Психика как отражение мира и человека - это предмет такой безграничной 
сложности, что ее можно наблюдать и изучать с самых разных сторон. Душа ставит 
перед нами ту же проблему, что и мир: поскольку систематическое изучение мира 
лежит за пределами наших возможностей, мы вынуждены довольствоваться 
практическими методами и выбирать те его аспекты, которые нас особенно 
интересуют. Каждый выбирает себе приглянувшийся сегмент мира и создает свой 
частный мирок, часто наглухо отгороженный от остальных, так что через какое-то 
время его создателю начинает казаться, будто он постиг смысл и структуру целого.
 Но конечное не может объять бесконечного. Мир психических явлений составляет 
лишь часть мира как целого, и именно по этой причине кажется, что его легче 
понять, чем универсум. Однако, при этом забывается, что психика есть 
единственный феномен, который дан нам непосредственно и почему является sine 
qua поп(Непременным условием (лат.). - Прим. пер.) всего опыта.
 Единственное, что переживается нами непосредственно, - это содержания сознания.
 Говоря так, я не пытаюсь свести "мир" к нашему "представлению" ("idea") о нем. 
Но я хочу подчеркнуть этим то, что с другой позиции можно было бы выразить, 
сказав: жизнь есть функция атомов углерода. Эта аналогия раскрывает скромные 
возможности взгляда специалиста, в рамках которых я вынужден оставаться, 
пытаясь предложить любое объяснение мира или даже части его.
 Разумеется, моя точка зрения является психологической; более того, она 
совпадает с позицией практикующего психолога, задача которого в том, чтобы как 
можно быстрее разобраться в хаотической путанице сложных душевных состояний. 
Такой взгляд по необходимости должен сильно отличаться от точки зрения 
академического психолога, имеющего возможность в тиши своей лаборатории не 
спеша изучать изолированные психические процессы. Это различие примерно такого 
же плана, как между хирургом и гистологом. Кроме того, я не похож и па философа,
 который считает своим долгом сказать о том, каковы вещи "в себе", и являются 
ли они абсолютными или нет. Мой предмет лежит целиком в границах опыта.
 Моя главная потребность - понять сложные состояния и смочь рассказать о них. Я 
должен уметь дифференцировать различные группы психических событий. Поскольку 
мне необходимо достичь взаимопонимания с моим пациентом, проводимое 
разграничение не должно быть произвольным. Поэтому мне приходится опираться на 
простые схемы, которые, с одной стороны, удовлетворительно отражают 
эмпирические факты, а с другой - связывают их с общеизвестными вещами и потому 
встречают одобрение.
 Итак, если мы собираемся классифицировать содержания сознания, то начнем, 
согласно традиции, с утверждения: Nihil est in intellectu, quod поп antea 
fuerit in sensu (Нет ничего в сознании, чего бы не было раньше в ощущении {лат.
). - Прим. пер.).
 Кажется, что сознание вливается в нас извне в форме чувственных перцепций 
(sense-perceptions) (В отечественной психологии это соответствует ощущениям и 
неосмысленным восприятиям. - Прим. пер.). Мы видим, слышим, чувствуем вкус и 
запах мира, и таким образом сознаем его. Эти перцепции сообщают нам о том, что 
нечто существует. Но они не говорят нам, что существует. О последнем мы узнаем 
не от перцепции, но благодаря процессу апперцепции, который имеет чрезвычайно 
сложную структуру. Это не значит, что чувственная перцепция совсем уж проста, 
однако ее сложность скорее физиологическая, нежели психическая. Сложность же 
апперцепции, напротив, именно психическая. Мы можем обнаружить в апперцепции 
взаимодействие целого ряда психических процессов. Допустим, мы слышим звук, 
природа которого кажется нам незнакомой. Спустя какое-то время нам становится 
ясно, что этот своеобразный звук, должно быть, исходит от пузырьков воздуха в 
трубах центрального отопления: мы узнали звук. Эго узнавание имеет своим 
источником процесс, называемый нами мышлением. Именно мышление говорит нам, чем 
нечто является.
 Я только что назвал звук "своеобразным". В тех случаях, когда я характеризую 
нечто как "своеобразное", то ссылаюсь на особый чувственный тон, которым 
обладает это нечто. Чувственный тон подразумевает оценивание (evaluation).
 Процесс узнавания можно представить себе, по существу, как установление 
сходства и различия с помощью памяти. Если я, к примеру, вижу огонь, световой 
стимул несет мне сообщение: "огонь". Так как в моей памяти всегда наготове 
бесчисленное множество мнемических образов огня, они вступают во взаимодействие 
с только что воспринятым мною образом огня, и в результате процесса сличения 
(то есть установления сходства и различия) его с ними наступает узнавание. 
Иначе говоря, я окончательно определяю специфичность этого индивидуального 
образа в моем сознании. В обыденной речи этот процесс называют мышлением.
 Процесс оценивания осуществляется иначе. Огонь, который я вижу, вызывает 
эмоциональные реакции приятного или неприятного свойства, тем самым побуждая 
образы памяти приносить с собой сопутствующие им эмоциональные феномены, 
известные как чувственный тон. Таким образом, объект перцепции кажется нам 
приятным, желанным и красивым или, наоборот, неприятным, вызывающим отвращение, 
безобразным и т. д. В обыденной речи этот процесс называют чувством (feeling).
 Процесс интуиции не является ни чувственной перцепцией, ни мышлением, ни даже 
чувством, хотя наш язык демонстрирует прискорбно малую различительную 
способность в этом отношении. Один человек воскликнет: "О, я вижу, как огонь 
уже охватил весь дом!" Другой скажет: "Ясно как дважды два: вспыхни здесь огонь,
 - и беды не миновать". А третий заявит: "У меня такое чувство, что из-за этого 
огня может случиться несчастье". В соответствии с темпераментом каждого, один 
говорит о своей интуиции как об отчетливом видении (seeing), то есть он создает 
перцептивный образ пожара. Другой называет интуицию мышлением: "Стоит только 
поразмыслить, и сразу станет ясно, каковы будут последствия". Третий, под 
влиянием эмоций, обозначает свою интуицию как процесс чувства. Но интуиция, как 
я ее понимаю, является одной из основных функций души, именно, восприятием 
заложенных в ситуации возможностей. Вероятно, все же из-за недостаточного 
развития языка "чувство", "ощущение" и "интуиция" до сих пор смешиваются в 
немецком, тогда как sentiment (чувство) и sensation (ощущение) во французском и 
feeling (чувство) и sensation (ощущение) в английском абсолютно разграничены, в 
противоположность sentiment и feeling, которые иногда используются в качестве 
запасных слов для обозначения "интуиции". .Однако, в последнее время слово 
"интуиция" стало общеупотребительным в английской речи.
 Кроме того, в качестве содержаний сознания можно также разграничить волевые 
(volitional) и инстинктуальные (instinctual) процессы. Первые определяются как 
управляемые, основанные на апперцепции импульсы, которые находятся в 
распоряжении так называемой свободной воли. Последние представляют собой 
импульсы, которые берут начало в бессознательном или непосредственно в теле и 
характеризуются отсутствием свободы и компульсивностью.
 Апперцептивные процессы могут быть либо управляемыми (и направленными), либо 
неуправляемыми (и ненаправленными). В первом случае мы говорим о "внимании", а 
во втором - о "фантазии" или "грезах". Управляемые процессы - рациональны, 
неуправляемые - иррациональны. К этим только что упомянутым процессам мы должны 
добавить - в качестве седьмой категории содержаний сознания - сновидения. 
Сновидения обладают некоторым сходством с сознательными фантазиями, поскольку 
они тоже носят неуправляемый, иррациональный характер. Но они и отличаются от 
них, поскольку причина, течение и цель сновидения поначалу совершенно скрыты от 
нас. И все же я жалую им звание категории содержаний сознания, потому что они 
являются наиболее важными и очевидными результатами бессознательных психических 
процессов, навязываемых сознанию. Вероятно, эти семь категорий дают несколько 
поверхностный обзор содержаний сознания, но для наших целей достаточно и их.
 Как известно, существуют определенные воззрения, согласно которым все 
психическое ограничивается сознанием, ибо оно, по существу, тождественно 
психике. Я не считаю этот аргумент достаточным. Раз мы допускаем, что нечто 
существует за пределами нашей чувственной перцепции, то вправе говорить и о 
психических элементах, узнать о существовании которых мы можем только косвенно. 
Любому, кто знаком с психологией гипнотизма и сомнабулизма, хорошо известно, 
что хотя искусственно или патологически ограниченное сознание в данных случаях 
не содержит определенных представлений, индивидуум, тем не менее, ведет себя 
так, как если бы они имелись в его сознании. Например, одна пациентка с 
истерической глухотой любила напевать. Однажды врач, не привлекая внимания 
больной, сел за пианино и стал ей аккомпанировать со следующей строки в другой 
тональности: пациентка продолжала петь, но... уже в новой тональности. Другой 
пациент всякий раз испытывал "истеро-эпилептические" конвульсии при виде 
открытого пламени. У него было заметно ограничено поле зрения, - иначе говоря, 
он страдал периферической слепотой (это еще называют "цилиндрическим" полем 
зрения). И все же, когда горящую свечу держали в слепой зоне, приступ у этого 
больного наступал с той же регулярностью, как и в тех случаях, когда он видел 
пламя. В симптомалогии таких состояний имеется бесчисленное множество подобного 
рода случаев, когда ничего не остается, как безоговорочно признать, что эти 
люди воспринимают, думают, чувствуют, запоминают, решают и действуют 
бессознательно, или, в общем, делают бессознательно то, что другие делают под 
контролем сознания. Эти процессы происходят независимо от того, отмечает их 
сознание или нет.
 В эти бессознательные психические процессы включается также довольно 
значительная работа композиции, совершаемая в сновидениях. Хотя сон является 
состоянием, в котором сознание весьма ограничено, душа в нем отнюдь не 
перестает существовать и действовать. Сознание просто отошло от души и, 
лишившись объектов, могущих привлечь его внимание, впало, так сказать, в 
состояние относительной бессознательности. Но психическая жизнь во сне, 
бесспорно, продолжается, равно как в бодрствующем состоянии не прекращается 
бессознательная психическая активность. Доказательство тому можно найти без 
труда; фактически, именно эту специфическую, область опыта Фрейд описал в своей 
"Психопатологии обыденной жизни". Он показывает, что наши сознательные 
намерения и действия часто срываются бессознательными процессами, само 
существование которых оказывается для нас всегда полной неожиданностью. Мы 
допускаем оговорки и описки, бессознательно делаем такие вещи, которые выдают 
наши самые оберегаемые секреты, иногда неизвестные даже нам самим. "Lingua 
lapsa verum dicit" (Оговорки выдают правду (дат.). - Прим. пер.), - гласит 
старая пословица, Эти феномены можно также продемонстрировать в эксперименте, 
используя ассоциативные тесты, весьма полезные для выяснения того, о чем люди 
не могут или не хотят говорить.
 Однако классические примеры бессознательной психической активности легче всего 
отыскать в патологических состояниях. Почти вся симптомалогия истерии, неврозов 
навязчивости, фобий и, в очень значительной степени, шизофрении - самой 
распространенной душевной болезни - имеет свои корни в бессознательной 
психической активности. Таким образом, мы имеем все основания говорить о 
бессознательной психике. Бессознательная психика недоступна прямому наблюдению 
- иначе она не была бы бессознательной, - но позволяет вывести ее существование 
логическим путем. Правда, наши логические выводы всегда ограничены областью 
"как если бы".
 В таком случае, бессознательное составляет часть души. Можем ли мы теперь, по 
аналогии с различными содержаниями сознания, говорить также и о содержаниях 
бессознательного? Ведь это значило бы постулировать еще одно сознание, так 
сказать, в бессознательном. Я не буду здесь вдаваться в этот тонкий вопрос, 
поскольку уже обсуждал его в другой связи, а ограничусь лишь выяснением того, 
способны ли мы что-то дифференцировать в бессознательном или нет. На этот 
вопрос можно ответить только эмпирически, то есть встречным вопросом: а есть ли 
какие-то правдоподобные основания для такой дифференциации?
 По-моему, нет никаких сомнений в том, что все виды активности, обычно имеющие 
место в сознании, могут также осуществляться и в бессознательном. Существует 
множество примеров, когда интеллектуальная проблема, оставшаяся нерешенной в 
бодрствующем состоянии, обретала решение во сне. Так, я знаю одного 
бухгалтера-ревизора, который в течение многих дней тщетно пытался распутать 
злонамеренное банкротство. Однажды он просидел за этим занятием до полуночи и, 
не добившись успеха, отправился спать. В три часа утра жена услышала, как он 
встал с постели и пошел в свой кабинет. Она последовала за ним и увидела, как 
он что-то усердно пишет, сидя за своим рабочим столом. Примерно через четверть 
часа он вернулся в спальню. Утром он ничего не помнил и снова принялся за 
работу, как вдруг обнаружил целый ряд сделанных его рукой записей, которые 
сразу расставили все по местам в этом запутанном деле.
 В своей практической работе я имею дело со сновидениями уже более двадцати лет.
 Много раз я был свидетелем того, как не мыслимые сознательно мысли и не 
переживаемые сознательно чувства днем позже появлялись в сновидениях и, таким 
образом, окольным путем достигали сознания. Сновидение как таковое, несомненно, 
является содержанием сознания, иначе оно не могло бы быть объектом 
непосредственного опыта. Но коль скоро сновидение делает известным материал, 
который прежде был бессознательным, мы вынуждены допустить, что эти содержания 
уже имели какую-то форму психического существования в бессознательном состоянии,
 а в сновидении лишь показались перед "остатками" сознания. Сновидение 
относится к нормальным содержаниям души и может рассматриваться в качестве 
равнодействующей бессознательных процессов, вторгающейся в сознание.
 Итак, если на основании этих знаний мы придем к допущению, что все категории 
сознательных содержаний могут также, при случае, быть бессознательными и, в 
качестве таковых, могут воздействовать на сознательный ум (mind), то окажемся 
перед довольно неожиданным вопросом, а именно: имеет ли и бессознательное свои 
сновидения? Другими словами, существует ли равнодействующая еще более глубоких 
и - если это возможно - еще более бессознательных процессов, которая проникает 
в эту объятую мраком область души? Мне пришлось бы прекратить обсуждение этого 
парадоксального вопроса как слишком уж рискованного, если бы на самом деле не 
было оснований, которые переводят такую гипотезу в область возможного.
 Прежде всего нам нужно прикинуть, какого рода факты требуются для 
доказательства того, что бессознательное тоже имеет, сновидения. Если мы хотим 
доказать, что сновидения выступают содержания ми сознания, то нам надо просто 
показать, что есть некие содержания, которые по своему характеру и значению 
(meaning) чужды ему и не сопоставимы с другими его содержаниями, допускающими 
разумное объяснение и понимание. Если же мы хотим показать, что и у 
бессознательного есть сновидения, то должны поступить с его содержаниями 
сходным образом. Пожалуй, будет проще всего, если я продемонстрирую это на 
примере из практики.
 Речь пойдет об истории болезни двадцатисемилетнего офицера. Он страдал от 
жестоких приступов боли в области сердца и от нарушающего дыхание ощущения, как 
если бы у него застрял ком в горле. Кроме того, он жаловался на колющие боли в 
левой пятке. Никаких органических нарушений у него обнаружено не было. Приступы 
продолжались уже около двух месяцев, и пациент, поскольку иногда он не мог даже 
ходить, был уволен с военной службы. Различные курсы лечения не дали никакого 
результата. Тщательное изучение предыстории его болезни также не дало ключа к 
разгадке; впрочем, и у самого пациента не было ни малейшего представления о 
возможной причине болезни. Он производил впечатление человека, обладающего 
веселым, пожалуй, даже легкомысленным характером, возможно, с чертами 
"ухарства", типа: "Где вам с нами тягаться". Поскольку анамнез ничего не 
показал, то я попросил его рассказать о своих сновидениях. И здесь сразу же 
выявилась причина его болезни. Как раз перед возникновением у него невроза 
девушка, в которую пациент был влюблен, бросила его и увлеклась другим мужчиной.
 В разговоре со мной он представил всю эту историю как не относящуюся к делу: 
"Глупая девчонка, - если она не хочет. мне ничего не стоит найти другую. Такого 
мужчину, как я, это не может огорчить". Подобным способом он лечил свои 
несбывшиеся надежды и свое настоящее горе. Теперь же его аффекты вышли наружу. 
Боли в сердце у него скоро пропали, а после того, как он несколько раз 
выплакался, исчез и комок в горле. "Боль в сердце" ("Heartache") - поэтическое 
выражение - здесь стала актуальным фактом, сердечными болями, потому что 
гордость, по-видимому, не позволяла ему страдать от боли в душе. "Ком в горле", 
так называемый globus hystericus, образуется, как известно, от проглоченных 
слез. Сознание пациента просто-напросто ушло от слишком мучительных для него 
содержаний, и эти предоставленные самим себе содержания смогли достичь сознания 
только окольным путем, в качестве симптомов. Все это было разумно объяснимым и 
полностью интеллигибельным (Доступным пониманию с помощью интеллекта. - Прим. 
пер.) процессом, который с равным успехом мог бы пройти сознательно, если бы не 
мужская гордость пациента.
 Теперь что касается третьего симптома. Боли в пятке не проходили. Они не 
вписываются в общую картину, ибо сердце никак не связано с пяткой, да и горе 
свое человек никогда не выражает через посредство пятки. С рациональной точки 
зрения вообще невозможно понять, почему в данном случае двух других синдромов 
оказалось недостаточно. Теоретически, было бы вполне достаточно, если бы 
осознание вытесненной душевной боли вылилось сначала в обычное человеческое 
горе, а затем - в исцеление.
 Поскольку я не мог разгадать пяточный симптом, обращаясь непосредственно к 
сознанию пациента, то снова вернулся к прежнему методу - анализу сновидений. 
Пациент рассказал мне, что однажды ему приснился сон, в котором змея укусила 
его в пятку и он сразу же оказался парализованным. Сновидение прямо предлагало 
интерпретацию пяточного симптома. У него болела пятка, потому что именно туда 
его ужалила змея. Это очень странное содержание, и осмыслить его рационально 
нам не удается. Мы могли бы сразу понять, почему болело его сердце, но то, что 
у него еще и пятка должна при этом болеть, выше всяких пределов разумного 
ожидания. И пациент оказался полностью мистифицированным.
 В таком случае, здесь мы имеем дело с содержанием, которое в своеобразной 
форме проталкивается в бессознательную зону и которое, по всей видимости, 
происходит из более глубокого слоя, недоступного рациональному пониманию. Самой 
близкой аналогией этому сновидению служит, очевидно, сам невроз. Когда девушка 
бросила нашего пациента, она тем самым нанесла ему рану, парализовавшую и 
сделавшую его больным. Дальнейший анализ сновидения высветил еще кое-что в 
предыстории пациента, которая теперь и ему самому стала ясна с самого начала. 
Он был любимцем своей несколько истеричной матери. Она жалела его, восхищалась 
им, - и так избаловала, что он никогда должным образом не успевал в школе, 
поскольку был слишком изнежен. Позже, он неожиданно "переметнулся" на мужскую 
сторону и пошел в армию, где ему удалось скрыть свою внутреннюю слабость ценой 
показного "ухарства". Таким образом, некотором смысле, мать тоже искалечила его.

 Очевидно, мы имеем здесь дело с тем же змеем-искусителем (= дьяволом), который 
был любимым другом Евы. "И вражду положу между тобою и между женою, и между 
семенем ТВОИМ и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь 
жалить его в пяту", - гласит строфа в Книге "Бытие" (Быт. 3:15. См. также 
экзегетический комментарий к Бт 3:15 // Новая толковая Библия. В 12 т. Т. 1. Л.,
 1990. С. 277-278. - Прим. пер.) -отголосок гораздо более древнего египетского 
церковного гимна. который раньше декламировали или пели для того, чтобы 
вылечить человека от змеиного укуса:
 Уста Бога (Речь идет о боге солнца Pa. - Прим. пер.) дрожали от старости.
 Слюна его капала на землю,
 И все, что он выплевывал, падало на землю.
 Тогда Исида смешала это с землей, что была там,
 И вылепила червя, похожего на копье.
 Она не обвила живую змею вокруг своего чела,
 А бросила ее, свившуюся в кольцо, на дорогу.
 По которой великий Бог любил бродить,
 Наслаждаясь двумя своими царствами.
 Величественный Бог шествовал и своем великолепии,
 И другие боги, служившие Фараону, сопровождали его,
 Он шел впереди, как делал это всегда, -
 И тут благородный червь ужалил его...
 Его челюсти застучали,
 Он задрожал всем телом,
 И яд вторгся в его плоть,
 Как Нил вторгается в его владения 
 (Adolf Erman, Life in Ancient Egypt, translated by H. M. Tirard (London. 1894),
 p. 265-267, modified.).
 Сознательное знание Библии пациентом было ничтожно малым. Вероятно, он 
когда-то слышал о змее, кусающей в пятку, но потом быстро забыл об этом. Но 
нечто глубокое в его бессознательном услышало эту историю - и не только не 
забыло, но, более того, вспомнило ее в подходящий момент. Эта часть 
бессознательного любит выражать себя мифологически, потому что такой способ 
выражения согласуется с ее природой.
 Какому же складу ума (mentality) соответствует символический или 
метафорический способ выражения? Он соответствует ментальности дикаря, в языке 
которого отсутствуют абстракции, но есть лишь естественные (natural) и 
"неестественные" ("unnatural") аналогии. Эта первобытная ментальность так же 
далека от души, которая вызывает боли в сердце и создает ком в горле, как 
бронтозавр от скаковой лошади. Сон о змее обнаруживает фрагмент психической 
активности, не имеющей ничего общего со сновидцем как современным человеком. 
Эта психическая активность осуществляется, скажем так, на каком-то более 
глубоком уровне, и только ее результаты поднимаются в вышележащий слой, где 
находятся вытесненные аффекты, причем, результаты эти так же чужды им, как 
сновидение бодрствующему сознанию. И как определенная разновидность 
аналитической техники требуется для понимания сновидения, так знание мифологии 
необходимо для того, чтобы схватить смысл содержания, полученного из более 
глубоких слоев души.
 Разумеется, мотив змеи не был индивидуальным приобретением пациента, ибо сны 
про змей чрезвычайно распространены даже среди городских жителей, которые 
настоящей змеи, скорее всего, никогда и не видели.
 Можно было бы возразить, что змея в сновидении - это не более чем наглядная 
конкретизация образного выражения, широко используемого в нашей речи. Говорят 
же о некоторых женщинах, что они вероломны как змеи (snakes), коварны как 
дьявол (= змей: serpent). Говорят и о змее искушения (the snake of temptation) 
и т. д. В данном конкретном случае это возражение не кажется мне справедливым, 
хотя это и было бы трудно Доказать, поскольку змея и в самом деле является 
общеупотребительной риторической фигурой. Более надежное доказательство стало 
бы возможным лишь тогда, когда нам удалось бы отыскать случай, в котором 
мифологический символизм не был бы ни традиционным образным выражением, ни 
фактом криптомнезии; иначе говоря, должна быть исключена возможность того, что 
сновидец когда-то видел, слышал или читал о том, что составляет мотив 
сновидения, потом забыл, а через какое-то время бессознательно его вспомнил. 
Такое доказательство, будь оно найдено. имело бы огромное значение. Оно 
означало бы, что рационально объяснимое бессознательное, состоящее из 
материалов, сделанных бессознательными, так сказать, искусственно, образует 
лишь верхний слой, а под ним лежит абсолютное бессознательное, которому никогда 
не стать достоянием нашего личного опыта. Это абсолютное бессознательное было 
бы тогда психической активностью, протекающей независимо от сознательного ума 
(mind); более того, такая активность была бы независимой даже от верхних слоев 
бессознательного и не затронутой (а, возможно, и в принципе не затрагиваемой) 
личным опытом. Она была бы разновидностью надиндивидуальной психической 
активности, коллективным бессознательным, как я ее назвал, чтобы отличить от 
поверхностного, относительного или личного бессознательного,
 Но прежде чем заняться поисками этого доказательства, я хотел бы, ради 
придания завершенности, сделать еще несколько замечаний по поводу сна о змее. 
Складывается такое впечатление, как будто наш гипотетический, более глубокий 
слой бессознательного, - то есть коллективное бессознательное, как я буду его 
теперь называть, - перевел личный опыт пациента в отношениях с женщинами в 
сновидение о змеином укусе и, чем самым, превратил его в формальную мифологему. 
Причина - или, вернее, цель - этого перевода с первого взгляда не совсем 
понятна. Но если вспомнить фундаментальный принцип терапии, а именно, что 
симптомалогия болезни одновременно представляет собой естественную попытку 
исцеления - боли в сердце, например, являются попыткой вызвать эмоциональный 
взрыв, - то тогда и пяточный симптом мы должны также рассматривать как попытку 
исцелиться. Как показывает сновидение, не только недавние разочарования с любви,
 но вместе с ними и все другие неприятности, - например, в школе или где-то еще,
 - поднимаются этим симптомом до уровня мифологического события, как если бы 
это каким-то образом могло помочь пациенту.
 Наверное, все это может казаться совершенно неправдоподобным. Но 
древнеегипетские жрецы-целители, исполнявшие речитативом гимн змее-Исиде против 
змеиного укуса, вовсе не находили это предположение неправдоподобным; и не 
только они, но и весь мир верил, как еще и сегодня верят примитивные народы, в 
магию посредством аналогии или, по-другому, "симпатическую магию" (О 
симпатической магии подробнее см.. например: Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь. Гл. 
III. - Прчм. пер.).
 В таком случае, мы имеем здесь дело с психологическим феноменом, лежащим в 
основе магии через посредство аналогии. Не следует считать это древним 
суеверием, которое мы давно переросли. Если внимательно читать латинский текст 
Мессы, то постоянно наталкиваешься на знаменитое "sicut" (Как (лат.). - Прим. 
пер.), с помощью которого всегда вводится аналогия, посредством которой должно 
совершаться изменение. Другой замечательный пример аналогии - разжигание огня в 
Великую Субботу. В прежние времена новый огонь высекался из камня, а еще раньше 
- добывался трением (возникающем при "сверлении" деревянного бруска), что было 
прерогативой храма. Поэтому в молитве священника говорится: "Deus, qui per 
Filium tuum, angularem scilicet lapidem, claritatis luae fidelibus ignem 
contulisti productum ex silice, nostris profuturum usibus, novum hunc ignem 
sanctifica" ("Боже, Ты, который через Сына Своего, зовущегося краеугольным 
камнем, принес огонь света Своего верующим, освяти этот новый, высеченный из 
кремня огонь, для нашего пользования"). Через аналогию Христа с краеугольным 
камнем, простой кремень поднимается до уровня самого Христа, который опять же 
зажигает новый огонь.
 Рационалист, возможно, посмеется над этим. Но, когда мы сталкиваемся с 
подобными вещами, что-то шевелится у нас глубоко внутри, да и не только у нас, 
а у миллионов христиан (мужчин и женщин), даже если мы называем это лишь 
чувством прекрасного. То, что отзывается в нас, и есть та отдаленная основа, те 
древние структуры (patterns) человеческого разума, которые мы унаследовали из 
потускневших веков нашего прошлого, а вовсе не приобрели в ходе своей короткой 
жизни.
 Если бы такая надиндивидуальная душа существовала, то все, что переводится на 
ее язык образов, оказывалось бы деперсонализованным, а если бы еще и 
становилось сознательным, то воспринималось бы sub specie aeternitatis (С точки 
зрения вечности (лат.). - Прим. пер). To есть, не как моя скорбь, но как 
мировая скорбь; не как личная, обособляющая боль, но как боль без ожесточения и 
злобы, объединяющая все человечество. Целительный эффект этого не нуждается в 
доказательстве.
 Однако, что касается реального существования такой надиндивидуальной 
психической активности, то я еще до сих пор не представил удовлетворяющего всем 
требованиям доказательства. мне хотелось бы сделать это теперь, и опять в форме 
примера. Речь пойдет об одном душевнобольном в возрасте тридцати с небольшим 
лет, страдавшим параноидной формой шизофрении. Он заболел, когда ему едва 
исполнилось двадцать. Этот пациент всегда демонстрировал удивительную смесь 
рассудка (intelligence), упорства в своих заблуждениях и фантазерства. Служил 
он рядовым секретарем в одном консульстве. Видимо, в качестве компенсации 
своего весьма скромного существования этот человек был одержим мегаломанией и 
считал себя Спасителем. Он страдал частыми галлюцинациями и временами бывал 
невменяем. В периоды между обострениями болезни ему разрешалось гулять по 
больничному коридору без сопровождающего. Однажды я застал его там за следующим 
занятием: прищурившись, он смотрел сквозь оконное стекло на солнце и при этом 
как-то странно водил головой из стороны в сторону. Он взял меня под руку и 
сказал, что хочет мне кое-что показать: я должен, прищурившись, посмотреть на 
солнце и тогда я смогу увидеть солнечный фаллос. А если я повожу головой из 
стороны в сторону, то фаллос у солнца тоже будет двигаться, а это, мол, и есть 
источник ветра.
 Я сделал это наблюдение где-то в 1906 году. В 1910, когда я углубился в 
мифологические штудии, мне попалась в руки книга Дейтериха. В ней была 
опубликована часть так называемого Парижского магического папируса, которая, по 
мнению Дейтериха, представляла собой литургию культа Митры ([Albrecht Dieterich,
 Bine Mithrasliturgic (London, 1903; 2nd ed., 1910),j p. 6-7.] Как автор узнал 
впоследствии, издание 1910 года было в действительности вторым, тогда как 
первое вышло в 1903 году. Однако. этот пациент был помещен в лечебницу за 
несколько лет до 1903 года.). Она состоит из ряда предписаний, заклинаний и 
видений. Одно из этих видений описывается следующими словами: "А также так 
называемая труба, источник попутного (ministering) ветра. Ибо ты увидишь нечто 
похожее на трубу, свисающую с солнечного диска., и по отношению к западным 
областям она находится в положении, как если бы дул нескончаемый восточный 
ветер. Но если другой ветер подул бы в направлении восточных областей, ты 
увидел бы ту же трубу, только повернутую в другом направлении". Греческое слово 
для обозначения "трубы" - ((((( - означает также "духовой инструмент", а 
словосочетание ((((( ((((( у Гомера означает "толстая струя крови". Очевидно, 
что поток ветра выдувается из солнца через трубу.
 То, что видение моего пациента относится к 1906 году, а этот греческий текст 
был впервые опубликован в 1910 году, должно быть вполне достаточным основанием 
для исключения возможности криптомнезии с его стороны и перенесения мысли с 
моей. Невозможно отрицать явного параллелизма двух видений, хотя и можно 
возразить, что сходство здесь чисто случайное. В таком случае мы должны 
предположить что данное видение никак не связано с аналогичными представлениями 
и не имеет никакого внутреннего значения (meaning). Однако наше предположение 
не оправдывается, ибо на некоторых средневековых рисунках эта труба на самом 
деле изображена как своего рода шланг, спускающийся с небес под одежды Святой 
Девы Марии. По нему Святой Дух в образе голубя слетает вниз, чтобы 
оплодотворить непорочную Деву Марию. Как мы знаем из миракля Пятидесятницы, 
первоначально Святого Духа представляли себе в образе могучего стремительного 
ветра - (((((( - ветра, который "дует где хочет" ("Дух дышит, где хочет" (греч.
) [Иоан. 3:8), что, вследствие семантической неопределенности фразы, можно 
перевести и как "Ветер дует, где хочет". - Прим. пер.). В латинском тексте мы 
читаем: "Animo descensus per orbem solis tribuitur" ("Говорят, что дух нисходит 
по кругу солнца"). Эта концепция получила распространение во всей поздней 
классической и средневековой философии.
 Поэтому я не могу обнаружить в этих видениях ничего случайного, но вижу просто 
возобновление возможностей представлений, которые существовали всегда и которые 
можно снова встретить у самых противоположных умов во все времена, а потому они 
не должны ошибочно приниматься за врожденные идеи. Я преднамеренно углубился в 
детали этого случая с целью нарисовать наглядную картину той более глубокой 
психической активности, которую я называю коллективным бессознательным. В 
качестве резюме я хотел бы подчеркнуть, что мы должны разграничивать три уровня 
души: (1) сознание, (2) личное бессознательное и (3) коллективное 
бессознательное. Личное бессознательное состоит, во-первых, из всех тех 
содержаний, которые стали бессознательными либо из-за того, что утратили свою 
интенсивность и забылись, либо из-за того, что сознание отстранилось от них 
(вытеснение); и, во-вторых, из содержаний (отчасти, чувственных впечатлений), 
которые никогда не обладали достаточной интенсивностью, чтобы достичь сознания, 
но тем не менее как-то проникали в душу (psyche). Коллективное же 
бессознательное, как родовое наследие возможностей репрезентации, является не 
индивидуальным, а общим для всех людей и даже, возможно, всех животных, и 
составляет истинную основу индивидуальной души.
 Весь этот психический организм совершенно аналогичен телу которое хотя и имеет 
индивидуальные вариации, однако о главных своих чертах остается специфически 
человеческим телом, свойственным всем людям. В своем развитии и строении оно до 
сих пор сохраняет элементы, связывающие его с беспозвоночными и, в конечном 
счете, с простейшими. По крайней мере, в теории должна существовать возможность 
"счищать" с коллективного бессознательного слой за слоем до тех пор, пока мы не 
дойдем до психологии червя или даже амебы.
 Все согласны с тем, что совершенно невозможно понять живой организм вне его 
связи со средой обитания. Существует бесчисленное множество биологических 
фактов, которые поддаются объяснению только как реакции на средовые условия, 
например: слепота Proteus anguinus; особенности кишечных паразитов; анатомия 
позвоночных, возвратившихся к жизни в воде.
 То же самое справедливо и в отношении души. Ее специфическая организация 
должна быть тесно связана с условиями внешней среды. От сознания мы можем 
ожидать реагирования на настоящее и адаптации к нему, поскольку сознание - это 
та часть души, которая имеет дело, главным образом, с событиями текущего 
момента. А от коллективного бессознательного, как вневременной и всеобщей 
(части) души, нам следует ожидать реакций на универсальные и постоянные условия,
 будь они психологическими, физиологическими или физическими.
 По-видимому, коллективное бессознательное - насколько мы вообще можем что-то 
сказать о нем - состоит из мифологических мотивов или изначальных образов, и 
потому мифы всех народов являют собой его подлинные образцы. Фактически, 
мифологию в целом можно было бы считать своего рода проекцией коллективного 
бессознательного. Яснее всего это видно, когда смотришь на небесные созвездия, 
чьи первоначально хаотические формы были организованы посредством проекции 
образов. Этим же объясняется то особое влияние звезд, которое так отстаивают 
астрологи, ибо оно есть не что иное, как неосознанное интроспективное 
восприятие (perceptions) активности коллективного бессознательного. Подобно 
тому как созвездия были спроецированы на небеса, сходные фигуры были 
спроецированы в легенды и волшебные сказки или на исторических персонажей. 
Поэтому есть два пути изучения коллективного бессознательного: либо через 
знакомство с мифологией, либо в процессе анализа индивидуума. Поскольку я не 
могу, в доступной форме, изложить здесь материал последнего направления, то 
вынужден ограничиться мифологией. Но и это - такая обширная область, что мы 
можем отобрать из нее только несколько типов. Столь же бесконечны вариации 
средовых условий, и потому здесь можно обсудить лишь несколько наиболее 
типичных из них.
 Как живое тело с присущими ему видовыми особенностями является системой 
функций для приспособления к условиям обитания, так и душа должна обнаруживать 
органы или функциональные системы, которые соответствуют закономерным 
физическим событиям. Под этим я подразумеваю не сенсорные функции 
(sense-functions), зависящие от органов, а скорее своего рода психическую 
аналогию регулярным физическим явлениям. Так, например, ежедневный ход солнца и 
регулярная смена дня и ночи должны были бы запечатлеться в душе с первобытных 
времен. Мы не можем продемонстрировать существование этого образа; взамен мы 
обнаруживаем только более или менее фантастические аналогии данного физического 
процесса. Каждое утро божественный герой рождается из моря и садится в 
солнечную колесницу. На западе его уже поджидает Великая Матерь, которая и 
пожирает его вечером. В брюхе дракона герой пересекает пучину полночного моря. 
После страшной битвы со змеем ночи он снова рождается утром.
 Этот миф-конгломерат, несомненно, содержит отражение физического процесса. В 
самом деле, это настолько очевидно, что многие исследователи предполагают, 
будто первобытные люди придумывали такие мифы исключительно в целях объяснения 
физических процессов. Можно не сомневаться, что наука и философия развились из 
этой материнской породы (matrix), однако то, что первобытные люди сочиняли 
подобные произведения только из потребности в объяснении, как своего рода 
физические или астрономические теории, кажется весьма неправдоподобным.
 То, что мы .можем с уверенностью сказать о мифологических образах, заключается 
в следующем: физический процесс запечатлелся в душе в этой фантастической, 
искаженной форме и там сохранился, так что даже сегодня бессознательное 
воспроизводит подобные образы. Тогда возникает естественный вопрос: почему душа 
вместо того, чтобы регистрировать реальный физический процесс, создает и 
запасает его явно фантастические образы?
 Если мы сможем встать на точку зрения первобытного человека, то сразу поймем, 
почему так происходит. Дикарь живет в такой "participation mistique" 
(Мистической сопричастности (фр-). - Прим. пер.) миру, как это называет 
Леви-Брюль, что для него просто не существует ничего похожего на то абсолютное 
разграничение субъекта и объекта, которое имеет место в наших умах. Что 
происходит вовне, то происходит и в нем самом, а что случается в нем, то 
случается и вовне. Я был свидетелем одного случая, который может служить 
отличной иллюстрацией только что сказанного. Речь пойдет о племени. обитающем 
на склонах горы Элгон, что находится в Восточной Африке. На заре эти туземцы 
плюют себе на ладони и протягивают их к солнцу, когда оно поднимается из-за 
горизонта. "Мы довольны, что ночь прошла", - говорят они. Поскольку слово 
"адхиста" (adhista) одновременно значит и "солнце", и "Бог", я спросил: "Солнце 
- это Бог?" Они ответили "нет" и рассмеялись, как будто я сказал несусветную 
глупость. Так как солнце в этот момент находилось почти в зените, я показал на 
него и спросил: "Когда солнце здесь, вы говорите, что оно не Бог, но когда оно 
на востоке, вы говорите, что оно Бог. Как это может быть?" Растерянное молчание 
продолжалось до тех пор, пока старый вождь не принялся объяснять: "Да, это так. 
Когда солнце находится там, вверху, - оно не Бог; но когда оно восходит, это 
Бог (или: тогда оно Бог)". Для ума дикарей несущественно, какая из этих двух 
версий правильная. Восход солнца и связанное с ним чувство избавления являются 
для дикаря одним и тем же божественным опытом (experience), так же как ночь и 
собственный страх составляют для него неразличимое единство. Разумеется, 
собственные эмоции для него важнее физики, - потому он и запечатлевает спои 
эмоциональные фантазии. Для него ночь - это змеи и леденящее дыхание духов, 
тогда как утро означает рождение прекрасного Бога.
 Наряду с мифологическими теориями, которые все объясняют свойствами и 
поведением солнца, существуют лунарные теории, которые делают то же самое, 
ссылаясь на луну. Это обусловлено тем простым обстоятельством, что имеется 
бесчисленное количество мифов о луне, а среди них - целое множество таких, где 
луна предстает в роли жены солнца. Луна - это изменчивое событие (experience) 
ночи, и потому совпадает с сексуальным познанием женщины первобытным мужчиной, 
которая для него также выступает субъективным событием (experience) ночи. Но 
луна с равным успехом может быть и обделенным братом солнца, ибо ночью бремя 
аффекта и злые мысли о власти и отмщении часто нарушают сон. Луна тоже нарушает 
сон, а кроме того является местопребыванием душ умерших людей, ибо ночью 
покойники возвращаются _в сновидениях к тем, кто спит, а призраки прошлого 
вселяют ужас в сердца страдающих бессонницей. Поэтому луна означает также. и 
безумие ("lunacy" == "лунатизм"). Именно такие переживания, как эти, 
отпечатались в душе лучше, чем изменчивый образ самой луны.
 Не бури, не гром и молния, не дождь и тучи остаются в виде образов в душе, а 
фантазии, .вызванные теми аффектами, которые эти природные явления возбуждали у 
человека. Однажды я пережил сильное землетрясение, и моим первым, 
непосредственным фактом сознания было ощущение, будто я стоял не на твердой и 
привычной земле, а на шкуре гигантского животного. поднимавшейся и опускавшейся 
под моими ногами. И именно этот образ произвел на меня впечатление, а не само 
но себе физическое явление. Проклятия человека в адрес опустошительных бурь, 
его страх перед разбушевавшейся стихией - эти аффекты очеловечивают ярость 
природы, и чисто физическая стихия превращается в разгневанного бога.
 Подобно внешним физическим условиям существования, физиологические состояния, 
секреция желез и т. д. также могут вызывать аффективно заряженные фантазии. 
Сексуальность представляется то в образе бога плодородия, то в облике неистово 
чувственной женщины-демона, а то в виде самого дьявола с козлиными ногами и 
непристойными жестами Диониса или в виде вселяющей ужас змеи, сжимающей в 
кольцах свои жертвы до смерти.
 Голод превращает пищу в богов. Некоторые племена мексиканских индейцев даже 
предоставляют своим богам-пище (food-gods) ежегодный отпуск для восстановления 
сил, и в этот период традиционный продукт питания в пищу не употребляется. 
Древним фараонам поклонялись как едокам богов. Осирис - это пшеница, сын земли, 
- и по сей день гостия должна изготавливаться из пшеничной муки, то есть Бога, 
который съедается, так же как Иакх - таинственный бог элевсинских мистерий. Бык 
Митры - это все годные в пищу плоды земли.
 Психологические условия среды обитания обычно оставляют, за собой похожие 
мифологические следы. Опасные ситуации, будь это физическая опасность или 
угроза душе, вызывают аффективно заряженные фантазии, а поскольку такие 
ситуации регулярно повторяются, то есть являются типичными, они дают начало 
архетипам, как я назвал все мотивы мифов в общем.
 Драконы устраивают свои логовища у рек, неподалеку от брода или других столь 
же опасных переправ; джинов и других представителей рода дьяволов можно 
обнаружить в безводных пустынях или в опасных ущельях; духи умерших обитают в 
мрачных зарослях бамбукового леса; коварные русалки и водяные змеи живут с 
морских глубинах, омутах и водоворотах. Могущественные духи предков или боги 
вселяются в важного, значительного человека; пагубная, чрезвычайная власть 
фетиша свойственна чему-либо непонятному или экстраординарному. Болезнь и 
смерть не бывают естественными, а всегда вызываются духами, ведьмами или 
колдунами. Даже само оружие, что убило какого-то человека, - есть мана, то есть 
наделено особой силой.
 Меня могут спросить: как же тогда обстоят дела с самыми ординарными, 
повседневными событиями и с непосредственными реалиями, такими как муж, жена, 
отец, мать, ребенок? Эти обычные, повседневные, вечно повторяющиеся реальности 
создают самые могущественные из всех архетипов, непрерывающаяся активность 
которых проявляется всегда и везде, - даже в гаком рационалистическом веке, как 
наш. Давайте возьмем в качестве примера христианскую догму. Троицу составляют 
Отец, Сын и Святой Дух, который изображается в виде птицы Астарты, голубя, и 
которого во времена раннего христианства называли Софией и мыслили в женском 
роде. Почитание Девы Марии в более поздней церкви явно носит характер замены 
этих представлении. Здесь мы имеем дело с архетипом семьи (( ((((((((((( (((( 
("в небесном доме"), как выражается по этому поводу Платон, возведенным на 
престол в качестве формулы предельного таинства. Христос - жених, Церковь - 
невеста, купель для крещения - лоно Церкви (uterus ecclesiae), как она и до сих 
пор называется в тексте Benedictio fontis. Святая вода содержит соль, 
добавляемую с намерением сделать ее похожей на околоплодную жидкость или 
морскую воду. Hieros gamos, или священный брак, совершается в Великую Субботу 
перед Пасхой; горящая свеча как фаллический символ трижды окунается в купель, 
чтобы оплодотворить ее и дать ей возможность снова родить крещеного ребенка 
(quasimodo genitus). Мана-личность, шаман - это pontifex maximus, Папа; Церковь 
- это mater ecclesia, magna mater магической силы, а люди - это дети, 
нуждающиеся в помощи и милосердии.
 Отложение всего родового опыта человечества - столь богатого эмоциональными 
образами - в отношении отца, матери, ребенка, мужа и жены, магической личности, 
угроз телу и душе, возвысило эту группу архетипов до статуса верховных 
регулятивных принципов религиозной и даже политической жизни и привело к 
бессознательному признанию их огромной психической силы и власти.
 Я обнаружил, что рациональное истолкование этих творений никоим образом не 
умаляет их ценности; напротив, оно помогает нам не только почувствовать, но и 
постичь их огромное значение. Эти мощные проекции дают католику возможность 
познать (experience) в форме осязаемой реальности большие пространства своего 
коллективного бессознательного. Он не нуждается и поисках авторитета, высшей 
власти, откровения или чего-то такого, что могло бы связать его с вечным и 
непреходящим. Все это с наличии и доступно для него всегда: там, в Святая 
Святых каждого алтаря, находится место пребывания Бога. А вот протестанту и 
иудею приходится искать этого: одному, - потому что он, так сказать, разрушил 
земное тело Божества, а другому - потому что он никогда не может найти ею. Для 
обоих архетипы, ставшие в католическом мире зримой и живой реальностью, лежат в 
бессознательном. К сожалению, я не могу здесь более глубоко вдаваться в 
поразительные различия отношения к бессознательному в нашей культуре. Хотел бы 
только отметить, что этот вопрос представляет собой одну из величайших проблем, 
стоящих перед человечеством.
 Что это так, сразу становится ясно, когда мы сознаем, что бессознательное как 
совокупность всех архетипов является хранилищем всего человеческого опыта, 
восходящего к его самым отдаленным истокам. Но это отнюдь не мертвые залежи, 
наподобие заброшенной кучи хлама, а живая, активная система реакций и 
диспозиций, определяющая жизнь индивидуума незаметным, а значит и более 
эффективным образом. Бессознательное - вовсе не гигантский исторический 
предрассудок, не какое-то априорное историческое условие; скорее оно служит, 
источником инстинктов, ибо архетипы - это всего лишь формы, принимаемые 
инстинктами. Из живого источника инстинкта льется все творческое; стало быть, 
бессознательное не просто обусловлено историей, но само порождает творческий 
импульс. Оно подобно самой Природе, чудовищно консервативной и все же 
преступающей свои исторические условия в актах творения. Поэтому неудивительно, 
что для человечества всегда было жгучим вопросом, как наилучшим образом 
адаптироваться к этим невидимым детерминантам. Если бы сознание никогда не 
отделялось от бессознательного - вечно повторяющееся событие, символически 
изображаемое как падение ангелов и ослушание прародителей, - то эта проблема 
вообще не возникла бы, оставаясь лишь вопросом приспособления к среде обитания.
 Существование индивидуального сознания побуждает человека осознавать трудности 
как внутренней, так и внешней жизни. Совсем как окружающий мир открывается 
взору первобытного человека своими благоприятными или враждебными сторонами, 
так и влияния собственного бессознательного кажутся ему противостоящей силой, с 
которой он должен прийти к соглашению, так же как и с видимым миром. Именно 
этой цели служат его бесчисленные магические действия. На более высоких 
ступенях цивилизации религия и философия выполняют то же назначение. Всякий раз,
 когда такая система адаптации терпит неудачу, общее беспокойство выливается и 
волнения и беспорядки и предпринимаются попытки найти новую подходящую форму 
отношений с бессознательным.
 Все это, на наш современный "просвещенный" взгляд, кажется весьма 
неправдоподобным. Когда я говорю об этой отдаленной провинции души - 
бессознательном - и сравниваю его реальность с реальностью зримого мира, то 
часто наталкиваюсь на скептическую улыбку. Но тогда я должен спросить, сколько 
людей в нашем цивилизованном мире все еще верят в мана, духов и тому подобные 
предположения? Другими словами, сколько сейчас ученых-христиан и 
спиритуалистов? Я не стану преумножать перечень таких вопросов. Их назначение 
только в том, чтобы проиллюстрировать единственный факт: проблема незримых 
психических детерминант сегодня столь же насущна, как и прежде.
 Коллективное бессознательное содержит в себе все духовное наследие эволюции 
человечества, возрождаемое в структуре мозга каждого индивидуума. Сознательный 
ум (mind) - это эфемерный феномен, который выполняет все провизорные адаптации 
и ориентации, и по этой причине его функцию лучше всего сравнить с 
ориентировкой в пространстве. Напротив, бессознательное служит источником 
инстинктивных сил души (psyche), а также форм или категорий, их регулирующих, 
то есть архетипов. Все самые яркие и мощные идеи восходят исторически, к 
архетипам Это особенно верно в отношении религиозных представлении хотя 
центральные понятия науки, философии и этики также не составляют исключения из 
этого правила. В своем нынешней виде они представляют собой варианты 
архетипических представлений, созданные посредством их сознательного применения 
и приспособления к действительности. Ибо функция сознания заключается не только 
в осознании и усвоении внешнего мира через врата наших чувств, но и в переводе 
мира внутри нас в зримую реальность.
 
 ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЭГО И БЕССОЗНАТЕЛЬНЫМ (Из Two Essays on Analytical Psychology, 
Collected Works, vol. 7, Second Essay, pars. 202-295;)
 Первая часть
 ВОЗДЕЙСТВИЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО НА СОЗНАНИЕ
 I
 Личное и коллективное бессознательное
 Как известно, с точки зрения Фрейда содержание бессознательного сводится к 
инфантильным стремлениям, которые вытесняются из сознания вследствие их 
неприемлемого характера. Вытеснение - это процесс, начинающийся в раннем 
детстве под моральным давлением среды и продолжающийся в течение всей жизни. 
При помощи анализа вытеснения (repressions) устраняются, а вытесненные желания 
осознаются.
 Согласно этой теории бессознательное содержит в себе лиги. те стороны личности,
 которые вполне могли бы быть сознательными и были подавлены только благодаря 
процессу воспитания. И хотя с известной точки зрения эти инфантильные 
стремления так и бросаются в глаза, было бы ошибкой определять или оценивать 
бессознательное, исходя целиком из них. У бессознательного есть и другая 
сторона: оно включает в себя не только вытесненные содержания, но весь тот 
психический материал, что лежит ниже порога сознания. Невозможно объяснить 
подпороговую природу этого материала принципом вытеснения. ибо в таком случае 
устранение вытеснения должно наделять любого из нас фантастической памятью, не 
позволяющей ничей забыть.
 Поэтому мы настаиваем на том, что в добавление к вытесненному материалу 
бессознательное содержит в себе все те психические компоненты, которые 
опустились ниже порога сознания: равно как и подпороговые чувственные 
восприятия. Кроме того. нам известно (как из собственного богатого опыта, так и 
из теоретических соображений), что бессознательное содержит также весь материал,
 который еще не достиг порога сознания. Это - зародыши будущих сознательных 
содержаний. Равным образом у нас есть основание предполагать, что 
бессознательное лишено состояния покоя, в смысле бездеятельности, и непрерывно 
занимается группировкой и перегруппировкой своего содержания. Эту активность 
следовало бы считать полностью автономной лишь в патологических случаях; в 
норме между активностью бессознательной и сознательной психики устанавливаются 
компенсаторные отношения.
 Можно допустить, что все эти содержания - коль скоро они приобретаются в 
течение жизни индивидуума - носят личный характер. Поскольку эта жизнь 
ограничена, количество приобретенных за отпущенный срок содержаний 
бессознательного тоже должна быть ограниченным. А если так, то исходя из 
соображения, что бессознательное не способно создать ничего, кроме уже 
известного и усвоенного сознанием, вероятно, допустимо считать возможным 
опорожнение бессознательного либо посредством психоанализа, либо путем 
составления полного перечня его содержаний. Кроме того, нам пришлось бы 
допустить, что умей мы, устраняя вытеснение, приостанавливать погружение 
сознательных содержаний в бессознательное, мы могли бы полностью парализовать 
производство бессознательной продукции. Но это, как мы знаем по опыту, возможно 
лишь в очень ограниченной степени. Нам приходится постоянно твердить нашим 
пациентам: прочно удерживайте некогда вытесненные, а теперь заново 
ассоциированные в сознание содержания, и ассимилируйте их в свой план жизни. 
Однако эта процедура, как мы ежедневно убеждаемся, не производит должного 
впечатления на бессознательное, ибо оно спокойно продолжает вырабатывать 
сновидения и фантазии, которые, согласно оригинальной теории Фрейда, должны 
быть результатом личных вытеснении. Если в таких случаях мы продолжим 
систематически и беспристрастно наблюдать за происходящим, то обнаружим 
материал, хотя и похожий по форме на предыдущие личные содержания, однако 
несущий на себе признаки чего-то такого, что явно выходит из сферы личного.
 Отыскивая в памяти пример, чтобы проиллюстрировать только что сказанное, я 
особенно живо вспоминаю пациентку, страдавшую слабым истерическим неврозом, 
каковой, как мы выражались в те времена [около 1910 года], своей главной 
причиной имел "отцовский комплекс". Этим выражением мы хотели подчеркнуть то 
обстоятельство, что именно особые отношения пациентки с отцом стали помехой на 
ее пути. Она была в прекрасных отношениях со своим (теперь уже умершим) отцом. 
Главным образом, эти отношения носили эмоциональный характер. В таких случаях 
обычно развивается именно интеллектуальная функция, которая впоследствии 
оказывается тем мостом что связывает человека с миром. Видимо поэтому наша 
пациентка стала изучать философию. Ее энергичная погоня за знаниями была 
мотивирована потребностью освободиться от эмоциональных пуг своего отца. Эта 
операция может оказаться успешной, если ее чувствам удастся найти выход на 
новом интеллектуальном уровне, возможно в образовании эмоциональной связи с 
подходящим мужчиной, равноценной прежней связи с отцом. В данном конкретном 
случае, однако, такой переход был отвергнут, потому что чувства пациентки 
повисли в воздухе, колеблясь между отцом  и не вполне подходящим ей мужчиной. 
Движение ее жизни вперед оказалось, таким образом, задержанным, и тот 
внутренний разлад, что так характерен для невроза, быстро дал о себе знать. Так 
называемый нормальный человек, вероятно, мог бы прервать эмоциональную связь в 
том или другом направлении мощным усилием воли, либо - и это, возможно, более 
обычная вещь - выйти из затруднительного положения бессознательно, по гладкой 
дорожке инстинкта, даже не сознавая, какого рода конфликт скрывается за его 
головными болями или иными физическими недомоганиями. Однако любого ослабления 
инстинкта (которое может иметь множество причин) достаточно для того, чтобы 
воспрепятствовать гладкому бессознательному переходу. Тогда все движение вперед 
задерживается конфликтом, а возникающая в результате неподвижность (stasis) 
((От др.-греч (((((( - неподвижное). По Пармениду, структурная характеристика 
бытия, где совершенно отсутствует всякое изменение. - Прим.. пер.) жизни 
равнозначна неврозу. Вследствие такого застоя психическая энергия растекается 
во всех мыслимых направлениях, по-видимому, без всякой пользы. Например, 
появляется чрезмерное возбуждение симпатической нервной системы, которое ведет 
к нервным расстройствам желудка и кишечника; или излишне возбуждаются 
блуждающий нерв (и, как следствие этого, сердце); или фантазиям и воспоминаниям,
 которые сами по себе не представляют особого интереса, придается слишком 
большое значение и они начинают терзать сознательный ум (из мухи делают слона). 
В этом состоянии требуется новый мотив, чтобы положить конец болезненной 
"подвешенности". Природа сама подготавливает почву для этого, бессознательно и 
косвенно, через посредство феномена перенесения (Фрейд). В ходе 
психоаналитического лечения пациентка переносит "образ отца" на врача, тем 
самым делая последнего в некотором смысле отцом, а в том смысле, в каком врач 
не есть отец, делая его еще и заменой мужчины, оказавшегося для нее 
недостижимым. Таким образом, врач становится и отцом, и своего рода 
возлюбленным - другими словами, объектом конфликта. В нем объединяются 
противоположности, и по этой причине он символизирует казалось бы идеальное 
разрешение конфликта. Без малейшего на то желания врач оказывается объектом 
завышенной оценки, почти невероятной для постороннего, ибо пациенту он кажется 
подобием Спасителя или Господа Бога. Сказанное вовсе не так забавно, как звучит.
 В действительности не так уж и хорошо быть одновременно отцом и возлюбленным. 
Никто не смог бы выдержать такое в течение долгого времени именно потому, что 
это уж слишком хорошо. Нужно быть по меньшей мере полубогом, чтобы выдерживать 
такую роль без перерыва, ибо все время пришлось бы быть тем, кто охотно отдает, 
дарит, жертвует. Пациентке в состоянии перенесения это временное решение 
естественно кажется идеальным, но... только вначале; в конце же она попадает в 
тупик, который так же плох, как был плох невротический конфликт. В сущности, 
еще ничего не произошло из того, что могло бы привести к действительному 
решению. Конфликт был просто-напросто перенесен. Тем не менее, успешное 
перенесение может - по крайней мере временно - привести к полному исчезновению 
невроза, и потому оно было совершенно справедливо признано Фрейдом целебным 
фактором первостепенной важности, но, вместе с тем, лишь временным состоянием, 
которое хотя и продлевает возможность исцеления, само таковым не является.
 Это несколько длинноватое обсуждение казалось мне необходимым для того, чтобы 
мой пример был правильно и до конца понят, ибо моя пациентка достигла состояния 
перенесения и уже дошла до верхнего предела, где застой начинает становиться 
неприятным. И вот возник вопрос: что дальше? Я, конечно, превратился в 
совершенного спасителя, и мысль о том, что со мной придется расстаться, была 
для пациентки не просто крайне неприятна, но поистине вселяла ужас. В подобной 
ситуации "крепкий здравый смысл" обычно вытаскивает на свет божий весь 
репертуар увещевания: "вы просто обязаны", "вам, право, не следует", "вы просто 
не можете" и т. д. Поскольку крепкий здравый смысл, к счастью, явление не 
слишком редкое и не совсем бесполезное (пессимисты, я знаю, существуют), 
какой-нибудь рациональный мотив, появившийся в фазе бурного подъема жизненной 
энергии, получаемой от перенесения, может вызвать столько энтузиазма, что 
громадным усилием воли человек способен решиться на болезненную жертву. И если 
это случается (а такое иногда случается), жертва приносит блаженный плод, и 
прежний пациент одним прыжком переходит в состояние практически здорового 
человека. Врач, обычно, настолько рад случившемуся, что ему просто не до 
теоретических трудностей, связанных с этим маленьким чудом.
 Если же такой прыжок совершить не удается - не удалось его сделать и моей 
пациентке, - тогда мы вплотную сталкиваемся с проблемой "рассасывания" 
перенесения. Здесь "психоаналитическая теория" окутывает себя непроницаемым 
мраком. По-видимому, мы должны вернуться к слепой вере в судьбу: так или иначе 
все уладится само собой. Как однажды заявил мне один циничный коллега: 
"Перенесение автоматически прекращается, когда у пациента кончаются деньги". 
Или неизбежные требования жизни делают для пациента невозможным задерживаться в 
состоянии перенесения - требования, которые принуждают к ненамеренной жертве, 
иногда с более или менее полным рецидивом в результате. (Тщетно искать 
сообщения о таких случаях в книгах, восхваляющих психоанализ!)
 Конечно, бывают безнадежные случаи, где ничто не помогает но есть и такие 
случаи, когда пациенты не застревают в состоянии перенесения и выходят из него 
без горечи в сердце и головных болей. Я сказал себе, что при сложившихся у моей 
пациентки обстоятельствах, должен существовать ясный и приемлемый выход из 
такого "безвыходного положения". У нее уже давно кончились деньги (если они у 
нее вообще когда-нибудь были), однако мне было любопытно узнать, какие средства 
сама природа могла бы изобрести для удовлетворительного выхода из мертвой точки 
перенесения. Поскольку я никогда не мнил о себе, будто наделен тем "крепким 
здравым смыслом", которому всегда точно известно, что надо делать в любом 
затруднительном положении, и поскольку моя пациентка знала об этом не больше 
меня, я предложил ей следующее: вместе попробовать, по крайней мере, 
присмотреться к каждому движению души, приходящему из той ее сферы, которая не 
осквернена нашей высокомерной мудростью и сознательными планами. Под этими 
движениями души подразумевались прежде всего ее сновидения. Сновидения содержат 
образы и мысли-ассоциации, которые создаются без нашего сознательного намерения.
 Они возникают спонтанно, без нашего содействия, и являют собой образцы 
психической активности, вышедшей из-под нашей деспотической воли. Поэтому 
сновидение есть, собственно говоря, в высшей степени объективный, естественный 
продукт души, от которого мы, вероятно, могли бы ожидать указаний или, по 
меньшей мере, намеков на некоторые основные тенденции душевного процесса. Но 
поскольку процесс психической жизни, подобно любому другому процессу жизни, 
представляет собой не просто причинную цепь событий, но и процесс с 
телеологической ориентацией, мы, по-видимому, вправе ожидать от сновидений 
определенных indicia (Показаний (лат.). - Прим. пер.) как о целевой причинности 
(objective causality), так и о целевых тенденциях (objective tendencies), - 
именно потому, что сновидения можно без преувеличения назвать самоотображениями 
(self-representations) процесса психической жизни.
 Итак, исходя из этих размышлений, мы подвергли сновидения пациентки 
тщательному исследованию. Дословное цитирование всех сновидений, имевших место 
в тот период, увело бы нас слишком далеко. Достаточно будет обрисовать их 
главную отличительную особенность: большинство из них имело отношение к персоне 
врача, то есть в персонажах сновидений легко узнавались пациентка и ее врач. 
Последний, однако, редко появлялся в своем естественном обличий, но обычно 
искажался весьма примечательным образом. То его фигура принимала 
сверхъестественные размеры, то он выглядел крайне старым; иногда он походил на 
ее отца, но, в то же время, странным образом сливался с природой, как в 
следующем сновидении:
 Ее отец (который в действительности был маленького роста) стоял с ней на холме,
 покрытом пшеничными полями. Она была совсем крошечной по сравнению с ним, а он 
казался ей великаном. Он поднял ее с земли и держал на руках, как малого 
ребенка. Ветер проносился по пшеничным полям, и, в такт пшенице, раскачиваемой 
на ветру, он качал ее на руках.
 В этом и других, подобных ему сновидениях, я смог разглядеть разные вещи. 
Прежде всего у меня создалось впечатление, что бессознательное пациентки твердо 
придерживалось представления обо мне, как об отце-возлюбленном, так что 
фатальная связь, которую мы старались уничтожить, казалось, усиливается вдвойне 
Кроме того, едва ли можно избежать впечатления, что бессознательное особо 
подчеркивало сверхъестественную, почти "божественную" природу 
отца-возлюбленного, тем самым еще больше акцентируя завышенную оценку врача, 
вызванную перенесением Поэтому я задался вопросом: неужели пациентка все еще не 
поняла целиком фантастического характера своего перенесения или, возможно, 
бессознательное вообще недоступно пониманию и нужно слепо и по-идиотски 
неотступно следовать за некой бессмысленной химерой?
 Мысль Фрейда о том, что бессознательное "не способно ни к чему, кроме желания",
 шопенгауэрова слепая и бесцельная Воля, гностический демиург, в своем 
тщеславии мнящий себя совершенным, а в слепоте своей ограниченности творящий 
совершенно ничтожное - все эти пессимистические подозрения о негативной по 
существу подоплеке (background) мира и души подступили угрожающе близко. И 
действительно, этому, казалось, нечего было противопоставить, кроме имеющего 
добрые намерения "вам следовало бы", подкрепленного ударом топора, отсекающего 
всякую фантасмагорию раз и навсегда.
 Но, когда я снова и снова возвращался в своих мыслях к этим сновидениям, мне 
пришла в голову другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать того, что 
сновидения продолжают говорить теми же самыми избитыми метафорами, которыми и 
моя пациентка, и я пресытились до отвращения в ходе наших бесед. Но пациентка 
обладает бесспорным пониманием своей фантазии перенесения. Она знает, что я 
кажусь ей полубожественным отцом-возлюбленным, и она способна, по крайней мере 
интеллектуально, отличить эту кажимость от моей действительной сущности. 
Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательный взгляд на проблему за 
вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют 
сознательные содержания, но не in toto (Целиком, полностью (лат.). - Прим. пер.
), упорно отстаивая лишь фантастическую точку зрения в противоположность 
"крепкому здравому смыслу".
 Разумеется, я спросил себя: чем вызвано это упорство и какова его цель? То, 
что оно служит какой-то определенной цели, я был убежден, ибо поистине нет 
такой живой твари, которая не обладала бы финальным значением, которое можно в 
других словах объяснить как простой остаток от предыдущих событий. Но энергия 
перенесения настолько сильна, что производит впечатление витального инстинкта. 
Коль это так, то какова же цель таких фантазий? Тщательное изучение и анализ 
сновидений пациентки, и особенно только что приведенного сновидения, вскрыли 
явно заметную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, всегда 
стремящейся привести вещи к человеческим пропорциям, наделять персону врача 
сверхчеловеческими атрибутами. Ему выпало быть громадным, изначальным, 
превосходящим отца, подобным ветру, проносящемуся над землей - так не должен ли 
он был тогда превратиться в Бога? Или, сказал я себе, это скорее тот случай, 
когда бессознательное пыталось сотворить Бога из персоны врача, как бы 
освободить вид Бога от покровов персонального, так что перенесение на персону 
врача было всего лишь заблуждением сознательного ума, глупой выходкой "крепкого 
здравого смысла"? Может быть, упорство бессознательного только внешне 
направлено на конкретного человека, а в более глубоком смысле - на Бога? А 
может быть, стремление к Богу есть та страсть, что бьет ключом из нашей 
темнейшей инстинктивной натуры, не подчиняясь никаким внешним влияниям, более 
глубокая и сильная, чем любовь к человеку? Или, возможно, в стремлении к Богу и 
состоял самый высший и подлинный смысл той неуместной любви, которую мы 
называем "перенесением", маленькой частичке настоящей Gottesminne ("Любви 
божьей" (нем.). - Прим. пер.), навсегда потерянной для сознания с XV столетия?
 Никто не станет подвергать сомнению реальность страстного стремления к 
какому-то конкретному человеку; однако то, что фрагмент религиозной психологии, 
исторический анахронизм, фактически средневековый курьез, напоминающий нам 
Мехтильду Магдебургскую, должен материализоваться в консультационной комнате 
как непосредственная живая действительность и выразиться в прозаической фигуре 
врача, выглядит слишком фантастично, чтобы быть принятым всерьез.
 Подлинно научная позиция должна быть беспристрастной. Единственным критерием 
валидности гипотезы, выступает ее эвристическая, то есть объяснительная 
ценность. Итак, вопрос; в том, можем ли мы рассматривать изложенные выше 
возможности в качестве валидной гипотезы? A priori нет основания отвергать как 
предположение о том, что бессознательные стремления имеют цель за пределами 
конкретного человека, так и то утверждение, что бессознательное "не способно ни 
к чему, кроме желания". Один лишь опыт способен дать ответ, какая из гипотез 
окажется наиболее подходящей.
 Моей весьма критичной пациентке эта новая гипотеза не внушала полного доверия. 
Прежний взгляд, согласно которому я был отцом-возлюбленным и, как таковой, 
представлял собой идеальное разрешение конфликта, обладал несравнимо большей 
привлекательностью для ее образа чувств. Тем не менее, она была наделена 
достаточно проницательным умом, чтобы принять во внимание теоретическую 
возможность новой гипотезы. Между тем сновидения пациентки продолжали 
дезинтегрировать персону врача и раздувать ее до все более огромных размеров. 
Одновременно с этим происходило нечто такое, что поначалу только я один понял и 
встретил с крайним удивлением, именно, своего рода подпольное разрушение 
перенесения. Ее отношения с неким другом заметно углубились, хотя сознательно 
она все еще оставалась верной перенесению. Так что когда подошло время 
расстаться со мной, вместо катастрофы состоялось вполне благоразумное прощание. 
Я имел привилегию быть единственным очевидцем всего процесса отделения. Я видел,
 как трансперсональный пункт управления (transpersonal control-point) взял на 
себя - я не могу назвать это как-то иначе - руководящую функцию и шаг за шагом 
стягивал к себе все прежние завышенные персональные оценки; как, вместе с этим 
притоком энергии, .он приобретал влияние на сопротивляющийся сознательный ум, 
не давая пациентке возможности сознательно заметить происходящее. Отсюда мне 
стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самоотображениями 
(self-representations) бессознательных событий, предоставлявшими душе (psyche) 
пациентки возможность постепенно выйти из бессмысленной личной связи.
 Как я показал, это изменение имело место в результате бессознательного 
развертывания трансперсонального пункта управления и установления, так сказать, 
истинной цели, символически выразившей себя в форме, которую невозможно описать 
иначе как образ Бога. Сновидения раздули человеческий облик врача до 
сверхчеловеческих размеров, превращая его в огромного и могучего праотца 
(который к тому же оказывается еще и ветром), в чьих защищающих руках сновидица 
покоится подобно младенцу. Если мы попытаемся переложить ответственность за 
появляющийся в сновидениях божественный образ на сознательное и 
традиционно-христианское представление о Боге, имевшееся у пациентки, нам все 
же придется подчеркнуть его искажение. В отношении религиозных вопросов 
пациентка занимала критическую и агностическую позицию, а ее представление о 
возможном божестве уже давно перешло в область невообразимого то есть 
выродилось в полную абстракцию. В противоположность этому, образ Бога в 
сновидениях соответствовал архаическому пониманию Бога как демона природы, 
отчасти похожего на Вотана. (((( (( (((((( "Бог есть дух" - здесь переводится в 
свою первичную форму, где (((((( значит "ветер": Бог есть ветер, более сильное 
и могущественное, чем человек, незримое дыхание-дух. Так же, как в 
древнееврейском слово ruah, так и в арабском слово ruh означают дыхание и дух 
(Что касается более полной разработки этой темы, см.: Symbols of Transformation 
{Collected Works, Vol. 5). index, s. v. "wind".). Сновидения из чисто 
человеческой фигуры развивают архаичный образ Бога, бесконечно далекий от 
сознательного представления о Боге. Можно было бы возразить, что это просто 
инфантильный образ, реминисценция из детства. Я не стал бы оспаривать такое 
предположение, имей мы дело с образом старца, сидящего на золотом троне в 
небесах. Однако, в данном случае нет и следа подобной сентиментальности; вместо 
этого мы имеем первообраз, который может соответствовать только архаической 
ментальности.
 Эти первобытные воззрения, немало примеров которых я привел в своей книге 
Symbols of Transformation, принуждают нас - в том, что касается 
бессознательного материала - проводить его разграничение в совершенно иной 
плоскости, отличной от той, что отделяет "предсознательное" или 
"подсознательное" от "бессознательного". Здесь нет необходимости обсуждать 
обоснованность таких разграничений. Они обладают своей определенной ценностью и 
заслуживают дальнейшей разработки в качестве возможных гипотез. То основное 
разграничение, о котором опыт заставил меня заявить, претендует лишь на статус 
одной из таких гипотез. Из предшествующего обсуждения должно быть ясно, что нам 
необходимо различать в бессознательном слой, который можно назвать личным 
(персональным) бессознательным. Содержащиеся в этом слое материалы имеют личный 
характер, поскольку обладают, отчасти, качеством индивидуальных приобретений в 
процессе жизни конкретного человека и, отчасти, качеством психологических 
факторов, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Нетрудно понять,
 что несовместимые психологические элементы могут вытесняться из сознания и, 
таким образом, становиться бессознательными. Но, с другой стороны, это 
утверждение предполагает возможность осознания и сохранения в сознании 
вытесненных содержаний после того, как они были признаны. Мы признаем эти 
материалы в качестве личных содержаний, потому что их следы и частичные 
проявления или их источник можно отыскать в нашем личном прошлом. Они являются 
неотъемлемыми компонентами личности, входят, если можно так сказать, в ее опись,
 и их пропажа для сознания приводит к неполноценности в том или ином отношении 
- причем, к неполноценности, имеющей, в психологическом смысле, характер не 
столько органического повреждения или врожденного дефекта, сколько нужды в 
чем-то, которая дает начало чувству морального возмущения. Ощущение моральной 
неполноценности всегда указывает на то, что упущенный элемент является чем-то 
таким, что, судя по этому чувству о нем, в действительности упускать не 
следовало, или чем-то таким, что могло бы стать сознательным, если бы мы 
достаточно потрудились. Чувство моральной неполноценности возникает не из 
столкновения с общепринятым и, в известном смысле, произвольным нравственным 
законом, а из конфликта с самим собой, который, по соображениям душевного 
равновесия, требует восполнения дефицита. Всякий раз, когда появляется ощущение 
моральной неполноценности, оно указывает не только на потребность 
ассимилировать бессознательный компонент, но и на возможность такой ассимиляции.
 Именно моральные качества человека, как последнее средство, заставляют его 
либо путем прямого признания нужды, либо косвенно, через мучительный невроз, 
ассимилировать бессознательную часть себя и поддерживать полную осведомленность.
 Любой идущий вперед по пути осознания себя (self-realization) должен по 
необходимости вводить содержания личного бессознательного в сознание, тем самым 
расширяя сферу своей личности. Я хочу сразу же добавить, что это расширение 
затрагивает, главным образом, наше моральное сознание, наши знания о себе, ибо 
те содержания бессознательного, которые освобождаются и вносятся в сознание 
посредством психоанализа, как правило, неприятны - в чем, собственно, и состоит 
причина того, что эти желания, воспоминания, стремления, планы и т. д. были 
некогда вытеснены из сознания. Все они относятся к содержаниям, которые 
выявляются почти так же в ходе полной исповеди, хотя и в более ограниченном 
объеме, Оставшееся раскрывается, как правило, при анализе сновидений, Часто 
весьма интересно .наблюдать, как сновидения, постепенно и с величайшей 
разборчивостью, добавляют к общей картине существенные штрихи. Совокупный 
материал, таким образом добавляющийся в сознание, приводит к значительному 
расширению умственного горизонта и углубленному самопознанию, которое, по 
общему мнению, как ничто другое должно (бы) способствовать гуманизации человека 
и воспитанию умеренности. Однако, оказывается, что познание - выделяющееся, по 
предположению всех мудрецов, среди прочих мер самым эффективным воздействием и 
наилучшими результатами - по-разному действует на различные характеры. В этом 
отношении мы открываем много удивительных вещей в ходе практического анализа, 
но о них у меня пойдет речь в следующей главе.
 Как показывает мой пример с архаичным представлением о Боге, помимо личных 
приобретений и принадлежностей бессознательное содержит, по-видимому, и другие 
вещи. Моя пациентка совершенно не сознавала ни деривации "духа" от "ветра", ни 
параллелизма между тем и другим. Это содержание не было продуктом ее мышления, 
как впрочем и результатом заучивания. Критическое место в Новом завете ( (( 
(((((( (((( (((( ((((() ("Дух дышит, где хочет" (греч.) [Иоан. 3:8), что, 
вследствие семантической неопределенности фразы, можно перевести и как "Ветер 
дует, где хочет". - Прим. пер.) было ей недоступно из-за незнания греческого. 
Если нам так уж нужно считать это содержание целиком личным приобретением, оно 
могло бы быть таковым лишь в одном случае - при так называемой криптомнезии (Ср.
 Theodore Flournoy, Des Indcs a la planetc Mars: Elude siir mi cas de 
somnambiillsme avec GiossoJalie (Paris & Geneva, 1900), translated by I) B. 
Vennilye as From India to the Planet Mars (New York, 1900). и Jmig' "Psychology 
and Pathology of So-called Occult Phenomena" (Collected Wvrhs, Vol. 1), pars. 
138ff.), то есть бессознательном припоминании мысли, ранее где-то прочитанной 
пациенткой. Я ничего не имею против такой возможности в этом конкретном случае; 
но мне известно множество других случаев (большое их количество приведено в 
упомянутой выше книге), где криптомнезию можно с уверенностью исключить. Даже 
если бы наш случай был случаем криптомнезии, что кажется мне весьма 
неправдоподобным, нам пришлось бы все равно искать объяснение 
предрасположенности, послужившей причиной того, что именно этот образ 
сохраняется в памяти пациентки, а позднее, по выражению Semon, "экфорируется" 
(((((((((, лат. efferre, англ. "to produce"). Во всяком случае, с криптомнезией 
или без нее, мы встречаемся здесь с истинно первобытным и весьма примитивным 
образом Бога, который создавался в бессознательном цивилизованного человека и 
оказывал воздействие на современную жизнь - факт, который вполне бы мог дать 
пищу для размышления специалисту по психологии религии. В данном образе нет 
ничего, что можно было бы назвать личным: это целиком коллективный образ, 
языческое происхождение которого нам давно известно. Перед нами широко 
распространенный исторический образ, который вновь обрел существование через 
посредство естественной психической функции. И это не столь уж удивительно, 
поскольку моя пациентка родилась на свет с человеческим мозгом, по-видимому, и 
сегодня функционирующим почти так же, как он функционировал в давние времена. 
Мы имеем здесь дело с реактивированным архетипом, как я в другом месте называл 
эти изначальные образы (Ср. Psychological Types (Collected Works, Vol. 6), Def. 
26. [Русск. пер.: Юнг К. Г. Психологические типы. - СПб.: М" 1995, Определения 
5. 18 и 39. - Прим. пер.}). Эти древние образы возвращаются к жизни благодаря 
примитивному, основанному на аналогиях способу мышления, специфичному для 
сновидений. Речь идет не о врожденных идеях, а об унаследованных структурах 
мышления (thought-patterns) (Следовательно, направленное против моих идеи 
обвинение в "прихотливом мистицизме" утрачивает свое основание.).
 Принимая во внимание эти факты, мы должны допустить, что бессознательное 
содержит в себе не только личные, но, кроме того, и безличные коллективные 
компоненты в форме врожденных категорий, или архетипов (Henry Hubert et Marcel 
Mauss, Melanges d'histoire dcs relicions (Paris. 1909), p. XXIX.). Поэтому я 
выдвинул гипотезу, что на своих более глубоких уровнях бессознательное владеет 
коллективными содержаниями в относительно активном состоянии Вот почему я 
говорю о коллективном бессознательном.
 
