Юнг Карл Густав
Трансцендентальная функция
 
 Предварительное замечание
 Это эссе было написано в 1916 г. Недавно его обнаружили студенты цюрихского 
Института Юнга и оно было издано в частном порядке в своей первоначальной, 
сырой форме, в переводе на английский язык. Чтобы подготовить рукопись к 
публикации, я ее переработал, сохранив при этом основные мысли и неизбежную 
ограниченность. По прошествии сорока двух лет эта проблема совершенно не 
утратила актуальности, хотя ее изложение по-прежнему нуждается в серьезных 
исправлениях, о чем знает каждый, кто знаком с материалом. А посему данное эссе,
 со всеми его несовершенствами, может представлять из себя исторический 
документ. Оно может дать читателю определенное представление о тех умственных 
усилиях, которые были необходимы при первых попытках синтетического подхода к 
психическим процессам в ходе психоанализа. Поскольку основное из содержащихся в 
этом эссе доказательств не утратило своей актуальности и сегодня, то оно может 
стимулировать читателя к более глубокому и широкому пониманию этой проблемы. 
Проблема эта тождественна имеющему всемирное значение вопросу: "Что конкретно 
должен сделать человек, чтобы урегулировать свои отношения с бессознательным?"
 Этим вопросом задаются индийская философия и, в особенности, буддизм и 
дзен-буддизм. А на самом деле, в той или иной форме, это вопрос является 
фундаментальным вопросом любой религии и философии. Ибо бессознательное - это 
не какая-то там конкретная вещь; оно - это имеющее к нам непосредственное 
отношение Неведомое.
 Известный читателю метод "активного воображения" является наиболее эффективным 
способом выведения на поверхность того содержимого бессознательного, которое 
располагается сразу же за порогом сознания и, будучи подвергнуто активизации, 
как правило спонтанно врывается в осознающий разум. Стало быть, этот способ 
связан с определенным риском и, по возможности, не должен применяться без 
надзора со стороны опытного человека. Одной из наименее опасных, но и с 
маловероятным положительным результатом является процедура, которая легко 
сводится к так называемым "свободным ассоциациям" Фрейда, где пациент попадает 
в стерильное окружение собственных комплексов, из которого ему уже никак не 
вырваться. Следующая опасность, сама по себе безобидная, заключается в том, что 
на поверхность может подняться подлинное содержимое бессознательного, но 
пациент может проявить к нему исключительно эстетический интерес и, в 
результате, остаться во всепоглощающей фантасмагории, что опять же не даст 
никакого положительного результата. Смысл и значение этих фантазий проявляются 
только в ходе их интеграции в личность, как целое - то есть в тот момент, когда 
человек задумывается не только над тем, что они значат, но и над их 
нравственными требованиями. И наконец, третья опасность - в определенных 
обстоятельствах она может быть очень серьезной - состоит в том, что содержимое 
бессознательного уже обладает таким сильным энергетическим зарядом, что, будучи 
высвобожденным с помощью активного воображения, оно может подавить осознающий 
разум и овладеть личностью. Это дает толчок к возникновению состояния, которое 
- по крайней мере временно - очень трудно не спутать с шизофренией, и которое 
может даже привести к подлинному "психотическому интервалу". Вот поэтому метод 
активного воображения - это не детская игрушка. При изначальной недооценке 
бессознательного риск становится еще больше. С Другой стороны, значение этот 
метода для психотерапевта трудно переоценить.
 К. Г. Юнг. Куншахт, июль 1958/сентябрь 1959 гг.
 
 В термине "трансцендентальная функция" нет ничего таинственного или 
метафизического. Под ним следует понимать психологическую функцию, которую в 
определенном смысле можно сравнить с математической функцией того же названия, 
являющуюся функцией реальных и воображаемых чисел. Психологическая 
"трансцендентальная функция" возникает из соединения содержимого 
бессознательного с содержимым сознания.
 Опыт аналитической психологии красноречиво свидетельствует о том, что сознание 
и бессознательное редко приходят к согласию касательно своих содержимых и их 
тенденций. Это отсутствие параллельности не просто случайно или непреднамеренно,
 оно объясняется тем фактом, что бессознательное стремится компенсировать или 
дополнить сознание. Мы можем перевернуть эту формулу и сказать, что это 
сознание дополняет бессознательное. Эти отношения объясняются следующими 
причинами:
 (1) Сознание обладает порогом интенсивности, которого его содержания должны 
были достичь, поэтому все слишком слабые элементы остаются в бессознательном.
 (2) Сознание, в силу своих направленных функций, навязывает ограничения 
(которые Фрейд назвал цензурой) всему несовместимому с ним материалу, в 
результате чего этот материал тонет в бессознательном.
 (3) Сознание организует моментальный процесс адаптации, в то время как 
бессознательное содержит в себе не только забытый индивидом материал его 
прошлого, но и все наследственные черты поведения, составляющие структуру 
разума.
 (4) Бессознательное содержит все комбинации фантазий, которые еще не достигли 
порога интенсивности, но которые с течением времени и при благоприятных 
обстоятельствах проникнут в сознание.
 Этого достаточно, чтобы понять, почему бессознательное дополняет сознание.
 Конкретность и направленность осознающего разума являются качествами, которые 
человеческая раса обрела сравнительно недавно, и которые, например, отсутствуют 
у большей части существующих и в наши дни примитивных народов. Эти качества, 
зачастую, очень ослаблены у пациента-невротика, который отличается от 
нормального человека большей подвижностью порога своего сознания; иными словами,
 у него перегородка между сознанием и бессознательным отличается большей 
проницаемостью. С другой стороны, больной психозом находится под прямым 
воздействием бессознательного.
 Конкретность и направленность осознающего разума являются чрезвычайно важными 
приобретениями, за которые человечество заплатило очень высокую цену, и которые,
 в свою очередь, сослужили ему большую службу. Без этих качеств были бы 
невозможны наука, технология и цивилизация, поскольку все они предполагают 
непрерывность и направленность идущих в сознании процессов. Эти качества 
абсолютно необходимы как государственному деятелю, врачу и инженеру, так и 
простому рабочему. Вообще мы можем сказать, что индивид становится бесполезным 
для общества в той степени, в какой эти качества ослаблены бессознательным. 
Разумеется, великие художники и прочие творчески одаренные люди являются 
исключением из этого правила. Преимущество таких индивидов как раз и 
заключается в проницаемости перегородки, разделяющей сознание и бессознательное.
 Но эти исключительные человеческие сущности мало пригодны в профессиях и видах 
общественной деятельности, требующих постоянства и надежности.
 Стало быть, максимально возможные стабильность и конкретность психического 
процесса оправданы и даже необходимы, ибо того требуют суровые законы жизни. Но 
здесь имеется и определенный недостаток: в силу своей направленности сознание 
отторгает или исключает все те психические элементы, которые представляются ему 
несовместимыми с ним или действительно являются таковыми, то есть склонными 
менять направленность к своей выгоде и тем самым вести сознание к нежелательной 
цели. Но откуда нам знать, что данный психический материал является 
"несовместимым"? Мы делаем такой вывод на основании решения, вынесенного 
здравым смыслом, который определяет желательное направление. Здравый смысл 
страдает ограниченностью и предубежденностью, поскольку он отдает предпочтение 
одной конкретной возможности за счет всех остальных. В свою очередь, здравый 
смысл всегда основывается на опыте, то есть на том, что уже известно. Как 
правило, он не опирается на что-то новое, еще неизведанное, что, при 
определенных условиях, могло бы значительно обогатить направленный процесс. 
Такого быть просто не может по той самой причине, что содержимое 
бессознательного исключено из сознания.
 В результате подобных действий здравого смысла направленный процесс неизбежно 
становится однобоким, даже если рациональные мысли могут казаться многогранными 
и непредубежденными. Сама рациональность здравого смысла может быть самым 
худшим из предубеждений, поскольку мы называем разумным то, что нам таковым 
кажется. Стало быть, то, что нам представляется неразумным, обречено на 
изгнание по причине своего иррационального характера. Оно на самом деле может 
быть иррациональным, но с таким же успехом оно может только казаться таковым, 
поскольку воспринимается с определенной точки зрения.
 Однобокость есть неизбежная и необходимая характерная черта направленного 
процесса, поскольку направленность предполагает однобокость. Она является 
одновременно и преимуществом, и недостатком. Даже когда недостаток внешне никак 
не проявляется, в бессознательном все равно присутствует равносильная 
контр-позиция, если, конечно, мы не имеем дело с идеальным случаем, когда все 
психические компоненты стремятся в одном и том же направлении. Теоретическая 
вероятность такого варианта не подлежит сомнению, но на практике - это большая 
редкость. Контр-позиция в бессознательном не представляет собой опасности до 
тех пор, пока не получает сильный энергетический заряд. Но если, вследствие 
слишком сильной однобокости, напряжение увеличивается, контр-тенденция 
врывается в сознание, как правило в тот момент, когда сознанию особенно важно 
не сбиться с выбранного им направления. Например, оратор оговаривается именно 
тогда, когда особо опасается сказать какую-нибудь глупость. Такой момент 
является критическим, потому что ему свойственно высокое напряжение, которое, 
при уже заряженном бессознательном, легко может привести к "возгоранию" и 
высвободить содержимое бессознательного.
 Сегодняшняя цивилизованная жизнь требует сконцентрированного, направленного 
фукнционирования сознания, а это влечет за собой опасность сильной 
разобщенности с бессознательным. Чем дальше посредством направленного 
функционирования мы сможем отойти от бессознательного, тем активнее будет 
становится таящаяся в нем мощная контр-позиция, и ее прорыв может иметь очень 
нежелательные последствия.
 Анализ дал нам возможность глубоко изучить воздействие бессознательного и 
узнанное нами имеет такое значение для нашей повседневной жизни, что, по нашему 
мнению, неразумно рассчитывать на исключение или бездействие бессознательного 
после так называемого завершения лечения. Многие пациенты, смутно понимания это 
положение вещей, никак не могут решиться на отказ от анализа, хотя и они сами, 
и аналитик, находят это ощущение зависимости утомительным. Зачастую пациенты 
боятся идти дальше самостоятельно, потому что они по опыту знают, что 
бессознательное может снова и снова совершенно неожиданно и страшно вмешаться в 
их жизнь.
 Раньше предполагали, что пациенты смогут вести нормальную жизнь, как только 
они приобретут достаточно практических знаний о самих себе, чтобы понимать свои 
сновидения. Однако, практика показала, что даже профессиональные аналитики, 
которые, по идее, должны в совершенстве владеть искусством толкования 
сновидений, зачастую капитулируют перед своими собственными сновидениями и 
должны обращаться за помощью к коллегам. Если даже тот, кому положено быть 
экспертом по этому методу, оказывается неспособным дать удовлетворительное 
толкование своих сновидений, то чего тогда можно ожидать от пациента. Надежды 
Фрейда на то, что бессознательное может "истощиться", не оправдались. Жизнь 
сновидений и вторжения из бессознательного -mutatis mutandis (Сообразно с 
обстановкой, обстоятельствами (лат.) - Прим, ред.) - идут своим чередом.
 Существует широко распространенное заблуждение, что анализ - это что-то вроде 
"курса лечения", по прохождении которого человек выздоравливает. Это 
дилетантское отношение сохранилось с самых первых дней существования 
психоанализа. Психоанализ можно определить как приведение в порядок 
психологического состояния с помощью врача. Естественно, это заново обретенное 
состояние, которое лучше подходит к внутренним и внешним условиям, может 
продолжаться в течение долгого времени, но случаи, когда одного "курса лечения" 
оказалось достаточно, являются редкостью. Да, медики никогда не стеснялись 
рекламировать свой оптимизм и всегда были готовы сообщить об изобретении 
надежных лекарств. Нас, однако, не должно обманывать слишком человечное 
отношение практикующего врача, и мы должны всегда помнить, что жизнь 
бессознательного продолжается и постоянно порождает проблематические ситуации. 
Не следует впадать в пессимизм; мы видели достаточно прекрасных результатов, 
достигнутых благодаря везению и упорному труду. Но это не мешает нам признать, 
что анализ не является "панацеей"; он, прежде всего, является более или менее 
тщательным наведением порядка. Нет таких перемен, которые давали бы результаты 
в течение длительного периода времени. Жизнь всегда будет ставить новые задачи. 
Разумеется, существуют определенные очень живучие коллективные установки, 
которые позволяют решать типичные конфликты. Коллективная установка дает 
индивиду возможность безболезненно устроится в обществе, поскольку она 
воздействует на  него, как и любое другое условие жизни. Но проблема пациента 
как раз в том и состоит, что он не может безболезненно для себя подстроиться 
под коллективную норму; требуется решение индивидуального конфликта, чтобы 
личность в целом осталось жизнеспособной. И здесь не годится любое рациональное 
решение, и не существует такой коллективной нормы, которая могла бы безо 
всякого ущерба заменить индивидуальное решение.
 Обретенная в ходе анализа новая установка имеет тенденцию рано или поздно 
неизбежно становится неадекватной, потому что непрерывное течение жизни 
постоянно требует адаптации. Адаптироваться раз и навсегда невозможно. 
Разумеется, пациент может потребовать от аналитика, чтобы тот подготовил его к 
безболезненной смене направления на последующих этапах его жизни. И опыт 
показывает, что такое требование вполне оправданно. Мы неоднократно имели 
возможность убедиться в том, что прошедшие через тщательный анализ пациенты 
более свободно вносят изменения в свою последующую жизнь. Тем не менее, 
трудности в этом деле также встречаются довольно часто и могут причинять 
настоящие неприятности. Вот почему пациенты, даже прошедшие через тщательный 
анализ, часто по прошествии определенного времени снова обращаются за помощью к 
своему аналитику. В свете медицинской практики в этом нет ничего необычного, но 
такое положение вещей противоречит несколько ошибочному энтузиазму терапевта, а 
так же представлению об анализе, как о "панацее". По большому счету, надежды на 
появление формы терапии, которая раз и навсегда избавит человека от всех его 
трудностей, практически нет. Человеку нужны трудности; они необходимы для его 
здоровья. Нас волнуют только излишние проблемы.
 Основная задача терапевта заключается не в том, чтобы избавить пациента от 
сиюминутных трудностей, а в том, чтобы подготовить его к успешной борьбе с 
будущими трудностями. Вопрос заключается в следующем: какую умственную и 
нравственную позицию следует занять по отношению к беспокоящему нас воздействию 
бессознательного, и каким образом донести эту установку до пациента?
 На этот вопрос может быть только один ответ: освободиться от перегородки между 
сознанием и бессознательным. Этого нельзя достичь односторонним осуждением 
содержимого бессознательного, наоборот, следует признать его значение для 
компенсации однобокости сознания и учитывать это значение. Тенденции сознания и 
бессознательного являются двумя факторами, соединение которых и составляет 
трансцендентальную функцию. Она называется "трансцендентальной" потому, что 
делает переход от одной установки к другой органически возможным, без утраты 
бессознательного. Конструктивный или синтетический метод лечения предполагает 
прозрение, которое, по крайней мере потенциально, присутствует в пациенте и 
потому может быть доведено до сознания. Если аналитик ничего не знает об этих 
потенциальных возможностях пациента, то он не может помочь ему в их развитии, 
если только аналитик и пациент вместе не провели соответствующее научное 
исследование этой проблемы, о чем, как правило, не может быть и речи.
 Стало быть, на практике, соответствующим образом подготовленный аналитик 
является для пациента трансцендентальной функцией, то есть помогает ему свести 
бессознательное и сознание вместе и таким образом обрести новую установку. В 
этой функции аналитика содержится одно из многих важный значений переноса. С 
помощью переноса пациент цепляется за особу, в которой он видит надежду на 
обновление установки;
 именно в переносе он ищет желаемых перемен, которые имеют для него жизненно 
важное значение, даже если этот процесс он совершает неосознанно. Итак, для 
пациента аналитик является незаменимым человеком, совершенно необходимым для 
продолжения жизни. Какой бы детской не казалась эта зависимость, она выражает 
чрезвычайно важную потребность, неудовлетворение которой зачастую приводит к 
возникновению жгучей ненависти к аналитику. Стало быть, чрезвычайно важно знать,
 на что направлено это скрытое в переносе требование; имеет место тенденция 
воспринимать его снисходительно, как воспринимается эротическая фантазия 
подростка. Но это означает буквальное понимание этой, обычно относящейся к 
родителям, фантазии, словно пациент или, скорее, его бессознательное, 
по-прежнему питает какие-то детские ожидания по отношению к своим родителям. 
Внешне - это та же самая надежда ребенка на помощь и защиту со стороны 
родителей, но за это время ребенок уже стал взрослым, а то, что нормально для 
ребенка, взрослому не к лицу. Это стало метафорическим выражением неосознанно 
ощущаемой потребности в помощи в минуты кризиса. С исторической точки зрения, 
эротический характер переноса будет правильно объяснить категориями детского 
"эроса". Но таким способом нельзя понять смысл и цель переноса, а его 
толкование, как детской сексуальной фантазии, уводит от реальной проблемы. 
Понимание переноса следует искать не в историческом прошлом, а в его цели. 
Однобокое снисходительное объяснение, в конце концов, становится бессмысленным, 
в особенности, если оно не дает ничего нового, за исключением растущего 
сопротивления со стороны пациента. Скука, которой начинает веять от анализа, 
просто является выражением монотонности и нищеты идей - но не бессознательного, 
как предполагают некоторые - а аналитика, который не понимает, что эти фантазии 
следует понимать не в буквально-редуцированном, а в конструктивном смысле. 
Когда аналитик это осознает, то застой зачастую преодолевается одним рывком.
 Конструктивное отношение к бессознательному, то есть вопрос смысла и цели, 
прокладывает путь к погружению пациента в процесс, который я называю 
трансцендентальной функцией.
 Здесь, пожалуй, будет нелишне сказать несколько слов о часто звучащем 
возражении, будто конструктивный метод - это просто "внушение". Нет, это метод 
основан не на семиотической оценке символа (то есть, фантазии или образа из 
сновидения), как признака элементарного инстинктивного процесса, а на его 
символическом, в истинном смысле этого слова, понимании, когда под словом 
"символ" понимается наилучшее из всех возможных выражение какого-то сложного 
факта, еще не до конца воспринятого сознанием. С помощью редуцирующего анализа 
этого выражения можно добиться только более четкого понимания изначально 
составляющих его элементов, и хотя я не отрицаю преимуществ более глубокого 
понимания этих элементов, оно, тем не менее, не включает в себя вопрос цели. А 
потому разложение символа на составные части на этой стадии анализа является 
ошибкой. Однако, в самом начале метод разработки сложного значения символа в 
точности напоминает редуцирующий анализ. Аналитик выясняет ассоциации пациента 
и, как правило, их достаточно много для использования в синтетическом методе. И 
снова они оцениваются не семиотически, а символически. Мы должны задать 
следующий вопрос: о чем говорят индивидуальные ассоциации А, Б и В, когда они 
рассматриваются в комплексе с проявившимся содержанием сновидения?
 Незамужней пациентке приснилось, что кто-то дал ей чудесный, богато украшенный,
 древний меч, выкопанный из кургана. (Толкование смотри ниже.)
 В этом случае аналитику не требовалось никаких дополнительных аналогий. 
Ассоциаций пациента было вполне достаточно. Нам могут возразить, что такой 
анализ сновидения включает в себя внушение. Но при этом игнорируется факт, что 
внушение действует только при наличии внутренней к нему готовности, в противном 
случае его можно навязать только с помощью большой настойчивости и только на 
какое-то мгновение. Внушение, которое действует в течение хоть сколько-нибудь 
продолжительного периода времени, предполагает заранее обозначенную 
психологическую готовность, которую так называемое внушение просто вводит в 
игру. Поэтому это возражение необдуманно и приписывает внушению магическую силу,
 которой оно ни в коей мере не обладает, ибо если бы это было так, то внушающая 
терапия была бы невероятно эффективной, а в аналитических процедурах не было бы 
никакой нужды. Но дела обстоят далеко не так. Более того, когда нас обвиняют во 
внушении, то не отдают себе отчета в том факте, что сами ассоциации пациентки 
указывают на культурное значение меча.
 ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЯ 
 Ассоциации:
 Сверкающий на солнце  кортик ее отца который  он однажды показал ей.  Тогда 
это произвело на  нее большое впечатление. Ее отец был во  всех отношениях 
энергичным, волевым, порывистым человеком, большим любителем любовных 
приключений. Кельтский бронзовый меч - пациентка гордится своим кельтским 
происхождением. Кельты -народ страстный, темпераментный,    порывистый. 
Орнамент выглядит очень загадочно - руны, знаки древней мудрости,   древние 
цивилизации, наследие человечества, поднятое из могилы на свет.
 Аналитическое толкование:
 Пациентка обладает ярко выраженным комплексом отца и связанными с рано ушедшим 
из жизни отцом богатыми с сексуальными фантазиями. Она всегда ставит себя на 
место своей матери, хотя и с сильным неприятием отца. Она никогда не могла 
принять человека, подобного ее отцу и потому против своей воли выбирала слабых, 
невротичных . мужчин. Из этого можно сделать вывод о яростном сопротивлении 
отцу-врачу. Сновидение подняло на поверхность ее желание заполучить "оружие" 
отца. С остальным все ясно. По идее, этот сон должен прямо указывать на 
фаллическую фантазию.
 Конструктивное толкование:
 Похоже на то, что пациентка нуждалась в таком оружии. Ее отец оружием обладал. 
Он был энергичным человеком, вел соответствующий образ жизни и боролся с 
вытекающими из своего темперамента трудностями . Стало быть, несмотря на свою 
страстную, беспокойную жизнь, он не был невротиком. Это оружие является очень 
древним наследием человечества, которое было погребено в . пациентке и было 
поднято на свет в результате раскопок (анализа). Оружие связано с озарением, с 
мудростью. Оно означает нападение и защиту. Оружием ее отца была страстная, 
несгибаемая воля, с помощью которой он и проложил свой жизненный путь. Вплоть 
до настоящего момента пациентка во всех отношениях была его полной 
противоположностью.
  Сейчас она находится на пороге осознания того, что человек должен проявлять 
волю, а не просто покоряться судьбе, во что она до сих пор верила. Воля 
основывается на знании жизни и на понимании древнего наследия человеческой расы,
 которое содержится также и в ней, но до сего момента было погребено, поскольку 
и в этом смысле она тоже является дочерью своего отца. Но до сих пор она этого 
не понимала, потому что по характеру была постоянно жалующимся, избалованным, 
распущенным ребенком Она была совершенно пассивна и полностью погружена в свои 
сексуальные фантазии.
 
 
  После этого отступления вернемся к вопросу о трансцендентальной функции. Мы 
уже увидели, что во время лечения трансцендентальная функция является, в 
определенном смысле, "искусственным" продуктом, потому что по большей части она 
поддерживается аналитиком. Но если пациент уверенно стоит на ногах, то ему не 
нужно постоянно полагаться на внешнюю помощь. Толкование сновидений было бы 
идеальным методом для синтеза содержимого сознания и бессознательного, но на 
практике анализ своих собственных сновидений является чрезвычайно трудным делом.

 Сейчас мы должны выяснить, что требуется для создания трансцендентальной 
функции. Прежде всего, нам нужен материал из бессознательного. Наиболее 
доступным выражением происходящих в бессознательном процессов, несомненно, 
являются сновидения. Сновидение представляет собой, так сказать, чистый продукт 
бессознательного. Нельзя отрицать того, что в ходе приближения к сознанию 
сновидение изменяется, но эти изменения могут быть восприняты как 
несущественные, поскольку они тоже происходят в бессознательном и не являются 
преднамеренными. Возможные модификации первоначального образа-сновидения 
происходят в самом верхнем слое бессознательного и потому тоже содержат ценный 
материал. Они являются побочным, следующим за основным сновидением, продуктом 
фантазии. То же самое можно сказать и о последующих образах и идеях, которые 
часто возникают во время дремы или неожиданно вспыхивают в момент пробуждения. 
Поскольку сновидение рождается во сне, оно обладает всеми характеристиками 
abaissement du niveau mental (Понижение ментального уровня (фр.) - Прим. ред.) 
(Жане), или низкого напряжения: логической прерывистостью, фрагментарностью, 
формациями аналогий, поверхностными ассоциациями словесного, звукового или 
визуального типа, сжатостью, иррациональными выражениями, запутанностью и т. п. 
С увеличением напряжения сновидения приобретают более упорядоченный характер; 
они приобретают драматургию, их связь с сознанием становится более четкой, 
валентность ассоциаций увеличивается.
 Поскольку во сне напряжение, как правило, очень низкое, то сновидения, по 
сравнению с материалом сознания, являются примитивными выражениями содержимого 
бессознательного и их очень трудно понять с конструктивной точки зрения, зато, 
как правило, легче подвергнуть редуцирующему анализу. В общем, сновидения не 
годятся или малопригодны для развития трансцендентальной функции, потому что 
они предъявляют объекту слишком большие требования.
 Итак, нам следует искать другие источники бессознательного материала. Таковыми,
 например, являются вторжения бессознательного в бодрствующее сознание, идеи, 
приходящие "как гром с ясного неба", провалы, ошибки и заблуждения памяти, 
симптоматические действия и т. п. Этот материал, как правило, больше пригоден 
для метода редукции, чем для конструктивного анализа; он тоже слишком 
фрагментарен, и прерывист, а для осмысленного синтеза непрерывность просто 
необходима.
 Еще одним источником являются спонтанные фантазии. Они, как правило, 
отличаются большей связностью и четкостью содержания, важность которого 
зачастую очевидна. Некоторые пациенты способны фантазировать в любое время, 
просто-напросто "отключая" критическое отношение к фантазиям. Эти фантазии 
можно использовать, хотя способностью к такого рода фантазированию отличается 
далеко не каждый человек. Впрочем, умение свободно фантазировать можно и 
развить с помощью тренировок. Тренинг заключается прежде всего в 
систематических упражнениях по отключению критического отношения, то есть 
создания вакуума в сознании. Это стимулирует стоящие наготове фантазии. 
Разумеется, в данном случае необходимо, чтобы фантазии с сильным либидо-зарядом 
действительно были наготове. А это бывает далеко не всегда. Там, где ничего 
подобного не наблюдается, требуется принятие особых мер.
 Перед тем, как поговорить об этих мерах, я должен отдать дань неприятному 
ощущению, что читатель в данный момент задается вопросом: "А что, собственно, 
автор хочет всем этим сказать?" И почему так уж необходимо поднимать на 
поверхность содержимое бессознательного? Разве недостаточно того, что время от 
времени оно проявляется само по себе и вызывает весьма неприятные ощущения? 
Нужно ли нам силой вытаскивать его на поверхность? Не заключается ли задача 
аналитика как раз в противоположном - освобождении бессознательного от фантазий 
и лишения его, таким образом, эффективности?
 Будет нелишне подробно ответить на эти вопросы, поскольку методы введения 
бессознательного в сознание могут шокировать читателя, как совершенно новые, 
необычные и, возможно, даже несколько странные. Поэтому я должен прежде всего 
развеять эти естественные сомнения, чтобы они не мешали нам, когда мы начнем 
рассматривать вышеупомянутые методы.
 Как мы уже знаем, содержимое бессознательного нам необходимо, как дополнение к 
осознанной позиции. Если осознанная установка отличается только очень слабой 
"направленностью", то бессознательное может вполне произвольно вторгаться в 
сознание. Это и происходит со всеми теми людьми, которые отличаются низким 
напряжением сознания, например, с представителями примитивных народов. Дикарям 
не нужны никакие специальные меры для того, чтобы поднять бессознательное на 
поверхность. Вообще-то, эти особые меры не требуются и цивилизованным людям, 
ибо те из них, которые имеют наименьшее представление о своей бессознательной 
стороне, более всего подвержены ее воздействию. Но они не осознают того, что 
происходит. Бессознательное тайно присутствует везде и для этого ему не 
требуется наша помощь, но поскольку оно остается бессознательным, мы точно не 
знаем, что происходит и чего нам ждать. Вот поэтому мы и ищем способ довести до 
сознания то содержимое бессознательного, которое влияет на наши действия, чтобы 
мы могли избежать тайного вмешательства бессознательного и его неприятных 
последствий.
  Читатель конечно же задаст вопрос: Почему бы нам не оставить бессознательное 
в покое? Люди, которым еще не пришлось пережить неприятности такого рода, 
естественно не видят никакого смысла в контролировании бессознательного. Но 
любой человек, испытавший достаточно плохое ощущение, с удовольствием будет 
приветствовать саму возможность такого контроля. Направленность абсолютно 
необходима для происходящих в сознании процессов, но, как мы уже имели 
возможность убедиться, она неизбежно влечет за собой однобокость. Поскольку 
психе является такой же саморегулирующейся системой, как и тело, то 
урегулирующее противодействие всегда будет развиваться в бессознательном. Если 
бы не направленность сознания, то ответные влияния бессознательного не были бы 
мешающими. Именно эта направленность не допускает такой возможности. Разумеется,
 это не означает ликвидации ответного влияния, которое продолжается несмотря ни 
на что. Однако, его регулирующее влияние устраняется критическим отношением и 
направленной волей, потому что ответное влияние как таковое несовместимо с 
направленностью сознания. В этом смысле психе цивилизованного человека уже 
больше не является саморегулирующейся системой; ее можно сравнить скорее с 
машиной, у которой скорость регулируется настолько плохо, что это может 
привести к самоповреждению в ходе функционирования; в то же самое время она, с 
другой стороны, является объектом произвольных манипуляции однобокой воли.
 Что ж, особенность функционирования психики заключается в том, что при 
подавлении ответного влияния бессознательного последнее утрачивает свое 
регулирующее влияние. Тогда оно начинает оказывать ускоряющее и 
интенсифицирующее влияние на происходящие в сознании процессы. Ответное влияние 
словно утратило свою регулирующую функцию, а вместе с ней и свою энергию, в 
результате чего складываются условия, при которых не только не существует 
никакого мешающего противодействия, но и его энергия, похоже, вливается в 
энергию направленного процесса. Это, естественно, прежде всего облегчает 
осуществление сознанием своих намерений, но поскольку эти намерения ничто не 
сдерживает, они вполне могут реализовываться за счет всего остального. Например,
 когда кто-нибудь делает довольно смелое утверждение и подавляет 
противодействие, а именно вполне обоснованные сомнения, он может себе во вред 
настаивать на своей точке зрения.
 Легкость, с которой может быть "отключено" ответное влияние, пропорциональна 
уровню разобщенности психе и ведет к утрате инстинкта. Это характерная и 
обязательная черта цивилизованного человека, поскольку инстинкты, не утратившие 
своей первоначальной силы, могут сделать адаптацию к обществу практически 
невозможной. Речь идет не о полной атрофии инстинкта, а, в большинстве случаев, 
всего лишь о стойких последствиях образования, которое ни за что не пустило бы 
такие глубокие корни, если бы не приносило индивиду пользу.
 Помимо случаев, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни, хороший 
пример подавления регулирующего воздействия бессознательного можно найти в 
книге Ницше "Так говорил Заратустра". Открытие "сверхчеловека" и "последнего 
человека" выражает регулирующее влияние, потому что "сверхчеловек" хочет 
стащить Заратустру назад, в коллективную сферу усредненных человеческих существ,
 каким он всегда и был, а "последний человек", в общем-то, является 
персонификацией противодействия. Но ревущий лев нравственных убеждений 
Заратустры загоняет все это влияние, и прежде всего чувство жалости, назад, в 
пещеру бессознательного. Таким образом, регулирующее влияние подавляется, но 
тайное противодействие бессознательного не прекращается, явным доказательством 
чего служит дальнейшее творчество Ницше. Сначала он ищет противника в Вагнере, 
которому он не может простить его "Парсифаля", но вскоре его гнев обрушивается 
против христианства и, в особенности, против святого Павла, который, в 
определенном смысле, испытал те же превратности судьбы, что и Ницше. Хорошо 
известно, что психоз Ницше поначалу породил отождествление с "Распятым Христом",
 а потом - с расчлененным Дионисом. С этой катастрофой противодействие 
наконец-то прорвалось на поверхность.
 Другим примером является классическая мегаломания, о которой мы можем 
прочитать в четвертой главе Книги Даниила. Находившегося на вершине власти 
Навуходоносора посетило сновидение, в котором ему было предсказано падение, 
если только он не смирит свою гордыню. Даниил вполне профессионально истолковал 
это сновидение, но к нему не прислушались. Последовавшие события показали, что 
его толкование было верным, поскольку Навуходоносор, подавив регулирующее 
воздействие бессознательного, пал жертвой психоза, который и представлял собой 
то самое наказание, которого он стремился избежать: царь земли, он превратился 
в животное.
 Один мой знакомый однажды рассказал мне сновидение, в котором он шагнул прямо 
в пустоту с вершины горы. Я рассказал ему кое-что о воздействии 
бессознательного и посоветовал воздержаться от опасных путешествий в горы, 
страстным любителем которых он был. Но он меня высмеял. Несколько месяцев 
спустя, во время восхождения на гору, он действительно шагнул в пустоту и погиб.

 Любой человек, который видел, как эти вещи случаются снова и снова, создавая 
всевозможные драматические ситуации, поневоле задумается. Он начинает понимать, 
насколько легко упустить из виду регулирующее влияние, и что ему следует 
обращать пристальное внимание на регулирующие процессы бессознательного, 
которые так необходимы для нашего умственного и физического здоровья. 
Соответственно, он постарается помочь себе, занимаясь наблюдением за собой и 
самокритикой. Но обычные самонаблюдение и интеллектуальный самоанализ - это 
совершенно неадекватные средства установления контакта с бессознательным. Хотя 
ни одному человеческому существу не удасться избежать неприятных ощущений, 
каждый человек старается от них увернуться, особенно если он видит путь, каким 
их можно обойти. Знание регулирующего влияние бессознательного как раз и дает 
такую возможность, делая ненужными достаточно много неприятных ощущений. Мы 
можем избежать великого множества окольных путей, единственной отличительной 
чертой которых являются утомительные конфликты. Плохо уже то, что мы сбиваемся 
с дороги и делаем серьезные ошибки на неизведанной территории, но заблудиться 
на густо заселенной и покрытой отличными дорогами местности - это уже перебор. 
Итак, каким образом мы можем раздобыть знание о регулирующих факторах?
 Если мы не обладаем способностью к свободному фантазированию, мы должны 
прибегнуть к искусственным средствам. Причиной этого, как правило, является 
подавленное или беспокойное состояние ума, которому мы не можем найти 
адекватного объяснения. Пациент, естественно, может выдать любое количество 
рациональных причин - достаточно сослаться на плохую погоду. Но ни одна из этих 
причин не может быть по-настоящему удовлетворительным объяснением, поскольку 
причинное объяснение состояний такого типа, как правило, удовлетворяет только 
постороннего человека, да и то до определенной степени. Посторонний человек рад 
тому, что его потребность в причинном объяснении более-менее удовлетворена; ему 
достаточно знать, откуда что взялось; он не ощущает тех страданий, которые 
причиняет пациенту депрессия. Пациент хочет знать, что с ним происходит и как 
от этого избавиться. Ценность эмоционального беспокойства содержится в самой 
его интенсивности - это энергия, которую он должен иметь в своем распоряжении, 
чтобы выйти из состояния ослабленной адаптированности. Подавлением этого 
состояния или рационально-пренебрежительным к нему отношением ничего не 
добъешься.
 Для того, чтобы овладеть энергией, находящейся в пагубном месте, человек 
должен сделать основой или исходной точкой процедуры свое эмоциональное 
состояние. Он должен как можно лучше осознать состояние, в котором он пребывает,
 полностью в него погрузившись и перенося на бумагу все возникающие у него 
фантазии и ассоциации. Фантазии следует дать полнейшую свободу, но при этом не 
позволить ей покинуть орбиту своего объекта, а именно аффекта, когда в действие 
приводится механизм ассоциативного процесса, идущего по принципу "цепной 
реакции". Эти, как их называл Фрейд, "свободные ассоциации", уводят пациента от 
объекта ко всевозможным комплексам, и он никак не может быть уверен в том, что 
они как-то связаны с аффектом и не являются его заменой. Полная 
сосредоточенность на объекте порождает более или менее полное выражение 
настроения, которое, либо конкретно, либо символически, воспроизводит 
содержимое депрессии. Поскольку депрессия не порождена осознающим разумом, а 
является нежелательным вторжением бессознательного, то образ настроения 
представляет собой картину содержимого и тенденций бессознательного, которые, 
сгруппировавшись,  образовали депрессию. Вся процедура является обогащением и 
разъяснением аффекта, в результате чего аффект и его содержимое подводятся 
ближе к сознанию, становясь при этом более впечатляющими и более понятными. Эта 
работа сама по себе может оказывать благоприятное и бодрящее воздействие. В 
любом случае, она создает новую ситуацию, поскольку дотоле смутный аффект 
становится более-менее четко сформулированной идеей, благодаря помощи и 
сотрудничеству со стороны осознающего разума. Это и есть начало 
трансцендентальной функции, то есть совмещения содержимого сознания с 
содержимым бессознательного.
 С эмоциональным смятением можно справиться и другим способом, не проясняя его 
интеллектуально, а придавая ему визуальную форму. Обладающие определенным 
талантом к рисованию пациенты могут выражать свое настроение, рисуя картины. 
Картина не обязательно должна соответствовать техническим или эстетическим 
нормам, важно, чтобы в ней присутствовала свободная фантазия и желание написать 
ее как можно лучше. В принципе, это процедура не отличается от вышеописанной. 
Здесь тоже продукт создается под воздействием как сознания, так и 
бессознательного, воплощая в себе стремление бессознательного к свету и 
стремления сознания к субстанции.
  Однако, мы часто сталкиваемся со случаями, когда не имеется никакого ярко 
выраженного настроения или депрессии, а присутствует только общая, глухая 
неудовлетворенность, ощущение неприятия всего на свете, скуки или смутного 
отвращения, неясной, но мучительной пустоты. В таких случаях нет определенной 
исходной точки
 - ее нужно создать. Здесь необходима особая сосредоточенность на своем либидо, 
для которой желательно создавать благоприятные внешние условия, типа полного 
покоя, особенно ночью, когда либидо в любом случае имеет склонность к 
интроверсии. ("Вот и ночь: громче голос бьющих ключей. И душа моя - бьющий 
ключ") (Ницше, "Так говорил Заратустра", часть.2. "Ночная песнь". -Прим. ред.).
 Критическое внимание следует отключить. Люди, склонные к визуальным образам, 
должны сосредоточиться на ожидании появления внутреннего образа. Как правило, 
такой зримый образ фантазии действительно появляется - возможно гипнотически - 
и должен быть внимательно рассмотрен, а наблюдения должны быть перенесены на 
бумагу. Люди, склонные к звуко-словесным образам, как правило, слышат внутри 
себя слова, обрывки внешне бессмысленных фраз, которые, тем не менее, также 
следует старательно записывать. Некоторые люди в такие моменты просто слышат 
свой "внутренний" голос. Вообще-то довольно много людей хорошо осознает 
присутствие у себя внутреннего критика или судьи, который сразу же комментирует 
все, что эти люди сказали или сделали. Сумасшедшие слышат этот голос 
непосредственно, как слуховую галлюцинацию. Но и нормальные люди, при условии 
развитости их внутренней жизни, также способны безо всякого труда 
воспроизводить этот неслышный голос. Впрочем, поскольку этот голос печально 
известен своими упрямством и докучливостью, его почти всегда подавляют. Таким 
людям нетрудно извлечь из бессознательного нужный им материал и, тем самым, 
заложить основу трансцендентальной функции.
 Есть также и другие люди, которые внутри себя ничего не видят и не слышат, но 
зато их руки обладают способностью выражать бессознательное. Такие люди могут с 
большой пользой для себя работать с пластичными материалами. Люди, способные 
выражать бессознательное движениями своего тела, встречаются крайне редко. 
Недостаток движений, заключающийся в том, что их трудно зафиксировать в уме, 
должен компенсироваться последующим старательным их зарисовыванием, чтобы они 
не стерлись из памяти. Еще более редким, но не менее ценным, даром является 
автоматическое записывание, непосредственно на бумаге или с помощью планшетки. 
Оно тоже дает хорошие результаты.
 Теперь мы подошли к следующему вопросу: что делать с материалом, полученным 
одним из вышеописанных способов. На этот вопрос нельзя дать никакого априорного 
ответа; только когда осознающий разум сталкивается с продукцией 
бессознательного, то его реакция, вызванная этим столкновением, и определяет 
последующую процедуру. Только практический опыт может дать нам ключ. Из своего 
опыта я могу сделать вывод о существовании двух основных тенденций. Один путь - 
это творческое формулирование, другой - понимание.
 Там, где доминирует принцип творческого формулирования, материал постоянно 
меняется и накапливается до тех пор, пока не происходит что-то вроде 
конденсации мотивов в более-менее стереотипные образы. Они стимулируют 
творческую фантазию и выполняют, в основном, роль эстетических мотивов. Эта 
тенденция ведет к эстетической проблеме художественного формулирования.
 Там же, где доминирует принцип понимания, эстетический аспект вызывает 
относительно слабый интерес и иногда даже может считаться помехой. В данном 
случае идет ожесточенная борьба за понимание смысла созданного бессознательным 
продукта.
 Если эстетическое формулирование имеет тенденцию сосредотачиваться на 
формальном аспекте мотива, то интуитивное понимание зачастую пытается 
постигнуть смысл по содержащимся в материале почти неадекватным намекам, не 
принимая к рассмотрению те элементы, которые поднимаются на поверхность 
сформулированными более четко.
 Ни одна из этих тенденций не может быть реализована произвольным усилием воли; 
они в значительной степени являются результатом особого склада индивидуальной 
личности. Обе эти тенденции имеют свои отрицательные стороны и могут увести 
индивида в сторону. Опасность эстетической тенденции заключается в 
преувеличении формальной или "художественной" ценности продукта фантазии; 
либидо отвлекается от реальной цели трансцендентальной функции и 
сосредотачивается на второстепенных чисто эстетических проблемах самовыражения 
художника. Опасность стремления понять смысл заключается в переоценке 
содержания, которое подвергается интеллектуальному анализу и толкованию, в 
результате чего утрачивается по сути своей символический характер продукта. До 
определенного момента мы можем следовать по одному из этих путей, чтобы 
удовлетворить свои эстетические или интеллектуальные потребности, в зависимости 
от того, какие из них доминируют в данном конкретном случае. Но на опасность 
любого из этих путей стоит обратить самое пристальное внимание, потому что, по 
достижении определенного уровня психического развития, продукция 
бессознательного сильно переоценивается именно потому, что до того ей вообще не 
придавалось никакого значения. Эта переоценка является одной из самых больших 
помех в формулировании материала бессознательного. Она обнажает коллективные 
стандарты, по которым оценивается все индивидуальное: все, что не укладывается 
в коллективную схему, не может быть признано хорошим или красивым, хотя правда 
и то, что современное искусство начинает пытаться компенсировать эту позицию. 
Отсутствует не коллективное признание созданного индивидом продукта, а его 
субъективная оценка, понимание его смысла и ценности для субъекта. Разумеется, 
такое чувство неполноценности индивида по отношению к своему собственному 
продукту не везде является правилом. Иногда мы сталкиваемся с его прямой 
противоположностью: наивной и некритичной переоценкой в сочетании с требованием 
коллективного признания, которое проявляется сразу же после того, как был 
преодолен комплекс неполноценности. И наоборот, первоначальная переоценка может 
легко превратиться в самоскептицизм. Эти ошибочные суждения порождаются 
бессознательным индивида и отсутствием уверенности в себе: индивид либо 
подстраивается исключительно под коллективные стандарты либо, по причине своего 
раздутого эго, утрачивает реальное восприятие самого себя.
 Похоже на то, что одна тенденция является регулирующим принципом другой; они 
обе связаны друг с другом узами взаимного компенсирования. Эта формула 
порождена опытом. Если на этой стадии уже можно делать более общие выводы, то 
мы могли бы сказать, что эстетическое формулирование нуждается в понимании 
смысла, а пониманию требуется эстетическое формулирование. Обе тенденции 
дополняют друг друга и образовывают трансцендентальную функцию.
 Первые шаги в любом из этих направлений делаются в соответствии с одним и тем 
же принципом: сознание предоставляет свои средства выражения в распоряжение 
содержимого бессознательного. Поначалу от него больше ничего и не требуется, 
дабы избежать ненужного воздействия. Ведущую роль в придании содержимому 
бессознательного формы следует поручить, насколько это будет возможно, 
вынесенным бессознательным случайным идеям и ассоциациям. Естественно, это 
является ударом, и зачастую очень болезненным, по позиции сознания. Это 
нетрудно понять, если мы вспомним, как обычно представляют себя содержания 
бессознательного:
 в качестве вещей, которые по природой своей слишком слабы, чтобы преодолеть 
порог сознания, или в качестве подавленных по различным причинам несовместимых 
с сознанием элементов. По большей части эти содержания являются нежелательными, 
неожиданными, иррациональными, а их неприятие или подавление представляется 
вполне оправданным. Только малая часть этих содержаний имеет какую-либо 
необычную ценность, как с коллективной, так и с индивидуальной точки зрения. Но 
содержания, которые коллектив считает совершенно бесполезными, индивиду 
представляются чрезвычайно ценными. Этот факт находит свое выражение в страсти, 
вне зависимости от того, положительно или отрицательно настроен индивид. 
Общество тоже оказывается расколотым в вопросе принятия новых и неведомых идей, 
которые отличаются крайней эмоциональностью. Цель первоначальной процедуры 
заключается в обнаружении настроенного на чувства содержимого, поскольку- в 
этих случаях мы всегда имеем дело с ситуациями, в которых однобокость сознания 
сталкивается с сопротивлением инстинктуальной сферы.
 Эти две дороги идут параллельно друг другу до тех пор, пока для одного типа 
людей решающей не становится эстетическая проблема, а для другого типа 
-интеллектуальная. В идеале, эти два аспекта могли бы сосуществовать друг с 
другом или ритмично сменять друг друга; то есть могло бы иметь место 
чередование творчества и понимания. Кажется, что одно не может существовать без 
другого, но на практике такое случается: творческий порыв овладевает объектом, 
вытесняя смысл, или стремление к пониманию подавляет необходимость придания 
объекту формы. Содержимое бессознательного прежде всего хочет быть увиденным, а 
этого можно достичь только посредством придания ему формы, и оно также хочет, 
чтобы о нем судили только после того, как все, что оно должно сказать, получит 
осязаемую форму. Именно по этой причине Фрейд, прежде чем толковать содержимое 
сновидений, требовал их выражения в форме "свободных ассоциаций".
 Далеко не всегда бывает достаточно просто прояснить концептуальный контекст 
содержимого сновидения. Зачастую необходимо прояснить смутное содержимое 
посредством придания ему видимой формы. Это можно сделать с помощью рисунка, 
картины или скульптуры. Часто бывает так, что руки знают, как разрешить загадку,
 над которой тщетно бьется интеллект. Придав форму содержимому сновидения, 
человек продолжает видеть его более детально в состоянии бодрствования и 
поначалу непонятное, изолированное событие интегрируется в целостную личность, 
несмотря даже на то, что на первых порах сознание объекта его не воспринимает. 
Эстетическое формулирование на этом останавливается и отказывается от каких-бы 
то ни было попыток понять смысл. Иногда это приводит к тому, что пациенты 
начинают воображать себя художниками - разумеется непонятыми. Желание понять, 
если оно обходится без тщательного формулирования, начинается со случайной идеи 
или ассоциации, а потому лишено адекватной базы. У него больше шансов на успех, 
если оно начинается с сформулированного продукта. Чем слабее сформирован и 
развит первоначальный материал, тем больше опасность подчинения понимания не 
эмпирическим фактам, а теоретическим и нравственным соображениям. Интересующий 
нас тип понимания на этой стадии состоит в реконструкции смысла, присущего 
изначальной "случайной" идее.
 Нет сомнения в том, что такая процедура является законной только в том случае, 
когда для нее имеется достаточно серьезный повод. Точно так же бессознательному 
можно поручить ведущую роль только в том случае, если оно уже содержит в себе 
волю играть эту роль. Естественно, это происходит только тогда, когда 
осознающий разум оказывается в критической ситуации. Как только содержимому 
бессознательного придается форма и постигается смысл формулировки, встает 
вопрос о том, как связать с этим эго, и каким образом примирить эго и 
бессознательное. Соединение противоположностей для создания третьей вещи 
(трансцендентальной функции) -это вторая и более важная фаза процедуры. На этой 
стадии ведущая роль принадлежит уже не бессознательному, а эго.
 Здесь мы не будем определять индивидуальное эго, а оставим его в его банальной 
реальности, как тот постоянный центр сознания, присутствие которого мы стали 
ощущать с раннего детства. Эго сталкивается с продукцией психики, которая своим 
существованием по большей части обязана процессам, происходящим в 
бессознательном, а потому до определенной степени противостоит эго и его 
тенденциям.
  Чтобы прийти к соглашению с бессознательным, необходимо занимать именно такую 
точку зрения. Позиция эго должна считаться равноценной контрпозиции 
бессознательного, и наоборот. И обязательно нужно помнить вот о чем: если 
осознающий разум цивилизованного человека оказывает на бессознательное 
сдерживающее воздействие, то вырвавшееся на волю бессознательное зачастую 
оказывает очень опасное воздействие на эго. Точно так же, как в свое время эго 
подавило бессознательное, освободившееся бессознательное может отбросить эго и 
овладеть им. Есть опасность того, что эго, так сказать, потеряет голову и 
потому не будет в состоянии защитить себя от давления аффектных факторов - 
ситуация, с которой часто начинается шизофрения. Такой опасности не 
существовало бы или она не была бы настолько острой, если бы процесс 
столкновения с бессознательным каким-то образом мог лишить аффекты их динамики. 
Именно это и происходит, когда контрпозиция подвергается эстетизированию или 
интеллектуальному анализу. Но конфронтация с бессознательным должна быть 
многосторонней, поскольку трансцендентальная функция не является частичным 
процессом, идущим в обусловленном направлении; это полноценное и интегральное 
событие, в которое включены или должны быть включены все аспекты. Стало быть, 
аффект должен развернуться во всю свою мощь. Эстетизация и интеллектуальный 
анализ являются прекрасным оружием против опасных аффектов, но их следует 
использовать только в случае действительно серьезной угрозы, а не для того, 
чтобы избежать выполнения необходимой работы.
 Благодаря фундаментальным открытиям Фрейда, мы знаем, что эмоциональные 
факторы заслуживают самого пристального внимания при лечении неврозов. Личность,
 как целое, должна восприниматься всерьез, и это правило относится, как к врачу,
 так и к пациенту. Насколько тщательно врач должен укрываться за щитом теории - 
это вопрос деликатный, зависящий только от его благоразумия. В любом случае, 
лечение невроза - это не какое-то там психологическое "водолечение", а 
обновление личности, работа во всех направлениях и проникновение во все сферы 
жизни. Примирение с контр-позицией  - это серьезное дело, от которого порой 
зависит очень многое. Серьезное отношение к другой стороне - это обязательное 
предварительное условие процесса, потому что только таким образом регулирующие 
факторы могут оказать воздействие на наши действия. Но серьезное отношение к 
другой стороне не означает, что мы должны воспринимать ее буквально, зато 
означает, что мы должны оказать бессознательному доверие, чтобы у него была 
возможность сотрудничать с сознанием, вместо того, чтобы автоматически его 
беспокоить.
 Итак, для того, чтобы прийти к соглашению с бессознательным, нужно не только 
оправдать точку зрения эго, но и наделить бессознательное такими же 
полномочиями. Эго берет на себя ведущую роль, но и бессознательное тоже должно 
иметь право голоса - audiatur et altera pars* (Следует выслушать и 
противоположную сторону. - Прим. ред.).
 To, как этого можно добиться, лучше всего видно на примере тех случаев, когда 
более-менее отчетливо слышится "внутренний" голос. Для таких людей технически 
не составляет никакого труда записать услышанное и ответить на заявления 
"внутреннего" голоса с точки зрения эго. Это ничем не отличается от диалога 
между двумя равноправными человеческими существами, каждое из которых уважает 
аргументы другого и считает нужным потратить время на изменение конфликтных 
точек зрения посредством сравнения и дискуссии, или же на то, чтобы провести 
между ними четкую границу. Поскольку к соглашению редко когда ведет прямая 
дорога, то в большинстве случаев имеет место длительный конфликт, требующий 
больших жертв с обеих сторон. Такие же отношения вполне могут сложиться между 
пациентом и аналитиком, причем роль адвоката дьявола естественно достается 
последнему.
 В наше время мы с ужасающей ясностью видим, насколько не способны люди 
выслушивать друг друга, хотя эта способность является фундаментальным и 
обязательным условием существования любого человеческого сообщества. Любой, кто 
хочет жить в согласии с самим собой, должен считаться с этой основополагающей 
проблемой. Ибо, в той мере, в какой человек не допускает правоты другого 
человека, в той мере он отказывает в праве на существование своему внутреннему 
"другому" - и наоборот. Способность к внутреннему диалогу - это оселок, на 
котором испытывается способность к внешней объективности.
 Если при наличии внутреннего диалога процесс примирения с бессознательным 
очень прост, то он, конечно же, более сложен в тех случаях, когда нам доступна 
только визуальная продукция, язык которой представляется достаточно 
красноречивым тем, кто его понимает, и совершенной тарабарщиной - тем, кто его 
не понимает. Столкнувшись с такой продукцией, эго должно перехватить инициативу 
и спросить: "Что значит для меня сей знак?" (Гете, "Фауст".) Это фаустов вопрос 
может вызвать просветляющий ответ. Чем прямее и естественнее ответ, тем более 
он ценен, потому что прямота и естественность гарантируют более-менее 
полноценную реакцию. Совсем не обязательно доводить процесс конфронтации до 
сознания во всех его подробностях. Зачастую, полноценная реакция не имеет в 
своем распоряжении тех теоретических предположений, взглядов и концепций, 
которые делают возможным ясное понимание. В таких случаях человек должен 
удовлетворяться бессловесными, но внушающими доверие чувствами, которые 
заменяют теории и концепции и являются более ценными, чем заумные разговоры.
 Перемещение взад-вперед аргументов и аффектов представляет трансцендентальную 
функцию противоположностей. Конфронтация двух позиций порождает заряженное 
энергией напряжение и создает живую, третью вещь - не мертворожденную логику в 
соответствии с принципом tertium поп datur (Третьего не дано (лат.) - Прим. ред.
), а движение от напряжения между противоположностями, рождение жизни, которая 
ведет на новый уровень бытия, в новую ситуацию. Трансцендентальная функция 
проявляет себя, как качество соединенных противоположностей. До тех пор, пока 
они держатся порознь - естественно, с целью избежать конфликта - они не 
функционируют и остаются инертными.
 В какой бы форме противоположности не проявлялись в индивиде, в основе всегда 
лежит проблема заблудившегося и застрявшего в однобокости сознания, 
столкнувшегося с образом инстинктивной целостности и свободы. Это образ 
антропоида (древнего человека), с его, с одной стороны вроде бы ничем не 
ограниченным миром инстинкта, а с другой, с его часто неправильно понимаемом 
миром духовных идей; этот человек, компенсируя и исправляя нашу однобокость, 
появляется из темноты и показывает нам, каким образом и в каком месте мы 
сбились с основного пути и искалечили себе психику.
 Здесь я должен удовлетвориться описанием внешних форм и возможностей 
трансцендентальной функции. Другой еще более важной задачей является описание 
содержимого этой функции. По этой теме уже накопилось огромное количество 
материала, но преодолены еще не все трудности с его толкованием. Нужно еще 
много подготовительных исследований, прежде чем будет заложен концептуальный 
фундамент, который даст нам возможность четко и понятно объяснить содержимое 
трансцендентальной функции. К сожалению, мне пришлось убедиться в том, что 
научная общественность еще не везде готова выслушивать чисто психологические 
аргументы, поскольку она либо воспринимает их слишком лично, либо околдована 
философскими или интеллектуальными предубеждениями. Из-за этого любая 
осмысленная оценка психологических факторов становится практически невозможной. 
Если люди воспринимают их очень лично, то их суждение всегда будет субъективным,
 и они объявят невозможным все, что не умещается в рамки их случая, или все, 
что они предпочитают не признавать. Они совершенно не способны понять, что то, 
что верно в их случае, может не годиться для другого человека с другой 
психологией. Мы по-прежнему очень далеки от обладания схемой, пригодной на все 
случаи жизни.
 Одним из величайших препятствий на пути к психологическому пониманию есть 
желание знать, является ли приводимый психологический фактор "истинным" или 
"правильным". Если это фактор описан правильно, значит он истинен сам по себе и 
доказывает свою истинность самим своим существованием. С таким же успехом можно 
спрашивать, является ли утконос "истинным" или "правильным" созданием Творца. 
Таким же детским является предубежденное отношение к роли, которую 
мифологические предположения играют в жизни психе. Раз они не являются 
"правдой", говорят нам, им нет места в научном объяснении. Но мифологемы 
существуют на самом деле, хотя содержащиеся в них утверждения не совпадают с 
нашей ни с чем не сопоставимой идеей "истины".
 Поскольку процесс примирения с контрпозицией отличается целостностью, то ни 
один аспект не остается за его пределами. Все принимает участие в споре, даже 
если до сознания доходят только отдельные его фрагменты. В результате 
конфронтации с дотоле неосознаваемым содержимым сознание постоянно расширяется 
или - если быть более точным - может быть расширено, при условии, что оно 
задаст себе труд интегрировать это содержимое. Это, естественно, происходит 
далеко не всегда. Даже если индивид достаточно разумен для того, чтобы понять 
процедуру, ему может недоставать отваги и уверенности в себе, или же он может 
оказаться слишком ленивым, как умственно, так и нравственно, или же слишком 
трусливым, чтобы предпринять такое усилие. Но там, где существуют все 
необходимые предпосылки, трансцендентальная функция не только становится ценным 
дополнением к психотерапевтическому лечению, но и дает пациенту великолепную 
возможность оказать помощь аналитику и избавиться от зависимости, которую 
многие считают унизительной. Это возможность самому добиться своего 
освобождения и самому отыскать в себе отвагу.
 
