ь оригинальным текст Юнга. заменив 
в этой цитате слово ."гордость" на "надменность". - Прим. пер.), то за 
высокомерием мы без труда сможем обнаружить определенные признаки беспокоящего 
чувства неполноценности. На деле мы увидим, как сомнения заставляют такого 
энтузиаста навязчиво расхваливать истины, которым он сам не слишком-то верит, и 
склонять на свою сторону новообращенных, чтобы его сторонники могли доказать 
ему ценность и надежность его, же собственных убеждений. Он вовсе не настолько 
счастлив в своей кладовой знаний, чтобы наслаждаться ими в одиночку; в сущности,
 из-за этих знаний он чувствует себя изолированным от мира, и тайное опасение 
остаться с ними наедине заставлет его к месту и не к месту щеголять своими 
мнениями и толкованиями, потому что только при убеждении кого-то еще он 
чувствует спасение от грызущих его сомнений. 
 Совершенно противоположное происходит с нашим унылым другом. Чем больше он 
замыкается и уходит в себя, тем сильнее становится его скрытая потребность быть 
понятым и признанным. Хотя он и говорит о своей неполноценности, по-настоящему 
он в нее не верит. Внутри у него растет непоколебимая уверенность в своих 
непризнанных другими достоинствах, из-за чего он становится чувствительным к 
малейшему неодобрению, вечно имея вид человека, которого неправильно понимают и 
которому не воздают должного. Таким способом он тешит свою болезненную гордость 
и питает оскорбительное недовольство, - что ему самому нужно меньше всего, но 
за что его окружению приходится дорого платить.
 Оба эти типа слишком "малы" и в то же время слишком "велики"; (Здесь игра слов,
 в результате которой эта фраза имеет еще один смысл: "Оба этих типа чувствуют 
себя слишком приниженно и вместе с тем обладают чрезмерным самомнением". - Прим.
 пер.) их характерный "средний размер", который никогда не был особенно 
устойчивым, теперь оказывается еще менее прочным, чем когда-либо. Попытка 
охарактеризовать такое состояние как "богоподобное" выглядит почти абсурдной. 
Но поскольку оба они по-своему выходят за пределы своих человеческих "размеров",
 в каждом из них есть немного "сверхчеловеческого" и потому, говоря фигурально, 
богоподобного. Если кто-то хочет избежать употребления этой метафоры, я бы 
предложил говорить. здесь о "психической инфляции". Этот термин кажется мне 
подходящим, поскольку обсуждаемое нами состояние представляет собой 
распространение личности за индивидуальные границы, другими словами, является 
состоянием раздутости. В таком состоянии человек занимает место (to fill a 
space), которое обычно не способен занять. Он может занять его, только 
присваивая себе содержания и качества, которые прекрасно существуют сами по 
себе и поэтому должны оставаться вне наших границ. То, что лежит вне нас, 
принадлежит либо кому-то другому, либо всем, либо не принадлежит никому. Так 
как психическая инфляция отнюдь не является феноменом, вызываемым исключительно 
анализом, но столь же часто встречается в обычной жизни, мы можем исследовать 
ее не менее успешно и в других случаях. Широко распространенный случай - совсем 
не безобидная манера многих мужчин отождествлять себя со своим делом или своими 
титулами. Занимаемый мной пост - это, несомненно, моя специфическая 
деятельность, но вместе с тем и коллективный фактор, исторически возникший 
благодаря сотрудничеству многих людей, и соответствующий ему титул держится 
исключительно на коллективном одобрении. Поэтому, когда я идентифицируюсь со 
своим занятием или титулом, я деду себя так, как если бы был целым комплексом 
социальных факторов, из которых и состоит моя служба, или как если бы я был не 
только носителем своего поста, но одновременно и общественным одобрением. Но 
это значит, что я необычайно расширил себя и узурпировал не свои, внешние по 
отношению ко мне качества. L'etat c'est moi (Государство - это я (фр-)- - Прим. 
пер.) - вот подходящий девиз для таких людей.
 В случае инфляции, вызванной знанием, мы имеем дело с чем-то похожим в 
принципе, хотя психологически и более тонким. Здесь инфляция обусловлена не 
достоинством службы, а весьма значимыми фантазиями. Что под этим понимается, я 
поясню на примере из врачебной практики, взяв случай душевнобольного, с которым 
мне выпало познакомиться лично и который также упомянут в публикации Maeder (A. 
Maeder, "PsychoIogische UntersKhungen an Deincntia-Praecox-Krankcn", Yalirbiich 
fiir psychoanatytische imcl psychopalhologische Forscliiiiigen. 11 (1910), 209 
и далее.). Ибо этот случай как раз характерен высокой степенью инфляции. (У 
душевнобольных мы можем наблюдать в более грубой и увеличенной форме все те 
феномены, которые лишь мимолетно обнаруживают себя у нормальных людей.) (Когда 
я еще работал врачом психиатрической больницы в Цюрихе, то однажды провел 
одного интеллигентного неспециалиста по отделениям. Прежде он никогда не видел 
психиатрической лечебницы изнутри. Когда мы закончили наш обход, он воскликнул: 
"Послушайте-ка! Да ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества. Как 
будто все типыI людей. которых ежедневно встречаешь на улицах, были собраны 
здесь в их классической чистоте. Исключительно чудаки н отборные экземпляры из 
всех слоев общества - от верхушки до низов!" Я никогда раньше не смотрел на это 
под таким углом зрения, но мой друг был не так уж неправ.)  Больной страдал 
параноидной деменцией с мегаломанией. Он говорил по телефону с Богородицей и 
другими великими мира сего и того. В реальной же жизни этот человек был 
никудышным подмастерьем слесаря, в 19 лет заболевшим неизлечимой душевной 
болезнью. Он не был одарен умом, но, между прочим, напал на изумительную идею, 
будто мир - это его детская книжка с картинками, которую он может листать по 
своему желанию. Доказательство этого было совсем простым: ему нужно было только 
повернуться, чтобы взору открылась новая страница.
 Это и есть шопенгауэровский "мир как воля и представление" в неприкрашенной, 
примитивной конкретности видения. Идея на самом деле разрушительная, 
порожденная крайним отчуждением и уединением от мира, но выраженная столь 
наивно и незатейливо, что поначалу можно лишь посмеяться над ее нелепостью. И 
все же этот примитивный образ видения составляет самую суть выдающего