 II
 Результаты ассимиляции бессознательного: основные феномены
 
 Процесс ассимилирования бессознательного приводит к примечательным явлениям. У 
одних пациентов он вызывает бросающийся в глаза и часто неприятный рост 
самоуверенности  самомнения: они всецело поглощены собой, все знают, мнят себя 
полностью осведомленными в том, что касается их бессознательного, и убеждены, 
будто понимают абсолютно все, что выходит из его глубин. В каждой беседе с 
врачом они все больше и больше вырастают в своих глазах. Другие, напротив, 
чувствуют себя все более и более подавленными содержаниями бессознательного, 
теряют уверенность в себе и с тупым безразличием взирают на те необычные штуки, 
которые выкидывает бессознательное. Первые, переполняемые чувством собственной 
значительности, берут на себя ответственность за бессознательное, превышающую 
все разумные границы; вторые окончательно отказываются от какой бы то ни было 
ответственности, измученные ощущением бессилия эго перед судьбой, управляющей 
через посредство бессознательного.
 Если мы глубже проанализируем эти два способа реагирования, то обнаружим, что 
за оптимистической самоуверенностью первых кроется глубокое чувство бессилия, в 
отношении которого их сознательный оптимизм действует как безуспешная 
компенсация. И, напротив, пессимистическое смирение вторых маскирует дерзкую 
волю к власти, далеко превосходящую в самоуверенности сознательный оптимизм 
первых.
 Этими двумя способами реагирования я обрисовал только две грубые крайности. 
Более тонкие оттенки, вероятно, обладали бы большей жизненной правдой. Как я 
уже говорил в другом месте, всякий, кто подвергается анализу, начинает 
бессознательно злоупотреблять недавно полученными знаниями в интересах своей 
анормальной, невротической установки, пока он, на ранних стадиях анализа, еще 
не освободился от своих симптомов настолько, чтобы можно было обойтись без 
дальнейшего лечения. Весьма важным способствующим этому фактором оказывается то 
обстоятельство, что на ранних стадиях анализа все понимается еще на объективном 
уровне, то есть без различения образа (imago) (Этот термин ("imago") был занят 
психоанализом, однако в аналитической психологии его в значительной степени 
заменили термины "изначальный образ родителя" или "родительский архетип". - Ред.
 Thе Collected Works.) и объекта, так что все приписывается непосредственно 
объекту. Отсюда, тот, для кого "другие люди" являются объектами первостепенной 
важности, из любого знания о себе, которое ему доведется усвоить на этой стадии 
анализа, сделает вывод: "Ага, так вот что, оказывается, представляют собой 
другие люди!" Поэтому он будет считать своим долгом просветить на сей счет всех 
остальных, в зависимости от характера, сохраняя при этом терпимость или ведя 
войну без пощады со всем миром. Другой же, ощущающий себя в большей степени 
объектом своих ближних, нежели их субъектом, будет тяготиться этими знаниями о 
себе и, соответственно, впадет в уныние. (Я, естественно, веду речь не о тех 
многочисленных и более поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не 
затрагивают.) В обоих случаях отношение к объекту усиливается: в первом случае 
- в активном, во втором случае - в реактивном смысле. Заметно выделяется 
коллективный элемент. Один расширяет сферу своего действия, другой - сферу 
своего страдания.
 Адлер воспользовался термином "богоподобие" для характеристики некоторых 
основных черт невротической психологии власти. И если я тоже заимствую это же 
выражение из "Фауста" Гете, то использую его здесь скорее в смысле той хорошо 
известной сцены, где Мефистофель пишет в альбом ученику: "Eritis sicut Deus, 
scientes bonum et malum" ("И будете, как Бог, знать добро и зло" (лат.) [Ср. "..
.и вы будете. как боги, знающие добро н зло". (Быт. 3:8)]. - Прим. пер.), а в 
сторону добавляет:
 Следуй лишь этим словам да змее, моей тетке, покорно:
 Божье подобье свое растеряешь ты, друг мой, бесспорно!
 (Гете И.-О. Фауст. Часть I, сц. 4. [Все цитаты из "Фауста" даются. Если не 
оговорено особо, п пер. Н. Холодковского.])
 Богоподобие явно относится к знанию - знанию добра и зла. Анализ и 
сознательное понимание (conscious realization) бессознательных содержаний 
порождают в известной мере самодовольную терпимость, благодаря которой могут 
приниматься Даже неудобоваримые порции своей бессознательной характерологии. 
Эта терпимость может выглядеть весьма мудрой и незаурядной, но на деле часто 
оказывается не более чем широким жестом, со всеми вытекающими отсюда 
последствиями. Две сферы, которые до этого боязливо оберегались от встречи друг 
с другом, оказались теперь сведенными вместе. После преодоления значительного 
сопротивления достигается единство противоположностей, по крайней мере, с виду. 
Более полное понимание, совмещение того, что прежде было разделено, и, отсюда, 
видимое преодоление морального конфликта дают начало чувству превосходства, 
которое вполне можно передать термином "богоподобие". Но это же самое 
совмещение добра и зла может совершенно иначе подействовать на представителей 
различных темпераментов. Не каждый почувствует себя сверхчеловеком, держа в 
руках весы добра и зла. Кто-то может ощутить себя беспомощным существом, 
оказавшимся на перепутье, а скорее потерявшим управление кораблем, зажатым 
между Сциллой и Харибдой. Ибо, сам того не ведая, он попадает, возможно, в 
самый продолжительный и самый древний из человеческих конфликтов, испытывая 
муки, вызываемые коллизией вечных начал. Вполне возможно, что он почувствует 
себя Прометеем, прикованным к скале на Кавказе, или просто распятым на кресте. 
Вероятно, это и будет "богоподобием" в страдании. Разумеется, богоподобие - не 
научное понятие, хотя оно весьма удачно характеризует обсуждаемое здесь 
психологическое состояние. Я даже не уверен в том, что каждый читатель сразу 
схватит своеобразие душевного состояния, подразумеваемого этим словом. И к тому 
же оно принадлежит исключительно сфере беллетристики. Поэтому, с моей стороны 
было бы благоразумнее дать более точное и полное описание этого состояния. Итак,
 инсайт и понимание, приобретаемые пациентом в ходе анализа, обычно открывают 
ему много из того, что ранее было бессознательным. Как и следовало ожидать, он 
прилагает эти знания к своему окружению; в результате он видит, - или думает, 
что видит, -множество вещей, бывших до этого незримыми. Так как его знания 
оказались полезными для него, он с готовностью допускает, что они могли бы 
оказаться полезными и для других. Так он может стать самонадеянным, и хотя за 
этим, возможно, стоят добрые, намерения, тем не менее, подобная самонадеянность 
раздражает других людей. У него появляется такое чувство, как если бы он 
обладал ключом, подходящим ко многим, если не ко всем дверям. Впрочем, самому 
психоанализу свойственна та же льстящая самолюбию неосознанность своих 
ограничений, что ясно видно по его манере влезать в сферу искусства.
 Поскольку человеческая натура состоит не только из светлых, но изобилует и 
теневыми сторонами, обретаемый в практическом анализе инсайт часто оказывается 
болезненным, особенно в тех случаях, когда (как это обычно и бывает) человек 
прежде не обращал внимания на свою изнаночную сторону. Значит, есть и такие, 
кто принимает только что обретенный инсайт близко к сердцу, даже чересчур 
близко, совершенно забывая, что он не единственный обладатель теневой стороны. 
Они позволяют себе впасть в чрезмерное уныние, и уж тогда готовы сомневаться во 
всем, нигде не находя истины и справедливости. Вот почему многие отличные 
аналитики с весьма плодотворными идеями никак не могут убедить себя 
опубликовать их, потому что эта душевная проблема, как они ее видят, так 
подавляюще велика, что им кажется почти невозможным взяться за ее научное 
решение. И если оптимизм одного человека заставляет его вести себя самонадеянно,
 то пессимизм другого делает его сверхозабоченным и легко впадающим в уныние. 
Таковы формы, которые принимает этот великий конфликт, когда переводится на 
менее масштабный уровень. Но даже при этих уменьшенных размерах нетрудно 
разглядеть его существо: самонадеянность одного и малодушие другого объединяет 
неопределенность обоих в отношении своих границ. У первого они чрезмерно 
расширены, у второго - чрезмерно сужены. Их индивидуальные границы некоторым 
образом стерты. Если мы теперь примем во внимание, что великое смирение как 
результат психической компенсации стоит совсем рядом с гордыней и что "падению 
предшествует надменность" ("Pride goeth before a fall" (англ.). Вероятно, 
искаженная цитата из Библии: "Pride goeth before destruction, and an haughty 
spirit before a fall" (Proverbs, 16:18). ["Погибели предшествует гордость, и 
падению надменность" (Прит. 16:18).] При переводе, из чисто стилистических 
соображении, мы также позволили себе исказить оригинальным текст Юнга. заменив 
в этой цитате слово ."гордость" на "надменность". - Прим. пер.), то за 
высокомерием мы без труда сможем обнаружить определенные признаки беспокоящего 
чувства неполноценности. На деле мы увидим, как сомнения заставляют такого 
энтузиаста навязчиво расхваливать истины, которым он сам не слишком-то верит, и 
склонять на свою сторону новообращенных, чтобы его сторонники могли доказать 
ему ценность и надежность его, же собственных убеждений. Он вовсе не настолько 
счастлив в своей кладовой знаний, чтобы наслаждаться ими в одиночку; в сущности,
 из-за этих знаний он чувствует себя изолированным от мира, и тайное опасение 
остаться с ними наедине заставлет его к месту и не к месту щеголять своими 
мнениями и толкованиями, потому что только при убеждении кого-то еще он 
чувствует спасение от грызущих его сомнений. 
 Совершенно противоположное происходит с нашим унылым другом. Чем больше он 
замыкается и уходит в себя, тем сильнее становится его скрытая потребность быть 
понятым и признанным. Хотя он и говорит о своей неполноценности, по-настоящему 
он в нее не верит. Внутри у него растет непоколебимая уверенность в своих 
непризнанных другими достоинствах, из-за чего он становится чувствительным к 
малейшему неодобрению, вечно имея вид человека, которого неправильно понимают и 
которому не воздают должного. Таким способом он тешит свою болезненную гордость 
и питает оскорбительное недовольство, - что ему самому нужно меньше всего, но 
за что его окружению приходится дорого платить.
 Оба эти типа слишком "малы" и в то же время слишком "велики"; (Здесь игра слов,
 в результате которой эта фраза имеет еще один смысл: "Оба этих типа чувствуют 
себя слишком приниженно и вместе с тем обладают чрезмерным самомнением". - Прим.
 пер.) их характерный "средний размер", который никогда не был особенно 
устойчивым, теперь оказывается еще менее прочным, чем когда-либо. Попытка 
охарактеризовать такое состояние как "богоподобное" выглядит почти абсурдной. 
Но поскольку оба они по-своему выходят за пределы своих человеческих "размеров",
 в каждом из них есть немного "сверхчеловеческого" и потому, говоря фигурально, 
богоподобного. Если кто-то хочет избежать употребления этой метафоры, я бы 
предложил говорить. здесь о "психической инфляции". Этот термин кажется мне 
подходящим, поскольку обсуждаемое нами состояние представляет собой 
распространение личности за индивидуальные границы, другими словами, является 
состоянием раздутости. В таком состоянии человек занимает место (to fill a 
space), которое обычно не способен занять. Он может занять его, только 
присваивая себе содержания и качества, которые прекрасно существуют сами по 
себе и поэтому должны оставаться вне наших границ. То, что лежит вне нас, 
принадлежит либо кому-то другому, либо всем, либо не принадлежит никому. Так 
как психическая инфляция отнюдь не является феноменом, вызываемым исключительно 
анализом, но столь же часто встречается в обычной жизни, мы можем исследовать 
ее не менее успешно и в других случаях. Широко распространенный случай - совсем 
не безобидная манера многих мужчин отождествлять себя со своим делом или своими 
титулами. Занимаемый мной пост - это, несомненно, моя специфическая 
деятельность, но вместе с тем и коллективный фактор, исторически возникший 
благодаря сотрудничеству многих людей, и соответствующий ему титул держится 
исключительно на коллективном одобрении. Поэтому, когда я идентифицируюсь со 
своим занятием или титулом, я деду себя так, как если бы был целым комплексом 
социальных факторов, из которых и состоит моя служба, или как если бы я был не 
только носителем своего поста, но одновременно и общественным одобрением. Но 
это значит, что я необычайно расширил себя и узурпировал не свои, внешние по 
отношению ко мне качества. L'etat c'est moi (Государство - это я (фр-)- - Прим. 
пер.) - вот подходящий девиз для таких людей.
 В случае инфляции, вызванной знанием, мы имеем дело с чем-то похожим в 
принципе, хотя психологически и более тонким. Здесь инфляция обусловлена не 
достоинством службы, а весьма значимыми фантазиями. Что под этим понимается, я 
поясню на примере из врачебной практики, взяв случай душевнобольного, с которым 
мне выпало познакомиться лично и который также упомянут в публикации Maeder (A. 
Maeder, "PsychoIogische UntersKhungen an Deincntia-Praecox-Krankcn", Yalirbiich 
fiir psychoanatytische imcl psychopalhologische Forscliiiiigen. 11 (1910), 209 
и далее.). Ибо этот случай как раз характерен высокой степенью инфляции. (У 
душевнобольных мы можем наблюдать в более грубой и увеличенной форме все те 
феномены, которые лишь мимолетно обнаруживают себя у нормальных людей.) (Когда 
я еще работал врачом психиатрической больницы в Цюрихе, то однажды провел 
одного интеллигентного неспециалиста по отделениям. Прежде он никогда не видел 
психиатрической лечебницы изнутри. Когда мы закончили наш обход, он воскликнул: 
"Послушайте-ка! Да ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества. Как 
будто все типыI людей. которых ежедневно встречаешь на улицах, были собраны 
здесь в их классической чистоте. Исключительно чудаки н отборные экземпляры из 
всех слоев общества - от верхушки до низов!" Я никогда раньше не смотрел на это 
под таким углом зрения, но мой друг был не так уж неправ.)  Больной страдал 
параноидной деменцией с мегаломанией. Он говорил по телефону с Богородицей и 
другими великими мира сего и того. В реальной же жизни этот человек был 
никудышным подмастерьем слесаря, в 19 лет заболевшим неизлечимой душевной 
болезнью. Он не был одарен умом, но, между прочим, напал на изумительную идею, 
будто мир - это его детская книжка с картинками, которую он может листать по 
своему желанию. Доказательство этого было совсем простым: ему нужно было только 
повернуться, чтобы взору открылась новая страница.
 Это и есть шопенгауэровский "мир как воля и представление" в неприкрашенной, 
примитивной конкретности видения. Идея на самом деле разрушительная, 
порожденная крайним отчуждением и уединением от мира, но выраженная столь 
наивно и незатейливо, что поначалу можно лишь посмеяться над ее нелепостью. И 
все же этот примитивный образ видения составляет самую суть выдающегося 
шопенгауэрова видения мира. Только гений или безумец мог бы настолько 
выпутаться из оков действительности, чтобы смотреть на мир как на свою книжку с 
картинками. Сам ли больной развил или построил такое видение мира или оно 
просто постигло его? А может быть, он впал с него? Его патологический распад и 
инфляция указывают скорее на последнее. Теперь уже думает и говорит не он, а 
оно думает и говорит в нем, ибо он слышит голоса. Таким образом, разница между 
ним и Шопенгауэром состоит в том, что видение больного остается на стадии чисто 
спонтанного развития (growth), тогда как Шопенгауэр абстрагировал и выразил то 
же самое видение на общепринятом языке. Тем самым вырастил его из подземных 
истоков и вывел на ясный свет общественного сознания. Однако, было бы ошибкой 
предполагать, что видение больного имело исключительно личный характер или 
ценность, словно оно принадлежало только ему. Будь это так, он, вероятно, был 
бы философом. Человек становится гениальным философом лишь тогда, когда ему 
удается превратить примитивное и чисто природное видение в абстрактную идею, 
принадлежащую к общему инвентарю сознания. Это достижение, и только оно, 
составляет его личную величину или ценность, благодаря которой он мог бы 
заслужить уважение, не впадая при этом в инфляцию. Но видение больного человека 
есть величина безличная, от естественного роста которой он не в силах себя 
защитить и которая, фактически, поглотила и "унесла" его прочь от этого мира. 
Правильнее будет сказать, что именно бесспорное величие видения больного 
раздувает его до патологических размеров, а вовсе не то, что он овладевает этой 
идеей и развивает ее до философского мировоззрения. Личная величина (ценность) 
целиком заключается в философском достижении, а не в первичном видении. Ведь 
философу это видение тоже достается как равная доля прибыли, ибо оно составляет 
просто часть общего имущества человечества, долей которого, в принципе, владеет 
каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, подбирает ли их 
слабоумный ученик слесаря или какой-то Шопенгауэр.
 Однако, из данного примера можно извлечь еще и другой урок, именно, что 
трансперсональные содержания - это отнюдь не инертные или мертвые материалы, 
которыми можно завладеть по желанию. Скорее, они являются реалиями (entities), 
вызывающими живой интерес и оказывающими притягательное действие на 
сознательный ум. Идентификация с службой или титулом действительно очень 
привлекательна, - вот почему так много людей представляют собой один только 
декорум, предоставленный им обществом. Было бы напрасно искать под этой 
оболочкой личность. В самом низу, под набивкой, можно отыскать лишь очень 
мелкое, ограниченное создание. Вот почему служба - или что-то еще, что может 
быть такой оболочкой, - так привлекательна: она предлагает легкую компенсацию 
личной маломерности.
 Внешняя приманка, как-то: посты, титулы и другие социальные регалии, - не 
единственная причина инфляции. Ведь они просто безличные величины, относящиеся 
к наружному слою общества, к коллективному сознанию. Но так же как общество 
находится пне индивидуума, так пне личной психики находится коллективная 
психика, именно, коллективное бессознательное, скрывающее в себе, как 
показывает приведенный выше пример, ничугь не менее привлекательные элементы. И 
так же как один может внезапно войти в мир на своем профессиональном 
достоинстве ("Messieurs, a present je suis Roy") ("Господа, сегодня я король" 
(фр-)- - Прим. пер.), так другой может столь же внезапно исчезнуть из этого 
мира, если ему выпадет жребий созерцать один из тех могущественных образов, 
которые придают миру иной облик. Речь идет о магических representations 
collectives (Коллективных представлениях (фр.}. - Прим. пер.), лежащих в основе 
рекламных лозунгов, модных словечек и, на более высоком уровне, поэтического и 
мистического языка. Мне вспоминается другой душевнобольной, который не был 
поэтом и вообще ничем особенным не выделялся, разве что являл собой типичный 
образец тихого и несколько сентиментального юноши. Он влюбился и, как это часто 
бывает, не мог выяснить у своей избранницы, нужна ли была ей его любовь.. Что 
касается юноши, то его первобытная participation mystique (Мистическая 
сопричастность (фр.). - Прим. пер.) приняла на веру, будто его переживания и 
тревоги были и равной мере переживаниями и тревогами девушки, что на более 
низких уровнях человеческой психологии - дело весьма обычное. Так он создал 
сентиментальную любовную фантазию, которая лопнула как мыльный пузырь, когда 
выяснилось, что та девушка не испытывает к нему никаких чувств. Это привело его 
и такое отчаяние, что он прямиком направился к реке, намереваясь утопиться. 
Стояла ночь, и звезды светили ему из темной воды отраженным светом. Ему 
показалось, будто звезды парами уплывали вниз по реке... Удивительное чувство 
овладело им тогда; он забыл о намерении покончить с собой и уже не мог оторван, 
глаз от воды, зачарованный странным, сладостным зрелищем. Постепенно до него 
дошло, что каждая звезда была лицом и что все эти пары были влюбленными, 
которые уносились вперед в объятиях грез. И тут к нему пришло совершенно новое 
понимание: все изменилось - его судьба, разочарование и даже любовь потеряли 
свое значение и отошли на задний план. Воспоминание о девушке отдалилось, 
стерлось, но взамен он обрел непоколебимую уверенность в том, что ему обещаны 
несметные сокровища. Он уже знал, что в находившейся неподалеку обсерватории 
для него спрятан бесценный клад. Кончилось тем, что в четыре часа утра он был 
задержан полицией при попытке вломиться в эту обсерваторию.
 Что же произошло? В голове бедного юноши промелькнуло дантевское видение, 
очарование которого вряд ли оказалось бы ему доступным, прочитай он о нем в 
поэме. Но он увидел этот образ, и зримый образ преобразил его. То, что больше 
всего мучило, теперь стало далеким; новый и невообразимый даже в мечтах мир 
звезд, безмолвно прочерчивающих спои пути вдали от этой печальной земли, 
открылся перед ним в то мгновение, когда он пересек "порог Прозерпины". Догадка 
об ожидавшем его сказочном богатстве - а кого не навещала эта мысль? - явилась 
ему как откровение. Для него, бедной посредственности, это оказалось не по 
силам. Он утонул не в реке, а в вечном образе, красота которого погибла вместе 
с ним.
 Так же как один может исчезнуть в своей социальной роли, так другой может быть 
поглощен внутренним видением и, тем самым, потерян для своего окружения. Многие 
непостижимые изменения личности, подобные внезапным конверсиям и другим 
влекущим за собой тяжелые последствия душевным сдвигам, происходят от 
притягательной силы коллективного образа (Leon Daudet в своей книге "l.'Heredo" 
(Paris, 1916) называет этот процесс "autofecorulation interieure" 
("самооплодотворением внутреннего мира"), подразумевая под этим 
возобновляющееся пробуждение родовой души.), который, как показывает данный 
пример, способен вызывать настолько сильную инфляцию, что личность распадается 
полностью. Эта дезинтеграция - психическое заболевание преходящего или 
постоянного характера, "расщепление души" или "шизофрения", по терминологии 
Блейлера (Eugen Bleuler, Dementia Praecox or the Group of Schizophrenias, 
впервые опубликовано в 1911 г., пер. на англ. J. Zinkin (New York, 1950).). 
Патологическая инфляция, конечно, опирается на некоторую врожденную слабость 
личности против автономии содержаний коллективного бессознательного.
 Пожалуй, мы окажемся ближе всего к истине, если представим себе сознательную и 
личную психику опирающейся на широкий фундамент врожденных и универсальных 
психических диспозиций, которые сами по себе бессознательны, а отношение личной 
психики к коллективной - как отношение индивидуума к обществу.
 Но так же как индивидуум является не только неповторимым и отдельным созданием,
 но вместе с тем и социальным существом, так и человеческая психика, являясь 
автономным и полностью индивидуальным феноменoм, представляет собой 
коллективное явление. И точно так же как определенные социальные функции или 
инстинкты противоположны интересам отдельных членов общества, так и 
человеческая психика проявляет определенные функции или тенденции, которые в 
силу своей коллективной природы противоположны индивидуальным потребностям. 
Причина этого кроется в том, что каждый человек рождается уже с высоко 
дифференцированным мозгом и поэтому обеспечивается широким диапазоном 
психической деятельности, которая не связана ни с онтогенетическим созреванием, 
ни с научением. Однако в той степени, в какой мозг различных людей одинаково 
дифференцирован, этой психической деятельности обеспечена возможность быть 
коллективной и универсальной. Это объясняет, например, любопытный факт, что 
бессознательные процессы самых далеких друг от друга народов и рас обнаруживают 
совершенно поразительное соответствие, которое проявляется, среди прочего, в 
экстраординарных, но достоверно установленных аналогиях между формами (и 
мотивами) автохтонных мифов. Универсальное подобие головного мозга. человека 
ведет к универсальной возможности однообразного психического функционирования. 
Это функционирование и есть коллективная души (psyche). Поскольку существуют 
различия, соответствующие расе, роду или даже семье, то в добавление к 
"всеобщей" коллективной душе, можно также говорить о таких ее разновидностях, 
как расовая, племенная и семейная душа. Если воспользоваться выражением Пьера 
Жане (Pierre Janet, Les Nevroses (Paris, 1898).), то коллективная душа 
заключает в себе parties inferieures (Низшие части (фр.). - Прим. пер) 
психических функций, то есть те глубоко укоренившиеся, почти автоматические 
части души индивидуума, которые являются врожденными и обнаруживаются 
повсеместно, а значит, носят безличный или сверхличный характер. Сознание плюс 
личное бессознательное составляют parties superieures (Высшие части (фр-)- - 
Прим. пер.) психических функций, то есть те части, которые развиваются в 
онтогенезе и приобретаются с опытом. В результате тот, кто присоединяет к 
своему богатству, которое досталось ему в ходе своего онтогенетического 
развития, еще и бессознательное наследство коллективной души, как если бы оно 
было частью первого, незаконным образом расширяет сферу своей личности. со 
всеми вытекающими последствиями. Коль скоро коллективная душа заключает в себе 
parties inferieures психических функций и. таким образом, образует базис каждой 
личности, подобное присоединение наследства коллективной души приводит к 
дроблению и обесцениванию личности, что проявляется либо в вышеупомянутом 
угасании веры в себя, либо в бессознательном повышении значительности своего Я 
(ego) вплоть до появления патологической воли к власти.
 Поднимая личное бессознательное в сознание, анализ заставляет субъекта 
осознавать то, что он обычно замечает в других, но никогда - в самом себе. Это 
открытие делает его менее индивидуально своеобразным и вместе с тем более 
коллективным. Подобная коллективизация - не всегда шаг к несчастью; иногда она 
может оказаться ступенькой к благу. Есть люди, которые подавляют свои хорошие 
качества и сознательно дают волю споим инфантильным желаниям. Подъем 
вытесненных содержании поначалу вносит в сознание чисто личные содержания; но с 
ними оказываются связанными и коллективные элементы бессознательного, 
вездесущие инстинкты, качества и идеи (образы), а также все те 
"среднестатистические" доли добродетели и порока, которые мы признаем, говоря: 
"В каждом есть что-то от преступника, гения и святого". Так возникает 
динамичная картина, в полной мере содержащая все то, что разыгрывается на 
мировой шахматной доске: счастье и несчастье, честь и бесчестье. Постепенно 
создается чувство солидарности с миром, которое многие считают весьма 
позитивным и, в определенных случаях, оно действительно оказывается решающим 
фактором п лечении неврозов. Я сам был свидетелем того, как некоторым больным в 
этом состоянии впервые в жизни удавалось вызвать любовь и даже испытать ее 
самим; или как, отважившись на прыжок в неизвестное, они встречались с той 
самой судьбой, которая была им уготована. Немало я повидал и тех, кто, считая 
это состояние конечным, пребывал в нем годами, охваченный инициативной эйфорией.
 Мне доводилось часто слышать упоминание таких случаев в качестве блестящих 
примеров аналитической терапии. Однако я должен обратить внимание на то, что 
больные этого эйфорического и инициативного типа столь остро нуждаются в 
размежевании с миром, что никто не смог бы признать их в принципе вылеченными. 
По моему мнению, они настолько же вылечены, насколько не вылечены. У меня была 
возможность проследить жизненный путь таких пациентов и, нужно признаться, 
многие из них обнаруживали неумение приспособиться к окружающей обстановке, что,
 в случае хронической неприспособленности, постепенно приводит к бесплодию и 
скуке, столь характерным для тех, кто лишился своего Я (ego). Здесь я 
опять-таки говорю о пограничных случаях, а не о тех менее ценных, обычных 
средних людях, для которых вопрос адаптации носит скорее технический, чем 
проблематический характер. Будь я больше врачом, чем исследователем, то, 
конечно, не смог бы удержаться от известного оптимизма с суждениях. потому что 
тогда мой взор был бы прикован к количеству исцелений. Но моя совесть 
исследователя обеспокоена не количеством, а качеством. Природа аристократична, 
и один стоящий человек перевешивает десяток других, менее ценных. Я внимательно 
присматривался к ценным людям, и именно на них открыл для себя сомнительность 
результатов чисто личного анализа, а также научился понимать причины этой 
сомнительности.
 Если из-за ассимиляции бессознательного мы ошибочно включаем коллективную 
психику в инвентарь личных психических функций, то неизбежно наступает распад 
личности на объединенные в пары противоположности. Помимо уже рассмотренной 
пары противоположностей, а именно, мании величия и чувства неполноценности, 
столь докучающе очевидных при неврозах, есть множество других пар, из которых я 
выберу лишь сугубо моральную пару противоположностей, то есть добро и зло. 
Видовые добродетели и пороки человечества содержатся в коллективной душе, как и 
все прочее. Один без всякого основания приписывает себе коллективную 
добродетель в качестве личного достоинства, а другой принимает коллективный 
порок как свой собственный грех. То и другое так же иллюзорно, как мегаломания 
и неполноценность, поскольку воображаемые добродетели и воображаемые пороки 
суть просто содержащиеся в коллективной душе моральные пары противоположностей, 
которые сделались воспринимаемыми или были искусственно доведены до сознания. 
Как много этих парных противоположностей содержит в себе коллективная душа, 
можно показать на примере примитивных народов: один наблюдатель обыкновенно 
превозносит их величайшие добродетели, тогда как другой выносит наихудшие 
впечатления о том же самом племени. В отношении дикаря, чья индивидуализация 
(personal differentation), как известно, находится в самом начале пути, верны 
оба суждения, ибо его психика по существу коллективна и, следовательно, большей 
частью бессознательна. Дикарь еще более или менее тождествен коллективной душе 
и потому в равной мере обладает коллективными добродетелями и пороками, не 
приписывая их себе лично и не испытывая никакого внутреннего противоречия. 
Противоречие возникает лишь тогда, когда начинается личное развитие собственной 
души и когда рассудок открывает непримиримый характер противоположностей. 
Последствием этого открытия является конфликт вытеснения (the conflict of 
repression). Мы хотим быть добрыми и потому должны вытеснить зло; вместе с этим 
приходит конец раю коллективной души. Вытеснение коллективной души было 
совершенно необходимо для развития личности. у примитивных народов развитие 
личности или, точнее, развитие особы (the person) есть вопрос магического 
престижа. Фигура шамана или вождя племени служит живым примером остальным: оба 
обращают на себя внимание своеобразием нарядов и образа жизни, выражающим их 
социальные роли. Своеобразие внешних опознавательных признаков индивидуума 
выделяет его среди остальных, и это выделение еще больше усиливается благодаря 
владению особыми ритуальными секретами. С помощью этих и подобных им средств 
дикарь создает вокруг себя оболочку, которую можно было бы назвать персоной (a 
persona) [маской]. Как известно, маски действительно используются дикарями в 
тотемных обрядах, например, в качестве средств усиления или изменения личности. 
Таким способом этот выделяющийся среди остальных индивидуум, вероятно, 
выводится из сферы коллективной психики, причем в той степени, в какой ему 
удается идентифицироваться со своей персоной. Это отдаление и означает собой 
магический престиж. Вероятно, легче всего утверждать, будто движущим мотивом в 
этом развитии выступает воля к власти. Однако, нельзя забывать, что создание 
престижа - это всегда результат коллективного компромисса: помимо того, что 
должен найтись соискатель престижа, общество тоже должно находиться в состоянии 
поиска того, кому даровать престиж. Раз это так, было бы неверно говорить, что 
некто добивается престижа благодаря своей особой воле к власти; напротив, 
создание престижа - дело сугубо коллективное. Поскольку общество как целое 
нуждается в магически действующей фигуре, оно использует эту нереализованность 
воли к власти у индивидуума и желание подчиняться у масс как связующее средство 
и, таким образом, вызывает создание личного престижа. Этот последний 
представляет собой феномен, который, как показывает история политических 
институтов, имеет огромное значение для взаимного признания законов и обычаев 
разными нациями.
 Важность личного престижа едва ли можно переоценить, поскольку возможность 
регрессивного растворения в коллективной Душе представляет реальную опасность, 
причем не только для лидера, но и для идущих за ним. Такая возможность, по всей 
вероятности, появляется в тех случаях, когда цель престижа - всеобщее признание 
- достигнута. Конкретное лицо (the person) становится тогда коллективной 
истиной, а это всегда есть начало конца. Завоевание престижа является 
позитивным достижением не только для выдвинувшегося индивидуума, но и для его 
клана. Единственный выделяется своими деяниями, большинство же характеризуется 
своим отречением от власти. До тех пор, пока эту позицию нужно отстаивать и 
защищать от враждебных влияний, достижение остается позитивным; но как только 
все препятствия преодолены и всеобщее признание достигнуто, престиж теряет свою 
позитивную ценность и обычно становится "пустым местом" - чем-то таким, что не 
применяется, но и не отменяется. Затем наступает раскол, и весь процесс 
начинается заново.
 Поскольку личность имеет такое первостепенное значение для жизни общины, то 
все, что могло бы нарушить ее развитие, ощущается как опасность. Но самая 
большая опасность из всех существующих - это преждевременное разрушение 
престижа от вторжения коллективной души. Безусловное сохранение тайны 
представляет собой одно из самых известных примитивных средств изгнания этой 
опасности. Коллективное мышление и чувствование, равно как и коллективное 
усилие, требуют гораздо меньше напряжения, чем индивидуальное функционирование 
и усилие; поэтому всегда существует огромное искушение позволить коллективному 
функционированию занять место нндивидуального выделения личности (individual 
differentation of personality).
 После того как личность выделена и защищена магическим престижем, ее 
"выравнивание" до уровня коллективной психики и, в конечном счете, растворение 
в коллективной душе (к примеру, отречение св. апостола Петра) вызывает "потерю 
души" индивидуумом, потому что какое-то важное личное достижение либо; не 
получило признания, либо было сведено на нет. По этой причине к нарушителям 
табу применяются драконовские меры, вполне согласующиеся с серьезностью 
ситуации. До тех пор, пока эти вещи рассматриваются с позиции каузального 
подхода, просто как исторические пережитки и метастазы табу инцеста (Sigmund 
Freud, Totem and Taboo, translated by .1. Strachey (Lornlon. 1950).), 
невозможно понять, ради чего существуют все эти меры. Но если подойти к этой 
проблеме с телеологической точки зрения, многое из того, что прежде не 
поддавалось объяснению, становится вполне понятным.
 Итак, для развития личности совершенно необходимо строгое выделение себя 
(differentation) из коллективной души, так как неполная или нечеткая 
дифференциация ведет к незамедлительному таянию индивидуального в коллективном. 
И тогда появляется опасность, что при анализе бессознательного коллективная и 
личная душа могут образовать неразделимый сплав, как я уже мельком упоминал, с 
весьма неблагоприятными последствиями. Эти последствия вредны как для 
жизнеощущения пациента, так и для его близких, если он вообще имеет какое-то 
влияние на свое окружение. Из-за своей идентификации с коллективной душой он 
неизбежно будет пытаться навязать требования своего бессознательного другим, 
ибо идентичность с коллективной душой всегда приносит с собой чувство 
общезначимости (universal validity) - "богоподобия", - совершенно игнорирующего 
все различия личной души своих близких. (Чувство общезначимости ведет свое 
происхождение конечно же от всеобщности коллективной души.) Коллективная 
установка естественно предполагает ту же коллективную психику у других. Однако, 
это означает бесцеремонное пренебрежение не только индивидуальными различиями, 
но и различиями более общего характера внутри самой коллективной души, например,
 расовыми (Так, совершенно непростительной ошибкой было бы признавать выводы 
еврейской психологии валидными во всех случаях жизни. Никому ч в голову не 
придет считать китайскую или индийскую психологию обязательной для нас. Дешевое 
обвинение в антисемитизме, которое было брошено мне из-за этой критики, не 
более разумно, чем обвинение меня в антикитайских настроениях. Несомненно, на 
более раннем и глубоком Уровне психического развития, где еще нельзя отыскать 
различие между арийской, семитской, хамитской или монгольской ментальностью, 
все человеческие расы имеют общую коллективную душу (psyche). Но с началом 
расовой дифференциации существенные различия (повиваются также н в коллективной 
душе. По этой причине мы не можем пересадить дух чуждой нам расы in globo в 
нашу собственную ментальность, не нанося ощутимого ущерба последней, что, 
однако, не удерживает натур со слабым инстинктом от увлечения индийской 
философией н т. п.). Это игнорирование индивидуальности явно подразумевает 
удушение того самого единственного индивидуума, в результате чего элемент 
дифференциации в общине стирается. Этот элемент дифференциации суть индивидуум. 
Все величайшие достижения добродетели, равно как и самые страшные злодеяния, 
индивидуальны. Чем крупнее община и чем больше свойственная каждому крупному 
сообществу сумма коллективных факторов опирается на консервативные предрассудки,
 вредные для индивидуальности, тем больше будет подавляться - морально и 
духовно - индивидуум, и, в результате, единственный источник морального и 
духовного прогресса общества зарастает тиной коллективности. Как и следовало 
ожидать, единственным, что может буйно расти в такой атмосфере, оказывается 
общественный инстинкт (sociality) и все, что относится к коллективному в 
индивидууме. Все индивидуальное в нем гибнет, то есть обрекается на вытеснение. 
Индивидуальные элементы опускаются в бессознательное, где по закону 
необходимости превращаются в нечто по существу злое, разрушительное и 
анархическое. В обществе это злое начало обнаруживает себя в эффектных 
преступлениях (цареубийство и т. п.), совершаемых некоторыми профетически 
настроенными индивидуумами; но у большей части народных масс оно остается в 
тени и проявляется лишь косвенно, в неумолимом нравственном вырождении общества.
 Увы, хорошо известно, что моральное состояние общества как целого обратно 
пропорционально его величине, ибо чем больше скапливается людей, тем больше 
стираются индивидуальные факторы, а с ними уничтожается и нравственность, 
которая всецело держится на моральном чувстве индивидуума и необходимой для 
проявления этого чувства свободе. Отсюда, каждый человек становится, не отдавая 
себе D этом отчета, в определенном смысле хуже, когда он находится в обществе, 
нежели когда он действует в одиночку; ибо он чувствует поддержку общества и до 
известной степени освобождается им от индивидуальной ответственности. Любая 
большая компания, составленная целиком из замечательных людей, имеет мораль и 
интеллект неуклюжего, тупого и свирепого животного. Чем больше организация, тем 
неизбежнее ее ждет безнравственность и безрассудство (Senatus bestia, senatores 
boni vivi (Сенат - чудовище, сенаторы - достойные мужи (лат.). - Прим. пер.)). 
Общество, автоматически подчеркивая коллективные качества своих отдельных 
представителей, поощряет посредственность, все то, что позволяет вести легкий и 
безответственный образ жизни.
 Индивидуальность неизбежно окажется припертой к стене. Этот процесс начинается 
еще в школе, продолжается в университете и господствует во всех ведомствах, 
подвластных государству. Чем меньше социальная организация, тем в большей 
степени ее членам гарантирована индивидуальность, тем больше степень их 
относительной свободы и возможность осознанной ответственности. Без свободы не 
может быть морали. Наше восхищение огромными организациями уменьшается, когда 
однажды нам доводится осознать оборотную сторону этого чуда: чудовищное 
накопление и выпячивание в человеке всего самого примитивного и неизбежное 
разрушение его индивидуальности в интересах того чудовища, каковым, фактически, 
является всякая большая организация. Современный человек, более или менее 
соответствующий такому коллективному идеалу, превратил свою душу в притон убийц,
 в чем легко можно убедиться с помощью анализа его бессознательного, даже если 
он сам ничуть не обеспокоен этим. И поскольку он обычно "адаптирован" к своему 
окружению, то даже самое постыдное поведение со стороны той группы, в которую 
он входит, не будет его беспокоить до тех пор, пока большинство его собратьев 
верит в восхваляемую нравственность своей социальной организации. Итак, все, 
что я сказал здесь о влиянии общества на индивидуума, совершенно справедливо в 
отношении влияния коллективного бессознательного на психику индивидуума. Но, 
как ясно видно из моих примеров, это последнее влияние настолько же незаметно, 
насколько заметно первое. Отсюда не удивительно, что его внутренних последствий 
не понимают, а тех, с кем такое случается, считают патологическими чудаками и 
относятся к ним, как к сумасшедшим. Если бы одному из таких "курьезов природы" 
довелось оказаться подлинным гением, то обычно это признается лишь вторым или 
даже третьим поколением. Насколько понятным кажется нам тот случай, когда 
человек утопает в своем высоком положении, настолько же непостижимой для нас 
выглядит ситуация, когда он стремится к чему-то, что не совпадает с желаниями 
толпы, и когда он навсегда исчезает в этом "никому" не нужном ином. Остается 
лишь пожелать обоим чувства юмора, этого, как говорил Шопенгауэр, поистине 
"божественного" качества человека, которое только и способно сохранить его душу 
свободной.
 Коллективные инстинкты и основные формы мышления и чувствования, чья 
активность обнаруживается благодаря анализу бессознательного, являются для 
сознательной личности приобретением, которое она не может ассимилировать без 
серьезного расстройства. Поэтому в практической терапии крайне важно всегда 
помнить о целостности (integrity) личности. Ибо, если коллективную психику 
полагать личной собственностью индивидуума, это будет иметь результатом 
искривление (distortion) или перегрузку (overloading) личности, справиться с 
которыми чрезвычайно трудно. Исходя из этого, необходимо проводить четкое 
различие между личными содержаниями и содержаниями коллективной души. Сделать 
это отнюдь не легко, потому что личная [душа] вырастает из коллективной души и 
тесно связана с ней. Поэтому трудно сказать, какие именно содержания можно 
назвать личными, а какие - коллективными. Несомненно, что те архаические 
символы, например, какие мы часто встречаем в фантазиях и сновидениях, являются 
коллективными моментами. Все основные инстинкты и основные формы мышления и 
чувствования коллективны. Все, что люди единодушно считают универсальным, - 
коллективно, равно как и все то, что всеми одинаково понимается, распознается, 
говорится и делается. При более близком исследовании всегда удивляешься, как 
много в нашей так называемой индивидуальной психологии подлинно коллективного. 
Действительно, его так много, что индивидуальные черты полностью затеняются 
коллективными. Поскольку, однако, индивидуация ("Индивидуация есть процесс 
дифференциации, имеющий своей целью развитие своеобразной личности у 
индивидуума". "...Так как индивидуум есть не только единичное существо, но и 
всем своим существованием предполагает коллективные отношения, то процесс 
индивидуации ведет не к изоляции, а к более сильной и широкой коллективной 
сплоченности".) - это непреложная психологическая потребность, можно, исходя из 
доминирующего влияния коллективного, представить себе, какое особое внимание 
нужно уделять этому хрупкому саженцу "индивидуальности", если мы не хотим 
загубить его.
 У людей есть одна способность, которая, хотя и представляет величайшую 
полезность для коллективных целей, для индивидуации оказывается самой пагубной. 
Я имею в виду способность подражания. Коллективная психология не может обойтись 
без подражания, ибо без него попросту невозможны ни массовые организации, ни 
государство, ни даже общественный порядок. На самом деле, общество в гораздо 
меньшей степени организуется законом, чем склонностью к подражанию, в равной 
степени подразумевающей внушаемость, внушение и психическое заражение. Но мы 
видим каждый день, как люди пользуются, а вернее, злоупотребляют механизмом 
подражания в целях личной дифференциации: они довольствуются подражанием 
какой-то знаменитости, разительной черте характера или образу поведения, 
добиваясь этим внешнего отличия от круга лиц, в котором они вращаются. Едва ли 
нужно говорить, что в качестве наказания за это обезьяноподобное поведение 
единообразие их внутреннего мира (minds) с таковым у ближайшего окружения, и 
без того достаточно ощутимое, перерастает в бессознательную, компульсивную 
зависимость от окружающих. Как правило, эти показные потуги индивидуальной 
дифференциации заканчиваются той или иной позой, и подражатель остается на том 
же уровне, на котором всегда находился, только еще более бесплодным, чем раньше.
 Чтобы раскрыть, что в нас есть собственно индивидуального, требуется глубокая 
рефлексия, и тут до нас внезапно доходит, как необычайно трудно дается открытие 
индивидуальности.
 