 БОРЬБА С ТЕНЬЮ
 
 Смутные события последнего десятилетия наводят на мысль, что их причиной 
явились специфические психические расстройства. Если вы спросите психиатра, что 
он думает по этому поводу, то вполне можете надеяться на получение разъяснения 
с этой позиции. Но даже в этом случае психиатр, как ученый, не претендует на 
всеобъемлющий ответ, поскольку рассматривает свою точку зрения не более, чем 
ограниченный вклад в решение колоссальной по сложности задачи.
 Когда кто-то выступает с позиции психопатологии, совсем нелегко обращаться к 
аудитории, в которую могут входить люди, не имеющие представления об этой 
весьма специальной и сложной области. Но существует одна весьма простая вещь, о 
которой всегда следует помнить: истоком психопатологии масс является 
психопатология индивида. Психический феномен этой категории можно изучать на 
индивидуальном примере. Только если удастся установить, что определенные 
феномены или симптомы являются характерными для некоторого числа различных 
индивидов, можно начинать исследовать его как массовое явление.
 Как вам уже, вероятно, известно, я одновременно рассматриваю психологию как 
сознания, так и бессознательного, что включает в себя и анализ сновидений. 
Сновидения являются естественным продуктом бессознательной психической 
активности. Нам давно известно, что существует биологическая связь между 
бессознательными процессами и активностью сознательной мысли. Эти 
взаимоотношения можно лучше всего представить как компенсацию, которая означает,
 что всякий недостаток сознания - такой, как преувеличение, односторонность или 
потеря функциональности - сопровождается соответствующим бессознательным 
процессом.
 Еще в 1918 г. я заметил специфические нарушения в бессознательной сфере моих 
немецких пациентов, которые нельзя было объяснить их индивидуальной психологией.
 Подобные неличностные феномены всегда проявляют себя во снах в форме 
мифологических тем, которые можно обнаружить в сказках и легендах всего мира. Я 
назвал эти мифологические мотивы архетипами: они представляют собой типичные 
состояния или формы, в которых переживаются такие коллективные феномены. 
Нарушения в сфере коллективного бессознательного присутствовали у каждого из 
моих немецких пациентов. Можно было бы объяснить эти нарушения с позиции 
причинности, но подобное объяснение не вполне удовлетворительно, поскольку 
архетипы легче понять исходя из цели, которой они служат, чем основываясь на 
причинно-следственной связи. Наблюдавшиеся мной архетипы выражают первобытные 
инстинкты, насилие и жестокость. Когда я изучил достаточное количество таких 
случаев, мое внимание привлекло специфическое состояние ума, преобладающее в 
Германии. Я видел лишь признаки депрессии и повышенного беспокойства, но это не 
усыпило мою подозрительность. В то время я напечатал в газете предположение, 
что "белокурая бестия" просыпается от тяжкого сна, и в этом случае взрыв 
является вполне возможным. (См. "The Role of the Unconscious", пар. 17.)
 Как стало ясно в последующие годы, это состояние ни в коем случае нельзя 
считать чисто Тевтонским феноменом. Атака примитивных психических сил носила 
более или менее всеобщий характер. Единственное отличие заключалось в самом 
германском менталитете, который лишний раз доказал свою большую 
чувствительность по причине заметной склонности немцев к массовой психологии. 
Более того, поражение и социальные катастрофы усилили стадный инстинкт в 
Германии, так что весьма и весьма вероятно, что Германия стала первой жертвой 
среди Западных наций - жертвой массового движения, возникшего по причине 
подъема сил, до того спящих глубоко в бессознательном, и готовых прорваться 
через любые моральные заслоны. Эти силы, в соответствии с правилами, о которых 
я уже говорил, должны были сыграть роль компенсации. Если подобное 
компенсаторное движение не интегрируется в сознании индивида, это приводит к 
неврозу или даже психозу, и то же самое действительно для коллектива. 
Совершенно ясно, что-то не то происходит с сознательным отношением к 
осуществлению подобного компенсаторного движения; нечто должно быть не в 
порядке или патологически увеличено, потому что только дефектное сознание может 
вызвать противодействие со стороны бессознательного. Что ж, как нам известно, 
очень многое было не в порядке, и мнения на этот счет совершенно расходятся. 
Какое мнение ближе всего к истине, мы узнаем лишь ex effectu (По результату 
(лат) - Прим.перев.); то есть мы сможем определить, каковы же нарушения 
сознания были характерны для нашего времени, только выяснив, какого рода 
реакцию они вызвали у бессознательного.
 Как я уже говорил, волна, поднявшаяся из глубин бессознательного после Первой 
Мировой войны, нашла отражение в индивидуальных сновидениях, в форме 
коллективных, мифологических символов, выражавших первобытные инстинкты, 
насилие и жестокость: короче говоря, силы тьмы. Когда подобные символы 
проявляются у большого числа индивидов и являются для них необъяснимыми, они 
притягивают таких индивидов друг к другу словно магнитом, и так формируется 
толпа. Лидер для нее вскоре найдется - личность, имеющая наименьшую 
сопротивляемость, наименьшее чувство ответственности, и, по причине своих 
низменных склонностей, наибольшую волю к власти. Он даст волю всему тому, что 
вот-вот готово взорваться, и толпа последует за ним, подобно неудержимой 
снежной лавине.
 Я наблюдал Германскую революцию, так сказать, в испытательной пробирке 
личности, и полностью отдавал себе отчет в огромной опасности, которую 
заключала возможность объединения подобных людей. Но в то время я не знал, 
достаточно ли их в Германии, чтобы сделать такой взрыв неизбежным. Тем не менее,
 мне довелось встретить довольно большое число таких случаев, и пронаблюдать 
развертывание темных сил в лаборатории индивидуальной психики. Я смог 
проследить, как эти силы прорывались наружу, разрушая мораль и самоконтроль 
личности, и, подобно наводнению, захлестывали мир ее сознания. Часто это было 
связано с большим страданием и разрушением личности; но когда индивиду 
удавалось ухватиться за спасительную соломинку рационального или сохранить узы 
человеческих взаимоотношений, новая компенсация осуществлялась в 
бессознательном сущим хаосом сознательного мышления, и такая компенсация могла 
интегрироваться в сознание. Одновременно появлялись новые символы, имеющие 
коллективную природу, но теперь уже отражающие силы порядка. Эти символы были 
наделены мерой, пропорцией и симметричностью композиции, что выражалось в их 
специфичной математической и геометрической структуре. Они представляли собой 
осевые симметричные системы, известные как мандалы. Я боюсь, что не смогу 
разъяснить здесь эти в высшей степени технические моменты, но все же, как ни 
темен смысл такого изложения, я должен вскользь упомянуть о них, поскольку они 
представляют проблеск надежды, а надежда необходима нам в нынешнее время 
распада и хаотического беспорядка.
 Повсеместная растерянность и беспорядок отражают аналогичные процессы, 
происходящие в уме индивида, но это отсутствие ориентира компенсируется в 
бессознательном архетипами порядка. Здесь я снова должен указать на то, что 
если эти символы порядка не интегрируются в сознание, то силы, ими выражаемые, 
могут накапливаться, достигая опасного уровня концентрации, как это произошло с 
силами разрушения и беспорядка двадцать пять лет назад. Интеграция 
бессознательного содержания является актом индивидуальной реализации, понимания 
и оценки. Это наиболее трудная задача, требующая наивысшего уровня этической 
ответственности. Лишь относительно небольшое число индивидов способно на такое 
достижение, и они являются не политическими, а моральными лидерами человечества.
 Поддержка и дальнейшее развитие цивилизации зависит от этих личностей, 
поскольку совершенно очевидно, что сознание масс отнюдь не улучшилось со времен 
Первой Мировой войны. Только некоторые склонные к размышлениям умы извлекли для 
себя пользу, а их моральный и интеллектуальный горизонты были в значительной 
степени расширены через осознание подавляющей силы зла и того факта, что 
человечество может стать просто его инструментом. Но обычный человек находится 
все еще там, где он был в конце Первой Мировой войны. Таким образом, совершенно 
ясно, что подавляющее большинство неспособно к интегрированию сил порядка. 
Напротив, даже возможно, что эти силы вторгнутся на территорию сознания, и, 
застав врасплох, против нашей воли овладеют им силой. Мы видим первые симптомы 
повсюду: тоталитаризм и порабощение Государством. Ценность и важность индивида 
быстро уменьшаются, и шансов быть услышанным у него все меньше и меньше.
 Этот процесс вырождения будет длительным и болезненным, но я боюсь, что он 
неизбежен. Много времени пройдет прежде, чем станет ясно, что лишь идя по этому 
пути человек со своим жалким бессознательным, инфантильностью и слабостью 
личности сможет превратиться в человека будущего, который знает, что он сам 
кузнец своей судьбы, и что Государство служит ему, а не является его хозяином. 
Но человек достигнет этого уровня только когда поймет, что при посредстве 
своего бессознательного проиграл самые основные droits de l'homme (Права 
человека (фр.) - Прим. перев.). Германия предоставила нам наиболее поучительный 
пример рассматриваемого психологического развития. Здесь Первая Мировая война 
выпустила на волю скрытую силу зла, так же, как сама война была выпущена на 
свободу аккумуляцией бессознательных масс и их слепым желанием. Так называемый 
"Friedens-keiser" (Император-миротворец (нем.) - Прим. перев.) был одним из 
первых пострадавших, и, что было характерно и для Гитлера, выражал эти 
беззаконные, хаотические желания, вследствие чего был вовлечен в войну, ставшую 
неизбежной катастрофой. Вторая Мировая война стала повторением тех же 
психических процессов, но в несравнимо больших масштабах.
 Как я уже говорил, натиск массовых инстинктов был симптомом компенсаторного 
движения бессознательного. Такое движение стало возможным, потому что в 
сознании людей создалось отчуждение от естественных законов человеческого 
существования. Благодаря индустриализации огромные группы населения были 
оторваны от своих корней и собраны вместе в крупных центрах. Эта новая форма 
существования - со своей массовой психологией и социальной зависимостью от 
колебаний рынка и оплаты труда - произвела на свет индивида, который был 
нестабилен, незащищен и внушаем. Он знал, что его жизнь зависит от советов 
директоров и лидеров индустрии, и он предполагал, верно ли или нет, что ими 
движут в основном финансовые мотивы. Он также знал, что независимо от того, 
насколько добросовестно он работает, в любой момент он может стать жертвой 
экономических перемен, которые находились совершенно за пределами его контроля. 
И ему не на что было больше положиться. Более того, система морального и 
политического образования, преобладающая в Германии, уже сделала все, чтобы 
люди прониклись духом слепого повиновения, верой в то, что любое желание может 
исполниться только свыше, от тех, кто божественным указом посажены на самый 
верх, над законопослушными гражданами, чьи чувства личной ответственности 
подавлены неумолимым чувством долга. Поэтому неудивительно, что именно Германия 
стала жертвой массовой психологии, хотя она никоим образом не является 
единственной страной, носящей этот ужасный эмбрион. Влияние массовой психологии 
имело очень широкое распространение.
 Чувство индивидуальной слабости, связанное, конечно, с небытием, было 
компенсировано дотоле невиданной жаждой власти. Это был мятеж бессилия, 
ненасытное стремление к тому, что "нельзя". Такими окольными путями 
бессознательное заставляет человека осознать себя. К сожалению, в сфере 
сознательного мышления индивида отсутствовали ценности, которые бы могли помочь 
ему понять и интегрировать реакцию, когда она достигала сознания. Высшие 
интеллектуальные авторитеты не проповедовали ничего, кроме материализма. Церкви 
были явно не способны справиться с новой ситуацией; им оставалось только 
выражать протест, что не особенно помогало. Так лавина продолжала нарастать в 
Германии и произвела на свет лидера, избранного в качестве инструмента для 
окончательного разрушения нации. Но какими же были его истинные цели? Он мечтал 
о "новом порядке". Мы можем допустить грубую ошибку, если предположим, что он 
на самом деле не намеревался создать международный порядок определенного рода. 
Напротив, в глубине его существа руководили силы порядка, вступившие в свои 
права начиная с того момента, когда желания и жадность полностью овладели его 
сознанием. Гитлер был представителем "нового порядка", и в этом подлинная 
причина того, что почти каждый немец поддался его влиянию. Немцы жаждали 
порядка, но они допустили фатальную ошибку, избрав своим лидером главную жертву 
беспорядка и неконтролируемых желаний. Их личностное отношение не претерпело 
изменений: точно так же, как они жаждали власти, они жаждали порядка. Как и 
остальной мир, они не понимали, в чем заключается значение Гитлера, не понимали,
 что он символизировал нечто, имеющееся в каждом индивиде. Он был наиболее 
чудовищной персонификацией всех низменных человеческих проявлений. Он был 
совершенно неспособной, неадаптивной, безответственной и психопатической 
личностью, наполненной пустыми, детскими фантазиями, но одаренной острой 
интуицией беспризорника или крысы. Он представлял тень, низшую сторону личности 
каждого, в ошеломляющих масштабах, и это была другая причина, по которой за ним 
последовали. Что они могли сделать? В Гитлере каждый немец должен был увидеть 
свою собственную тень, наибольшую для себя опасность. Осознать свою тень и 
научится управляться с ней - участь всех людей. Но как можно было ждать от 
немцев этого, когда никто в мире еще не мог понять эту простую истину? Мир 
никогда не добьется порядка, пока эту истину не признают все. Время от времени 
мы развлекаем себя нахождением внешних и вторичных причин, по которым этого 
нельзя достигнуть, хотя хорошо знаем, что объективные условия сильно зависят от 
того, как мы их воспринимаем. Если, например, всем швейцарским французам придет 
в голову, что все швейцарские немцы - исчадия ада, мы в результате получим 
страшнейшую гражданскую воину в Швейцарии, и мы так же немедленно найдем 
экономические причины того, что эта война неизбежна. Что ж - мы этого, конечно, 
не допустим, потому что получили свои урок более четырехсот лет назад. Мы 
пришли к выводу, что лучше избегать внешних войн, - это позволило нам вернуться 
домой и забрать с собой весь сор. В Швейцарии мы создали "совершенную 
демократию", при которой наши воинственные инстинкты выливаются в форму 
домашней ругани, именуемую "политическая жизнь" . Мы бьемся друг с другом в 
пределах законности и конституции, и мы склонны думать о демократии, как о 
перманентном состоянии умеренной гражданской воины. Наша мирная внешняя 
политика просто служит заслоном, защищающим домашние ссоры от постороннего 
вмешательства Таким образом, мы добились успеха, однако до конечной цели еще 
далеко. У нас все еще есть враги во плоти, и мы еще не обратили внутрь наши 
политические разногласия. Мы все еще работаем под воздействием нездорового 
заблуждения, будто мы находимся в мире с самими собой. Но даже наша 
национальная, умеренная гражданская война быстро придет к концу, если каждый 
сможет увидеть собственную тень и начать единственно стоящую борьбу: борьбу 
против могучей власти тени. У нас в Швейцарии довольно сносный социальный 
порядок,  потому что мы воюем между собой. Наш порядок был бы совершенным, если 
бы каждый обратил свою агрессивность внутрь себя, внутрь собственной психики. К 
сожалению, наше религиозное образование не позволяет нам сделать это своими 
фальшивыми обещаниями немедленного внутреннего мира. Мир может в конце концов 
придти, но только когда победа и поражение потеряют свое значение. Что имел в 
виду наш Господь, когда сказал: "Не мир пришел я принести, но меч"?
 Насколько мы способны создать истинную демократию - условную внутреннюю войну, 
коллективную или же индивидуальную - настолько мы осознаем, делаем реальными 
факторы порядка, потому что дальше можно жить только лишь при условии наличия 
порядка. При демократии вы просто не можете позволить себе подвергнуться 
всеусложняющему влиянию внешних факторов. Как вы можете нормально вести 
гражданскую войну, когда вас атакуют извне? Когда вы в серьезном разногласии с 
самим собой, вам приятны дружественные вам люди, как вероятно сочувствующие 
вашему состоянию, и в этом отношении вы расположены к гостеприимству и 
дружеским чувствам. Но вы вежливо стараетесь избегать людей, пытающихся помочь 
избавить вас от трудностей. Мы, психологи, путем длительного и болезненного 
опыта, хорошо усвоили, что когда человека избавляют от его комплексов, он 
лишается своих лучших ресурсов. Ему можно помочь, лишь поставив в известность о 
них, для того, чтобы начался внутренний конфликт. В этом случае комплекс 
становится фокусом жизни. Все, что исчезает из вашего психологического арсенала,
 способно принять личину враждебного соседа, который неизбежно вызовет ваш гнев 
и сделает агрессивным. Без сомнения, лучше знать, что ваш худший враг находится 
близко, прямо в вашем сердце. Человеческие воинственные инстинкты неискоренимы 
- поэтому состояние совершенного мира немыслимо. Более того, мир страшен, 
потому что порождает войну. Истинная демократия есть высший психологический 
институт, который воспринимает человеческую природу такой, какова она есть, и 
допускает необходимость конфликта внутри национальных границ.
  Если вы сопоставите настоящее состояние немецких умов и аргументы, которые я 
привел, вы оцените грандиозность задачи, стоящей перед миром. Вряд ли мы можем 
ожидать от деморализованных масс немцев осознание важности такой 
психологической истины, хотя и весьма простой. Но у великих западных демократий 
гораздо больше шансов, пока они держатся в стороне от войн, которые всегда 
искушали их возможностью поверить во внешних врагов и в необходимость 
внутреннего мира. Заметная тенденция западных демократий ко внутренним 
разногласиям является именно тем, что может вывести их на более обнадеживающий 
путь. Но я опасаюсь, что эта надежда будет отдаляться силами, все еще убежденно 
верящими в обратный процесс, в разрушение индивидуального и усиление фикции, 
именуемой Государством. Психолог же твердо верит в индивидуальное, как в 
единственный носитель мысли и жизни в целом. Общество и Государство берут свои 
качества от ментального состояния личности, потому что они состоят из личностей 
и способа их организации. Хотя этот факт очевиден, он еще не достаточно 
пропитал общественное мнение, чтобы удержать людей от употребления слова 
"Государство", как если бы речь шла о некоей сверхличности, наделенной 
неисчерпаемой мощью и ресурсами. От Государства сегодня ждут того, чего никто 
бы не стал ждать от индивида. Опасный уклон, ведущий вниз к массовой психологии,
 начинается с подобных благовидных размышлений в большом количестве, в рамках 
могучих организаций, где индивид вырождается просто в цифру. Все, что 
превосходит размеры конкретного человека, тут же будит в равной степени 
нечеловеческие силы в его бессознательном. Вызывается демон тоталитаризма, 
вместо осознания того, что все на самом деле может быть достигнуто в моральной 
природе личности одним неизмеримо малым шагом вперед. Разрушительная сила 
нашего оружия превысила все возможные масштабы, и это влечет за собой 
психологический вопрос ко всему человечеству: являются ли моральные и 
умственные качества людей, принимающих решение о его применении, сравнимыми с 
чудовищностью возможных последствий?
 
 НЕРАСКРЫТАЯ САМОСТЬ
 (настоящее и будущее)
 
 1. Незавидное положение индивида в современном обществе
 Что принесет с собой будущее? С незапамятных времен этот вопрос занимал 
человека, хотя и не всегда в одинаковой степени. История свидетельствует, что 
человек с тревогой и надеждой обращает свой взгляд в будущее во времена 
физических, политических, экономических и духовных потрясений, когда рождается 
множество надежд, утопических идей и апокалиптических видений. Вспоминаются, 
например, хилиастические ожидания современников императора Августа на заре 
христианской эры или духовные перемены на Западе, сопровождавшие конец первого 
тысячелетия от Рождества Христова. В наше время, когда близится к концу второе 
тысячелетие, мы снова живем в мире, переполненном апокалиптическими образами 
всеобщего уничтожения. Какое значение имеет деление человечества на два лагеря, 
символом которого является "Железный Занавес"? Что станет с нашей цивилизацией 
и с самим человечеством, если начнут взрываться водородные бомбы или если 
духовная и нравственная тьма государственного абсолютизма поглотит всю Европу?
  У нас нет никаких оснований считать возможность такого исхода маловероятной. 
В любой стране Запада существуют небольшие группы подрывных элементов, которые, 
используя нашу гуманность и стремление к правосудию, держат наготове спичку у 
бикфордова шнура, и остановить распространение их идей может только критический 
разум отдельного, в высшей степени развитого и умственно стабильного слоя 
населения. Не следует переоценивать "толщину" этого слоя. В каждой стране она 
разная, в зависимости от национального темперамента населения. Кроме того, 
"толщина" этого слоя зависит от уровня образования в данной конкретной стране и 
от чрезвычайно сильных факторов экономического и политического характера. Если 
в качестве критерия использовать плебисцит, то по самым оптимистическим оценкам 
"толщина" этого слоя составит сорок процентов от общего числа избирателей. Но и 
более пессимистическая оценка будет вполне оправданной, поскольку дар здравого 
смысла и критического мышления не принадлежит к наиболее характерным 
отличительным особенностям человека, и даже там, где он действительно имеет 
место, он не является постоянным и непоколебимым, и, как правило, слабеет по 
мере разрастания политических групп. Масса подавляет проницательность и 
вдумчивость, на которые еще способна отдельно взятая личность, и неизбежно 
приводит к доктринерской и авторитарной тирании, стоит только конституционному 
государству дать слабину.
 Использование рациональных аргументов может иметь шансы на успех только в том 
случае, если эмоциональность данной конкретной ситуации не превышает 
определенного критического уровня. Если накал страстей поднимается выше 
критического уровня, то исчезает всякая возможность того, что слово разума 
возымеет действие, и на смену ему приходят лозунги и иллюзорные 
желания-фантазии. То есть наступает своеобразное коллективное безумие, которое 
быстро превращается в психическую эпидемию. В таких условиях на самый верх 
поднимаются те элементы, которые в эпоху правления разума считаются 
асоциальными и существование которых общество лишь терпит. Такие индивиды ни в 
коей мере не являются редкими необычными экземплярами, которых можно встретить 
лишь в тюрьме или психиатрической больнице. По моим оценкам, на каждого явного 
сумасшедшего приходится, как минимум, десять скрытых, безумие которых редко 
проявляется в открытой форме, а взгляды и поведение, при всей внешней 
нормальности, незаметно для их сознания подвергаются воздействию патологических 
и извращенных факторов. По вполне понятным причинам, не существует такой 
медицинской статистики скрытых психозов. Но даже если их число будет чуть менее,
 чем в десять раз, превышать число явных психопатов и преступников, их 
небольшое относительно общей массы населения количество с лихвой компенсируется 
крайней опасностью этих людей. Их умственное состояние сродни состоянию группы, 
пребывающей в коллективном возбуждении, и подчиняется пристрастным оценкам и 
желаниям-фантазиям. Когда такие люди находятся в своей среде, они 
приспосабливаются друг к другу и, соответственно, чувствуют себя, как дома. На 
своем личном опыте они познали "язык" ситуаций такого рода и знают, как ими 
управлять. Их идеи-химеры, подпитываемые фанатичным возмущением, взывают к 
коллективной иррациональности и находят в ней плодородную почву; они выражают 
все те мотивы и все то недовольство, которые у более нормальных людей скрыты 
под покровом благоразумия и проницательности. А потому, несмотря на их малое в 
процентном отношении количество, они представляют собой как источники заразы 
большую опасность, именно потому, что так называемый нормальный человек 
обладает только ограниченным уровнем самопознания.
 Большинство людей путает "самопознание" со знанием своей осознаваемой 
эго-личности. Любой человек, у которого имеется хоть какое-то эго-сознание, не 
сомневается в том, что он знает самого себя. Но эго знает только свое 
содержимое, и не знает бессознательного и его содержимого. Люди определяют свое 
самопознание мерой знания о себе среднего человека из их социального окружения, 
но не реальными психическими фактами, которые, по большей части, скрыты от них. 
В этом смысле психе подобна телу, о физиологии и анатомии которого средний 
человек тоже мало что знает. Хотя рядовой человек и живет в теле и с телом, но 
большая его часть ему совершенно неизвестна, и для ознакомления сознания с тем, 
что известно о теле, требуется специальное научное знание. Я уже не говорю о 
том, что "не известно" о теле, но что, тем не менее, существует.
 Значит то, что принято называть "самопознанием", на деле является очень 
ограниченным знанием, большая часть которого зависит от социальных факторов, от 
того, что происходит в человеческой психе. Поэтому-то у человека всегда 
возникает предубеждение, что определенные вещи происходят не "с нами", не "в 
нашей семье" или не с нашими друзьями и знакомыми. С другой стороны, у человека 
возникает не менее иллюзорное убеждение насчет наличия у него определенных 
качеств, и эта убежденность лишь скрывает истинное положение вещей.
 В этом широкой зоне бессознательного, которая надежно защищена от критики и 
контроля сознания, мы совершенно беззащитны, открыты всем видам психического 
воздействия и психических инфекций. Как и при опасности любого другого типа, мы 
можем предотвратить риск психической инфекции только в том случае, если будем 
знать, что именно будет атаковать нас, а также, где, когда и каким образом 
произойдет нападение. Поскольку самопознание - это вопрос знания конкретных 
фактов, то теория здесь вряд ли может помочь. Ибо, чем больше теория претендует 
на свою универсальную истинность, тем меньше она способна послужить основанием 
для правильной оценки отдельных конкретных фактов. Любая основанная на 
житейском опыте теория неизбежно является статистической; она выводит идеальную 
среднюю величину и отвергает все  исключения по обоим краям шкалы, заменяя их 
абстрактным смыслом. Эта теория вполне истинна, только в жизни дела идут не 
всегда в соответствии с ней. Несмотря на это, абстрактный смысл теории 
фигурирует в качестве незыблемого фундаментального факта. Любые исключения - 
крайности, хоть и являются не менее реальными, в теорию вообще не включаются, 
потому что опровергают друг друга. Например, если я вычислю вес каждого камушка 
на покрытом галькой пляже и получу средний вес в пять унций, то эта цифра мало 
что сможет мне сказать о реальной природе гальки. Любого, кто на основании моих 
изысканий решит, что сможет с первой попытки подобрать камешек весом в пять 
унций, ждет серьезное разочарование. И в самом деле, может статься так, что и 
после долгих часов поисков он так и не найдет камушка весом точно в пять унций.
 Статистический метод показывает нам факты в свете идеальной средней величины, 
но не дает нам представления об их эмпирической реальности. Несмотря на то, что 
средняя величина, вне всякого сомнения, отражает определенный аспект реальности,
 она может самым коварным образом фальсифицировать истину. Это прежде всего 
относится к теориям, основанным на статистике. Между тем, отличительной чертой 
факта является его индивидуальность. Грубо говоря, реальная картина состоит 
только из исключений из правила и, соответственно, в абсолютной реальности 
полностью господствует неправильность.
 Об этом следует вспоминать каждый раз, когда речь заходит о том, что теория 
может быть проводником на пути самопознания. Не существует и не может 
существовать никакого самопознания, основанного на теоретических предположениях,
 поскольку объектом этого познания является индивид - относительное исключение 
и феномен "неправильности". А потому, характерные черты индивида являются не 
универсальными и правильными, а, скорее, уникальными. Его следует воспринимать 
не как стандартную единицу, а как нечто уникальное и единственное в своем роде, 
что, в принципе, нельзя познать до конца и нельзя сравнить с чем-нибудь еще. В 
то же самое время, человек, как представитель рода человеческого, может и 
должен быть описан, как статистическая единица; в противном случае о нем нельзя 
будет сказать ничего общего. Для решения этой задачи его следует рассматривать 
как единицу сравнения. Результатом этого являются универсально правильные 
антропология и психология с абстрактной фигурой человека
  Под воздействием научных предположений не только психе, но и индивидуальный 
человек и даже индивидуальные события становятся жертвами "уравниловки" и 
"стирания различий", которые искажают картину реальности, превращая ее в 
концептуальную среднюю величину. Мы не должны недооценивать психологическое 
воздействие статистической картины мира: она отвергает индивида, заменяя его 
безликими единицами, которые собирает в массовые формации. Вместо конкретного 
индивида мы имеем названия организаций и, как кульминацию, абстрактную идею 
Государства, как принципа политической реальности. При этом нравственная 
ответственность индивида неизбежно заменяется государственными интересами 
raison d'etat (Государственная необходимость, благо государства (фр.) - Прим. 
ред.). Вместо нравственной и умственной дифференциации индивидов мы имеем 
благосостояние общества и повышение жизненного уровня. Цель и смысл 
индивидуальной жизни (которая является единственной реальной жизнью) 
заключается уже не в индивидуальном развитии, а в политике Государства, которая 
навязывается индивиду извне и состоит в претворении в жизнь абстрактной идеи, 
которая имеет тенденцию притягивать к себе всю жизнь. Индивида все больше 
лишают права на принятие нравственного решения о том, как ему следует прожить 
его же собственную жизнь. Его кормят, одевают, обучают и дисциплинируют, как 
единицу общества, его селят в соответствующую единицу жилья и доставляют ему 
удовольствие и удовлетворение в той форме, в какой их воспринимает толпа. 
Правители, в свою очередь, являются такими же единицами общества, как и 
подданные, и отличаются от последних только тем, что представляют собой рупор 
государственной доктрины. Им совсем не обязательно обладать здравым смыслом, 
они могут просто быть хорошими специалистами, совершенно бесполезными вне 
области их специализации. Государственная политика определяет, что следует 
преподавать и что следует учить.
 Сама всемогущая доктрина Государства отчасти становится жертвой манипулирующих 
в интересах государства людей, занимающих в правительстве самые высокие посты и 
сосредоточивших в своих руках всю власть. Любой человек, попавший, то ли путем 
честных выборов, то ли по прихоти судьбы, на один из таких постов, больше уже 
никому не подчиняется; он сам является "политикой государства" и может 
следовать в определенном им самим направлении. Вслед за Людовиком XIV он может 
сказать: "Государство - это я". Стало быть, он является единственным или, по 
крайней мере, одним из тех очень немногих индивидов, которые могли бы 
использовать свою индивидуальность, если бы только знали, как отделить себя от 
доктрины Государства. Однако, они, как правило, являются рабами своих 
собственных измышлений. Подобная однобокость всегда психологически 
компенсируется бессознательными подрывными тенденциями. Рабство и бунт 
неотделимы друг от друга. В результате борьба за власть и крайняя 
подозрительность пронизывают весь организм от верхушки до самого низа. Более 
того, стремясь компенсировать свою хаотическую бесформенность, масса всегда 
порождает "вождя", который, как учит нас история, неизбежно становится жертвой 
своего же непомерно раздутого эго-сознания.
 Такое развитие событий становится логически неизбежным в тот момент, когда 
индивид соединяется с массой и перестает быть индивидом. Помимо агломерации 
огромных масс, в которых индивид растворяется в любом случае, одной из главных 
причин психологического массового сознания является научный рационализм, 
который лишает личность основ ее индивидуальности и ее достоинства. Как 
социальная единица, личность утрачивает свою индивидуальность и становится 
простой абстрактной статистической величиной. Она может играть только роль 
легко заменяемой и совершенно незначительной "детали". Если на нее смотреть со 
стороны и рационально, то именно этим она и является, и с этой точки зрения 
совершенно абсурдными будут рассуждения о ценности или значении индивида. И в 
самом деле, вряд ли можно себе представить, как у человека может быть 
индивидуальная достойная жизнь, если истинность прямо противоположного 
утверждения ясна, как божий день.
  Если смотреть на индивида с этой точки зрения, то его значение действительно 
уменьшается, и любой, кто захочет оспорить это положение, быстро обнаружит 
нехватку аргументов. Тот факт, что индивид ощущает себя самого или членов своей 
семьи, или близких друзей значительными личностями, только подчеркивает 
несколько комичную субъективность его ощущений. Ибо, что значат несколько людей 
по сравнению с десятью тысячами или сотней тысяч, не говоря уже о миллионе? Мне 
вспоминается глубокомысленное высказывание одного моего приятеля, с которым мы 
застряли в огромной толпе. Он тогда неожиданно воскликнул: "Вот тебе самое 
надежное основание для неверия в бессмертие: вся эта куча народу хочет быть 
бессмертной!"
 Чем больше толпа, тем ничтожнее индивид. И если индивида переполнит ощущение 
собственной незначительности и бессилия, и он почувствует, что его жизнь 
утратила смысл - который, в конце концов, не тождественен благосостоянию 
общества и высокому уровню жизни -значит он уже близок к тому, чтобы стать 
рабом Государства и, сам того не желая и не подозревая, его горячим 
приверженцем. Человеку, взгляд которого обращен только во внешний мир, и 
который съеживается при виде "больших батальонов", нечего противопоставить той 
информации, которую ему сообщают его органы чувств и его разум. Именно это 
сейчас и происходит: мы все заворожено преклоняемся перед статистическими 
истинами и большими числами; нам ежедневно сообщают о ничтожности и тщетности 
индивидуальной личности, если она не представлена и не персонифицирована 
какой-либо массовой организацией. И наоборот, те персонажи, которые с важным 
видом расхаживают по мировой сцене и голоса которых доносятся до всех и каждого,
 некритически мыслящей публике представляются вознесенными наверх на волне 
какого-нибудь массового движения или общественного мнения. Поэтому толпа либо 
аплодирует им, либо проклинает. Поскольку здесь доминирующую роль играет 
массовое мышление, то нет уверенности в том, выражают ли эти люди свое мнение, 
за которое они несут персональную ответственность, или же они являются всего 
лишь рупором, выражающим мнение коллектива.
 В таких условиях вряд ли можно удивляться тому, что индивиду все труднее 
сформировать мнение о самом себе, и что ответственность стала максимально 
коллективной, то есть индивид снял ее с себя и делегировал коллективу. Таким 
образом, индивид все больше и больше становится функцией общества, которое, в 
свою очередь, узурпирует функции носителя реальной жизни, хотя, на самом деле, 
общество есть ни что иное, как абстрактная идея, вроде идеи Государства. Обе 
эти идеи овеществлены то есть стали автономными. Государство, в особенности, 
стало полуодушевленным существом, от которого все всего ждут. На самом же деле, 
оно - это всего лишь камуфляж для тех индивидов, которые знают, как им 
манипулировать. Так что конституционное Государство сползает в примитивную 
форму общества - форму коммунизма первобытного племени, где каждый является 
субъектом автократического правления вождя или олигархии.
 
 2. Религия, как противовес массовому сознанию
 
 Чтобы дать полную волю этой "фикции" суверенного Государства - иными словами, 
прихотям манипулирующих ею вождей - все социополитические течения, движущиеся в 
этом направлении, неизменно пытаются выбить почву из под ног религии. Ибо, 
чтобы превратить индивида в "клеточку" Государства, необходимо сделать так, 
чтобы он полагался только на государство и ни на что другое. Смысл религии 
заключается в том, что человек полагается на иррациональные факты и подчиняется 
им. Эти факты не относятся впрямую к социальным и физическим условиям; в 
гораздо большей степени они касаются психической позиции индивида.
 Но занять какую-либо позицию по отношению к внешним условиям можно только в 
том случае, если за пределами этих условий существует некая контрольная точка. 
Религия предоставляет (или претендует на это) такую точку, тем самым давая 
индивиду возможность высказывать суждение и принимать решение. Она создает 
резерв против реальной и неотвратимой силы обстоятельств, перед которой 
беззащитен любой человек, живущий только во внешнем мире и не имеющий никакой 
другой "почвы" под ногами, кроме тротуара. Если кроме статистической реальности 
не существует никакой другой, то тогда сила, авторитет, власть тоже существуют 
в единственном числе. Значит существует только одно условие, а раз никакого 
противоположного условия нет, то суждение и решение являются не только 
излишними, но и невозможными. Тогда индивид просто не может не стать 
статистической единицей и, значит, "клеточкой" Государства или любого другого 
абстрактного принципа порядка.
 Однако, религия говорит о существовании силы, авторитета, власти, 
противостоящих аналогичным "мирским" вещам. Доктрина зависимости индивида от 
Бога предъявляет к нему такие же претензии, как и "мирская" доктрина. Бывает и 
такое, что абсолютность этих притязаний отчуждает человека от мира точно так же,
 как индивид отчуждается от самого себя, когда поддается коллективному мышлению.
 Как в первом, так и во втором случае, он может лишиться своей способности 
высказывать суждение и принимать решение. Религия откровенно стремится к этой 
цели, если только не приходит к компромиссу с Государством. Если такой 
компромисс имеет место, то я предпочитаю называть ее уже не "религией", а 
"вероисповедованием". Убеждения являются выражением определенной коллективной 
веры, в то время, как слово "религия" выражает субъективную связь с 
определенными метафизическими, внеземными факторами. Убеждения являются 
символом веры, предназначенным, главным образом, для мира в целом и потому 
представляют собой чисто земную вещь, в то время, как смысл и цель религии 
заключаются в связи индивида с Богом (христианство, иудаизм, ислам) или в 
движении к спасению и освобождению (буддизм). Из этого основополагающего факта 
вытекает вся нравственность, которую, при отсутствии ответственности индивида 
перед Богом, нельзя было бы назвать иначе, как обычной моралью.
 Поскольку компромиссы с мирской действительностью существуют, то 
вероисповедования считают своим долгом предпринять основательную систематизацию 
своих взглядов, доктрин и обычаев, и в ходе этого процесса до такой степени 
овеществляются, что их подлинно религиозный элемент - живая связь и 
непосредственное сличение с внемирским - вытесняется на задний план. Отдельное 
вероисповедание измеряет ценность и значимость субъективных религиозных 
отношений по стандартам традиционной доктрины, и если эти стандарты не особо 
соблюдаются, как в протестанстве, сразу же начинаются разговоры о ханжестве, 
сектанстве, эксцентричности и тому подобных вещах, стоит только кому-то заявить,
 что его ведет воля Божья. "Вероучение" соединяется с официальной Церковью или. 
по крайней мере, они создают общественную организацию, членами которой являются 
не только истинно верующие, но и огромное количество людей, о которых можно 
сказать, что они "безразличны" к религии и связаны с ней только силой привычки. 
Здесь разница между вероучением и религией становится вполне осязаемой.
 Стало быть, следование вероучению не всегда представляет собой религиозное 
явление, гораздо чаще это явление социальное и, как таковое, не может дать 
индивиду никакой прочной основы. Чтобы иметь прочную почву под ногами, индивид 
должен полагаться исключительно на свою связь с силой, не принадлежащей к этому 
миру. Здесь критерием является не заявления о наличии убеждений, а 
психологический факт того, что жизнь индивида определяется не только эго и его 
мнением, или социальными факторами, но в равной, если не большей степени и 
трансцендентальной силой. В основе свободы и автономности индивида лежат не 
этические принципы (какими бы возвышенными они не были) и не убеждения (пусть 
даже самые твердые), а всего лишь простое эмпирическое осознание, 
непередаваемое ощущение очень личной, взаимной связи между человеком и 
внеземной силой, которая действует, как противовес "миру" и его "разуму".
 Эта формулировка не понравится ни человеку толпы, ни стороннику коллективной 
веры. Для первого, политика Государства является главенствующим принципом 
мышления и действия. Человек толпы видит перед собой только эту цель и признает 
за индивидом право на существование только в том случае, если последний 
является "клеточкой" Государства. С другой стороны, верующий , хоть и признает, 
что находится в нравственном и фактическом долгу перед Государством, но 
придерживается убеждения, что не только человек, но и повелевающее им 
Государство является подданным "Бога", и что в спорных случаях последнее слово 
остается за Богом, а не за Государством. Поскольку я не расположен высказывать 
какие-либо метафизические суждения, я оставлю открытым вопрос о том, является 
ли "мир", то есть феноменальный мир человека и, стало быть, природа вообще, 
"противоположностью" Богу или нет. Я могу только указать на тот факт, что 
психологическое противостояние между этими двумя царствами ощущений не только 
подтверждается в Новом Завете, но и вполне определенно проявляется в наше время 
в отрицательном отношении диктаторских Государств к религии и в отрицательном 
отношении Церкви к атеизму и материализму.
 Если человек, будучи существом общественным, не может долгое время 
существовать в отрыве от общества, то и для индивида истинным оправданием его 
существования и его духовной и нравственной автономности является только 
внеземной принцип, способный релятивизировать всемогущество внешних факторов. 
Личность, корни которой не уходят в Бога, не может самостоятельно 
сопротивляться физическим и нравственным соблазнам этого мира. Для этого ей 
нужно внутреннее, трансцендентальное ощущение, которое только и может защитить 
ее от неизбежного растворения в массе. Обычное интеллектуальное или даже 
нравственное понимание тупости и нравственной безответственности человека толпы 
является всего лишь негативным одобрением и не более чем остановкой на пути к 
растворению индивидуальности. В этом понимании отсутствует яростная сила 
религиозной веры, поскольку оно является обычной рациональной вещью. У 
диктаторского Государства есть одно очень большое преимущество перед буржуазным 
разумом: вместе с индивидом оно проглатывает и его религиозные силы. 
Государство занимает место Бога; именно поэтому социалистические диктатуры, 
если смотреть на них под этим углом зрения, религиозны, а государственное 
рабство является формой культа. Но религиозная функция не может быть устранена 
и сфальсифицирована без того, чтобы не дать пиши для тайных сомнений, которые 
немедленно подавляются, чтобы избежать конфликта с доминирующим стремлением к 
массовому сознанию. Результатом, как и всегда в таких случаях, является 
чрезмерная компенсация в форме фанатизма, который, в свою очередь, используется,
 как орудие подавления малейших проявлений сопротивления. Независимым суждениям 
не дают хода, а нравственное решение безжалостно подавляется под предлогом того,
 что цель оправдывает средства, даже самые гнусные. Интересы Государства 
возводятся в ранг веры, вождь или партийный начальник превращается в полубога, 
на которого не распространяются понятия добра и зла, а его жрецов славят, как 
героев, мучеников, апостолов, миссионеров. Существует только одна истина и 
никакой другой. Она священна и неприкосновенна. Любой, кто думает по-другому, 
является еретиком, которому, как мы знаем из истории, угрожают всем набором 
весьма неприятных вещей. Только партийный хозяин, в руках которого находится 
политическая власть, имеет право толковать государственную доктрину, что он и 
делает к своей выгоде.
 Когда под воздействием "массового правления индивид становится единицей 
общества под определенным номером, а Государство возводится в ранг высшего 
принципа, то не стоит удивляться тому, что религиозная функция тоже попадает в 
этот водоворот. Религия, в качестве внимательного наблюдения за определенными 
невидимыми и неконтролируемыми факторами и принятия их в расчет, является 
свойственной только человеку инстинктивной позицией, проявления которой можно 
наблюдать на всем протяжении истории человечества. Ее очевидной целью является 
сохранение психического равновесия, поскольку естественный человек обладает не 
менее естественный "знанием" того факта, что функции его сознания могут в любое 
время спасовать перед неконтролируемыми событиями, происходящими как внутри, 
так и снаружи его. По этой причине он всегда заботится о том чтобы 
соответствующими мерами религиозного характера обезопасить любое трудное 
решение, которое, скорее всего, будет иметь определенные последствия для него 
самого и для других людей. Невидимым силам приносятся жертвы, даются страшные 
клятвы и отправляются всевозможные торжественные ритуалы. Везде и во все 
времена существовали rites d'entree et de sortie (Ритуалы входа и выхода (фр.) 
- Прим. ред.), на которые рационалисты, неспособные на психологическое 
прозрение, смотрели, как на магию и суеверие. Но магия, прежде всего, имеет 
психологический эффект, важность которого не следует недооценивать. Свершение 
"магического" действа дает человеку чувство безопасности, которое абсолютно 
необходимо для претворения в жизнь принятого решения, потому что решение 
неизбежно является несколько однобоким, а потому совершенно справедливо 
рассматривается, как риск. Даже диктатор считает нужным не только сопровождать 
свои государственные деяния угрозами, но и обставлять их всевозможными 
торжествами. Духовые оркестры, флаги, знамена, парады и чудовищных размеров 
демонстрации в принципе ничем не отличаются от церковных процессий, канонад и 
фейерверков, которыми отпугивают демонов. Только впечатляющая демонстрация мощи 
Государства порождает коллективное чувство безопасности, которое, в отличие от 
религиозных шествий, не дает индивиду никакой защиты от его внутренних демонов. 
Поэтому он все больше и больше будет цепляться за Государство, то есть за массу,
 тем самым подчиняя себя ей, как психически, так и нравственно, нанося 
последний штрих на картину своего обезличивания. Государство, как и Церковь, 
требует энтузиазма, самопожертвования и любви, и если религия требует или 
предполагает "страх перед Богом", то диктаторское Государство прилагает все 
усилия к тому, чтобы обеспечить надлежащее количество страха.
 Когда рационалист направляет свой основной удар на волшебный эффект ритуала, о 
котором говорит традиция, то на самом деле он попадает пальцем в небо. Он 
упускает из виду самое главное - психологический эффект, несмотря на то, что и 
религия, и государство используют его в своих диаметрально противоположных 
целях. Та же самая ситуация обнаруживается и при рассмотрении концепции цели 
религии и концепции цели государства. Цели религии - освобождение от зла, 
примирение с Богом, вознаграждение в загробной жизни и так далее - у 
государства превращаются в земные обещания освобождения от ежедневной заботы о 
хлебе насущном, справедливого распределения материальных благ, всеобщего 
процветания в будущем и более короткого рабочего дня. Тот факт, что до 
исполнения этих обещаний так же далеко, как до Рая, является всего лишь еще 
одной аналогией и подчеркивает то, что массы переключены с внеземной цели на 
чисто мирскую веру, которую они исповедуют с точно таким же • религиозным 
рвением и фанатизмом, какие свойственны приверженцам противоположной доктрины.
 Чтобы не повторяться без нужды, я не буду проводить все параллели между 
верованиями мирскими и не от мира сего, а удовольствуюсь привлечением внимания 
читателя к тому факту, что существующая изначально естественная функция, а 
именно такой является функция религии, не может быть отменена рационалистически 
мыслящими и так называемыми "просвещенными" критиками. Они, разумеется, могут 
представить содержание доктрин веры, как невозможное, и подвергнуть их осмеянию,
 но при этом они упускают главное и никак не задевают религиозную функцию, 
которая составляет основу веры. Религия, как осознанное почтение к 
иррациональным факторам психе и индивидуальной судьбы, проявляется (в 
дьявольски искаженном виде) в обожествлении Государства и диктатора:
 Naturam expellas furca tamen usque recurret (Ты можешь гнать Природу вилами, 
но она обязательно вернется). Вожди и диктаторы, правильно оценив ситуацию, 
отчаянно стараются скрыть под толстым слоем грима слишком явную аналогию с 
обожествлением Цезаря и спрятать свою реальную власть под фикцией Государства, 
хотя от этого ничего не меняется. (Весной 1956 г., уже после того, как была 
написана эта статья, в СССР наблюдалась заметная реакция на это достойное 
сожаления положение вещей. - Прим. К.Г.Юнга.)
 Как я уже указал, диктаторское Государство, помимо лишения индивида его прав, 
также выбивает почву у него из под ног в психическом смысле, разрушая 
метафизическую основу его существования. Нравственный выбор индивидуальной 
человеческой сущности больше не принимается во внимание - значение имеет только 
слепое движение масс, а ложь становится основным принципом политической 
деятельности. Государство сделало из этого логичный вывод, о чем молчаливо 
свидетельствует бытие многих миллионов рабов Государства, полностью лишенных 
всех прав.
 И диктаторское Государство, и организованная религия делают особое ударение на 
идее коллективизма. Это - основной идеал "коммунизма", и его так отчаянно 
запихивают людям в глотку, что это приводит к результату, прямо 
противоположному ожидаемому: он дает пищу для раскола и недоверия. Церковь, для 
которой этот идеал имеет не меньшее значение, представляется мечтой коллектива, 
а там, где церковная организация явно слаба (например, в протестанстве), 
обидная нехватка единства заменяется верой в "коллективное ощущение" или 
надеждой на него. Не составляет труда увидеть, что "коллективизм" незаменим при 
организации масс и, стало быть, является обоюдоострым оружием. Точно так же, 
как сумма многих нулей все равно никогда не даст единицу, так и ценность 
коллектива зависит от духовного и нравственного состояния составляющих его 
индивидов. Поэтому никак нельзя рассчитывать на то, что воздействие коллектива 
перевесит мощное влияние окружающей среды - то есть реальные и фундаментальные 
перемены (как к лучшему, так и к худшему), происходящие в индивидах. Такие 
перемены могут быть только результатом личных отношений между людьми, а не 
коммунистического или христианского крещения en masse (Целиком, поголовно (фр.) 
- Прим. ред.), которое никак не задевает внутреннего человека. Поверхностность 
результатов пропаганды "общины" доказывают недавние события в Восточной Европе 
(Это фраза была дописана в 1957 г. - Изд.). Идеал "общины" является крупным 
заблуждением, поскольку не принимает в расчет индивидуальное человеческое 
существо, которое, рано или поздно, заявит о своих правах.
 
