она превратилась в занятие исключительно для интеллектуалов и ученых. Наши 
абсолютистские религии с их архаичными ритуалами и концепциями - самими по себе 
вполне оправданными - выражают видение мира, понять которое не составляло труда 
человеку Средневековья, но которое для современного человека стало чужим и не 
поддающимся пониманию. Несмотря на конфликт с современным научным 
представлением о мире, глубоко сидящий инстинкт заставляет человека цепляться 
за идеи, которые, если их понимать буквально, принуждают его не принимать в 
расчет все достижения разума последних пяти столетий. Явно преследуется цель не 
допустить его падения в бездну нигилистического отчаяния. Но даже когда он, как 
рационалист, считает своим долгом критиковать абсолютистскую религию, как 
буквальную, ограниченную и устаревшую, он не должен ни на минуту забывать, что 
она провозглашает доктрину, символы которой, хоть их толкование и можно 
подвергать сомнению, тем не менее живут своей собственной жизнью в силу их 
архетипического характера. Следовательно, интеллектуальное понимание ни в коей 
мере не является незаменимым во всех случаях, и к нему прибегают только тогда, 
когда чувства и интуиция не могут дать достаточно точной оценки, то есть в 
случае с людьми, для которых наиболее убедительным является вердикт интеллекта.
 Нет ничего более характерного и симптоматичного в этом отношении, чем пропасть,
 пролегшая между верой и знанием. Контраст стал таким резким, что невольно 
приходится говорить о несоизмеримости этих двух категорий и их представлений о 
мире. И все же они обе относятся к одному и тому же эмпирическому миру, в 
котором мы живем, потому что даже теологи говорят нам, что вера поддерживается 
фактами, которые стали исторически ощутимыми в нашем познанном мире - а именно, 
что Христос был рожден как реальное человеческое существо, сотворил много чудес,
 выстрадал свою судьбу, был умерщвлен по приказу Понтия Пилата и восстал во 
плоти после смерти. Теология отбрасывает любые попытки воспринять содержащиеся 
в ее самых первых книгах рассказы, как перенесенные на бумагу мифы и, 
соответственно, понять их символически. И действительно, теологи сами недавно 
попытались - несомненно, в качестве уступки "знанию" - "демифологизировать" 
предмет их веры, абсолютно произвольно соединяя одной линией узловые точки. Но 
критически настроенный интеллект слишком хорошо понимает, что миф является 
неотъемлемым компонентом всех религий и, стало быть, не может быть изъят из 
догматов веры безо всякого для них ущерба.
 Разлад между верой и знанием является симптомом раскола в сознании, который 
так характерен для царящего сейчас смятения умов. Словно два разных человека 
говорят об одной и той же вещи, каждый со своей точки зрения, или словно один 
человек, пребывающий одновременно в двух разных состояниях ума, набрасывает 
картину своих ощущений. Если вместо "человек" мы скажем "современное общество", 
то станет ясно, что последнее страдает раздвоением разума, то есть неврозом. В 
такой ситуации дела не пойдут лучше, если одна часть будет упрямо тянуть вправо,
 а другая - влево. Именно это и происходит в каждой невротической психе, 
вызывая у нее глубокое беспокойство, которое и приводит больного к аналитику.
 Как я уже очень кратко сказал выше - не упуская при этом определенные 
практические детали, отсутствие которых могло бы озадачить читателя - аналитик 
должен установить отношения с обеими половинами личности своего пациента, 
потому что цельного и полного человека он может получить только путем 
соединения двух этих половин, а не путем подавления одной половины в пользу 
другой. Именно этим подавлением и занимается пациент, поскольку современное 
мировоззрение не оставляет ему другого выбора. В принципе, его индивидуальная 
ситуация ничем не отличается от коллективной ситуации.
  Он является социальным микрокосмом, отражающим в малом масштабе качества 
всего общества, или же, наоборот, мельчайшей социальной единицей, куммулятивно 
создающей коллективное раздвоение. Последняя возможность представляется более 
вероятной, поскольку единственным непосредственным и конкретным носителем жизни 
является индивидуальная личность, в то время как общество и Государство 
являются обычными идеями и могут претендовать на реальность только в той 
степени, в какой они представлены конгломератом индивидов.
 Крайне мало внимания было уделено тому факту, что, при всей нашей 
нерелигиозности, отличительная черта христианской эпохи, ее высшее достижение, 
- высшая власть слова. Логоса, который является центральной фигурой нашей 
христианской веры - стала врожденным пороком нашего века. Слово в буквальном 
смысле стало нашим богом и таковым остается, даже для тех, кто о христианстве 
знает только понаслышке. Слова типа "Общество" и "Государство" настолько 
конкретизировались, что стали почти-что персонифицированными. По мнению 
рядового человека, "Государство" куда больше, чем любой самодержец в истории, 
является неистощимым источником всего добра; к "Государству" взывают, на него 
возлагают ответственность, его критикуют и так далее и тому подобное. Общество 
возведено в ранг высшего этического принципа; ему даже приписывают поистине 
творческие способности. Никто, похоже, не замечает, что это поклонение слову, 
которое было необходимо на определенном этапе умственного развития человека, 
имеет очень опасную темную сторону. Я хочу сказать, что в тот момент, когда 
слово, в результате нескольких веков развития образования, приобретает не 
подлежащую сомнению универсальную истинность, оно рвет свою первоначальную 
связь с божественной Личностью. Тогда возникает персонифицированная Церковь, 
персонифицированное Государство; вера в слово становится доверчивостью, а само 
слово - дьявольским лозунгом, способным на любой обман. За доверчивостью по 
пятам следуют пропаганда и реклама, призванные сделать гражданина жертвой 
политических махинаций и компромиссов. В настоящее время ложь приобретает 
доселе невиданный в истории человечества размах.
 Итак, слово, первоначально провозглашавшее единство всех людей и их единение в