 III
 Персона как часть коллективной души
 
 В этой главе мы подходим к проблеме, которая, если ее проглядеть, может 
послужить причиной величайшей неразберихи. Вспомним, что при анализе личного 
бессознательного первыми к сознанию прибавляются личные содержания, и я 
предложил назвать эти когда-то вытесненные, но допускающие осознание содержания 
личным бессознательным. Я также показал, что присоединение более глубоких слоев 
бессознательного, названных мною коллективным бессознательным, вызывает 
расширение личности, ведущее к состоянию инфляции. Это состояние достигается 
простым продолжением аналитической работы, как это имело место в рассмотренном 
выше случае молодой женщины. Продолжая анализ, мы добавляем к личному сознанию 
целый ряд фундаментальных, общих и безличных характеристик рода человеческого, 
вследствие чего и вызывается та уже описанная мною инфляция (Этот феномен, 
который происходит п результате расширения coзнания, вовсе не специфичен для 
аналитическом терапии. Он встречается всякий раз, когда людей одолевает знание 
или новое понимание. "Знание надмевает", - пишет Павел коринфянам [1 Кор. 8:1], 
ибо новое знание вскружило головы многим, что, фактически, происходит постоянно.
 Инфляция не имеет ничего общего с характером знания, но связана исключительно 
с тем обстоятельством, что всякое новое знание может настолько завладеть слабой 
головой, что человек уже ничего другого не видит и не слышит. Знание его 
гипнотизирует, и он тут же начинает верить, будто разгадал тайну вселенной. Но 
это всего лишь ужасное самомнение. Этот процесс представляет собой настолько 
общую реакцию, что в Бытии [2:17] вкушение от древа познания изображается как 
смертный грех. Сразу, может быть, и не ясно. почему большего сознания, 
сопровождаемого самомнением, следует так опасаться. Книга Бытия представляет 
акт становления сознательным как нарушение табу, как если бы знание означало, 
что кто-то неблагочестиво перешагнул некий священный барьер. Я думаю, что Книга 
Бытия права. поскольку каждый шаг в направлении большего сознания является чем 
то вроде прометеевой вины: посредством знания богов, так сказать, лишали их 
огня. Другими словами, то, что было собственностью бессознательных сил, 
вырывается из своей естественной обстановки и подчиняется прихотям 
сознательного ума. Человек, узурпировавший новое знание, претерпевает, однако, 
преобразование или увеличение сознания, которое теперь уже не имеет сходства с 
сознанием его ближних. Он поднялся выше человеческою уровня своего поколения 
("и станете, как Бог", "ye shall become like unto God" (англ.). - Прим. пер.), 
но тем самым и отдалился от людей. Мука этого одиночества - месть богов, ибо 
никогда больше он не сможет вернуться назад, к людям. Он, как гласит миф, 
прикован к одинокой скале на Кавказе, покинутый Богом и людьми.), которую, 
вероятно, можно рассматривать как одно из неприятных последствий становления 
полностью сознательным.
 С этой точки зрения сознательная личность есть более или менее произвольная 
часть коллективной души. Она заключается в сумме психических фактов, которые 
некто считает личными. Определение "личный" означает "принадлежащий 
исключительно этому частному лицу". Сознание, которое целиком и полностью 
является личным, с известной тревогой подчеркивает свое исконное право и право 
частной собственности на свои содержания, стремясь таким образом создать 
видимость целого. Что касается содержаний, отказывающихся втискиваться в это 
целое, то с ними поступают двояко: либо не обращают внимания и забывают об их 
существовании, либо вытесняют и отрицают. Это обычный способ самовоспитания, но 
он слишком произволен и насильствен. Слишком многим из нашей общечеловеческой 
природы приходится жертвовать в интересах идеального образа, по которому 
человек пытается сформировать себя. Отсюда, эти безупречно "личные" люди всегда 
очень чувствительны к происходящему, ибо легко может случиться нечто такое, что 
внесет в сознание нежеланную часть их подлинного ("индивидуального") характера.
 Эту произвольно, хотя и часто с большим трудом формируемую часть коллективной 
души я назвал персоной (persona). Термин персона в самом деле весьма подходящее 
для этого выражение, ибо первоначально юно означало маску, которую когда-то 
одевали актеры, чтобы обозначить исполняемую ими роль. Если же мы попытаемся 
провести точную границу между тем психическим материалом, который следует 
считать личным, и тем, который следует считать безличным, то вскоре окажемся в 
величайшем затруднении, ибо, по определению, мы обязаны сказать о содержаниях 
персоны то же самое, что уже было сказано о безличном бессознательном, а именно,
 что они коллективны. Только потому что персона представляет более или менее 
произвольную и случайную часть коллективной души, мы и можем заблуждаться, 
ошибочно расценивая ее in toto как нечто индивидуальное. Но персона, о чем 
свидетельствует ее название, является лини. маской коллективной души, той 
маской, что симулирует индивидуальность, заставляя других и самого ее 
обладателя поверить в то, будто он индивидуален, тогда как он просто играет 
роль, через которую говорит коллективная душа.
 Когда мы анализируем персону, мы сдираем маску - и обнаруживаем: то, что 
казалось индивидуальным, по сути своей коллективно, или, говоря иначе, персона 
была только маской коллективной души. В принципе, маска и нереальна вовсе: она 
лишь компромисс между индивидуумом и обществом в отношении того, каким человек 
должен быть с виду. Он делает себе имя, заслуживает титул или звание, выполняет 
некие обязанности, и вообще - он то один, то другой. В известном смысле все это 
- реально, и все-таки, в отношении составляющей сущность данного лица 
индивидуальности, это - вторичная реальность, в создании которой другие часто 
принимают большее участие, чем само заинтересованное лицо. Персона есть 
видимость, реальность, имеющая два измерения [= личина. - А. А.], если уж 
давать ей прозвище.
 Было бы неправильно оставлять обсуждаемый вопрос в чем виде, как он поставлен, 
не признан одновременно, что и конце концов есть нечто индивидуальное в 
конкретном выборе и очерчивании персоны и что, несмотря на исключительную 
тождественность эго-сознания и персоны, бессознательная самость - 
действительная индивидуальность человека - всегда присутствует и дает о себе 
знать если не прямо, то косвенно. Хотя эго-сознание на первый взгляд 
тождественно персоне - той компромиссной роли, в которой мы выставляем себя 
перед обществом, бессознательную самость все же невозможно вытеснить до конца. 
Ее влияние обнаруживается, главным образом, в особого рода контрастирующих и 
компенсирующих содержаниях бессознательною. Чисто личная позиция сознательного 
ума вызывает со стороны бессознательного реакции, которые, вместе с личными 
вытеснениями, содержат в себе зачатки (seeds) индивидуального развития под 
видом коллективных фантазий. Благодаря анализу личного бессознательного, 
сознательная психика покрывается коллективным материалом, который приносит с 
собой элементы индивидуальности. Я полностью осознаю, что этот вывод должен 
быть скорее всего совершенно непонятен любому, кто не знаком с моими взглядами 
и методикой работы, и особенно тем, кто привык рассматривать бессознательное с 
точки зрения фрейдовской теории. Но если читатель вспомнит мой пример со 
студенткой философии, то сможет создать у себя приблизительное представление о 
том, что я имею в виду. В начале лечения пациентка совершенно не сознавала того,
 что ее отношение к отцу было фиксацией и что поэтому она искала похожего на 
своего отца мужчину, на котором затем могла бы испытать спои интеллект. Само по 
себе это не было бы ошибкой, если бы ее интеллект не носил того сугубо 
опротестовывающего характера.
 каковой, к несчастью, столь часто встречается у интеллектуальных женщин. Такой 
интеллект всегда нацелен на поиск и указание ошибок другим; ему присуща 
чрезмерная критичность, с неприятно задевающим личным оттенком, однако его 
обладательницы претендуют на то, чтобы всегда считаться объект иными. Мужчину 
это неизменно раздражает, особенно если критика, как это часто бывает, касается 
какого-то слабого места, разговор о котором, в интересах плодотворности диалога,
 лучше было бы вообще не заводить. Но в том и заключается несчастливая 
особенность этого женского интеллекта, что он нацелен не на плодотворный диалог,
 а на выискивание у мужчины слабых мест с тем, чтобы прицепиться к ним и 
доводить партнера до белого каления. Справедливости ради, следует заметить, что 
обычно женщина не ставит себе такой сознательной цели, а имеет скорее 
бессознательное намерение заставить мужчину занять высшее положение, и тем 
самым превратить его в объект восхищения. Мужчина, как, правило, не замечает, 
что ему навязывают роль героя; ему настолько претят "шпильки" своей партнерши, 
что, избавившись от нее, он постарается никогда больше не встречаться с этой 
дамой. В конце концов, единственный способный вынести ее мужчина - это тот, кто 
уступает с самого начала, а значит и не представляет из себя ничего такого, чем 
можно было бы восхищаться.
 Размышляя над всем этим, моя пациентка, естественно, многое для себя открыла, 
ибо она понятия не имела об игре, в которую играла. Кроме того, ей нужно было 
еще разглядеть настоящий роман, который разыгрывался между ней и отцом с самого 
детства. Нас слишком далеко завело бы подробное описание того, как уже с самых 
ранних лет, с бессознательным сочувствием, она играла на теневой стороне отца, 
которую ее мать никогда не сознавала, и как она стала, задолго до отведенного 
ей срока, соперницей матери. Все это вышло на свет в ходе анализа личного 
бессознательного. Поскольку, хотя бы только по профессиональным соображениям, я 
не мог позволить себе раздражаться, То неизбежно превратился в героя и 
отца-возлюбленного. Поначалу перенесение тоже состояло из содержаний личного 
бессознательного. Моя роль героя была просто бутафорией и потому, поскольку 
благодаря ей я превращался в чистейший фантом, пациентка могла играть свою 
традиционную роль умудренной жизнью, не по годам зрелой, все понимающей 
матери-дочери-возлюбленной - пустую роль, персону, за которой скрывалась ее 
реальная и подлинная жизнь, ее индивидуальная самость. Ведь в той степени, в 
какой она сначала полностью идентифицировалась со своей ролью, она совершенно 
не сознавала свою подлинную самость. Она все еще оставалась в своем 
расплывчатом инфантильном мире и пока вообще не открыла для себя реальный мир. 
Но по мере того, как она, благодаря постепенному анализу, стала сознавать 
существо своего перенесения. начали претворяться в жизнь те сновидения, о 
которых я говорил в главе 1. Они поднимали наверх частицы коллективного 
бессознательного, - и это было концом ее инфантильного мира вместе со всей 
высокопарной риторикой. Она пришла в себя и к себе, то есть к своим собственным 
реальным возможностям. Таков приблизительный ход вещей в большинстве случаев, 
если анализ заходит достаточно далеко. То, что сознание ее индивидуальности так 
точно совпадает с реактивацией архетипического образа Бога, вовсе не случайное 
стечение обстоятельств, а весьма часто событие, которое, на мой взгляд, 
соответствует закону бессознательного.
 После этого отступления давайте вернемся к нашим предшествовавшим ему 
размышлениям.
 В том случае, если личные вытеснения освобождаются из бессознательного плена, 
сплавленные вместе индивидуальность и коллективная душа начинают выходить 
наружу, тем самым освобождая ранее вытесненные личные фантазии. Появляющиеся 
теперь фантазии и сновидения принимают несколько иной вид Верным признаком 
коллективных образов, по-видимому, служит появление "космического" начала; 
другими словами, образы сновидения или фантазии в этом случае связаны с 
космическими качествами, например, временной и пространственной бесконечностью, 
огромными расстояниями, преодолеваемыми с немыслимой скоростью, 
"астрологическими" ассоциациями, теллурическими, лунарными и солярными 
аналогиями, изменениями размеров тела и т. д. Очевидные случаи появления в 
сновидениях мифологических и религиозных мотивов также указывают на активность 
коллективного бессознательного. Коллективное начало весьма часто заявляет о 
себе через своеобразные симптомы (Возможно, нелишне заметить, что коллективные 
элементы в сновидениях появляются отнюдь не только на этой стадии аналитической 
терапии. Существует множество психологических ситуаций, в которых активность 
коллективного бессознательного может выйти на поверхность. Однако, здесь не 
место вдаваться в обсуждение этих состояний.) , например, когда кому-то снится, 
будто он летит, подобно комете, сквозь космическое пространство; будто он - 
Земля, Солнце или какая-то звезда; будто его тело огромно или, наоборот, 
микроскопически мало, а то - будто он умер, находится в неизвестном месте, не 
знает, кто он, не знает, что делать, сошел с ума и т. д. Подобным же образом, 
вместе с симптомами инфляции могут появляться чувства дезориентированности, 
головокружения и т. п.
 Прорывающиеся из коллективной души силы производят сбивающее с толку и 
ослепляющее действие. Распад персоны однозначно вызывает высвобождение 
непроизвольной фантазии, которая, видимо, есть не что иное, как специфическая 
активность коллективной души. Эта активность извергает такие содержания, о 
существовании которых человек никогда прежде не догадывался. Но вместе с 
усилением, влияния коллективного бессознательного ослабевает руководящая власть 
сознательного ума. Он незаметно становится ведомым, в то время как 
бессознательный и безличный процесс берет руководство на себя. И тогда 
сознательная личность, не замечая этого, передвигается подобно фигуре на 
шахматной доске под рукой невидимого игрока. И именно этот игрок определяет 
партию судьбы, а не сознательный ум со своими планами. В приведенном выше 
примере разрешение переноса, казавшееся сознательному уму просто невозможным, 
было осуществлено как раз этим путем.
 Попадание под влияние бессознательного процесса становится неизбежным всякий 
раз, когда возникает необходимость преодоления на вид непреодолимого 
затруднения. Само собой разумеется, что эта необходимость появляется не у 
каждого больного неврозом, поскольку, возможно, в большинстве случаев главным 
соображением оказывается всего лишь устранение временных трудностей адаптации. 
Разумеется, явно тяжелые случаи не поддаются лечению без глубокого изменения 
характера или установки. В гораздо же большем числе случаев адаптация к внешней 
действительности требует так много труда, что внутренней адаптации к 
коллективному бессознательному просто не удается уделить внимания в течение 
довольно долгого времени. Зато в тех случаях, когда эта внутренняя адаптация 
становится проблемой, от бессознательного исходит какое-то удивительное, 
непреодолимое притяжение, которое оказывает мощное влияние на сознательную 
линию жизни. Превосходство бессознательных влияний вкупе со связанными с ним 
распадением персоны и лишением сознательного ума власти образует состояние 
психической неустойчивости, вызываемое при аналитическом лечении искусственно, 
с терапевтической целью: устранить препятствия, могущие сдерживать дальнейшее 
развитие. Конечно, существует бесчисленное множество препятствий, которые можно 
преодолеть с помощью доброго совета и моральной поддержки, при условии доброй 
воли и понимания со стороны пациента. Этим путем можно добиться отличных 
лечебных результатов. Не так уж редки случаи, где вообще нет никакой нужды 
заводить разговор о бессознательном. Но, с другой стороны, существуют 
затруднения, в отношении которых нетрудно предвидеть невозможность 
удовлетворительного разрешения. Если в этих случаях психическое равновесие не 
нарушается еще до начала лечения, то это обязательно происходит во время 
анализа, и иногда, без какого-либо вмешательства со стороны врача. Часто 
кажется, словно эти пациенты только и ждали появления вызывающего доверие 
человека, чтобы тотчас же отказаться от борьбы и пасть духом.
 Такая утрата равновесия, в принципе, сходна с психологическим нарушением: то 
есть, она отличается от начальных стадий психического заболевания только тем, 
что в конечном счете приводит к улучшению здоровья, тогда как последнее - к еще 
большему его разрушению. Это - состояние паники перед лицом на первый взгляд 
безнадежных осложнений. Обычно ему предшествовали отчаянные попытки силой воли 
справиться с затруднением; затем наступало крушение надежд, - и некогда 
руководящая воля полностью распадалась. Высвобожденная в результате этого 
распада энергия теряется сознанием и переходит в бессознательное. Фактически, 
первые признаки бессознательной активности появляются как раз в такие моменты. 
(Я сразу вспоминаю случай с юношей, явно обделенным крепким умом и силой духа.) 
Очевидно, та энергия, что уходила из сознания, активировала бессознательное. 
Непосредственный результат - изменение установки. Легко можно себе представить, 
что более сильный человек, окажись он на месте этого юноши, воспринял бы то же 
видение звезд как знак возможного исцеления и посмотрел бы на человеческое 
страдание sub specie aeternitatis (С точки зрения вечности (лат.). - Прим. пер.
), и каковом случае его душевное равновесие было бы восстановлено.
 Случись так, качавшееся непреодолимым препятствие было бы устранено. Исходя из 
этого, я считаю, что такая утрата равновесия служит определенной цели, 
поскольку приводит к замещению дефектного сознания автоматической и 
инстинктивной деятельностью бессознательного, которая все это время нацелена на 
создание нового равновесия и, следует заметить, обычно достигает этой цели, при 
условии, что сознательный ум в состоянии ассимилировать производимые 
бессознательным содержания, то есть способен понять и переварить их. Если 
бессознательное просто деспотически командует сознательным умом, то развивается 
психотическое состояние. Если же бессознательному не удается ни безраздельно 
господствовать, ни даже быть понятым, то результатом будет конфликт, 
деформирующий все дальнейшее продвижение вперед. Однако в вопросе понимания 
коллективного бессознательного мы сталкиваемся с огромной трудностью, которую я 
сделал предметом обсуждения в следующей главе.
 