 3. Позиция Запада по вопросу религии
 
 Столкнувшись с таким развитием событий на двадцатом веке существования 
христианской эры, Западный мир оглядывается на свое наследие - римское право, 
сокровища иудаистско-христианской этики, корни которых уходят в метафизику, и 
на концепцию неотъемлемых прав человека. В тревоге он задает себе вопрос: Каким 
образом можно застопорить это развитие или повернуть его в обратном 
направлении? Ставить социалистическую диктатуру к позорному столбу, объявлять 
ее утопией, высмеивать ее экономические принципы, как неразумные - дело 
бесполезное, потому что, во-первых. Запад высказывает свои критические 
замечания самому себе, его аргументы слышны только по его сторону Железного 
Занавеса, а, во-вторых, вы можете претворить в жизнь любые экономические 
принципы, которые вам по душе, если вы готовы принести связанные с этим жертвы. 
Вы можете провести любые милые вашему сердцу социальные и экономические реформы,
 если, подобно Сталину, вы можете уморить голодом три миллиона крестьян 
(Реальная цифра гораздо больше - Прим. перев.) и иметь в своем распоряжении 
несколько миллионов голов бесплатной рабочей силы. Государству такого рода не 
страшны никакие социальные или экономические кризисы. Пока сила этого 
государства не подорвана - то есть, пока в нем имеется дисциплинированная, 
сытая и готовая выполнять полицейские функции армия - оно может существовать 
неопределенно долго и может увеличивать свою власть до немыслимых пределов. 
Благодаря чрезмерно высокому уровню рождаемости, оно может произвольно 
наращивать количество бесплатной рабочей силы, чтобы иметь возможность 
конкурировать со своими соперниками и не зависеть от мирового рынка, который в 
значительной степени зависит от уровня зарплат. Реальная опасность может прийти 
только извне, в форме военного нападения. Но возможность такого развития 
событий с каждым годом уменьшается, во-первых, потому что постоянно 
увеличивается военный потенциал диктаторских государств, а во-вторых, потому 
что Запад не может себе позволить пробудить дремлющий национализм и шовинизм 
русских и китайцев, предприняв нападение, которое даст результат, прямо 
противоположный ожидаемому.
 Итак, пока что можно говорить только об одной возможности, а именно, о 
разрушении такого государства изнутри, которое, однако, должно явиться 
следствием его же внутреннего развития. В настоящее время любое воздействие 
извне не принесло бы особой пользы, принимая во внимание существущие меры 
безопасности и опасность националистической реакции. Абсолютистское Государство 
располагает армией фанатичных миссионеров, которых оно может использовать для 
осуществления своей внешней политики, а те, в свою очередь, могут рассчитывать 
на "пятую колонну", которая надежно защищена законами и конституциями западных 
государств. В добавок к этому, коллективы "верующих", обладающие большим 
влиянием на местах, в значительной степени^ ослабляют способность западных 
правительств принимать решения, в то время, как Запад не имеет никакой 
возможности оказать подобное влияние на противоположную сторону, хотя у нас 
есть основания для предположения о наличии определенного сопротивления в 
странах Восточного блока. В любой стране имеются гордые и стремящиеся к истине 
люди, которым ненавистны ложь и тирания, но нельзя сказать, могут ли эти люди 
оказать решающее влияние на массы в условиях полицейского режима. (Недавние 
события в Польше и Венгрии показали, что это сопротивление гораздо значительнее,
 чем это можно было себе представить. Прим.К-Г.Юнга.)
 В такой неблагоприятной ситуации люди на Западе вновь и вновь задаются 
вопросом: Каким образом мы можем справиться с идущей с Востока опасностью? 
Несмотря на то, что Запад обладает серьезной индустриальной мощью и располагает 
значительным оборонным потенциалом, мы не можем почивать на лаврах, потому что 
знаем, что даже горы оружия и самая развитая индустрия в сочетании с 
относительно высоким уровнем жизни не в состоянии справиться с психической 
инфекцией, распространяемой религиозным фанатизмом.
 К сожалению, Запад пока еще не, осознал того факта, что наши, произносимые с 
таким энтузиазмом, призывы к высоким идеалам, благоразумию и прочим желательным 
качествам являются гласом вопиющего в пустыне. Это всего лишь легкий ветерок, 
исчезающий в урагане религиозной веры, какой бы дикой нам не казалась эта вера. 
Мы оказались в ситуации, которую можно разрешить не с помощью рациональных или 
нравственных аргументов, а посредством высвобождения эмоциональных сил и идей, 
порожденных духом времени; а эти последние, как мы знаем по опыту, не очень-то 
зависят от рациональных размышлений и еще в меньшей степени - от призывов к 
нравственности. Во многих кругах уже пришли к пониманию того, что в данном 
случае противоядием должна быть только не менее сильная вера другого и 
нематериалистического типа, и что основанная на ней религиозная позиция будет 
единственной надежной защитой от опасности психического заражения. К несчастью, 
маленькое словосочетание "должна быть", которое всегда возникает в этой связи, 
указывает на определенную слабость, если не на отсутствие этого желательного 
качества. Западу не только не достает единой веры, которая могла бы остановить 
продвижение фанатической идеологии, но, будучи отцом марксистской философии, он 
использует те же самые интеллектуальные предположения, те же самые аргументы и 
те же самые цели. Хотя любая Церковь на Западе пользуется полной свободой, но 
ее существование имеет не больший и не меньший смысл, чем существование любой 
Церкви в странах Востока. И те, и другие не оказывают какого-либо значительного 
воздействия на политику в целом. Недостаток вероучения, как общественной 
институции заключается в том, что оно является слугой двух господ: с одной 
стороны, оно обязано своим существованием связи человека с Богом, а с другой, у 
него есть обязанность перед Государством, то есть миром, в связи с чем оно 
может аппелировать к постулату "Кесареву - кесарево" и к другим изречениям из 
Нового Завета.
 Поэтому, с древности и вплоть до не таких уж далеких времен шли разговоры о 
том, что "власти от Бога установлены" (Римлянам 13:1). В наше время эта 
концепция устарела. Церкви защищают традиционные и коллективные убеждения, 
которые для многих из их сторонников строятся уже не на их собственных 
внутренних ощущениях, а на бездумной вере, которая печально известна тем, что 
исчезает, как только над ней начинают задумываться. В этом случае содержание 
веры приходит в столкновение со знанием, и зачастую оказывается, что 
иррациональность первой не может устоять перед натиском рациональности второго. 
Вера не является адекватным заменителем внутреннего ощущения, и там, где оно 
отсутствует, даже сильная вера, возникшая чудесным образом, словно божья 
благодать, таким же чудесным способом может и исчезнуть. Люди называют веру 
истинным религиозным ощущением, но они не перестают считать, что, на самом деле,
 оно является вторичным феноменом, возникающим из чего-то, что случилось с нами 
раньше и вселило в нас доверие и верность. Это ощущение обладает определенным 
содержимым, которое может быть истолковано категориями той или иной 
организованной религии. Однако, чем активнее идет этот процесс, тем больше 
вероятность конфликта со знанием, в котором нет никакого смысла. Итак, 
организованные религии находятся на устаревших позициях; они полны впечатляющих 
мифологических символов, которые, если воспринимать их буквально, приходят в 
невыносимый, конфликт со знанием. Но если, например, утверждение о том, что 
Христос восстал из мертвых, понимать не буквально, а символически, тогда оно 
может быть объектом для различных толкований, которые не будут вступать в 
конфликт со знанием и не исказят смысл самого утверждения. Возражение, что 
символическое понимание этого утверждения кладет конец христианской вере в 
бессмертие, по самой своей сути убого, потому что задолго до пришествия 
христианства человечество верило в жизнь после смерти и, стало быть, ему не 
была нужна никакая гарантия бессмертия в форме праздника Пасхи. Опасность того, 
что слишком буквальное понимание мифологии в той форме, в какой ее преподносит 
Церковь, неожиданно приведет к ее полному отрицанию, в наше время велика, как 
никогда. Не пора ли начать понимать христианскую мифологию символически, чтобы 
предотвратить ее полное уничтожение?
 Пока еще слишком рано говорить о том, какие могут быть последствия общего 
признания гибельной аналогии между Государственной религией Марксистов и 
Государственной религией Церкви. Абсолютистская претензия на то, что Civitas 
Dei (* Божье Государство (лат.) - Прим. ред.) может быть представлено человеком,
 печально напоминает "божественность" Государства, а нравственный вывод, 
сделанный Игнатием Лойолой, исходя из авторитета Церкви ("цель оправдывает 
средства"), служит чрезвычайно опасным оправданием лжи, как инструмента 
политики. И Церковь и Марксизм требуют безоговорочной веры, тем самым 
ограничивая свободу человека, одно ограничивает его свободу в отношениях с 
Богом, а другое - в отношениях с Государством, вырывая, тем самым, могилу 
индивидуальности. Хрупкому существованию этого - насколько нам известно - 
уникального носителя жизни угрожают с обеих сторон, несмотря на соответствующие 
обещания грядущих духовной и материальной идиллии. И сколько из нас сумеет 
устоять перед мудростью пословицы "лучше синица в руках, чем журавль в небе"? 
Кроме того, Запад лелеет то же самое "научное" и рационалистическое 
мировоззрение, с его склонностью к статистической уравниловке и 
материалистическим целям, что и господствующая в странах Восточного блока 
религия Государства, о чем я уже говорил выше.
 В таком случае, что же Запад, с его политическими и церковными ересями, может 
предложить попавшему в трудное положение современному человеку? К сожалению, 
ничего, кроме различных тропинок, ведущих к одной и той же цели, которая 
практически ничем не отличается от идеала марксизма. Не нужно никаких особых 
умственных усилий для того, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология 
черпает свою уверенность в том, что время работает на нее, и что мир созрел для 
преобразований. Известные факты не оставляют никакой возможности для сомнений. 
Нам, на Западе, не станет легче, если мы закроем глаза на это и не осознаем 
нашей смертельно опасной уязвимости. Любой, кто однажды полностью подчинился 
коллективной вере и отказался от своего вечного права на свободу и от своего не 
менее вечного долга индивидуальной ответственности, будет упорно цепляться за 
эту позицию и будет способен с точно такой же верой и таким же отсутствием 
критического подхода маршировать в обратном направлении, если другая и внешне 
"лучшая" вера будет навязана его мнимому идеализму. Что в недавнем прошлом 
произошло с цивилизованной европейской нацией? Мы обвиняем немцев в том, что 
они уже обо всем этом забыли, но истина состоит в том, что мы не можем быть 
уверены, что нечто подобное не могло произойти в каком-нибудь другом месте. 
Ничего удивительного не было бы в том, если бы так оно и было, и какая-нибудь 
другая цивилизованная нация заразилась бы однобокой идеей единообразия. Позволю 
себе задать вопрос: какие страны имеют самые большие коммунистические партии? 
Америка, которая -О quae mutatio rerum! (О, какие перемены! - Прим. ред.) - 
представляет собой истинный политический хребет Западной Европы, вроде бы 
выработала иммунитет, благодаря занятой ею откровенно противоположной позиции, 
но на самом деле она, вероятно, еще более уязвима, чем Европа, поскольку ее 
система образования в наибольшей степени подвергается воздействию научного 
мировоззрения с его статистическими истинами, а ее состоящему из представителей 
многих национальностей населению трудно пустить корни в землю, у которой 
практически нет истории. Исторический и гуманитарный тип образования, столь 
необходимый в таких условиях, находится на положении Золушки. Хотя Европа и 
отвечает этому последнему требованию, она использует это образование себе во 
вред, разжигая национальный эгоизм и парализующий скептицизм. И тому, и другому 
свойственна материалистическая и коллективистская цель, и им обоим недостает 
того самого, что выражает и захватывает человека целиком, а именно, идеи, 
которая ставит в центр всего индивидуальное человеческое существо, как меру 
всех вещей.
 Уже одной этой идеи достаточно для того, чтобы пробудить самые сильные 
сомнения и самое отчаянное сопротивление, и человек сможет практически подойти 
к утверждению о том, что ценность индивида по сравнению с большими числами - 
это единственная вера, которая достойна всеобщего и единодушного одобрения. Еще 
бы, мы ведь все говорим о том, что наш век - это век простого человека, что он 
является хозяином земли, воды и воздуха, и что его решение определяют 
историческую судьбу наций. К сожалению, эта великолепная картина человеческого 
величия является иллюзией, не имеющей ничего общего с реальностью. В реальности 
человек является рабом и жертвой машин, которые помогли ему покорить 
пространство и время; он запуган и поставлен в опасное положение военной 
технологией, которая, по идее, должна оберегать его физическое существование; 
его духовной и нравственной свободе, хоть и гарантируемой в определенных 
пределах в половине стран нашего мира, угрожает хаотическая дезориентация, а в 
другой половине мира эта свобода полностью отменена. Наконец, у этой трагедии 
есть и комический аспект - этому повелителю стихий, этому вселенскому арбитру 
милее всего теории, провозглашающие бесполезность его достоинства и абсурдность 
его независимости. Все его достижения и приобретения не делают его больше; 
напротив, они уменьшают его, ярким примером чего является судьба заводского 
рабочего, живущего под закону "справедливого" распределения материальных 
ценностей. За свою "долю" фабрики он расплачивается утратой личного имущества, 
свою свободу перемещения он меняет на сомнительное удовольствие прикрепленности 
к месту своей работы, он лишается всех возможностей улучшить свое положение, 
если не желает "гореть на работе", и если он проявляет какие-то признаки ума, 
ему в глотку запихивают политические наставления, и ему еще повезет, если это 
будет сделано хоть с каким-то знанием дела. Впрочем, не следует плевать на кров 
и хлеб насущный, когда человека в любой день могут лишить всех жизненно 
необходимых вещей.
 
 4. Понимание индивидом самого себя
 
 Просто поразительно, что человек, зачинщик, организатор и движущая сила всех 
этих достижений, дающий начало всем суждениям и решениям, планирующий будущее, 
должен превращать себя в такую quantite negligeable (Ничтожная величина (фр.) - 
Прим. ред.). Это противоречие, эта парадоксальная оценка человечества самим 
человеком является воистину объектом для удивления и может быть объяснена 
только крайней неуверенностью в суждениях - иными словами, человек является 
загадкой для самого себя. Это можно понять, принимая во внимание то, что ему 
недостает средств сравнения, необходимых для самопознания. Он знает, чем он 
отличается от других животных в смысле анатомии и физиологии, но, как 
обладающее сознанием, наделенное речью, размышляющее существо, он не имеет 
никаких критериев самооценки. На этой планете он является уникальным феноменом, 
который ни с чем нельзя сравнить. Возможность сравнения и, отсюда, самопознания,
 появилась бы только в том случае, если бы он смог установить отношения с 
человекоподобными млекопитающими, населяющими другие звезды.
 Пока этого не произойдет, человек вынужден продолжать напоминать отшельника, 
который знает, что в смысле сравнительной анатомии он близок антропоидам, но 
явно отличается от своих братьев меньших в смысле психе. Именно эту самую 
важную отличительную черту своего вида он не может познать и потому остается 
загадкой для самого себя. Различные степени самопознания в пределах своего 
собственного вида не имеют большого значения по сравнению с теми возможностями, 
которые открылись бы при встрече с созданием другого происхождения, но 
обладающим сходной структурой. Наша психе, которая несет основную 
ответственность за все исторические изменения, нанесенные рукой человека на лик 
этой планеты, остается неразрешимой головоломкой и непостижимым чудом, объектом 
постоянных задумчивых размышлений - чем она напоминает все тайны Природы. Что 
касается последней, то у нас еще есть надежда совершить больше открытий и найти 
ответы на самые трудные вопросы. Что до психе и психологии, то здесь 
наблюдаются странные сомнения. Она не только является самой молодой из 
эмпирических наук, но еще и испытывает огромные трудности с тем, чтобы хотя бы 
подобраться к предмету своих исследований.
 Чтобы освободить наше представление о мире от предрассудков геоцентризма, был 
нужен Коперник, и для того, чтобы освободить психологию, тоже потребуются 
отчаянные усилия почти революционного характера. Прежде всего, психологию 
следует освободить от гипноза мифологических идей, а затем от предубежденного 
мнения, что психе является, с одной стороны, эпифеноменом происходящего в мозгу 
биохимического процесса, а с другой, исключительно личным делом. Связь с мозгом 
сама по себе не может служить доказательством того, что психе является 
эпифеноменом, вторичной функцией, причинно связанной с происходящем в 
физическом субстрате биохимическим процессом. Тем не менее, мы слишком хорошо 
знаем, насколько психическую функцию могут расстроить проходящие в мозгу вполне 
доказуемые процессы, и это факт настолько впечатляет, что вывод о вторичности 
природы психе представляется почти неизбежным. Однако, феномены парапсихологии 
призывают нас к осторожности, поскольку они указывают на релятивизацию 
пространства и времени посредством психических факторов, что ставит под 
сомнение наше наивное и слишком поспешное объяснение их категориями 
психофизической параллельности. Во имя этого объяснения люди с ходу отрицают 
открытия парапсихологии, либо по философским причинам, либо из умственной 
лености. Вряд ли это можно считать научно ответственным подходом, несмотря на 
то, что это очень популярный выход из чрезвычайно сложной интеллектуальной 
ситуации. Чтобы оценить психический феномен, мы должны принять во внимание все 
другие сопутствующие ему феномены и, соответственно, мы не можем больше 
признавать любую психологию, которая игнорирует существование бессознательного 
или парапсихологии.
 Структура и физиология мозга совсем не объясняют психический процесс. "Psyche" 
обладает специфической природой, которую нельзя свести к чему-либо другому. Как 
и физиология, она представляет собой относительно замкнутое поле ощущений, 
которому мы обязаны придавать особое значение, поскольку оно включает в себя 
одно из двух обязательных условий существования, как такового, а именно, 
феномен сознания. Без сознания не было бы, практически говоря, никакого мира, 
потому что мир существует для нас только в той степени, в какой его осознанно 
отражает психе. Сознание есть предварительное условие бытия. Итак, психе 
возведена в ранг космического принципа, который и философски, и фактически 
ставит ее в равное положение с принципом физического бытия. Носителем этого 
сознания является индивид, который не создает психе по своему желанию, а, 
напротив, формируется ею и вскармливается постепенным пробуждением сознания во 
время своего детства. Стало быть, если психе обладает огромной эмпирической 
важностью, то так же важен и индивид, который является единственным 
непосредственным проявлением психе.
 По двум причинам этому факту нужно уделить особое внимание. Во-первых, 
индивидуальная психе, именно в силу своей индивидуальности, представляет 
исключение из статистического правила и, стало быть, подвергаясь уравнивающему 
воздействию статистической оценки, теряет одну из своих основных характеристик. 
Во-вторых, Церкви допускают важность индивида только тогда, когда он признает 
их догмы - иными словами, когда он подчиняется коллективной категории. В обоих 
случаях стремление к индивидуальности считается эгоистическим упрямством. Наука 
отмахивается от него, как от субъективизма, а Церковь осуждает его, как 
нравственную ересь и духовную гордыню. Что до последнего обвинения, то не 
следует забывать - в отличие от других религий, христианство предъявляет нам 
символ, содержанием которого является индивидуальный образ жизни человека, Сына 
Человеческого, более того, оно даже рассматривает это процесс индивидуации как 
инкарнацию и проявление самого Бога. Значит, развитие самости приобретает 
значение, полный масштаб которого трудно переоценить, потому что излишняя 
сосредоточенность на внешнем мире блокирует путь к непосредственному 
внутреннему ощущению. Если бы автономность индивида не была бы тайным желанием 
многих людей, то она вряд ли смогла бы пережить, как в нравственном, так и в 
духовном смысле, подавление коллективностью.
 Все эти препятствия затруднят правильную оценку человеческой психе, но они не 
имеют большого значения, за исключением одного примечательного факта, о котором 
следует упомянуть. Психиатры хорошо знают, что недооценка психе и прочие методы 
сопротивления психологическому просвещению в значительной степени основаны на 
страхе - паническом страхе открытий, которые могут быть сделаны в царстве 
бессознательного. Этот страх наблюдается не только у людей, которых испугала 
нарисованная Фрейдом картина бессознательного; их также беспокоит сам 
основатель психоанализа, который признался мне, что из его теории сексуальности 
необходимо было сделать догму, потому что это был единственный надежный бастион 
разума на пути возможного "вторжения темных сил оккультизма". Этими словами 
Фрейд выражал свое убеждение, что в бессознательном по-прежнему таится много 
вещей, которые могут привести к "оккультному" их толкованию, что имеет место в 
действительности. Эти "рудименты" или архетипические формы, основанные на 
инстинктах и их выражающие, обладают сверхъестественным качеством, которое 
иногда вызывает страх. Они неистребимы, ибо представляют основание самой психе. 
Их нельзя постичь разумом, и если уничтожается одно их проявление, они 
возникают уже в другой форме. Именно этот страх бессознательного не только 
мешает самопознанию, но и является самым серьезным препятствием на пути к более 
широкому пониманию и знанию психологии. Зачастую этот страх настолько велик, 
что человек не решается признаться в нем даже самому себе. Вот вопрос, к 
которому любой религиозный человек должен отнестись очень серьезно; ответ на 
него может быть истинным озарением.
 Научно ориентированная психология ограничивается, ведя себя абстрактно; то 
есть она старается не потерять объект из виду, дистанцируясь от него на как 
можно большее расстояние. Вот почему открытия лабораторной психологии с 
практической точки зрения зачастую не содержат в себе ничего поучительного и 
интересного. Чем больше индивидуальный объект доминирует в поле зрения, тем 
больше из него можно извлечь практического, подробного и живого знания. Это 
означает, что объекты исследования тоже становятся все более и более сложными, 
а неопределенность индивидуальных факторов растет прямо пропорционально их 
количеству, тем самым увеличивая возможность ошибки. Вполне понятно, почему 
академическая психология боится этого риска и предпочитает избегать сложных 
ситуаций, задавая очень простые вопросы, чем она может заниматься совершенно 
безнаказанно. Она полностью свободна в выборе вопросов, которые она поставит 
Природе.
 С другой стороны, медицинской психологии очень далеко до этой более-менее 
выгодной позиции. Здесь вопросы задает не экспериментатор, а объект. Аналитик 
имеет дело с фактами, которых он не выбирал, и которые он, скорее всего, и не 
выбрал бы, будь на то его воля. Вопросы ребром ставит болезнь или сам пациент - 
иными  словами Природа экспериментирует с врачом и ожидает от него ответа. 
Уникальность индивида и его положения смотрит аналитику прямо в глаза и требует 
ответа. Долг врача заставляет разбираться с ситуацией, которая кишит 
неопределенными факторами. Поначалу он применит принципы, основанные на общем 
опыте, но быстро поймет, что принципы такого рода выражают факты неадекватно и 
в данном случае непригодны. Чем глубже он проникает в суть дела, тем больше 
общие принципы теряют свой смысл. Но эти принципы являются основой объективного 
знания и его мерой. С ростом того, что и пациент, и врач, ощущают, как 
"понимание", ситуация становится все более субъ-ективизированной. То, что 
поначалу было преимуществом, угрожает превратиться в опасный недостаток. 
Субъекти-вация (говоря технически, перенос и контрперенос) приводит к изоляции 
от окружения, социальным ограничениям, которые нежелательны для обоих 
участников, но являются неизбежным следствием доминирования понимания, больше 
не уравновешенного знанием. Чем глубже понимание, тем дальше оно от знания. 
Идеальное понимание, в конце концов, приведет к тому, что каждый участник будет 
не задумываясь воспринимать ощущения другого - придет в состояние некритичной 
пассивности в сочетании с абсолютной субъективностью и отсутствием 
ответственности перед обществом. Впрочем, достичь такого уровня понимания 
невозможно, потому что для этого потребовалось бы реальное отождествление двух 
различных индивидов. Рано или поздно отношения достигают точки, в которой один 
партнер чувствует, что его вынуждают принести в жертву свою индивидуальность, 
чтобы она могла быть ассимилирована индивидуальностью партнера. Этот неизбежное 
развитие ситуации разрушает понимание, ибо понимание предполагает также 
интегральное сохранение индивидуальности обоих партнеров. Стало быть, разумнее 
будет довести понимание только до той точки, в которой достигается равновесие 
между пониманием и знанием, ибо понимание любой ценой вредит обоим партнерам.
 Эта проблема возникает каждый раз, когда требуется познать и понять сложную, 
индивидуальную ситуацию. Специфическая задача психолога-медика заключается в 
том, чтобы обеспечить это знание и понимание. Такую задачу должен был бы решать 
и "духовный наставник", рьяно старающийся лечить человеческие души, если бы его 
должность неизбежно не обязывала его в критический момент применять эталон 
своих религиозных пристрастий. В результате право индивида на существование, 
как таковое, ограничивается коллективным предубеждением, причем зачастую 
ограничению подвергается наиболее щепетильный его аспект. Этого не происходит 
только в одном случае: когда догматический символ, например жизнь Христа, 
понимается конкретно и ощущается индивидом адекватно. Насколько мы близки к 
такому положению вещей в наше время, я предоставлю судить другим. Так или иначе,
 аналитик очень часто вынужден лечить пациентов, для которых религиозные 
ограничения ничего не значат или значат очень мало. Стало быть, его профессия 
заставляет иметь как можно меньше предубеждений. А рассматривая метафизические 
(то есть не подлежащие проверке) убеждения и утверждения, он тоже постарается 
не считать их универсально верными. Такая осторожность необходима, потому что 
индивидуальные черты личности пациента не должны быть искажены произвольным 
вмешательством извне. Аналитик должен оставить это влиянию окружающей среды, 
внутреннему развитию самого пациента и - в самом широком смысле - судьбе со 
всеми ее справедливыми и несправедливыми решениями.
 Многим эта повышенная бдительность, возможно, покажется чрезмерной. Однако, 
принимая во внимание тот факт, что в диалектическом процессе между двумя 
индивидами, даже если он проходит чрезвычайно тактично, имеется такое множество 
взаимосвязанных факторов влияния, что ответственный аналитик удержится от 
ненужного прибавления чего-то своего к коллективным факторам, которым его 
пациент уже успел подчиниться. Более того, он очень хорошо знает, что 
проповедывание даже самых стоящих заповедей только спровоцирует пациента на 
открытое проявление враждебности или скрытое сопротивление, тем самым безо 
всякой нужды поставив под угрозу достижение цели лечения. В наше время 
психическому состоянию индивида настолько сильно угрожают реклама, пропаганда и 
прочие дающиеся с более-менее благими целями советы и предложения, что пациент 
заслуживает того, чтобы хотя бы раз в жизни вступить в отношения, в ходе 
которых он не будет постоянно слышать "тебе следует", "ты должен" и прочие 
признания бессилия. Аналитик считает своим долгом играть роль "консультанта по 
обороне" от агрессии извне, в не меньшей мере, чем от последствий этой агрессии 
в психе индивида. Опасность того, что в этом случае могут быть высвобождены 
анархические инстинкты слишком преувеличивается, поскольку, как извне, так и 
внутри, существуют вполне очевидные "предохранительные устройства". Кроме всего 
прочего, следует принимать в расчет естественную трусость большинства людей, не 
говоря уже о нравственности, хорошем вкусе и -я упоминаю его последним, но он 
имеет далеко не последнее значение - уголовном кодексе. Этот страх ничто в 
сравнении с огромными усилиями, которые люди, как правило, затрачивают на то, 
чтобы помочь первым проявлениям индивидуальности добраться до сознания, не 
говоря уже о том, чтобы привести их в действие. И там, где эти индивидуальные 
импульсы прорвались слишком смело и независимо от мышления, аналитик должен 
защищать их от неуклюжих попыток пациента найти выход в недальновидности, 
бесжалостности и цинизме.
 По мере развития диалектического спора достигается момент, при котором 
возникает необходимость оценки индивидуальных импульсов. К этому времени 
пациент должен приобрести определенную уверенность в своей способности к 
правильным суждениям, которая даст ему возможность действовать на основании 
своих собственных прозрений и решений, а не на основании обычного желания 
копировать общепринятые образцы - даже если он и согласен с мнением коллектива. 
Если он не стоит твердо на ногах, то так называемые объективные ценности не 
принесут ему никакой пользы, поскольку будут служить только в качестве 
заменителя характера, помогая, тем самым, подавить его индивидуальность. 
Разумеется, общество имеет неотъемлемое право защищать себя от отъявленного 
субъективизма, но пока что общество само состоит из деиндивидуализированных 
человеческих существ, а потому полностью отдано на милость безжалостных 
индивидуалистов. Пусть оно разделяется на группы и организации сколько ему 
будет угодно - именно эта групповщина и вытекающее из нее исчезновение 
индивидуальных личностей приводит к тому, что общество с такой готовностью 
падает ниц перед диктатором. К сожалению, даже миллион нулей в сумме ни за что 
не дадут единицы. В этом мире абсолютно все зависит от качества индивида, но 
наш опасно близорукий век мыслит только категориями больших чисел и массовых 
организаций, хотя стоило бы задуматься над тем, что мы уже имели более чем 
достаточно возможностей убедиться в последствиях деятельности 
дисциплинированной банды, подчиняющейся одному сумасшедшему. К сожалению, пока 
не видно, чтобы это дошло до многих людей - наша слепота чрезвычайно опасна. 
Люди беспечно продолжают организовываться и верить в панацею массового действия,
 вообще не осознавая того факта, что существование самых могучих организаций 
может поддерживаться только абсолютной безжалостностью их вождей и самыми 
дешевыми лозунгами.
 Любопытно, что Церкви тоже хотят получить выгоду от массового действия (клин 
клином вышибить) - те самые Церкви, которые призваны спасать индивидуальную 
душу. Похоже, что им не приходилось слышать элементарную аксиому массовой 
психологии: в массе нравственный и духовный уровень индивида снижается. Именно 
поэтому они не слишком напрягаются над претворением в жизнь их истинного 
призвания - помочь индивиду достичь метанойи, возрождения духа - Deo concedente 
(С Божьего соизволения (лат.) - Прим. ред.). К сожалению нет никакого сомнения 
в том, что если индивид по-настоящему не обновил свой дух, то общество тоже не 
может быть обновленным, потому что общество - это сумма индивидов, нуждающихся 
в спасении души. Поэтому я воспринимаю только как обман вполне реальные попытки 
Церквей привязать индивида к какой-нибудь общественной организации и привести 
его в состояние ограниченной ответственности, вместо того, чтобы вызволить его 
из апатичной, глупой массы и объяснить ему, что он является единственным важным 
фактором, и что спасение мира заключается в спасении индивидуальной души. Это 
правда, что массовые собрания размахивают перед ним этими идеями и пытаются 
произвести впечатление массовым гипнозом с последующим печальным результатом: 
как только опьянение проходит, человек немедленно влюбляется в еще более 
непритязательный и более звучный лозунг. Его индивидуальные отношения с Богом 
послужили бы ему надежным щитом от этого пагубного влияния. Кстати, неужели 
Христос набирал себе учеников на массовом сборище? Накормив пять тысяч людей, 
получил ли он хоть несколько последователей, которые потом не кричали вместе со 
всеми остальными : "Распни его!", когда дрогнул даже камень, по имени Петр 
(Игра слов: имя Петр означает камень. - Прим. ред.)? И разве не Иисус и Павел 
являются прототипами тех, кто, веря своим внутренним ощущениям, пошел своим 
собственным путем, бросая вызов всему миру?
 Вышесказанное не означает, что мы должны забыть о реальной ситуации, в которой 
находится Церковь. Когда Церковь старается придать форму аморфной массе, 
объединяя индивидов в общину верующих и поддерживая существование такой 
организации с помощью внушения, она не только оказывает огромную услугу 
обществу, но и совершает неоценимое благодеяние для индивида, придавая смысл 
его жизни. Однако, эти благодеяния, как правило, только подтверждают 
определенные тенденции и не меняют их. Жизнь показала, что внутренний человек, 
к сожалению, не меняется, в каком бы большом коллективе он не находился. Его 
окружение не может вручить ему, как дар, то, что он может получить только 
благодаря своим собственным усилиям и страданиям. Напротив, благоприятное 
окружение просто усиливает опасную тенденцию ожидать всего только снаружи -даже 
те метаморфозы, которых внешняя реальность просто не может обеспечить. Под ними 
я понимаю далеко идущие изменения во внутреннем человеке, которые, принимая во 
внимание массовые феномены нашего времени и назревающую проблему 
перенаселенности, сегодня еще более необходимы. Настало время спросить самих 
себя, чего это мы кучкуемся в массовых организациях, и что составляет природу 
индивидуального человеческого существа, то есть реального, а не статистичесого 
человека. Получить ответы на эти вопросы можно только в ходе нового процесса 
самосозерцания.
 Нет ничего удивительного в том, что все массовые движения с величайшей 
легкостью скользят вниз по наклонной плоскости, сооруженной из больших чисел. 
Там, где много народу, безопаснее; то, во что верят многие, должно быть 
правдой; то, чего многие хотят, должно быть стоящей, а значит, и обязательно 
хорошей штукой. В создаваемом массой шуме чувствуется возможность силой 
добиться исполнения желаний; однако, самым приятным ощущением является 
непринужденное и безболезненное возвращение в страну детства, в рай 
родительской заботы, в беззаботность и безответственность. Думают и беспокоятся 
только те, кто сидит на верху; на любой вопрос есть ответ и все потребности 
удовлетворяются на необходимом уровне. Существующее в детских мечтаниях 
человека толпы государство настолько нереалистично, что этому человеку даже не 
приходит в голову спросить, кто будет платить за этой рай. Подведение баланса 
предоставляется высшей политической или общественной власти, которая с 
удовольствием берет на себя эту задачу, потому что от этого она становится еще 
сильнее; а чем сильнее власть, тем слабее и беспомощнее индивид.
 Повсюду, где социальные условия такого типа достигают высокого уровня развития,
 открывается дорога к тирании, а свобода индивида превращается в духовное и 
физическое рабство. Поскольку каждая тирания является ipso facto (В силу самого 
факта (лат.) - Прим. ред.) безнравственной и безжалостной, то у нее гораздо 
более широкий выбор методов, чем у институции, которая принимает в расчет 
индивида. Стоит только такой институции войти в конфликт с организованным 
Государством, она быстро осознает весьма реальную невыгодность нравственности, 
а потому вынуждена прибегнуть к методам своего противника. Таким образом, 
распространение зла почти неизбежно, даже если непосредственного заражения 
можно избежать. Опасность заражения увеличивается, когда решающее значение 
придается большим числам и статистическим ценностям, что наблюдается 
повсеместно в нашем Западном мире. Масса ежедневно в той или иной форме с 
помощью средств массовой информации демонстрирует нам свою удушающую силу, и 
индивиду вдалбливается в голову его незначительность так старательно, что он 
теряет всякую надежду на то, что его голос будет услышан. Потрепанные идеалы 
свободы, равенства и братства ему совершенно не помогают, потому что 
аппелировать он может только к своим же палачам, выступающим от имени массы.
 Сопротивление организованной массе может оказать только человек, который так 
же хорошо организован в своей индивидуальности, как и сама масса. Я прекрасно 
понимаю, что это положение может показаться сегодняшнему человеку почти 
бессмысленным. Он уже давно позабыл весьма полезную средневековую теорию, что 
человек является микрокосмом, миниатюрной копией огромного космоса, хотя само 
существование его всеобъемлющей и миропреобразующей психе могло бы напомнить 
ему о ней. Мало того, что образ макрокосма запечатлен в его психической природе,
 но он еще и сам создает этот образ для себя во все большем масштабе. Он носит 
в себе это космическое "соответствие", с одной стороны, в силу своего склонного 
к размышлениям сознания, а с другой, благодаря наследственной, архетипической 
природе своих инстинктов, которые привязывают его к окружающей его среде. Но 
его инстинкты не только привязывают его к макрокосму, они также, в определенном 
смысле, разрывают его на части, потому что его желания влекут его в разных 
направлениях. Таким образом, он вступает в постоянный конфликт с самим собой и 
только в очень редких случаях ему удается подчинить свою жизнь достижению 
одной-единственной цели - за которую он, как правило, должен заплатить очень 
высокую цену, подавляя другие стороны своей природы. Часто приходится 
задаваться вопросом, а стоит ли всех этих усилий такое исключительное состояние 
ума, принимая во внимание то, что естественное состояние человеческой психе 
состоит в столкновении составляющих ее частей, ведущих себя совершенно 
по-разному. То есть, для нее естественен определенный уровень разъединенности. 
Буддисты называют это состояние "десятью тысячами вещей". Такое состояние 
требует упорядочивания и синтеза.
 Если хаотические движения толпы, каждое из которых заканчивается взаимным 
разочарованием, направляются в единое русло волей диктатора, то индивиду в его 
разъединенном состоянии также необходим направляющий и упорядочивающий принцип. 
Эго-сознание хочет, чтобы эту роль играла его воля, но при этом упускает из 
внимания мощные факторы бессознательного, которые стоят на пути его намерений. 
Если оно хочет достичь цели синтеза, то оно сначала должно познать природу всех 
этих факторов. Оно должно пережить их, или обладать нуминозным символом, 
который их выражает и ведет к их синтезу. Возможно, что для этого сгодился бы 
религиозный символ, который включает в себя и визуально представляет то, что 
ищет выражения в современном человеке; но наша нынешняя концепция христианского 
символа для этого определенно не подходит. Напротив, эта ужасная расколовшая 
мир стена проходит именно по владениям "христианского" белого человека, и наш 
христианский взгляд на жизнь оказался бессилен предотвратить воскрешение такого 
архаичного общественного строя, как коммунизм.
 Я не хочу сказать, что с христианством покончено. Напротив, я убежден, что при.
 нынешнем положении вещей устаревшим является не христианство, а наши концепция 
и толкование его. Христианский символ - это живая вещь, которая несет в себе 
зерна дальнейшего развития. Он может продолжать развиваться; это зависит только 
от нас, сможем ли мы заставить себя снова задуматься, и при том более глубоко, 
над посылками христианства. Для этого требуется совершенно иное отношение к 
индивиду, к микрокосму самости, от которой мы получили свою личность. Вот 
почему никто не знает с какой стороны подступиться к человеку, какие внутренние 
ощущения ему еще предстоит пережить, и какие психические факты лежат в основе 
религиозного мифа. На всем этом лежит такая непроглядная мгла, что никто не 
может понять, почему он должен этим интересоваться, или достижению какой цели 
он должен посвятить свою жизнь. Мы беспомощны перед этой проблемой.
 В этом нет ничего удивительного, поскольку все козыри находятся на руках у 
наших оппонентов. Они могут аппелировать к большим батальонам и их сокрушающей 
силе. С ними в одном ряду стоят политика, наука и технология. Впечатляющие 
аргументы науки представляют собой высший уровень интеллектуальной уверенности, 
достигнутый на сегодняшний день разумом человека. Или, по крайней мере, так 
кажется современному человеку, который уже сто раз просвещен насчет тьмы и 
отсталости прошлых веков и их суеверий. То, что его учителя сами совершенно 
сбились с пути, ошибочно сравнивая между собой несопоставимые факторы, ему и в 
голову не приходит. Тем более, что интеллектуальная элита, которой он задает 
свои вопросы, почти единодушно утверждает, что то, что современная наука 
считает невозможным, было невозможно и в другие времена. Прежде всего, те 
реальные примеры веры, которые могли бы дать человеку шанс занять не 
приземленную точку зрения, толкуются в том же самом контексте, что и научные 
факты. Так, когда индивид ставит под сомнение постулаты Церкви и тех, кто 
выступает от ее имени, и кому доверено исцеление душ, ему сообщают, что 
принадлежность к церкви - решительно земному институту - это более-менее de 
rigueur (* Обязательно (фр.) -Прим. ред.); что факты веры, в которых он 
усомнился, были конкретными историческими событиями; что определенные 
ритуальные действия дают сверхъестественные результаты; и что страдание Христа 
во искупление грехов сохраняло его от них и их последствий (то есть вечного 
проклятия). Если с находящимися в его распоряжении ограниченными средствами он 
начинает размышлять об этих вещах, он вынужден будет признать, что совершенно 
их не понимает, и что у него остаются только две возможности: либо 
безоговорочно в них поверить, либо отбросить их, как совершенно непонятные.
 Если современный человек может с легкостью размышлять обо всех "истинах", 
преподнесенных ему Государством на тарелочке, то с пониманием религии дело 
обстоит хуже по причине отсутствия объяснений. ("Разумеешь ли, что читаешь?" Он 
сказал: "Как могу разуметь, если кто не наставит меня?" Деяния апостолов 8:30,
31) Если, несмотря на это, человек все еще не отбросил все свои религиозные 
убеждения, то исключительно потому, что религиозный импульс покоится на 
инстинктивной основе и, стало быть, является специфически человеческой функцией.
 У человека можно отнять бога, но только для того, чтобы дать ему взамен другое 
божество. Вожди Государства масс не могут не обожествляться, и там, где дикость 
подобного рода еще не внедрена силой, вместо нее выступают заряженные 
демонической энергией маниакальные факторы - деньги, работа, политическое 
влияние и тому подобное. Когда любая естественная человеческая функция 
предается забвению, то есть ей отказывается в осознанном и преднамеренном 
выражении, то начинается всеобщее смятение. Поэтому, вполне естественно, что с 
триумфом богини Разума современный человек становится жертвой общего невроза, 
раздвоения личности, аналогичного нынешнему состоянию мира, разъединенного 
Железным Занавесом. Эта ощетинившаяся колючей проволокой граница проходит через 
психе современного человека, вне зависимости от того, по какую сторону 
Железного Занавеса он живет. И точно так же, как типичный невротик не осознает 
существование своей теневой стороны, так и нормальный индивид, подобно 
невротику, видит свою тень в своем соседе или в человеке, живущем по другую 
сторону великой стены. Клеймить коммунизм, как порождение самого дьявола, а на 
другой стороне говорить то же самое о капитализме стало даже политическим и 
общественным долгом, чтобы заставить человека глядеть только на внешний мир и 
не дать ему заглянуть внутрь самого себя. Но если невротик, несмотря на 
отсутствие понимания того, что у него имеется и другая сторона, смутно 
подозревает, что в его психическом хозяйстве не все благополучно, то и у 
западного человека развился инстинктивный интерес к своей психе и к 
"психологии".
 Итак, психиатр волей-неволей, но должен появиться на мировой сцене и услышать 
вопросы, которые прежде всего относятся к наиболее интимным и скрытым аспектам 
жизни индивида, но, при более глубоком рассмотрении, оказываются 
непосредственным следствием Zeitgeist (Дух времени (нем.) - Прим. ред.). По 
причине его личностной симптоматики этот материал, как правило, считается 
"невротическим" - и справедливо, потому что он состоит из детских фантазий, 
которые плохо сочетаются с содержимым психе взрослого человека и, следовательно,
 подавляются нашими понятиями о нравственности, если, конечно, они вообще 
достигают нашего сознания. Большинство фантазий такого рода (и это заложено в 
природе вещей) ни в какой форме не попадают в наше сознание, и по меньшей мере 
очень маловероятно, чтобы они когда-либо были осознанны и осознанно подавлялись.
 Скорее они присутствовали с самого начала или, по крайней мере, возникли в 
бессознательном и просуществовали в нем до того момента, когда вмешательство 
психолога дало им возможность проникнуть в сознание. Активация бессознательных 
фантазий представляет собой процесс, протекающий в момент смятения сознания. 
Если бы это было не так, то возникновение фантазий было бы нормальным явлением, 
и за ним по пятам не следовали бы неврозы. В реальности, фантазии этого рода 
принадлежат к миру детства и становятся причиной смятения только в том случае, 
когда ненормальные условия осознанной жизни приводят к их преждевременному 
усилению. Вероятность такого развития событий особенно велика в том случае, 
когда неблагоприятное влияние оказывают родители, отравляя атмосферу и порождая 
конфликты, нарушающие психическое равновесие ребенка.
  Когда у взрослого человека начинается невроз, на поверхность вновь всплывает 
мир детских фантазий и возникает искушение дать неврозу причинное объяснение, 
связав его с присутствием детских фантазий. Но это не объясняет, почему 
фантазии не оказывали никакого патологического действия в промежуточный период. 
Они оказывают такое воздействие только тогда, когда индивид сталкивается с 
ситуацией, которую он не может разрешить с помощью сознания. Вытекающий из 
этого застой в развитии личности открывает шлюз для детских фантазий, которые, 
разумеется, дремлют в каждом человеке, но не проявляют никакой активности до 
тех пор, пока осознающая личность беспрепятственно движется по намеченному пути.
 Когда фантазии достигают определенного уровня интенсивности, они начинают 
прорываться в сознание и создают конфликтную ситуацию, которая становится 
ощутимой для самого пациента, поскольку его личность разделяется на две 
личности с разными характерами. Однако это раздвоение личности было уже давно 
подготовлено в бессознательном, когда вытекающая (по причине неиспользуемости) 
из сознания энергия усилила отрицательные качества бессознательного и, в 
особенности, инфантильные черты личности.
 Поскольку, по сути, нормальные фантазии ребенка являются ничем иным, как 
воображением инстинктов, и потому могут считаться тренировкой будущего 
использования сознания, это означает, что сердцевиной фантазий невротика, хотя 
и подвергшихся патологическим изменениям и, возможно, извращенных в результате 
регресса энергии, является нормальный инстинкт, отличительной чертой которого 
является приспосабливаемость. Невроз всегда предполагает искажение и 
неприспособленность нормальной динамики и соответствующего ей "воображения". 
Инстинкты, однако, чрезвычайно консервативны и древни, это касается как их 
динамики, так и формы. Для разума их формой является образ, который визуально и 
конкретно, словно картина, выражает природу инстинктивного импульса. Если бы мы 
могли заглянуть в психе, например, бабочки "юкка" (Это классический пример 
симбиоза насекомого и растения. - Прим. Юнга), то мы бы обнаружили в ней схему 
идей сверхъестественного или завораживающего характера, которые не только 
принуждают бабочку осуществлять свою оплодотворяющую деятельность на растении 
"юкка", но и помогают ей "понять" общую ситуацию. Инстинкт является чем угодно, 
но только не слепым и неопределенным импульсом, поскольку он настроен на 
определенную внешнюю ситуацию и приспособлен к ней. Это последнее 
обстоятельство придает ему специфическую и неизменную форму. Инстинкт изначален 
и наследственен, и его форма тоже извечна, так сказать, архетипична. Она даже 
старше и консервативнее формы тела.
 Эти биологические размышления, естественно,в равной степени относятся и к Homo 
sapiens, который, по-прежнему, находится в рамках общей биологии, несмотря на 
то, что обладает сознанием, волей и разумом. Тот факт, что корни деятельности 
нашего сознания уходят в инстинкт, от которого сознание получает свою динамику 
и основные черты своих представлений о невоспринимаемых непосредственно 
предметах, имеет такое же значение для человеческой психологии, как и для 
психологии всех остальных членов царства животных. Человеческое знание состоит, 
прежде всего, из постоянной адаптации первичных систем идей, которые даются нам 
a priori. Они нуждаются в определенных модификациях, потому что их 
первоначальна форма годится для архаического образа жизни, но не отвечает 
требованиям специфически дифференцированного окружения. Если мы хотим сохранить 
приток инстинктивного динамизма в нашу жизнь, а это абсолютно необходимо для 
нашего существования, то мы обязаны преобразовать эти архетипические формы в 
идеи, соответствующие требованиям современности.
 
 5. Философский и психологический подход к жизни
 
 Однако наши идеи имеют печальную, но неизбежную тенденцию не поспевать за 
изменениями в общей ситуации. Иначе быть и не может, потому что до тех пор, 
пока в мире ничего не меняется, они остаются более-менее   приспособленными   и,
   следовательно, функционируют вполне удовлетворительно. Значит, у них нет 
никакой убедительной причины меняться и заново приспосабливаться. Только после 
того, как условия изменятся настолько кардинально, что возникнет невыносимый 
раскол между внешней ситуацией и нашими идеями, теперь уже устаревшими, 
возникает общая проблема нашего мировоззрения или философии жизни, а вместе с 
ней встает вопрос о том, каким образом могут быть переориентированы или заново 
приспособлены первичные образы, которые поддерживают поток инстинктивной 
энергии. Их нельзя просто заменить новой рациональной формой, потому что она в 
слишком большой степени была бы определена внешней ситуацией, а не 
биологическими потребностями человека. Более того, она не только не перебросила 
бы мост к первоначальному человеку, но и заблокировала бы подход к нему. Это 
вполне соответствует целям марксистского образования, которое, подобно самому 
Богу, стремится создать нового человека, но уже по образу и подобию Государства.

 Сегодня, наши основные убеждения становятся все более рационалистическими. 
Наша философия уже не является образом жизни, как это было в античные времена; 
она превратилась в занятие исключительно для интеллектуалов и ученых. Наши 
абсолютистские религии с их архаичными ритуалами и концепциями - самими по себе 
вполне оправданными - выражают видение мира, понять которое не составляло труда 
человеку Средневековья, но которое для современного человека стало чужим и не 
поддающимся пониманию. Несмотря на конфликт с современным научным 
представлением о мире, глубоко сидящий инстинкт заставляет человека цепляться 
за идеи, которые, если их понимать буквально, принуждают его не принимать в 
расчет все достижения разума последних пяти столетий. Явно преследуется цель не 
допустить его падения в бездну нигилистического отчаяния. Но даже когда он, как 
рационалист, считает своим долгом критиковать абсолютистскую религию, как 
буквальную, ограниченную и устаревшую, он не должен ни на минуту забывать, что 
она провозглашает доктрину, символы которой, хоть их толкование и можно 
подвергать сомнению, тем не менее живут своей собственной жизнью в силу их 
архетипического характера. Следовательно, интеллектуальное понимание ни в коей 
мере не является незаменимым во всех случаях, и к нему прибегают только тогда, 
когда чувства и интуиция не могут дать достаточно точной оценки, то есть в 
случае с людьми, для которых наиболее убедительным является вердикт интеллекта.
 Нет ничего более характерного и симптоматичного в этом отношении, чем пропасть,
 пролегшая между верой и знанием. Контраст стал таким резким, что невольно 
приходится говорить о несоизмеримости этих двух категорий и их представлений о 
мире. И все же они обе относятся к одному и тому же эмпирическому миру, в 
котором мы живем, потому что даже теологи говорят нам, что вера поддерживается 
фактами, которые стали исторически ощутимыми в нашем познанном мире - а именно, 
что Христос был рожден как реальное человеческое существо, сотворил много чудес,
 выстрадал свою судьбу, был умерщвлен по приказу Понтия Пилата и восстал во 
плоти после смерти. Теология отбрасывает любые попытки воспринять содержащиеся 
в ее самых первых книгах рассказы, как перенесенные на бумагу мифы и, 
соответственно, понять их символически. И действительно, теологи сами недавно 
попытались - несомненно, в качестве уступки "знанию" - "демифологизировать" 
предмет их веры, абсолютно произвольно соединяя одной линией узловые точки. Но 
критически настроенный интеллект слишком хорошо понимает, что миф является 
неотъемлемым компонентом всех религий и, стало быть, не может быть изъят из 
догматов веры безо всякого для них ущерба.
 Разлад между верой и знанием является симптомом раскола в сознании, который 
так характерен для царящего сейчас смятения умов. Словно два разных человека 
говорят об одной и той же вещи, каждый со своей точки зрения, или словно один 
человек, пребывающий одновременно в двух разных состояниях ума, набрасывает 
картину своих ощущений. Если вместо "человек" мы скажем "современное общество", 
то станет ясно, что последнее страдает раздвоением разума, то есть неврозом. В 
такой ситуации дела не пойдут лучше, если одна часть будет упрямо тянуть вправо,
 а другая - влево. Именно это и происходит в каждой невротической психе, 
вызывая у нее глубокое беспокойство, которое и приводит больного к аналитику.
 Как я уже очень кратко сказал выше - не упуская при этом определенные 
практические детали, отсутствие которых могло бы озадачить читателя - аналитик 
должен установить отношения с обеими половинами личности своего пациента, 
потому что цельного и полного человека он может получить только путем 
соединения двух этих половин, а не путем подавления одной половины в пользу 
другой. Именно этим подавлением и занимается пациент, поскольку современное 
мировоззрение не оставляет ему другого выбора. В принципе, его индивидуальная 
ситуация ничем не отличается от коллективной ситуации.
  Он является социальным микрокосмом, отражающим в малом масштабе качества 
всего общества, или же, наоборот, мельчайшей социальной единицей, куммулятивно 
создающей коллективное раздвоение. Последняя возможность представляется более 
вероятной, поскольку единственным непосредственным и конкретным носителем жизни 
является индивидуальная личность, в то время как общество и Государство 
являются обычными идеями и могут претендовать на реальность только в той 
степени, в какой они представлены конгломератом индивидов.
 Крайне мало внимания было уделено тому факту, что, при всей нашей 
нерелигиозности, отличительная черта христианской эпохи, ее высшее достижение, 
- высшая власть слова. Логоса, который является центральной фигурой нашей 
христианской веры - стала врожденным пороком нашего века. Слово в буквальном 
смысле стало нашим богом и таковым остается, даже для тех, кто о христианстве 
знает только понаслышке. Слова типа "Общество" и "Государство" настолько 
конкретизировались, что стали почти-что персонифицированными. По мнению 
рядового человека, "Государство" куда больше, чем любой самодержец в истории, 
является неистощимым источником всего добра; к "Государству" взывают, на него 
возлагают ответственность, его критикуют и так далее и тому подобное. Общество 
возведено в ранг высшего этического принципа; ему даже приписывают поистине 
творческие способности. Никто, похоже, не замечает, что это поклонение слову, 
которое было необходимо на определенном этапе умственного развития человека, 
имеет очень опасную темную сторону. Я хочу сказать, что в тот момент, когда 
слово, в результате нескольких веков развития образования, приобретает не 
подлежащую сомнению универсальную истинность, оно рвет свою первоначальную 
связь с божественной Личностью. Тогда возникает персонифицированная Церковь, 
персонифицированное Государство; вера в слово становится доверчивостью, а само 
слово - дьявольским лозунгом, способным на любой обман. За доверчивостью по 
пятам следуют пропаганда и реклама, призванные сделать гражданина жертвой 
политических махинаций и компромиссов. В настоящее время ложь приобретает 
доселе невиданный в истории человечества размах.
 Итак, слово, первоначально провозглашавшее единство всех людей и их единение в 
фигуре одного великого Человека, в наше время стало источником подозрительности 
и недоверия всех по отношению ко всем. Доверчивость является одним из наших 
злейших врагов, но именно к этому средству всегда прибегает невротик, когда 
хочет заглушить звучащий внутри него самого голос сомнения или убедить себя, 
что этого голоса нет вовсе. Люди думают, что достаточно всего-лишь сказать 
человеку, что он "должен" сделать что-либо, чтобы наставить его на путь 
истинный. Но вот в чем вопрос: сможет ли или захочет ли он это делать? 
Психологу следует понять, что разговорами, убеждением, увещеванием и добрыми 
советами ничего достигнуть нельзя, Он должен ознакомиться со всеми деталями и 
по-настоящему узнать психический "инвентарь" своего пациента. Следовательно, он 
должен установить связь с индивидуальностью больного и наощупь пробраться во 
все закоулки его разума, на что совершенно неспособны ни учитель, ни даже 
directeur de conscience (Духовный наставник, нравственный руководитель (фр.) - 
Прим. ред.). Его научная объективность, которая ничего не оставляет без 
внимания, дает ему возможность посмотреть на своего пациента не только как на 
человеческое существо, но и как на антропоида, который, подобно животному, 
связан со своим телом. Его подготовка выводит его интересы за пределы 
осознающей личности в мир бессознательного инстинкта, в котором господствуют 
половое влечение и жажда власти (или самоутверждения), соответствующие 
сформулированным святым Августином двум нравственным концепциям-близнецам: 
concupiscentia (Вожделение (лат.) - Прим. ред.) и superbia (Высокомерие, 
гордость (лат.) - Прим. ред.). Столкновение между этими двумя фундаментальными 
инстинктами (сохранение вида и самосохранение) является источником 
многочисленных конфликтов. Следовательно, эти инстинкты являются главным 
объектом нравственной оценки, цель которой заключается в том, чтобы максимально 
предотвратить столкновение между ними.
 Как я уже объяснял выше, у инстинкта есть два основных аспекта: с одной 
стороны, динамика и принуждение, с другой - специфическое значение и намерение. 
Вполне вероятно, что инстинкты лежат в основе всех психических функций человека,
 что явно наблюдается в случае с животными. Не составляет труда заметить, что у 
животных инстинкт действует, как Spiritus rector (Животворное начало, 
побудительная сила (лат.) - Прим. ред.) всего поведения. Эта определенность 
начинает ослабевать только с началом развития способности к обучению, как в 
случае с наиболее высокоразвитыми обезьянами и человеком. У животных, в 
результате функционирования их способности к обучению, инстинкт подвергается 
многочисленным модификациям и дифференциациям, а у, цивилизованного человека 
инстинкты настолько "изрублены", что с определенной уверенностью можно 
распознать изначальную форму только нескольких самых основных. Наиболее важными 
являются два вышеупомянутых инстинкта и их производные, и до сих пор они 
входили в сферу интересов исключительно медицинской психологии. Но 
исследователи, прослеживая мутации инстинктов, натолкнулись на формы, которые 
нельзя с уверенностью отнести ни к одной из групп. Приведу всего лишь один 
пример: Первооткрыватель инстинкта власти поднял вопрос о том, не может ли 
несомненное проявление полового инстинкта быть более точно объяснено, как 
"силовое урегулирование", и сам Фрейд посчитал своим долгом признать 
существование наряду с всемогущим половым инстинктом "эго инстинктов" - явная 
уступка Адлеру. Принимая во внимание эту неопределенность, вряд ли стоит 
удивляться тому, что в большинстве случаев невротические симптомы могут быть 
объяснены категориями как той, так и другой теории. Эта запутанность не 
означает ошибочность одной либо обеих этих теорий. Они, скорее, относительно 
верны и, в отличие от некоторых однобоких и догматических концепций, допускают 
существование и соперничество еще и других инстинктов. Хотя, как я уже сказал, 
вопрос человеческих инстинктов - далеко не простое дело, мы, скорее всего, не 
ошибемся, если предположим, что способность к обучению, почти исключительно 
человеческое качество, основана на наблюдающемся у животных инстинкте 
подражания.
  Этому инстинкту, по самой его природе, свойственно активизировать 
деятельность других инстинктов и, в конце концов, модернизировать их, в чем 
можно убедиться на, примере пения птиц, когда они усваивают другие мелодии.
 Ничто не отрывает человека от фундамента его инстинктов с такой силой, как его 
способность к обучению, которая превращается в истинную жажду постоянных 
трансформаций стилей человеческого поведения. Эта способность, более, чем 
что-либо другое, несет ответственность за изменение условий его существования и 
за потребность приспосабливаться к последствиям развития цивилизации. Она также 
является главнейшим источником этих многочисленных психических проблем и 
нарушений, которые вызваны все более углубляющимся отчуждением человека от его 
инстинктивной основы, то есть потерей корней и отождествлением с осознанным 
знанием самого себя, усилением внимания к сознанию за счет ослабления внимания 
к бессознательному. В результате современный человек знает самого себя только в 
той степени, в какой он может себя осознать - способность, в значительной мере 
зависящая от окружения, знание и контролирование которого принудили или навели 
на определенные модификации его изначальных инстинктивных тенденций. 
Следовательно, его сознание ориентируется, в основном, на изучение окружающего 
его мира, к особенностям которого он и должен приспосабливать свои психические 
и технические ресурсы. Задача эта настолько сложная, а ее решение сулит такие 
большие выгоды, что в ходе этого процесса человек забывает о самом себе, теряя 
из виду свою инстинктивную природу и заменяя свою истинную сущность придуманной 
им концепцией самого себя. В результате чего он незаметно соскальзывает в чисто 
концептуальный мир, в котором результат деятельности его сознания все больше 
вытесняет реальность.
 Отчужденность цивилизованного человека от своей инстинктивной природы 
неизбежно погружает его в конфликт между сознанием и бессознательным, духом и 
природой, знанием и верой. Этот раскол становился патологическим в тот момент, 
когда сознание человека уже не может подавлять его инстинктивную сторону или не 
обращать на нее внимания. Скопление индивидов, вошедших в такое критическое 
состояние, дает толчок массовому движению, целью которого является защита 
угнетенных. В силу преобладающей в сознании тенденции искать источник всех бед 
во внешнем мире, люди все громче требуют политических и общественных перемен, 
которые, как они полагают, автоматически разрешат гораздо более глубокую 
проблему раздвоения личности. Однако, когда требования выполняются, возникают 
политические и общественные условия, в которых вновь возникают те же самые 
болезни, хотя и в измененной форме. Все просто становится с ног на голову: низ 
становится верхом и тень занимает место света, а поскольку тень всегда 
анархична и беспокойна, то свободу "освобожденного" бедняги следует подвергнуть 
драконовским ограничениям. Клин клином вышибают. Все это неизбежно, поскольку 
корень зла остается невыкорчеванным, а имеет место обычная смена полюсов.
 Коммунистическая революция опустила человека гораздо ниже, чем демократическая 
коллективная психология, потому что она отняла у него не только политическую, 
но и нравственную, и духовную свободу. Помимо политических сложностей, Запад в 
этой ситуации находится в очень невыгодном психологическом положении, что он 
уже почувствовал на своей шкуре в дни существования германского нацизма: сейчас 
мы имеем возможность указывать пальцем на тень, германский нацизм явно 
находится по другую сторону политической границы, в то время как мы находимся 
на стороне добра и гордимся верой в правильные идеалы. Разве хорошо известный 
государственный деятель недавно не заявил, что "у него не хватило бы 
воображения для того, чтобы совершить злой поступок"? (С тех пор, как были 
написаны эти слова, тень добилась чрезвычайной яркого воплощения, мчась с 
парашютным десантом к Суэцу. Прим. К.Г.Юнга) От имени большинства он выразил 
тот факт, что западный человек рискует утратить свою собственную тень, рискует 
отождествить себя со своей вымышленной личностью, а мир - с абстрактной 
картиной, нарисованной рационалистами-учеными. Его духовный и нравственный 
оппонент, который так же реален, как и он сам, живет уже не у него в груди, а 
за географической границей, которая теперь представляет уже не внешний 
политический барьер, а все более угрожающую стену, отделяющую сознание человека 
от его бессознательного. Мышление и чувство утрачивают свою внутреннюю 
полярность, а там, где религиозная ориентация стала неэффективной, уже даже бог 
не может сдерживать властную поступь сорвавшихся с цепи психических функций.
 Нашу рациональную философию не интересует, согласен ли с нашими осознанным 
планами и намерениями тот живущий внутри нас человек, которого мы уничижительно 
называем "тенью". Она явно до сих пор не знает, что мы носим в себе реальную 
тень, существование которой основано на нашей инстинктивной природе. Никто не 
может безнаказанно пренебрегать ни динамикой, ни образностью инстинктов. 
Насилие над инстинктом или пренебрежение к нему имеют весьма болезненные 
последствия физиологического и психологического свойства, ликвидировать которые 
следует, прежде всего, с помощью врача.
 Уже в течение более чем пятидесяти лет мы знаем или могли бы знать о 
существовании бессознательного противовеса сознанию. Медицинская психология 
предоставила все необходимые эмпирические и экспериментальные доказательства 
этого. Существует бессознательная психическая реальность, которая вполне 
ощутимо воздействует на сознание и его содержимое. Все это известно, но из 
этого факта не сделано никаких практических выводов. Мы по-прежнему продолжаем 
думать и действовать, как прежде, словно мы являемся simplex, а не duplex. 
Соответственно, мы воображаем себя безобидными, разумными и человечными. Нам не 
приходит в голову подвергнуть сомнению наши мотивы или спросить себя, что 
думает внутренний человек о том, чем мы занимаемся во внешнем мире. Между тем, 
пренебрежительное отношение к реакции и точке зрения бессознательного 
легкомысленно, поверхностно, неразумно и психически негигиенично. Можно 
презрительно относиться к своему желудку или сердцу, но это не спасет весь 
организм от последствий переедания или переутомления. Но мы считаем, что от 
психических ошибок и их последствий можно избавиться с помощью простых слов, 
поскольку для большинства людей "психика" - это даже меньше, чем пустой звук. 
Тем не менее, никто не может отрицать, что без психе мира вообще не 
существовало бы, не говоря уже о мире людей. Буквально все зависит от 
человеческой психе и ее функций. Она заслуживает самого пристального нашего 
внимания, и особенно сегодня, когда все признают, что будущее человечества 
зависит не от угрозы со стороны диких животных, не от природных катаклизмов, не 
от эпидемий, а исключительно от перемен в психике человека. Достаточно почти 
незаметного нарушения психического равновесия в головах нескольких правителей, 
чтобы мир был залит кровью, охвачен пламенем, покрыт радиоактивными осадками. 
Обе стороны располагают необходимыми для этого техническими средствами. И 
определенные осознанные намерения, не контролируемые никаким внутренним 
оппонентом, слишком легко могут быть претворены в жизнь, в чем мы уже имели 
возможность убедиться на примере одного "вождя". Сознание современного человека 
по-прежнему настолько цепляется за внешние объекты, что он возлагает на них всю 
ответственность, словно его решение зависит от них. То, что психическое 
состояние определенных индивидов может даже освободить себя от поведения 
объектов, слишком редко приходит кому-либо в голову, хотя иррациональности 
такого рода наблюдаются каждый день и могут приключиться с кем угодно.
  Печальное состояние сознания в нашем мире проистекает, прежде всего, из 
утраты инстинкта, и причина этого кроется в развитии на протяжении последнего 
тысячелетия человеческого разума. Чем больше человек подчиняет себе природу, 
тем сильнее его знания и навыки ударяют ему в голову и тем глубже становится 
его презрение к обычным природным и случайным явлениям, ко всем иррациональным 
данным - в том числе и к объективной психе, которая является всем, чем не 
является сознание. В противоположность субъективизму осознающего разума, 
бессознательное - объективно, и проявляется, по большей части, в форме 
противоречивых чувств, фантазий, эмоций, импульсов и сновидений, которые 
создает не человек, сам являющийся объектом их вторжения. Даже в наше время 
психология по-прежнему в значительной степени является наукой о содержимом 
сознания, измеряемого, насколько это возможно, коллективными стандартами. 
Индивидуальная психе стала простой случайностью, маргинальным феноменом, в то 
время, как бессознательное, которое может проявиться только в реальном, 
"иррационально данном" человеческом существе, полностью игнорируется. И это не 
результат небрежности или нехватки знаний, а откровенное сопротивление 
признанию самой возможности существования наряду с эго второго психического 
авторитета. Когда самодержавность эго подвергается сомнению, это 
рассматривается, как прямая ему угроза. С другой стороны, религиозный человек 
привык к мысли, что он не является единственным хозяином в доме. Он верит в то, 
что последнее слово остается за Богом, а не за ним. Но сколько людей рискнет 
все предоставить воле Божьей, и кто из нас не почувствует смущения, если ему 
придется сказать, в какой степени его решение было продиктовано ему Богом?
 Религиозный человек, насколько можно об этом судить, подвергается 
неспоредственному воздействию реакции бессознательного. Как правило, он 
называет это действием сознания. Но поскольку та же самая психическая основа 
порождает реакции, отличные от нравстенных, то верующий мерит свое сознание 
традиционными (стало быть, коллективными) этическими нормами, в чем его активно 
поддерживает его Церковь. До тех пор, пока индивид может крепко держаться за 
свои традиционные верования, а время, в которое он живет, не требует более 
пристального внимания к индивидуальной автономии, его положение может вполне 
его удовлетворять. Но положение резко меняется, когда суетный человек, 
ориентированный на внешние факторы и утративший религиозные убеждения, 
появляется en masse, что мы можем наблюдать в настоящее время. В этом случае, 
верующий вынужден защищаться и пересмотреть основные принципы своей веры. Его 
уже не поддерживает впечатляющая сила consensus omnium (Общее согласие (лат.) - 
Прим. ред.) и он очень хорошо видит слабость Церкви и ненадежность его догм. В 
качестве противоядия Церковь рекомендует больше веры, словно эта благодать 
зависит от доброй воли и удовольствия человека. Но троном веры является не 
осознанное, а спонтанное религиозное ощущение, которое устанавливает 
непосредственную связь веры индивида с Богом.
 Здесь каждый из нас должен спросить: "Бывают ли у меня хоть какие-то 
религиозные ощущения и непосредственная связь с Богом, которые дают мне 
уверенность в том, что я, как индивид, сумею не раствориться в толпе?"
 