 IV
 Безуспешные попытки освобождения индивидуальности от коллективной души
 
 А. Регрессивное восстановление персоны
 
 Крах сознательной установки - дело серьезное. Он всегда переживается как конец 
света, как если бы весь мир вернулся назад к первозданному хаосу. Человек 
чувствует себя покинутым, сбившимся с курса и потерявшим управление кораблем, 
отданным во власть стихий. Так, по крайней мере, ему кажется. В 
действительности же, он просто обратился в нужде к коллективному 
бессознательному, которое отныне берег руководство на себя. Можно было бы 
умножить количество примерен таких случаев, когда "спасительная" мысль, видение,
 "внутренний голос" с неотразимой силой убеждения появлялись в критический 
момент и давали жизни новое направление. Пожалуй, можно было бы привести не 
меньше примеров того, когда крушение надежд означало катастрофу, разрушавшую 
всю жизнь, ибо и такие моменты, кроме спасительных, могут приходить" и 
застревать болезненные идеи, а также могут блекнуть идеалы, что не менее 
гибельно. В первом случае развивается какая-то психическая странность или 
психоз, а в последнем - состояния дезориентации и деморализации. Однако, в том 
случае, когда содержания бессознательного прорываются в сознание, замещая его 
функции своей жуткой властью приговора, встает вопрос о том, как среагирует на 
это индивидуум. Одолеют ли его в конце концов эти содержания? Или он сразу 
примет их доверчиво? Или, может быть, отвергнет? (В данный момент я не 
рассматриваю идеальную реакцию, а именно, критическое понимание.) Первый случай 
означает паранойю или шизофрению; во втором случае индивидуум может либо 
превратиться в пророчествующего чудака либо возвратиться к инфантильной 
установке и оказаться отрезанным от соответствующего ею возрасту и положению 
общества; третий случай подразумевает регрессивное восстановление персоны. Эта 
формулировка настолько отдает специальной терминологией, что читатель вполне 
может предположить, будто она имеет отношение к той сложной психической реакции,
 какую модно наблюдать в ходе аналитического лечения. Было бы, однако, ошибкой 
думать, что такого рода случаи появляются только при аналитической терапии. 
Этот процесс с равным успехом (а часто и лучше) можно наблюдать в других 
жизненных ситуациях, а именно - во всех тех случаях карьеры, где имело место 
жестокое разрушительное вмешательство судьбы. По всей вероятности, каждому 
довелось в той или иной мере испытать на себе превратности судьбы, но 
обыкновенно они наносят раны, которые заживают и не оставляют после себя 
уродующих и лишающих трудоспособности отметин. Однако, здесь мы имеем дело с 
пагубным опытом (experiences), который может полностью сломить человека или, по 
крайней мере, покалечить его навсегда. Возьмем для примера дельца, который 
пошел на чрезмерный писк и в результате оказался банкротом. Если он не позволит 
себе пасть духом из-за случившейся с ним неприятности и, поборов страх и уныние,
 сохранит прежнюю смелость в делах, возможно добавив к ней немного полезной 
осторожности, то его "рана" заживет без каких-либо остаточных явлений. Но если 
он все же не выдерживает удара, отказывается от всякого дальнейшею писка и 
мучительно пытается поправить свою общественную репутацию в рамках гораздо 
более ограниченной личности, с умонастроением напуганного ребенка выполняя 
неквалифицированную работу на должности,  которая значительно ниже его 
возможностей, то, говоря на профессиональном языке, он, вероятно, восстановил 
свою персону регрессивным путем. Видимо, в результате испуга он ускользнул в 
более раннюю фазу своей личности. Очевидно, он поступил низко, притворяясь, 
будто остается тем же, кем был до этого решающего события (experience), хотя на 
самом деле не мог даже помыслить о повторении такого риска. Возможно, прежде он 
хотел большего, чем мог совершить; теперь же он не отваживается даже на то, что 
ему вполне по силам.
 Такие случаи (experiences) встречаются среди лиц любого социального положения 
и принимают всевозможные формы, а значит, их можно обнаружить и в 
психологическом лечении. И здесь дело касается расширения личности, риска своим 
материальным положением или собственной натурой. То, что таким переломным 
событием (critical experience) в текущем лечении является перенесение, хорошо 
видно на примере нашей студентки философии. Как я уже указывал, у пациента 
существует возможность бессознательно проскользнуть над рифом перенесения, 
которое в этом случае не становится содержанием личного опыта, и потому не 
происходит ничего серьезного. Врач, ради простой выгоды, вполне мог бы желать 
себе таких пациентов. Но если пациенты интеллектуальны, они скоро открывают для 
себя существование этой проблемы. И если тогда врач, как в упомянутом выше 
случае, возвеличивается до отца-возлюбленного и, следовательно, становится 
объектом бурного потока адресованных ему запросов, он волей-неволей должен до 
конца продумать пути и средства отражения этой бешеной атаки, чтобы не 
оказаться самому втянутым в водоворот и, в то же время, не навредить пациенту. 
Насильственное прерывание перенесения может вызвать полный рецидив или кое-что 
похуже; поэтому с данной проблемой нужно обращаться с большим тактом и 
предусмотрительностью. Другой возможностью является благочестивая надежда, что 
"со временем" это "сумасбродство" прекратится само собой. Конечно, все проходит 
со временем, но это "сумасбродство" может продолжаться весьма долго, и 
трудности могут оказаться настолько невыносимыми для обеих сторон, что мы могли 
бы с равным успехом сразу отбросить идею времени как целебного фактора.
 Казалось бы, гораздо лучший инструмент для "сражения" с перенесением 
предлагает теория неврозов, сформулированная Фрейдом. Зависимость пациента 
объясняется в ней как инфантильный сексуальный запрос (demand), занимающий 
место здравого распоряжения зрелой сексуальностью. Сходные преимущества 
предлагает и теория Адлера (Alfred Adler, The Neurotic Constitution, первая 
публикация п 1912 г.. перевод на англ. В. Glueck и J. Е. Lind (London, 1921).), 
объясняющая перенесение как инфантильное намерение обрести власть и как "меру 
безопасности" ("security measure"). Обе теории так искусно прилажены к 
невротической ментальности, что любой случай невроза можно объяснить 
одновременно обеими теориями (Ср. "On the Psychology of the Unconscious" 
(Collected Works. Vol. 7) pars. 44ff, где приведен пример одного такого случая. 
[Русск, пер.: О психологии бессознательного // Юнг К. Г. Психология 
6eccoзнательного М.: Канон. 1994. - Прим. пер.}). Этот весьма примечательный 
факт, который должен быть подтвержден любым непредубежденным наблюдателем, 
может опираться лишь на то обстоятельство, что фрейдовский "инфантильный 
эротизм" и адлеровское "влечение к власти" суть одна и та же вещь, независимо 
от теоретических расхождений между этими школами. Это просто фрагмент вышедшего 
из-под контроля, а поначалу и вовсе не поддающегося управлению изначального 
инстинкта, который обнаруживает себя в феномене перенесения. Архаические формы 
фантазии, постепенно достигающие поверхности сознания, служат лишь 
дополнительным доказательством этого.
 Мы можем испытать обе теории, раскрыв пациенту глаза на то, насколько 
инфантильны, невозможны и абсурдны его запросы, - и, возможно, в конце концов 
он одумается и снова возьмется за ум. Однако, моя пациентка оказалась не 
единственной, кто этого не сделал. Несомненно, врач всегда может спасти свою 
репутацию с помощью этих теорий и более или менее гуманно выпутаться из 
тягостного положения. Действительно, есть пациенты, с которыми не стоит - или 
кажется, что не стоит - заходить в лечении дальше; но есть и такие, которым эти 
процедуры наносят бессмысленную душевную рану. В случае моей студентки я смутно 
чувствовал что-то в этом роде и потому отказался от своих рационалистических 
попыток ради того, чтобы - пусть с нескрываемым недоверием - дать природе шанс 
исправить, как мне казалось, ее же собственную глупость. Как уже упоминалось, 
это открыло мне нечто чрезвычайно важное, именно, существование бессознательной 
саморегуляции. Бессознательное может не только "желать", но и отказываться от 
своих желаний. Это осознание, представляющее огромную важность для целостности 
личности, должно оставаться недоступным для любого, кто не способен разделаться 
с мнением, будто дело здесь просто в инфантилизме. Такой человек повернет назад 
у самого порога этого осознания и скажет себе: "Конечно, все это вздор. Я 
безумный фантазер! Лучшее, что можно было бы сделать, так это похоронить 
бессознательное или выбросить его за борт вместе со всеми его сочинениями". 
Смысл и цель того, о чем он так страстно мечтал, теперь будет представляться 
ему детским лепетом. Он поймет, что сжигавшее его желание было абсурдным, 
научится терпимо относиться к себе, смиряться с неизбежностью. На что он 
способен? Вместо того, чтобы смело вступать в конфликт, он будет, скорее, 
уходить от него, и - если говорить о пределе его возможностей - будет 
регрессивно восстанавливать свою разбитую вдребезги персону, обесценивая все те 
надежды и ожидания, которые расцвели под воздействием перенесения. Он станет 
мелочнее, ограниченнее, рационалистичнее, чем прежде. Нельзя сказать, чтобы 
такой исход был безоговорочным несчастьем во всех случаях, ибо есть очень много 
людей, которые в силу своей заведомой неспособности 6oльше преуспевают в 
условиях рационалистической системы, чем в состоянии свободы. Свобода - это 
одно из самых трудных условий жизни. Те, кто в состоянии снести такой выход из 
положения, могут сказать вместе с Фаустом:
 Достаточно познал я  этот свет,
 А в мир другой для нас дороги нет.
 Слепец, кто гордо носится с мечтами,
 Кто ищет равных нам за облаками!
 Стань твердо здесь - и вкруг следи за всем:
 Для дельного и этот мир не нем.
 Что пользы в вечность воспарять мечтою!
 Что знаем мы, то можно взять рукою.
 И так мудрец, весь век свой проведет.
 Грозитесь, духи! Он себе пойдет...
 (Гете. Фауст., II. действие 5.)
 Такое решение было бы идеальным, если бы человек действительно был способен 
избавиться от бессознательного, лишить его энергии и активности. Но опыт 
показывает, что бессознательное можно лишить только части его энергии; оно не 
прерывает своей активности, ибо не только содержит в себе либидо но и само 
является его источником, из которого происходит утечка психических элементов. 
Поэтому было бы заблуждением считать, будто с помощью какой-то там магической 
теории или метода можно полностью опустошить бессознательное, выкачав из него 
либидо, и тем самым как бы устранить его. Можно какое-то время тешить себя этой 
иллюзией, но наступает день, когда приходится сказать вместе с Фаустом:
 Теперь весь воздух чарами кишит,
 И этих чар никто не избежит.
 Пусть светел и разумен ясный день,
 Но в сети снов нас ловит ночи тень;
 Пусть весело с прогулки я иду, -
 Вдруг ворон каркнет. Что же? На беду.
 Так суеверье царствует везде:
 То-к горю, это - к счастью, то - к беде.
 И вот стоить один, страшась всего...
 Дверь скрипнула... Но нет здесь никого...
 (Там же.)
 Никто не в состоянии по своему желанию лишить бессознательное его законной 
власти. В лучшем случае, мы можем просто обманываться на сей счет. Ибо, как 
говорит Гете:
 Пусть меня не слышит ухо.- 
 Громок зов мой в недрах духа:
 В разных образах встает 
 Moй суровый, властный гнет;
 (Там же,)
 Лишь одно средство эффективно против бессознательного, и это средство - 
жестокая материальная нужда, или нищета. (Те, кому известно о бессознательном 
несколько больше, увидят за материальной нуждой тот же самый лик, что когда-то 
пристально глядел на них изнутри.) Духовная, внутренняя нищета может смениться 
на материальную, внешнюю нужду, и пока материальная бедность оказывается 
настоящей, а не искусственно сфабрикованной, душевные проблемы более или менее 
утрачивают свою силу. Вот почему Мефистофель дает Фаусту, пресытившемуся 
"бессмысленными чарами", следующий совет:
 Изволь, вот средство возрожденья
 Без чар, без денег, без леченья:
 Уединись и глуши полей,
 Руби, копай, потей за плугом
 И ограничить тесным кругом
 Себя и ум свой не жален;
 Питайся просто в скромной доле,
 иви, как скот, среди скотов
 И там, где жал ты, будь готов
 Сам удобрять навозом поле.
 (Гете. Фауст, I, сцена 6.)
 Хорошо известно, что "простая жизнь" не может быть фальшивой, и потому 
беспроблемное существование бедняка, действительно предоставленного судьбе, 
невозможно обрести путем таких дешевых подделок. Только тот, кто живет такой 
жизнью не по простой возможности, но принужден к ней бедностью своей натуры, 
будет слепо проходить мимо проблемы собственной ДУШИ, поскольку ему просто не 
достает способности понять ее. Но стоит ему однажды увидеть проблему Фауста, 
спасательный выход в "простую жизнь" закрывается для него навсегда. Конечно, 
ничто не удерживает его от приобретения небольшого домика в деревне, ленивой 
работы в огороде и употребления в пищу сырой репы. Однако, его душа смеется над 
этим обманом. Только подлинное обладает способностью исцелять.
 Регрессивное восстановление персоны оказывается возможной линией поседения 
лишь для того, кто переломной неудачей своей жизни обязан собственной 
раздутости (inflatedness). После того как личность уменьшается, он возвращается 
к тому, что способен исполнять. Но в любом другом случае смирение и 
самоуничижение есть просто увертка, поддерживать которую в течение длительного 
срока удается только ценой невротического нездоровья. С сознательной точки 
зрения заинтересованного лица его состояние выглядит и не уверткой вовсе, а 
кажется обусловленным невозможностью справиться с проблемой. Обычно он 
оказывается в одиночестве, практически не получая помощи в нашей современной 
культуре. Даже психологии нечего ему предложить, кроме редукционистских 
толкований, поскольку она неизбежно подчеркивает архаический и инфантильный 
характер этих переходных состояний и тем самым делает их для него неприемлемыми.
 Ему не приходит на ум, что медицииская теория может, кроме прочего, иметь 
целью предоставление врачу возможности более или менее элегантно высвободить 
свою голову из петли. Вот почему эти редукционистские теории так превосходно 
соответствуют сущности невроза - потому что они оказывают такую огромную услугу 
врачу.
 
 Б. Идентификация с коллективной душой
 
 Второй путь ведет к идентификации с коллективной душой. Вообще-то это 
равносильно принятию инфляции, но теперь она возводится в ранг системы. Другими 
словами, кто-то претендует на то, чтобы быть единственным обладателем той 
великой истины. которая только и ждет, чтобы её открыли, или обладателем 
эсхатологического знания, несущего в себе магическую способность обращать 
язычников в истинную веру. Эта установка далеко не всегда предстает в 
откровенной форме мегаломании, но чаще принимает более мягкие и привычные формы 
пророческого вдохновения и страсти к мученичеству. Для людей недалеких, столь 
часто не обладающих ничем, кроме изрядной доли честолюбия, тщеславия и 
неуместной наивности, опасность поддаться этому соблазну чрезвычайно велика. 
Доступ к коллективной душе означает для индивидуума обновление жизни, 
независимо от того, будет ли оно переживаться как приятное или неприятное. 
Каждому хотелось бы закрепиться в этом новом состоянии: одному - потому что 
новизна усиливает его жизнеощущение, другому - потому что обновление обещает 
богатый урожай знаний, третьему - потому что он нашел ключ к преображению всей 
своей жизни. Поэтому все те, кто не хочет лишать себя величайшего сокровища, 
зарытого в коллективной душе, будет всеми доступными средствами поддерживать 
заново установленную ими связь с изначальным источником жизни (Здесь я хотел бы 
обратить внимание на интересное замечание Kaнтa. В своих  лекциях по  
психологии он говорит о "сокровище, лежащем в сфере тусклых представлений, той 
глубокой пучине человеческого знания, недостижимой для нас в принципе". Это 
сокровище, как я продемонстрировал в своей работе Symbols of Transformation 
(Collected Works, Vol. 5), представляет co6oй совокупность всех тех изначальных 
образов, в которые вкладывается либидо или, вернее, которые являются 
саморепрезентациями  либидо.). По-видимому, идентификация кажется кратчайшим 
путем к этому, ибо растворение персоны в коллективной душе настойчиво 
приглашает соединиться с первичным хаосом и забыть обо всем в его объятиях. 
Этот осколок мистицизма от рождения застревает в сердцах лучших людей в форме 
"стремления к Матери", ностальгии по тем истокам, откуда мы когда-то вышли.
 Как я уже показал в своей книге о либидо [Symbols of Transformations 
(Collected Works, Vol. 5)], в основе этого регрессивного стремления, которое 
Фрейд понимает как "инфантильную фиксацию" или "желание инцеста", лежит вполне 
определенная ценность и не менее определенная потребность (need), с явной форме 
сформулированные в мифах. Ведь именно самые сильные и лучшие среди людей, герои,
 уступают своему регрессивному стремлению и намеренно подвергают себя опасности 
быть проглоченными чудовищем материнской пучины. Но раз это герой, то он потому 
герой, что как раз и не позволяет чудовищу уничтожить себя, а наоборот, 
покоряет его, - и не единожды, а многократно. Победа над коллективной душой 
только и приносит справедливое возмещение за риск - завладение сокровищем, 
непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то еще, что миф считает 
наиболее достойным желания. Любой, кто идентифицируется с коллективной душой - 
или, выражаясь языком мифа, позволяет чудовищу сожрать себя, - и исчезает в ней,
 добирается до сокровища, которое сторожит дракон, однако делает это со зла и 
во вред себе.
 Пожалуй, никому из тех, кто осознал абсурдность этой идентификации, не хватило 
бы мужества возвести ее в принцип. Но опасность заключается в том, что очень 
многим не хватает совершенно необходимого в такой ситуации чувства юмора, или 
же это чувство покидает их при подобном, весьма специфическом стечении 
обстоятельств: их охватывает что-то вроде пафоса, вce кажется полным значения, 
а всякая действенная самокритика сдерживается. Я не стал бы вообще отрицать 
существования истинных пророков, но во имя осторожности начинал бы с сомнения в 
каждом конкретном случае; ибо это слишком серьезный для нас вопрос, чтобы не 
задумываясь признавать того или иного человека настоящим пророком. Каждый 
заслуживающий уважения пророк решительно борется против этих бессознательных 
притязаний своей роли. Поэтому, когда на нашем горизонте внезапно появляется 
пророк, было бы лучше осторожно предположить возможное нарушение душевного 
равновесия.
 Однако помимо возможности стать пророком есть и другое соблазнительное 
удовольствие, более тонкое и, на первый взгляд, более законное: удовольствие 
стать учеником пророка. Для подавляющего большинства людей это прямо-таки 
идеальный способ. Его преимущества: odium dignitatis (Невыносимость достоинства 
(=высокого положения) (лат.). - Прим. пер..), сверхчеловеческая ответственность 
пророка, превращается в значительно более приятный otium indignitatis (Покой 
недостойности (= низкого положения) (лат.). - Прим. пер.). Ученик - 
недостойный; он учится у Мастера и остерегается иметь собственные идеи. 
Умственная леность становится достоинством; по крайней мере, он может греться 
под солнцем полубожественного существа. Ученик может наслаждаться архаизмом и 
инфантилизмом своих бессознательных фантазий без ущерба для себя, ибо вся 
ответственность перекладывается на Мастера. Вследствие обожествления им Мастера,
 ученик, видимо, не замечая этого, растет и сам. А кроме того, разве не 
обладает он великой истиной, пусть даже и не им открытой, но все же полученной 
прямо из рук Мастера? Естественно, ученики всегда держатся вместе, но не из 
любви, а в результате вполне понятного намерения без усилий поддерживать 
собственную убежденность в правоте учения путем создания атмосферы 
коллективного согласия.
 Это и есть идентификация с коллективной душой, которая, в целом, кажется более 
достойной похвалы: кто-то другой не только имеет честь быть пророком, но и 
несет за это опасную ответственность. Что касается самого идентифицирующегося, 
то хотя он всего лишь ученик, но, вместе с тем, и один из хранителей огромного 
сокровища, найденного Мастером. Ученик в полной мере ощущает достоинства и 
бремя такого положения, считая формальным долгом и моральной обязанностью 
поносить всех инакомыслящих, вербовать прозелитов и просвещать язычников, - 
точь-в-точь как если бы он сам был пророком. И те самые люди, что крадучись 
живут за внешне благопристойной персоной, оказываются как раз теми, кто, 
раздувшись в результате идентификации с коллективной душой, внезапно появляется 
на мировой арене. Ибо подобно тому как пророк являет собой изначальный образ из 
коллективной души, так и с учеником пророка происходит то же самое.
 В обоих случаях инфляция вызывается коллективным бессознательным, и в 
результате страдает независимость индивидуальности. Но поскольку отнюдь не все 
индивидуальности имеют силы быть независимыми, фантазия ученика, возможно, есть 
верх того, на что они способны. Сопровождающие инфляцию УДОВОЛЬСТВИЯ хотя бы 
отчасти компенсируют утрату духовной свободы. Не следует недооценивать и то 
обстоятельство, что жизнь настоящего или воображаемого пророка полна страданий, 
разочарований и лишений, так что кричащая осанну шайка (band) учеников обладает 
компенсаторным значением. Все это по-человечески так понятно, что появился бы 
повод для удивления, если бы вдруг обнаружилось наличие какой-то более 
отдаленной цели происходящего.
 
 Вторая часть
 ИНДИВИДУАЦИЯ
 
 I
 Функция бессознательного
 
 Предназначение, возможная цель находится за пределами тех альтернативных 
представлений, о которых шла речь в предыдущей главе. Это путь индивидуации. 
Индивидуация означает становление "не-делимым" ("in-dividual") (От лат. 
in-dividuus - "неделимый", но еще и "неразделенный". "неразведенный", 
"нерасщепленный". - Прим. пер.), и коль скоро "индивидуальность" заключает в 
себе нашу глубочайшую, крайнюю и бесподобную особенность, она также 
подразумевает становление человека самим собой. Поэтому мы могли бы истолковать 
индивидуацию как "путь к себе" или как "самоосуществление".
 Рассмотренные в предыдущих главах возможные пути развития, были, по сути, 
отчуждением самости (== отдалением от себя. - А. А.), способами лишения самости 
ее реальности в пользу внешней роли или воображаемого значения. В первом случае 
самость отступает на задний план, уступая место социальному признанию; в 
последнем - она отступает перед самовнушенным значением изначального образа. В 
обоих случаях коллективное имеет превосходство. Отказ от себя в пользу 
коллектива соответствует общественному идеалу; самоотречение даже слывет 
общественным долгом и добродетелью, хотя им также можно злоупотреблять в 
эгоистических целях. Эгоистов (egoists) называют "заботящимися о себе" 
(selfish), но это слово конечно же не имеет ничего общего со значением слова 
"(сам)ость", в каком я его здесь употребляю. С другой стороны, 
самоосуществление кажется противостоящим самоотречению. Это довольно 
распространенное заблуждение, вызванное недостаточным разграничением 
индивидуализма и индивидуации. Индивидуализм означает умышленное подчеркивание 
и возвышение предполагаемого своеобразия личности в ущерб коллективным 
интересам и обязательствам. Индивидуация же подразумевает как раз лучшее и 
более полное осуществление человеком своих коллективных качеств, так как 
соответствующее внимание к своеобразию индивидуума в большей мере способствует 
лучшему исполнению социальных ролей, чем пренебрежение этим своеобразием или 
его подавление. Своеобразие индивидуума нельзя понимать как всякую необычность 
или странность его субстанции (substance) (Вероятно, Юнг использует здесь 
понятие субстанции и самом общем смысле, как носители явления. - Прим. пер.) 
или его компонентов; гораздо правильнее будет понимать своеобразие как 
уникальное соединение или постепенную дифференциацию функций и способностей, 
которые сами по себе универсальны. На лице любого человека есть нос, два глаза 
и т. д.. но эти универсальные, родовые особенности вариабельны, и именно их 
вариабельность делает возможным факт индивидуальных особенностей каждого лица. 
Поэтому индивидуация может лишь означать процесс психологического развития, 
осуществляющего данные индивидуальные особенности; другими словами, 
индивидуация - это процесс, благодаря которому человек становится определенным, 
уникальным существом, каковым он в действительности и является. Осуществляя 
себя, он однако не становится "эгоистичным" (selfish) в обычном смысле этого 
слова, но просто реализует своеобразие своей натуры, а это, как мы уже говорили,
 совсем не похоже на эготизм или индивидуализм.
 Далее, коль скоро человеческий индивидуум, как живая единица, состоит из 
исключительно универсальных факторов, он целиком и полностью коллективен и 
потому ни в каком отношении не противопоставлен коллективной организации. 
Следовательно, индивидуалистическое подчеркивание своей собственной 
специфичности противоречит этому основному факту живого бытия. С другой стороны,
 индивидуация стремится к живому взаимодействию всех факторов. Но поскольку 
универсальные факторы всегда проявляются лишь в индивидуальной форме, то их 
полный учет также будет производить индивидуальный результат, при том 
единственный в своем роде, который невозможно превзойти ничем иным, и менее 
всего индивидуализмом.
 Цель индивидуации - не что иное, как освобождение самости от фальшивых оберток 
персоны, с одной стороны, и лишение изначальных образов их суггестивной силы, - 
с другой. Из всего сказанного в предыдущих главах, должно быть достаточно ясно, 
что такое персона с психологической точки зрения. Но когда мы обращаемся к 
другой стороне, именно, влиянию коллективного бессознательного, то обнаруживаем,
 что попадаем в темный внутренний мир, гораздо более трудный для понимания, чем 
психология персоны, доступная, в принципе, любому нормальному человеку. Всякий 
знает, что значит "напускать на себя официальный вид" или "играть социальную 
роль". С помощью персоны человек пытается выглядеть тем или иным, либо 
скрывается за маской, а то и сооружает себе определенную персону в качестве 
баррикады. Так что проблема персоны не должна бы представлять больших 
интеллектуальных трудностей.
 Однако, совсем другое дело общедоступно описать те тонкие внутренние процессы, 
которые вторгаются в сознательный ум с такой суггестивной силой. По-видимому, 
лучше всего мы можем изобразить эти влияния с помощью примеров душевных 
болезней, творческого вдохновения и религиозного обращения. Превосходное 
описание такой внутренней трансформации, - взятое, так сказать, из жизни, - 
можно найти в новелле Г. Дж. Уэллса "Отец Кристины Альберты". Изменения 
подобного рода описаны также в великолепно написанной книге Леона Доде [Leon 
Daudet, L'Heredo, Paris, 1916]. Обширный материал содержится в "Многообразии 
религиозного опыта" У. Джемса. Хотя во многих такого рода случаях замешаны 
некоторые внешние факторы, либо прямо обусловливающие изменения личности, либо 
по крайней мере создающие возможность таких изменений, все же это далеко не 
всегда те случаи, когда внешний фактор служит достаточным объяснением этих 
изменений. Мы должны признать тот факт, что интересующие нас изменения личности 
могут быть следствием субъективных внутренних причин, мнений и убеждений, когда 
внешние стимулы или вовсе не играют никакой роли, или их роль весьма 
незначительна. При патологических изменениях личности это, можно сказать, даже 
является правилом. Случаи психозов, которые представляют собой ясную и простую 
реакцию на губительное внешнее событие, относятся скорее к исключениям. Поэтому,
 для психиатрии, врожденная или приобретенная патологическая 
предрасположенность составляет весьма важный этиологический фактор. То же самое,
 вероятно, справедливо и для большинства случаев творческой интуиции, ибо вряд 
ли можно предположить чисто причинную связь между падением яблока и теорией 
тяготения Ньютона. Подобным же образом все религиозные обращения, которые 
невозможно проследить до суггестии и зарази тельного примера в качестве их 
непосредственной причины, опираются на независимые or каких-либо внешних 
влияний внутренние процессы, достигающие апогея в изменении личности. Как 
правило, эти процессы имеют характерную особенность, являясь подпороговыми, то 
есть бессознательными, вначале и достигающими сознания только постепенно. 
Момент вторжения может, однако, быть совершенно внезапным, так что сознание 
мгновенно затопляется потоком крайне странных содержаний, о существовании 
которых, казалось бы, трудно было даже подозревать. Именно такое мнение может 
сложиться у неспециалиста или даже у самого субъекта такого опыта, но 
профессиональный наблюдатель знает, что психологические события никогда не 
происходят вдруг. На самом деле это вторжение подготавливается в течение многих 
лет, а часто подготовка к нему занимает полжизни, и уже в детстве можно было бы 
обнаружить весь набор знаменательных признаков, которые в более или менее 
символической манере намекают на будущие ненормальные события. Мне вспоминается,
 в качестве примера, один душевнобольной, отказывавшийся от любой пищи и 
создававший неимоверные трудности в связи назальным кормлением. Фактически, 
каждый раз требовалась анестезия для того, чтобы можно было ввести пищевой зонд 
через нос. Больной умудрялся каким-то удивительным способом заглатывать свой 
язык, проталкивая его назад и глотку, что было тогда для меня совсем новым и 
неизвестным фактом. В период ясного сознания я услышал от него следующую 
историю. Еще мальчиком он часто обдумывал идею - как можно покончить с собой 
даже тогда, когда использовались бы любые мыслимые меры, чтобы помещать ему. 
Сначала он пытался сделать это задерживая дыхание, пока не обнаружил, что в 
полубессознательном состоянии он против своей воли снова начинал дышать. 
Поэтому он оставил эти попытки и подумал: может быть, он добьется своего. если 
откажется от пищи. Эта фантазия удовлетворяла его до тех пор, пока он не открыл 
для себя, что питание ему могут вливать через назальную полость. Тогда он стал 
обдумывать, как можно было бы перекрыть и этот вход. Так он натолкнулся на 
мысль проталкивать свой язык назад. Сначала его постигла неудачу; тогда он 
начал регулярно упражняться и делал это до тех пор, пока, наконец, не преуспел 
в заглатывании собственного языка примерно тем же способом, как это иногда 
непреднамеренно случается под наркозом, а в его случае, по-видимому, и 
результате искусственно вызванного расслабления мышц корня языка.
 Вот таким странным образом действий этот мальчик готовил почву для будущего 
психоза. После второго приступа он стал неизлечимым. Это лишь один пример среди 
многих других, но и его достаточно, чтобы показать, как последующее, кажущееся 
со стороны неожиданным вторжение чуждых содержаний на самом деле оказывается 
вовсе не неожиданным, а скорее представляет собой результат бессознательного 
развития, продолжавшегося годами.
 Следующий важный вопрос: в чем заключаются эти бессознательные процессы? И как 
они конституируются? Разумеется, пока эти процессы остаются бессознательными, о 
них невозможно ничего сказать. Но время от времени они сами обнаруживают себя - 
частично в симптомах, частично в действиях, мнениях, аффектах, фантазиях и 
сновидениях. С помощью такого доступного наблюдению материала мы можем сделать 
косвенные выводы относительно положения и устройства бессознательных процессов 
на текущий момент и их развития. Однако, не следует заблуждаться насчет того, 
что тогда бы нам удалось раскрыт!, действительную природу бессознательных 
процессов. Мы никогда не продвинемся в ее понимании дальше гипотетического "как 
если бы".
 "Смертным не дано проникнуть в глубины природы", - и даже в глубины 
бессознательного. Мы знаем, однако, что бессознательное никогда не остается в 
покое. Кажется, будто оно всегда в действии, ибо и во сне мы видим сновидения. 
Хотя многие люди заявляют, будто никогда не видят снов, вполне вероятно, что 
они просто не помнят своих сновидений. Знаменательно, что разговаривающие во 
сне люди обыкновенно не помнят ни сновидения, которое помогло им начать 
говорить по сне, ни даже того, что им вообще что-то снилось. Не проходит и дня, 
чтобы мы не допустили обмолвку, или чтобы из нашей памяти не ускользнуло что-то 
такое, что в другое время мы твердо помним, или чтобы нас не охватило 
настроение, причину которого мы не можем установить и т. д. Все это - признаки 
устойчивой бессознательной активности, которая становится непосредственно 
видимой по ночам в сновидениях, но лишь время от времени прорывается через 
запреты нашего дневного сознания.
 Насколько позволяет наш сегодняшний опыт, мы можем утверждать, что 
бессознательные процессы находятся в компенсаторном отношении к сознательному 
уму. Я специально употребляю слово "компепсаторный", а не "противоположный", 
потому что сознательное и бессознательное не обязательно находятся в оппозиции 
друг к другу, а дополняют одно другое, образуя целокупность (totality), которая 
и есть самость. Согласно этому определению, самость представляет собой величину 
высшего порядка по отношению к сознательному эго. Самость охватывает не только 
сознательную, но и бессознательную психику, и потому является, скажем так, 
личностью, коей мы также являемся. Достаточно легко представить себе, что мы 
обладаем душой-частью. Поэтому мы можем, например, без особого труда сознавать 
себя в качестве персоны. Но создание ясной картины того, что мы представляем из 
себя как самость, не по силам нашему воображению, ибо в этом действии часть 
должна была бы охватить целое. И нет надежды па то, что мы когда-либо сможем 
достичь даже приблизительной сознательности самости, ибо как бы мы не старались 
увеличить область сознаваемого, всегда будет существовать неопределенное и 
неопределимое количество бессознательного материала, принадлежащего 
целокупности самости. Следовательно, самость всегда будет оставаться 
супраординатной величиной.
 Бессознательные процессы, компенсирующие сознательное эго, содержат в себе все 
те элементы, которые необходимы для саморегулирования души (psyche) в целом. На 
личном уровне, эти элементы представляют собой непризнаваемые сознательно 
личные мотивы, обнаруживающие себя в сновидениях, или не учтенные нами значения 
повседневных ситуаций и не сделанные выводы, или сдержанные чувства и критику, 
от которой МЫ воздержались. Но чем больше мы осознаем себя вследствие 
самопознания и ведем себя соответственно, тем меньше будет становиться слой 
личного бессознательного, который накладывается повepx коллективного 
бессознательного. Таким образом возникает сознание, которое больше не заключено 
в ограниченном, сверхчувствительном, частном мирке эго, а свободно принимает 
участие в более широком мире объективных интересов. Это расширенное сознание - 
уже не тот обидчивый, эгоистический комок личных желаний, страхов, надежд и 
амбиций, всегда требовавший компенсации или корректировки со стороны 
бессознательных контртенденций. Теперь оно выполняет функцию установления 
отношений с множеством объектов, включая индивидуума в неограниченное, 
обязывающее и неразрывное общение с миром в целом. Возникающие па этой стадии 
осложнения представляют собой уже не конфликты эгоистических желаний, а общие 
трудности, касающиеся нас в той же мере, как и других. В принципе, на этой 
стадии речь идет о коллективных проблемах, которые активировали коллективное 
бессознательное, так как они требуют коллективной, а не личной компенсации. 
Теперь мы можем увидеть, что бессознательное вырабатывает содержания, имеющие 
силу (valid) не только для "обремененною" ими человека, но и для других, 
фактически, для очень многих, а возможно и для всех людей.
 Представители племени, живущего в тропических лесах центральной Африки (в 
районе горы Элгон), объяснили мне, что есть два вида сновидений: обычный сон 
маленького человека и "великое сидение", которое приходит только к великому 
человеку, например, к знахарю или вождю. Обычным сновидениям значения не 
придают, но если кому-то приснился "большой сон", он созывает все племя, чтобы 
рассказать его всем.
 Как человек узнает, было ли его сновидение "большим" или "маленьким"? 
Оказывается, по инстинктивному чувству значительности. Он чувствует себя 
настолько переполненным впечатлением от увиденного сна, что никогда бы и не 
подумал скрыть это сновидение от других. Он просто должен рассказать его, 
исходя из психологически верного предположения, что оно значимо для всех. Даже 
у нас сновидения, содержащие коллективные мотивы, вызывают чувство важности, 
побуждающее к сообщению. Такое сновидение - следствие конфликта взаимоотношений,
 и потому должно быть встроено в наши сознательные отношения, так как оно 
компенсирует именно их, а вовсе не какую-то внутреннюю личную причуду.
 Процессы коллективного бессознательного затрагивают не только более или менее 
личные отношения индивидуума к своей семье или более широкой социальной группе, 
но и его отношения к обществу и человечеству в целом. Чем более общим и 
безличным оказывается состояние (condition), запускающее реакцию 
бессознательного, тем более значительным, причудливым и непреодолимым будет 
компенсаторное проявление последнего. Оно не просто побуждает людей к личному 
общению, а доводит их до откровения и исповеди, или даже до драматическою 
представления своих фантазий.
 Поясню на примерах, как бессознательное ухитряется компенсировать 
взаимоотношения. Однажды ко мне пришел лечиться довольно надменный господин. Он 
занимался коммерцией на пару с младшим братом. Между братьями установились 
весьма натянутые отношения, и это стало одной из существенных причин невроза у 
моего пациента. Из того, что он мне сообщил, было не вполне ясно, в чем же 
действительная причина напряженности их отношений. В запасе у него был полный 
арсенал критических замечаний с адрес младшего брата и, само собой разумеется, 
он не слишком старался показать его способности в выгодном свете. Брат часто 
появлялся в сновидениях моею пациента и всегда в какой-то из трех ролей: 
Бисмарка, Наполеона или Юлия Цезаря. Его дом походил на Ватикан или на Yildiz. 
Kiosk. Его бессознательное явно испытывало потребность повысить положение 
младшего брата. Из этого я заключил, что мой пациент ставил себя слишком высоко,
 а своего брата - слишком низко. Дальнейший ход анализа полностью подтвердил 
этот вывод.
 Одна юная пациентка, проявлявшая крайне сентиментальную привязанность к матери,
 всегда видела ее в зловещих снах. Там мать появлялась в облике ведьмы, 
призрака или преследующего сновидицу демона. Мать избаловала ее выше всякого 
оправдания и настолько ослепила нежностью, что дочь не могла сознательно 
разглядеть пагубного материнского слияния. Отсюда и компенсирующая критика, 
осуществленная бессознательным.
 Однажды и мне случилось слишком низко - как в интеллектуальном, так и в 
моральном отношении - оценить одну из моих пациенток. Во сне я увидел замок на 
высоком утесе; на самой верхней башне замка был балкон и там сидела моя 
пациентка. Я без колебаний рассказал этот сои пациентке, что, как и следовало 
ожидать, имело наилучшие последствия.
 Всем известно, как легко мы ставим себя с глупое положение перед теми, кого 
несправедливо недооценили. Конечно, может случиться и прямо противоположное, 
как это однажды произошло с моим другом. В те годы еще зеленый студент, он 
написал Вирхову, известнейшему патологу, письмо, прося аудиенции у "его 
превосходительства". Когда, дрожа от страха, он предстал перед Вирховым и 
попытался назвать себя, то выпалил: "Моя фамилия Вирхов". После чего "его 
превосходительство", озорно улыбаясь, сказал: "А! Так ваша фамилия тоже 
Вирхов?" Чувство собственной ничтожности оказалось явно не по вкусу 
бессознательному моего друга, и, в результате, оно тотчас же побудило его 
представиться как равному Вирхову в величии.
 В этих более личных отношениях конечно же нет нужды в сколь-нибудь 
по-настоящему коллективных компенсациях. Напротив, в нашей первой истории 
использованные бессознательным фигуры имеют определенно коллективную природу: 
это герои мировой истории. Здесь возможны два толкования: либо младший брат 
моего пациента - человек признанный, обладающий большим весом в обществе; либо 
мой пациент переоценивает свою собственную важность не только по отношению к 
брату, но и ко всем остальным людям. Для первого предположения нет никакого 
основания, тогда как очевидность второго, как говорят, бросается в глаза. 
Поскольку крайнее высокомерие этого человека затронуло не только его самого, но 
гораздо боле широкую социальную группу, компенсация воспользовалась 
коллективным образом.
 То же самое справедливо и в отношении второй истории "Ведьма" - это 
коллективный образ. Исходя из этого мы должны заключить, что слепое доверие 
молодой женщины в той же мере относилось к более широкой социальной группе, в 
какой оно относилось к ее матери лично. И это на самом деле имело место, 
поскольку она все еще жила в исключительно инфантильном мире, где весь 
остальной мир отождествлялся с ее родителями. Приведенные примеры касаются 
отношений внутри личной сферы. Но существуют и безличные отношения, которые 
время от времени требуют бессознательной компенсации. В таких случаях 
коллективные образы приобретают более или менее мифологический характер. 
Моральные, философские и религиозные проблемы, вследствие их действительности 
для всех людей, должны, по всей вероятности, требовать мифологической 
компенсации. В упомянутой выше новелле Г. Дж. Уэллса мы находим классический 
тип компенсации: мистер Примби, карликовая личность, обнаруживает, что он не 
кто иной, как перевоплощение Саргона, царя царей (Саргон - царь|. (XXIV в. до н.
 ..). основатель обширной державы Двуречье с центром в Аккаде. Согласно легенде 
сделаться царем ему помогла влюбившаяся в него богиня Иштар. Подробнее см.: 
Мифы Народов мира: Энциклопедия: В 2 т. М., 1988. - Т. 2. С. 409-410. - Прим. 
пер.). К счастью, гений автора выручает бедного старого Саргона из 
патологически глупого положения и даже дает читателю шанс ощутить трагический и 
вечный смысл в этом жарком скандале. Мистер Примби, полное ничтожество, сознает 
себя точкой пересечения всех прошедших и грядущих времен. Легкое безумие - не 
слишком дорогая цена за это знание, при условии, что в конечном счете чудовище 
изначального образа не сжирает Примби, хотя в действительности ему едва удалось 
избежать этого.
 Универсальная проблема зла и греха составляет другой аспект наших безличных 
отношений к миру. Поэтому, едва ли не больше всякой другой, эта проблема 
вызывает коллективные компенсации. Одному из моих пациентов, шестнадцатилетнему 
юноше, в качестве начального симптома тяжелого невроза навязчивости приснился 
следующий сон:
 Он идет но незнакомой улице. Темно. Вдруг он слышит за собой шаги. От страха 
он идет быстрее. Шаги приближаются, и его страх растет. Он пускается бежать, но 
шаги, кажется, догоняют его. Наконец он оборачивается и видит дьявола. В 
смертельном ужасе он прыгает вверх и повисает в воздухе.
  Этот сон повторился дважды, что является признаком его безотлагательности.
 Увы, хорошо известно, что неврозы навязчивости, вследствие свойственных им 
мелочной щепетильности и обрядовой педантичности, не только имеют внешнюю 
видимость моральной проблемы, но действительно до краев наполнены 
нечеловеческими безобразиями и жестоким злом, против объединения с которыми в 
одно целое и вступает в отчаянную борьбу в остальном тонко организованная 
личность. Это объясняет, почему гак много дел приходится выполнять в 
церемониально "корректном" стиле, как если бы нужно было противодействовать злу,
 притаившемуся в тени. После этого сновидения начался невроз, существенная 
черта которого состояла в том, что пациенту, употребляя его выражения, нужно 
было поддерживать себя в "подвешенном" или "неоскверненном" состоянии чистоты. 
Ради этой цели он либо обрубал, либо лишал "действительности" все отношения с 
миром и со всем тем, что напоминало ему о бренности человеческого существования,
 добиваясь этого при помощи безумных формальностей, скрупулезных очистительных 
обрядов и заботливого соблюдения бесчисленных правил и предписаний невероятной 
сложности. Еще до того, как у пациента появились какие-то подозрения об 
ожидавшем его адском существовании, сновидение показало ему, что если бы он 
захотел снова опуститься на землю, ему пришлось бы заключить договор с дьяволом.

 В другом месте я описал сновидение, иллюстрирующее компенсацию религиозной 
проблемы у одного молодого студента теологии ("Archetypes of the Collective 
Unconscious" (Collected Works. Vol. 9. 1) pars. 71.). Он запутался во всякого 
рода разногласиях в толковании вероучения, что нередко случается с современными 
людьми. И вот во сне он оказался учеником "белого мага", одетого, однако, во 
все черное. Тот поучал его до какого-то момента, а затем сказал, что теперь им 
нужен "черный маг". Тут появился "черный маг", одетый, впрочем, во все белое, и 
заявил, что нашел ключи от рая, но нужна мудрость "белого мага", чтобы понять, 
как ими пользоваться. Это сновидение явно содержит в себе проблему 
противоположностей, которая, как известно, нашла в даосизме решение, весьма 
отличное от взглядов, превалирующих в западной культуре. Используемые 
сновидением фигуры представляют собой безличные коллективные образы, 
соответствующие природе безличной религиозной проблемы. В противоположность 
христианскому взгляду сновидение подчеркивает относительность добра и зла в том 
смысле, который сразу вызывает в памяти даосский символ - Инь и Ян.
 Из подобных компенсаций не следует непременно заключать, будто стоит только 
сознательному уму углубиться в универсальные проблемы, как бессознательное 
поспешит произвести соразмерные широкомасштабные компенсации. Есть еще то, что 
можно было бы назвать законным и незаконным интересом к безличным проблемам. 
Такого рода экскурсы законны лишь тогда, когда они возникают из глубочайших и 
подлинных потребностей индивидуума; незаконны же они в том случае, когда 
представляют собой либо чисто интеллектуальное любопытство, либо бегство от 
неприятной действительности. В последнем случае бессознательное производит 
"слишком человеческие" и чисто личные компенсации, цель которых очевидна - 
вернуть сознательный ум к обыденной реальности. Людям, незаконно отправляющимся 
в погоню за бесконечным, часто снятся смехотворно банальные сны, имеющие целью 
охладить их пыл. Таким образом, из характера компенсации мы сразу можем сделать 
выводы относительно серьезности и правомерности сознательных устремлений.
 Конечно, есть немало людей, которые не отваживаются признать, что 
бессознательное могло бы иметь "великие" идеи. Они будут возражать: "Неужели вы 
действительно думаете, будто бессознательное способно предложить что-то 
подобное конструктивной критике, являющейся достоянием нашего западного образа 
мысли?" Конечно, если подходить к проблеме интеллектуально и навязывать 
бессознательному рациональные интенции, предмет дискуссии лишается всякого 
смысла. Никогда не нужно стремиться навязать нашу сознательную психологию 
бессознательному. Его ментальность инстинктивная; оно не располагает 
дифференцированными функциями и не "мыслит" в том смысле, какой мы вкладываем в 
понятие "мышления". Бессознательное просто создает образ, который есть реакция 
и ответ на сознательную ситуацию. Этот образ содержит в себе столько же мысли, 
сколько и чувства, и, пожалуй, является всем чем угодно, только не продуктом 
рационалистического обдумывания. Такой oбpаз было бы лучше охарактеризовать как 
прозорливое видение художника. Мы склонны забывать, что проблема, похожая на ту,
 что легла в основу упомянутого последним сновидения, даже для сознательною ума 
сновидца выступает не как интеллектуальная, а как глубоко эмоциональная 
проблема. Для высоконравственного человека этическая проблема - это жгучий 
вопрос. уходящий корнями как в глубочайшие инстинктивные процессы, так и в его 
самые идеалистические стремления. Для нею эта проблема катастрофически реальна. 
Поэтому неудивительно, что и ответ вырастает из глубин его натуры. То 
обстоятельство, что каждый. думает, будто его психология есть мера всех вещей, 
и если, к тому же, уродившись глупым, кто-то сочтет такую вот проблему 
незаслуживающей его внимания, нимало не должно беспокоить психолога, ибо ОН 
обязан относиться к вещам объективно, воспринимая их таковыми, какие они есть, 
а не искажать их в пользу своих субъективных предположений. Более одаренные и 
восприимчивые натуры могут законно оказаться захваченными безличной проблемой, 
и в той степени, в какой это происходит, их бессознательное способно ответить 
им в том же стиле. И так же как сознательный ум может задать вопрос: "Почему 
существует этот ужасный конфликт между добром и злом?", так и бессознательное 
может ответить: "Приглядись, внимательнее! Одно нуждается в другом. Самое 
лучшее, именно потому что оно самое лучшее, несет в себе зародыш зла, и нет 
ничего настолько плохого, чтобы из него не могло вырасти ничего хорошего".
 Тогда сновидцу могло бы прийти в голову, что этот якобы неразрешимый конфликт, 
возможно, всего лишь предубеждение, настрой ума, обусловленный временем и 
местом. Сложный с виду образ-сновидение может и легко раскрывать свой простой, 
инстинктивный здравый смысл, крошечный зародыш рациональной идеи, до которой 
более зрелый ум мог бы с таким же успехом додуматься сознательно. Во всяком 
случае китайская философия додумалась до нее много веков назад. Единственно 
подходящая для этой цели пластичная форма мысли является прерогативой того 
первобытного, природного духа, который жив и в нас, но только затемнен 
односторонним сознательным развитием. Когда мы рассматриваем бессознательные 
компенсации под этим углом зрения, нас но праву можно упрекнуть в том, что мы 
судим о бессознательном с заведомо сознательной позиции. И действительно, 
выстраивая эти рассуждения, я всегда исходил из того взгляда, что 
бессознательное просто реагирует на сознательные содержания, хотя и весьма 
знаменательно, но все же не по своей инициативе. Однако, я далек от намерения 
создать впечатление, будто бессознательное во всех случаях исключительно 
реактивно. Напротив, есть множество свидетельств, которые вроде бы доказывают, 
что бессознательное действует не только стихийно, но действительно может брать 
на себя инициативу. Просто не счесть случаев, когда люди застревали во 
вздорящей по пустякам бессознательности, только чтобы стать наконец невротиками.
 Благодаря такому неврозу, изобретенному бессознательным, они вытряхиваются из 
своей апатии, - и это происходит несмотря на их собственную лень и часто 
отчаянное сопротивление.
 Все же, по-моему, было бы неверно думать, что в таких случаях бессознательное 
действует но преднамеренному и согласованному плану, стремясь реализовать 
определенные цели. Я ничего не обнаружил для поддержки этого предположения. 
Движущей силой - насколько мы вообще способны ее постичь - здесь, по-видимому, 
выступает одно лишь побуждение к самоосуществлению. Если бы это было делом 
некоторого общего телеологического плана, тогда все, кто обладает Избытком 
бессознательности, в обязательном порядке продвигались бы к более высокому 
уровню сознательности под действием неодолимого побуждения. Но это не совсем 
так. Широкие слои населения, несмотря на их печально известную 
бессознательность, никогда даже не приближаются к неврозу. Те немногие, кто 
наказан такой судьбой, и есть, собственно, "высшие" люди, по разным причинам 
слишком долго остававшиеся на примитивном уровне. Их натура не выносит долгого 
пребывания в том состоянии, которое является для них неестественным оцепенением.
 В результате узости своей сознательной перспективы и ограниченности своего 
существования они сберегают энергию, которая постепенно накапливается в 
бессознательном и, наконец, прорывается и форме более или менее острого невроза.
 Этот простой механизм вовсе не обязательно таит в себе какой-то "план". Вполне 
понятного побуждения к самоосуществлению было бы достаточно для совершенно 
удовлетворительного объяснения его действия. Кроме того, здесь можно, 
по-видимому, говорить о задержке созревания личности.
 Поскольку скорее всего нам еще очень далеко до заветной вершины абсолютной 
сознательности, то, вероятно, каждый из нас способен к расширению сознания, и 
соответственно можно допустить, что бессознательные процессы постоянно снабжают 
нас содержаниями, которые при условии их сознательною усвоения, способствуют 
расширению диапазона сознания. Рассматриваемое в этом отношении, 
бессознательное выглядит как поле опыта неограниченной протяженности. Если бы 
оно было просто реактивным по отношению к сознательному уму, его вполне можно 
было бы назвать психическим зеркальным миром. В таком случае, действительный 
источник всех содержаний и всякой активности находился бы в сознательной 
психике, а в бессознательном не было бы абсолютно ничего, кроме искаженных 
зеркальных отражений содержаний сознания. Творческий процесс был бы замкнут в 
сознательном уме, и все новое было бы не чем иным, как сознательным 
изобретением или умением. Эмпирические факты опровергают это. Любой творческий 
человек знает, что спонтанность составляет самое существо творческой мысли. 
Поскольку бессознательное - это не реактивное зеркальное отражение, а 
самостоятельная продуктивная активность, его сфера опыта образует автономный 
мир, о котором мы можем только сказать, что он воздействует на нас, как и мы на 
него, - то же самое. что мы можем сказать о нашем познании внешнего мира. И так 
же как материальные объекты выступают составляющими элементами этого мира, так 
психические факторы составляют объекты того, другого мира.
 Идея объективности психического - отнюдь не новое открытие. Фактически, она 
относится к самым ранним и всеобщим приобретениям человечества: ведь это не что 
иное, как убежденность в реальном существовании мира духов. Мир духов, 
безусловно, не был изобретением в том смысле, в каком добывание огня трением 
было таковым; уверенность в существовании мира духов в гораздо большей степени 
является результатом опыта, сознательного принятия действительности, ни в чем 
не отличающегося от сознательного принятия материального мира. Я сомневаюсь, 
чтобы вообще существовали такие примитивные народы, которые не были бы знакомы 
с магическим воздействием или магическим веществом. ("Магический" - просто 
другое слово для обозначения "психического".) Вероятно, столь же очевидно, что 
практически все примитивные народы признают существование духов (В случаях 
сообщения обратного, нужно всегда помнить: боязнь духов иногда так велика, что 
люди фактически будут отрицать существование каких-либо духов из страха перед 
ними. Я сам столкнулся с этим среди племен, обитающих на горе Элгон.). "Дух" - 
это психический факт. Так же как мы отличаем нашу собственную телесность от 
других, "не наших" тел, так и примитивы - если они вообще имеют какое-либо 
понятие о "душах" - проводят различие между их собственными душами и духами, 
причем последние воспринимаются ими как чужие и "находящиеся где-то там". Духи 
- объекты внешней перцепции, тогда как собственная душа (или одна из душ там. 
где допускается их множественность) хотя и считается по существу состоящей с 
родстве с духами, обычно не является объектом так называемого чувственного 
восприятия (sensible perception). После смерти душа (или одна из многих душ) 
становится духом, который продолжает жить вместо умершего человека, часто 
демонстрируя заметное ухудшение характера, что отчасти противоречит идее 
личного бессмертия. Батаки (Joh. Warnecke, "Die Religion der Batak", в Julius 
Boehmcn (Reel.).) с острова Суматры доходят до утверждения, будто люди, бывшие 
добрыми в этой жизни, после смерти превращаются в злых и опасных духов. Почти 
все, что примитивы говорят о тех выходках, которые духи проделывают над живыми, 
равно как и их общее представление о внешности reveants (Привидений (фр.). - 
Прим. пер.), до последней детали соответствуют феноменам, установленным в ходе 
спиритических сеансов (spiritualistic experience). И так же как сообщения из 
"загробного мира" могут, вероятно, рассматриваться в качестве активности 
"отломленных" кусков души, так эти первобытные духи могут пониматься как 
проявления бессознательных комплексов (Ср. "The Psychological Foundations of 
Belief in Spirits", в The Structure and Dynamics of the Psyche (Collet-led 
Works, Vol. 8).). Важное значение, придаваемое современной психологией 
"родительскому комплексу", объясняется прямым продолжением опыта первобытного 
человека в отношении опасной власти родовых духов. Даже та ошибка суждения, что 
ведет дикаря к опрометчивому предположению, будто духи - это реальности внешнею 
мира, находит свое продолжение в нашем (лишь отчасти верном) допущении, что 
фактические родители ответственны за родительский комплекс. В старой теории 
травмы фрейдовского психоанализа и даже за ее пределами это допущение 
претендует на статус научного объяснения. (Именно с целью избежать путаницы я 
отстаивал термин "родительский образ") (Этот термин ("imago") был занят 
психоанализом, однако в аналитической психологии его в значительной степени 
заменили термины "изначальный образ родителя" или "родительский архетип". - Ред.
 Thе Collected Works.).
 Простой человек, конечно, не сознает того, что его ближайшие родственники, 
оказывающие на него непосредственное влияние, создают у него образ, лини, 
отчасти являющийся их копией, отчасти же состоящий из элементов, получаемых от 
себя самого. Имаго, или образ родителей постепенно создается благодаря 
воздействию родителей, дополняемому специфическими реакциями ребенка; и именно 
поэтому такой образ отражает объект с весьма существенными "оговорками". 
Конечно, простой человек верит, что его родители таковы, какими он их видит. 
Этот образ бессознательно проецируется, и когда родители умирают, проективный 
образ продолжает действовать, как если бы он был духом, который существует сам 
по себе. Дикарь в этом случае говорит о духах родителей, возвращающихся но 
ночам (revenants), тогда как современный человек называет это отцовским или 
материнским комплексом.
 Чем больше ограничено поле сознания человека, тем многочисленнее психические 
содержания [images], которые посещают его в качестве квазивнешних видений: либо 
в образе духов, либо в виде магических сил, спроецированных на живых людей 
(волшебников, ведьм и т. д.). На несколько более высокой ступени развития, где 
уже существует идея души, не все такие "образы" [imagos] продолжают 
проецироваться (там же, где это случается, даже деревья и камни говорят). 
Какой-то из комплексов становится уже достаточно близким сознанию, чтобы больше 
не ощущаться чужим. Теперь он становится "своим", даже "принадлежащим" субъекту.
 Тем не менее, ощущение того, что он "принадлежит", поначалу еще не настолько 
сильно, чтобы комплекс воспринимался как субъективное содержание сознания. Он 
остается как бы на ничейной земле между сознательным и бессознательным, в 
полутени, отчасти принадлежащим или родственным сознательному субъекту, отчасти 
же являясь автономным существом, каковым и предстает перед сознанием. Во всяком 
случае, этот комплекс необязательно послушен намерениям субъекта; он может даже 
занимать более высокое положение по сравнению с субъектом, почти всегда являясь 
источником вдохновения, предостережения или "сверхъестественной" информации. 
Психологически такое содержание можно было бы объяснить как частично автономный 
комплекс, который еще не полностью интегрирован. Архаические души, Ба и Ка 
египтян, представляют собой комплексы такого рода. На еще более высокой ступени 
развития и, особенно, среди западных цивилизованных народов этот комплекс 
всегда женского рода (anima и (((() (Душа (лат. и греч.). - Прим. пер.) - факт, 
в отношении которого нет недостатка в более глубоких и убедительных 
соображениях.
 