 6. Познание себя
 
 На это вопрос дать положительный ответ можно только тогда, когда индивид хочет 
подчиниться строгим требованиям изучения и познания себя. Если он выполняет эти 
требования, он не только узнает определенные важные истины о самом себе, но и 
получает психологическое преимущество: он сможет убедить в том, что достоин 
серьезного внимания и сочувствия. Он будет готов провозгласить свое 
человеческое достоинство и сделать первый шаг по направлению к основам своего 
сознания - то есть, к бессознательному, единственному источнику религиозного 
ощущения. При этом я никак не хочу сказать, что бессознательное тождественно 
Богу или может послужить ему заменой. Просто оно является средой, из которой 
возникают религиозные ощущения. Что же касается причины этих ощущений, то ответ 
на этот вопрос находится далеко за пределами человеческого знания. Познание 
Бога - это трансцендентальная проблема.
 Религиозный человек находится в гораздо более выгодном положении, когда речь 
заходит об ответе на коренной вопрос, дамокловым мечем висящий над нашим 
временем: он имеет ясное представление о том, каким образом его субъективное 
существование строится на его связи с "Богом". Я взял слово "Бог" в кавычки для 
того, чтобы показать, что мы имеем дело с антропоморфической идеей, динамика и 
символизм которой просачиваются сквозь слой бессознательной психе. Любой 
человек, который того хочет, может по крайней мере приблизиться к источнику 
этих ощущений, вне зависимости от того, верит он в Бога или нет. Только в очень 
редких случаях, вроде происшествия с Павлом в Дамаске, волшебные превращения 
происходят без этого контакта. Существование религиозного ощущения больше не 
нуждается ни в каких доказательствах. Но всегда будут иметь место сомнения 
насчет того, является ли то, что метафизика и теология называют Богом или 
богами, истинной основой этих ощущений. Собственно, и сам вопрос, и ответ на 
него не имеют никакого смысла по причине субъективно подавляющей 
сверхъественности ощущения. Любой испытавший его человек был им захвачен и 
потому не может предаваться бесплодным метафизическим или гносеологическим 
размышлениям. Абсолютная уверенность сама по себе является доказательством и не 
нуждается ни в каких антропоморфических обоснованиях.
 Принимая во внимание общее невежество в психологии и предубежденное к ней 
отношение, следует считать просто невезением тот факт, что источник 
единственного ощущения, которое придает смысл индивидуальному существованию, 
находится в среде, повсеместно вызывающей возражения. Вновь слышны сомнения: 
"Может ли что доброе выйти из Назарета?" (См. Иоанн, 1:4б. Прим. ред.) 
Бессознательное, даже если его не считают чем-то вроде расположенного под 
осознающим разумом мусорного ведра, в любом случае воспринимается, как "обычная 
животная природа". Однако, в реальности и по определению оно обладает 
неизвестными размерами и содержимым, так что его переоценка или недооценка не 
имеют никакого смысла и могут быть отброшены, как обычные предубеждения. Такие 
суждения о бессознательном особенно странно слышать от христиан. Господь 
которых сам родился в яслях на соломе, в окружении домашних животных. Толпе 
больше бы пришлось по вкусу, если бы он родился в храме. Приземленный человек 
толпы ищет сверхъестественное ощущение на массовом сборище, которое 
представляет собой несравненно более впечатляющий фон, чем индивидуальная душа. 
Жертвами этой пагубной иллюзии являются даже стойкие приверженцы христианской 
Церкви.
 Настойчивое требование психологов в важности бес-сознательных процессов для 
религиозного ощущения крайне непопулярно, как в правом, так и в левом 
политических лагерях. Для правых решающим фактором является историческое 
откровение, пришедшее к человеку извне; левые считают это совершенной глупостью 
и утверждают, что у человека вообще нет никаких религиозных функций, за 
исключением веры в партийную доктрину, когда неожиданно возникает потребность в 
самой отчаянной вере. В довершение всего, различные вероисповедания 
провозглашают совершенно разные вещи, и каждое из них претендует на обладание 
абсолютной истиной. И все же сегодня мы живем в едином мире, в котором 
расстояния измеряются по большей части часами, и не более, чем неделями и 
месяцами. Экзотические народы перестали быть экспонатами для этнологического 
музея. Они стали нашими соседями и то, что вчера было личным увлечением 
этнолога, сегодня является политической, социальной и психологической проблемой.
 Уже началось взаимопроникновение идеологических сфер, и возможно не за горами 
то время, когда остро встанет вопрос взаимопонимания. Быть понятым абсолютно 
невозможно без глубокого понимания точки зрения другого человека. Необходимое 
для этого озарение будет иметь последствия для обоих сторон. История 
обязательно пройдет мимо тех, кто считает своим призванием сопротивление этому 
неизбежному развитию ситуации, каким бы желанным и психологическим необходимым 
не было сохранение всего существенного и хорошего, что есть в нашей традиции. 
Несмотря на все различия, единение человечества просто неизбежно. На эту карту 
марксистская доктрина поставила свою жизнь, в то время, как Запад пытается 
достичь своей цели с помощью технологии и экономической поддержки. Коммунизм не 
упустил из виду огромное значение идеологического фактора и универсальности 
основных принципов. Идеологическая слабость цветных рас ничем не отличается от 
нашей, и в этом смысле они также уязвимы, как и мы.
 За недооценку психологического фактора, скорее всего, придется горько 
поплатиться. А потому сейчас самое время нам заняться этим вопросом. Но пока 
что это остается благим пожеланием, потому что самопознание, помимо своей 
чрезвычайно непопулярности, еще и представляется неприятно идеалистической 
целью, является предельно нравственной вещью и сосредоточено на психологической 
тени, существование которой, как правило, отрицается или, по крайней мере, не 
упоминается. Стоящая перед нашим веком задача отличается поистине неодолимой 
сложностью. Она требует от нас высочайшей ответственности, если только мы не 
хотим стать виновниками очередного trahison des clercs (Предательство 
интеллектуалов, клириков (фр.) - Прим. ред.). Решение этой задачи - это 
прерогатива тех ведущих и влиятельных личностей, которые обладают необходимым 
знанием для понимания сложившейся в нашем мире ситуации. По идее, эти люди 
должны прислушаться к голосу разума. Но поскольку речь в данном случае идет не 
только об умственном понимании, но и о нравственных выводах, то, к сожалению, у 
нас есть мало оснований для оптимизма. Природа, как известно, не настолько 
щедра, чтобы к мудрости присовокупить еще и доброту. Как правило, где есть одно,
 там нет другого, и одна способность достигает совершенства за счет других. 
Несоответствие между интеллектом и чувством, которые и в самые благоприятные 
времена мешают друг другу, является наиболее печальной главой в истории 
человеческой психе.
 Нет никакого смысла пытаться сформулировать задачу, которую наш век помимо 
нашей воли предъявил нам, как нравственное требование. В лучшем случае, мы 
можем просто сделать психологическую ситуацию, в которой оказался мир, 
настолько ясной, что в ней сможет разобраться даже слепой, и прокричать 
необходимые слова так громко, что их услышит даже глухой. Мы можем рассчитывать 
на понимающих людей и на людей доброй воли, и не должны уставать повторять 
необходимые мысли и пояснения. В конце концов, распространяться может не только 
милая сердцу толпы ложь, но и истина.
 Этими словами я хотел бы привлечь внимание читателя к основной трудности, с 
которой ему придется столкнуться. Ужасы, которым подвергли человечество 
современные диктаторские Государства, есть ничто иное, как кульминация всех тех 
жестокостей, виновниками которых были не такие уж и далекие наши предки. Помимо 
всего того варварства и кровопролития, в которых христианские народы 
провинились друг перед другом на протяжении всей европейской истории, европейцы 
также должны ответить за все те преступления, которые они совершили по 
отношению к цветным народам в ходе процесса колонизации. В этом смысле белый 
человек действительно несет очень большое бремя. Оно являет собой картину 
обычной человеческой "тени", которую вряд ли можно нарисовать более черными 
красками. Зло, которое проявляется в человеке и несомненно живет в нем, 
обладает гигантскими размерами, так что разговоры Церкви о первородном грехе, 
источником которого является относительно невинное приключение Адама с Евой, - 
это почти эфемизм. Дело обстоит гораздо хуже и его серьезность страшно 
недооценивается.
 Поскольку повсеместно распространено убеждение, что человек - это просто то, 
что его сознание знает о себе самом, человек считает себя таким же безвредным, 
добавляя, тем самым, к своей греховности еще и глупость. Он не отрицает, что 
ужасные вещи имели и продолжают иметь место, но их всегда совершают "другие". А 
если подобные деяния относятся к недавнему или далекому прошлому, то они очень 
быстро и кстати погружаются в море забвения, после чего возвращается то 
состояние хронической неясности мышления, которое мы называем "нормальностью". 
Потрясающим контрастом этому является тот факт, что ничто не проходит бесследно 
и ничто не исправляется. Зло, вина, угрызения совести, мрачные предчувствия 
находятся перед нами, только мы их не видим. Все это совершил человек; я 
-человек и моя природа есть часть человеческой природы; стало быть, я виновен 
также, как и все остальные, и несу в себе неизменившиеся и неистребимые 
способность и склонность в любое время совершать греховные поступки. Даже если 
с юридической точки зрения мы не можем быть признаны правонарушителями, мы все 
равно, в силу нашей человеческой природы, всегда являемся потенциальными 
преступниками. Просто в реальной жизни нам не подворачивается возможность быть 
втянутыми в компанию дьявола. Никому из нас не дано вырваться из черной 
коллективной тени. Когда бы не произошло преступление - много веков тому назад 
или в наши дни, оно является симптомом всегда и повсюду присутствующего настроя 
- а потому человеку действительно следует обладать "представлениями о зле", 
поскольку только дурак может не обращать никакого внимания на свойства своей 
природы. Более того, его невежество - это самый верный способ превращения его в 
орудие зла. Безвредность и наивность не помогут, как не помогут они больному 
холерой и находящимся поблизости от него людям, если они ничего не будут знать 
о заразности этой болезни. Напротив, безвредность и наивность приведут к 
проекции неопознанного зла в "другого". Это наиболее эффективный способ 
укрепить позицию противника, потому что проекция переносит страх, который мы 
невольно и втайне испытываем по отношению к нашему собственному злу, на другую 
сторону и в значительной степени увеличивает исходящую оттуда угрозу. И что еще 
хуже отсутствие у нас инсайта лишает нас способности общаться со злом. Здесь мы,
 разумеется, сталкиваемся с одним из основных предрассудков христианской 
традиции и одним из самых больших камней преткновения для наших политиков. Нам 
говорят, что мы должны "отойти от зла" и, по возможности, даже не упоминать о 
нем. Ибо зло является также дурным знаком, которого следует бояться и о котором 
нельзя говорить. Это суеверное отношение ко злу и обхождение его стороной 
потворствуют имеющейся у нас примитивной склонности закрывать глаза на зло и 
надеяться на то, что какой-нибудь ветхозаветный "козел отпущения" унесет его на 
себе в пустыню.
 Но если человек больше не может не понимать того, что зло, вне зависимости от 
воли человека, присуще самой человеческой природе, то с психологической точки 
зрения оно становится равным, хотя и противоположным, партнером добра. Это 
понимание прямо ведет к психологической дуальности, бессознательным прообразом 
которой является раскол мира по политическим мотивам. Еще более неосознанным 
является раздвоение современного человека. Дуальность не рождается из этого 
понимания; скорее всего, мы "расколоты" с самого начала. Мы не можем вынести 
самой мысли о том, что нам нужно взять на себя личную ответственность за такое 
количество зла. Поэтому мы предпочитаем приписывать зло отдельным преступникам 
или преступным группам, умывая руки невинностью и игнорируя общую 
расположенность ко злу. Как показывает опыт, зло живет в человеке, а потому это 
ханжеское отношение к нему долго не продержится, если, в соответствии с 
христианской догмой, человек не захочет сформулировать метафизический принцип 
зла. Великое преимущество этой догмы заключается в том, что она освобождает 
совесть человека от слишком большой ответственности и навязывает эту 
ответственность дьяволу, на основании правильного с психологической точки 
зрения понимания того факта, что человек, скорее, является жертвой своей 
психики, чем ее творцом. Принимая во внимание, что современное зло наводит 
самую густую тень на все, что вечно мучило человечество, необходимо задать себе 
вопрос: каким образом, при всем нашем прогрессе в развитии системы правосудия, 
в медицине и технологии, при всей нашей заботе о здоровье и жизни, были созданы 
огромные машины истребления, которым ничего не стоит уничтожить человеческую 
расу.
 Никто не станет утверждать, что физики-ядерщики являются бандой уголовников на 
том основании, что благодаря их усилиям мы имеем этот странный плод 
человеческой изобретательности - атомную бомбу.
 Огромное количество умственного труда было потрачено на развитие ядерной 
физики людьми, которые отдали себя своей работе без остатка. Стало быть, 
высокие нравственные качества этих людей с тем же успехом могли подтолкнуть их 
на создание чего-то полезного и нужного человечеству. Но даже если первый шаг 
по пути к великому изобретению и может быть результатом осознанного решения, 
здесь, как и повсюду, спонтанная идея -интуиция - играет важную роль. Иными 
словами, бессознательное также принимает участие в процессе и зачастую вносит в 
него решающий вклад. Значит, результат - это не следствие исключительно 
осознанных усилий; на каком-то этапе бессознательное, с его трудно постижимыми 
целями и намерениями, тоже "вставило свои пять копеек". Если оно вкладывает 
оружие в вашу руку, значит оно нацелилось на какое-то насилие. Установление 
истины - главнейшая задача науки, и если в этой погоне за светом мы 
сталкиваемся с огромной опасностью, то складывается ощущение скорее 
предопределенности, чем предумышленности. Нельзя сказать, что современный 
человек способен на большее зло, чем первобытный человек или человек античных 
времен. Он просто обладает несравненно более эффективными средствами воплощения 
в жизнь своей склонности творить зло. Его сознание расширило свои горизонты и 
дифференцировалось, а вот нравственная природа с места не сдвинулась. Это и 
есть великая проблема современности. "Одного только разума уже не достаточно".
 В теории, человеческий разум в силах удержаться от таких адских экспериментов, 
как деление ядра, исключительно по причине их опасности. Но страх зла, которое 
каждый человек никогда не замечает в себе, зато всегда видит в другом, каждый 
раз побеждает разум, хотя любому ясно, что применение этого оружия неизбежно 
означает конец человеческого мира в его нынешней форме. Страх перед всеобщим 
уничтожением может уберечь нас от наихудшего варианта, но его возможность будет,
 тем не менее, висеть над нами, подобно черному облаку, до тех пор, пока не 
будет переброшен мост через расколовшую весь мир психическую и политическую 
пропасть. И мост этот должен быть таким же конкретным, как и атомная бомба. 
Если бы только мировое сознание могло понять, что весь раскол является 
следствием разрыва между противоположностями в психе, то мы бы знали, откуда 
нам начинать. Но если даже самые незначительные и наиболее личные движения 
индивидуальной психе - сами по себе такие незаметные - останутся такими же 
неосознанными и неопознанными, какими они были доселе, то они будут продолжать 
накапливаться и образовывать массовые организации и массовые движения, которые 
нельзя будет поместить в разумные рамки и которыми нельзя будет манипулировать 
с благими намерениями. Все усилия в этом направлении есть ни что иное, как бой 
с тенью, причем больше всего во власти иллюзии находятся сами бойцы.
 Суть дела кроется в дуальности самого человека, к которой у него нет ключа. 
Вместе с последними событиями мировой истории эта бездна разверзлась перед ним, 
после того, как человечество прожило несколько -веков в очень уютной 
уверенности, что единый Бог создал человека по своему образу и подобию, как 
маленькое единство. Даже в наше время люди по большей части не осознают того 
факта, что каждый индивид является клеточкой структуры различных внешних 
организмов и потому причинно впутан в их конфликты. Он знает, что, как 
индивидуальное существо, более или менее незначителен и ощущает себя жертвой не 
контролируемых им сил, но, с другой стороны, в нем самом живет опасная 
тень-противник, невидимый помощник политическому монстру в его грязных 
махинациях. Политическая организация в силу самой своей природы всегда видит 
зло в противостоящей ей группе, точно так же, как индивид отличается 
неистребимой склонностью освобождаться от всего, чего  он не знает и не хочет 
знать о себе самом, приписывая  эти качества кому-то другому.
 Ничто не оказывает такого сильного разъединяющего и отчуждающего воздействия 
на общество, как это нравственное благодушие и отсутствие ответственности, и 
ничто так не способствует пониманию и rapprochement (Возобновление 
дружественных отношений (фр.) - Прим. ред.), как взаимное устранение проекций. 
Эта необходимая корректировка требует самокритики, потому что никто не может 
сказать другому человеку, чтобы тот просто перестал проецировать. Человек не 
может понять лучше самого проецирующего то, чем на самом деле являются проекции 
этого человека. Мы можем разобраться в наших предубеждениях и иллюзиях только 
тогда, когда обретем более глубокие психологические знания о самих себе и 
других, и будем готовы поставить под сомнение абсолютную правильность наших 
утверждений и тщательно и честно сравнить их с объективными фактами. Как это ни 
смешно, но идея "самокритики" очень популярна в марксистских государствах. Но 
там она подчинена идеологическим соображениям и должна служить Государству, а 
не истине и справедливости в отношениях между людьми. Государство масс не имеет 
никакого желания пропагандировать взаимопонимание и тесные связи между людьми; 
наоборот, оно жаждет дробления, психической изоляции индивида. Чем сильнее 
разобщенность индивидов, тем сплоченнее Государство и наоборот.
 Не может быть никакого сомнения в том, что и при демократии расстояние между 
людьми значительно больше того, которое требуется для благополучия общества, не 
говоря уже об удовлетворении наших психических потребностей. Да, делаются 
всевозможные попытки сгладить кричащие контрасты нашего общества, в ходе 
которых раздаются призывы к идеализму, энтузиазму, нравственности и совести; но 
что характерно - никто не говорит о необходимости самокритики, ни один человек 
не хочет ответить на вопрос: Кто требует идеализма? Не тот ли это, случайно, 
человек, который перескакивает через свою тень, чтобы с усердием погрузиться в 
осуществление какой-нибудь идеалистической программы, участие в которой 
является для него желанным оправданием? Насколько его респектабельность и 
нравственность являются лишь обманчивой оболочкой под которой скрывается совсем 
другой мрачный мир? Мы должны прежде всего убедиться в том, что говорящий об 
идеалах человек сам является идеальным, что его слова и дела являются чем-то 
большим, чем они выглядят на первый взгляд.
  Быть идеальным невозможно, стало быть, это требование невыполнимо. Поскольку 
у нас, как правило, хороший нюх на эти вещи, то большинство идеалов, которым 
нам предлагается следовать, выглядят довольно неубедительно и становятся 
приемлемыми только тогда, когда открыто признается существование их 
противоположности. Без этого противовеса идеал превосходит наши человеческие 
возможности становится неправдоподобным из-за своей сухости и вырождается в 
обман, пусть даже и совершаемый с благими намерениями. Обман - это нечестный 
способ подчинить себе других людей и ни к чему хорошему привести не может.
 С другой стороны, наличие тени ведет к скромности, которая нам нужна для 
признания своего несовершенства. И именно осознание несовершенства необходимо 
для установления отношений между людьми. Человеческие отношения строятся не на 
дифференциации и совершенстве, поскольку они только подчеркивают различия или 
приводят к прямо противоположному результату; нет, в их основе лежат 
несовершенство, слабость, беспомощность и потребность в поддержке, то есть те 
компоненты, из которых состоит основа зависимости. Совершенство ни в ком не 
нуждается, в отличие от слабости, которая ищет поддержки и не предлагает своему 
партнеру ничего такого, что могло бы поставить его в невыгодное положение или 
даже унизить. Но когда высокий идеализм играет слишком выдающуюся роль, то для 
такого унижения создаются все условия.
 Рассуждения такого рода не следует воспринимать как проявление излишней 
сентиментальности. Вопрос отношений между людьми и внутренней сплоченности 
нашего общества стоит весьма остро, принимая во внимание отчужденность 
затравленного человека толпы, личные отношения которого подорваны общим 
недоверием. Везде, где правосудие сомнительно, полиция лезет в частную жизнь и 
процветает террор, человеческие существа оказываются в изоляции, которая, 
разумеется, является целью диктаторского Государства, поскольку его основу 
составляет максимально большое скопление лишенных всякого потенциала "единиц 
общества". Для борьбы с этой опасностью свободному обществу нужны узы страсти, 
принцип типа caritas (Любовь, вытекающая из глубокого уважения, почитания (лат.
) Прим. ред.), христианской любви к ближнему своему. Но как раз именно эта 
любовь к своему собрату более всего отличается отсутствием понимания, 
вызванного проекцией. Стало быть, для свободного общества жизненно важно 
задуматься над человеческими взаимоотношениями с психологической точки зрения, 
потому что именно в них таится истинная его сплоченность, а, значит и сила. Там,
 откуда уходит любовь, воцаряются грубая сила и террор.
 Целью этих рассуждении является призыв не к идеализму, а к осознанию 
психологической ситуации. Я не знаю, какая из двух вещей слабее: идеализм или 
прозрение общественности. Я знаю только то, что для хоть сколько-нибудь 
жизнеспособных психических перемен требуется время. Медленное прозрение мне 
представляется более действенным, чем лихорадочный идеализм, которому вряд ли 
суждена долгая жизнь.
 
 7. Смысл самопознания
 
 То. что наш век считает "тенью" и худшей частью психе, содержит в себе нечто 
большее, чем обычный негатив. Уже сам факт того, что через самопознание, то 
есть изучение наших собственных душ, мы приходим к инстинктам и миру их образов,
 должен пролить определенный свет на дремлющие в психе силы, над существованием 
которых мы редко задумываемся до тех пор, пока все у нас идет хорошо. Они 
обладают чрезвычайно динамичным потенциалом, а то, приведет ли извержение этих 
сил и связанных с ними образов и идей к созиданию или к разрушению, полностью 
зависит от подготовленности и отношения осознающего разума. Похоже на то, что 
единственным, кто из своего опыта знает насколько слаба психическая 
подготовленность современного человека, является психолог, потому что только он 
считает своим долгом поиск в природе самого человека тех сил и идей, которые 
раз за разом будут помогать ему найти верный путь среди тьмы и опасности. Для 
этой тяжелой работы психологу требуется все его терпение; он не может 
полагаться ни на какие традиционные заповеди, предоставляя другому человеку 
выполнять всю работу и удовлетворяясь легкой ролью советчика и критика. Любому 
известна тщетность проповедования желаемого, но общая беспомощность в этой 
ситуации настолько велика, а потребность настолько насущна, что человек 
предпочитает совершать старую ошибку, вместо того, чтобы напрягать мозги над 
решением субъективной проблемы. Кроме того, это всегда вопрос лечения одного 
индивида, а не десяти тысяч, хотя в последнем случае результаты труда были бы 
внешне гораздо более впечатляющими, несмотря на то, что ничего не произойдет, 
пока не изменится индивид.
 Изменения во всех индивидах, которые нам хотелось бы увидеть, могут 
отсутствовать еще в течение нескольких сотен лет, поскольку духовная 
трансформация человечества крайне медленно продвигается сквозь столетия и ее 
продвижение не может быть ускорено или остановлено посредством процесса 
рационального мышления, не говоря уже о том, чтобы довести его до конца при 
жизни одного поколения. Однако, в наших силах изменить индивидов, которые 
обладают от рождения или развили в себе способность воздействовать на других 
людей с похожим складом ума. Я не имею ввиду проповедование или убеждение - я 
думаю, скорее, о хорошо известном факте: тот, кто предвидит свои действия, а 
значит имеет доступ к бессознательному, невольно оказывает воздействие на 
окружающих. Углубление и расширение его сознания создает эффект, который 
примитивные народы называют "мана". Имеется ввиду невольное воздействие на 
бессознательное других людей, некий вид бессознательного престижа, который 
существует только до тех пор, пока не вмешивается осознанное намерение.
 Нельзя сказать, что самопознание совсем лишено шансов на успех, поскольку 
существует фактор, который, хотя на него и не обращают никакого внимания, 
отчасти соответствует нашим ожиданиям. Этим фактором является бессознательный 
Zeitgeist (Дух времени (нем.) - Прим. ред.). Он компенсирует позицию 
осознающего разума и предвосхищает грядущие перемены. Прекрасным его примером 
является современное искусство: несмотря на то, что оно вроде бы относится к 
сфере эстетики, на самом деле выполняет задачу психологического просвещения 
общественности путем разрушения ее прежних эстетических взглядов на то, что 
красиво по форме и глубоко по содержанию. "Красивость" художественного 
произведения заменяется холодными абстракциями самого субъективного характера, 
которые резко захлопывают дверь перед носом наивного и романтического 
восхищения объектом и обязательной любви к нему. Этот пример ясным и 
общедоступным языком говорит нам, что пророческий дух искусства на время 
повернулся от старой связи с объектом к темному хаосу субъективизма. Разумеется,
 искусство, насколько мы можем судить об этом, еще не нашло в этой тьме то, что 
могло бы удержать всех людей вместе и выразить их психическую целостность. 
Поскольку для этого явно требуются глубокие размышления, то это открытие 
наверное будет совершено в других областях человеческой деятельности.
 Великое искусство всегда черпало свое вдохновение из мифа, из бессознательного 
процесса символизации, который продолжается веками и, как первичное проявление 
человеческого духа, будет и в будущем оставаться корнем всего творчества. 
Развитие современного искусства с его вроде бы нигилистическим стремлением к 
дезинтеграции должно быть воспринято как симптом и символ настроения всеобщего 
уничтожения и обновления, которое стало приметой нашего века. Это настроение 
ощущается во всех сферах: политической, общественной, философской. Мы живем во 
время, которое греки называли ((((((, "верное мгновение" - для "метаморфозы 
богов", фундаментальных принципов и символов. Эта особенность нашего времени, 
которое мы себе не выбирали, является выражением меняющегося бессознательного 
человека внутри нас. Грядущие поколения должны будут принять к сведению эту 
великую трансформацию, если человечество не собирается уничтожить себя с 
помощью своих технологий и науки.
 Как в начале христианской эры, так и сегодня мы снова стоим перед проблемой 
общей нравственной отсталости, которая не поспевает за нашим научным, 
техническим и общественным прогрессом. Слишком много поставлено на карту и 
слишком много зависит от психологического состояния современного человека. 
Способен ли он устоять перед искушением использовать свою силу для того, чтобы 
раздуть мировой пожар? Понимает ли он, по какому пути идет, и какие выводы 
следует сделать из нынешней ситуации в мире и его собственной психологической 
ситуации? Знает ли он, что находится на грани утраты сохраняющего жизнь мифа о 
внутреннем человеке, который христианство сберегло для него? Понимает ли он, 
что его ждет, если эта катастрофа действительно произойдет? Способен ли он 
понять хотя бы то, что это действительно будет катастрофа? И, наконец, знает ли 
индивид, что он и есть та самая гиря, от которой зависит то, куда склонится 
чаша весов?
 Счастье и удовлетворение, равновесие разума и смысл жизни - эти вещи может 
испытать только индивид, а не Государство, которое, с одной стороны, есть ни 
что иное, как соглашение, заключенное независимыми индивидами, а с другой 
стороны, постоянно угрожает парализовать и подавить индивида. Психиатр 
принадлежит к тем, кто больше всего знает об условиях благополучия души, от 
которого так сильно зависит благополучие общества. Социальные и политические 
обстоятельства времени несомненно имеют большое значение, но их роль в радостях 
и бедах индивида гигантски преувеличена, поскольку они воспринимаются как 
единственные решающие факторы. В это смысле всем нашим общественным 
устремлениям присуща общая ошибка - не принимается во внимание психология 
личности, во имя которой и совершается общественный прогресс, а также имеет 
место пропаганда иллюзий самой личности.
 Поэтому я надеюсь, что психиатру, который посвятил всю свою жизнь причинам и 
последствиям нарушений психики, будет позволено выразить свое скромное, как и 
положено индивиду, мнение по вопросам, порожденным современным положением в 
мире. Я не сторонник чрезмерного оптимизма и любви к высоким идеалам, просто 
меня заботит судьба индивидуального человеческого существа -бесконечно малого 
звена, от которого зависит существование всего мира, и в котором, если мы 
правильно поймем смысл христианства, даже Бог видит свою цель.
 
 ОБЗОР ТЕОРИИ КОМПЛЕКСОВ
 
 Современная психология имеет нечто общее с современной физикой, а именно, ее 
метод гораздо больше признается интеллектом, нежели сам предмет. Этот предмет, 
психе, настолько разнообразен в своих проявлениях, настолько неопределен и 
волен, что даваемые ему определения трудно, если вообще возможно, 
интерпретировать, в то время как определения, основанные на способе наблюдения 
и вытекающем из этого методе, вполне - по крайней мере, с необходимостью - 
представляются известным количеством. Психологическое исследование основывается 
на этих эмпирически или произвольно определенных факторах и рассматривает психе 
в рамках их изменений. Таким образом, психе воспринимается как нарушение 
возможной схемы поведения, установленной тем или иным методом. Эта процедура 
сит grano salis (С известной долей иронии. - Прим.перев.) характерна для 
естественных наук в целом.
 Является очевидным, что при таких обстоятельствах почти все зависит от метода 
и его исходных положений, и что они в значительной степени определяют результат.
 Действительный объект исследований, конечно, играет определенную роль в этом 
вопросе, но он не может вести себя как самостоятельное существо, 
непотревоженное и находящееся в своих естественных условиях. Таким образом, в 
экспериментальной психологии, и особенно в психопатологии, давно уже признано, 
что каждая конкретная экспериментальная процедура не принимает психический 
процесс непосредственно, но определенное психическое состояние интерполирует 
себя между этим процессом и экспериментом, каковой можно назвать 
экспериментальной ситуацией". Эта психическая "ситуация' иногда может 
подвергнуть опасности весь эксперимент, ассимилируя не только процесс 
эксперимента,  но и лежащие в его основе цели. Под "ассимиляцией" мы понимаем 
отношение субъекта, который неверно интерпретирует эксперимент, потому что 
изначально имеет непреодолимую тенденцию принимать его за интеллектуальный тест,
 так сказать, или нескромную попытку заглянуть за кулисы. Такое отношение 
маскирует процесс, который экспериментатор силится рассмотреть.
 Опыт подобного рода является вполне обычным для ассоциативных тестов, в ходе 
которых выяснилось, что несмотря на направленность теста на определение средней 
скорости реакции и ее качества, этот результат получился относительно побочным 
по сравнению с тем, в какой степени метод был нарушен автономным поведением 
психе, то есть ассимиляцией. Именно так я открыл чувственно-окрашенные 
комплексы, которые ранее воспринимались как несостоятельность реакции.
 Открытие комплексов и феномена ассимиляции, вызываемого ими, достаточно ясно 
показало, несостоятельность старой точки зрения - отсылающей к Кондиллаку 
-которая допускала изучение изолированных психических процессов. Не существует 
изолированных психических процессов, как не существует изолированных жизненных 
процессов; во всяком случае, ничего не удалось достичь их экспериментальным 
изолированием (Исключением из этого правила являются процессы роста тканей, 
жизнь которых поддерживается в питательной среде. - КТ.Юнг.) . Только лишь с 
помощью специальной тренировки внимания и сосредоточения субъект может 
изолировать процесс таким образом, что он станет отвечать требованиям 
эксперимента. Но это уже другая "экспериментальная ситуация", отличающаяся от 
ранее описанной тем, что теперь влияние ассимилирующего комплекса преодолено 
сознательным мышлением, в то время как раньше это осуществлялось более или 
менее бессознательными низшими комплексами.
 Все это совершенно не означает, что ценность эксперимента подвергается 
сомнению в каком-либо фундаментальном смысле, а только лишь критикуется его 
ограниченность. В царстве психофизиологических процессов - например, сенсорного 
восприятия или двигательных реакций, когда цель эксперимента явно безобидна 
-преобладают чисто рефлекторные механизмы, а если и есть ассимиляции, то число 
их незначительно, и явных нарушений эксперимента не наблюдается. В сфере же 
более сложных психологических процессов дело обстоит иначе, в этом случае 
психологическая процедура не исключает некоторые определенные возможности. 
Здесь, где исчезают все препоны, расставляемые специфическими целями, 
появляются неограниченные возможности, с самого начала создающие 
психологические ситуации, называемые "констелляцией" (Буквально - "созвездие". 
- Прим.перев.). Этот термин просто описывает тот факт, что внешние 
обстоятельства высвобождают психический процесс, в ходе которого определенное 
содержание накапливается и дает толчок действию. Когда мы говорим, что личность 
"констеллирована", мы имеем ввиду, что она заняла позицию, исходя из которой, 
как следует ожидать, она будет реагировать определенным образом. Но 
констелляция является автоматическим процессом, который происходит невольно, и 
который невозможно остановить по собственному желанию. Констеллированные 
содержания представляют собой определенные комплексы, обладающие своей 
собственной специфической энергией. Если рассматриваемый эксперимент является 
ассоциативным тестом, комплексы будут воздействовать на него, в значительной 
степени вызывая нарушения реакции, или - что реже - скрываясь за определенным 
типом реакций, который, тем не менее, можно распознать исходя из того, что он 
больше не соответствует смыслу тестового слова. Образованные субъекты с сильной 
волей могут посредством вербально-моторных способов замаскировать значимость 
тестового слова коротким временем реакции, так что слово вообще не достигает их.
 Но это срабатывает только в том случае, когда действительно важные личные 
тайны подлежат защите. Искусство Талейрана использовать слова для сокрытия 
мысли дано немногим. Недалекие люди, в особенности если это женщины, защищают 
себя посредством ценностных утверждений. Это часто создает весьма комический 
эффект. Ценностные утверждения являются атрибутами чувств, такими, как красивый,
 хороший, дорогой, милый, дружелюбный, и т.д. В ходе беседы можно заметить, как 
некоторые люди находят все интересным, очаровательным, хорошим, восхитительным, 
или - если они англичане - изящным, изумительным, великолепным, блестящим и 
(особенно часто) обворожительным, и все это служит для сокрытия полного 
отсутствия у них интереса или для удержания объекта на расстоянии. Но 
подавляющее большинство субъектов не может предотвратить ущемления комплексов 
на определенных тестовых словах, и раскрашивает их различными симптомами 
беспокойства, главным из которых является задержка реакции. Можно также 
комбинировать эти эксперименты электрическими измерениями сопротивления, 
которыми пользовался Ферагут (Das psycho-galvanische Reflexphanomen), когда так 
называемый феномен психо-гальванического рефлекса дает еще одну возможность 
зафиксировать нарушение реакции по вине комплекса.
 Ассоциативный тест представляет в этом смысле наибольший интерес, поскольку он,
 как никакой другой сравнительно простой психологический эксперимент, 
воспроизводит психическую ситуацию диалога, и в то же время делает возможным 
точные количественные и качественные оценки. Вместо вопросов в виде 
определенных предложений, субъект сталкивается с туманными, двусмысленными, и, 
следовательно, приводящими в замешательство тестовыми словами, и вместо ответа 
он должен отреагировать одним словом. Посредством точных наблюдений за 
нарушениями реакций, вскрываются и отмечаются факты, которые часто пропускаются 
в обычной беседе, и это дает нам возможность открыть то, что указывает на 
невысказанную основу, на те состояния готовности или констелляции, о которых я 
упоминал ранее. То, что происходит во время ассоциативного теста, происходит 
всегда во время диалога. В обоих случаях мы имеем дело с психологической 
ситуацией, которая констеллирует комплексы, ассимилирующие предмет разговора 
или ситуацию в целом, включая участвующие стороны. Беседа теряет свой 
объективный характер и свою реальную цель, поскольку констеллирующие комплексы 
ломают намерения говорящих, и могут даже вложить в их уста ответы, которые они 
впоследствии не помнят. Этот факт используется на практике во время 
перекрестного допроса свидетелей. Его эквивалентом в психологии является так 
называемый эксперимент повтора, который обнаруживает и локализует провалы в 
памяти. Скажем, после сотни реакций-ответов, субъекта спрашивают, какие именно 
ответы он давал на отдельные тестовые слова. Провалы или фальсификации памяти 
проявляются с умеренной регулярностью во всех сферах ассоциаций, нарушенных 
комплексами.
 Итак, я намеренно избегал обсуждения природы комплексов, основываясь на 
предположении, что их природа в общем известна. Слово "комплекс" в его 
психологическом смысле проникло в обыденную речь как в немецком, так и в 
английском языках. Сейчас всем известно, что люди "обладают комплексами". Не 
так хорошо известен, хотя намного более важен с точки зрения теории тот факт, 
что комплексы могут обладать нами. Существование комплексов бросает тень 
серьезного сомнения на наивное предположение о единстве сознания, которое 
отождествляется с "психе", и на верховенство воли. Всякая констелляция 
комплексов постулирует нарушение сознания. Единство сознания подорвано и 
волевая направленность затруднена или вообще невозможна. Даже память, как мы 
видели, часто подвергается его заметному воздействию. Комплекс, следовательно, 
является психическим фактором, в энергетическом смысле обладающим весомостью, 
которая часто превосходит по величине сознательные намерения, иначе подобные 
нарушения в организации сознания были бы невозможны. Фактически, активный 
комплекс тут же загоняет нас в состояние принуждения, состояние компульсивного 
мышления и действия, для которого при соответствующих обстоятельствах 
единственным подходящим определением может стать юридическая концепция 
ослабленной ответственности.
 Чем же, наконец, является с научной точки зрения "чувственно-окрашенный" 
комплекс? Это образ определенной психической ситуации, которая сильно 
эмоционально акцентуирована, и к тому же несовместима с привычной позицией 
сознания. Этот образ имеет мощное внутреннее соответствие, и присущую только 
ему целостность, и, вдобавок, относительно высокий уровень автономности, а 
значит подлежит только ограниченному контролю сознательной мысли, и ведет себя 
как одушевленное чужеродное тело в сфере сознания. Комплекс обычно подавляется 
усилием воли, но его существование не подвергается серьезной опасности, и при 
первой же возможности проявляется с прежней силой. Определенные 
экспериментальные исследования показывают, что кривая его активности или 
интенсивности имеет волнообразный характер, с "длиной волны" в несколько часов, 
дней, или недель. Этот очень сложный вопрос еще толком не прояснен.
 Мы должны выразить благодарность французским психиатрам, в частности Пьеру 
Жане, за наше сегодняшнее знание состояния экстремальной разорванности сознания.
 Жане и Мортон Принс достигли успеха в представлении расколов личности на три 
или четыре части, и выяснилось, что каждый ее фрагмент имеет свой специфический 
характер и собственную независимую память. Эти фрагменты сосуществуют 
относительно независимо друг от друга, и могут взаимозамещаться в любой момент 
времени, что означает высокую степень автономности каждого фрагмента. Мои 
изыскания в области комплексов подтверждают эту довольно неутешительную картину 
возможностей психической дезинтеграции, потому что не существует 
фундаментальных отличий между фрагментом личности и комплексом. Они имеют все 
общие специфические черты, вплоть до того момента, когда мы переходим к 
деликатному вопросу фрагментарного сознания. Фрагменты личности, без сомнения, 
обладают своим собственным сознанием, но пока без ответа остается вопрос, 
обладают ли такие небольшие фрагменты психики, как комплексы, собственным 
сознанием. Должен признать, что этот вопрос часто занимает мои мысли, поскольку 
комплексы ведут себя подобно Декартовым чертям, и, похоже, получают 
удовольствие от своих проделок. Они подсовывают не то слово в чей-то рот, они 
заставляют забыть имя человека, которого как раз кому-то надо представить, они 
вызывают зуд в горле как раз в момент самого тихого фортепьянного пассажа во 
время концерта, они заставляют позднего визитера, крадущегося на цыпочках, 
перевернуть с грохотом стул. Они заставляют нас поздравлять с чем-то людей на 
похоронах, вместо того, чтобы выразить соболезнование, они подстрекают нас на 
все то, что Ф.Т.Фишер приписывает "непослушному объекту" (См. Auch Einer.). Они 
являются действующими лицами наших снов, с которыми мы так самоотверженно 
сражаемся; они - эльфы, так ярко описанные в датском фольклоре в истории о 
пасторе, который пытался обучить двух из них молитве. Они прилагали страшные 
усилия, чтобы вслед за ним повторять слово в слово, но после каждого 
предложения они не забывали добавить: "Наш отец, который не на небесах". Как 
можно догадаться, с теоретической точки зрения комплексы необучаемы.
 Я надеюсь, что принимая это с известной долей иронии, никто не станет сильно 
возражать против этой метафорической парафразы научной проблемы. Но даже самая 
трезвая оценка феноменологии комплексов не может обойти поразительный факт их 
автономии, и чем глубже проникаешь в их природу, - я бы даже сказал, в их 
биологию, - тем больше они раскрывают себя как осколочные психе. Психология 
снов вполне ясно нам показывает, как комплексы проявляются в 
персонифицированном виде, когда отсутствует сдерживающее сознание, подавляющее 
их, в точности напоминая фольклорных домовых, которые ночной порой шкодят в 
доме. Мы наблюдаем аналогичный феномен при некоторых психозах, когда комплексы 
становятся "слышны" и проявляют себя как "голоса", имеющие сугубо личностный 
характер.
 Сегодня мы почти с уверенностью принимаем тот факт, что комплексы на самом 
деле являются осколочными психе. Этимологией их происхождения зачастую является 
так называемая травма, эмоциональный шок или нечто подобное, что откалывает 
небольшой кусочек психе. Естественно, одной из наиболее распространенных причин 
служит моральный конфликт, целиком возникающий из относительной невозможности 
полного самоутверждения сущности субъекта. Такая невозможность предполагает 
непосредственный раскол, независимо от того, известно ли об этом сознанию, или 
нет. Как правило, любой комплекс играет заметную роль в бессознательном, что, 
естественно, в той или иной степени гарантирует ему свободу действий. В 
подобных случаях его могущество в процессе ассимиляции становится особенно 
заметным, поскольку бессознательное помогает комплексам ассимилировать даже эго,
 в результате чего возникает мгновенное изменение личности, известное как 
идентификация с комплексом. В Средневековье это имело другое название: 
одержимость. Вероятно, никто не сочтет такое состояние безвредным, но, 
фактически, не существует принципиальной разницы между оговоркой. вызванной 
комплексом, и страшнейшим богохульством: разница заключается лишь в степени 
проявления. История языка дает нам бесчисленное множество примеров. Когда 
кто-нибудь испытывает сильный эмоциональный кризис, мы говорим: "Какой черт 
вселился в него сегодня?" "В него вселился дьявол", "в нее вселилась ведьма" и 
т.д. Используя эти довольно затертые метафоры, мы практически не задумываемся 
над их подлинным значением, хотя оно лежит на поверхности и отчетливо указывает 
на тот факт, что наивные или более примитивные люди не "психологизируют" 
вызывающие нарушения комплексы подобно нам, а рассматривают их как вполне 
самостоятельные существа, или как демонов. Затем уровни развития сознания 
создали настолько интенсивные эго-комплексы и эго-сознания, что комплексы 
лишись своей первоначальной автономии, как минимум в обыденной речи. Как 
правило, индивид говорит: "У меня есть комплекс," или же предостерегающий голос 
доктора увещевает пациента-истерика: "Ваша боль не существует в 
действительности, вы просто вообразили, что она вам досаждает". Страх заражения,
 несомненно, является вольной фантазией пациента, и всяк старается убедить его, 
что он сам является автором галлюцинирующей идеи.
 Нетрудно заметить, что, как правило, современная концепция проблемы решает ее 
исходя из факта, будто бы комплекс создан, или "придуман" пациентом, и что он 
не существовал бы вовсе, если бы пациент не приложил усилия к его претворению в 
жизнь. В противовес этому, в последнее время было доказано, что комплексы 
обладают значительной степенью автономности, и что органически 
недиагносцируемые, и, так сказать, "воображаемые" боли так же сильны, как и 
настоящие, и что страх заболевания не имеет ни малейшей склонности к 
исчезновению, даже если сам пациент, его доктор, и повседневная речь 
объединятся, утверждая, что это не более, чем "воображение".
 Здесь мы имеем интересный пример "апотропного" (Отвращающего беду. " Прим. ред.
) мышления, которое полностью соответствует эвфемистическим именам, даваемым 
древними, классический пример чему являет (( (((((( ((((((,"гостеприимное море".
 Точно так же, как Эринии ("Фурии") назывались, весьма предусмотрительно и 
угодливо, Эвменидами ("Благосклонными"), так и современный разум воспринимает 
все внутренние нарушения как свою собственную активность: он просто 
ассимилирует их. Это не делается, конечно, с открытым признанием апотропного 
эвфемизма, но с не менее бессознательной тенденцией сделать автономность 
комплекса нереальной, давая ей другое имя. Сознание ведет себя подобно человеку,
 услышавшему подозрительный шум на чердаке, и бегущему в подвал с целью убедить 
себя, что там нет грабителя, и шум был просто плодом его воображения. 
Фактически же ему не хватило духу подняться на чердак.
 Не очевиден факт, что страх послужил мотивом, заставившим сознание объяснять 
комплексы как собственную активность. Комплексы кажутся настолько тривиальными, 
такими глупыми "ничтожествами", что мы явно стыдимся их, и делаем все возможное,
 чтобы их скрыть. Но если бы они на самом деле были столь "ничтожны", они не 
были бы столь болезненны. Болезненные, значит, причиняющие боль - нечто 
чрезвычайно неприятное, а, следовательно, весьма важное и заслуживающее 
серьезного отношения. Но мы всегда готовы сделать что-либо неприятное 
нереальным - насколько это возможно. Невротическая вспышка сигнализирует о том 
моменте, когда это уже невозможно осуществить примитивными магическими 
средствами апотропных жестов и эвфемизмов. С этого момента комплекс 
утверждается на поверхности сознания; его уже нельзя обходить, и он продолжает 
шаг за шагом ассимилировать эго-сознание, в точности как раньше эго-сознание 
пыталось ассимилировать его. Это в конечном счете приводит к невротической 
диссоциации личности.
 Такое развитие раскрывает комплекс в его изначальной мощи, которая, как я уже 
говорил, иногда превосходит даже силу эго-комплекса. Только потом человек в 
состоянии понять, что у эго был прямой смысл упражняться на комплексах в магии 
имен, потому что вполне очевиден факт, что то, чего я боюсь, весьма злобно и 
грозит поглотить меня. Существует большое количество людей, причисляемых к 
нормальным, со "скелетом в шкафу", о существовании которого нельзя упомянуть, 
чтобы не причинить им смертельную боль, так велик их страх перед сокровенным 
призраком. Все те люди, находящиеся на стадии делания своих комплексов 
нереальными, всякое упоминание невроза воспринимают как применимое к явно 
патологическим личностям, к категории которых они, конечно, не относятся. Как 
будто привилегия быть больными принадлежит только больным!
 Тенденция делать комплексы нереальными путем ассимиляции не доказывает их 
пустячность, но напротив, говорит об их важности. Это негативное признание 
инстинктивного страха, который первобытный человек испытывает к предмету, 
движущемуся в темноте. Что касается примитивного человека, этот страх 
фактически появляется с приходом темноты, точно так же, как в нашем случае 
комплексы приглушены в дневное время, а ночью поднимают головы, прогоняя сон, 
или заполняя его кошмарами. Комплексы являются объектами внутреннего опыта, 
которые не встретишь на улице или в людных местах. Благодаря им и счастье, и 
горе личной жизни становятся глубже; они лары и пенаты, ожидающие нас у 
камелька, чье миролюбие опасно превозносить; они -"маленький народ", проделки 
которого тревожат нас ночью. Естественно, когда несчастье случается с нашими 
соседями, оно ничего не значит; но когда оно угрожает нам - тут уже необходим 
врач, чтобы оценить, какой же страшной угрозой может стать комплекс. Только 
когда вы повидали целые семьи, разрушенные комплексами морально и физически, и 
к какой беспримерной трагедии и безысходному горю могут они привести, вы 
сможете почувствовать всю силу реальности комплексов. Тогда вы поймете, 
насколько безответственно и не научно мнение, будто личность может "вообразить" 
комплекс. Подбирая медицинское сравнение, лучше всего вспомнить об инфекционных 
заболеваниях или злокачественных опухолях, которые также развиваются без 
малейшего участия сознательной мысли. Это сравнение все же не полностью 
адекватно, потому что комплексы не вполне патологичны по своей природе, но 
являются характерными выражениями психе, безотносительно того, дифференцирована 
ли психе, или же примитивна. Следовательно, мы безошибочно находим их следы у 
всех народов и во все эпохи. Старейшие письменные памятники свидетельствуют об 
этом; эпос о Гильгамеше мастерски описывает психологию комплекса силы, а Книга 
Товит в Ветхом Завете предлагает нам историю эротического комплекса вместе со 
способом его лечения.
 Универсальная вера в духов является прямым выражением комплексной структуры 
бессознательного. Комплексы поистине являются живыми единицами бессознательной 
психе, и только основываясь на них, мы можем делать выводы о ее существовании и 
конституции. Бессознательное могло бы стать - согласно психологии Вундта -не 
более, чем рудиментом туманных или "скрытых" представлений, или "рудиментом 
сознания", как это называет Уильям Джеймс, если бы не помешал факт 
существования комплексов. Именно по этой причине Фрейд стал первооткрывателем 
бессознательного, - ведь он не просто опускал темные места в психологии, а 
исследовал их, простите за пренебрежительный эвфемизм, как "не оправданные с 
практической точки зрения". Via regia (Прямая дорога. -- Прим.перев.) 
бессознательному, все же не сновидения, как принято считать, а комплексы, 
которые являются архитекторами снов и различных симптомов. Тем не менее, эта 
дорога не столь "пряма", поскольку путь, указанный комплексом, больше похож на 
заросшую и очень извилистую тропу, часто теряющуюся в подлеске и ведущую не 
столько в сердце бессознательного, сколько за его пределы.
 Боязнь комплексов является плохим указателем, поскольку, все же, указывает не 
на бессознательное, а опять-таки на сознание. Комплексы настолько неприятны, 
что никто по собственной воле не согласится с тем. что поддерживающие их силы 
способны на что-либо положительное. Сознание неизменно уверено в том, что 
комплексы представляют собой нечто непристойное, и, таким образом, от них 
следует тем или иным способом избавиться. Несмотря на неопровержимые 
доказательства того, что все типы комплексов существовали всегда и повсюду, 
люди не могут заставить себя рассматривать их как естественный феномен жизни. 
Боязнь комплексов есть укоренившееся предубеждение, благодаря суеверному ужасу 
перед всем, что неблагоприятно и неподвластно нашему пресловутому просветлению. 
Этот страх является причиной сильнейшего сопротивления в период изучения 
комплексов, и необходима неординарная решительность для того, чтобы преодолеть 
его.
 Страх и сопротивление являются указателями на прямом пути. к бессознательному, 
и совершенно очевидно, что то, на что они изначально указывают, является 
предвзятым мнением об этом самом предмете. Абсолютно естественно, что из-за 
чувства страха человек должен сделать заключение о кроющейся тут опасности, и, 
на основании желания сопротивляться, предположить здесь нечто отталкивающее. 
Пациенты поступают именно так. Так же поступает и широкая публика, и в конце 
концов, аналитик поступает точно таким же образом, чем и объясняется тот факт, 
что первой медицинской теорией бессознательного стала теория подавления, 
разработанная Фрейдом. Выводя сознание a posteriori (На основе опыта. - Прим.
перев.) из природы комплексов, такой взгляд естественным образом рассматривает 
бессознательное как нечто составленное исключительно из несовместимых тенденций,
 подавленных по причине их аморальности. Ничто не может служить более 
убедительным доказательством того, что обладатель такого взгляда следовал чисто 
эмпирическим путем, и ни в малейшей степени не был подвержен влиянию 
философских рассуждении. Разговоры о бессознательном начались задолго до Фрейда.
 В философии впервые эту идею представил Лейбниц; Кант и Шеллинг также 
высказывали свое мнение по этому поводу, а Карус развил целую систему, на 
основе которой фон Гартманн построил зловещую Философию Бессознательного. 
Первая же медико-психологическая теория бессознательного имела столь же мало 
общего со своими предшественницами, как и с Ницше.
 Теория Фрейда являет искреннее выражение опыта, накопленного им в период 
изучения комплексов. Но поскольку подобное исследование всегда является 
диалогом, при построении теории следует рассмотреть не только комплексы одной 
из сторон, но также и другой. Всякий диалог, приводящий на территорию, 
ограждаемую страхом и сопротивлением, угрожает чему-то жизненно важному и 
заставляет одну из сторон интегрировать свою целостность, другая сторона 
вынуждена занимать более широкую позицию. Она так же направляется к большей 
цельности, потому что иначе не сможет проталкивать диалог все глубже и глубже в 
охваченные страхом территории. Никакой исследователь, каким бы непредвзятым и 
объективным он ни был, все-таки не может позволить себе не учитывать 
собственные комплексы, поскольку те обладают не меньшей автономией, чем 
комплексы всех остальных людей. Фактически, он не может игнорировать их, потому 
что они не игнорируют его. Комплексы являются неотъемлемой частью психической 
конституции, каковая есть наиболее предвзятая вещь в каждом индивиде. Эта 
конституция, таким образом, безапелляционно решает, какого же психологического 
взгляда станет придерживаться данный наблюдатель. В этом и заключается 
неизбежная ограниченность психологического наблюдения: его ценность 
пропорциональна личным качествам наблюдателя.
 Следовательно, психологическая теория прежде всего формулирует психологическую 
ситуацию, которая возникла посредством диалога между неким частным наблюдателем 
и некоторым числом наблюдаемых личностей. Поскольку диалог ведется, в основном, 
в сфере сопротивления, вызванного комплексами, характер этих комплексов с 
необходимостью оказывается связанным с теорией, и это приводит к тому, что она 
становится в прямом смысле слова оскорбительной, так как основана на публичных 
комплексах. Вот почему все современные психологические концепции не только 
противоречивы в смысле объективности, но и провокационны. Они заставляют 
публику весьма сильно высказываться против, или же за нее, а в научных 
дискуссиях это приводит к эмоциональным спорам, вспышкам догматизма, личным 
оскорблениям, и так далее.
 Из всего этого нетрудно заключить, что современная психология своими 
исследованиями комплексов вскрыла табуированную область психики, опутанную 
страхами и надеждами. Комплексы представляют собой реальный центр психического 
беспокойства, и его влияние простирается настолько далеко, что у 
исследователей-психологов в данный момент нет надежды продолжать свою работу 
спокойно, поскольку это предполагает некоторую согласованность научных мнений. 
Но психолгия комплексов в настоящее время очень далека от подобного согласия, и 
я бы даже сказал, дальше, чем это представляют себе пессимисты. Поэтому что с 
открытием несовместимых тенденций рассматривается только один сектор 
бессознательного, и открывается только один источник страха.
 Без сомнения, хорошо запомнится повсеместно разыгравшийся шторм негодования, 
когда были обнародованы работы Фрейда. Эта мощная реакция публичных комплексов 
привела Фрейда к изоляции, что дало догматический заряд ему и его школе. Все 
психологи-теоретики, работающие в этой области, подвергаются такому же риску, 
потому что играют с тем, что впрямую связано с неподдающимися контролю силами в 
человеке - numinosum, как весьма удачно выразился Рудольф Отто. Где начинается 
царство комплексов, там заканчивается свобода эго, потому что комплексы 
являются психическими агентами, чья глубинная природа пока остается 
неразгаданной. Всякий раз, когда исследователь добивается успеха в продвижении 
вперед к психическому tremendum(Внушающее трепет (лат.) - Прим.перев.) 
возникает публичная реакция, точно как это происходит с пациентами, когда их в 
терапевтических целях вынуждают бороться с неприкосновенностью комплексов.
 Для непосвященного мое представление теории комплексов, вероятно, звучит как 
описание примитивной демонологии или психологии табу. Этот специфический 
оттенок возник благодаря тому факту, что существование комплексов, отколовшихся 
психических фрагментов, является весьма ощутимым остаточным явлением 
первобытного состояния мышления. Примитивный разум отмечен высокой степенью 
диссоциативности, выражающей себя, например, в том, что примитивные люди 
убеждены в наличии у них нескольких душ - в определенном случае даже шести - не 
считая огромного количества богов и духов, которые не просто являются 
предметами рассуждении, как в нашем случае, а зачастую весьма впечатляющим 
психическим опытом.
 Я бы хотел использовать возможность отметить, что я употребляю термин 
"примитивный" в смысле "первичный", и что я не присваиваю ему никакой 
качественной оценки. Также, когда я говорю об "остаточных явлениях" 
примитивного состояния, я совершенно не имею в виду, что оно [это состояние] 
должно когда-либо закончиться. Напротив, я не вижу причины, по которой его 
существование не могло бы длиться весь период существования человечества. К 
тому же, в любом случае, оно не претерпело особых изменений, а с Мировой войной 
и ее последствиями даже возникло значительное усиление его проявлений. По этой 
причине я склоняюсь к мнению, что автономные комплексы есть нормальные явления 
жизни, и они составляют структуру бессознательной психе.
 Как вы видите, я уделил основное внимание описанию лишь особенностей теории 
комплексов. Тем не менее, я должен предостеречь вас от завершения этой неполной 
картины, подчеркнув сложности, возникающие из факта существования автономных 
комплексов. Вам придется столкнуться с тремя важными аспектами проблемы: 
терапевтическим, философским и моральным. Все три ожидают своей очереди.
 
 
 АION
 
 ИССЛЕДОВАНИЕ ФЕННОМЕНОЛОГИИ САМОСТИ
 "И все это происходит, - говорят они, - дабы Иисус мог сделаться первой 
жертвой при разделении составных природ"
 Ипполит, Elenhos, VII, 27, 8
 
 I. ЭГО
 
 В ходе исследования психологии бессознательного я столкнулся с фактами, 
потребовавшими формулирования новых понятий. Одно из этих понятий - самость. 
Сущность, получившая такое наименование, мыслится не вытесняющей другую 
сущность, бывшую ранее известной под названием эго, а скорее на правах понятия 
высшего порядка включающей в себя последнюю. Эго мы понимаем как комплекс, с 
которым соотносится все содержимое сознания. Оно, по сути, образует центр поля 
сознания; а поскольку этим полем охватывается эмпирическая личность, эго 
выступает субъектом всех личностных актов сознания. Отношение некоего 
психического содержания эго служит критерием его осознанности, ибо это 
содержание осознано не раньше, чем субъект получит представление о нем.
 Данным определением мы описали и очертили сферу охвата субъекта. Теоретически, 
полю сознания не могут быть поставлены никакие пределы, поскольку оно способно 
к неограниченному расширению. Эмпирически оно, однако же, всегда обнаруживает 
свой предел, когда сталкивается с неизвестным. Последнее состоит из всего, нами 
не знаемого и, следовательно, не соотнесенного с эго как центром поля сознания. 
Неизвестной распадается на две группы объектов: те, что находятся вовне и могут 
быть восприняты посредством чувств, и те, что находятся внутри и воспринимаются 
непосредственно. Первой группой охватывается неизвестное во внешнем мире, 
второй - неизвестное в мире внутреннем. Вторую из указанных территорий мы 
называем бессознательным.
 Эго, в своем качестве специфического содержимого сознания, представляет собой 
не простой и не элементарный, но комплексный фактор, в силу своей сложности не 
поддающийся исчерпывающему описанию. Опыт показывает, что оно покоится на двух 
основаниях, на первый взгляд различных: соматическом и психическом. 
Соматическое основание выводится из совокупности внутренних ощущений тела, 
которые, в свою очередь, уже обладают психической природой и ассоциированы с 
эго, а потому являются осознанными. Они производятся эндосоматическими 
раздражениями, лишь немногие из которых переступают порог сознания. 
Значительная часть этих раздражении происходит бессознательно, то есть лежит 
ниже порога сознания. Тот факт, что они подсознательны, совсем не обязательно 
означает, что они имеют чисто физиологический статус: о них это можно было бы 
сказать не с большим правом, чем о каких-либо иных психических содержаниях. 
Иногда они бывают способны переступать указанный порог, то есть становиться 
воспринимаемыми. Однако несомненно, что большая часть этих эндосоматических 
раздражении попросту не может быть осознана и настолько элементарна, что нет 
никаких причин приписывать им психическую природу - если только вы не 
разделяете философских взглядов, согласно которым жизненные процессы в любом 
случае являются психическими. Главным возражением против подобной вряд ли 
доказуемой гипотезы служит то, что она распространяет понятие психе за все и 
всяческие рамки, давая процессу жизни интерпретацию, лишенную строгого 
фактического подтверждения. Чересчур широкие понятия обычно оказываются 
негодными инструментами из-за своей расплывчатости и туманности. Я, поэтому, 
предлагаю пользоваться термином "психическое" только в тех случаях, когда 
засвидетельствовано присутствие воли, способной модифицировать рефлексы либо 
инстинктивные процессы. Здесь я вынужден отослать читателя к моей работе "On 
the Nature of the Psyche"1, где несколько подробнее обсуждается данное 
определение "психического".
 Таким образом, соматическая основа эго складывается из сознательных и 
бессознательных факторов. То же самое справедливо и в отношении психической 
основы: с одной стороны, эго опирается на совокупное поле сознания, с другой - 
на общую сумму бессознательных содержаний. Последние распадаются на три группы:
 во-первых, это содержания, временно остающиеся подсознательными и могущие быть 
воспроизведенными в произвольном порядке (память); во-вторых, это содержания 
бессознательные, не поддающиеся произвольному воспроизведению; в-третьих, это 
содержания, вообще не могущие быть осознанными. О второй группе можно судить по 
спонтанным прорывам подсознательных содержаний в сознание. Третья группа 
является гипотетической; ее существование логически выводится из фактов, 
стоящих за группой номер два. В нее входят содержания, которые либо еще не 
прорвались внутрь сознания, либо никогда не прорвутся в него.
 Когда я сказал, что эго "опирается" на совокупное поле сознания, я не имел в 
виду, что оно есть это поле сознания. Если бы это было так, эго невозможно было 
бы отличить от поля сознания в целом. На самом деле, эго для него -всего лишь 
точка отсчета, опирающаяся на описанный выше соматический фактор и ограниченная 
им.
 Хотя сами по себе основания эго относительно плохо известны и бессознательны, 
эго по определению представляет собой сознательный фактор. С эмпирической точки 
зрения, можно даже сказать, что оно приобретается с ходом жизни индивида, 
Представляется, что оно впервые возникает из столкновения соматического фактора 
с окружающей средой и, однажды установившись в качестве субъекта, развивается 
на основе дальнейших столкновений с внешним и внутренним миром.
 Невзирая на неограниченную протяженность своих оснований, эго никогда не 
бывает ни больше, ни меньше, чем сознание в целом. Эго как сознательный фактор, 
по крайней мере теоретически, поддается исчерпывающему описанию. Последнее, 
однако же, всегда будет не более чем портретом сознательной личности; в нем 
будут отсутствовать все черты субъекта, неизвестные ему или им не осознаваемые. 
Полная картина должна была бы включать их. Но полное описание личности 
абсолютно невозможно даже в теории, ибо бессознательный личностный компонент 
непознаваем. Как показывает обширнейший опыт, этот бессознательный компонент ни 
в коем случае нельзя считать малозначительным. Напротив, свойства личности, 
обладающие решающим значением, зачастую бессознательны и либо воспринимаются 
только другими, либо могут быть обнаружены лишь с большим трудом и не без 
посторонней помощи.
 Таким образом, ясно, что личность как целостный феномен не совпадает с эго, то 
есть с сознательной личностью, но образует некую сущность, которую надлежит 
отличать от эго. Естественно, потребность в таком различении существенна только 
для психологии, считающейся с фактом присутствия бессознательного, - и для 
такой психологии подобное различение чрезвычайно важно. Даже для юриспруденции 
- например, при решении вопроса о вменяемости - не лишено значения, осознанны 
или же неосознанны определенные психические факты.
 Я предлагаю личность в целом, которая, несмотря на свою данность, не может 
быть познана до конца, называть самостью. Эго, по определению, подчинено 
самости и относится к ней как часть к целому. Внутри поля сознания оно, как мы 
сказали, обладает свободой воли. Под последней я предполагаю не какое-либо 
философское понятие, а всего лишь хорошо известный психологический факт 
"свободного выбора", точнее, субъективное ощущение свободы. Но, точно так же, 
как наша свободная воля наталкивается на необходимость внешнего мира, она 
обнаруживает свои пределы и в субъективном внутреннем мире, вне поля сознания, 
где наталкивается на факты, принадлежащие самости. И, в точности как 
обстоятельства или внешние события "случаются" с нами, ограничивая нашу свободу,
 так и самость воздействует на эго как на нечто объективно происходящее и 
весьма слабо поддающееся изменениям со стороны свободной воли. В самом деле, 
хорошо известно, что эго не только не может ничего поделать против самости, но 
даже иногда как будто бы ассимилируется бессознательными компонентами личности, 
пребывающими в процессе развития, и сильно искажается ими.
 В силу самой природы рассматриваемого предмета, невозможно дать эго какое-либо 
описание, за исключением самого формального. При любом ином способе наблюдения 
придется принять во внимание индивидуальность, присущую эго в качестве одной из 
его основных характеристик. Хотя те многочисленные элементы, что составляют 
этот комплексный фактор, сами по себе всегда и везде одинаковы, они бесконечно 
вариативны в том, что касается их ясности, эмоциональной окрашенности и широты 
охвата. Поэтому оказывается, что результат их комбинирования, - то есть эго, - 
насколько мы можем судить, индивидуален, уникален и способен в определенной 
мере поддерживать свою идентичность. Его стабильность относительна, поскольку 
иногда случаются далеко идущие трансформации личности. Изменения такого рода не 
обязательно являются патологическими; они также могут сопутствовать развитию и, 
следовательно, укладываться в рамки нормы.
 Будучи точкой отсчета поля сознания, эго выступает субъектом всех успешных 
попыток адаптации, в той мере, в какой последние реализуются усилием воли. Эго, 
таким образом, играет существенную роль в системе психической организации. Его 
позиция в ней настолько важна, что выглядит не лишенным основания предрассудок, 
согласно которому эго является центром личности, а поле сознания и есть психе 
per se (сам(а) по себе (лат.). - Прим. пер.) Если пренебречь несколькими 
многозначительными идеями, встречающимися у Лейбница, Канта, Шеллинга и 
Шопенгауэра, а также философскими экскурсами Каруса и фон Гартманна, окажется, 
что лишь в конце XIX века современная психология с ее индуктивными методами 
открыла основания, на которые опирается сознание, и эмпирически доказала 
присутствие психе за пределами сознательной области. Благодаря этому открытию 
позиция эго, до тех пор бывшая абсолютной, подверглась релятивизации: хотя эго 
и удержало за собой свое качество центра поля сознания, возникли сомнения в том,
 является ли оно центром личности. Оно - часть личности, но не вся личность. 
Как я уже сказал, попросту невозможно оценить, насколько велика или мала его 
доля в ней, насколько оно свободно или же зависимо от свойств вышеназванной 
"вне-сознательной" психе. Мы только можем утверждать, что его свобода 
ограничена, а его зависимый характер доказан, и зачастую весьма убедительно. 
Мой опыт подсказывает, что никому не следует недооценивать зависимость эго от 
бессознательного. Конечно, нет необходимости напоминать об этом тем, кто и без 
того склонен переоценивать важность последнего. Своего рода критерием меры 
здесь могут послужить психические последствия неверных оценок; далее мы еще 
вернемся к ним.
 Выше мы видели, что, с точки зрения психологии сознания, бессознательное 
поддается делению на три группы различного содержания. Однако, с точки зрения 
психологии личности следует двухчастное деление - на "вне-сознательную" психе, 
содержимое которой личностно, и "вне-сознательную" психе, содержимое которой 
безлично и коллективно. В первую группу входят интегральные компоненты 
индивидуальной личности, которые с тем же успехом могли бы носить сознательный 
характер; вторая группа, по сути, образует вездесущее, неизменное, повсюду одно 
и то же качество или субстрат психе per se. Конечно же, это - не более чем 
гипотеза. Однако нас подводят к ней природные особенности эмпирического 
материала, не говоря уже о высокой степени вероятности того, что общее сходство 
психических процессов у всех индивидов должно основываться на столь же общем и 
безличном принципе, имеющем силу закона, - точно так же как инстинкт, 
проявляющий свое действие у какого-либо индивида, есть лишь частная 
манифестация инстинктивного субстрата, общего у всех людей.
 
 II.ТЕНЬ
 
 В то время как содержимое личного бессознательного приобретается на протяжении 
жизни индивида, содержаниями коллективного бессознательного неизменно 
оказываются архетипы, присутствующие в нем изначально. Их соотношение с 
инстинктами я рассматриваю в других работах1. С эмпирической точки зрения 
отчетливее всего можно характеризовать те из архетипов, которые производят 
самое частое и разрушающее воздействие на эго. Эти архетипы - тень, анима и 
анимус2. Среди них наиболее доступна тень, с ней легче всего познакомиться на 
опыте, поскольку ее природа в большой мере выводима из содержимого личного 
бессознательного. Единственным исключением из этого правила служат те довольно 
редкие случаи, когда подавленными оказываются положительные качества личности и 
в последствии эго играет существенно отрицательную или же неблаговидную роль.
 Тень представляет собой моральную проблему, бросающую вызов личностному эго в 
целом, ибо ни один человек не в состоянии осознать свою тень, не приложив 
серьезных усилий морального характера. Ее осознание предполагает признание 
реального присутствия темных аспектов личности. Акт подобного признания - 
существеннейшее условие самопознания любого рода; и, как правило, для 
совершения его нужно преодолеть немалое сопротивление. В самом деле, 
самопознание как психотерапевтическая процедура зачастую требует большого, 
тяжкого труда, растянутого на весьма долгое время.
 Рассмотрение теневых характеристик - то есть изъянов, из которых составлена 
тень - с более близкого расстояния позволяет обнаружить, что они наделены 
эмоциональной природой, а также своего рода автономией; соответственно, им 
присуще свойство навязчивости, точнее сказать - властного овладевания. Надо 
заметить, что эмоция обычно выступает не как собственная активность индивида, 
но как нечто случившееся с ним. Аффекты провоцируются чаще всего там, где 
слабее всего адаптация; при этом они раскрывают и причину ее слабости, а именно,
 определенную степень ущербности и наличие более низкого уровня развития 
личности. На этом пониженном уровне, с его неконтролируемыми или едва 
контролируемыми эмоциями, человек ведет себя в какой-то мере как дикарь, не 
только являющийся пассивной жертвой своих аффектов, но и примечательным образом 
неспособный к моральным суждениям.
 Хотя при наличии проницательности и доброй воли тень может быть до некоторой 
степени ассимилирована сознательной частью личности, опыт показывает, что в ней 
присутствуют те или иные черты, демонстрирующие крайне упорное противодействие 
моральному контролю; повлиять на них оказывается почти невозможно. 
Сопротивление такого рода обычно связано с проекциями, которые не признаются 
таковыми, и их признание есть некое необычайное моральное свершение. Если 
обычно определенная часть специфических черт тени без особого труда принимается 
в качестве собственных свойств личности, то в данном случае не помогают ни 
проницательность, ни воля, поскольку источник эмоций заключен, вне всякого 
сомнения, в другом лице. Не имеет значения, насколько очевидным может быть для 
стороннего наблюдателя наличие проекций, - надежды на то, что субъект сам 
заметит их, все равно крайне малы. Необходимо убедить его, что он отбрасывает 
очень длинную тень, прежде чем он согласится убрать свои эмоционально 
окрашенные проекции с их объекта.
 Предположим, определенный индивид не проявляет ни малейшей склонности признать 
свои проекции. В таком случае, фактор, ответственный за создание проекций, 
получает свободу действий и возможность достичь своей цели - если она у него 
есть - или спровоцировать какую-либо иную характерную для него ситуацию. Как 
нам известно, проецирование осуществляется не сознательным субъектом, а 
бессознательным. То есть человек не создает проекции, - он сталкивается с ними. 
Результатом проекций является изоляция субъекта от его окружения, ибо на месте 
реальных отношений с этим окружением теперь оказывается лишь нечто иллюзорное. 
Из-за проекций мир для человека превращается в отражение его собственного 
неведомого лица. В конечном счете они, таким образом, ведут к состоянию 
аутоэротизма либо аутизма, при котором человек измышляет для себя особый мир, 
реальность коего навеки неприкосновенна. Появляющиеся как результат этого 
sentiment d'incompletude (чувство неполноты, недостаточности (фр.) - Прим. пер.
) и еще худшее ощущение бесплодия, в свою очередь, посредством проекции 
получают объяснение как злонамеренность окружающих, и такой порочный круг еще 
усиливает изоляцию. Чем больше проекций успело вклиниться между субъектом и его 
окружением, тем затруднительнее для эго увидеть что-либо сквозь свои иллюзии. 
Один мой сорокапятилетний пациент, страдавший неврозом принуждения с 
двадцатилетнего возраста, как-то сказал мне: "Но не могу же я признаться себе, 
что потратил впустую лучшие двадцать пять лет своей жизни!"
 Зачастую, весьма трагическое зрелище представляет собой человек, явно 
запутывающий и собственную жизнь и жизни других, и при этом остающийся 
совершенно неспособным увидеть, до какой степени вся трагедия исходит от него 
же самого, и как он сам поддерживает ее и дает ей пищу. Не сознательно, конечно,
 - ибо сознание его поглощено жалобами и проклятиями в адрес вероломного мира, 
отодвигающегося все дальше и дальше. Скорее можно утверждать, что 
бессознательный фактор прядет нить иллюзий, заслоняющих собою мир. В конце 
концов формируется кокон, полностью опутывающий человека.
 Можно было бы предположить, что подобные проекции, почти или даже вовсе 
неуничтожимые, должны принадлежать области тени - то есть, негативной стороне 
личности. Однако, наступает момент, когда это предположение перестает себя 
оправдывать, поскольку возникающие символы относятся теперь уже к лицу 
противоположного пола: у мужчины к женщине, и наоборот. Источником проекций 
выступает уже не тень, всегда наделенная тем же полом, что и субъект, а некая 
дополнительная по половому признаку фигура. Здесь мы сталкиваемся с анимусом 
женщины и анимой мужчины -двумя соотносительными архетипами, автономный 
бессознательный характер которых объясняет устойчивость их проекций. Хотя тень 
представляет собой мотив, столь же хорошо известный мифологии, как и анима и 
анимус, в ней собрано прежде всего личное бессознательное, а потому ее 
содержимое без особых затруднений поддается осознанию. Этим тень отличается от 
анимы и анимуса, ибо если увидеть тень и распознать ее довольно легко, то анима 
и анимус гораздо дальше отстоят от сознания и в нормальных условиях осознаются 
редко, чтобы не сказать никогда. Тень можно разглядеть при условии некоторой 
самокритичности, - поскольку природа ее личностна. Однако те же трудности, что 
с анимой и анимусом, возникают и с тенью, когда она предстает как архетип. 
Иными словами, вполне в пределах человеческих способностей признать 
относительное зло своей природы, но попытка заглянуть в лицо абсолютного зла 
оказывается редким и потрясающим по воздействию опытом.
 
 1 "Instinct and the unconscious" и "On the Nature of the Psyche", пaр.397
 2 Содержание этой, а также следующей главы взято из лекции, прочитанной в 
Швейцарском обществе практической психологии, Цюрих, 1948 г. Материал впервые 
был опубликован в: Wiener Zeitch-rift fuer Nervenheikunde und deren 
Grenzaebiete, I (1948):4.
 
 III. СИЗИГИЯ : АНИМА И АНИМУС
 
 Что же это за фактор, создающий проекции. На Востоке его называют "Пряхой" 1 - 
Майей, своим танцем порождающей иллюзии. Даже если бы мы заранее не знали 
символики сновидений, этот идущий с Востока намек навел бы нас на верный след: 
окутывающий, объемлющий и поглощающий элемент безошибочно указывает на мать2, 
то есть на отношение сына к его реальной матери, к ее образу и к женщине, 
которая для него станет матерью. Его Эрос пассивен как у ребенка: он надеется 
быть пойманным, втянутым, окутанным и поглощенным. В действительности он 
стремится попасть в обороняющий и питающий материнский зачарованный круг, в 
состояние младенца, избавленного от всех хлопот, испытывающего на себе заботу 
всего мира, который прямо-таки заставляет его быть счастливым. Неудивительно, 
что реальность исчезает из поля зрения!
 Если эта ситуация драматизируется (ибо бессознательное обычно драматизирует 
ее), то мы видим перед собой, в психологическом плане, человека, живущего 
регрессивно, стремящегося вернуться в детство, к своей матери, бегущего от 
холодного жестокого мира, отказавшего ему в понимании. Зачастую рядом с ним 
действительно находится мать, которая внешне немало заботиться о том, чтобы ее 
сын стал мужчиной, но на деле не пренебрегает ничем в своих неустанных 
жертвенных стараниях помешать ему повзрослеть и жениться. Между матерью и сыном 
имеется тайный заговор, и можно наблюдать, как каждый из них помогает другому в 
предательстве по отношению к жизни.
 Кто из них виновен в этом - мать или сын? По всей вероятности, оба. 
Неудовлетворенную тоску сына по жизни и по внешнему миру следует принимать 
всерьез. У него есть подлинное желание соприкоснуться с реальностью, заключить 
в объятия землю и заставить житейскую ниву приносить плоды. Однако же все, что 
он делает, - не более чем серия судорожных попыток, ибо и его инициатива, и его 
способность к постоянству подорваны таящейся в нем памятью о том, что мир и 
счастье в мире можно получить как дар - от матери. Тот участок мира, с которым 
он, как всякий человек, вынужден сталкиваться снова и снова, всегда в какой-то 
степени неправилен, поскольку не падает ему в руки, не бежит навстречу, а 
сопротивляется, требует завоевывать себя и слушается только силу. Он, этот мир, 
предъявляет требования к мужеству человека, к его рвению, прежде всего - к его 
смелости и решимости, когда доходит до того, что самое бытие его ложится на 
чашу весов. Здесь ему потребуется вероломный Эрос, способный подвигнуть его на 
забвение матери и на тяготы первой любви в его жизни. Но мать, предвидя такую 
опасность, старательно воспитывала в нем добродетель верности и преданности, 
дабы предохранить его от риска моральной дезинтеграции, сопутствующего любым 
жизненным перипетиям. Он слишком хорошо усвоил эти уроки, а потому остается 
верен матери. Это естественным образом вызывает у нее глубочайшую 
обеспокоенность (например, если в результате, он окажется гомосексуальным), но 
в то же время и дает ей бессознательное удовлетворение несомненно 
мифологического свойства. Ибо воцарившиеся теперь отношения между ними 
воплощают древнейший, священнейший архетип брака матери с сыном. В конце концов,
 что этот пошлый мир, с его актами гражданской регистрации, конвертами с 
зарплатой и ежемесячными взносами за квартиру, может предложить такого, что 
смогло бы перевесить мистический трепет иерогамии? Что окажется важнее 
увенчанной звездами женщины, преследуемой драконом, или же благочестивой тьмы, 
скрывающей брак Агнца?
 Этот миф более, чем какой-либо другой, иллюстрирует природу коллективного 
бессознательного. На данном уровне мать одновременно стара и молода, она - и 
Деметра и Персефона, а сын - одновременно и супруг и дремлющий, свернувшись 
клубочком, младенец. Несовершенства реальной жизни с ее трудностями 
приспособления и многочисленными разочарованиями конечно же никак не могут 
конкурировать с этим состоянием неописуемого совершенства.
 Что касается сына, фактор, порождающий у него проекции, идентичен с образом 
матери, вследствие этого замещающим реальную мать. Проекция может быть 
устранена лишь тогда, когда сын увидит, что в царстве его психе присутствует 
образ не только матери, но и дочери, и сестры, и возлюбленной, и небесной 
богини, и хтонической Баубо. Любая мать и каждая возлюбленная вынужденно 
превращается в носительницу и воплощение этого вездесущего нестареющего образа, 
соответствующего глубочайшей внутренней реальности мужчины. Этот небезобидный 
образ Женщины принадлежит ему, мужчине; она замещает собой ту верность, от 
которой он иногда вынужден отказаться в интересах жизни; она служит столь 
необходимой компенсацией за риски, жертву и борьбу, завершающуюся 
разочарованием; она -утешение за всю горечь жизни. И, в то же время, она - 
великая фокусница и соблазнительница, своей Майей завлекающая его в жизнь, - не 
только в ее осмысленные и полезные аспекты, но и в ее пугающие парадоксы и 
двусмысленности, сопряженные с балансированием между добром и злом, успехом и 
крахом, надеждой и отчаянием. Она, будучи источником наибольшей опасности для 
мужчины, требует от него максимальных усилий; и если он способен на них, то она 
отнесется к этому с благосклонностью.
  Этот образ Шпиттелер называет "Госпожа Душа". Вместо такого названия, я 
предложил термин "анима", чтобы указать на нечто специфическое, для чего слово 
"душа" оказывается слишком общим и расплывчатым обозначением. Эмпирической 
реальностью, которую суммирует понятие анимы, является крайне драматическое по 
характеру содержимое бессознательного. Его, конечно, можно описать рациональным 
научным языком; но тогда совершенно не удается выразить его живые 
характеристики. А потому при описании процессов жизни психе я намеренно и 
сознательно отдаю предпочтение драматическому, мифологическому способу мыслить 
и говорить: он не только более выразителен, но и более точен, чем абстрактная 
научная терминология, привычная игра которой - думать, что ее теоретические 
формулировки в один прекрасный день станут алгебраическими уравнениями.
 Итак, фактором, порождающим проекции, выступает анима, точнее - 
бессознательное, представляемое анимой.
  Появляясь в снах, видениях и фантазиях, она всегда принимает 
персонифицированную форму, показывая тем самым, что воплощенный в ней фактор 
обладает всеми примечательными характеристиками женского существа3. Она - не 
измышление сознания, а спонтанный продукт бессознательного. Она также - и не 
фигура, замещающая мать. Напротив, есть все основания считать нуминозные 
свойства, наделяющие материнский образ столь опасной силой, производными от 
коллективного архетипа анимы, заново обретающего плоть в каждом ребенке 
мужского пола.
 Поскольку анима представляет собой архетип, обнаруживающийся у мужчин, то 
разумно будет предположить, что некий эквивалентный архетип должен иметься и у 
женщин; ибо как женский элемент служит компенсацией мужчине, так и мужской - 
компенсацией женщине. Я, однако, не хочу, чтобы из-за подобной аргументации 
создалось впечатление, что к установлению указанных компенсаторных отношений мы 
пришли путем дедукции. Напротив: для эмпирического постижения природы анимы и 
анимуса понадобился обширный, долгий и разнообразный опыт. Таким образом, все, 
что мы скажем об этих архетипах, либо поддается прямой проверке, либо благодаря 
фактам становится как минимум весьма вероятным. Вместе с тем, я полностью отдаю 
себе отчет в том, что сейчас мы обсуждаем пионерскую работу, по самой своей 
природе носящую временный характер.
 Как мать для сына, так и отец для дочери оказывается первым, на кого фактор, 
содержащий проекции, накладывает их. Практический опыт такого рода отношений 
складывается из множества индивидуальных случаев, предоставляющих в наше 
распоряжение всевозможные вариации на одну и ту же основную тему. Поэтому 
краткое их описание может быть только схематическим.
 Компенсацией женщине служит мужской элемент; как следствие, ее бессознательное 
несет на себе, так сказать, маскулинный отпечаток. В результате возникает 
существенное психологическое различие между мужчинами и женщинами, и я 
соответствующим образом назвал фактор, отвечающий за создание проекций у женщин,
 словом "анимус", что означает "разум" или "дух". Анимус соотносится с 
отцовским Логосом, так же как анима - с материнским Эросом. Я, однако, не 
намерен давать этим двум интуитивным понятиям слишком уж специфические 
определения. Эрос и Логос я использую просто как вспомогательные понятия, 
позволяющие описать тот факт, что сознание женщины в большей мере 
характеризуется связующими свойствами Эроса, а не различением и познанием, 
ассоциирующимися с Логосом. У мужчин Эрос, то есть функция отношения, достигает 
меньшего развития, чем Логос. Напротив, для женщин Эрос - выражение их 
подлинной природы, тогда как их Логос зачастую представляет собой всего лишь 
досадную ошибку. Он порождает недоразумения, а исходящие от него интерпретации 
вызывают раздражение у друзей и родственников. Так происходит потому, что 
женский Логос составлен из мнений, заменяющих собою размышления; под мнениями я 
подразумеваю априорные предположения, претендующие на абсолютную истинность. 
Всем известно, что предположения такого рода могут  быть невероятно 
раздражающими. Поскольку анимус -великий спорщик, его действия лучше всего 
наблюдать во время тех дискуссий, в которых обе стороны считают себя правыми. 
Мужчины также способны спорить очень по-женски, когда бывают одержимы анимой и 
превращаются, таким образом, в анимус своей собственной анимы. Проблема тогда 
становится предметом их личных обид и тщеславия (как если бы они были 
женщинами); для женщин же она становится вопросом силы - силы истины, 
справедливости или какого-нибудь "изма", поскольку об их тщеславии уже успел 
позаботиться парикмахер. В женской аргументации большую роль всегда играет 
"Отец" (то есть, сумма расхожих мнений). Сколь бы дружелюбным и любезным ни был 
Эрос женщины, никакая логика на свете не сдвинет ее с места, если ею движет 
анимус. У мужчины зачастую возникает ощущение (не такое уж неверное), что 
только соблазнение, побои или насилие смогли бы оказать необходимое воздействие.
 Он не осознает, что эта в высшей степени драматическая ситуация тотчас бы 
пришла к банальному и тихому завершению, если бы он покинул поле битвы, оставив 
какой-нибудь другой женщине право продолжать сражение (своей жене, например, 
если она сама и не есть та "лошадь, которую занесло"). Такая здравая мысль 
почти никогда не приходит ему на ум, поскольку ни один мужчина не способен 
долее пяти минут разговаривать с анимусом и не пасть жертвой своей собственной 
анимы. Всякий, у кого достанет чувства юмора, чтобы беспристрастно выслушать 
вытекающий диалог, будет просто поражен изобилием общих мест, некстати 
применяемых трюизмов, клише, взятых из газет и романов, и всякого рода затертых 
банальностей, перемежающихся грубыми передергиваниями и умопомрачительным 
отсутствием логики. Этот диалог, независимо от его участников, повторяется 
многие миллионы раз на всех языках мира, всегда оставаясь в сущности одним и 
тем же.
 Указанным примечательным фактом мы обязаны следующему обстоятельству: когда 
сходятся вместе анимус и анима, то анимус вынимает из ножен меч силы, а анима 
источает яд иллюзий и соблазна. Исход далеко не всегда отрицателен, так как оба 
участника в этой ситуации способны влюбиться (особый случай любви с первого 
взгляда). Язык любви удивительно однообразен, он пользуется затасканными 
формулами с безграничным доверием и пиететом, и двое партнеров в который раз 
оказываются в банальной коллективной ситуации. При этом они разделяют иллюзию 
совершенно индивидуального отношения друг к другу.
 Как в своих положительных, так и в своих отрицательных аспектах отношение 
"анима/анимус" всегда перегружено "ожесточенностью"; то есть оно эмоционально и,
 следовательно, коллективно. Аффекты понижают уровень отношений, приближая их к 
общей инстинктивной основе, где уже не может быть и речи о чем-то 
индивидуальном. Часто отношения продолжают идти своим путем независимо от людей,
 участвующих в них, И люди эти впоследствии не знают, что же все-таки случилось 
с ними.
 Если облако "ожесточенности", окутывающее мужчину, состоит главным образом из 
чувствительности и раздражения, то у женщины оно выражает себя в виде упрямых 
мнений, предвзятых интерпретаций, инсинуаций, непонимания; все это направлено к 
тому, чтобы разрушить отношения двух человеческих существ (иногда эта цель 
успешно достигается). Женщина, как и мужчина, попадается в сеть иллюзий, 
сплетенных ее ближним демоном, и в своем качестве дочери, которая одна лишь 
понимает отца (то есть, всегда во всем права), переносится в некую волшебную 
страну, где она подобно овце пасется на лугу под присмотром пастуха - своего 
анимуса.
 Анимус, как и анима, имеет также положительный аспект. Посредством фигуры отца 
он выражает не только расхожие мнения, но равным образом и то, что мы обычно 
называем духом, в частности - философские или религиозные идеи, или же, скорее, 
соответствующую им позицию. Анимус, таким образом, исполняет роль психопомпа, 
посредника между сознанием и бессознательным и персонифицирует последнее. Как 
анима, будучи интегрирована, становится Эросом сознания, так и анимус 
становится Логосом; и, как анима наделяет сознание мужчины соотнесенностью и 
способностью вступать в отношения, так анимус придает сознанию женщины 
способность к рефлексии, обдумыванию, самопознанию.
 Действие анимы и анимуса на эго в принципе одно и то же. Это действие крайне 
трудно устранить, ибо оно, во-первых, обладает необычайной силой и мгновенно 
наполняет эго-личность несокрушимым чувством правоты и праведности. Во-вторых, 
исходная причина этого действия оказывается спроецированной и представляется 
заключенной в объектах и объективных ситуациях. Полагаю, обе названные 
характеристики можно проследить в качестве особенностей, присущих архетипу. 
Ведь архетип, конечно же, существует априорно. Возможно, этим объясняется 
зачастую совершенно иррациональное, но бесспорное и несомненное существование 
определенных настроений и предубеждений. Вероятно, на них также трудно повлиять 
именно из-за мощного суггестивного эффекта, исходящего от архетипа. Он 
зачаровывает сознание, берет его в плен, как бы гипнотизирует. Эго при этом 
часто испытывает смутное чувство морального поражения, после чего ведет себя 
еще более оборонительно, самоуверенно, с еще большим вызовом, создавая тем 
самым порочный круг, лишь усиливающий его чувство неполноценности. Тогда из-под 
человеческих отношений выбивается почва, ибо как мания величия, так и комплекс 
неполноценности делает невозможным взаимное признание, без которого отношений 
не бывает.
 Как уже говорилось, легче проникнуть взглядом в тень, чем в аниму или анимус. 
Общаясь с тенью, мы имеем некоторое преимущество, даваемое нам нашим 
образованием, всегда старавшимся убедить людей в том, что они сделаны отнюдь не 
из чистого золота. Поэтому каждому из нас сразу же становится понятно, что 
подразумевается под "тенью", "низшими сторонами личности" и т.п. Если человек 
забыл об этом, его память с легкостью освежат воскресная проповедь, жена или 
налоговый инспектор. Однако если мы имеет дело с анимой либо анимусом, все не 
так просто. Во-первых, образование морального характера в данном плане 
отсутствует, а во-вторых, большинство людей вполне удовлетворяются своей 
самоуверенностью и предпочитают поносить друг друга (если не хуже!), но не 
признавать свои проекции. В самом деле, наличие иррациональных настроений у 
мужчин и иррациональных мнений у женщин кажется чем-то естественным. Можно 
предположить, что такое положение дел имеет инстинктивную основу и должно 
сохраниться навсегда, дабы увековечить Эмпедоклову игру любви и ненависти между 
элементами. Природа консервативна и неохотно допускает смену своего пути; самым 
упрямым образом она обороняет неприкосновенность заповедников, где обитают 
анима и анимус. Поэтому осознать проекции анимы/анимуса намного труднее, чем 
признать свою теневую сторону. В обоих случаях нужно, конечно, преодолевать 
определенные моральные преграды в виде тщеславия, амбиций, самомнения, 
раздражения и т.п., однако в случае проекций к ним прибавляются всякого рода 
интеллектуальные затруднения, не говоря уже о содержимом проекции, с которым 
попросту неведомо что делать. В довершение всего появляются сильные сомнения 
насчет того, не чересчур ли мы вмешиваемся в дела природы, извлекая на свет 
сознания вещи, которые лучше было бы оставить в покое.
 Хотя я на своем веку встречал немалое число людей, способных без особых 
интеллектуальных и моральных затруднений понять, что подразумевается под анимой 
и анимусом, попадается и великое множество других, кому стоит большого труда 
увидеть в этих эмпирических понятиях что-либо конкретное. Это показывает, что 
эти понятия отчасти выходят за рамки повседневного опыта. Их непопулярность 
обусловлена именно их непривычностью. Как следствие, против них мобилизуются 
предрассудки, и указанные понятия табуируются, подобно всему неожиданному.
 Так что потребовав рассеять проекции, поскольку это принесет пользу и 
преимущества во всех отношениях, мы сразу же вступаем на новую территорию. До 
сих пор каждый был убежден, что такие представления как "мой отец", "моя мать" 
и т.д., представляют собой не что иное, как верное отображение реальных 
родителей, во всех Деталях соответствующее оригиналу, и что, если кто-нибудь 
произносит слова "мой отец", за ними стоит именно то, чем его отец является в 
реальности. Человек и в самом деле думает, что имеет в виду своего реального 
отца; однако же, предположение о тождестве ничуть не создает самого тождества. 
Вот где вступает в действие заблуждение enkekalymmenos ("скрытый под 
покрывалом")4. Если в свое психологическое уравнение некий Икс введет имеющийся 
у него образ отца, который он отождествляет со вполне реальным отцом, уравнение 
не будет решаться, так как включенная в него неизвестная величина не 
согласуется с реальностью. Наш Икс пренебрег тем фактом, что его представление 
о человеке состоит, во-первых, из полученной им по всей вероятности весьма 
неполной картины облика реального лица и, во-вторых, из проделанных им самим 
субъективных модификаций этой картины. Представление Икса о своем отце есть 
некая комплексная величина, за которую реальный отец отвечает лишь частично, а 
значительно большая доля ответственности за нее лежит на сыне. Это настолько 
верно, что всякий раз, когда последний либо критикует, либо превозносит своего 
отца, он бессознательно метит в самого себя, тем самым вызывая те же 
психические последствия, что и у людей, склонных пренебрежительно высказываться 
о себе или же, напротив, себя перехваливать. Однако, если Икс тщательно 
сопоставит свои реакции с реальностью, он получит шанс заметить, что допустил 
просчет, когда-то не сумев понять на основании поведения отца ложность своего 
представления о нем. Но, как правило, всякий Икс уверен в своей правоте, - а 
если кто-то и неправ, это без сомнения, другой. Если у нашего Икса недостаточно 
развит Эрос, то либо он останется индифферентным к неадекватным отношениям, 
сложившимся у него с отцом, либо его будет раздражать непоследовательность и 
вообще непостижимость отца, чье поведение на самом деле никогда не 
соответствует тому, каким Икс видит его. Вследствие этого Икс считает, что 
имеет полное право чувствовать себя обижаемым, непонимаемым и даже предаваемым.
 Нетрудно представить себе, насколько желательно было бы в таких случаях 
устранить проекцию. И всегда находятся оптимисты, верящие в наступление 
золотого века сразу же, как только людям будет указан правильный путь. Однако, 
пусть попробуют объяснить этим самым людям, что те ведут себя подобно собаке, 
охотящейся за собственным хвостом. Чтобы заставить человека увидеть изъяны 
своей позиции, нужно гораздо больше, чем просто "сказать" ему, ибо в деле 
задействовано нечто большее, чем все подвластное обычному здравому смыслу. 
Здесь мы сталкиваемся со своего рода фатальным непониманием, в обычных условиях 
всегда остающимся вне пределов досягаемости. Это все равно, что ожидать от 
среднего законопослушного гражданина, чтобы он признал себя преступником.
 Я упоминаю обо всем этом лишь для того, чтобы продемонстрировать порядок 
величины проекций анимы/анимуса, равно как и необходимых для их устранения 
моральных и интеллектуальных усилий. Не все содержимое анимы и анимуса, однако, 
является спроецированным. Многие из его компонентов спонтанно проявляются в 
снах и тому подобном; многие другие могут быть осознаны с помощью активного 
воображения. Так мы узнаем, что в нас живут мысли, чувства и аффекты, о 
возможности которых мы никогда и не подозревали. Естественно, подобная 
возможность покажется сущей фантастикой любому, кто не испытал ее на себе, -ибо 
нормальный человек "знает, что он думает". Столь детская поза, принимаемая 
"нормальным человеком", представляет собой попросту правило, и ни от кого 
неискушенного в данной сфере невозможно ожидать понимания действительной 
природы анимы и анимуса. Приведенные соображения вводят нас в совершенно новый 
мир психологического опыта, если, конечно, мы преуспеем в осуществлении его на 
практике. Тот, кто преуспеет, будет озадачен, узнав, насколько многого не 
ведает и никогда не ведало эго. Такие достижения в самопознании в наши дни все 
еще крайне редки, и обычно они заранее оплачены неврозом, если не чем-нибудь 
худшим.
 В фигурах анимы и анимуса получает свое выражение автономный характер 
коллективного бессознательного. Эти фигуры персонифицируют те элементы его 
содержимого, которые, будучи извлеченными из проекций, способны интегрироваться 
в сознание. В этом смысле обе фигуры представляют функции, отфильтровывающие 
содержимое коллективного бессознательного и передающие его сознанию. Их 
поведение, однако, таково лишь до тех пор, пока тенденции сознания и 
бессознательного расходятся не слишком сильно. Если же возникает какое-либо 
напряжение, эти функции, прежде безобидные, в персонифицированной форме входят 
в конфронтацию с сознанием и ведут себя как целые системы, отколовшиеся от 
личности, или как некие частичные души. Данное сравнение неверно лишь в одном: 
ничего из ранее принадлежавшего эго-личности не откалывалось от нее - напротив, 
две упомянутые фигуры представляют беспокойное приращение к ней. Причина 
подобного их поведения в том, что, хотя содержимое анимы и анимуса поддается 
интеграции, сами они не могут быть интегрированы, поскольку являются архетипами.
 В таком своем качестве они образуют фундамент психической структуры, в своей 
совокупности выходящей за пределы сознания и, следовательно, не могущей быть 
объектом непосредственного познания. Хотя действие анимы и анимуса можно 
осознать, сами они суть факторы, лежащие вне сознания, недосягаемые для 
восприятия и воли. Поэтому, независимо от интеграции их содержаний, они 
остаются автономными, и об их присутствии всегда необходимо помнить. Последнее 
крайне важно с терапевтической точки зрения, ибо, непрерывно наблюдая за 
бессознательным, мы отдаем ему ту дань, которая в большей или меньшей мере 
гарантирует его сотрудничество. Как нам известно, с бессознательным невозможно 
"поладить" раз и навсегда. Фактически, одна из важнейших задач психической 
гигиены состоит в том, чтобы постоянно уделять внимание симптоматике 
бессознательных процессов и содержимого бессознательного, - по той простой 
причине, что сознательная психика подвергается опасности стать однобокой, 
зациклиться на проторенных дорожках или зайти в тупик. Дополнительная 
компенсаторная функция бессознательного дает возможность в какой-то мере 
избежать этих опасностей, которые особенно велики при неврозе. Полностью 
успешной компенсация бывает только в идеальных условиях, когда жизнь достаточно 
проста, чтобы можно было без колебаний и ошибок бессознательно следовать 
извилистым путем инстинкта. Чем более цивилизован, сознателен и сложен человек, 
тем менее он может следовать инстинктам. Его усложненные жизненные условия и 
среда влияют с такой силой, что заглушают тихий голос природы; ее голос 
замещают мнения, верования, теории и коллективные тенденции, поддерживающие 
собой все аберрации сознательной психики. Чтобы компенсация заработала, в таких 
случаях необходимо специально обращать внимание на бессознательное. В этой 
связи особенно важно не представлять себе архетипы бессознательного как 
стремительно меняющуюся фантасмагорию неуловимых образов, но видеть в них 
постоянно действующие автономные факторы (ибо таковыми они и являются).
 Как показывает практический опыт, оба вышеуказанных архетипа наделены 
фатальностью, иногда способной приводить к трагическим последствиям. Они, в 
буквальном смысле, - мать и отец всех губительных сплетений судеб, и в этом 
своем качестве издавна признаны повсюду в мире. Вместе они образуют 
божественную пару5, один из членов которой, в соответствии с природой Логоса, 
характеризуется пневмой и nous (Разум (греч.) - Прим. пер.), подобно Гермесу, 
постоянно меняющему цвета, тогда как второй, сообразно своей периоде Эроса, 
наделен чертами Афродиты, Елены (Селены), Персефоны и Гекаты. Оба представляют 
собой бессознательные силы, фактических "богов", каковыми справедливо считал их 
древний мир. Называть их так -означает отвести им центральное положение на 
шкале психологических ценностей, принадлежавшее им всегда, независимо от того, 
признавалось ли оно на сознательном Уровне: ибо власть их возрастает 
пропорционально той мере, которую они оставляют в бессознательном. Те, кто не 
видит их, пребывают в их руках, - наподобие того, как эпидемия тифа более всего 
свирепствует, если его источник неизвестен. Даже в христианстве божественная 
пара не сошла на нет, но в лице Христа и Церкви - его невесты6 заняла одно из 
высочайших мест. Такого рода параллели очень помогают нам в наших попытках 
отыскать верный критерий оценки значимости двух указанных архетипов. Все, что 
может сообщить о них сознание, малозначительно и почти незаметно. Лишь пролив 
свет на темные глубины психе и рассмотрев странные, извилистые пути 
человеческой судьбы, мы постепенно уясняли обширность влияния этих двух 
факторов, дополняющих собой нашу сознательную жизнь.
 Подводя итоги, я хотел бы подчеркнуть, что интеграция тени, или осознание 
личного бессознательного, знаменует первый этап аналитического процесса, и что 
без него невозможно осуществить признание анимы и анимуса. Тень может быть 
осознана только через взаимоотношения с партнером, анима же и анимус - только 
через отношения с партнером противоположного пола, ибо лишь внутри таких 
взаимоотношений начинают действовать их проекции. Признание анимы у мужчины 
создает триаду, одна треть которой трансцендентна: триада состоит из 
мужчины-субъекта, противоположного ему субъекта-женщины, и трансцендентной 
анимы. У женщины ситуация обратна. Недостающим четвертым элементом, который 
превратил бы триаду в тетраду, у мужчины будет архетип Мудрого Старца (мною 
здесь не обсуждавшийся), а у женщины - Хтонической Матери. Все четыре элемента 
вместе образуют наполовину имманентную и наполовину трансцендентную тетраду - 
архетип, который я называю брачным кватернионом 7. Брачный кватернион служит 
исходной схемой не только для самости, но также для структуры первобытного 
общества с его кросс-кузенными браками, брачными классами и разделением 
поселения на четыре квартала. С другой стороны, самость есть образ Бога; по 
крайней мере, она неотличима от него. Духу раннего христианства не было чуждо 
знание об этом, - иначе вряд ли Климент Александрийский сказал бы, что тот, кто 
знает самого себя, знает и Бога8.
 