 
 БРАК КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЕ
 
 Рассматриваемый как психологическое взаимоотношение. брак представляет собой 
чрезвычайно сложную структуру, образованную целым рядом субъективных и 
объективных факторов -большей частью - весьма разнородной природы. Поскольку 
здесь я хочу ограничиться чисто психологическими пpoблeмaми брака, то должен 
пренебречь, в основном, объективными факторами юридического и социального 
характера, хотя эти факторы не могут не оказывать ясно выраженного влияния на 
психологические взаимоотношения между супругами.
 Всякий раз, когда мы говорим о "психологическом взаимоотношении", мы 
предполагаем сознательное взаимоотношение, ибо не существует такой вещи как 
психологическое взаимоотношение между двумя людьми, находящимися в состоянии 
бессознательности. С психологической точки зрения, они были бы совершенно не 
связаны друг с другом. С какой-то другой точки зрения, например, 
физиологической, их можно было бы счесть связанными, однако их связь нельзя 
было бы назвать психологической. Разумеется, хотя такая тотальная 
бессознательность какую я только что предположил, на самом деле не встречается 
тем не менее парциальная бессознательность -- явление отнюдь не редкое, и 
масштабами его существования ограничивается наличие психологического 
взаимоотношения у ребенка сознание возникает из глубин бессознательной 
психической жизни, сначала в виде изолированных островков, которые постепенно 
объединяются, образуя "континент", непрерывный массив сознания. Прогрессирующее 
умственное развитие означает, фактически, расширение сознания. И только с 
возникновением непрерывного сознания, не раньше, становится возможным 
психологическое взаимоотношение. Насколько нам известно, сознание - это всегда 
эго-сознание. Чтобы сознавать себя, я должен быть способен отличать себя от 
других. Взаимоотношение может иметь место лишь там, где это отличие существует. 
Но даже если такое отличие проводится в общих чертах, обычно оно неполное, 
потому что обширные области психической жизни все еще остаются бессознательными.
 Поскольку невозможно провести отличие между бессознательными содержаниями, то 
на этой территории невозможно и установить взаимоотношение; здесь еще 
господствует изначальное бессознательное состояние примитивной тождественности 
эго с другими, то есть полное отсутствие взаимоотношений.
 Достигшие брачного возраста молодые люди конечно же обладают эго-сознанием 
(как правило, девушки в большей степени, чем юноши), но поскольку они лишь 
недавно вышли из тумана изначальной бессознательности, то наверняка должны 
иметь широкие зоны, которые еще находятся в тени и, до известной степени, 
мешают образованию психологического взаимоотношения. На практике это означает, 
что молодому мужчине (или юной женщине) доступно лишь ограниченное понимание 
себя и других, а значит, они недостаточно осведомлены как о своих мотивах, так 
и о мотивах других людей. Как правило, мотивы, лежащие в основе их поступков, 
преимущественно бессознательны. Конечно, субъективно, такой молодой человек 
(или девушка) считает себя в высшей степени сознательным и осведомленным, ибо 
все мы постоянно переоцениваем существующее содержание сознания; именно потому 
на нас и производит столь сильное впечатление обнаружение того, что нечто, 
казавшееся нам конечной вершиной, есть лишь первая ступенька в очень долгом и 
трудном восхождении к вершине подлинной. Чем больше зона бессознательности, тем 
в меньшей степени брак оказывается делом свободного выбора, что субъективно 
проявляется в том фатальном принуждении, которое человек так остро ощущает 
когда он влюблен. Эта компульсия может существовать и при отсутствии 
влюбленности, хотя и в менее приятной форме.
 Бессознательные мотивации могут иметь как личную, так и общую природу. Прежде 
всего, сюда относятся мотивы, ведущие свое происхождение от родительского 
влияния. Взаимоотношения молодого человека с матерью, а девушки - с отцом, 
являются, в этом плане, детерминирующим фактором. Именно прочность связи с 
родителями бессознательно влияет на выбор мужа или жены, - либо положительно, 
либо отрицательно. Сознательная любовь к одному из родителей благоприятствует 
выбору похожего на него брачного партнера, тогда как бессознательная 
привязанность (которая вовсе не обязана выражать себя сознательно в виде любви) 
затрудняет выбор и навязывает характерные поправки. Для того, чтобы их понять, 
нужно прежде всего знать причины бессознательной привязанности к родителям и 
при каких обстоятельствах она насильственно изменяет или даже блокирует 
сознательный выбор. Вообще говоря, вся та жизнь, которую родители могли бы 
прожить, но не прожили, потому что следовали искусственным мотивам, передается 
в форме субституции их детям. Другими словами, детей как бы вынуждают двигаться 
в направлении, которое предназначено компенсировать все, что осталось 
неосуществленным в жизни их родителей. Поэтому-то сверхдобродетельные родители, 
случается, имеют что называется "безнравственных" детей, а безответственный 
мот-отец имеет сына с явно болезненным честолюбием и т. д. Наихудшие 
последствия вызывает искусственная бессознательность родителей. Возьмем, к 
примеру, историю матери, которая умышленно удерживает себя от осознания 
происходящего с тем, чтобы не нарушать видимость "хорошего" брака. 
Бессознательно она, вероятно, привязывает к себе сына, в качестве более или 
менее подходящей замены мужа. В результате сын, если он не доведен этим прямо 
до гомосексуализма, принуждается к изменению своего выбора в направлении, 
противном его истинной натуре. Например, он женится на девушке, которая явно 
уступает ею матери и поэтому не способна конкурировать с ней; или увлечется 
женщиной деспотичного и властолюбивого нрава, которой, возможно, удастся 
оторвать его от матери. Выбор супруги(а), если инстинкты не были загублены, 
может остаться свободным от этих влияний, но раньше или позже они дадут о себе 
знать в качестве разного рода препятствий. Более или менее инстинктивный выбор 
можно, пожалуй, считать наилучшим с точки зрения продолжения рода, однако он не 
всегда удачен психологически, поскольку между чисто инстинктивной и 
индивидуально развитой личностью зачастую существует необычайно большое 
различие. И хотя в таких случаях, благодаря чисто инстинктивному выбору, могло 
бы иметь место улучшение и укрепление "породы", индивидуальное счастье скорее 
всего пострадало бы при этом. (Разумеется, в данном контексте слово "инстинкт" 
- это не более чем собирательный термин для всех возможных органических и 
психических факторов, природа которых по большей части нам неизвестна.)
 Если бы человеческого индивида можно было рассматривать исключительно как 
инструмент для сохранения вида, тогда чисто инстинктивный выбор супруги(а) 
оказался бы самым лучшим. Но так как основа такого выбора бессознательна, то на 
ней удается построить только что-то ироде безличной любовной связи (liaison), 
какую можно наблюдать в совершенстве у примитивных народов. Если мы вообще 
вправе говорить здесь о "взаимоотношении", то в лучшем случае это будет лишь 
слабым отблеском того, что мы обычно имеем, в виду: очень холодной любовной 
связью безличного характера, полностью регулируемой традиционными обычаями и 
предрассудками, прототипом любого конвенциального брака.
 Когда брак не устраивается под влиянием благоразумия, расчета или так 
называемой любящей заботы родителей и когда древние инстинкты детей не 
загублены неправильным воспитанием или скрытым воздействием скопившихся и 
оставленных без внимания родительских комплексов, брачный выбор обычно следует 
бессознательным мотивировкам инстинкта. Бессознательность имеет своим 
результатом недифференцированность или бессознательную тождественность. 
Практическим следствием будет то, что один человек станет предполагать у 
другого наличие такой же психологической структуры, как и у него самого. 
Нормальная половая жизнь, как общий жизненный опыт с вроде бы сходными целями 
(aims), еще больше усиливает чувство единства и тождественности. Это состояние 
описывается как состояние полной гармонии и превозносится как великое счастье 
("Одно сердце и одна душа"), - и не без основания, поскольку возвращение к 
изначальному состоянию бессознательного единства есть как бы возвращение в 
детство. Отсюда и ребяческое поведение всех влюбленных. Более того, это как бы 
возвращение в утробу матери, с изобилующие возможностями глубины еще 
бессознательного творчества. Это поистине подлинное и неоспоримое переживание 
(experience) Божественного, чья трансцендентная сила стирает и поглощает все 
индивидуальное, настоящая общность с жизнью и безличной властью судьбы. Воля 
индивидуума распоряжаться собой оказывается сломленной: женщина становится 
матерью, мужчина - отцом, и таким образом оба лишаются свободы и делаются 
орудиями влечения к жизни.
 Здесь взаимоотношение остается внутри границ биологической инстинктивной цели, 
сохранения вида. Поскольку эта цель имеет коллективную природу, психологическая 
связь между мужем и женой тоже будет, по существу, коллективной, и потому не 
может рассматриваться как индивидуальное взаимоотношение в психологическом 
смысле. Мы можем говорить о таковом лишь тогда, когда понята природа 
бессознательных мотиваций выбора и разрушена изначальная тождественность. Брак 
редко, а возможно, и никогда не развивается до индивидуального взаимоотношения 
гладко и без кризисов. Без боли рождение сознания не происходит.
 Путей, ведущих к сознательному пониманию (realization), много, но все они 
подчиняются определенным законам. Обычно изменение начинается с наступлением 
второй половины жизни. Середина жизни - это время огромной психологической 
важности. Ребенок начинает свою психологическую жизнь в пределах очень узких 
границ, внутри магического круга матери и семьи. По мере созревания он 
расширяет свой горизонт и свою собственную сферу влияния; его надежды и 
устремления обращены к расширяющейся сфере личной власти и собственности; 
желание простирается к миру в непрерывно растущих масштабах; воля индивидуума 
становится все более и более тождественной естественным целям бессознательных 
мотиваций. Таким образом человек вдыхает собственную жизнь в свои создания, 
пока они, наконец, не начинают жить сами по себе, множиться, - и вот они 
незаметно перерастают его. Матерями завладевают их дети, мужчинами - их 
творения, и то, что первоначально вызывалось к жизни с таким трудом и 
напряжением, теперь невозможно сдержать. То, что прежде было страстным 
увлечением, становится затем обязанностью и, наконец, невыносимым бременем, 
вампиром, жирующим за счет жизни своего создателя. Середина жизни - время 
наибольшего раскрытия, когда человек еще отдает своему делу все силы и 
способности. Но это и то время, когда зарождается вечер, начинается вторая 
половина жизни. Страсть изменяет спою внешность и теперь называется долгом: "я 
хочу" становится непоколебимым "я должен", а повороты пути, которые некогда 
были неожиданными и приносили с собой открытия, притупляются привычкой. Вино 
перебродило и начинает отстаиваться, становясь прозрачным. Если все идет хорошо,
 развиваются консервативные наклонности. Вместо того чтобы смотреть вперед, 
человек все чаще невольно оглядывается назад и начинает критически осмысливать 
прожитые годы. Делаются попытки отыскать свои истинные мотивации и, в этом 
отношении, совершаются подлинные открытия. Критическое рассматривание самого 
себя и своей судьбы дает ему возможность распознать собственное своеобразие. 
Однако это прозрение дается ему не легко; оно достигается только ценой 
сильнейших потрясений.
 Так как цели второй половины жизни иные, нежели первой, то когда человек 
слишком долго засиживается в юношеской позиции (attitude), это вызывает у него 
разлад желаний (a division of the will). Сознание еще проталкивается вперед, 
повинуясь, так сказать, собственной инерции, а бессознательное отстает, потому 
что необходимые для дальнейшей экспансии сила и внутренняя решимость уже 
истощены. Этот разлад с самим собой порождает неудовлетворенность, и, поскольку 
человек не сознает реального положения дел, то обычно он проецирует причины 
такой неудовлетворенности на своего партнера. Таким путем создается критическая 
атмосфера, необходимое вступление к сознательному пониманию. Обычно такое 
состояние возникает у супругов не одновременно. Даже наилучший брак не в 
состоянии стереть индивидуальные различия до такой степени, чтобы душевное 
состояние супругов было абсолютно идентичным. В большинстве случаев один из них 
адаптируется к браку значительно быстрее другого. Одному, кто основывается на 
позитивных взаимоотношениях с родителями, почти или совсем не приходится 
испытывать затруднений в приспособлении к партнеру, тогда как другому помехой в 
этом может стать глубоко укоренившаяся бессознательная связь с родителями. 
Поэтому он достигнет полной адаптации позже, и поскольку она достигается с 
большим трудом, то вполне может, оказаться более прочной и долгосрочной.
 Эти различия в темпе и в степени духовного развития являются главными 
причинами типичной трудности, обнаруживающей себя в критические моменты. Говоря 
о "степени духовного развития", я не имею в виду какую-то особенно богатую или 
великодушную натуру. Это совсем не так. Под этим я понимаю скорее определенную 
сложность ума или характера, сравнимую с играющим множеством граней самоцветом 
в противопоставлении его простой кубической форме. Есть такие многосторонние и 
в известной мере проблематичные натуры, отягощенные иногда довольно трудно 
согласующимися наследственными чертами. Приспособление к таким натурам или же 
их приспособление к более простым личностям - всегда проблема. Эти люди, 
обладая определенной склонностью к диссоциации, обычно наделены способностью 
отделять на длительное время несочетаемые черты характера, тем самым выдавая 
себя за гораздо более простых людей, чем есть на самом деле; или, может 
случиться так, что как раз их многосторонность и чрезвычайная гибкость придадут 
им особое обаяние в глазах других. Их партнеры могут легко затеряться в такой, 
подобной лабиринту, натуре, находя там столько возможностей обогащения личного 
опыта, что они целиком поглощают их собственные интересы, иногда не вполне 
приемлемым образом, поскольку теперь их единственным занятием становится 
прослеживание в другом человеке всех извивов и изгибов его характера. На этом 
пути так много доступного опыта (experience), что он окружает, если не сказать 
- затопляет, более простую личность. Она поглощается своим более сложным 
партнером и не способна найти выход из такого положения. Это чуть ли не обычное 
явление, когда женщина, духовно, полностью умещается в своем муже, а мужчина, 
эмоционально, полностью помещается в своей жене. Пожалуй, можно было бы 
охарактеризовать это как проблему "содержимого" ("contained") и "содержащего" 
("container").
 "Содержимый" ощущает себя живущим полностью с рамках брака. Его отношение 
(attitude) к брачному партнеру безраздельно: пне брака не существует 
существенных обязанностей и обязательных интересов. Неприятной стороной этого, 
в других отношениях идеального партнерства является беспокоящая зависимость от 
личности, которая никогда не будет не то что понята, но даже "осмотрена" во 
всей ее полноте, и потому не вполне заслуживает доверия. Огромное же 
преимущество "содержимою" заключено в его собственной цельности (undividedness) 
- фактор. немаловажный в психической организации.
 С другой стороны, "содержащий", то есть тот, кто в соответствии со своей 
склонностью к диссоциации имеет особую потребность унифицировать себя в 
безраздельной любви к другому, будет в этой попытке, которая, естественно, 
очень трудна для него, оставлен далеко позади более простой личностью. Ища в 
последней все те тонкости и сложности, которые служили бы дополнением и 
соответствовали бы его собственным граням, он нарушает простоту другого. 
Поскольку простота в обычных условиях всегда имеет преимущество перед 
сложностью, то очень скоро ему придется отказаться от своих попыток вызвать 
тонкие и сложные реакции у более простой натуры. И довольно скоро его партнер, 
ожидающий от него - в соответствии со своей более простой натурой - простых 
реакций, причинит ему уйму хлопот тем, что констеллирует его сложности своим 
постоянным настойчивым требованием простых ответов. Волей-неволей он должен 
будет уйти в себя перед убедительной силой простоты. Любое умственное усилие, 
как и сам по себе сознательный процесс, требует от обыкновенного человека 
такого большого напряжения, что он неизменно предпочитает простоту, даже если 
это неправда. А когда простота оказывается хотя бы наполовину правдой, она тут 
же становится для него абсолютной истиной. Простая натура действует па сложную 
словно чересчур маленькая комната, которая не дает последней достаточно 
простора. С Другой стороны, сложная натура предоставляет простой слишком много 
комнат с избытком пространства, так что последняя никогда не знает, где она в 
действительности помещается. Поэтому совершенно естественным образом происходит 
так, что более сложная натура содержит в себе более простую. Первая не может 
быть поглощена последней, но окружает ее, не будучи, однако, окруженной сама. 
Кроме того, поскольку более сложная натура, возможно, имеет большую потребность 
быть "содержимой", чем простая, она ощущает себя вне брака и, соответственно, 
всегда играет сомнительную роль. Чем крепче "содержимый" держится за партнера, 
тем больше "содержащий" чувствует себя исключенным из взаимоотношения. 
"Содержимый" протискивается во взаимоотношение благодаря своей верности 
(clinging), и чем сильнее он пробивается в него, тем меньше способен ответить 
на это "содержащий". Поэтому последний имеет склонность "смотреть на сторону", 
сначала, несомненно, бессознательно. Но с наступлением среднего возраста .в нем 
пробуждается более настойчивое стремление к тому единству и неделимости 
(undividedness), которые особенно необходимы "содержащему" и силу его 
диссоциированной натуры. В этой фазе обычно и происходят события, доводящие 
конфликт до конца. "Содержащий" начинает сознавать, что стремится к полноте, 
ищет "вместимости" и нераздельности, которых ему всегда недоставало. Для 
"содержимого" это лишь еще одно подтверждение всегда болезненно переживаемой 
ненадежности "содержащего"; он обнаруживает, что в комнатах, которые вроде бы 
принадлежали ему, живут и другие, нежеланные гости. Надежда на определенность 
исчезает, и эта обманутая надежда толкает "содержимого" к самому себе, если, 
конечно, отчаянными усилиями он не сможет принудить своего партнера сдаться и 
не преуспеет в вымогании признания, что его стремление к единству было не более 
чем детской или болезненной фантазией. Когда эта тактика не приносит успеха, то 
смирение со своей неудачей может оказаться подлинным благом, заставляя 
"содержимого" признать, что надежность, которую он отчаянно искал в другом, 
можно найти в себе самом. Таким образом он обретает себя и открывает в своей 
простой натуре все те сложности, которые тщетно искал в ней "содержащий".
 Если "содержащий" не теряет самообладания перед лицом того, что мы обыкновенно 
называем "супружеской неверностью", но упорно продолжает верить во внутреннее 
оправдание своего стремления к единству, ему придется на некоторое время 
примириться с собственной раздробленностью. Диссоциация исцеляется не путем 
отщепления, а путем более полной дезинтеграции. Все силы, стремящиеся к 
единству, всякое здоровое эгоистическое желание будет сопротивляться 
дезинтеграции, и благодаря этому он осознает возможность внутренней интеграции, 
которую прежде всегда искал за пределами себя. И тогда "содержащий" обретет 
вознаграждение в виде "неразделенного Я".
 Вот что весьма часто происходит в полдень жизни, и таким способом наша 
удивительная человеческая природа осуществляет переход из первой половины жизни 
во вторую. Этот метаморфоз представляет собой переход от состояния, в котором 
человек является лишь орудием инстинктивной природы, к другому состоянию, где 
он больше не является чьим-то орудием, но становится самим собой: происходит 
преобразование природы в культуру, инстинкта - в дух.
 В общем, следует остерегаться прерывать это необходимое развитие путем 
морального насилия, ибо любая попытка создать духовную позицию (attitude) 
посредством отщепления и подавления инстинктов представляет собой подделку. Нет 
ничего более отвратительного, чем втайне похотливая духовность; она столь же 
неприятна, как и грубая чувственность. Однако такой переход требует длительного 
времени, и подавляющее большинство людей застревает на первых этапах пути. Если 
бы мы только могли, подобно дикарям, предоставить бессознательному 
присматривать затем полезным психологическим развитием, которое брак влечет за 
собой, то эти преобразования могли бы совершаться более полно и без излишних 
трений. Поэтому среди так называемых "примитивов" часто встречаются 
одухотворенные личности, сразу же внушающие к себе глубокое почтение, которое 
обычно испытываешь к совершенно зрелым плодам ничем не замутненной судьбы. Я 
утверждаю это, опираясь на собственный опыт. Но где среди современных 
европейцев можно отыскать людей, не искалеченных моральным насилием? У нас еще 
до сих пор достает варварства, чтобы верить и в аскетизм, и в его 
противоположность. Но колесо истории нельзя повернуть вспять. Мы можем лишь 
стремиться к такой позиции (attitude), которая позволит нам пережить нашу 
судьбу так безмятежно, как того требует содержащийся в нас первобытный язычник. 
Только при этом условии мы можем быть уверены, что не извратим духовность в 
чувственность, и наоборот, - ибо должно жить и то и другое, одно, черпая жизнь 
в другом.
 Описанное здесь вкратце превращение составляет самое существо психологического 
взаимоотношения супругов. Многое можно было бы сказать об иллюзиях, служащих 
целям природы и вызывающих типичные для середины жизни превращения. Особая 
гармония, характеризующая брак на протяжении первой половины жизни (при условии 
успешного приспособления супругов друг к другу), основывается в значительной 
степени на проекции определенных архетипических образов, как это ясно 
показывает критическая фаза брака.
 Каждый мужчина носит в себе вечный образ женщины, причем не какой-то 
конкретной женщины, но женщины вообще, хотя сам по себе такой женский образ 
является определенным. Этот образ является принципиально бессознательным, 
наследственным фактором изначальной природы, запечатленным в живой органической 
системе мужчины, отпечатком или "архетипом" всего опыта предков в отношении 
женщины, хранилищем, так сказать, всех впечатлений, когда-либо производимых 
женщиной, - короче, является врожденной системой психической адаптации. Даже 
если бы женщин не существовало на данный момент, то исходя из этого 
бессознательного образа всегда можно было бы указать, какой должна была бы быть 
женщина в психическом отношении. То же самое верно и для женщины: она также 
имеет свой врожденный образ мужчины. Впрочем, как показывает опыт, точнее было 
бы говорить - образ мужчин, тогда как у мужчины это, скорее, определенный образ 
женщины. Поскольку этот образ бессознателен, он всегда бессознательно 
проецируется на фигуру любимого человека и выступает одной из главных причин 
страстного притяжения или отталкивания. Я назвал этот образ "анимой", и нахожу 
схоластический вопрос "Habet mulier animam?" ("Есть ли у женщины душа?" (лат.) 
- Прим. пер.) особенно интересным, поскольку с моей точки зрения - это разумный 
вопрос, хотя бы потому, что эти подозрения, кажется, оправдываются. У женщины 
нет анимы, нет души (no soul), но у нее есть анимус. Анима носит эротический, 
эмоциональный характер, анимус же наделен рационализирующим характером. Отсюда 
большая часть тою, что мужчины говорят о женском эротизме и, особенно, об 
эмоциональной жизни женщины, производно от их проекции собственной анимы и 
потому извращено. С другой стороны, заставляющие по меньшей мере удивляться 
предположения и фантазии женщин о мужчинах ведут свое происхождение от 
активности анимуса, создающего неисчерпаемый запас нелогичных аргументов и 
ложных объяснений.
 И анима, и анимус характеризуются необычайной многосторонностью. В браке 
именно "содержимый" всегда проецирует этот образ на "содержащего", тогда как 
последнему лишь отчасти удается спроецировать соответствующий бессознательный 
образ на своего партнера. Чем однообразнее и проще этот партнер, тем менее 
полной будет проекция. В таком случае этот весьма пленительный образ как бы 
повисает в воздухе, так сказать, в ожидании, что его наполнит живой человек. 
Существуют определенные типы женщин, словно природой созданных для того, чтобы 
притягивать проекции анимы, и действительно, едва ли можно не упомянуть о 
выраженном "анима-типе". Так называемый "загадочный" (букв. - "сфинксоподобный".
 - А. А.) характер составляет обязательную часть психологической экипировки 
этого типа наряду с уклончивостью и интригующей неуловимостью, - и речь здесь 
идет, конечно, не о том расплывчатом, неопределенном пятне, которое ничего не 
выражает, а о той неопределенности, что выглядит полной обещаний, подобно 
говорящему молчанию Моны Лизы. Женщина этого типа стара и молода, мать и дочь, 
обладает более чем сомнительным целомудрием, но по-детски невинна и, к тому же, 
наделена той наивной хитростью, которая так обезоруживает мужчин (Превосходные 
описания этого типа даны Райдером Хаггардом (Н. Rider Haggard, She [London, 
1887]) и Пьером Бенуа (Pierrе Benoi., L'Atlantide [Paris, 1920]).). Не каждый 
по-настоящему умный мужчина может быть анимусом, ибо анимус должен быть 
мастером не столько на блестящие идеи, сколько на прекрасные слова - слова, на 
вид полные значения и имеющие целью оставить многое не-. сказанным. Он должен 
также принадлежать к классу "непонятых" или, в каком-то смысле, не ладить со 
своим окружением, с тем чтобы в его образ могла вкрасться идея 
самопожертвования. Он должен быть героем с несколько подпорченной репутацией, 
человеком с возможностями, о котором не скажешь, что проекция анимуса не может 
открыть истинного героя задолго до того, как он стал заметен для вялого ума 
человека "средних, способностей" (Довольно сносное описание анимуса можно найти 
в следующих произведениях: Marie Hay, The Evil Vineyard (New York, 1923); 
Elinor Wylie, Jenifer Lorn (New York, 1923); Selma Lagerlof, Gosta Berlings 
Saga (1891) [Русск. пер.: Сельма Лагерлеф. Сага о Иёсте Берлинге. - М.: 
Гослитиздат, 1959. - Прим. пер.]).
  Для мужчины, равно как и для женщины, если они оказываются "содержащими", 
наполнение этого образа означает чреватый последствиями субъективный опыт, ибо 
он содержит и себе возможность посчитать собственную сложность удовлетворенной 
соответствующим разнообразием. Кажется, что открываются широкие перспективы, 
которые дают ощущение собственной объемлимости и вместимости. Я намеренно 
говорю "кажется", потому что это чувство может оказаться лживым. Так же как 
проекция анимуса женщины зачастую способна отыскать действительно незаурядного 
мужчину, не распознанного массой, и даже может помочь ему достичь своего 
истинного предназначения, оказывая моральную поддержку, так и мужчина способен 
сотворить ce6e femme inspiratrice (Жену-вдохновительницу (фр-)- - Прим. пер.) 
благодаря проекции своей анимы. Однако, чаще это оказывается иллюзией с 
разрушительными последствиями, провалом, вызванным недостаточной верой. 
Пессимистам я бы сказал, что эти изначальные психические образы обладают 
исключительным позитивным значением, но должен предостеречь оптимистов против 
ослепляющих фантазий и возможности самых абсурдных заблуждений.
 Ни в коем случае не следует принимать эту проекцию за индивидуальное и 
сознательное взаимоотношение. На своих начальных этапах она весьма далека от 
него, ибо такая проекция создает компульсивную зависимость на бессознательных, 
хотя и не биологических мотивах. "Она" ("She") Райдера Хаггарда дает 
представление о том странном мире идей, который кроется за проекцией анимы. В 
сущности, это - духовные содержания, зачастую сокрытые под эротической маской, 
очевидные фрагменты первобытной мифологической ментальности, состоящей из 
архетипов, которые в совокупности и составляют коллективное бессознательное. 
Соответственно этому, такое взаимоотношение по сути своей коллективно, а не 
индивидуально. (Бенуа, который создал в "Атлантиде" фантастическую фигуру, даже 
в деталях похожую на "She", отрицает заимствование у Райдера Хаггарда.)
 Если такая проекция привязывает одного из супругов к другому, коллективное 
духовное взаимоотношение вступает в конфликт с коллективным биологическим 
взаимоотношением и вызывает в "содержащем" уже описанное мною выше разделение 
или дезинтеграцию. Если он умеет справляться с трудностями, то через этот самый 
конфликт он обретет себя. В данном случае как раз проекция, хотя опасность 
заключена именно в ней, помогла ему перейти от коллективного к индивидуальному 
взаимоотношению. Это равнозначно полному сознательному осуществлению того 
взаимоотношения, которое влечет за собой брак. Поскольку цель этого сообщения - 
обсуждение психологии брака, то мы не можем здесь касаться психологии проекции. 
Достаточно будет упомянуть ее как факт.
 Едва ли можно рассматривать психологическое взаимоотношение в браке, не 
упоминая о природе его критических переходных периодов, даже рискуя быть 
неправильно понятым. Как известно, человек совершенно не способен понять в 
психологическом отношении того, что не пережил сам. Но данное обстоятельство 
никогда и никого не предохраняет- от убежденности в том, будто его собственное 
суждение является единственно правильным и компетентным. Этот обескураживающий 
факт - следствие неизбежной переоценки моментального содержания сознания, ибо 
без такой концентрации внимания человек вовсе не смог бы что-то сознавать. 
Потому-то каждый период жизни имеет свою собственную психологическую правду, и 
это в равной мере относится к каждой стадии психологического развития. Есть 
даже стадии, которые достигаются лишь немногими, - это вопрос расы, семьи, 
воспитания (включая образование), одаренности и увлечения. Природа 
аристократична. Средний человек - это фикция, хотя определенные, имеющие силу 
для всех законы, конечно, существуют. Психическая жизнь есть развитие, которое 
легко может быть задержано на самых нижних уровнях. Дело обстоит так, как если 
бы каждый индивидуум имел свой удельный вес, в соответствии с которым он либо 
поднимается, либо опускается до уровня, где достигает своего предела. В 
соответствии с этим будут определяться его взгляды и убеждения. В таком случае 
не приходится удивляться, что подавляющее большинство браков достигает своего 
верхнего психологического предела в осуществлении биологической цели без ущерба 
духовному или моральному здоровью. Относительно немногие впадают в состояние 
более глубокой дисгармонии с собой. Там, где велико внешнее давление, конфликт 
не может достигнуть драматического напряжения из-за явного недостатка энергии. 
Однако, психологическая ненадежность возрастает пропорционально социальной 
охране брака, сначала бессознательно, вызывая неврозы, а затем начинает 
сознаваться, принося с собой ссоры, раздельное жительство супругов, разводы и 
прочие супружеские беспорядки. На еще более высоких уровнях можно разглядеть 
новые возможности психологического развития, которые затрагивают сферу религии, 
где критическое суждение теряет силу.
 Прогрессивное развитие может быть навсегда задержано на одном из этих уровней, 
при полном отсутствии сознания того, что оно могло бы быть продолжено до 
следующей стадии и дальше. Как правило, переход на следующую стадию 
преграждается сильнейшими предрассудками и суеверными страхами. Такое положение 
дел, однако, в высшей степени целесообразно, так как человек, волею случая 
принужденный жить на слишком высоком для себя уровне, глупеет и становится 
опасным.
 Природа не только аристократична, она еще и эзотерична. И все же человека с 
головой это не заставит хранить в тайне то, что ему известно, ибо, по крайней 
мере, одно он понимает даже слишком хорошо: тайну душевного развития невозможно 
выдать при всем желании, просто потому, что развитие есть вопрос собственных 
возможностей (capacity) каждого конкретного человека.
 
 РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ВОСТОЧНЫМ И ЗАПАДНЫМ МЫШЛЕНИЕМ
 (Первая часть работы Юнга "Psychological Commentary on "The Tibetan Book of 
the Great Liberation"" из Psychology and Religion: West and East. Collected 
Works, Vol. 11, pars. 759-787. [Написано в 1939 г. в Англии и впервые 
опубликовано и в The Tibetan Book of the Great Liberation, тексты которой 
переводились с тибетского разными специалистами и редактировались W. Y. 
Evans-Wentz (London and New York, 1954), pp. XXIX-LXIV. Комментарий Юнга 
публикуется здесь с незначительными изменениями. - Редакторы The Collected 
Works.}.)
 