 1 Erwin Rousselle, "Seelische Fuhrung im lebenden Taoismus", Pl.I, pp. 150, 
170. Руссель называет пряху "животной душой". Имеется расхожая фраза "прялка 
пришла в движение". Я определил аниму как персонификацию бессознательного.
 2 Здесь и далее, слово "мать" понимается не в его буквальном смысле, но в 
качестве символа всего, что обладает материнской функцией.
 3 Анима, конечно же, является характерной фигурой в художественной литературе. 
В числе свежих публикаций об аниме: Linda Fierz-David, The Dream of Poliphilo, 
а также моя "Psychology of the Transference". Анима как психологическое понятие 
впервые появляется в XVI в, у гуманиста Рихарда Вита. См. в моей работе 
Mysterium Coniunctionis, par.91ff.
 4 Данный парадокс, восходящий к Эвбулиду из Мегары, таков:
 "Можешь ли ты узнать своего отца?" - Да. "Можешь ли ты узнать этого человека 
под покрывалом?" - Нет. "Этот человек под покрывалом - твой отец. Следовательно,
 ты и можешь узнать своего отца и не можешь узнать его".
 5 Естественно, это - не психологическое и, тем более, не метафизическое 
определение. Как я указывал в "Отношение между Я и бессознательным", сизигию 
составляют три элемента: женское начало в мужчине и мужское начало в женщине; 
имеющийся у мужчины опыт общения с женщиной (и наоборот); и, наконец, 
мас-кулинный и фемининный архетипические образы. Первый элемент может быть 
интегрирован в структуру личности посредством процесса осознания, последний - 
не может.
 6 "Ибо в Писании сказано: Бог создал мужское и женское; мужское есть Христос, 
а женское есть Церковь". - Второе послание Климента Коринфянам, XIV, 2 (перевод 
Лейка I, р.151). В иконографии место Церкви часто переходит к Марии.
 7 "The Psychology of the Transference" Ср. ниже, пар. 358, кватернион 
наассенов.
 8 Ср. ниже, пар. 347.
 
 IV. САМОСТЬ
 
 Теперь мы перейдем к вопросу о том, оказывает ли какое-то особое влияние на 
эго-личность рост самопознания в результате устранения безличных проекций 
-другими словами, интеграция содержимого коллективного бессознательного. Можно 
ожидать, что в той мере, в какой интегрированные компоненты его содержимого 
являются составными частями самости, влияние окажется существенным. Их 
ассимилирование не только расширяет поле сознания, но и увеличивает важность 
эго, в особенности, если, как обычно и бывает, эго лишено критичности в подходе 
к бессознательному. В подобных случаях эго легко подавляется и идентифицируется 
с ассимилированным содержимым бессознательного. Так, например, мужское сознание 
подпадает под власть анимы и даже может стать одержимо ею.
 Дальнейшие последствия интеграции содержаний бессознательных я обсуждаю в 
другом месте , а потому позволю себе здесь не вдаваться в подробности. Следует 
лишь напомнить, что чем более многочисленны и значительны бессознательные 
содержания, ассимилированные в эго, тем сильнее эго приближается к самости, 
даже если такое приближение будет составлять бесконечный процесс. Это неизбежно 
приводит к инфляции эго, если не провести критическую демаркационную линию 
между ним и фигурами бессознательного. Но подобный акт разграничения дает 
практические результаты, только если удается установить разумные границы эго и 
вместе с тем предоставить бессознательным фигурам - самости, аниме, анимусу и 
тени - относительную автономность и права реальности (психического характера). 
Если же пытаться психологическими объяснениями доказывать отсутствие этой 
реальности, получится либо вообще нулевой результат, либо еще большая инфляция 
эго. Нельзя избавиться от фактов, попросту объявляя их нереальными. Например, 
реальность фактора, порождающего проекции, невозможно отрицать. Всякий, кто не 
признает этот фактор, отождествляется с ним - процедура, не только сама по себе 
сомнительная, но и представляющая немалую опасность для благополучия индивида. 
Каждый, кому приходилось иметь дело с такими случаями, знает, сколь большой 
риск таит в себе инфляция. Достаточно споткнуться на небольшом лестничном 
пролете или даже на ровном полу, и падение будет фатальным. Кроме мотива 
"гордыня предшествует падению", есть и другие, не менее неприятные 
психосоматические и психические факторы, принижающие человека в состоянии 
"надутости". Такое состояние нельзя считать сознательным самопревознесением. 
Как правило, дело обстоит иначе. Обычно мы вообще напрямую не осознаем этого 
состояния, но можем лишь судить о нем по косвенным симптомам. В число последних 
входит реакция нашего непосредственного окружения. Инфляция закрепляет шоры у 
нас на глазах, и чем больше мы оказываемся ассимилированы фактором, создающим 
проекции, тем сильнее склоняемся идентифицироваться с ним. Явным симптомом 
служит здесь растущее нежелание обращать внимание на реакции окружения и 
считаться с этими реакциями.
 Подлинной психической катастрофой следует считать случай, когда эго 
ассимилируется самостью. Образ целостности тогда остается в бессознательном, 
так что он, с одной стороны, разделяет архаическую природу бессознательного, а 
с другой, попадает в психически релятивизированный пространственно-временной 
континуум, характерный для бессознательного как такового4. Оба эти качества 
имеют свойство нуминозности, а потому оказывают неограниченное действие на 
эго-сознание, коему свойственна дифференцированность, то есть отделенность от 
бессознательного, и которое к тому же существует в абсолютных пространстве и 
времени. Указанные его свойства жизненно необходимы. Таким образом, если эго на 
какое-либо время попадает под контроль бессознательного фактора, его адаптация 
нарушается, и открывается путь для всевозможных случайностей.
 Посему, крайне важно, чтобы эго укоренилось в мире сознания и чтобы сознание 
усиливалось весьма тщательной адаптацией. Для этих целей в моральном плане 
очень полезны такие добродетели, как внимательность, совестливость, терпение и 
т.п., а в интеллектуальном плане - старательное наблюдение за симптоматикой 
бессознательного и объективная самокритичность.
 Акцентуирование эго-личности и мира сознания, однако, легко может приобрести 
такие размеры, что фигуры бессознательного психологизируются и, как следствие, 
самость становится ассимилированной эго. Хотя такой процесс в точности 
противоположен только что описанному, результат будет тот же: инфляция. Теперь 
мир сознания подлежит сносу в угоду реальности бессознательного. В первом 
случае реальность нужно защищать от архаического, "вечного" и "вездесущего", 
состояния сна; во втором - сон отвоевывает себе место за счет мира сознания. В 
первом случае рекомендуется мобилизация всех позитивных качеств, во втором же - 
самонадеянность эго может быть ослаблена только моральным поражением. Оно 
необходимо, ибо иначе никогда не будет достигнута средняя степень скромности, 
существенно важная для поддержания баланса. Дело не в том, чтобы (как может 
показаться) ослабить мораль саму по себе, но в том, чтобы приложить моральные 
усилия в другом направлении. Например, недостаточно совестливый человек должен 
сделать моральное усилие, дабы исправить свой недостаток; но для того, кто 
неплохо укоренился в мире благодаря собственным усилиям, будет большим 
моральным достижением нанести поражение своим добродетелям, ослабив связи с 
миром и действенность собственной адаптации. (В этой связи, вспоминается 
канонизированный церковью брат Клаус, ради спасения души оставивший на произвол 
судьбы жену и многочисленное потомство).
 Поскольку все настоящие моральные проблемы начинаются там, где кончается 
действие уголовного кодекса, их решение почти никогда не может быть основано на 
прецеденте и, тем более, на предписаниях и велениях. Подлинные моральные 
проблемы возникают из конфликтов дома. Всякий, кто достаточно скромен либо 
благодушен, всегда может найти решение с помощью внешнего авторитета. Но тот, 
кто доверяет другим не больше, чем себе, вообще никогда не сможет достичь 
решения, если оно не явится ему способом, в обычном праве называемым "стихийным 
бедствием" (Таково юридическое значение термина, дословно означающего 
"божественное вмешательство". - Прим. пер.) Оксфордский словарь определяет 
данное понятие как "действие неконтролируемых сил природы". Во всех подобных 
случаях некий бессознательный авторитет кладет конец сомнениям, ставя нас перед 
fait accompli (Свершившийся факт (фр.) - Прим. пер.) (Если провести анализ до 
конца, окажется, что это в завуалированной форме относится и к тем, кто 
заимствует решения у высшего авторитета). Такой авторитет может описываться и 
как "божья воля", и как "действие неконтролируемых сил природы", - хотя, с 
психологической точки зрения, отнюдь не все равно, как именно мы его мыслим. 
Рационалистическая интерпретация внутреннего авторитета в качестве "природных 
сил" или инстинктов удовлетворяет современным интеллектуальным требованиям, но 
ее слабость в том, что видимая победа инстинкта оскорбительна для нашего 
морального самоуважения; а потому мы склонны убеждать себя, что решили вопрос 
исключительно рациональным усилием воли. Цивилизованному человеку присущ такой 
страх перед crimen laesae mainstatis humanae (Преступление, состоящее в 
оскорблении человеческого величия (лат) - Прим. пер.) что он. по возможности, 
старается задним числом подретушировать факты и заглушить ощущение понесенного 
морального поражения. Он гордится тем, что кажется ему самообладанием и 
всесильностью его воли, и презирает людей, позволяющих голой природе 
перехитрить себя.
 Напротив, если внутренний авторитет расценивается как "божья воля" (и тем 
самым подразумевается, что "природные силы" суть силы божественные), мы 
выигрываем в самооценке, ибо решение тогда выглядит актом повиновения и 
осуществлением божественного замысла. Подобные взгляды можно с некоторой долей 
справедливости обвинить не только в том, что они слишком уж удобны, но и в 
сокрытии моральной неразборчивости под личиной добродетели. Однако это 
обвинение оправдывается лишь в случае, когда кто-либо фактически сознательно 
прикрывает свою эгоистическую точку зрения лицемерным словесным фасадом. Но 
такое положение -ни в коем случае не правило, поскольку, в большинстве случаев, 
инстинктивные тенденции прокладывают себе путь как в согласии с субъективными 
интересами человека, так и в противоречии с ними, вне зависимости от того, 
одобряет ли их внешний авторитет. Нет нужды специально консультироваться с 
внутренним авторитетом, так как он присутствует изначально и проявляет себя в 
интенсивности тенденций, борющихся в ходе принятия решения. В этой борьбе 
индивид никогда не бывает просто наблюдателем: он более или менее "добровольно" 
участвует в ней, пытаясь бросить на чашу весов тяжесть своего чувства моральной 
свободы. Тем не менее, всегда остается невыясненным, в какой мере его якобы 
свободное решение имеет каузальную и, возможно, бессознательную мотивацию. Оно 
может быть "стихийным происшествием" так же, как и любой природный катаклизм. 
Проблема кажется мне неразрешимой, ибо нам неизвестно местонахождение корней 
моральной свободы; тем не менее, эти корни несомненно существуют, наравне с 
инстинктами, чью принудительную силу мы способны ощутить.
 Как бы то ни было, объяснять инстинктивно действующие внутри нас естественные 
силы "божьей волей" не только более выгодно, но и психологически более 
"корректно". Мы при этом ощущаем, что живем в гармонии с habitus (Обычай (лат.) 
- Прим. пер.) наших предков, с жизнью их психики; то есть, мы функционируем так 
же, как человек функционировал везде и во все времена. Существование такого 
habitus само по себе служит доказательством его действенности, поскольку, если 
бы он был нежизнеспособен, все, кто подчинились ему, давно погибли бы от 
недостатка адаптированности. Но получается как раз наоборот: придерживаясь его, 
человек имеет все шансы достичь средней продолжительности жизни. Если образ 
мыслей, соответствующий этому обычаю, дает подобные гарантии, то не только нет 
причин объявлять его неверным, но, напротив, есть достаточные основания считать 
его "истинным" или же "корректным" в психологическом смысле. Психологические 
истины не являются метафизическими прозрениями; они суть освященные обычаем 
способы мышления, чувствования и поведения, доказавшие на опыте свою 
адекватность и полезность.
 Так что, когда я предлагаю понимать обнаруживаемые нами в себе импульсы как 
"божью волю", я стараюсь подчеркнуть, что в них надо видеть не произвольное 
желание и волеизъявление, а некие абсолютные величины, с коими нужно научиться 
правильно обращаться. Воля способна лишь частично контролировать их. Она в 
состоянии подавить их, но не изменить их природу, и то, что было однажды 
подавлено, выплывает снова, в другом месте и в измененной форме, но на этот раз 
- нагруженное раздражением, превращающим ранее безобидный природный импульс в 
нашего врага. Я также хотел бы, чтобы термин "Бог", подразумеваемый понятием 
"божьей воли", понимался не столько в христианском его значении, сколько в том 
смысле, в котором Диотима ответила Сократу, что Эрос есть "великий демон" 
(Платон, "Пир", 202 Д-Е: "Так что же такое Эрот? - спросил я... -Великий демон, 
Сократ. Ведь все демоны представляют собой нечто среднее между богом и 
смертным". (Перевод С.Апта.) - Прим.пер.) Греческие слова daimon и daimonion 
обозначают некую определяющую силу, приходящую к человеку извне, подобно 
провидению или судьбе, - хотя этическое принятие решений остается за человеком. 
Он, однако, должен знать, что делает и относительно чего принимает решение. 
Тогда он, повинуясь, следует не одному только своему мнению, - а отвергая эту 
силу, он уничтожает не одно только свое изобретение.
 Чисто биологический или естественнонаучный подход недостаточен для психологии 
в силу своего, главным образом интеллектуального характера. Этот его характер, 
конечно, - не изъян, и методы естественных наук доказали, что их эвристическая 
ценность весьма значительна для психологических исследований. Но психические 
явления в их целостности невозможно постичь с помощью интеллекта, ибо в их 
состав входят не только значения, но и ценности, а последние зависят от 
интенсивности сопутствующего эмоционального, чувственного тона. Поэтому, 
необходимы по крайней мере две "рациональных" функции5, чтобы вычертить нечто 
приближающееся к полной диаграмме заданного содержимого психики.
 Следовательно, если, имея дело с психическими содер-жаниями, допускать не 
только интеллектуальные, но также и ценностные суждения, в результате можно 
получить не просто более полную картину рассматриваемого содержимого психики, 
но и лучшее представление о месте, занимаемом им в общей иерархии психических 
содержаний. Чувственная ценность служит весьма важным критерием, без которого 
психология не может обойтись, поскольку она в большой мере определяет, какую 
роль будет играть данное содержимое в психической экономии. Я хочу сказать, что 
аффективная ценность определяет меру интенсивности представления, а 
интенсивность, в свою очередь, определяет энергетическое напряжение данного 
представления, его действенный потенциал. Тень, например, обычно имеет 
определенно негативную эмоциональную ценность, тогда как анима и анимус 
окрашены несколько позитивнее. Если тени сопутствуют более или менее четкие и 
поддающиеся описанию тона, то анима и анимус демонстрируют чувственные качества,
 определить которые гораздо труднее.
 Главным образом, они ощущаются как нечто зачаровывающее, нуминозное. Зачастую 
их окружает атмосфера чувствительности, обидчивой сдержанности, скрытности, 
болезненно тесной связи и при этом - абсолютной властности. В этих качествах 
выражает себя относительная автономность фигур анимы и анимуса. По своему 
аффективному рангу они соотносятся с тенью примерно так же, как тень с 
эго-сознанием. Представляется, что основной аффективный акцент приходится на 
долю последнего; во всяком случае оно способно - со значительными затратами 
энергии - хотя бы временно подавить тень. Но если по какой-либо причине 
бессознательное берет верх, тогда весомость тени и других его фигур возрастает 
в такой пропорции, что шкала ценностей приобретает обратный характер. То, что 
залегало дальше всего от бодрствующего сознания и казалось целиком 
бессознательным, обретает угрожающие формы, и аффективная ценность растет по 
мере продвижения вверх на следующей шкале: эго-сознание, тень, анима, самость. 
Подобная инверсия сознательного состояния бодрствования регулярно происходит 
при переходе от бодрствования ко сну, и тогда ярче всего проступают именно те 
образы, которые оставались бессознательными при свете дня. Относительную 
инверсию ценностей вызывает также любое abaissement du niveau mental (Понижение 
плато интеллекта, понижение сознания (фр.) -Прим. пер.)
 Здесь я говорю о субъективной эмоциональной ценности, подверженной 
вышеописанным более или менее периодическим изменениям. Но есть еще и 
объективные ценности, основанные на consensus omnium (Всеобщее согласие (лат.) 
- Прим. пер.) -например, моральные, эстетические и религиозные ценности; это - 
признаваемые всеми идеалы или окрашенные чувством коллективные представления 
("representations collectives" Леви - Брюля)6. Субъективные чувственные тона 
или "ценностные кванты" легко распознаются на основании числа и типа 
порождаемых ими констелляций, или симптомов беспокойства7. Коллективные идеалы 
часто лишены субъективного эмоционального тона, но тем не менее сохраняют 
чувственную ценность. Эту их ценность, следовательно, нельзя продемонстрировать 
с помощью субъективных симптомов; однако, можно доказать ее наличие на 
основании их характерного символизма и связанных с этими коллективными идеями 
атрибутов, - не говоря уже об их суггестивном воздействии.
 Данная проблема имеет свой практический аспект, поскольку вполне может 
случиться, что коллективное представление, хотя бы и значимое само по себе, в 
силу отсутствия у него субъективных чувственных тонов представлено в сновидении 
лишь вспомогательными атрибутами, подобно тому как териоморфный атрибут может 
представлять божество и т.п. И наоборот: идея может предстать в сознании без 
присущих ей аффективных акцентов; тогда ее надлежит переместить назад, в ее 
архетипический контекст - задача, выполняемая обычно поэтами и пророками. Так 
Гельдерлин в своем "Гимне свободе" возвращает этому понятию, затасканному 
частым употреблением и злоупотреблением, весь его первоначальный блеск:
 "С пой поры, как поднят я из праха, 
 Как ее лобзания познал, 
 Чист мой взор, не знает сердце страха, 
 Страстью к ней мой разум воспылал. 
 Речь ее ловлю я чутким слухом, 
 Как богине поклоняюсь ей. 
 Слушайте! Вещает добрым духам 
 Мудрый глас владычицы моей:..." 
 (Перевод Л.Гинзбурга. - Цит. по: Гельдерин. Сочинения. - М.: Худ.лит., 1969, - 
с.51. -Прим. пер.)
 Нетрудно увидеть, что идея свободы здесь трансформирована в свой исходный 
драматический образ - в сияющую фигуру анимы, освобожденной от тяжести земли и 
тирании чувств, в психопомпа, показывающего путь к полям Элизиума.
 Первый из упомянутых нами случаев, когда коллективная идея представлена в 
сновидении в сниженном аспекте, несомненно встречается чаще: "богиня" 
появляется в виде черной кошки, а божество - в виде lapis exilis (камня, 
лишенного ценности). Тогда для интерпретации необходимы определенные познания 
не столько в зоологии и минералогии, сколько в том, что относится к 
существованию исторического consensus omnium no поводу рассматриваемого объекта.
 "Мифологические" аспекты присутствуют всегда, даже если они бессознательны в 
том или ином конкретном случае. Например, выбирая, в какой цвет - зеленый или 
белый - покрасить садовую калитку, человек может и не помнить, что зеленый - 
цвет жизни и надежды; тем не менее, символический аспект "зеленого" 
присутствует в качестве бессознательного svus-entendu (Подразумеваемое (фр.) - 
Прим. пер.) Так мы обнаруживаем, что нечто, в высшей степени значительное для 
жизни бессознательного, занимает самую нижнюю ступеньку на шкале ценностей 
сознания, и наоборот. Фигура тени сама по себе уже принадлежит царству 
бестелесных призраков - не говоря об аниме и анимусе, вообще проявляющихся не 
иначе как в виде проекций на других людей. Что касается самости, она находится 
целиком вне личностной сферы, если и являет себя нам, то лишь в виде 
религиозной мифологемы, а ее символы варьируют в диапазоне от высочайшего до 
наинижайшего. Всякий, кто самоидентифицируется с дневной половиной своей 
психической жизни, на основании только что сказанного объявит ночные сновидения 
пустопорожними, - хотя ночь не менее длинна, чем день, а всякое сознание 
очевидным образом опирается на бессознательное, коренится в нем и растворяется 
в нем каждой ночью. Более того, психиатрии довольно хорошо известно, что может 
сделать бессознательное с сознанием, и по этой причине она уделяет 
бессознательному внимание, зачастую кажущееся непостижимо большим с точки 
зрения непрофессионала. Мы знаем, например, что все, днем незначительное, 
разрастается по ночам, и наоборот; таким образом, мы знаем, что рядом со всем, 
что днем мало, маячит то, что ночью велико, пусть даже оно и невидимо.
 Знание такого рода является необходимым предварительным условием любой 
интеграции: то есть психическое содержание может быть интегрировано лишь если 
осознан его двойственный аспект, и если оно не только Постигнуто интеллектом, 
но и понято в соответствии с его чувственной ценностью. Однако интеллект и 
чувство трудно запрячь в одну упряжку - они вступают в конфликт по определению. 
Каждый, кто идентифицирует себя с интеллектуальной точкой зрения, изредка 
обнаруживает, что его чувства противостоят ему, как враг в облике анимы; со 
своей стороны, интеллектуальный анимус способен ожесточенно атаковать позиции 
чувств. Так что всякий, кто пожелает совершить трудный подвиг осознания 
чего-либо не только интеллектуальным образом, но и в соответствии с его 
чувственной ценностью, обязательно должен будет столкнуться с проблемой 
анимы/анимуса, решение которой откроет ему путь к высшему единству - conjunctio 
oppositorum (Соединение противоположностей (лат.) - Прим. пер.)
 Хотя на первый взгляд "целостность" представляется всего лишь абстрактной 
идеей (так же как анима и анимус), она на самом деле носит эмпирический 
характер, ибо психе предвидит ее в форме спонтанных и автономных символов. Речь 
идет о символах четверицы либо мандалы, не только встречающихся в сновидениях 
современных людей, никогда ранше не слыхавших о них, но и широко 
распространенных в исторической памяти многих эпох и народов. Их значение, в 
качестве символов единства и целостности, подтверждается и историей, и 
эмпирической психологией. То, что поначалу выглядит абстрактной идеей, на самом 
деле указывает на нечто существующее и эмпирически ощутимое, спонтанно 
демонстрирующее свое априорное присутствие. Целостность, таким образом, 
представляет собой объективный фактор, с которым субъект сталкивается 
независимо от своего желания, как с анимой или анимусом; и, как последние 
занимают в иерархии более высокое положение, чем тень, так и целостность 
претендует на положение и ценность более высокую, чем у неразрывной пары. Но 
этой парой представлена как минимум существенная часть целостности, если даже 
не обе половины целого, образуемого царственной парой "брат-сестра", а тем 
самым - и напряженность между противоположностями, из которой рождается 
божественное дитя9 как символ единства.
 Единство и целостность стоят на высшей ступени шкалы объективных ценностей, 
поскольку их символы уже практически неотличимы от imago Dei (Образ Бога (лат.) 
- Прим. пер.) Следовательно, все высказывания, имеющие отношение к образу Бога, 
приложимы также и к эмпирическим символам целостности. Опыт показывает, что 
индивидуальные мандалы символизируют порядок и возникают у пациентов в основном 
в периоды психической дезориентации или переориентации. В качестве магических 
кругов они связывают и подчиняют необузданные силы, принадлежащие миру тьмы, и 
создают, либо очерчивают порядок, преобразующий хаос в космос10. Мандала 
впервые появляется в сознании как неразборчивая точка или пятнышко," и 
необходимо проделать большой и тяжкий труд, попутно интегрировав немалое число 
проекций, прежде чем придет сколько-нибудь полное понимание всей широты охвата 
символа. Если бы это понимание было делом чисто интеллектуальным, его можно 
было бы достичь без особых затруднений, ибо встречающиеся по всему миру 
высказывания о Боге внутри нас и над нами, о Христе и flatus vocis (Мистическое 
тело (лат.) - Прим. пер.), о личном и надличностном атмане и т.п., все без 
исключения представляют собой формулировки с легкостью осваиваемые философским 
интеллектом. Отсюда проистекает иллюзия того, что вместе с формулировками мы 
овладели и самой вещью. На самом же деле мы заполучили всего лишь ее имя, - и 
вряд ли нам поможет старинный предрассудок, гласящий, что имя служит магическим 
представителем вещи, и что достаточно произнести имя, чтобы постулировать 
существование вещи. За многие тысячелетия мыслящий ум имел массу возможностей 
увидеть бесплодность этого трюка, но так и не научился не принимать 
интеллектуальное овладение вещью за чистую монету. Наш психологический опыт 
демонстрирует со всей отчетливостью, что интеллектуальное "схватывание" 
психологического факта не дает в наше распоряжение ничего, кроме понятия, а 
понятие есть не более чем имя, flatus vocis (Модуляция голоса (лат.) - Прим. 
пер.) Подобные интеллектуальные фишки легко размениваются, как пешки в шахматах.
 Они без помех передаются из рук в руки, ибо лишены субстанции и веса. Они 
звучат так, будто бы чем-то наполнены, но на самом деле они пусты внутри; и, 
хотя ими подразумевается некий серьезный долг, никаких обязанностей для нас из 
них не проистекает. Бесспорно, интеллект полезен в своей области, но вне ее он 
превращается в подобие шарлатана-фокусника, особенно когда пытается 
манипулировать ценностями.
 Кажется, можно заниматься с помощью одного лишь интеллекта любой наукой, кроме 
психологии, предмет которой - психе - не сводится к обычным двум аспектам, 
опосредуемым, соответственно, чувственным восприятием и мышлением. Функция 
оценки - то есть чувство -является интегральной составляющей нашей сознательной 
ориентации и не должна упускаться из виду в психологических суждениях любого 
масштаба; в противном случае, модель реального процесса, которую мы пытаемся 
выстроить, неминуемо окажется неполной. Ко всякому психическому процессу 
присовокупляется некое ценностное качество, а именно - тон его эмоциональной 
окрашенности. Этот тон показывает, насколько субъект аффективно затронут данным 
процессом, или насколько много процесс значит для него (в той мере, в какой 
этот процесс вообще достигает осознанности). Именно благодаря "аффекту" субъект 
становится сопричастным реальности и начинает ощущать всю ее весомость. Разница 
примерно такова, как между тяжелой болезнью, о которой читаешь в учебнике, и 
болезнью, которой болеешь в реальности. В психологии никто не будет чем-либо 
владеть, пока не испытает это в действительности. А потому интеллектуального 
понимания здесь недостаточно: оно дает нам лишь знание слов, но не существа 
самой вещи, как она выглядит изнутри.
  Бессознательного боится гораздо большее число людей, чем можно было бы 
ожидать. Они пугаются даже собственной тени. Если же речь заходит об аниме и 
анимусе, страх переходит в панику. И в самом деле, неразрывная пара 
представляет содержимое психики, прорывающееся в сознание при психозе 
(явственнее всего - при параноидных формах шизофрении)12. Преодоление такого 
страха - иногда нешуточное моральное достижение, но его, к сожалению, 
недостаточно для выполнения всех предварительных условий на пути к подлинному 
опыту самости.
 Тень, неразрывная пара и самость суть психические факторы, адекватное 
представление о которых можно составить только на основании полного объема 
связанного с ними опыта. Эти понятия возникают из пережитой реальности, и 
прояснить их также может лишь опыт дальнейшего переживания. Философский 
критицизм найдет в них массу поводов для возражений; но лучше бы ему начать с 
признания того, что они соотносятся с фактами, а "понятие" служит всего лишь 
сокращенным описанием или определением этих фактов. Критицизм указанного рода 
способен повлиять на объект не больше, чем некий зоологический критицизм сумел 
бы повлиять на утконоса. Дело не в понятии: понятие - всего лишь слово, фишка, 
получающая значение и применение только потому, что она замещает определенную 
сумму пережитого опыта. К несчастью, я не в состоянии передать этот опыт 
публике. В многочисленных печатных работах я старался на конкретном клиническом 
материале продемонстрировать природу опыта, о котором идет речь, а также метод 
его получения. Везде, где мои методы применялись без искажений, приводимые мною 
факты подтверждались. Спутники Юпитера можно было бы видеть и во времена 
Галилея, если бы кто-нибудь дал себе труд воспользоваться его телескопом.
 За пределами узкой сферы профессиональной психологии эти фигуры оказываются 
понятны всем, кто немного знаком со сравнительной мифологией. В тени они без 
труда узнают враждебного представителя темного хтонического мира - фигуру, чьи 
характеристики достаточно всеобщи.
  Неразрывную пару они сразу же понимают как психический прототип всех 
божественных пар. Наконец, самость, в силу ее эмпирических особенностей, 
воспринимается как эйдос, стоящий за верховенствующими идеями единства и 
целостности, неотъемлемыми для всех монотеистических и монистических систем.
 Я считаю эти параллели важными, поскольку с их помощью можно связать так 
называемые метафизические понятия, утратившие корни, бывшие у них в природном 
опыте, с универсальными живыми психическими процессами, дабы вернуть им их 
подлинное первоначальное значение. Таким путем восстанавливается связь между 
эго и проецируемыми психическими со-держаниями, формулируемыми в настоящее 
время как "метафизические" идеи. К сожалению, как уже говорилось, тот факт, что 
метафизические идеи существуют и люди верят в них, ничуть не доказывает 
действительного существования их содержания или объекта, с которым они 
соотносятся, хотя и нельзя считать невозможным совпадение идеи с реальностью в 
форме особого психического состояния благодати - пусть даже субъект оказывается 
неспособен вызвать его актом собственной воли. Как только метафизические идеи 
утрачивают свойство вызывать исходный опыт переживания и возобновлять его, они 
не просто становятся бесполезны, но превращаются в подлинное препятствие на 
пути к дальнейшему развитию. Люди хватаются за обладание тем, что когда-то 
означало богатство; и чем бесполезнее, непонятнее и безжизненнее становятся 
идеи, тем упрямее цепляются за них люди. (Естественно, хвататься можно 
исключительно за бесплодные идеи: жизнеспособные представления наделены 
содержанием и достаточным богатством, чтобы не было нужды в цеплянии за них). 
Так с ходом времени значительное превращается в лишенное значения. Такова, к 
несчастью, судьба всех метафизических идей.
 Вопрос о том, что же все-таки означают подобные идеи, вырос сегодня в насущную 
проблему. Мир, если и не полностью отвернулся от традиции, то, по крайней мере, 
давно уже не желает выслушивать "послания": он предпочел бы услышать, что эти 
послания значат. Слова, звучащие с кафедр проповедников, непонятны и 
настоятельно требуют объяснения. Как это Христос своей смертью дал нам спасение,
 если никто не чувствует себя спасенным? Каким образом Иисус может быть 
Богочеловеком и что есть существо такого рода? К чему нужны Троица, непорочное 
зачатие, поедание тела и выпивание крови, и все такое прочее? Какая связь 
мыслима между миром подобных понятий и повседневным миром, материальная 
реальность которого является заботой широчайшего спектра естественных наук? По 
крайней мере, шестнадцать часов из двадцати четырех мы живем исключительно в 
этом повседневном мире, а остальные восемь проводим, предпочтительно, в 
бессознательном состоянии. Где и когда происходит что-нибудь хоть отдаленно 
способное напомнить нам о таких явлениях, как ангелы, чудесное насыщение, 
блаженство, возрождение мертвых и т.д.? Итак, весьма значительным открытием 
было узнать, что во время бессознательного состояния сна случаются интервалы, 
именуемые "сновидениями", иногда содержащие сцены, сильно напоминающие 
мифологические мотивы. Ибо мифы
 - не что иное, как рассказы о чудесах, часто трактующие предметы, выступающие 
также и объектом веры.
 Едва ли эти вещи существуют в повседневном мире сознания; до 1933 года разве 
что сумасшедшие могли реально переживать целые фрагменты мифологии. Позднее 
этой даты мир героев и чудовищ, как опустошительный пожар, распространился на 
целые нации и доказал, что странная вселенная мифов ничуть не утратила 
жизнеспособность на протяжении столетий разума и просвещения. Если 
метафизические идеи больше уже не оказывают своего зачаровывающего воздействия, 
этим мы обязаны определенно не какому-либо уменьшению примитивности европейской 
психе, но исключительно тому простому факту, что давнишние символы долее не 
способны выражать все, бьющее сейчас ключом из бессознательного в качестве 
конечного результата многовекового развития христианского сознания. Подлинный 
результат здесь - antimimon рпеита (Дух подражательности (греч.) - Прим. пер.) 
лживый дух высокомерия, истерии, помрачения рассудка, криминального аморализма 
и доктринального фанатизма, в изобилии поставляющий поддельные духовные 
ценности, нелепое искусство, философскую болтовню и утопическую чушь, пригодную 
разве что для скармливания нынешнему неразборчивому массовому потребителю. 
Именно так выглядит пост христианский дух.
 
 1 Материал этой главы взят из статьи:"Uber das Selbst", опубликованной в: 
Eranos-Jahrbuch 1948.
 2 "Отношение между Я и бессознательным"
 3 В смысле, предполагаемом словами 1 Кор., 5,2 : "Iflati estis [((((((( (((((] 
et non magic luctum habuistis" ("И вы возгордились, вместо того чтобы лучше 
плакать") - высказанными по случаю терпимости в отношении инцеста с матерью 
("что некто вместо жены имеет жену отца своего").
 4 Ср. "On the Nature of the Psyche", par.414 ff, 439ff.
 5 Ср. "Психологические типы". Рациональное и иррациональное.
 6 Les Fonctions mentales dans les societes inferieures.
 7 "On Psychic Energy", par.l4ff, 20 ff.
 8 Samtlische Werke, I, p. 126
 9 См. мою работу "Психология архетипа ребенка", а также "Психология и алхимия" 
(указатель, "filius Philosophorum", "дитя", "гермафродит")
 10 Ср. "Психология и алхимия", ч. II, гл. 3.
 11 Ср. ниже, пар. 340
 12 Классический случай опубликован Нелькеном: "Analytische Beobachtungen uber 
Phantasien eines Schizophrenen", другой -Schrebers's Memoirs of My Nervous 
Illness.
 
 V. ХРИСТОС, СИМВОЛ САМОСТИ
 
 Дехристианизация нашего мира, сатанинское развитие науки и технологии, 
устрашающие материальные и моральные разрушения, оставленные второй мировой 
войной, - все это не однажды сравнивалось с эсхатологическими событиями,, 
предсказанными в Новом Завете. Как известно, они сопряжены с приходом 
Антихриста:
 "Это - антихрист, отвергающий Отца и Сына"1. "А всякий дух, который не 
исповедует Иисуса Христа,... это дух антихриста, о котором вы слышали, что он 
придет..."2 Апокалипсис переполнен ожиданием устрашающих событий, которые 
произойдут в конце времен, перед венчанием Агнца. Это ясно показывает, что 
anima christiana (Христианская душа (лат.) - Прим. пер.) располагает твердым 
знанием не только о существовании врага, но и о том, что враг этот в будущем 
узурпирует власть.
 Читатель мог бы спросить: почему я вдруг рассуждаю здесь о Христе и его 
оппоненте - Антихристе? Рассуждения неизбежно подводят нас к Христу, так как он 
является все еще живым мифом нашей культуры. Он -наш культурный герой, 
независимо от своего исторического существования воплощающий миф о божественном 
Первочеловеке, мистическом Адаме. Он занимает центр  христианской Мандалы, он - 
Господь Тетраморфа, то есть четырех символов евангелистов, уподобляющихся 
четырем колоннам его трона. Он пребывает в нас, мы - в нем. Его царствие - 
драгоценнейшая жемчужина, зарытое в поле сокровище, горчичное зерно, из коего 
вырастет великое древо, и он же - небесный град3. Как Христос находится в нас, 
так же в нас находится и его небесное царство4.
 Немногих приведенных здесь общеизвестных ссылок должно быть достаточно, чтобы 
в необходимой мере прояснить психологическое место символа Христа. Христос 
репрезентует архетип самости.5 Им представлена целостность божественного или же 
небесного характера, слава человека, сына Божьего sine macula peccati, 
незапятнанного грехом. Он, как Adam secundus,( Второй Адам (лат.) - Прим. пер.) 
соответствует первому Адаму до грехопадения, когда тот еще представлял собой 
чистый образ Божий, о котором Тертуллиан (ум.222) говорит: "Итак, именно это 
надо считать образом Божьим в человеке, - то, что дух человеческий имеет те же 
движения и чувства, что и Бог имеет, хотя и не такие же, каковы они у Бога".6 
Ориген (185-254) выражается гораздо яснее: imago Dei, запечатленный в душе, а 
не в теле7, есть образ образа, "ибо моя душа - не прямое отображение Бога, но 
создана наподобие первого отображения".8 Христос же, с другой стороны, есть 
подлинный образ Божий,9 по чьему подобию сотворен наш внутренний человек, - 
невидимый, бестелесный, непорочный и бессмертный.10 Образ Бога в нас 
раскрывается посредством "prudentia, iustitia, moderatio, sapientia et 
disciplina" (Благоразумие,   справедливость,   умеренность,   добродетель, 
мудрость и дисциплина (лат.) - Прим. пер.).
 Святой Августин (354-430) проводит различие между образом Бога, каковым 
является Христос, и образом, помещенным внутрь человека и служащим ему 
средством или возможностью уподобиться Богу.12 Образом Божьим выступает не 
телесный человек, a anima rationalls (Разумная душа (лат.) - Прим. пер.) 
обладание которой отличает человека от животных.
 "Образ Бога - внутри, не в теле... там, где понимание, там, где разум, там, 
где способность обнаружения правды, там Бог имеет свой образ"13. Посему мы 
должны напоминать себе, по словам Августина, что не созданы по образу Божьему 
ни в чем, кроме нашего разумения: "... но где человек замечает, что создан по 
образу Бога, там он видит в себе нечто большее, чем дадено скоту"14. Отсюда 
явственно следует, что Божий образ, можно сказать, идентичен anima rationalis. 
Последняя есть высший духовный человек, homo coelistis (Небесный человек (лат.) 
- Прим. пер.) Святого Павла.15 Подобно Адаму до грехопадения, Христос является 
воплощением Божьего образа16, целостность коего специально подчеркивается 
Святым Августином. "Слово, - говорит он, - приняло на себя как бы всю 
целокупность человеческого, и душу, и тело. Если же хочешь, чтобы я высказался 
точнее - ибо даже скот имеет душу и тело -то, когда я говорю "человеческую душу 
и человеческую плоть", я имею в виду, что он облекся целиком в человеческую 
душу"17.
 Образ Бога в человеке не был уничтожен грехопадением, но был лишь поврежден и 
искажен ("деформирован"), и он может быть восстановлен Божьей благодатью. Сфера 
действия интеграции подсказывается descensus ad inferios, сошествием души 
Христа в ад, где его дело спасения касается даже умерших. Психологическим 
эквивалентом здесь служит интеграция коллективного бессознательного, 
составляющая существенную часть процесса индивидуации. Святой Августин говорит: 
"а потому нашей целью должно быть наше совершенство, но наше совершенство есть 
Христос"18, ибо он есть совершенный образ Божий. По этой причине его также 
именуют "Царем". Его невестой (sponsa) выступает человеческая душа, " в 
сокрытом в глубине духовном таинстве соединенная со Словом, так что они суть 
два в единой плоти", и это соответствует мистическому браку Христа и Церкви19. 
Параллельно с продолжением такой иерогамии в догматах и ритуалах Церкви, данный 
символизм на протяжении средних веков развился в алхимическое соединение 
противоположностей, или "химическую свадьбу", тем самым положив начало, с одной 
стороны, понятию lapis philosophorum (Философский камень (лат.) - Прим. пер.), 
означающему целостность, а с другой - понятию химического соединения.
 Образ Бога в человеке, искаженный первородным грехом, может быть 
"преобразован"20 с Божьей помощью, в соответствии с Римл., 12,2: "И не 
сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам 
познавать, что есть воля Божия..." Образы целостности, продуцируемые 
бессознательным в ходе процесса индивидуации, являются сходными с этими 
"преобразованиями" априорного архетипа (мандалы)21. Как я уже подчеркивал, 
спонтанные символы самости или целостности практически неотличимы от образа 
Бога. Несмотря на слово (((((((((((((( ("преобразуйтесь") в греческом тексте 
вышеприведенной цитаты "преображение, обновление" , (((((((((((( reformatio) 
ума понимается не как действительное изменение сознания, но скорее как 
восстановление исходного состояния, апокатастасис. Это в точности согласуется с 
эмпирическими данными психологии о всегдашнем присутствии архетипа 
целостности22, могущего легко исчезнуть из поля зрения сознания или вообще не 
восприниматься до тех пор, пока просветленное новообращенное сознание не 
распознает его в фигуре Христа. В результате такого "припоминания" воссоздается 
исходное состояние единства с Божьим образом. Оно влечет за собой интеграцию, 
преодоление раскола внутри личности, вызванного борьбой инстинктов, действующих 
в различных, взаимно противоречащих направлениях. Единственный случай 
отсутствия раскола - когда человек на тех же правах, что и животное, не 
осознает свою инстинктивную жизнь. Но если мы имеем дело с искусственной 
бессознательностью, то есть подавлением, уже не отражающим жизнь инстинктов, 
такое состояние способно причинять вред, да и поддерживать его практически 
невозможно.
  Нет никаких сомнений, что первоначальная христианская концепция imago Dei, 
воплощенного в Христе, означала всеобъемлющую целостность, включавшую в себя 
также и животную сторону человека. Тем не менее, Христу как символу недостает 
целостности в современном психологическом смысле, поскольку в его сферу не 
входит темная сторона, специально отстраняемая и выделяемая в сатанинский образ 
его противника. Хотя исключение силы зла было фактом, которому христианское 
сознание прекрасно отдавало себе отчет, потери сводились к утрате всего лишь 
иллюзорной тени, ибо доктрина privatio boni (Богословский термин: "отсутствие 
добра", дословно - "отъятие добра" (лат). Сложность понимания приводимых далее 
Юнгом цитат состоит в том, что фактически имеется в виду "уменьшение" добра, а 
не его полное отсутствие, хотя в православии принят перевод "отсутствие добра", 
который и сохранен переводчиком. - Прим. пер., ред.), впервые выдвинутая 
Оригеном, гласила, что зло есть простое уменьшение добра и, таким образом, не 
имеет субстанции. По учению Церкви, зло - не более чем "случайное отсутствие 
совершенства". Такое допущение влекло за собой утверждение: "omne bonum a Deo, 
omne malum ab homine" (Все добро от Бога, все зло от человека" (лат.) - Прим. 
пер.) Еще одним логическим выводом было последующее исключение зла в некоторых 
протестантских сектах.
 Благодаря доктрине privatio boni целостность, казалось, гарантировалась 
фигурой Христа. Однако, зло, когда с ним встречаешься в плане эмпирической 
психологии, требует, чтобы его воспринимали более субстанциально. Здесь оно - 
попросту противоположность добра. Гностики, на чью аргументацию очень сильно 
повлиял опыт психических переживаний, подходили к проблеме зла на основе 
предпосылок, гораздо более широких, чем у Отцов Церкви. Например, одно из 
положений их учения - то, что Христос "отбросил от себя тень"23. Если мы 
придадим этой точке зрения ту весомость, которой она заслуживает, то без труда 
узнаем в Антихристе отброшенную часть. Легенда разрабатывает образ Антихриста 
как порочного имитатора жизни Христа. Он - подлинный ((((((((((((((((, 
подражательный дух зла, идущий по стопам Христа, как тень следует за телом. 
Такое дополнение к яркой, но односторонней фигуре Спасителя, - дополнение, 
следы которого встречаются даже в Новом Завете, - должно обладать особой 
значительностью. И действительно, ему довольно рано стали уделять немалое 
внимание.
 Если мы посмотрим на традиционную фигуру Христа как на аналог психической 
манифестации самости, то Антихрист будет соответствовать тени самости, то есть 
темной половине человеческой целостности, о которой не стоит судить слишком 
оптимистически. Насколько мы можем заключить на основании опыта, свет и тень 
распределены в человеческой природе столь равномерно, что психическая цельность 
человека предстает как минимум в немного мрачном свете. Психологическое понятие 
самости, отчасти выводимое из нашего знания о человеке в целом, а в остальном 
спонтанно вырисовывающееся в продуктах бессознательного как архетипическая 
четверица, связанная воедино внутренними антиномиями, не может обойтись без 
тени, отбрасываемой светлой фигурой, ибо без нее эта фигура лишена плоти, 
человечности. Внутри эмпирической самости свет и тень образуют парадоксальное 
единство. С другой стороны, в христианском представлении архетип безнадежно 
расчленен на две непримиримых половины, что в конце концов ведет к 
метафизическому дуализму - бесповоротному отделению царства небесного от 
пылающего мира осужденных.
 Для всякого, кто положительно относится к христианству, проблема Антихриста 
оказывается весьма крепким орешком. Она - не что иное, как ответный удар 
дьявола, спровоцированный Божьим Воплощением; ибо дьявол раскрывается в полный 
рост в своем качестве противника Христа, а следовательно и Бога, лишь после 
возникновения христианства, тогда как еще во времена Книги Иова он был одним из 
сынов Божьих и фамильярничал с Яхве24. С психологической точки зрения вопрос 
ясен, поскольку догматическая фигура Христа столь возвышенна и незапятнанна, 
что рядом с ней все прочее темнеет. В самом деле, она наделена таким 
односторонним совершенством, что просто требует психического дополнения для 
восстановления равновесия. Эта неизбежно возникающая оппозиция очень рано 
вызвала к жизни учение о двух сыновьях Бога, старший из которых получил имя 
Сатанаил25. Приход Антихриста - не просто пророчество, а непреложный 
психологический закон, о существовании которого, конечно же, не ведал автор 
Иоанновых Посланий; тем не менее, этот закон безошибочно указал ему на 
предстоящую энантиодромию. В результате он писал так, будто бы знал о 
внутренней необходимости такого рода трансформации, хотя мы можем быть уверены, 
что мысль о ней представлялась ему божественным откровением. В реальности, 
всякое усиление дифференциации образа Христа влечет за собой соответствующую 
акцентуацию бессознательного дополнения к нему, тем самым увеличивая 
напряженность между верхом и низом.
 Эти утверждения мы делаем, оставаясь целиком внутри сферы христианской 
психологии и символики. Никто, однако, еще не учел фактор фатальной 
предрасположенности, заключенной в самой христианской позиции и неизбежно 
ведущей к инверсии ее духа - не по неясной случайности, но в согласии с 
психологическим законом. Идеал духовности, стремящейся достичь высот, обречен 
на то, чтобы вступить в противоборство с материалистическим, привязанным к 
земле стремлением покорить материю и овладеть миром. Перемена в этом 
направлении стала заметной в эпоху Ренессанса. Данное слово означает 
"возрождение" и указывает на возобновление античного духа. Сегодня мы знаем, 
что дух этот служил главным образом маскировкой; не столько возрождался дух 
античности, сколько дух средневекового христианства претерпевал странные 
языческие трансформации, заменяя небесную цель земной, а вертикаль готического 
стиля - горизонтальной перспективой (включая путешествия в поисках открытий, а 
также эксплуатацию мира и природы). Последующее развитие, вызвавшее к жизни 
Просвещение и Французскую революцию, на сегодня создало во всем мире ситуацию, 
которую можно назвать разве что "антихристианской", в смысле, подтверждающем 
раннехристианское предвосхищение "конца времен".
  Как будто бы до того скрытые противоположности с приходом Христа стали явными,
 или же маятник, резко качнувшийся в одну сторону, теперь совершает 
дополнительное движение в противоположном направлении. Говорят, ни одно дерево 
не сможет дорасти до рая, если его корни не достигнут ада. Двузначность 
движения заложена в природе маятника. Христос не запятнан пороком, но в самом 
начале он встречается с Сатаной, Врагом, представляющим противоположный полюс 
огромной напряженности, предвещаемый приходом Христа, внутри мировой психе, 
сигнализируемой приходом Христа. Сатана есть "misterium iniquitatis" (Тайна 
несправедливости (лат.) - Прим. пер.), сопровождающий "sol institiae" (Солнце 
справедливости (лат.) - Прим. пер.), так же неразлучно, как тень сопутствует 
свету на всех его путях; поэтому Эбиониты26 и Эвхиты27 считали, что один брат 
остается верным другому брату. Оба они борются за царство: один - за царствие 
небесное, второй - за "principatus huius mundi" (Главенство в мире сем (лат.) - 
Прим. пер.). Мы слышим высказывания о "тысячелетнем" царстве и "приходе 
Антихриста", звучащие так, будто бы двое братьев поделили между собой миры и 
эпохи. Таким образом, встреча с Сатаной была не просто делом случая: она - 
необходимое звено в цепи.
 Как мы должны помнить богов античности, чтобы оценить психологическую 
значимость архетипа анимы/анимуса, так и Христос для нас - ближайшая аналогия 
самости и ее значения. Естественно, речь идет не об искусственно созданной или 
произвольно полагаемой коллективной ценности, но о чем-то действенном и 
присутствующем per se, заставляющем ощутить свою действенность, независимо от 
осознания ее субъектом. И все же, хотя атрибуты Христа (единосущность с Отцом, 
совечность ему и сыновние с ним отношения, непорочное зачатие, распятие, Агнец, 
приносимый в жертву меж двух крайностей, Единое, разделившееся на многое, и т.п.
) делают его несомненным воплощением самости, под психологическим углом зрения 
он выглядит соответствующим только половине архетипа. Вторая половина 
проявляется в Антихристе. Последний - точно такая же манифестация самости, за 
исключением того, что в нем собран ее темный аспект. Оба представляют собой 
христианские символы с тем же значением, что у образа Спасителя, распятого 
между двумя разбойниками. Этот великий символ сообщает нам, что прогрессирующее 
развитие и дифференциация сознания ведет ко все более угрожающему осознанию 
конфликта и предполагает не более и не менее чем распятие эго, его мучительно 
взвешенное положение между непримиримыми крайностями28. Естественно, не может 
быть и речи о полном устранении эго, ибо тогда был бы разрушен фокус сознания, 
и результатом стала бы полная бессознательность. Относительное упразднение эго 
затрагивает лишь те высшие, экстремальные решения, с необходимостью принятия 
которых мы сталкивается в ситуациях неразрешимых конфликтов долга. Другими 
словами, это означает, что в подобных случаях эго оказывается в роли 
страдающего наблюдателя, ничего не решающего, но вынужденного безусловно 
капитулировать и подчиняться решению. Последнее слово остается за "гением" 
человека, высшей и более широкой его частью, пределы коей никому не ведомы. 
Поэтому полезно будет тщательно рассмотреть психологические аспекты процесса 
индивидуации в свете христианской традиции, способной описать его с точностью и 
выразительностью, далеко превосходящей наши слабые попытки, -пусть даже 
христианский образ самости - Христос - лишен ее неотъемлемой тени.
 Причина такого положения, как уже указывалось, заключается в доктрине "Summum 
Вопит". Ириней, опровергая гностиков, справедливо замечает, что из действия 
"света их Отца" приходится делать исключение, поскольку этот свет "неспособен 
просветить и наполнить собой даже то, что внутри него",29 то есть тень и 
пустоту. Ему казалось зазорным, если не клеветническим, предположить, что 
внутри плеромы света может быть "темная и бесформенная пустота". Для 
христианина ни Бог, ни Христос не могут быть парадоксом; они должны обладать 
единым значением. Так остается вплоть до наших дней. Как тогда, так (за 
немногими похвальными исключениями) и сейчас мало кому известно, что 
самонадеянный спекулятивный интеллект подвигнул еще древних на философское 
определение Бога, в той или иной мере обязывавшее его быть "Summum Вопит". Один 
из протестантских теологов даже имел неосторожность утверждать, что "Бог может 
быть только добр". Яхве, конечно, смог бы преподать ему пару уроков в этом 
плане, если сам он оказался не в состоянии заметить собственные посягательства 
на свободу и всемогущество Бога. Подобная насильственная узурпация "Summum 
Вопит", естественно, небеспричинна, и происхождение ее лежит глубоко в прошлом 
(вдаваться в подробности я здесь не могу). Невзирая ни на что, она - 
действительный источник концепции privatio boni, сводящей к нулю реальность 
зла; эта концепция впервые обнаруживается у Василия Великого (330-379) и 
Дионисия Ареопагита (2-я половина IV века), а полного развития достигает у 
Августина.
 Самый ранний авторитетный автор, у которого можно встретить позднейшую аксиому 
"Omne bonum a Deu, omne malum ab homine" - Татиан (II в.), который заявляет: 
"Ничто злое не создано Богом; мы сами создали все зло".30 Эту точку зрения 
принимает также Феофил Антиохийский (II в.) в трактате Ad Autolucum 31.
 Василий говорит следующее:
 "Вам не следует ни усматривать в Боге творце существования зла, ни полагать, 
что у зла имеется какая-либо собственная субстанция 
[(((((((((((((((((((((((((((((((((((]. Ибо зло не существует так, как 
существует живое существо, и мы не можем видеть перед собою какую бы то ни было 
его субстанциальную сущность [((((((((((((((((((]. Ибо зло есть отсутствие 
[((((((((] добра... И таким образом, зло не является внутренне присущим своей 
собственной субстанции [(((((((((((((((((], но возникает от повреждения 
[(((((((((] души.32 Оно не есть несотворенное, как говорят о нем те, кто дурен, 
и делают его равным добру... и оно не является сотворенным. Ибо, если все от 
бога, как может из добра возникнуть зло?"
 Другой пассаж проливает свет на логику приведенного утверждения. Во второй 
проповеди "Шестоднева" Василий говорит:
  "В равной мере неблагочестиво утверждать, что зло имеет истоком Бога, 
поскольку противоположное не может иметь своим истоком противоположное. Жизнь 
не рождает смерть, тьма не бывает источником света, болезнь - не создатель 
здоровья... Далее, если зло и не является несотворенным, и не является 
сотворенным Богом, откуда берется его природа? То, что зло существует, не 
станет отрицать никто из живущих в мире. Что же нам тогда сказать? Что зло есть 
не живая одушевленная сущность, но состояние [((((((((] души, противоположное 
добру, и берет оно начало в легкомысленных [(((((((((] людях, из-за их 
отпадения от добра... Каждый из нас должен признать, что сам он и есть 
создатель всего зла в себе".
 Тот вполне естественный факт, что сказав "верх", мы тем самым тотчас же 
предполагаем и "низ", переделан здесь в причинную связь и доведен до абсурда: 
ведь достаточно очевидно, что тьма не производит свет, а свет не производит 
тьму. Однако же, представления о добре и зле служат предпосылкой для любого 
морального суждения. Они образуют логически эквивалентную пару 
противоположностей и, в качестве таковых, sine qua non (Необходимое условие 
(лат.) - Прим. пер.) всех актов распознавания. С эмпирической точки зрения 
ничего большего сказать нельзя. С этой же точки зрения мы обязаны утверждать, 
что добро и зло, будучи сосуществующими половинами морального суждения, не 
выводятся друг из друга, но всегда вместе присутствуют в нем. Зло, как и добро, 
принадлежит к категории человеческих ценностей, и мы сами выступаем создателями 
моральных суждений; но мы в весьма ограниченной степени выступаем создателями 
фактов, относительно которых выносятся наши моральные суждения. Эти факты один 
называет добром, другой - злом. Только по поводу уголовно наказуемых случаев 
наблюдается нечто вроде consensus generalis (Общее согласие (лат.) - Прим. пер.
). Если мы согласимся с Василием в том, что человек - создатель зла, нам тотчас 
же придется признать, что он также и создатель добра. Но человек прежде всего и 
в основном - создатель суждений; по отношению к фактам, о которых выносится 
суждение, его ответственность не так легко установить. Чтобы это сделать, мы 
обязаны будем дать четкое определение масштабов его свободной воли. Психиатру 
известно, насколько отчаянно трудна задача такого рода.
 По указанным причинам психолог отстраняется от метафизических утверждений, но 
обязан подвергнуть критическому рассмотрению предполагаемые человеческие 
основания privatio boni. Таким образом, когда Василий, с одной стороны, 
утверждает, что зло не имеет собственной субстанции, но возникает из 
"повреждения души", и если он, с другой стороны, убежден, что зло реально 
существует, то относительная реальность зла основана на реальном "повреждении" 
души, чему должна быть в равной мере реальная причина. Если душа первоначально 
была создана доброй, то она действительно оказалась испорчена чем-то реальным, 
даже если это что-то - не более чем беззаботность, безразличие или 
распущенность, подразумеваемые словом ((((((((. Я считаю нужным со всей силой 
подчеркнуть: когда нечто возводится к некоему психическому состоянию или факту, 
оно тем самым не сводится к нулю и не превращается в ничто, но переводится в 
план психической реальности, которую гораздо легче эмпирически установить, чем, 
скажем реальность дьявола церковной догмы, не изобретенного, согласно 
авторитетам, человеком, а существовавшего задолго до появления последнего. Если 
дьявол отпал от Бога по своей свободной воле, это доказывает, что, во-первых, 
зло было в мире и до человека, а потому человек не может быть его единственным 
создателем, во-вторых, - что дьявол уже обладал "поврежденной" душой, и нам 
надо переложить ответственность за нее на эту реальную причину. Основной изъян 
аргументации Василия - petitio principii (Предвосхищение основания 
(разновидность логической ошибки) (лат) - Прим. пер.), приводящее его к 
неразрешимому противоречию: с самого начала постулируется, что независимое 
существование зла следует отрицать, - даже перед лицом вечности дьявола, 
утверждаемой догмой. Историческим объяснением такого положения служит угроза, 
исходившая от манихеев с их дуализмом. Это особенно заметно в трактате Тита из 
Бостры (ум. около 370), озаглавленном Adversus Manichaeos (Против манихеев (лат.
) - Прим. пер.)36 где он, опровергая манихейскую точку зрения, заявляет, что в 
субстанциальном смысле нет такой вещи, как зло.
 Иоанн Златоуст (около 344-407) вместо ((((((( (privatio)  использует выражение 
((((((((((((((((( (отклонение или отворачивание от добра). Он говорит: "Зло 
есть не что иное, как отклонение от добра, а посему зло вторично по отношению к 
добру"36.
 Дионисий Ареопагит дает детальное разъяснение зла в четвертой книге De divinis 
nominibus ("О божественных именах" (лат.) - Прим. пер.). Зло, по его словам, не 
может происходить от добра, ибо если бы оно произошло от добра, то не было бы 
злом. Но поскольку все сущее происходит от добра, все так или иначе есть добро, 
а "зло не есть сущее" (((((((((((((((((((((((((().
 Зло по своей природе не является сущим, ... не способно порождать бытие и 
творить существа и блага.
 Зло не существует вообще, и оно не является полностью ни хорошим, ни творящим 
благое [(((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((].
 Все существующие вещи, поскольку они существуют, суть добро и происходят от 
добра; но в той мере, в какой они лишены добра, они не являются ни добрыми, ни 
существующими.
 То, что лишено существования, вовсе не есть зло, ибо абсолютно несуществующее 
должно быть ничем, если не полагать его существующим в добре сверхсущностным 
способом [((((((((((((((((((]. Тогда добро, как абсолютно существующее и как 
абсолютно несуществующее, займет первейшее и высочайшее место 
[(((((((((((((((((((((((((((((((], злу же не окажется места ни в том, что 
существует, ни в том, что не существует [(((((((((((((((((((((((((((((((, 
((((((((((((((((((((((]".37
  Приведенные цитаты показывают, с какой настойчивостью Отцы Церкви отрицали 
реальность зла. Как мы уже упоминали, это согласуется с позицией Церкви по 
отношению к манихейскому дуализму, отчетливо обрисовывающейся у Августина. В 
ходе полемики с манихеями и маркионитами он делает следующее заявление:
 "И потому все вещи добры, что некоторые из них лучше, чем другие, и добро 
менее добрых прибавляет славы лучшим... Те же вещи, которые мы называем дурными,
 суть недостатки вещей добрых, никак не могущие сами по себе существовать вне 
благих вещей... Но и сами эти недостатки свидетельствуют в пользу добра, 
присущего природе вещей. Ибо то, что есть зло из-за недостатка, должно быть 
добром по своей природе. Ведь недостаток противен природе, поскольку наносит ей 
ущерб - коего не наносил бы, если бы не уменьшал добро в ней. Следовательно, 
зло есть не что иное, как уменьшение добра. А потому, оно может существовать не 
иначе как в какой-либо благой вещи (См прим. на стр. 53 - Прим. ред.)... 
Поэтому может существовать добро без зла, такое, как сам Бог и высшие небесные 
существа, зло же без добра существовать не может. Ибо если зло ничему не вредит,
 оно не есть зло; если же вредит, то уменьшает добро; если вредит и далее, то 
лишь постольку, поскольку еще остается толика добра; если же зло поглотит все 
добро, то в природе вещи не останется ничего, что может понести ущерб; по 
каковой причине уже не будет и зла, способного вредить, если уже нет той 
природы, чье добро может быть уменьшено нанесением ущерба".
 В Liber Sententiarum ex Augustino ("Книга извлечений из Августина" (лат.) - 
Прим. пер.) говорится (CLXXVI): "Зло не является субстанцией,39 ибо, поскольку 
Бог не был его создателем, оно не существует; а потому недостаток или порча 
суть не что иное, как желание или акт ложно направленной воли" 40 . Августин 
высказывается в согласии с этим, когда говорит: "Меч не есть зло; но человек, 
использующий меч в преступных целях, - он-то и есть зло".41
 Эти цитаты хорошо иллюстрируют точку зрения Дионисия и Августина: зло само по 
себе лишено субстанции и существования, ибо оно - простое уменьшение добра, 
которое одно лишь имеет субстанцию. Зло представляет собой vitium (Недостаток 
(лат.) - Прим. пер.), злоупотребление вещами в результате ложных решений воли 
(слепоты, вызванной дурными желаниями, и т.п.) Великий теоретик церкви Фома 
Аквинский говорит в связи с вышеприведенным местом из Дионисия:
 "Одна из противоположностей познается через другую, как тьма познается через 
свет. Поэтому, что есть зло, также следует познавать из природы добра. Далее: 
выше мы сказали, что добро есть все достойное желания; и таким образом, 
поскольку всякая природа желает собственного бытия и собственного совершенства, 
с необходимостью придется сказать, что бытие и совершенство всякой сотворенной 
вещи в сущности есть добро. Посему, невозможно, чтобы зло означало некую 
сущность или какую-то форму природы. Следовательно, именем зла должно 
обозначаться отсутствие добра. Зло не является сущностью, добро же сущностью 
является."
 Что всякая действующая сила действует ради своей цели, явственно следует из 
того факта, что всякая сила действует ради чего-то определенного. Далее, то, к 
чему определенно устремлена действующая сила, с необходимостью должно подобать 
этой силе, ибо последняя не стала бы стремиться к этому, если бы оно ей не 
подобало. Но то, что подобает вещи, есть добро для нее. Поэтому, всякая 
действующая сила действует ради добра".
 Тот же Святой Фома приводит высказывание Аристотеля "чем белее вещь, тем 
меньше она смешана с черным"45, не упоминая, однако же, того, что 
противоположное утверждение "чем чернее вещь, тем меньше она смешана с белым" 
не только также верно, как и первое, но и логически эквивалентно ему. Он мог бы 
вспомнить еще и о том, что не только тьма познается через свет, но и наоборот, 
свет познается через тьму.
 Поскольку реально лишь то, что действует, то - по Фоме Аквинскому - лишь добро 
реально в смысле "существования". В его аргументации, однако, вводится понятие 
добра, эквивалентное "удобному, достаточному, подобающему, подходящему". Таким 
образом, можно перевести "omne agens agit propter bonum" как "Всякая 
действующая сила действует ради того, что ей подходит". Именно так поступает и 
дьявол, насколько всем нам известно. Он тоже наделен "желанием" и стремится к 
совершенству - не в добре, а во зле. Тем не менее, вряд ли отсюда можно 
заключить, что его стремление "в сущности есть добро".
 Зло, очевидно, может быть представлено как уменьшение, "отъятие" добра; но при 
такой логике с тем же успехом можно было бы сказать: "температура при 
арктической зиме, от которой мерзнут наши носы и уши, лишь немного ниже (если 
говорить в относительном смысле), чем та, что наблюдается при экваториальной 
жаре. Ведь арктическая температура редко опускается ниже 230 градусов над 
абсолютным нулем. Все предметы на земле "теплы" в том смысле, что нигде даже 
приблизительно не достигается абсолютный нуль. Подобным образом, все вещи более 
или менее "благи", и как холод есть не что иное, как уменьшение тепла, так и 
зло есть не что иное, как уменьшение добра, его "отъятие". Аргумент privatio 
boni остается эвфемистическим petltio principii независимо от того, будет ли 
зло считаться уменьшенным добром или же следствием конечности и ограниченности 
сотворенных вещей. Ложный вывод следует из предпосылки "Deus = Summum Bonum" 
(Бог = Высшее Добро (лат.) - Прим. пер.), поскольку немыслимо, чтобы высшее 
благо когда-либо породило зло. Оно просто сотворило добро, а также меньшее 
добро (последнее миряне называют "худшим")46. И, как мы отчаянно мерзнем, 
невзирая на то, что температура на 230 градусов выше абсолютного нуля, так же 
есть люди и вещи, которые, хотя и созданы Богом, добры лишь в минимальной 
степени, а злы - в максимальной.
 Вероятно, именно указанной тенденции отрицать за злом какую бы то бы было 
реальность мы обязаны аксиоме "Omne bonum a Deo omne malum ab homine". Здесь 
выявляется противоречивость той истины, что создатель тепла ответственен также 
за холод ("добро менее добрых"). Мы, конечно, можем признать очевидную правоту 
Августина в том, что по природе все добры, - однако же, недостаточно добры, 
чтобы их испорченность не была настолько же очевидна.
 Не думаю, что кому-либо взбредет в голову назвать то, что происходило и сейчас 
иногда происходит в концлагерях диктаторских режимов "случайным отсутствием 
совершенства"; это прозвучало бы как издевательство.
 Психология не знает, что представляют добро и зло сами по себе; она их знает 
только как суждения об отношениях. "Добром" является то, что кажется подходящим,
 приемлемым или ценным с определенной точки зрения, злом - нечто 
противоположное. Если вещи, называемые нами добром, "реально" благи, то должны 
быть и вещи, так же "реально" являющиеся злом. Для психологии совершенно 
очевидно, что она имеет дело с более или менее субъективными суждениями, то 
есть с психической антитезой, от которой нельзя ускользнуть, поименовав 
ценностные отношения так, чтобы "добро" означало нечто, не являющееся злом, а 
"зло" - нечто, не являющееся добром. Есть вещи, с определенной точки зрения 
представляющие собой крайнее зло, то есть крайне опасные. Есть также вещи в 
человеческой природе, которые крайне опасны и сообразно этому представляются 
злом всякому, кто стоит на их линии огня. Замалчивать такое зло бесполезно, ибо 
ничего, кроме ложного чувства безопасности, подобное самоуспокоение не даст. 
Человеческая природа способна на зло в невероятном количестве, и злые дела 
столь же реальны, как и добрые, в той мере и в тех пределах, в каких 
человеческая психе в состоянии дифференцировать их и выносить суждения. Только 
бессознательное не делает различия между добром и злом. Находясь в царстве 
психологии, никто по-настоящему не знает, которое из них преобладает в мире. Мы 
попросту надеемся, что преобладает добро - так нам удобнее. Никому не дано 
определить, что представляло бы собой всеобщее благо. Сколь глубоко мы ни 
проникнем в относительность и шаткость наших моральных суждений, это все равно 
не сможет избавить нас от указанных недостатков, и те, кто считают себя 
стоящими над добром и злом, оказываются обычно наихудшими мучителями 
человечества, ибо их гложет боязнь собственной ущербности.
 Сейчас, как никогда, важно, чтобы люди не пренебрегали опасностью зла, 
таящегося в них. К несчастью, оно слишком уж реально, и это обязывает 
психологию настаивать на реальности зла и отвергать любое определение, 
рассматривающее его как что-то незначительное или вовсе несуществующее. 
Психология - эмпирическая наука, имеющая дело с реальными предметами. Как 
психолог, я, таким образом, не обладаю ни склонностью, ни компетенцией 
ввязываться в метафизические рассуждения. Я вынужден вступать в полемику лишь 
там, где метафизика вступает на территорию опыта и интерпретирует его способом, 
не оправданным эмпирически. Моя критика privatio boni справедлива исключительно 
в рамках психологического опыта. С научной точки зрения, privatio boni, как 
должно быть для всех очевидно, основывается на petitio principii, когда то, что 
неизменно получается в конце, есть то, что вы уже заложили в начале. 
Аргументация такого рода не обладает силой убедительности. Однако от того факта,
 что подобные аргументы не только используются, но и встречают несомненное 
доверие, нельзя просто отделаться. Данный факт доказывает изначальное наличие 
тенденции отдавать первенство добру, применяя для этого все средства - 
подобающие и неподобающие. Так что, если христианская метафизика упорно 
держится за privatio boni, она, тем самым, предпочитает всегда преувеличивать 
добро и преуменьшать зло. Privatio boni может, таким образом, оказаться 
метафизической истиной. Я не берусь выносить суждения по данному предмету. 
Единственное, на чем я настаиваю, - что в нашей опытной сфере белое и черное, 
свет и тьма, добро и зло выступают эквивалентными противоположностями, всегда 
предполагающими существование друг друга.
 Этот простейший факт получил верную оценку в так называемых "Климентовых 
Проповедях"47 - собрании гностико-христианских сочинений, датируемых 
приблизительно 150 г. н.э. Их неизвестный автор понимает добро и зло как правую 
и левую руку Бога, а творение в целом рассматривает в терминах неразрывных 
брачных пар или бинарных оппозиций. Весьма сходным образом Марин, последователь 
Бардезана, считает добро "светлым" и принадлежащим правой руке (((((((), а зло  
"темным", принадлежащим левой руке (((((((((()48 Левая сторона, к тому же, 
соответствует женскому началу. Так, у Иринея (Adv. haer, I, 30, 3) София 
Prounikos (Сладострастная (греч.) - Прим. пер.) названа Sinistra (Левая (лат.) 
- Прим. пер.) Климент находит это вполне совместимым с идеей Божьего единства. 
Если согласиться с антропоморфностью Божьего образа - а всякий образ Бога более 
или менее неуловимо антропоморфен, - трудно будет оспаривать логичность и 
естественность точки зрения Климента. В любом случае его взгляды (которые, 
может быть, лет на двести старше приводившихся выше цитат) доказывают, что 
реальность зла не ведет с необходимостью к манихейскому дуализму и не 
подвергает опасности единство Божьего образа. Фактически, эти взгляды 
обеспечивают единство, перекрывающее собой решающее различие между иеговистской 
и христианской точками зрения. Яхве откровенно несправедлив, а несправедливость 
не является добром. Бог христианства, со своей стороны, есть исключительно 
добро. Невозможно отрицать, что теология Климента помогает нам преодолеть это 
противоречие способом, согласующимся с психологическими фактами.
  А потому, полезно будет немного подробнее проследить направление его мысли. 
"Бог, - говорит он, --установил два царства [(((((((((] и две эры [((((((], и 
постановил, что настоящее будет отдано злу [((((((], ибо оно мало и 
скоропреходяще. Будущий же мир он обещал сохранить для добра, ибо оно велико и 
вечно". Далее Климент говорит, что такое двойное деление соответствует 
устройству человека: тело восходит к женскому началу, характеризуемому 
эмоциональностью, дух - к мужскому началу, означающему рациональность. Он 
называет тело и дух "двумя триадами".49
 "Человек составлен из двух смесей [(((((((((, дословно "видов теста"], женской 
и мужской. А потому, и путей лежит перед ним два: путь послушания и путь 
непослушания закону; и два царства установлены - одно, именуемое царствием 
небесным, и другое, которое есть царство тех, кто нынче правит на земле... Из 
этих двух, одно вершит насилие над другим. И два эти начала, правящие всем, 
суть скорые руки Божьи".
 Здесь имеется намек на Второзаконие, 32,39: "Я умерщвляю и оживляю". Бог 
убивает левой рукой и спасает правой.
 "Эти два начала не имеют собственной субстанции вне Бога, ибо у них нет иного 
первоисточника [((((]. Не были они и посланы Богом, подобно животным; ибо 
обладают они общим с ним умом [((((((((]... Посланы же были Богом четыре 
первоэлемента - теплое и холодное, влажное и сухое. Вследствие этого, он - Отец 
всякой субстанции [((((((((], но не знания, возникающего из смешения элементов 
50 . Ибо когда последние были смешаны извне, выбор [((((((((((] зародился в них,
 как их дитя".
 То есть из-за смешения четырех элементов возникло неравенство, вызвавшее 
неопределенность и тем самым создавшее необходимость решений, или актов выбора. 
Четыре элемента образуют четверичную субстанцию тела 
(((((((((((((((((((((((((((((), а заодно и зла ((((((((((((((). Эта субстанция 
была "тщательно выделена Богом и послана им, но когда она подверглась смешению 
извне, согласно воле пославшего ее, как результат сочетания появился выбор, 
радующийся злу [(( (((((((((((((((((((((((((((]".52
 Последнее высказывание надо понимать следующим образом: Четверичная субстанция 
вечна ((((((((((), она - дитя Бога. Однако склонность ко злу была извне 
добавлена к смеси, соответствующей желанию Бога ((((((((( 
(((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((). Зло, таким образом, не создано 
ни Богом, ни кем-либо другим, оно не исходит от него и не возникло само по себе.
 Петр, в уста которого вложены эти соображения, явно не совсем уверен, как 
именно обстоит дело.
 Представляется, что как будто бы без Божьего намерения (возможно, даже без его 
ведома) смешение четырех элементов приняло ложное направление, - хотя такую 
точку зрения довольно трудно примирить с идеей Климента о противоположности рук 
Бога, "вершащих насилие одна над другой". Очевидно Петр, направляющий развитие 
диалога, находит затруднительным недвусмысленно назвать Создателя причиной зла.
 Автор "Проповедей" разделяет позицию христианства в духе Петра, имеющую 
явственный "церковнический", ритуализированный оттенок. Взятое вместе с его 
доктриной двух аспектов Бога, это ставит его в тесную связь с ранней 
иудео-христианской Церковью, у которой, согласно свидетельству Епифания, мы 
находим идущее от эбионитов утверждение, что Бог имел двух сыновей: старшего - 
Сатану, и младшего - Христа.53 Михей, один из участников диалога, предполагает 
примерно то же самое, замечая, что, если добро и зло порождены одним и тем же 
способом, они должны быть братьями.54
 В средней части одного из апокалипсисов (иудео-христианского?), носящего 
название "Вознесение Исайи", мы находим видение семи небес, через которые Исайя 
был пронесен.55 Вначале он увидел Саммаила и его воинство, против коего на 
небесной тверди велась "великая битва". Затем ангел повлек его далее, на первое 
небо, и подвел его к трону. Справа от трона стояли ангелы, более прекрасные, 
чем те ангелы, что стояли слева. Те, что стояли справа, "все пели хвалу в один 
голос", те же, что слева, пели вслед за ними, и пение их было отнюдь не таково, 
как пение первых. На втором небе все ангелы были прекраснее, чем на первом, и 
дальше между ними не было различия - что на втором небе, что на более высоком. 
Очевидно, влияние Саммаила на первом небе все еще довольно велико, поскольку 
ангелы, стоящие слева, там недостаточно прекрасны. К тому же, нижние небеса не 
так сияюще великолепны, как верхние; каждое последующее превосходит предыдущее 
в сиянии. Дьявол, подобно гностическим архонам, обитает на небесном своде и, 
предположительно, он и его ангелы соответствуют астрологическим богам и 
влияниям. Градация сияния на всем пути вплоть до самого верхнего неба 
показывает взаимопроникновение сферы дьявола и божественной сферы Троицы, свет 
которой, в свою очередь, проникает до самого нижнего неба. Таким образом, 
обрисовывается картина взаимно дополнительных противоположностей, 
уравновешивающих друг друга, подобно правой и левой руке. Весьма знаменательно, 
что как "Климентовы проповеди", так и это видение принадлежит до-манихейскому 
периоду (II в), когда христианству еще не было нужды сражаться с конкурентами в 
лице манихеев. Видение вполне можно было бы принять за доподлинное описание 
взаимосвязи "инь-ян", и представленная в нем картина в действительности ближе к 
истине, чем privatio boni. Она, к тому же, ничуть не вредит монотеизму, 
поскольку объединяет противоположности так же, как ян и инь объединяются в Дао 
(последнее слово иезуиты вполне логично перевели как "Бог"). Все выглядит так, 
будто бы манихейский дуализм впервые заставил Отцов осознать тот факт, что 
прежде его появления они всегда неявно верили в субстанциальность зла. Это 
внезапное осознание вполне могло подвести их к опасному антропоморфному 
предположению, что того, чего не может объединить человек, не сможет объединить 
и Бог. Ранние христиане, благодаря более бессознательному характеру своих 
представлений, еще способны были избежать подобной погрешности.
 Вероятно, мы можем рискнуть и высказать догадку, что проблема иеговистского 
образа Бога, сложившаяся в определенную ментальную констелляцию еще со времен 
Книги Иова, продолжала обсуждаться в гностических кругах и в синкретическом 
иудаизме, причем даже более энергично, поскольку христианское решение проблемы 
-а именно, единодушное признание благости Бога,56 - не удовлетворило 
консервативных иудеев. В этом плане важно, что доктрина двух противоположных 
друг другу сыновей Бога возникла у иудео-христиан, живших в Палестине. Внутри 
собственно христианства данная доктрина впоследствии перешла к богомилам и 
катарам; в иудаизме она повлияла на ход религиозной мысли и увековечила себя в 
образе двух сторон каббалистического Древа Сефирот, получивших названия hesed 
("любовь") и din ("справедливость") (По-видимому, Юнг имеет в виду 4 и 5 
сефироту: Хесед -бесконечное милосердие и Гебура - безусловное правосудие 
(жестокость) - Прим. ред.) . Знаток раввинистического учения Цви Вербловски 
любезно подобрал для меня несколько выдержек из еврейской литературы, имеющих 
отношение к рассматриваемой проблеме.
 Раввин Иосиф учил: "Каково значение стиха: "а вы никто не выходите за двери 
дома своего до утра" (Исход, 12:22)?57 Как только истребляющий получает 
разрешение действовать, он не различает между праведными и злыми. Он даже 
начинает с праведных"58. Комментируя стих Исход 33:5 ("если Я пойду среди вас, 
то в одну минуту истреблю вас") мидраш говорит: "Яхве имеет в виду, что он 
может разгневаться на вас на мгновение - ибо такова продолжительность его гнева,
 как сказано в стихе Исайя, 26:20, "Укройся на мгновение, доколе не пройдет 
гнев", -и в это мгновение истребить вас". Яхве предупреждает здесь о своей 
безудержной гневливости. Если в такой миг божественного гнева будет произнесено 
проклятие, оно несомненно окажет свое действие. Именно поэтому Валаам, "который 
видит видения Всемогущего" (Дословно: "Знает мысли Всевышнего..." - ср. в 
каноническом переводе этого стиха "... имеющий видение от Всевышнего..." -Прим. 
пер.),59 будучи призван Валаком проклять Израиль, оказался столь опасным 
врагом: ему известно было мгновение гнева Яхве.60
 Любовь и милосердие Бога именуются его правой рукой, а его правосудие, - его 
левой рукой. Так, мы читаем в III Книге Царств, 22,19: "Я видел Господа, 
сидящего на престоле Своем, и все воинство небесное стояло при Нем, по правую и 
по левую руку Его". Мидраш комментирует: "Есть ли в вышних левое и правое? Это 
означает, что заступники стоят справа, а обвинители - слева".61 Комментарий к 
стиху Исход, 15,6 ("Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, 
Господи, сразила врага") таков: "Когда сыны Израиля выполняют волю Бога, они 
делают его левую руку правой. Если они не выполняют его волю, то даже правую 
его руку они делают левой".62 "Левая рука Бога разбивает вдребезги; его правая 
рука славна тем, что спасает".63
 Опасный аспект правосудия Яхве дает о себе знать в следующем пассаже: "И еще 
так сказал Всесвятейший, да будет Он благословен: Если я сотворю мир, основав 
его на одном лишь милосердии, грехи его будут велики; но если основать его на 
одной лишь справедливости, мир существовать не сможет. Посему я сотворю мир, 
основав его на правосудии и милосердии, и да устоит он!"64 Мидраш на Бытие, 
18:23 (ходатайство Авраама за Содом) говорит (от лица Авраама): "Если ты хочешь,
 чтобы мир устоял, то не может быть абсолютной справедливости, ибо если ты 
захочешь абсолютной справедливости, мир не сможет устоять. Но ты желаешь 
держать веревку за оба конца, ибо хочешь, чтобы были и мир, и абсолютная 
справедливость. Если не сделаешь малое послабление, мир не устоит".65
 Яхве отдает предпочтение раскаявшимся грешникам даже перед праведниками, и 
защищает их от своего правосудия, прикрывая их рукой, либо пряча под своим 
троном.
 По поводу стиха Аввакум, 2,3 ("Ибо видение относится еще к определенному 
времени... и хотя бы оно и замедлило, жди его"), раввин Ионафан говорит: "Если 
бы вы захотели сказать: "Мы ждем [его прихода], он же не ждет", - то в ответ на 
это написано: "И потому Господь медлит, чтобы помиловать вас" (Исайя, 30,18)... 
Но поскольку и он ждет, и мы ждем, что отсрочивает его приход? Божественная 
справедливость отсрочивает его".67 Именно в таком смысле следует понимать 
молитву раввина Иоханана: "Да будет твоей волей, Господи Боже, взглянуть на 
стыд наш и на наши затруднения. Облекись в милосердие твое, облекись в силу, 
окутайся твоею любящей добротой и препоясайся снисходительностью, и пусть 
мягкосердечие и доброта твоя идут пред тобою".68 Здесь звучит необходимый 
призыв к Богу - помнить о своих добрых свойствах. Существует даже традиция, в 
которой Бог обращается с молитвой к самому себе: "Да будет Моя воля на то, 
чтобы Мое милосердие подавило Мой гнев, а Мое сострадание возобладало над 
другими Моими атрибутами".69, Эта традиция подкрепляется следующим рассказом:
 "Раввин Ишмаэль, сын Элиши, рассказывал: "Однажды я вошел в святая святых, 
чтобы воскурить фимиам, и там увидел Акатриэля70 Ях Яхве Зебаота , восседающего 
на высочайшем троне. Он сказал мне: "Иммаэль, сын мой, благослови меня! И я 
ответствовал: "Да будет твоей волей, чтобы Твое милосердие подавило Твой гнев, 
а Твое сострадание возобладало над другими Твоими атрибутами, дабы Ты мог 
общаться с твоими детьми в согласии с атрибутом милосердия и не доходил до 
предела строгого правосудия!" И он ответил мне кивком головы".
 Из этих цитат нетрудно увидеть, каково было воздействие противоречивого образа 
Бога Иова. Он стал предметом религиозных рассуждении внутри иудаизма, а при 
посредничестве каббалы оказал также несомненное влияние на Якоба Беме. В его 
сочинениях обнаруживается сходная амбивалентность, в данном случае - между 
любовью Бога и его "огненным гневом", в коем вечно горит Люцифер.73
 Поскольку психология - не метафизика, нельзя ни выводить какой-либо 
метафизический дуализм из ее утверждений относительно эквивалентности 
противоположностей, ни приписывать им его74. Психологии известно, что 
эквивалентность противоположностей составляет неотъемлемое, необходимое условие 
актов познания, и что без противоположностей невозможно будет никакое 
различение. Не слишком вероятно, чтобы нечто столь тесно связанное с актом 
познания было в то же время свойством самого объекта. Гораздо проще 
предполагать, что именно наше сознание дает первичное наименование вещам и 
оценивает различия между ними, а может быть, оно даже и создает разграничения 
там, где никаких различий не заметно.
 Я столь подробно углубился в доктрину privatio boni потому, что она в 
определенной степени ответственна за чересчур оптимистическую концепцию зла в 
человеческой природе и за чересчур пессимистический взгляд на человеческую душу.
 Для поддержания равновесия раннее христианство с безошибочной логикой 
противопоставило Христу Антихриста. Ибо как можно говорить о "верхе", если нет 
"низа", о "правом", если нет "левого, о "добре", если нет "зла", если одно не 
так же реально, как другое? Только с пришествием Христа дьявол вступил в мир в 
своем качестве реального противовеса Богу: - и, как уже упоминалось, в ранних 
иудео-христианских кругах Сатана считался старшим братом Христа.
 Однако есть еще одна причина, по которой я вынужден подчеркивать значение 
privatio boni. Уже у Василия мы встречаем тенденцию приписывать зло 
предрасположению ((((((((() души и одновременно наделять его характером 
"несуществования". Поскольку зло у этого автора проистекает из человеческого 
легкомыслия, оно существует, так сказать, лишь в качестве побочного продукта 
психологического недосмотра, а последний есть такая quantite negligeable 
(Величина, которой можно пренебречь (франц.) - Прим. пер.), что зло и вовсе 
растворяется, как дым. Легкомыслие, в его качестве причины зла, конечно следует 
воспринимать всерьез: но это - фактор, от которого можно избавиться сменой 
позиции. Мы можем поступать иначе, если захотим. Психологическая причинность - 
нечто настолько ускользающее, кажущееся нереальным, что все сводимое к ней 
неизбежно приобретает характер чего-то несущественного, какой-то чисто 
случайной ошибки, значимость которой минимальна. Остается открытым вопрос, до 
какой степени мы обязаны этому предрассудку в нашей нынешней недооценке психе. 
Предрассудок этот тем серьезнее по своим последствиям, что именно из-за него в 
психе усматривается источник всякого зла. Отцы Церкви вряд ли успели заметить, 
какую фатальную власть они приписали душе. Надо быть совсем слепым, чтобы не 
увидеть колоссальную роль зла в мире. В самом деле, потребовалось вмешательство 
самого Бога, дабы избавить человечество от проклятия зла, ибо без такого 
вмешательства человек погиб бы. Если столь подавляющая сила зла приписывается 
душе, результатом может быть только негативная инфляция - то есть демонические 
претензии на власть со стороны бессознательного, еще усиливающие угрозу. Эти 
неизбежные последствия, предвосхищавшиеся фигурой Антихриста, претворились в 
события последнего времени, природа которых соответствует христианской эре Рыб, 
ныне близящейся к завершению.
 В мире христианских идей Христос, несомненно, представляет самость.75 Будучи 
апофеозом индивидуальности, самость имеет атрибуты единственности и 
единовременности. Но поскольку психологическая самость представляет собой 
трансцендентальное понятие, охватывающее совокупное содержимое и сознания, и 
бессознательного, оно поддается описанию только в терминах антиномий;76 то есть,
 если мы хотим дать верную характеристику трансцендентальной ситуации, 
вышеуказанные атрибуты необходимо дополнить их противоположностями. Проще всего 
сделать это в форме кватерниона оппозиций:
 
  В этой формуле выражена не только психологическая самость, но и догматическая 
фигура Христа. Как историческое лицо, Христос единовременен и уникален; как Бог,
 он универсален и вечен. Подобным образом и самость, как сущность 
индивидуальности, единовременна и уникальна: но как архетипический символ, она 
есть образ Бога, а потому универсальна и вечна.77 Так что если теология 
изображает Христа просто "добрым" и "духовным", на другой стороне обязательно 
должно возникнуть нечто "злое" и "материальное", или "хтоническое", 
репрезентирующее Антихриста. Получающийся в результате кватернион в 
психологическом плане связан воедино тем фактом, что самость не рассматривается 
как нечто исключительно "доброе" и "духовное"; как следствие, ее тень 
оказывается гораздо менее черной. Следующий результат заключается в том, что 
теперь нет нужды отделять от целого противоположные полюса для "доброго" и 
"духовного":
 
 Этот кватернион характеризует психологическую самость. Будучи целостностью, он,
 по определению, должен включать в себя светлый и темный аспекты, так же как 
самость охватывает и мужское и женское, и на этом основании символизируется 
брачным  quaternio.78 Последний - ни в коем случае не новое открытие, ибо 
согласно Ипполиту, он был известен Наассенам.79 Таким образом, индивидуация 
представляет собой "mysterium conjunctionis" (Таинство соединения (лат.) - Прим.
 пер.), при этом самость ощущается как брачный союз противоположных половин80 и 
в виде составного целого отображается в мандалах, спонтанно рисуемых пациентами.

 Очень рано стало осознаваться и утверждаться, что человек Иисус, сын Марии 
является principium individuationis (Начало индивидуации (лат.) - Прим. пер.). 
Так, Ипполит передает следующие слова Василида:81 "И теперь Иисус стал первой 
жертвой, принесенной при разделении природ [((((((((((((] и Страсти его имели 
место ни по какой иной причине, как для разделения составных вещей. Ибо, как 
говорит он, сыновство, прежде бывшее оставленным в бесформенном состоянии 
[(((((((],... нуждалось в разделении на составные части [(((((((((((((((] 
именно тем путем, каким был разделен Иисус.82 Согласно весьма сложному учению 
Василида, "не-существующий" Бог породил тройное сыновство ((((((((). Первый 
"сын", чья природа была наиболее тонкой и чистой, остался наверху с Отцом. 
Второй сын, чья природа грубее (((((((((((((() спустился немного ниже, однако 
ему были даны некие крылья, подобные тем, коими Платон... наделяет душу в 
"Федре".83 Третий сын ниже всего пал в "бесформенность", ибо его природа 
нуждалась в очищении (((((((((((().
  Это третье "сыновство", очевидно, - самое грубое и тяжелое, в силу своей 
нечистоты. Нетрудно увидеть в этих трех эманациях или манифестациях 
не-существующего Бога трихотомию духа, души и тела 
((((((((((((((((((((((((((((((().  Дух есть нечто чистейшее и высочайшее; душа 
в своем качестве ligamentum Spiritus et corporis (Связка духа и тела (лат.) 
-Прим. пер.) грубее, чем дух, но обладает "крыльями орла", поэтому способна 
поднять свой вес к высшим сферам. Оба они имеют тонкую природу и, подобно эфиру 
или орлу, обитают вблизи области света, тогда как тело, будучи тяжелым, темным 
и нечистым, лишено света, но тем не менее содержит в себе божественное семя 
третьего сыновства, - хотя и бессознательное и бесформенное. Это семя было как 
бы пробуждено Иисусом, очищено и сделано способным к вознесению (((((((((),85 
благодаря тому, что противоположности были разделены в Иисусе посредством 
Страстей (то есть его четвертования).86 Иисус, таким образом, служит прототипом 
пробуждения третьего сыновства, дремлющего во тьме человеческого состояния. Он 
- внутренний духовный человек".87 Он также сам по себе представляет полную 
трихотомию, ибо Иисусом, сыном Марии, представлен человек во плоти, 
непосредственным же его предшественником является второй Христос, сын высшего 
архона седмерицы ("гептады"), а его первым предвосхищением -Христос, сын 
высшего архона восьмерицы ("огдоады"), демиург Яхве.88 Эта трихотомия фигур 
человека - Антро-пос - в точности соответствует трем сыновствам 
не-существующего Бога и разделению человеческой природы на три части. Таким 
образом, имеем три трихотомии:
 I
 II
 III
 Первое сыновство
 Христос Восьмерицы
 Дух
 Второе сыновство
 Христос Седмерицы
 Душа
 Третье сыновство
 Христос, Сын Марии
 Тело
 
 Именно в сфере темного и тяжелого тела надо искать (((((((, "бесформенность", 
в которой скрыто третье сыновство. Как можно заключить из сказанного выше, эта 
бесформенность, кажется, почти эквивалентна "бессознательности". Q.Quispel 
постарался привлечь внимание к понятиям ((((((( y Епифания89 и ((((((( y 
Ипполита,90 лучше всего переводимым как "бессознательное". Все эти слова - 
(((((((( ((((((( и ((((((( - указывают на первоначальное состояние, на 
потенциальность содержимого бессознательного, удачно сформулированную Василидом 
как (((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((( (не существующее,
 имеющее множество форм и создающее все возможности семя мира)91.
 Такая картина третьего сыновства кое в чем аналогична средневековому filius 
philosophorum (Дословно, "сын философов" (лат.), в алхимии - "гермафродит, 
Меркурий". - Прим. пер.) и filius macrocosmi (Сын макрокосма (лат.) - Прим. пер.
), также символизирующим дремлющую в материи мировую душу.92 Даже у Василида 
тело приобретает особую, неожиданную значимость, поскольку в нем и в его 
материальности заключена треть явленной Божественности. Это означает не что 
иное, как то, что материи самой по себе приписывается существенная доля 
нуминозности; я усматриваю здесь предвосхищение "мистического" значения, 
впоследствии приобретенного материей в алхимии и - далее - в естественных 
науках. С психологической точки зрения особенно важно, что Иисус соответствует 
третьему сыновству и является прототипом "пробуждающего", ибо противоположности 
разделились в нем благодаря Страстям и стали осознанными, тогда как в 
собственно третьем сыновстве они оставались бессознательными до тех пор, пока 
последнее было бесформенным и недифференцированным. Можно сказать и так: в 
бессознательном человечества имеется скрытое зерно, соответствующее прототипу 
Иисуса. Как человек Иисус пришел к сознанию лишь благодаря свету, исходившему 
от высшего Христа и разделившего разные природы в нем, так и семя в 
бессознательном человечества пробуждается от света, излучаемого Иисусом, и 
побуждается к сходному разделению противоположностей. Такая точка зрения 
полностью согласуется с психологическим фактом появления архетипического образа 
самости в сновидениях даже тогда, когда какие-либо соответствующие 
представления отсутствуют в сознании человека, видящего эти сны.93
 Мне не хотелось бы заканчивать главу без нескольких заключительных замечаний, 
сделать которые меня вынуждает важность обсуждаемого материала. Очевидно, точка 
зрения психологии, чьим предметом выступает феноменология психе, постигается с 
трудом и зачастую понимается неверно. Поэтому, если я, рискуя повторениями, 
возвращаюсь к изложению азов, я делаю это лишь для того, чтобы упредить ложное 
впечатление от всего сказанного выше и избавить читателя от чрезмерных 
трудностей.
 Проведенную мной параллель между Христом и самостью надо воспринимать только 
как психологическую -так же как параллель с рыбой является мифологической. О 
вторжении в сферу компетенции метафизики, то есть веры, здесь нет и речи. 
Образы Бога и Христа, проецируемые религиозной фантазией человека, не могут не 
быть антропоморфными - что в общем-то, и признается; посему, их можно прояснить 
психологически, подобно любым другим символам. Как древние христиане верили, 
что своим символом рыбы сообщают о Христе нечто важное, так и алхимикам 
казалось, что их параллель с камнем служит прояснению и углублению значения 
образа Христа. С ходом времени символ рыбы полностью исчез; исчез и lapis 
philosophorum(Философский камень (лат.) - Прим. пер.). В связи с последним 
символом, однако, обнаруживается немало заявлений, по-особому высвечивающих 
его; выражаемые в них взгляды и идеи наделяют камень такой значимостью, что в 
конце концов начинаешь сомневаться: не был ли Христос взят в качестве символа 
камня, а не наоборот. Так можно проследить развитие, не без опоры на 
определенные идеи посланий Иоанна и Павла, включающее Христа в сферу 
непосредственного внутреннего опыта и превращающее его в фигуру целостного 
человека. Это развитие также можно напрямую связать с психологическими 
свидетельствами в пользу существования архетипического содержимого психики, 
обладающего всеми качествами, характерными для образа Христа в его архаической 
и средневековой формах. Так, современная психология оказывается перед лицом 
вопроса, весьма напоминающего тот, что некогда стоял перед алхимиками: является 
ли самость символом Христа или Христос - символом самости?
 Данная моя работа подтверждает вторую из альтернатив. Я попытался показать, 
как традиционный образ Христа концентрирует в себе характеристики архетипа -а 
именно, архетипа самости. Мои цель и метод в принципе не претендуют на что-то 
большее, чем скажем, усилия историка искусства, прослеживающего различные 
влияния, внесшие вклад в формирование того или иного типа изображения Христа. 
Так, мы встречаем понятие архетипа и в истории искусств, равно как в филологии 
и текстологической критике. Психологический архетип отличается от параллельных 
ему явлений других сфер только в одном отношении: он указывает на вездесущий 
факт психической жизни, тем самым представляя всю ситуацию в несколько ином 
свете. Возникает соблазн придавать большее значение непосредственному живому 
присутствию архетипа, чем идее исторического Христа. Как я уже сказал, у 
некоторых из алхимиков также наблюдалась склонность отдавать lapis первенство 
перед Христом. Поскольку я весьма далек от каких-либо миссионерских замыслов, я 
должен откровенно подчеркнуть, что излагаю здесь не исповедание веры, а 
доказанные научные факты. Если кто-то склонен рассматривать как реальную 
действующую силу архетип самости, а Христа на этом основании считать ее 
символом, ему нужно иметь в виду, что имеется существенное различие между 
совершенством и завершенностью. Образ Христа почти совершенен (по крайней мере 
должен быть таковым), архетип же (насколько нам известно) означает 
завершенность, но весьма далек от совершенства. Это парадокс, утверждение 
чего-то неописуемого и трансцендентного. Соответственно, реализация самости, 
логически следующая из признания ее верховенства, ведет к фундаментальному 
конфликту, к доподлинной подвешенности между двумя противоположностями 
(напоминающей о распятом Христе, подвешенном между двумя разбойниками) и к 
состоянию приблизительной целостности, лишенной совершенства. Стремиться к 
"телейосису" (Законченность (греч.) - Прим. пер.) в смысле совершенства - не 
только допустимое, но и просто врожденное свойство человека, один из мощнейших 
корней цивилизации. Это стремление настолько сильно, что превращается в 
настоящую страсть, ставящую все себе на службу. Но, сколь бы естественно ни 
было стремиться к совершенству того или иного рода, архетип реализует себя в 
завершенности, а это - ((((((((( несколько иного рода. Если архетип начинает 
господствовать, завершенность навязывается нам вопреки всем нашим сознательным 
стремлениям, но в согласии с архаической природой архетипа. Индивид может 
стремиться к совершенству ("Итак будьте совершенны - ((((((( - как совершенен 
Отец ваш небесный")94, но будет вынужден страдать от чего-то действующего, во 
имя его довершенности, наперекор его намерениям. "Итак я нахожу закон, что, 
когда хочу делать доброе, прилежит мне злое".95
 Образ Христа вполне отвечает этой ситуации: Христос -совершенный человек, 
подвергшийся распятию. Вряд ли можно придумать более точное отображение цели 
этических усилий. Во всяком случае, трансцендентальная идея самости, служащая в 
психологии рабочей гипотезой, не способна состязаться с этим образом, ибо она, 
хотя и является символом, лишена характера исторического события, служащего 
откровением. Подобно восточным идеям атмана и дао, соотносящимся с нею, идея 
самости, по крайней мере отчасти, является продуктом познания, основанным и не 
на вере, и не на метафизических спекуляциях, а на том опытном факте, что при 
определенных условиях бессознательное спонтанно порождает архетипический символ 
целостности. Отсюда мы вынуждены делать вывод, что некий архетип такого рода 
встречается повсеместно и наделен определенной нуминозностью. И в самом деле, 
можно подобрать фактически любое количество как исторических свидетельств, так 
и современного клинического материала, подтверждающего это.96 Появляющиеся без 
всякого постороннего влияния рисунки, содержащие данный символ, показывают, что 
он попадает в центр внимания и наделяется огромной значимостью именно в силу 
соединения противоположностей в нем. Естественно, такого рода соединение можно 
помыслит лишь как парадокс, ибо единство противоположностей представимо только 
в виде их взаимного уничтожения. Парадоксальность характерна для всех 
трасцендентальных ситуаций, поскольку лишь она одна способна адекватно выразить 
их природу, не поддающуюся описанию.
 Во всех случаях господства архетипа самости неизбежным психологическим 
последствием оказывается состояние конфликта, наглядно представленного в 
христианском символе Распятия - этой иллюстрации обостренно ощущаемой 
неискупленности, конец которой приходит лишь со словами "consummatum est" 
(Окончено, довершено (лат.) - Прим. пер.). Узнавание архетипа, таким образом, 
ни в коем случае не идет в обход таинства христианства; скорее оно в 
принудительном порядке создает психологические предпосылки, без которых 
"искупление" выглядело бы лишенным значения. "Искупление" не означает, что с 
плеч человека снимается груз, коего он никогда и не собирался на себя 
взваливать. Только "завершенный" человек знает, насколько он непереносим для 
самого себя. Насколько я могу представить себе, с христианской точки зрения 
нельзя выдвинуть никаких осмысленных возражений против того, чтобы кто-либо 
принял для себя навязываемую нам природой задачу индивидуации и отнесся к 
осознанию нашей целостности или завершенности как к личному обязательству. Если 
он подойдет к этому сознательно и интенционально, то сможет избежать неприятных 
последствий подавления индивидуации. Другими словами, если он добровольно 
принимает бремя собственной завершенности, ему не придется обнаружить, что 
довершение "произошло" с ним против его воли и в негативной форме. Если уж 
кому-то суждено спуститься в глубокую яму, лучше сделать это со всеми 
необходимыми предосторожностями, а не подвергать себя риску свалиться в нее 
спиной.
 Непримиримая природа противоположностей христианской психологии сопряжена с их 
моральной акцентуацией. Нам эта акцентуация кажется естественной, однако если 
посмотреть на нее с исторической точки зрения, она окажется наследием Ветхого 
Завета, с его акцентом на правоте в глазах закона. Влияния такого рода не 
наблюдаются на Востоке, в философских религиях Индии и Китая. Не отказываясь от 
обсуждения вопроса, соответствует ли в конце концов это обострение 
противоположностей более высокому уровню истинности, пусть даже и ценой 
увеличения страданий, я просто хочу выразить надежду на то, что нынешняя 
ситуация в мире будет рассматриваться в свете указанного выше психологического 
закона. Сегодня, как никогда ранее, человечество расколото на две по всей 
видимости непримиримых половины. Психологическое правило гласит, что если 
внутренняя ситуация не осознается, она превращается во внешние события, 
подобные судьбе. То есть, если индивид остается неделимым, но не осознает свою 
собственную противоположность, таящуюся внутри него, мир неизбежно должен будет 
разыграть этот конфликт и расколоться на две половины, противостоящие друг 
другу.
 
 
 1 Иоан.,2: 22
 2 Иоан., 4: 3. Традиционная точка зрения Церкви основана на 2 Фессал. 2: 3 сл.,
 где говорится об отступничестве, об ((((((((((((((((((((( ("человеке 
беззаконном") и ((((((((((((((((((( ("сыне погибели"), возвещающем пришествие 
Господа. Этот "человек беззакония" утвердится, выдавая себя за Бога, но в конце 
концов Господь Иисус убьет его "духом уст Своих". Антихрист будет вершить 
чудеса ((( ((((((((((((((((((((( ("по действию сатаны"). Разоблачит же он себя, 
прежде всего, своею ложью и неправдой. Прототипом считается Дан., 11: 36 сл.
 3 По поводу "града" см. Психология и алхимия.
 4 ((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((( ("Царство Божье внутри вас" [или 
"среди вас"]). Не придет Царствие Божие приметным образом, И не скажут "вот оно 
здесь", или, "вот, там". "Ибо оно внутри нас и повсюду". (Лука, 17: 20 ел) 
"Царство Мое не от мира сего [внешнего]. (Иоанн, 18: 36). Подобие царства 
Божьего человеку недвусмысленно утверждается притчей о сеятеле (Матф., 13:24 ср.
 также Матф. 13:45; 18:23; 22:2). Папирусный отрывок из Оксиринха гласит: ... 
((((((p[((((((((((((((((((] (((((((((((( [(](((([((((((((((((((((((((] 
((((((((((((((((( [(((] (((((((((((((((((((((. ("Царство небесное - внутри вас, 
и кто познает себя, тот найдет его. Познайте себя".) Ср.: James, The Apocryphal 
New Testament, p.26 и Grenfell и Hunt, New Sayings of Jesus, p. 15.
 5 Ср. мои замечания о Христе как архетипе в "Попытке психологического 
истолкования догмата о Троице".
  6 "Et haec ergo imago censenda est Dei in homine, quod eosdem motus et sensus 
habeat humanus animus, quos et Deus, licet non tales quales Deus" {Adv. Marcion.
, If, xvi, in Migne, P.L., vol.2, col.304).
 7 Contra Celsum, VIII, 49 (Migne, P.O., vol.ii, col. 1590): "In anima, non in 
corpore impressus sit imaginis conditoris character" ("Характер образа Божьего 
запечатлен в душе, не в теле") (Ср. перевод H.Chad-wick, р.488).
 8 In Lucam homilia, VIII (Migne, P.O., vol.13, col.1820): "Si considerem 
Dominum Salvatorem imaginem esse invisibilis Dei, et videam animam meam factam 
ad imaginem conditoris, ut imago esset imaginis: neque enim anima mea 
speciliter imago est Dei, sed ad similitudinem imaginis prioris est" ("Если я 
учту, что Господь и Спаситель есть образ невидимого Бога, то увижу, что душа 
моя, созданная по образу и подобию Создателя, есть как бы образ образа; ибо моя 
душа - не прямое отображение Бога, но создана наподобие первого отображения").
 9 De principiis, I, ii,8 (Migne, P.O., vol.11, col. 156): "Salvator figura est 
substantiae vel subsistentiae Dei" ("Спаситель есть фигура субстанции или 
существования Божьего"). In Genesim homilia, I, 13 (Migne, P.O., vol.12, col, 
156): "Quae est ergo alia imago Dei ad cuius imaginis similitudinem factus est 
homo, nisi Salvator noster, qui est primogenitus omnis creaturae"("Итак, что же 
еще есть образ Божий, по образу и подобию коего создан человек, если не наш 
Создатель, первородный среди всего сотворенного?") Selecta in Genesim, IX, 6 
(Migne, P.O., vol.12, col. 107):"Imago autem Dei invisibilis salvator" ("Но 
образ невидимого Бога есть Спаситель").
 10 /n Gen. horn., I, 13, (Migne, P.O., vol.12, col. 155): "Is autem qui ad 
imaginem Dei factus est et ad similitudinem, interior homo noster est, 
invisibilis et incorporalis, et incorruptus atque immortalis" ("Тот же, кто 
создан по образу и подобию Божьему, есть наш внутренний человек, невидимый, 
бестелесный, непорочный и бессмертный").
 11 De princip., IV, 37 (Migne, P.O., vol.11, col. 412).
 12 Retractationes, I, xxvi, (Migne, P.L" vol.332 col. 626):"(Unigeni-tus)... 
tantummodo imago est, non ad imaginem" ("Единородный... один лишь есть образ, а 
не создан по образу").
 13 Enarrationes in Psalmos, XL VIII, Sermo, II (Migne, P.L, vol.36, col. 564): 
"Imago Dei intus est, non est in corpore... ubi est intellectus, ubi est mens, 
ubi ratio investigandae veritatis etc. ibi habet Deus imaginem suam". Также 
Ibid., Psalm XLII, 6 (Migne, P.L, vol.36, col. 480): "Ergo intelligimus habere 
nos aliquid ubi imago Dei est, mentem scilicet atque rationem" ("Таким образом, 
мы постигаем, что имеем в себе нечто, где есть образ Божий, - а именно, разум и 
понимание"). Sermo ХС, 10 (Migne, P.L, vol.38, col. 566): "Veritas quaeritur in 
Dei imagine" (Истина отыскивается в образе Божьем"); этому противостоит Liber 
de vera religione, где сказано "in inferiore homine habitat veritas" ("Истина 
имеет обиталище во внутреннем человеке"). Отсюда видно, что imago Dei совпадает 
с interior homo.
 14 Enarr. in Ps" IV, 1 ( Migne, P.O., vol.36, col. 629); ... ubi autem homo ad 
imaginem Dei factum se novit, ibi aliquid in se agnoscit amplius esse quam 
datum est pecoribus".
 15 I Kop, 15,47.
 16 In Joannis Evangelium, Tract. LXXVIII, 3 (Migne, P.O., vol.36, col. 629): 
"Christus est Deus, anima rationalis et саго" ("Христос есть Бог, разумная душа 
и тело").
 17 Sermo CCXXXVII.4 ( Migne, P.O., vol.38, col, 1124): "(Verbum) suscepit 
totum quasi plenum hominem, animam et corpus hominis. Et si aliquid 
scrupilosius vis audire; quia animam et carnem habet et pecus, cum dico animam 
humanam et carnem humanam, totam animam huma-nam accepit".
 18 Enarr. in Ps" UV, l ( Migne, P.O., vol.36, col. 628).
 19 Contra Faustum, XXII, 38 (Migne, P.L" vol.42, col. 424): "Est enim et 
sancta Ecclesia Domino Jesu Christo in occulto uxor. Occulte quippe alque intus 
in absondito secreto spirituali anima humana inhaeret Verbo Dei, ut sint duo in 
came una". Ср. "Ответ Фавсту Манихею" Св. Августина (перевод Richard Stothert, 
p.433): "Святая Церковь также есть тайная супруга Господа Иисуса Христа. Ибо 
втайне, в скрытых глубинах духа, душа человеческая соединяется со словом Божьим,
 так что они суть два в единой плоти". Св. Августин здесь опирается на Эфес. 
5:31 ел.: "Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, 
и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к 
Церкви".
 20 Augustine, De Trinitate, XIV, 22 ( Migne, P.O.. vol.42, col. 1053):
 "Reformamini in novitate mentis vostrae, ut incipiat ilia imago ab illo 
reformari, a quo formata est" ("Преобразуйтесь в новизне ума вашего, дабы 
преображение образа исходило от того, кто ранее образовал его") (перевод John 
Burnaby, p. 120)
 21 Cp."Concerning Mandala Symbolism" in Part I of vol.9.
 22 "Психология и алхимия", пар. 323 ел.
 23 Ириней (Adversus haereses, II, 5, 1) передает гностическое учение о том, 
что, когда Христос, в своем качестве Логоса-демиурга, создал бытие своей матери,
 он "изверг ее из Плеромы - то есть, отрезал ее от знания". Ибо творение 
происходило вне плеромы, в тени и в пустоте. Согласно Валентину (Adv. haer., I, 
11, I.), Христос родился не от Эонов плеромы, но от матери, находившейся вне их.
 Она, по его словам, родила Христа "не без некоего рода тени". Но тот, "будучи 
мужчиной", отбросил тень и вернулся в Плерому (((((((((((( [(((((((] 
((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((((( ((((((((((( (((( 
((((((((((((((), тогда как мать, "будучи оставленной в тени и лишенной духовной 
субстанции", родила здесь действительного "Демиурга и Пантократора Нижнего 
мира". Но тень, лежащая над миром - это, как мы знаем из Евангелий, princeps 
huius mundi, то есть дьявол. Ср. The Writings of Irenaeus, I. p.45f.
 24 Ср., R.Scharf, "Die Gestalt des Satans im Alten Testament".
 25 "Дух Меркурий", пар. 271.
 26 Иудео-христиане, составлявшие гностико-синкретическую партию.
 27 Гностическая секта, упоминаемая в Panarium adversus octogin-ta haereses., 
LXXX. 1-3 и в Michael Psellus, De daemonibus (Marsilius Ficinus, Auctores 
Platonici [Lamblichus de mysteriis Aegyptiorum], Venice, 1497).
 28 "Opportuit autem ut alter illorum extremorum isque optimus appellaretur Dei 
filius propter suam excellentiam; alter vero ipsi ex diametro oppositus, mali 
daemonis, Satanae diabolique filius diceretur ("Необходимо было, чтобы одна из 
крайностей, а именно наилучшая, называлась Сыном Божьим за свое величие, а 
вторая - диаметрально противоположная - сыном злого демона, Сатаны и диавола") 
(Ориген, Contra Celsum, VI, 45; Migne, P.C., vol.11, cols. 1367; Ср. перевод: 
Chadwick, p.362) Противоположности даже обусловливают друг друга: "Ubi quid 
malum est... ibi necessario bonum esse malo contrarium... Alterum ex altero 
sequitur: proinde aut utrumque tollendum est negandumque bona et mala esse; aut 
admisso altero maximeque malo, bonum quoque admissum oportet". ("Где есть некое 
зло... там по необходимости должно быть и добро, противоположное злу... Одно 
следует из другого; поэтому мы должны или отвергнуть и то, и другое, и отрицать 
существование как добра, так и зла, - или же допустив существование одного, а 
именно зла, мы с необходимостью допустим также и существование добра" {Contra 
Celsum, II, 51; Migne, P.O., vol.11, cols. 878; Ср. перевод: Chadwick, p. 106). 
В противоположность этому четкому логическому утверждению, Ориген в другом 
месте не может обойтись без заявления о том, что "Силы, Престолы и Господства" 
и далее вниз, до злых духов и нечистых демонов, все "не имеют этого 
противоположного свойства в субстанциальном смысле" ('non substantialiter id 
habeant sei. virtus adversaria"), и что они не были созданы дурными, но выбрали 
состояние зла ("malitiae gradus") no своей свободной воле (De principiis, I, 
VIII, 4; Migne, P.O.. vol.11, col. 179; ). Ориген уже, по крайней мере косвенно,
 придерживается определения Бога как Summum Вопит ["Высшее благо" (лат.) -Прим. 
пер.] и поэтому, проявляет склонность лишать зло субстанции. Он весьма близко 
подходит к Августиновой концепции privatio boni, когда говорит "Certum namque 
est malum esse bono carere" ("Ибо ясно, что быть злым означает быть лишенным 
добра"). Однако данной сентенции непосредственно предшествует следующая 
"Recedere autem a bomo, non aliud est quam effici in malo" ("Отойти от добра 
есть не что иное как совершенствоваться во зле") ( (De principiis, I, IX, 2;
 Migne, P.G., vol.11, col. 226-27). Это ясно показывает, что приращение одного 
означает уменьшение другого, так что добро и зло представляют собой 
эквивалентные полюса оппозиции.
 29 Adv. haer., 11,4,3.
 30 Oratio ad Graecos (Migne, P.O., vol.6, cols. 829).
 31 Migne, P.O., vol.6, col. 1080
 32 Василий считал, что мирская тьма возникает из-за тени, отбрасываемой 
небесным телом. Нехаетегоп, II, 5, (Migne, P.G., vol.29, col. 40).
 33 Homilia: Quod Deus non est auctor malorum  (Migne, P.O., vol.31, cols. 341).