 Доктор Эванс-Вентц возложил на меня задачу прокомментировать текст, который 
содержит важное изложение восточной "психологии". Сам факт, что мне приходится 
использовать кавычки, указывает на сомнительную применимость здесь этого 
термина. Возможно, нелишне напомнить, что Восток не создал ничего равнозначного 
тому, что мы называем психологией, выработав скорее некую философию или 
метафизику. Критическая философия, мать современной психологии, столь же чужда 
Востоку, как и средневековой Европе. Поэтому слово "mind" (разум, дух или душа 
в противопоставлении материи или телу. - А. А.), как оно обычно употребляется 
на Востоке, подразумевает собой нечто метафизическое. Наше западное понятие 
"mind" утратило метафизические коннотации с окончанием эпохи Средневековья, и 
сейчас этим словом стали обозначать "душевную" или "психическую функцию" 
("psychic function"). Несмотря на то, что мы не знаем и даже не претендуем на 
знание того, что такое "душа" ("psyche"), мы в состоянии заниматься самим 
феноменом "mind". Мы не предполагаем, что "mind" - это некая метафизическая 
сущность, или что существует какая-то связь между индивидуальным (mind) и 
гипотетическим Мировым Разумом или Духом (Universal Mind). Таким образом, наша 
психология является наукой о чистых феноменах без каких-либо метафизических 
импликаций. Развитие западной философии на протяжении двух последних столетий 
имело результатом обособление человеческого разума (mind) в его собственной 
сфере и разрыв его изначального единства с универсумом. Сам человек перестал 
быть микрокосмом и подобием (eidolon) космоса, а его "душа" ("anima") больше не 
является консубстанциональной scintilla, или искрой Anima Mundi, Мировой Души.
 В соответствии с этим психология трактует все метафизические притязания и 
утверждения как ментальные феномены и относится к ним как к высказываниям о 
"mind" и его структуре, которые, в конечном счете, производны от некоторых 
бессознательных диспозиций. Она не считает их абсолютно валидными или даже 
способными установить некую метафизическую истину. Мы не располагаем 
интеллектуальными средствами для определения того, является ли эта позиция 
(attitude) правильной или ошибочной. Мы только знаем, что нет ни доказательств, 
ни возможности доказать валидность метафизического постулата о "Мировом Разуме".
 Если разум (mind) утверждает существование Мирового Разума (Universal Mind), 
мы считаем, что он просто делает утверждение. Мы вовсе не допускаем, что таким 
утверждением было доказано существование Мирового Разума. Против этого 
рассуждения нет возражений, но нет также и доказательств того, что наш вывод, в 
конечном счете, верен. Другими словами, столь же возможно, что наш разум (mind) 
есть не что иное, как воспринимаемое проявление Мирового Разума (Universal 
Mind). Однако мы не знаем и даже не можем себе представить, как можно было бы 
узнать, так это или не так на самом деле. Поэтому психология считает, что разум 
(mind) не способен устанавливать или утверждать что бы то ни было за пределами 
самого себя.
 В том случае, если мы принимаем ограничения, накладываемые на возможности 
нашего разума, мы демонстрируем свой здравый смысл. Я допускаю, что при этом мы 
чем-то жертвуем, поскольку расстаемся с тем сверхъестественным миром, в котором 
сотворенные разумом вещи и существа движутся и живут. Это - мир дикаря, где 
даже неодушевленные объекты наделяются живой, целебной, магической силой, 
благодаря которой они участвуют в нашей жизни, а мы - в их существовании. 
Раньше или позже мы должны были понять, что их могущество было в 
действительности нашим, равно как и их значение было результатом нашей проекции.
 Теория познания - это лишь последний шаг из детства человечества, из мира, где 
сотворенные разумом фигуры населяли метафизические небеса и ад.
 Однако, несмотря на этот неизбежный эпистемологический критицизм, мы твердо 
придерживались религиозного убеждения, что голос веры дает человеку возможность 
узнать Бога. Таким образом, у Запада обнаружилась новая болезнь: конфликт между 
наукой и религией. Критическая философия науки стала, так сказать, негативно 
метафизической, - иначе говоря, материалистической, - на основе ошибки в 
суждении, а именно: предполагалось, что материя есть осязаемая и могущая быть 
узнанной реальность. На самом же деле, материя - это до конца метафизическое 
понятие, гипостазируемое некритическими умами. Материя - это гипотеза. Когда вы 
говорите "материя", то, фактически, создаете символ для чего-то неизвестного, 
что может с тем же успехом быть "духом" ("spirit") или чем-то еще, возможно, 
даже Богом. С другой стороны, религиозная вера отказывается расстаться со своим 
докритическим Weltanschaung (Мировоззрением (нем.). - Прим. пер.). В 
противоположность слову Христа (Мат. 18:3. - Прим. пер.) верующие пытаются 
оставаться детьми вместо того, чтобы быть как дети. Они цепляются за мир 
детства. Известный современный теолог признается в автобиографии, что Иисус был 
его добрым другом "с самого детства". Иисус - прекрасный пример человека, 
который проповедовал нечто отличное от религии своих предков. Но imitatio 
Christi (Мат. 18:3. - Прим. пер.), по-видимому, не содержит в себе той 
умственной и духовной жертвы, которую ему пришлось принести в начале своего 
пути и без которой он никогда не стал бы Спасителем.
 Конфликт между наукой и религией в действительности вызван неправильным 
пониманием проблемы с обеих сторон. Научный материализм просто ввел новую 
сущность, а это - интеллектуальный грех. Он дал другое имя высшему принципу 
действительности и предположил, что это создало новую вещь и разрушило старую. 
Но назовете ли вы эту первопричину бытия "Богом", "материей", "энергией" или 
как-то там еще, как вам больше нравится, вы ровным счетом ничего не создали, а 
просто сменили символ. Материалист - это метафизик malgre lui (Вопреки себе (фр.
). - Прим. пер). Вера же, напротив, старается удерживать первобытное 
психическое состояние единственно по сентиментальным мотивам. Она не желает 
отказываться от примитивного, по-детски наивного отношения к созданным разумом 
и гипостазированным фигурам; она хочет продолжать пользоваться защитой и 
доверием мира, по-прежнему управляемого могущественными, ответственными и 
добрыми (пра)родителями. Вера может включать sacrificiiim intellectus 
(Жертвоприношение интеллекта (лит.). - Прим. пер.) (при условии, что есть чем 
жертвовать), но никогда не жертвует чувством. Таким образом, верующие остаются 
детьми вместо того, чтобы быть как дети, и они не обретают себя, потому что не 
теряли. Кроме того, вера сталкивается с наукой и получает по заслугам, ибо 
отказывается разделять духовные приключения нашего века.
 Любой честный мыслитель вынужден признать ненадежность всех метафизических 
позиций и, в частности, всех вероучений. Ему также приходится допустить 
неоправданность всех метафизических утверждений и смело принять тот факт, что 
нет никакого доказательства способности человеческого разума (mind) вытаскивать 
себя, подобно известному барону, за косицу из болота, иначе говоря, 
устанавливать нечто трансцендентальное.
 Материализм - это метафизическая реакция на внезапное осознание того, что 
познание является умственной способностью, а будучи выведенным за человеческую 
плоскость, - проекцией. Реакция была "метафизической" постольку, поскольку 
человек среднего философского уровня был не в состоянии видеть сквозь 
подразумеваемую сущность, не понимая того, что "материя" - только другое имя 
для первопричины. По сравнению с этим, позиция веры наглядно показывает, как 
сопротивляющиеся люди должны были примириться с философской критикой. Она также 
демонстрирует, насколько велик страх выпустить из рук охранные грамоты детства 
и заглянуть в чужой, незнакомый мир, управляемый силами, равнодушными к 
человеку. На самом деле, ни в том, ни в другом случае ничего не меняется: 
человек и его окружение остаются теми же самыми. Человеку нужно лишь ясно 
понять, что он накрепко заперт с стенах своего разума (mind) и не может выйти 
за его пределы, даже в безумии, и что облик мира или его богов по многом 
зависит от его собственного психического состояния.
 Как я уже отмечал, ответственным за все, что мы можем утверждать о 
метафизических предметах, является, в первую очередь, устройство разума (mind). 
Кроме того, мы стали понимать, что интеллект - это не ens per se ((Нечто) 
существующее само по себе (лат.). - Прим. пер.) или самостоятельная умственная 
способность, а психическая функция, зависящая от состояний души (the psyche) 
как целого. Философское положение есть продукт определенной личности, живущей в 
определенное время в определенном месте, а не результат чисто логической и 
безличной процедуры. Сообразно этому, философское положение, главным образом, 
субъективно, а обладает ли оно объективной действительностью (validity), 
зависит от того, как мало или как много людей приходят в своих рассуждениях к 
тому же. Изоляция человека в стенах его разума (mind) вследствие 
эпистемологической критики привела, как и следовало ожидать, к психологической 
критике. Этот вид критики не пользуется популярностью у философов, поскольку им 
нравится считать философский интеллект совершенным и безусловным инструментом 
философии. И все же этот их интеллект - не более чем функция, зависящая от 
индивидуальной души (psyche) и ограниченная со всех сторон субъективными 
обстоятельствами, не говоря о влияниях среды. В самом деле, мы уже настолько 
свыклись с этой точкой зрения, что "mind" совершенно утратил свой всеобщий 
характер и стал более или менее индивидуализированной "вещью", без какого-либо 
следа его прежнего космического вида как anima rationalis (Разумной души (лат.).
 - Прим. пер.). Разум (mind) понимается в наши дни как субъективная, даже 
произвольная вещь. Как теперь оказалось, ранее гипостазированные "всеобщие 
идеи" есть  не что иное, как умственные принципы, и до нас постепенно  доходит, 
в какой степени весь наш опыт так называемой реальности является психическим; 
фактически, все мыслимое, чувствуемое или воспринимаемое суть психический образ,
 и сам мир существует лишь постольку, поскольку мы способны создавать его некий 
образ. Наше заточение в психическом (psyche) и ограниченность им производят на 
нас столь глубокое впечатление, что мы готовы допустить существование в нем 
даже того, о чем нам неведомо: мы называем это "бессознательным".
 Казавшаяся универсальной и метафизической, сфера разума была, таким образом, 
сведена к маленькому кругу индивидуального сознания, глубоко сознающего спою 
почти безграничную субъективность и инфантильно-архаическую склонность к глупым 
проекциям и иллюзиям. Многие преданные науке лица даже пожертвовали своими 
религиозными и философскими учениями, боясь неконтролируемого субъективизма. В 
качестве компенсации за утрату мира, который пульсировал с нашей крови и жил 
каждым нашим вздохом, мы воспылали восторженной любовью к фактам, - горам 
фактов, намного превышающим способность любого отдельного человека обозреть их. 
Мы питаем благочестивую надежду, что это случайное скопище фактов со временем 
примет форму значащего целого, однако никто не уверен в этом полностью, ибо ни 
один человеческий мозг не в состоянии охватить гигантскую общую сумму такого 
серийно производимого знания. Факты хоронят нас под собой, но всякий 
отважившийся на теоретические размышления должен оплачивать их нечистой 
совестью, - и это действительно так, потому что его будут постоянно уличать во 
лжи эти самые факты. 
 Западная психология понимает "mind" как разумное функционирование души (the 
mental functioning of a psyche). Это - "склад ума" ("mentality") индивидуума. С 
безличным Мировым Разумом (Universal Mind) все еще можно встретиться в сфере 
философии, где он, по-видимому, является реликтом первой человеческой "души" 
("soul"). Это изображение наших западных взглядов, возможно, покажется излишне 
решительным, однако я не думаю, что оно далеко от истины. Во всяком случае, 
нашему взору открывается нечто подобное, как только мы сопоставляем наш склад 
ума с восточным образом мысли. На Востоке разум (mind) - это космический фактор,
 подлинная .сущность жизни, тогда как на Западе мы только начали понимать, (что 
он является существенным условием познания и, следовательно, когнитивного 
существования мира. На Востоке нет конфликта между религией и наукой, потому 
что наука здесь не основывается на восторженной страсти к фактам, а религия не 
опирается на одну только веру. Востоку свойственны религиозное познание и 
познавательная (cognitive) религия (Я намеренно не принимаю в расчет 
модернизированный Восток.). У нас человек несоизмеримо мал и полностью уповает 
на милость Божью, которая есть все; на Востоке же, человек есть Бог, и потому 
он спасает себя сам. Боги тибетского буддизма относятся к сфере иллюзорной 
выделяемости и созданных разумом проекций, - и, тем не менее, они существуют. 
Что касается нас, то иллюзия остается иллюзией и, значит, ничем. Несмотря на 
парадоксальность моего утверждения, оно все же правильно: мысль у нас не 
обладает надлежащей реальностью, мы относимся к ней так, как если бы она была 
небытием (nothingness). Даже если мысль сама по себе истинна, мы считаем, что 
она существует только благодаря определенным фактам, которые, как обычно 
говорят, она выражает в виде формулировки. Мы можем создать самый разительный 
факт, наподобие атомной бомбы, с помощью этой вечно меняющейся фантасмагории по 
сути не существующих мыслей, однако нам кажется полным абсурдом, что когда-либо 
можно установить реальность самой мысли.
 "Психическая реальность" - это понятие, которое вызывает споры, подобно 
понятиям "души" ("psyche") или "разума" ("mind"). Под последним одни понимают 
сознание и его содержание, другие допускают существование "неясных" или 
"подсознательных" представлений. Одни включают инстинкты в психическую сферу, 
другие исключают их. Подавляющее большинство считает, что психика (psyche) 
является результатом биохимических процессов в клетках мозга. Некоторые же 
предполагают, что как раз душа (psyche) и заставляет кортикальные клетки 
функционировать. Кто-то отождествляет "жизнь" ("life") с душой (psyche).
 Но лишь немногие смотрят на психический феномен как на категорию существования 
per sе (Самого по себе, в чистом виде (лат.). - Прим. пер) и выводят из этого 
признания неизбежные следствия. Разве не парадоксально, что всем известная 
категория существования, sine qua поп ("Без которого нет", т. е. непременное 
условие (лат.)) всякого существования, а именно - психика (psyche), 
рассматривается так, как если бы она была только полусуществующей? Психическое 
существование - это единственная категория существования, о котором мы имеем 
непосредственное знание, так как ни о чем невозможно узнать, если это сначала 
не появится как психический образ. Только психическое существование 
непосредственно поддается проверке. В той степени, в какой мир не принимает 
форму. психического образа, он, фактически, не существует. Это и есть та истина,
 которую за малым исключением, - как в случае философии Шопенгауэра, - Запад 
еще не осознал полностью. А на Шопенгауэра оказали влияние буддизм и Упанишады.
 Даже поверхностного знакомства с восточной мыслью достаточно для того, чтобы 
выявить фундаментальное различие, разделяющее Восток и Запад. Восток 
основывается на психической реальности, то есть на душе (psyche), как главном и 
единственном в своем роде условии существования. Создается впечатление, будто 
это восточное признание души является скорее психологическим фактом или 
проявлением темперамента, чем результатом философского рассуждения. Ибо это 
типично интровертированная позиция, противополагаемая столь же типично 
экстравертированной позиции Запада. Как известно, интроверсия и экстраверсия - 
это свойственные темпераменту или даже конституционально обусловленные 
установки, которые в обычных условиях никогда не выбираются намеренно. В 
исключительных случаях они могут вырабатываться по желанию индивидуума, но 
только при особых обстоятельствах. Интроверсия, если можно так выразиться, 
является "стилем" Востока, привычной и коллективной установкой, так же как 
экстраверсия является "стилем" Запада. Интроверсия считается здесь в чем-то 
ненормальной, нездоровой или же предосудительной. Фрейд отождествляет ее с 
аутоэротической, "нарциссической" установкой ума (mind). В своем негативном 
отношении к интровертам Фрейд разделяет позицию национал-социалистической 
философии современной Германии (Это писалось в 1939 г.), обвиняющей интроверсию 
в подрыве чувства общности. А на Востоке, наоборот, лелеемая нами экстраверсия 
обесценивается как иллюзорная желаемость, как существование в состоянии 
санскары (samsara), поворотного звена в цепи нидан (nidana) (Речь идет о 
круговой причинной цепи из двенадцати психологических состояний (нидан). 
Подробнее см. в: Радхакршннаи С. Индийская философия. Т. I. М., 1993. С. 348 и 
далее. - Прим. пер.), которая в прямом порядке достигает апогея во всей бездне 
страданий (Samyutta-nikaya 12, Nidana-samyutta.). Всякий, кто на практике 
знаком с взаимным обесцениванием ценностей в отношениях между интровертом и 
экстравертом, легко поймет эмоциональный конфликт между позициями Запада и 
Востока. Для тех, кто немного знаком с историей европейской философии, 
поучительным примером послужит начавшийся с Платона спор об "универсалиях". Мне 
не хотелось бы входить во все разветвления этого конфликта между интроверсией и 
экстраверсией, однако я должен упомянуть о религиозных аспектах данной проблемы.
 Христианский Запад считает человека целиком зависящим от милосердия Бога или, 
по крайней мере, церкви как единственного, санкционированного Богом, земного 
орудия спасения человека. Восток, однако, настойчиво утверждает, что человек 
есть единственная причина своего высшего развития, ибо Восток серит в 
"самоосвобождение".
 Религиозная точка зрения всегда выражает и формулирует существенную 
психологическую установку и ее специфические предубеждения, даже когда дело 
идет о людях, которые забыли или никогда и не слышали о своей религии. Несмотря 
ни на что, Запад остается целиком и полностью христианским в том, что касается 
его психологии. Мнение Тертуллиана, что "anima naturaliter cristiana" ("Душа по 
природе христианка" (лат.). - Прим. пер.) на Западе считается истинным повсюду, 
- конечно, не в религиозном, как он сам думал, а в психологическом  смысле. 
Милосердие берет начало где-то в другом месте; во всяком случае, прощение 
приходит извне. Любая другая точка  зрения - сущая ересь. Отсюда совершенно 
понятно, почему человеческая душа подвергается недооценке. Всякого, кто 
отваживается установить связь между душой (psyche) и идеей Бога, немедленно 
обвиняют в "психологизме" или подозревают в нездоровом "мистицизме". Восток же, 
напротив, проявляет сочувственную терпимость к тем "низшим" духовным стадиям, 
когда человек в своем полном неведении кармы еще беспокоится о грехе и муках 
собственного воображения, веря в абсолютных богов, которые, загляни он только 
поглубже, оказываются всего лишь пеленой иллюзии, сотканной его собственным 
непросветленным умом (mind). Таким образом, душа приобретает абсолютную 
важность: она - это все наполняющее собой Дыхание, сущность Будды; она есть Дух 
Будды (the Buddha-Mind), Единое (the One), Дхармакая (О "дхармакая" как одном 
из трех тел Будды см.: Розенберг  О. О. труды по буддизму. М., 1991. С. 188-190.
 - Прим. пер.). Все существующее происходит из нее и все отдельные формы 
растворяются обратно в ней. Эго и есть основное психологическое предубеждение, 
которое пропитывает все существо восточного человека, просачивается во псе его 
мысли, чувства и действия, независимо от того, какую веру он исповедует.
 Точно так же западный человек - это христианин, независимо от того, к какому 
вероисповеданию его христианство относится. Для него человек - ничтожный червь, 
почти ничто. Более того, как говорит Кьеркегор: "перед Богом человек всегда 
грешен". Боязнью, раскаянием, обещаниями, повиновением, самоуничижением, 
добрыми поступками и хвалой он пытается умилостивить великую силу, которой 
оказывается не он сам, a totaliter aliter, Полностью Иной, совершенно 
безупречный и "внешний", единственная реальность (Ср. Rudolf Otto. The Idea of 
the Holy. translated by John W. Haivey (4th impr.; Oxford, 1926), pp. 26ff. - 
Редакторы The Collected Works). Если немного изменить эту формулировку и 
заменить Бога какой-то другой силой, например, миром или деньгами, то получится 
законченная картина западного человека: усердного, смиренного, благочестивого, 
склонного к самоунижению, предприимчивого, жадного и неистового в погоне за 
благами этого мира, такими как имущество, здоровье, знания, техническое 
мастерство, общественное положение, политическая власть, завоевание и т. д. Что 
представляют собой "великие переселения народов" в наше время? Попытки 
захватить деньги или имущество других и защитить свое. Разум используется, 
главным образом, при придумывании подходящих "измов" для того, чтобы скрыть 
подлинные мотивы или получить побольше награбленного. Я воздержусь от описания 
того, что произошло бы с восточным человеком, забудь он свой буддийский идеал, 
ибо не хочу давать такое несправедливое преимущество моим западным 
предубеждениям. Но я не могу не поднять вопрос о том, возможно ли - и, более 
того, желательно ли - для каждой из установок копировать другую? Различия между 
ними столь велики, что не видно никакой разумной возможности этого, не говоря 
уже о целесообразности. Нельзя смешать огонь и воду. Восточная установка сводит 
на нет западную, и наоборот. Невозможно быть добрым христианином и самому 
освобождать себя от собственных грехов, как невозможно быть Буддой и 
поклоняться Богу. Гораздо лучше признать этот конфликт, ибо он допускает только 
иррациональное разрешение, если вообще допускает.
 По неизбежному велению судьбы Запад знакомится со своеобразными истинами 
восточной духовности. Бесполезно как умалять эти истины, так и возводить ложные 
и ненадежные мосты над зияющей пропастью. Вместо того, чтобы заучивать наизусть 
духовные техники Востока и имитировать их совершенно христианским способом - 
imitatio Christi (!) - с соответственно неестественной установкой, было бы 
гораздо лучше выяснить, нет ли, кстати, в бессознательном интровертированной 
тенденции, подобной той, что стала руководящим духовным принципом Востока. При 
положительном ответе мы были бы в состоянии вести строительство на собственной 
земле своими собственными методами. Если мы прямо-таки вырываем эти вещи у 
Востока, то, вероятно, просто дали волю нашему западному стяжательству, еще раз 
подтверждая, что "все хорошее находится снаружи", откуда оно должно быть добыто 
и перекачено в наши "тощие" души (souls) ("Toт  же, кто не имеет Бога в себе, а 
всеми способами должен добывать Его извне, ...поистине такой человек не имеет 
Его, и беды легко выпадают на его долю". - Meйстер Экхарт (Н. Buittner, Meister 
Eckharts Schriften und Predigten [Yena, 1909-17), Bd. II. S. 185.). Ср. также 
Meister Eckhart, translated by Evans, Vol. II. p. 8.). По-моему, мы 
действительно научились кое-чему у Востока лишь тогда, когда понимаем, что душа 
содержит в себе и без того достаточно богатств, чтобы еще нужно было наполнять 
ее извне, и когда мы ощущаем способность развиваться из себя, с Божьей милостью 
или без нее. Однако мы не можем пускаться в это сомнительное предприятие, пока 
не научились справляться с нашей духовной гордыней и богохульной 
самоуверенностью. Восточная установка оскверняет специфически христианские 
ценности, - и нехорошо закрывать глаза на это обстоятельство. Если мы хотим, 
чтобы наша новая установка была подлинной, то есть основанной на нашей 
собственной истории, она должна приобретаться с полным сознанием христианских 
ценностей и конфликта между ними и интровертированной установкой Востока. Мы 
должны прийти к восточным ценностям изнутри, а не извне, отыскивая их в нас 
самих, в бессознательном. Вот тогда мы и узнаем, сколь велика наша боязнь 
бессознательного и сколь огромно наше сопротивление. Вследствие этого 
сопротивления мы сомневаемся как раз в том, что кажется таким очевидным на 
Востоке, а именно - в самоосвобождающей силе интровертировичного разума (mind).
 Эта сторона разума (mind) практически неизвестна Западу, хотя она образует 
самый важный компонент бессознательного. Многие люди решительно отрицают 
существование бессознательного или же говорят, что оно состоит только из 
инстинктов или из вытесненных, либо забытых содержаний, которые были некогда 
частью сознательного ума (mind). Можно с уверенностью допустить: то, что Восток 
называет "mind", должно больше соответствовать нашему "бессознательному", чем 
"разуму" в нашем понимании, который более или менее тождествен сознанию. Для 
нас сознание невообразимо без эго, ибо приравнивается к приведению содержаний в 
связь с эго. Если нет эго, тогда просто некому что-либо сознавать. Поэтому эго 
совершенно необходимо для сознательного процесса. Однако восточный ум (mind) не 
испытывает затруднения в понимании сознания без эго. Считается, что сознание 
способно преступать пределы своего эго-состояния, - ведь в "высших" формах 
сознания эго бесследно исчезает. Такое безсубъектное (ego-less) ментальное 
состояние Для нас может быть только бессознательным, по той простой причине, 
что о нем некому будет свидетельствовать. Я не сомневаюсь в существовании 
ментальных состояний, выходящих за пределы сознания. Однако, они утрачивают 
свою сознательность в той самой степени, в какой они преступают пределы 
сознания. Я не могу вообразить сознательное ментальное состояние, которое не 
относилось бы к субъекту, то есть к эго. Эго можно ослабить - лишить его, 
например, сознавания тела субъекта, - но пока существует сознавание чего-либо, 
должен быть кто-то, кто это сознает. Бессознательное же является таким 
ментальным состоянием, о котором эго не знает. Только благодаря косвенным 
средствам мы в конечном счете начинаем сознавать существование бессознательного.
 Так, мы можем наблюдать проявление бессознательных осколков личности, 
отделившихся от сознания пациента при умопомешательстве. Но у нас нет никаких 
доказательств того, что бессознательные содержания связываются с 
бессознательным центром, аналогичным эго; более того, у нас достаточно 
оснований, чтобы обосновать, почему такого центра и быть-то не может.
 То, что Восток способен так легко избавляться от эго, по-видимому, 
свидетельствует о разуме (mind), который не может отождествляться с нашим 
"разумом" ("mind"). Разумеется, эго не играет той же роли в восточном мышлении, 
какую оно играет у нас. Кажется, будто восточный ум (mind) менее эгоцентричен, 
его содержания более свободны по отношению к субъекту и при этом большее 
значение придается тем ментальным состояниям, которые включают ослабленное эго. 
Кажется также, как если бы хатха-йога была особенно полезной в качестве 
средства гашения эго посредством сковывания его непокорных импульсов. 
Несомненно, что высшие формы йоги в той мере, в какой они стремятся достичь 
самадхи (samadhi), ищут ментальное состояние, в котором эго практически 
растворяется. Сознание в нашем смысле слова считается определенно низшим 
состоянием, состоянием авидья (avidya - затемнения, помрачения), Тогда как то, 
что мы называем "темными задворками сознания", понимается как "высшее" сознание 
(Поскольку "высокий" и  "низкий" - это категориальные суждения сознания, 
западная психология не дифференцирует бессознательные содержания таким способом.
 Похоже, однако, что Восток признает субчеловеческие психические состояния, 
настоящее "подсознание", охватывающие инстинкты и полуфизиологические психиэмы, 
но расценивает их как "более высокое сознание".). Тем самым наше понятие 
"коллективного бессознательного" оказывается как бы европейским эквивалентом 
buddhi, просветленного разума (mind).
 Ввиду всего сказанного, восточная форма "возвышения" ("sublimation") 
равнозначна изъятию центра психической тяжести из эго-сознания, который 
занимает среднее положение между телом и идеационными процессами души (psyche). 
Более низкие, психофизиологические слои души (psyche) покоряются аскезой 
(askesis), то есть упражнениями, и держатся под контролем. Не то, чтобы они 
отрицались или подавлялись верховным усилием воли, как это обычно происходит в 
западной версии "возвышения". Скорее, эти более низкие психические слои 
приспосабливаются и перестраиваются посредством упорных занятий хатха-йогой до 
тех пор, пока они уже больше не мешают развитию "более высокого" сознания. 
Этому своеобразному процессу, по-видимому, способствует то обстоятельство, что 
эго и его желания блокируются благодаря большей важности, обычно придаваемой 
Востоком "субъективному фактору". Под последним я имею в виду "темный задник" 
сознания, бессознательное. Интровертированная установка характеризуется, в 
общем, акцентом на априорных данных апперцепции. Как известно акт апперцепции 
состоит из двух фаз: сначала - перцепции объекта, затем - уподоблении перцепции 
предсуществующему образцу или концепту, посредством которого и "постигается" 
объект. Психика (psyche) не есть небытие, лишенное всякого качества; она 
представляет собой определенную систему, образованную определенными состояниями,
 которая реагирует особым образом. Каждая новая репрезентация, будь это образ 
или спонтанная мысль, вызывает ассоциации, извлекаемые из кладовой памяти. Они 
тотчас же впрыгивают в сознание, создавая сложную картину "впечатления", хотя, 
на самом деле, это уже что-то вроде истолкования. Бессознательное 
предрасположение, от которого зависит качество впечатления, и есть то, что я 
называю "субъективным фактором". Он заслуживает характеристики "субъективный", 
потому что объективность едва ли когда даруется нам первым впечатлением. Обычно 
требуется довольно трудоемкий процесс верификации, сравнения и анализа, чтобы 
умерить и адаптировать непосредственные реакции субъективного фактора.
 Выдающееся положение субъективного фактора не означает личного субъективизма, 
несмотря на готовность экстравертированной установки отделаться от 
субъективного фактора как "всего лишь" субъективного. Душа (psyche) и ее 
структура вполне реальны. Как мы уже говорили, она трансформирует материальные 
объекты в психические образы. Воспринимаются не колебания воздуха, а звук; не 
световые волны разной длины, а цвета. Все существующее таково, каким мы его 
видим и понимаем. И есть неисчислимое множество вещей, которые можно видеть, 
чувствовать и понимать самым разным образом. Совершенно помимо простых личных 
предубеждений душа (psyche) ассимилирует внешние факты присущим только ей 
способом, который основывается, в конечном счете, на законах или структурах 
апперцепции. Эти законы неизменны, хотя в разные времена или в разных частях 
света их могут называть по-разному. На первобытной стадии развития люди боятся 
колдунов; в условиях современной цивилизации мы испытываем не меньший страх 
перед микробами. Там каждый серит в духов, здесь каждый верит в силу витаминов. 
Когда-то люди были одержимы дьяволом, теперь они ничуть не меньше одержимы 
идеями, и т. д.
 Этот субъективный фактор образуется, в предельном случае, из вечных образцов 
психического функционирования. Тем самым всякий, кто полагается на субъективный 
фактор, опирается на действительность психического закона. Поэтому едва ли 
можно сказать, что такой человек неправ. Если этим способом он преуспевает с 
распространении своего сознания вниз, до соприкосновения с основными законами 
душевной жизни, то оказывается владеющим той истиной, которую душа (psyche) 
стала бы естественно развисать, если бы не неизбежное вмешательство 
непсихического, то есть внешнего, мира. Во всяком случае, добытую им истину 
можно было бы сравнить с суммой всех знаний, приобретенных в ходе исследования 
внешнего окружения. На Западе считают, что истина удовлетворительна лишь в том 
случае, если ее можно подтвердить внешними фактами. Мы доверяем самому точному 
наблюдению и исследованию природы, и наша истина должна соответствовать 
поведению внешнего мира, иначе она просто "субъективна". Подобно тому как 
Восток отворачивает свой взор от танца пракрити (Первоначальная субстанция, 
природа в широком смысле слова (дp-инд. prakriti). - Прим. пер.) (фюсис) и от 
многочисленных иллюзорных форм майи (maya), Запад избегает бессознательного и 
его бесполезных фантазий. Но несмотря на свою интровертированную установку, 
Восток отлично знает, как взаимодействовать с внешним миром. И Запад, несмотря 
на свою экстраверсию, тоже имеет средство обращения с душой (psyche) и ее 
запросами; в его распоряжении институт церкви, который дает выход неизвестной 
душе (psyche) человека благодаря своим обрядам и догматам. Ни естественные 
науки, ни современные технологии отнюдь не являются изобретением Запада. Их 
восточные эквиваленты довольно древни или даже первобытны. Однако то, чем мы 
можем похвалиться в отношении инсайта и психологических техник, должно казаться,
 по сравнению с йогой, столь же отсталым, как восточная медицина и астрология 
при сравнении их с западной наукой. Я вовсе не отрицаю действенности 
христианской церкви, но если вы сравните "Духовные упражнения" Игнатия Лойолы с 
йогой, вы меня поймете. Есть разница, и большая. Прыжок прямо с этого уровня в 
восточную йогу не более благоразумен, чем стремительное превращение азиатских 
народов в полуиспеченных европейцев. У меня есть серьезные сомнения по поводу 
благ западной цивилизации; но у меня есть сходные опасения и в отношении 
заимствования восточной духовности Западом. Однако, что бы мы ни говорили, эти 
два несовместимых мира встретились. Восток полностью преобразуется, претерпевая 
необратимые и губительные изменения. Там успешно скопированы даже самые 
эффективные методы ведения войн европейскими народами. Наша беда, по-видимому, 
носит гораздо более психологический характер. Наша погибель - это идеологии, 
они и есть давно ожидаемый Антихрист! Национал-социализм настолько близок к 
тому, чтобы быть религиозным движением, как никакое другое народное движение с 
622 г. нашей эры (Дата бегства Магомета в Медину (хиджра): начало мусульманской 
эры.). Коммунизм претендует на то, чтобы быть вновь пришедшим на землю раем. Мы 
значительно лучше защищены от неурожаев, наводнений, эпидемий и нашествия турок,
 чем от нашей собственной духовной неполноценности, которая, к прискорбию, не 
способствует должной сопротивляемости психическим эпидемиям.
  В своей религиозной установке Запад также экстравертен. В наше время было бы 
беспричинным оскорблением заявить, что христианство подразумевает враждебность 
- или хотя бы безразличие - к миру и плоти. Наоборот, добрый христианин -это 
веселый гражданин, предприимчивый делец, отличный солдат, и вообще самый лучший 
во всяком занятии, какое только существует. Имущество, собственность часто 
понимается как особая награда за христианское поведение, а в "Отче наш" 
прилагательное (((((((((, supersubstantialis (Это не неприемлемый перевод 
(((((((((, сделанный Jerome, а древнее церковное толкование, данное 
Тертуллианом, Оригеном и другими.), относящееся к хлебу, давно было опущено, 
ибо настоящий хлеб очевидно получает тем самым слишком большое значение! Вполне 
логично, что экстраверсия, доведенная до таких крайностей, не может приписывать 
человеку душу (psyche), содержащую нечто непривнесенное в нее извне либо 
человеческим научением, либо Божьей милостью. С этой точки зрения было бы 
отъявленным богохульством утверждать, что человеку достаточно той души, которую 
он имеет, чтобы достичь своего собственного спасения. Ничто в нашей религии не 
поощряет идею самоосвобождающей силы духа (mind). Однако, самая современная 
разновидность психологии, - "аналитическая" или "комплексная" психология, - 
предусматривает возможность существования определенных процессов в 
бессознательном, которые, благодаря их символизму, компенсируют дефекты и 
искажения сознательной установки. В тех случаях, когда эти бессознательные 
компенсации осознаются при помощи аналитической техники, они производят такое 
изменение в сознательной установке, что мы имеем право говорить о новом уровне 
сознания. Однако, сам метод не может вызвать подлинный процесс бессознательной 
компенсации, ибо мы все же зависим от бессознательной души (psyche) или 
"милости Божьей", - название не имеет значения. Но и бессознательный процесс 
сам по себе вряд ли когда-нибудь достигнет сознания без специальной помощи. 
Будучи поднятым на поверхность, он открывает содержания, разительно 
контрастирующие с генеральной линией сознательного мышления и чувствования. 
Разумеется, если бы это было не так, они не имели бы и компенсирующего эффекта. 
Однако, первым их эффектом, обычно, является конфликт, потому что сознательная 
установка сопротивляется вторжению явно несовместимых и чуждых тенденций, 
мыслей, чувств и т. д. Шизофрения дает самые поразительные примеры такою 
вторжения крайне чуждых и неприемлемых содержаний. Конечно, при шизофрении дело 
прежде всего в патологических искажениях и преувеличениях, однако всякий, кто 
хотя бы в малейшей степени знаком с нормальным материалом, легко распознает 
одинаковость лежащих в основе такой продукции образцов (patterns). Фактически, 
это та же система образов, которую мы встречаем в мифологии и других формах 
архаической мысли.
 В нормальных условиях каждый конфликт побуждает разум (mind) к деятельности с 
целью выработки удовлетворительного решения. Обыкновенно, - то есть на Западе, 
- сознательная позиция произвольно выносит решение против бессознательной, так 
как все приходящее изнутри терпит урон от предрассудка как якобы низшее, 
неполноценное и почему-то ошибочное. Но в случае, который мы здесь обсуждаем, 
предполагается решение, согласно которому явно несовместимые содержания не 
будут снова подавляться и что возникший конфликт будет признан и стерплен. 
Поначалу никакое решение не кажется возможным, и сам этот факт тоже должен 
переноситься с терпением. Созданная таким образом подвешенность "констеллирует" 
бессознательное, - другими словами, сознаваемая неопределенность вызывает новую 
компенсаторную реакцию в бессознательном. Эта реакция (обычно обнаруживаемая в 
сновидениях), в свою очередь, доводится до сознательного понимания. Таким 
образом, сознательному уму (mind) предъявляется некий новый аспект души 
(psyche), который вызывает новую или видоизменяет старую проблему каким-то 
неожиданным образом. Эта процедура продолжается до тех пор, пока исходный 
конфликт не получает удовлетворительного разрешения. Весь процесс, от его 
начала до завершения, называется "трансцендентной функцией". Это и процесс, и 
метод одновременно. Производство бессознательных компенсаций - это спонтанный 
процесс; сознательное понимание - это метод. Функция называется 
"трансцендентной", потому что она облегчает переход от одного душевного 
состояния к другому посредством сведения вместе противоположностей.
   Это очень эскизное изображение трансцендентной функции; за подробностями я 
должен отослать читателя к соответствующей литературе ("Трансцендентная 
функция"). Но я счел необходимым привлечь внимание к этим психологическим 
наблюдениям и методам, поскольку они указывают на тот способ, каким можно 
получить доступ к той разновидности "разума" ("mind"), на которую мы ссылаемся 
при обсуждении нашей темы. Это - творящий образы разум (image-creating mind), 
матрица всех тех образцов (patterns), что придают апперцепции ее специфический 
характер. Эги образцы свойственны бессознательному уму (mind), являются его 
структурными элементами и единственным объяснением того, почему определенные 
мифологические мотивы оказываются более или менее повсеместными, даже тогда, 
когда миграция как средство их передачи практически исключена. Сновидения, 
фантазии и психозы производят образы, судя по всему идентичные мифологическим 
мотивам, о которых данный человек не имеет ни малейшего представления и даже не 
располагает косвенным их знанием, приобретаемым обычно через риторические 
фигуры речи или символический язык Библии (Некоторые находят такие утверждения 
неправдоподобными. По тогда они либо не знакомы с психологией первобытных людей,
 либо не знают результатов психопатологических исследований. Конкретные 
наблюдения приводятся в моих работах Symbols of Transformation и Psychology and 
Alchemy, Part II,). Психопатология шизофрении, так же как и психология 
бессознательного, вне всякого сомнения демонстрирует продукцию архаического 
материала. Какой бы ни была структура бессознательного, одно можно сказать 
определенно: оно содержит неограниченное количество мотивов или образцов 
(patterns) архаического характера, в принципе идентичных основным 
представлениям мифологии и подобных ей форм мысли.
 Так как бессознательное является маточным разумом (matrix mind), с ним 
связывается свойство креативности. Бессознательное - место рождения форм мысли, 
такое же, каким наша традиция считает Мировой Разум (Universal Mind). Поскольку 
мы не можем придать никакой конкретной формы бессознательному, восточное 
утверждение, что Мировой Разум не имеет формы, хотя служит источником всех форм,
 кажется психологически оправданным. Вследствие того, что эти формы или образцы 
(patterns) бессознательного не относятся к какому-то определенному времени, 
существуя, по-видимому, вечно, они вызывают, при их сознательном понимании, 
особое чувство вневременности. Мы находим сходные утверждения в психологии 
первобытных племен: например, австралийское слово aljira (Lucien Levy-Bruhl, La 
Mythologie primitive (Paris. 1935). pp. XXIII и Далее.) означает "сновидение", 
а также - "страна духов" и "время", в котором предки жили и живут до сих пор. 
Это, как говорят сами аборигены, "время, когда времени еще не было". Данный 
факт напоминает явную конкретизацию и проекцию бессознательного со всеми его 
характерными признаками - сновидными проявлениями, родовым миром форм мысли и 
вневременностыо.
 Таким образом, интровертированная установка, которая лишает значения внешний 
мир (мир сознания) и наделяет особым значением субъективный фактор (задний фон 
сознания), неизбежно вызывает характерные проявления бессознательного, а 
именно: формы архаической мысли, наполненные "родовым" или "историческим" 
чувством, и, помимо них, ощущение неограниченности, вневременности и 
единственности. Необычайное чувство единственности является общим переживанием 
по всех формах "мистицизма" и, вероятно, производно от общей контаминации 
содержаний, которая усиливается по мере того, как тускнеет сознание. Почти 
беспредельная контаминация образов в сновидениях и, особенно, в продуктах 
умопомешательства, свидетельствует в пользу их бессознательного происхождения. 
В противоположность ясному различению и дифференциации форм в сознании, 
содержания бессознательного невероятно туманны и неуловимы, - и по этой причине 
способны к любой степени контаминации. Если мы пытаемся постичь состояние, в 
котором ничего нельзя различить, мы определенно будем сознавать целое как одно. 
Исходя из этого, не так уж невероятно, что специфическое переживание 
единственности происходит из подсознательного знания всеобщей контаминации 
содержаний бессознательного.
 При помощи трансцендентной функции мы не только получаем доступ к "Единому 
Разуму" ("One Mind"), но и приходим к пониманию того, почему Восток верит в 
самоосвобождение. Если, посредством интроспекции и сознательного понимания 
бессознательных компенсаций, можно преобразовывать ментальное состояние 
человека и тем самым достигать разрешения болезненных конфликтов, то человек, 
по-видимому, имеет право говорить о "самоосвобождении". Однако, как я уже 
намекал, есть небольшое препятствие на пути этого гордого притязания на 
самоосвобождение, ибо человек не может по желанию вызывать такие 
бессознательные компенсации. Ему приходится полагаться на возможность того, что 
они могут быть вызваны. Не в состоянии он изменить и специфический характер 
компенсации: est ut est aut поп est - "она такова, какова она есть, или ее 
вовсе нет". Любопытная вещь: восточная философия, по-видимому, почти не сознает 
этого крайне важного факта. А ведь именно этот факт обеспечивает 
психологическое оправдание западной точке зрения. Получается так, как если бы 
западному разуму (mind) глубже всех удалось интуитивно постичь судьбоносную 
зависимость человека от некой темной силы, которая должна со-действовать, если 
мы хотим, чтобы все было в порядке. И действительно, всякий раз, когда 
бессознательное отказывается содействовать, человек тотчас же испытывает 
затруднение, даже в самых обыденных делах. Это могут быть провалы памяти, 
нарушение координации движений, внимания и сосредоточения, - и такие вот, 
казалось бы незначительные, сбои вполне могут быть причиной серьезной 
неприятности или рокового несчастного случая, профессионального провала или 
морального падения. В прежние времена люди объясняли это неблагосклонностью 
богов; теперь мы предпочитаем называть это неврозом и ищем причину в недостатке 
витаминов, эндокринных нарушениях, чрезмерной работе или половых проблемах. 
Со-действие бессознательного, которое является чем-то таким, о чем мы никогда 
не задумываемся и всегда принимаем как само собой разумеющееся, оказывается, 
когда оно неожиданно нарушается, очень серьезной проблемой.
 По сравнению с другими народами, - китайцами, например, - психическое 
равновесие белого человека или, если сказать прямо, его мозг, по-видимому, и 
есть его уязвимое место. Разумеется, мы пытаемся держаться как можно дальше от 
нашего слабого места, - факт, который, возможно, объясняет ту разновидность 
экстраверсии, что всегда ищет безопасности посредством овладения своим 
окружением. Экстраверсия идет рука об руку с недоверием внутреннему человеку, 
если, конечно, вообще имеет место какое-то его осознание. Должно быть, такова 
причина нашей абсолютной уверенности в том, что nihil est in intellectu quod 
поп antea fuerit in sensu (Нет ничего в интеллекте, чего бы не было прежде и 
ощущениях (лат.). - Прим. пер.), - девизе западной экстраверсии. Но, как уже 
подчеркивалось, эта экстраверсия психологически оправдана одним жизненно важным 
обстоятельством: бессознательная компенсация лежит за пределами контроля со 
стороны человека. Мне известно, что йога гордится своей способностью управлять 
даже бессознательными процессами, так что в душе как целом (the psyche as a 
whole) не может происходить ничего, что бы не управлялось высшим сознанием. Я 
ничуть не сомневаюсь, что такое состояние более или менее возможно. Но оно 
возможно только ценой идентификации с бессознательным. Такая идентичность есть 
восточный эквивалент нашего западного фетиша "полной объективности" - 
машиноподобного подчинения себя одной цели, одной идее или одной причине ценой 
утраты всякого следа внутренней жизни. С точки зрения Востока подобная полная 
объективность выглядит отталкивающей, ибо она равнозначна полной 
тождественности со ступенью санскары (samsara); Западу, напротив, самадхи 
(samadhi) представляется всего лишь состоянием бессмысленных грез. На Востоке 
внутренний человек всегда имел такую твердую власть над внешним человеком, что 
у мира не было никаких шансов оторвать его от своих внутренних корней; на 
Западе же, внешний человек забрал такую власть, что она заставила его 
отвернуться от своей сокровенной сущности и глубинного бытия. Единый Разум, 
Единственность, неограниченность и вечность остались прерогативой Единого Бога. 
Человек стал мелким, поверхностным и, по существу, пребывает в заблуждении.
  Я полагаю, из моей аргументации ясно следует, что две эти позиции, как бы они 
ни противоречили друг другу, имеют свое психологическое оправдание. Обе - 
односторонни с том смысле, что не в состоянии увидеть, понять и принять в 
расчет факторы, не согласующиеся с их типической установкой. Одна недооценивает 
мир сознания, другая - мир Единого Разума (the One Mind). Как следствие, обе, с 
своем экстремизме, утратили одну половину мира; тем самым жизнь изолируется от 
полной действительности и легко становится искусственной и нечеловеческой. На 
Западе существует мания "объективности", аскетизм ученого или биржевого маклера,
 которые отбрасывают красоту и полноту жизни ради идеальной - или не такой уж 
идеальной - цели. На Востоке в цене мудрость, покой, отрешенность и инерция 
души (psyche), которая повернулась к своим туманным истокам, оставляя позади 
все печали и радости жизни как она есть или, предположительно, какой ей 
следовало бы быть. Неудивительно, что односторонность производит в обоих 
случаях очень сходные 4юрмы "монашества", обеспечивающие отшельнику, праведнику,
 монаху или ученому непоколебимую целеустремленность. Я ничего не имею против 
односторонности как таковой. Человек, великий эксперимент природы, несомненно 
имеет право на все подобные предприятия, - при условии, что он может их вынести.
 Без односторонности человеческий дух (spirit) не мог бы раскрыться во всем 
своем многообразии. Но я не думаю, что и стремление понять обе стороны несет в 
себе какой-нибудь вред.
 Экстравертированная тенденция Запада и интровертировапная тенденция Востока 
преследуют сообща одну важную цель: обе развивают отчаянные усилия для того, 
чтобы завоевать и подчинить себе простую естественность жизни. Утверждение духа 
над материей, opus contra naturam (Покорение природы (лат.). - Прим. пер.) - 
это симптом молодости рода человеческого, еще наслаждающегося применением 
самого мощного оружия, когда-либо изобретенного природой: сознательного ума 
(mind). Зрелость человечества, лежащая в отдаленном будущем, может развить 
совершенно иной идеал. Со временем, даже победы и завоевания перестают быть 
мечтой.