 34 De spiritu sancto (Migne, P.G., vol.29, cols.37). Ср.: Nine Homilies of the 
Нехаетегоп, trans. by Blomfield Jackson, pp.61f.
 35 Migne, P.O., vol.18, cols. H32ff
 36 Responsiones ad orthodoxas (Migne, P.O., vol.6, cols.1313-14).
 37 Migne, P.O., vol.3, cols. 716-18. Ср.: Works of Dionysius the Areopagite, 
trans. by John Parker, I, pp.53ff.[B русском переводе этому приблизительно 
соответствует: Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом 
богословии. - Спб.: Глаголъ, 1994. - с. 137 -153. - Прим. пер.]
 38 "Nuct vero ideo sunt omnia bona, quia suntaliis alia meliora, et bonitas 
inferiorum addit laudibus meliorum... Ea vero quae dicuntur mala, aut vitia 
sunt rerum bonarum, quae omnino extra res bonas per se ipsa alicubi esse non 
possunt... Sed ipsa quoque vitia testimonium perhibent bonitati naturarum. Quod 
enim malum est per vitium, profecto bonum est per naturam. Vitium quippe contra 
naturam est, quia naturae nocet; nec noceret, nisi bonum eius minueret. Non est 
ergo manum nisi privatio boni. Ac per hoc nusquam est nisi in re aliqua bona... 
Ac per hoc bona sine malis esse possunt, sicut ipse Deus, et quaeque superiora 
coelestia; mala vero sine bonis esse non possunt. Si enim nihil nocent, mala 
non sunt; si autem nocent, bonum minuunt; et si amplius nocent, habent adhuc 
bonum quod minuant; et si totum consumunt, nihil naturae remanebit qui 
noceatur; ac per hoc malum erit a quo noceatur, quando natura defuerit, cuius 
bonum nocendo minuatur". (Contra adversarium legis et prophetarum, I, 4f.; in 
Migne, P.L; vol.42, cols. 606-7). Хотя Dialogus Quaestionum LXV и не является 
аутентичным произведением Августина, он весьма точно отражает-его точку зрения 
Quaest. XVI: "Cum Deus omnia bona creaverit, nihique sit quod non ab illo 
conditum sit, unde malum? Resp. Malum natura non est; sed pribatio boni hoc 
nomen accepit. Denique bonum potest esse sine malo, sed malum non potest esse 
sine bono, nec potest esse malum ubi non fuerit bonum... Ideoque quando dicimus 
bonum, naturam laudamus; quando dicimus malum, non naturam sed vitium, quod est 
bonae naturae contrarium reprehendimus". ("Вопрос XVI: Если Бог создал все вещи 
благими и нет ничего, что не было бы им создано, то откуда зло? Ответ: Нет зла 
по природе; но это имя дается отсутствию добра. Поэтому, добро может быть без 
зла, но зло не может быть без добра, и не может быть зла там, где добра не было.
.. А посему, когда мы говорим "добро", хвалим природу вещи; когда же говорим 
"зло", порицаем не природу, но недостаток, противный ее благой природе.)
 39 "Несправедливость не имеет субстанции" (CCXXVIII). "Бывает природа, в 
которой нет зла, - в которой, по сути, и не может быть зла. Но не может 
существовать природа, в которой не будет добра". (CLX).
 40 Augustini Opera omnia. Maurist edn., X, Part 2, cols.2561-2618.
 41 Sermones supposititii, Sermo, I, 3, Maurist edn., V, col.2287.
 42 Summa theologica, I, q.48 an 1 (trans. by Fathers of the English Dominican 
Province, II, p.264).
 43 Ibid., I, q.48, ad 3 (trans., p.268).
 44 "... Quod autem conveniens est alicui est illi bonum. Ergo omne agens agit 
propter bonum" (Summa contra Gentiles, III, ch.3, trans. by the English 
Dominican Fathers, volJII, p.7).
 45 Summa theologica, I, q.48 an 2 (trans. II, p.266, здесь цитируется: 
Аристотель, Топика, Ш, 4).
 46 В Постановлениях Четвертого Латеранского собора читаем:
 "Ибо дьявол и прочие демоны были сотворены Богом добрыми по природе, но стали 
злыми по собственному побуждению." Denzinger and Bannwart, Enchiridion 
symbolorum, p.189.
 47 Harnack (Lehrbuch der Dogmengeschichte, p.332) относит "Климентовы 
Проповеди" к началу IV в. и придерживается мнения, что в них не использован "ни 
один источник, который можно было бы сколько-нибудь определенно датировать II 
веком". Он считает ислам стоящим гораздо выше их теологии. Яхве и Аллах 
представляют собой незамутненные рефлексией образы Бога, тогда как в 
"Климентовых Проповедях" заметно действие психологического, рефлектирующего 
духа. Из этого, правда, не следует со всей очевидностью (как считает Гарнак), 
что понятие Бога в них должно было подвергнуться дезинтеграции. В своей боязни 
психологии не стоит заходить так далеко.
 48 Der Dialog des Adamantins, III, 4 (ed. by van de Sande Bakhuyzen, p. 119).
 49 Женская, или соматическая, триада состоит из (((((((((( (желание), (((( 
(гнев) и (((( (печаль); мужская - из (((((((( (размышление), (((((( (знание) и 
((((( (страх). Ср. триаду функций в: "Феноменология духа в сказке", pars.425ff.
 50 В издании Р.de Lagarde (Clementina, p. 190) здесь стоит ... (((((((((((((...
 (((((((((((( ("всякой субстанции... существующего знания", [(греч.) - Прим. 
перев.] Чтение (((((( ["не" (+артикль) (греч.) -Прим. перев.] кажется мне более 
осмысленным.
 51 Гл. III: (((((((((((((((((((( ["после смешения" (греч.) -Прим. перев.]
 52 The Clementine Homilies and the Apostolical Constitutions, trans. by Thomas 
Smith et al., pp.312ff. (слегка видоизменено).
 53 Panarium, ed. by Oehler, I, p.267.
 54 Clement. Horn. XX, ch.VII. Поскольку у псевдо-Климента нет следов столь 
характерной для позднейших авторов оборонительной позиции по отношению к 
манихейскому дуализму, "Проповеди" могут датироваться началом III в., если не 
ранее.
 55 Hennecke, Neutestamentliche Apokryphen, pp.309 ff.
 56 Ср.: Матф., 19, 17 и Марк, 10, 18.
 57 Намек на истребление первенцев в Египте.
 58 Nezikin I,Baba amma 60 ( in The Babylonian Talmud, trans. and ed. by 
Isidore Epstein, p.348 [в дальнейшем сокращаем как ВТ]; слегка видоизменено).
 59 Библия, Числа, 24:16.
 60 Zera'im I, Berakoth 7a (ВТ, p.31).
 61 Midrash Tanchuma Shemoth, XVII.
 62 Ср.: Pentateuch with Targum Onkelos... and Rashi's Commentary, trans. by M.
Rosenbaum and A.M.Silbermann, II, p.76
 63 Мидраш на Песнь Песней Соломона, 2, 6.
 64 Bereshith Rabba XII, 15 (Midrash Rabban translated into English, ed. by H.
Freedman and M.Simon, I, p.99; слегка видоизменено).
 65 Ibid. XXXIX, 6 (p.315).
 66 Mo'ed IV, Pesahim 119 (ВТ, p.613), Nezikin; VI, Sanhedrin II. 103 (ВТ, p.
698 ff.)
 67 Nezikin; VI, Sanhedrin II, 97 (ВТ, р.659 видоизменено).
 68 Zera'im I, Berakoth 16b (ВТ, р.98; слегка изменено).
 69 Ibid. 7a (р.ЗО).
 70 "Akathriel" - искусственно созданное слово, составленное из ktr = keiner 
("трон") и el, имени Бога.
 71 Цепочка нуминозных Божественных имен, обычно переводимая как "Повелитель 
Воинств".
 72 Zera'im I, Berakoth 7 (ВТ, р.ЗО; слегка изменено).
 73 Aurora, trans. by John Sparrow, p.423.
 74 Мой ученый друг Victor White, O.P. в своих Dominican Studies (П,р.399), 
полагает, что нашел у меня склонность к манихейству. Я не занимаюсь метафизикой,
 церковная же философия, безусловно, занимается ею; а потому, мне следует 
спросить: что нам делать с адом, осуждением и дьяволом, если все они вечны? 
Теоретически они -ничто, но как это согласуется с догматом о вечном осуждении? 
Если же они состоят из чего-то, это нечто вряд ли может быть добром. Где же 
здесь опасность дуализма? К тому же, мой критик должен был бы знать, с какой 
настойчивостью я подчеркиваю единство самости -этого центрального архетипа, по 
определению представляющего собой complexio oppositorum, -["переплетение 
противоположностей", (лат.) -Прим. пер.] и на этом основании понять, что мои 
склонности прямо противоположны дуализму.
 75 Выдвигались возражения, что Христос не мог служить действенным символом 
самости или же, что он был всего лишь ее иллюзорным субститутом. Я могу 
согласится с такой точкой зрения, только если применять ее исключительно к 
современности, когда стал возможен психологический критицизм, но не в том, что 
касается ее претензий судить о допсихологических временах. Христос не просто 
символизировал целостность; как психический феномен, он был целостностью. Это 
доказывают и символика, и феноменология прошлого, для которого - заметим - зло 
было privatio boni. В любое заданное время, представление о целостности цельно 
в той же степени, что и сам человек. Кто может гарантировать, что наша 
концепция целостности в равной мере не нуждается в дополнении? Одно лишь 
понятие целостности ничуть не создает ее самой.
 76 Так же как трансцендентная природа света поддается описанию только в виде 
образов и волн, и частиц.
 77 Ср.: "Психология и алхимия" пар. 323 ел. и "Отношение между Я и 
бессознательным", пар. 398 ел.
 78 Ср.:"'Psychology of the Transference", par.425ff.
 79 Elenchos, V, 8, 2 (Legge trans., II, p.131) Ср. ниже, пар. 358 слл.
 80 "Психология и алхимия", пар. 334, и "Psychology of the Transference", par.
457ff.
 81 Василид жил во II в.
 82 Elenchos, VII, 27, 12 (Legge trans.. II, p.79)
 83 Там же, VII, 22, 10 (ср. II, рр.69-70)
 84 Там же, VII, 22, 15 (ср. II, р.70) Орел имеет несколько значений в алхимии.
 85 Это слово встречается в широко известном пассаже о кратере у Зосимы. 
(Berthelot, Adv. grecs.ili, Ii, 8; (((((((( (((((( (((((( ((((((). ["вознесение 
к роду твоему", (греч.) - Прим. пер.]
 86 Здесь я должен сказать несколько слов о доктрине horos y валентиниан, 
передаваемой Иринеем (Adv. haer, 12, 2ff). Horos ("граница") представляет собой 
"силу" или божество, идентичное Христу или по крайней мере исходящее от него. 
Для этого понятия есть следующие синонимы: ((((((((( ("установитель границ"), 
(((((((((( ("переводящий через границы), ((((((((( ("освободитель"), (((((((( 
("воздающий), (((((( ("крест"). В этом своем свойстве он, подобно Христу, - 
главная опора вселенной, то, что регулирует ее. Когда София была "бесформенным 
зародышем, Христос пожалел ее, растянул ее своим Крестом и дал ей форму своей 
силой", так что она хотя бы обрела субстанцию (Adv. haer,I,4). Он также оставил 
ей "намек на бессмертие". Идентичность Креста с Horos, или с Христом. очевидно 
следует из текста; данный образ мы встречаем также у Паулина из Нолы:
 "...regnare deum super omnia Christum, qui cruce dispensa per quattuor extima 
ligni quattuor adtingit dimensum partibus orbem, ut trahat ad uitam populos ex 
omnibus oris". ("Всем правит бог Христос, который со своего вытянутого креста 
четырьмя оконечностями древа достигает четырех частей света, призывая к жизни 
народы всех земель в мире".)
 {Carmina, ed. by Wilhelm Hartel, Carm. XIX, 639 tf., p. 140), O Христе как 
"молнии" Бога см.: "A Study in the Process of Individuati-on", pars.535f.
 87 Elenchos, VII, 22, 16 (Legge trans., II, p.78)
 88 Там же, VII, 26, 5 (II, p.75).
 89 Panarium, XXXI, 5 (Oehler edn., I, p.314).
 90 Elenchos, VII, 22, 16 (Legge trans., II, p.71)Cp. ниже, пар. 298 слл.       
                                                       
 91 Там же, 20,5 (ср. II, c.66). Quispel, "Note sur 'Basilide'".
 92 По поводу психологической природы гностических изречений см.: Quispel's 
"Philo und die altchristliche Haresie", где приводится такая цитата из Иринея 
{Adv. Haer, II, 4,2): "Id quod extra et quod intus dicere eos secundum 
agritionem et ignorantiam, sed non secundum localem sententiam" ("О внешнем и о 
внутреннем они говорят не в смысле места, а в смысле знаемого и незнаемого"). 
(Ср.: Legge, I, p. 127.). Непосредственно следующую за этим сентенцию - "Но в 
Плероме, или в том, что вмещается Отцом, содержится все созданное демиургом или 
ангелами, вмещаемое невыразимым величием, как центр в круге", - таким образом, 
надо понимать как описание содержимого
  бессознательного. Взгляды Квиспела на проекцию вызывают
  то критическое замечание, что проекция не устраняет реальность содержимого 
психики, и невозможно назвать факт "нереальным" лишь потому, что он описывается 
как исключительно "психический". Психе есть реальность по определению.
 93 Ср.: "Психология и алхимия" , пар. 52 ел., 122 ел. и "A Study in the 
Process of Individuation", par.542, 550, 581 f
 94 Матф., 5, 48.
 95 Римл., 7.21.
 96 Ср. две последних статьи I части 9 тома. [Concerning Mandala Symbolizm и 
Мандала].
 
 Цели психотерапии
 
  Практически все разделяют представление о неврозах как о функциональных 
психических нарушениях, поддающихся преимущественно психическому лечению. Но 
переходя к вопросу о принципах терапии и структуре неврозов, приходится 
признать, что на сегодняшний день еще нет удовлетворительного представления ни 
о сущности неврозов, ни о принципах их лечения. Особое влияние в этой области 
имеют два течения или школы, но их взгляды далеко не исчерпывают число 
существующих мнений. Среди нас множество беспартийных, имеющих особое мнение в 
общем споре. Если задаться целью набросать общую картину, придется, пожалуй, 
собрать на палитре все цвета радуги. Будь на то моя власть, я бы с 
удовольствием так и сделал, ибо сопоставление разных мнений всегда было моей 
потребностью. Я всегда учитывал основания самых разных мнений, ведь они вообще 
не возникли бы, не будь людей с особой психологией, различными темпераментами, 
а также повсеместно встречающихся психических фактов. Если исключить одно из 
мнений как неприемлемое заблуждение, то тем самым придется отвергнуть чей-либо 
особый темперамент или конкретный факт, то есть совершить насилие над 
экспериментальным материалом. Отклик, встреченный Фрейдом с его каузальной 
сексуальной теорией неврозов и убеждением, что психическая жизнь вращается, 
главным образом, вокруг инфантильной жажды удовольствия и ее удовлетворения, 
должен был бы показать психологу, что такой образ мысли широко распространен. 
Это своего рода духовная установка, течение, независимо от теории Фрейда 
проявляющееся как коллективно-психологический феномен одновременно в разных 
местах и обстоятельствах. Я хочу напомнить, с одной стороны, работы Хэвлока 
Эллиса (Havelock Ellis) и Августа Фореля (August Forel), собирателей (Sammler) 
Anthropophyteia (О рождении человека (гр.) - Прим. ред.), а также сексуальные 
эксперименты поствикторианской эпохи в англосаксонских странах и широкое 
обсуждение сексуальной темы в художественной литературе, начиная с французских 
реалистов. Фрейд является одним из представителей нынешней психической 
действительности, это факт особой природы, на которой, по понятным причинам, мы 
не будем подробно останавливаться.
 Признание по обе стороны океана, встреченное Адлером наравне с Фрейдом, 
указывает на неоспоримый факт: потребность в самоутверждении, основанная на 
неполноценности, убедительно объясняет факты множеству людей. Нельзя отрицать, 
что его взгляды объясняют психические факты, не нашедшие должного внимания во 
фрейдовской концепции. Мне вряд ли стоит подробно ссылаться на те 
коллективно-психологические и социальные условия, которые отвечают адлеровской 
концепции и делают ее своей теорией. Они очевидны.
 Было бы непростительной ошибкой не видеть истинности фрейдовской и адлеровской 
концепций - но столь же неверно считать истинной только одну из них. 
Действительно, одни случаи лучше описываются и объясняются одной теорией, а 
другие - другой.
 Я не могу обвинить ни одного из авторов в фундаментальной ошибке, напротив, я 
стремлюсь как можно шире использовать обе гипотезы, признавая их относительную 
правильность. Мне вообще бы не пришло в голову уходить с пути Фрейда, если бы я 
не споткнулся о факты, потребовавшие изменений. Это касается и моего отношения 
к концепции Адлера.
 После всего вышесказанного вряд ли стоит подчеркивать, что истинность моих 
собственных взглядов представляется мне столь же относительной, и я чувствую 
себя лишь сторонником другой предрасположенности. Могу повторить вслед за 
Кольриджем: "Я верую в единую и единственно благодатную церковь, единственным 
членом которой пока являюсь." Где-где, а в прикладной психологии мы должны быть 
скромны и допускать многообразие противоречивых мнений, поскольку еще очень 
далеко до того, чтобы знать что-нибудь фундаментальное о самом благородном 
объекте науки - человеческой душе. Пока у нас есть лишь более-менее 
убедительные мнения, которые никак не удается наложить друг на друга.
 Поэтому, мое обращение к аудитории с изложением своих взглядов не надо 
превратно понимать как восхваление новой истины или провозглашение 
окончательного евангелия. В действительности я могу говорить лишь о попытках 
пролить свет на непонятные психические факты, либо преодолеть терапевтические 
трудности.
 Как раз с этого последнего момента я хотел бы начать, потому что здесь и 
заключена настоятельная необходимость изменений. Известно, что можно долго 
продержаться со слабой теорией, но никак не с плохими терапевтическими методами.
 В своей почти тридцатилетней психотерапевтической практике я собрал немалую 
коллекцию неудач, запомнившихся гораздо лучше, чем удачи. Удачи могут быть у 
любого, начиная с примитивного шамана и знахаря. На успехах психотерапевт мало 
чему или ничему не учится, ибо они, главным образом, укрепляют его заблуждения. 
Неудачи же - чрезвычайно ценный опыт, потому что в них не только открывается 
путь к истине, но и происходит изменение наших представлений и методов.
 Признавая и на практике тот стимул, которым я обязан в первую очередь Фрейду, 
а затем и Адлеру (что выражается в стремлении использовать в лечении пациентов 
каждую возможность, предоставляемую их точками зрения), тем не менее, я должен 
подчеркнуть, что бывали и поражения, оставившие ощущение, что их можно было бы 
избежать, если бы учесть факты, позднее вынудившие меня к изменениям.
 Обрисовать здесь все обстоятельства, в которых я спотыкался, почти невозможно. 
Могу выделить несколько типичных случаев. Основные трудности у меня были с 
немолодыми пациентами, в возрасте после сорока. С молодыми людьми я, как 
правило, обхожусь уже известными точками зрения, ибо и психоанализ Фрейда, и 
адлерианство стремятся адаптировать пациента, привести его к норме. Обе точки 
зрения прекрасно годятся для молодых людей, их использование не оставляет 
непроработанного материала. С более старыми людьми, как свидетельствует мой 
опыт, все не так просто. Мне вообще кажется, что основные психические данности 
сильно меняются в ходе жизни, настолько, что можно говорить о психологии первой 
и второй половины жизни. Как правило, жизнь молодого человека идет под знаком 
общей экспансии с достижением зримых целей, и его невроз основывается, главным 
образом, на нерешительности или отступлении перед трудностями. В отличие от 
него, жизнь стареющего человека находится под знаком укрепления достигнутого. 
Его невроз основывается на несвоевременном сохранении юношеской установки. Как 
молодой невротик боится жизни, так старый отступает перед смертью. То, что было 
для молодого нормальной целью, становится для старого невротическим 
препятствием; в конечном итоге медлительность молодого невротика превращает его 
нормальную (первоначально) зависимость от родителей в противящееся жизни 
отношение инцеста. Естественно, что у молодого человека невроз, сопротивление, 
вытеснение, перенос, фикции и т.д. имеют обратный смысл по сравнению со всем 
этим у старого, несмотря на все кажущееся сходство. Соответственно, и цели 
терапии должны быть изменены. Поэтому возраст пациента представляется мне в 
высшей степени важным фактором.
 Но и в рамках юношеской фазы жизни есть разные показания. Так, по-моему, было 
бы ошибкой лечить пациента адлеровского типа (например, неудачника с 
инфантильной потребностью самоутверждения) по Фрейду; как и наоборот, вредно 
навязывать адлеровские взгляды преуспевающему человеку с выраженным принципом 
удовольствия. В сомнительном случае ценными указателями могут быть 
сопротивления пациента. Я склонен принимать всерьез глубинные сопротивления, 
особенно поначалу - как бы парадоксально это ни звучало. Я убежден, что врач не 
обязательно все знает лучше - пациента или собственную психическую организацию. 
Скромность врача вполне уместна перед лицом того факта, что не только нет (до 
сих пор) общепризнанной психологии, но существует множество темпераментов и 
более или менее индивидуальных типов психической организации, которые нельзя 
уложить ни в какую схему.
 Вы знаете, что по части темпераментов я предполагаю две различные основные 
установки, отталкиваясь от угадывавшихся уже многими знатоками людей типичных 
различий, - экстравертированную и интровертиро-ванную. Эти установки я также 
считаю существенными показаниями, равно как и частое преобладание определенной 
психической функции по отношению к прочим функциям2.
 Неслыханное многообразие индивидуальной жизни обусловливает постоянные 
изменения, которые часто сам врач делает совершенно неосознанно, причем они 
могут совсем не соответствовать его теоретическому вероисповеданию.
 В связи с проблемой темперамента я не могу не упомянуть, что есть люди 
сущностно духовной и сущностно материалистической ориентации, причем не следует 
думать, что такая установка является случайно приобретенной. Часто это 
врожденные пристрастия, не истребимые никакой критикой и никаким убеждением, 
бывают даже случаи, когда стопроцентный материализм по сути является бегством 
(Ausweichen) от религиозного темперамента. Обратным случаям сейчас верят еще 
легче, хотя они встречаются не чаще других. Это тоже показание, которым, по 
моему мнению, нельзя пренебрегать.
 Когда употребляется выражение "показание", то можно подумать, что тут, как и 
везде в медицине, подразумевается показание к той или другой терапии. Возможно, 
так и должно быть, но психотерапия сегодня еще до этого не дозрела, и слово 
"показание" пока означает не более чем простое предостережение от 
односторонности.
 Человеческая психика - явление чрезвычайно двойственное. В каждом конкретном 
случае нужно задавать себе вопрос, действительно ли данная установка или 
конституция органична - или же только компенсация противоположной. Я должен 
признаться, что в этом отношении так часто ошибался, что теперь в каждом 
конкретном случае, по возможности, воздерживаюсь от всех теоретических 
предположений о структуре невроза и о том, что пациент может и должен. Я 
стараюсь принимать решения о терапевтических целях на основе чистого опыта. Это 
может показаться странным, ведь обычно предполагается, что у терапевта есть 
цель. Мне кажется, в психотерапии как раз полезно, чтобы у врача не было 
слишком определенной цели. Он вряд ли знает лучше, чем природа и воля больного 
к жизни. Ведь великие решения человеческой жизни, как правило, намного больше 
подчиняются инстинктам и прочим таинственным неосознаваемым факторам, чем 
сознательной воле и благонамеренной разумности. Туфли, подходящие одному, жмут 
другому, всеобщего жизненного рецепта нет. У каждого есть своя собственная 
форма жизни, иррациональная форма, которую не может превзойти никакая другая.
 Все это, конечно, не мешает максимально возможной нормализации и 
рационализации. Если терапевтический успех удовлетворителен, то на этом можно и 
остановиться. Но если он недостаточен, то терапии волей-неволей приходится 
ориентироваться на иррациональные данности больного. Здесь мы должны следовать 
за природой-поводырем, и действия врача не столько лечение, сколько развитие 
заключенных в пациенте творческих ростков.
 То, о чем я говорю, находится между началом развития и концом лечения. Мой 
вклад в вопросы терапии ограничивается теми случаями, когда рациональное 
лечение не приносит желаемого результата. Материал, которым я располагаю, имеет 
специфический состав: свежих случаев совсем мало. Большинство пациентов уже 
прошли какое-либо психотерапевтическое лечение с частичным или отрицательным 
успехом. Приблизительно треть вообще не болеет каким-либо клинически 
диагностируемым неврозом, но страдает от бессмысленности и беспредметности 
жизни. Я ничего не имею против того, чтобы назвать это общим неврозом нашего 
времени. Почти две трети моих пациентов находятся во второй половине жизни.
 Этот специфический материал оказывает рациональным методам лечения особое 
сопротивление, - возможно потому, что социально адаптированным индивидам с 
выдающимися способностями нормализация ничего не дает. А что касается так 
называемых нормальных людей, то я тем более не могу выложить им готовую 
жизненную философию. В большинстве таких случаев ресурсы сознания исчерпаны - 
англичане обычно говорят про это "I am stuck" - я застрял. Именно потому я и 
стараюсь искать неизвестные возможности. Я ведь ничего не могу сказать пациенту 
на вопрос: "Что Вы мне посоветуете? Что мне делать?" Я тоже этого не знаю. Я 
знаю только одно: если сознание не видит перед собой пути и застревает, то 
бессознательная душа среагирует на нестерпимый застой.
 Это застревание - психический процесс, столь часто повторявшийся в ходе 
развития человечества, что он стал мотивом многих сказок и мифов, где есть 
волшебный корень (Springwurzel) для закрытой двери или животное-помощник для 
обретения скрытого пути. Другими словами, застревание является типичным 
событием, которое вызывало з ходе истории и типичные компенсаторные реакции. 
Поэтому, вероятно, можно рассчитывать, что в реакциях бессознательного 
(например, в снах), возникнет нечто соответствующее.
 В таких случаях я поначалу уделяю основное внимание сновидениям. Я делаю это 
вовсе не потому, что зациклился на идее исключительного значения снов для 
психотерапии, и не потому, что обладаю таинственной теорией сновидений, а 
просто от безвыходности. Я не знаю, где еще можно взять что-нибудь, поэтому 
пытаюсь найти недостающее в снах; они дают воображаемые образы, намеки это 
все-таки больше, чем ничего. У меня нет теории снов, я не знаю, как возникают 
сновидения. Я вообще не уверен, заслуживает ли мой способ обращения со снами 
названия метод. Я разделяю все предрассудки против толкования сновидений как 
квинтэссенции ненадежности и произвола. Но, с другой стороны, я знаю, что почти 
всегда при этом что-то получается, особенно если достаточно долго медитируешь 
над сном, постоянно думаешь о нем. Это "что-то", конечно, не такой научный 
результат, которым можно похвастаться или рационализировать, но это практически 
важный намек, показывающий пациенту, куда нацелен неосознанный путь. Для меня 
не важно, чтобы результат размышления над сном был научно достоверным и 
неопровержимым - это побочная, аутоэротическая цель. Я удовлетворен, если это 
что-то говорит пациенту и дает ход его жизни. Таким образом, единственный 
критерий, который я могу признать, - это факт, что результат моих усилий 
действует. Своего научного конька - желание всегда знать, почему это действует, 
приходится отложить для досуга.
 Бесконечно многообразны содержания инициальных снов, т.е. сновидений в начале 
терапии. Во многих случаях поначалу сны ведут назад в прошлое и напоминают 
забытое и утраченное - ведь состояния застоя и дезориентации случаются при 
односторонней направленности жизни. Тогда может внезапно наступить так 
называемая потеря либидо. Вся предшествующая деятельность становится 
неинтересной, даже бессмысленной, и ее цели перестают быть желанными. То, что у 
одного -лишь мимолетное настроение, у другого может стать хроническим 
состоянием. В этих случаях часто бывает, что другие возможности развития 
личности лежат погребенными где-то в прошлом, и никто, даже пациент, об этом не 
знает. Сон же может обнаружить след.
 В других случаях сновидение указывает на факты настоящего, которые никогда не 
представлялись сознанию проблематичными или конфликтогенными например, брак, 
социальное положение и т.д.
 Эти возможности еще находятся в области рационального, и мне, наверное, было 
бы нетрудно объяснить такие сны.
 Действительные трудности начинаются только тогда, когда сны не указывают на 
очевидное (а это они делают часто, особенно пытаясь предвосхитить будущее). Это 
не обязательно пророческие сны, а просто предчувствующие, "рекогносцирующие" 
сновидения. Такие сны содержат предчувствия возможного, их трудно вразумительно 
объяснить незаинтересованному лицу. Они часто и мне самому непонятны, и тогда я 
говорю пациенту: "Я не знаю, но попробуйте пройти по этому следу." Как я уже 
сказал, единственный критерий - действенность, причем вовсе не обязательно 
понимать, откуда она берется.
 Особенно это относится к сновидениям, содержащим нечто вроде "бессознательной 
метафизики" - мифологическое мышление "по сходству", причем сны иной раз имеют 
неслыханно причудливые, озадачивающие формы.
 Мне, наверное, возразят: откуда я знаю, что сны содержат "бессознательную 
метафизику"? Тут мне приходится сознаться: я не знаю, есть ли это в сновидениях.
 Для этого я слишком мало знаю о снах. Я вижу только их воздействие на пациента.
 Хочу пояснить это маленьким примером.
 В длинном инициальном сновидении одного из моих "нормальных" пациентов 
основную роль играл факт болезни ребенка сестры сновидца. Это была двухлетняя 
девочка.
 В действительности у ею сестры незадолго до того умер мальчик, но больше никто 
из ее детей не был болен. Больной ребенок, как содержание сна, казался поначалу 
непонятным - это никак не соответствовало действительности. Между сновидцем и 
его сестрой не было близких отношений, так что этот образ не носил личного 
характера. Но потом ему вдруг пришло в голову, что два года назад он начал 
изучать оккультизм, в ходе чего позднее открыл и психологию. То есть ребенок, 
видимо, был его Духовным интересом - мысль, до которой я сам не додумался бы. 
Чисто теоретически этот образ сна мог означать все или ничего. Значит ли вообще 
какая-либо вещь или факт сами по себе что-нибудь? Несомненно лишь то, что 
толкует, то есть придает значение всегда человек. Именно это существенно для 
психологии. Представление о патологичности занятий оккультизмом импонировало 
сновидцу как новая интересная мысль. Это каким-то образом подействовало. А раз 
действует - это главное, чем бы оно ни являлось. Такая критическая мысль 
вызвала определенное изменение установки. Именно незначительные изменения, 
которые нельзя выдумать, приводят вещи в движение - и вот уже застой (по 
крайней мере, в принципе) преодолен.
 Образно выражаясь, в этом примере сон подразумевал, что оккультные штудии 
сновидца патологичны, и я могу говорить о "бессознательной метафизике", если 
сновидение наводит пациента на такие мысли.
 Но я иду дальше: вместе с пациентом начинаю размышлять над его снами. Я делюсь 
с ним своими мыслями и мнениями. Я не опасаюсь суггестивных воздействий, -ведь, 
как известно, внушить можно лишь то, к чему человек и так уже втайне готов. 
Нестрашно, если при этом временами попадаешь на ложный путь, - при следующей 
попытке ошибочное вновь отторгается как чужеродное тело. Мне нет нужды 
доказывать, что мое толкование правильно, это достаточно бесперспективное 
предприятие. Мне просто нужно вместе с пациентом искать действенное - я чуть не 
поддался искушению сказать действительное.
 Поэтому для меня очень важно знать как можно больше о примитивной психологии, 
мифологии, археологии и сравнительной истории религии, потому что они содержат 
бесценные аналогии, обогащающие образы фантазий пациентов. Так мы сможем общими 
усилиями приблизить незначительное на вид к значимому и тем самым существенно 
увеличить возможность воздействия, Ведь для непосвященного, сделавшего все, что 
можно в сфере личного и рационального, но так и не достигшего смысла, 
возможность вступления в иррациональную сферу жизни и переживаний будет очень 
важна. Благодаря этому изменяются и аспекты обычного и повседневного, у них 
появляются новые оттенки. В конечном счете многое зависит от того, как мы 
смотрим на вещи, а не от того, каковы они сами по себе. Мельчайший смысл всегда 
важнее для жизни, чем самая большая бессмыслица.
 Я полагаю, что не преуменьшил риск такого предприятия. Это похоже на 
строительство моста в никуда. Можно даже иронически возразить - и это нередко 
уже делалось, - что при таком подходе врач вместе с пациентом, в сущности, 
просто фантазирует.
 Это возражение не является опровержением, а точно попадает в цель. Я всегда 
стараюсь фантазировать с пациентом. Ведь я не отношусь к фантазии 
пренебрежительно. Для меня она, в конечном счете, - материнская творческая сила 
мужского духа. Мы не можем стать выше своей фантазии. Конечно, есть пустые, 
беспомощные, болезненные и бесполезные фантазии, стерильную природу которых 
немедленно распознает здравый смысл, но дисфункция, как известно, ничего не 
говорит о функции. Все творения человека - порождения творческой фантазии. Как 
можно пренебрежительно относиться к силе воображения? Да обычно фантазия и не 
уводит на ложные пути, для этого она слишком глубоко и тесно связана с ядром 
человеческих и животных инстинктов. Удивительным образом она всегда находит 
правильный путь. Творческое использование силы воображения вырывает человека из 
его скованности в "только" (См. Психология и алхимия, ч.1, пр.З. - Прим. ред.), 
возвышая до состояния игрока. А человек, по словам Шиллера, "только там вполне 
человек, где он играет"3.
 Эффект, к которому я стремлюсь, - добиться душевного состояния, в котором мой 
пациент начинает экспериментировать со своей сущностью, когда больше нет ничего 
раз и навсегда данного, безнадежно окаменелого, -состояния текучести, изменения 
и становления. Конечно, я могу рассказать о своей технике только в принципе. Те 
из моих читателей, кто случайно знаком с моими работами, могут представить себе 
необходимые параллели. Здесь я хочу лишь подчеркнуть, что мой подход не следует 
понимать как бесцельный и безудержный. Я придерживаюсь правила никогда не 
выходить за пределы смысла, заключенного в актуальном моменте, и стремлюсь к 
тому, чтобы дать пациенту осознать этот смысл по возможности полно, вместе со 
сверхличностными связями. Ведь принимая происходящее с ним за нечто сугубо 
индивидуальное, в то время как такое случается со всеми, индивид демонстрирует 
неверную, чересчур индивидуалистскую установку, исключая себя из человеческого 
сообщества. Необходимо иметь не только личное сознание настоящего, но и 
сверхличное сознание, дух которого ощущает историческую непрерывность. Как бы 
абстрактно это ни звучало, но ведь то, что многие неврозы вызываются 
фрустрацией религиозных потребностей души (из-за детской иллюзии просвещения) - 
тоже факт. Современный психолог должен, наконец понять что речь идет не о 
догмах и вероисповеданиях, а скорее о религиозной установке, являющейся 
психической функцией необозримой важности. И как раз для религиозной функции 
историческая непрерывность обязательна.
 Вернувшись к проблеме моей техники, я спрашиваю себя, насколько я 
воспользовался авторитетом Фрейда при ее создании. Во всяком случае, я научился 
ей по фрейдовскому методу свободного ассоциирования, так что рассматриваю свою 
технику как прямое развитие последнего.
 Пока я помогаю пациенту определить действенные моменты его снов и стремлюсь 
показать общий смысл символов, он психологически находится еще в детстве. Он 
зависит от своих снов и от того, даст ли ему следующий сон новый свет. Пациент 
зависим также от моих идей и знаний, помогающих понять новые образы. Он 
испытывает нежелательное пассивное состояние неуверенности, зыбкости. Ведь ни 
он, ни я не знаем, куда лежит путь. Мы бредем наощупь в египетской тьме. В этом 
состоянии не стоит ждать сильного воздействия -слишком велика неуверенность. А 
кроме того, существует опасность, что сотканную днем ткань снова разорвет ночь. 
Страшно, если ничего не состоится, и сновидец ни на чем не остановится. В таких 
ситуациях иногда появляется особенно яркий или странный сон и пациент говорит 
мне: "Если бы я был художником, я бы нарисовал об этом картину." Или сны 
говорят о фотографиях, живописных или рисованных картинах, иллюстрированных 
рукописях, о кино.
 Я пользуюсь этим и предлагаю пациентам действительно нарисовать увиденное во 
сне или в фантазии. Как правило, пациент говорит, что он не художник, на что я 
обычно отвечаю, что современные художники - тоже, а посему живописью нынче 
может заниматься всякий, кому не лень. Сверх того, важна не красота, а старания,
 затрачиваемые на картину. Насколько это правда, я недавно увидел на примере 
одаренной профессиональной портретистки, которой пришлось начать с самых жалких 
детских попыток рисовать в моем жанре; буквально так, как если бы она никогда 
прежде не держала в руках кисти. Рисовать вовне - совсем другое искусство, 
нежели изнутри.
 Таким образом, мои продвинутые пациенты начинают рисовать. Я понимаю, что 
можно поражаться бесполезности этого дилетантства. Но не нужно забывать, что 
речь идет не о людях, которым нужно доказывать свою социальную полезность, а о 
тех, кто перестал видеть в ней смысл и натолкнулся на более глубокий и опасный 
вопрос о смысле своей индивидуальной жизни. Быть частью массы хорошо и приятно 
лишь для того, кто еще этого не достиг, но отнюдь не для человека, 
насладившегося таким единством до полного отвращения. Значимость 
индивидуального смысла жизни отрицают люди, находящиеся ниже уровня социальной 
нормы, а также тот, кто любит чувствовать себя пастырем. Тот, кто не относится 
ни к первой, ни ко второй категории" рано или поздно натолкнется на этот 
мучительный вопрос.
 Даже когда мои пациенты создают художественно прекрасные вещи, которые вполне 
можно было бы показать на современных "художественных" выставках, я все же 
рассматриваю их как полностью лишенные ценности в масштабе подлинного искусства.
 Это принципиально (отсутствие ценности), иначе пациенты вообразят себя 
художниками, а само упражнение утратит смысл. Об искусстве речь не идет и не 
должна идти, здесь перед нами нечто иное, нечто большее, чем искусство - живое 
воздействие на пациента. То, что с социальной точки зрения ничтожно, здесь 
стоит выше всего: смысл индивидуальной жизни, ради которого пациент старается 
перевести несказанное в детски беспомощную, но видимую форму.
  Но почему я вообще заставляю пациентов на определенной ступени развития 
самовыражаться посредством кисти, карандаша или пера?
 Главным образом, тоже для того, чтобы добиться воздействия. Психологически 
инфантильный пациент остается пассивным, здесь же он переходит к активности. 
Сначала он просто изображает увиденное и превращает это в собственное деяние. 
Он не только говорит, но и делает. Психологически есть колоссальное различие 
между ситуациями, когда человек несколько раз в неделю ведет интересные 
разговоры со своим врачом, результат которых повисает где-то в воздухе, или же 
часами борется с непослушными кистями и красками, чтобы создать нечто, на 
первый взгляд совершенно бессмысленное. Если бы это было и вправду 
бессмысленным, то собственные усилия вызывали бы у пациента такое отвращение, 
что его вряд ли удалось бы засадить за такое упражнение во второй раз. Но 
поскольку фантазия не кажется полностью бессмысленной, то претворение в жизнь 
еще больше усиливает ее действие. Кроме того, материализация картины принуждает 
длительно рассматривать ее во всех деталях, благодаря чему она может полностью 
проявить свое воздействие. Все это привносит в бесплотную фантазию момент 
действительности и придает ей больший вес. И вправду, от этих самодельных 
картин исходят воздействия, которые, впрочем, трудно описать. Например, 
пациенту достаточно несколько раз почувствовать, как он спасается из скверного 
душевного состояния, создавая символическую картину, чтобы вновь и вновь 
обращаться к этому средству, как только ему становится плохо. Достигнуто нечто 
бесценное, а именно - начало независимости, переход к психологической 
взрослости. С помощью этого метода - если вообще позволительно использовать это 
слово - пациент может стать творчески свободным. Теперь он не зависит более ни 
от своих снов, ни от знаний врача, но может создавать себя сам в процессе 
рисования. Его рисунки - действенные фантазии, то, что в нем действует. А это и 
есть он сам, но уже не в смысле прошлого заблуждения, когда он считал самостью 
свое личное Я, а в новом, до сих пор чуждом ему смысле, когда Я оказывается 
объектом действующего в пациенте начала. В бесчисленных картинах он пытается 
изобразить действующее в себе, чтобы в конце концов обнаружить: оно - вечно 
неизвестное и чуждое, глубочайшая основа нашей души.
 Я бессилен изобразить, к какому изменению взглядов и ценностей, какому 
смещению центра тяжести личности это приводит. Похоже на то, как если бы Земля 
открыла для себя Солнце как центр планетных орбит, в том числе и своей 
собственной.
 Но разве мы не знали этого раньше? Я тоже думаю, что знали. Но если я 
что-нибудь знаю, то другой во мне не обязательно знает это, ибо в 
действительности я живу так, словно ничего не знаю. Большинство моих пациентов 
знали, но не жили этим знанием. А почему? Да по той же причине, которая нас 
всех заставляет жить исходя из Я. Эта причина - переоценка сознания.
 Для молодого, еще не добившегося успеха человека чрезвычайно важно 
сформировать свое сознательное Я активным и действенным, т.е. воспитать волю. 
Если он не совсем уж гений, то ему вообще не стоит верить во что-либо, не 
идентичное воле. Он должен ощущать себя волевым существом, а все остальное 
может обесценить или же мнить зависящим от воли, потому что без этой иллюзии 
ему не достичь социальной адаптации.
 Но все совсем иначе у человека во второй половине жизни. Ему больше не нужно 
воспитывать волю - скорее, чтобы понять смысл своей индивидуальной жизни, нужен 
опыт собственной сущности. Социальная полезность уже не столь желанна, как 
раньше. Он воспринимает свою социально бесполезную творческую деятельность как 
работу и над собой, и личное благодеяние. Кроме того, она освобождает от 
болезненной зависимости, и пациент приобретает внутреннюю устойчивость и новое 
доверие к самому себе. Именно эти достижения, в свою очередь, благотворно 
сказываются на социальной жизни пациента. Ведь внутренне устойчивый и 
доверяющий самому себе человек справится со своими социальными задачами лучше, 
чем тот, у кого нелады с бессознательным.
  Я старался не перегружать свой доклад теорией, поэтому многое осталось темным 
и непроясненным. Но чтобы научиться понимать картины пациентов, необходимо все 
же упомянуть некоторые теоретические положения. Все эти картины отличаются 
примитивным символизмом, ярко проявляющимся и в рисунке, и в красках. Кричащие 
цвета, архаические изображения - все указывает на природу лежащих в основе 
изобразительных сил. Это иррациональные символические тенденции столь древнего 
исторического характера, что им нетрудно найти параллели с аналогичными 
предметами археологии и истории религий. Поэтому можно предположить, что такие 
картины порождаются, главным образом, теми регионами психики, которые я 
обозначил как коллективное бессознательное. Этим термином я называю 
бессознательное общечеловеческое психическое функционирование, лежащее в основе 
как современных символических картин, так и подобных порождений человеческого 
прошлого. Такие картины вызываются естественной потребностью и удовлетворяют ее 
же. Дело обстоит так, словно наша уходящая корнями в древность психика выражает 
себя в этих картинах, получая возможность функционировать вместе с чужеродным 
для нее сознанием. Правда, необходимо добавить, что чисто изобразительная 
деятельность сама по себе недостаточна. Сверх этого нужно еще интеллектуальное 
и моральное понимание картин, благодаря чему они интегрируются в сознание. Их 
следует подвергнуть синтетической работе толкования. Несмотря на то, что я 
многократно прошел этот путь с отдельными пациентами, мне еще не удалось 
прояснить и опубликовать такой процесс во всех его деталях4.
 Все это, конечно, весьма отрывочно. Но здесь мы находимся на абсолютной целине,
 где самое главное -накопить опыт. По очень важным причинам именно тут я не 
хотел бы допускать опрометчивых выводов. Ведь речь идет о жизненном процессе 
души вне сознания, который становится косвенно доступен наблюдению. И мы не 
знаем, в какие неизвестные глубины проникает при этом наш взгляд. Как я уже 
указывал, речь идет о чем-то вроде процесса центрирования - многие главные 
образы указывают в этом направлении; в ходе этого процесса то, что мы называем 
Я, уходит на периферию. Это изменение, по-видимому, вызвано тем, что 
историческая часть души выходит на передний план. Цель самого процесса поначалу 
непонятна. Мы можем лишь констатировать его сильное воздействие на сознание 
личности. Поскольку это повышает ощущение жизни и поддерживает ее поток, 
приходится заключить, что данному процессу присуща определенная 
целесообразность. Можно назвать это новой иллюзией. Но что такое иллюзия? С 
какой точки зрения мы можем говорить об иллюзии? Существуют ли иллюзии для 
души? Или они для нее важнейшая форма жизни, необходимость, как кислород для 
организма? То, что мы называем "иллюзией", возможно, есть исключительно важная 
психическая реальность. Душа вряд ли заботится о наших категориях 
действительности. Для нее, похоже, действительно то, что действует. Кто хочет 
исследовать душу, не должен путать ее с сознанием, или он скрывает предмет 
исследования от собственного взгляда. Напротив, чтобы познать душу, нужно 
понять, насколько она отлична от сознания. Вполне возможно, что наша иллюзия 
для нее действительность, и потому в высшей степени бессмысленно мерить 
психическую реальность реальностью сознания. Для психолога нет ничего глупее, 
чем миссионерская точка зрения, объявляющая иллюзией божества бедных язычников. 
Но к сожалению, мы все еще допускаем халтуру догм, как если бы наша так 
называемая реальность не была столь же иллюзорной. В психическом, как и повсюду 
в опыте, действующие вещи реальны, как бы человек их не называл. И речь идет 
как раз о том, чтобы по возможности понимать эту реальность как таковую, а не о 
том, чтобы навязывать ей другие имена. Дух остается для души духом, даже если 
назвать его сексуальностью.
 Я должен повторить, что эти названия и изменения названий не имеют никакого 
отношения к сущности обрисованного процесса. Он, как и все сущее, не 
исчерпывается рациональными понятиями сознания - именно поэтому мои пациенты 
предпочитают символическое представление и интерпретацию как более адекватные и 
действенные.
 Это, пожалуй, все, что я мог бы сказать о своих терапевтических планах и 
взглядах в рамках обзорного доклада. Может быть, это просто начало, и я буду 
вполне удовлетворен, если так и окажется.
 
 1 Лейпциг, 1904-1913.
 2 Ср. Психологические типы XI, раздел Функция.
 3 Шиллер: Об эстетическом воспитании человека. Письмо 15
 4 Этот недостаток с тех пор устранен. Ср. Zur Empirie des 
Individuationprozesses (К вопросу об опыте процесса индивидуации), GW 9/I.
 
 
 Некоторые принципиальные соображения о практической психотерапии
 
  Психотерапия - это область искусства врачевания, развившаяся и получившая 
известную самостоятельность лишь в последние пятьдесят лет. Взгляды в этой 
области очень изменились и дифференцировались, накопился опыт, допускающий 
самые разные толкования. Причина в том, что психотерапия - не простой и 
однозначный метод, как ее понимали поначалу. Постепенно оказалось, что она 
является (в определенном смысле), диалектическим, процессом, т.е. диалогом 
между двумя людьми. Диалектика первоначально была в античной философии 
искусством убеждения, но довольно рано. стала обозначать метод порождения новых 
обобщений Человек - это целостная психическая система, которая в процессе 
общения вступает во взаимодействие с другой системой психики. Современная 
формулировка психотерапевтических отношений врача и пациента далеко отошла от 
первоначального представления о том, что психотерапия - это метод, который кто 
угодно может стереотипно применять для достижения желаемого эффекта. Причиной 
этого неожиданного и, я бы сказал, нежелательного расширения были совсем не 
спекулятивные потребности, а суровая реальность. Сначала это была необходимость 
признания возможности разных толкований опытного материала. Возникли разные 
школы с Диаметрально противоположными взглядами; вспомним французский метод 
суггестивной терапии Бергейма и Льебо, воспитание воли, убеждение (persuasion) 
по Бабински, рациональную психическую ортопедию Дюбуа, психоанализ Фрейда с 
подчеркиванием - сексуальности и бессознательного, методы (с упором на 
стремление к власти) индивидуальной психологии Адлера, аутогенную тренировку 
Шульца - и это только самые известные. Каждый из этих методов основывается на 
особых психологических предпосылках и порождает собственные результаты, которые 
чрезвычайно трудно сравнивать. Поэтому неудивительно, что представители 
различных точек зрения большей частью считали мнение других ошибочным, дабы 
упростить дело. Однако объективная оценка фактов показывает, что за каждым 
методом и теорией нельзя признать определенного права на существование, 
поскольку они имеют не только определенные успехи, но и подкреплены фактами, их 
доказывающими. Таким образом, в психотерапии мы сталкиваемся с ситуацией, 
которая сравнима с положением в современной физике, имеющей, например, две 
противоречащие друг другу теории света. И как физика не считает это чем-то 
непреодолимым, так и существование нескольких психологических точек зрения не 
следует считать поводом для предположения о том, что противоречия непримиримы, 
а взгляды субъективны и потому несопоставимы. Противоречия в какой-либо области 
науки доказывают лишь то, что предмет науки обладает свойствами, которые в 
настоящее время могут быть представлены лишь в виде антиномий (например, как 
волновая и корпускулярная природа света). Только природа психики бесконечно 
сложнее природы света, поэтому и нужны многочисленные антиномии, чтобы 
достаточно полно описать сущность психического. Одной из фундаментальных 
антиномий является положение: Психика зависит от тела, тело зависит от психики. 
Есть убедительные доказательства для обеих частей этой антиномии, так что 
объективное суждение ни в коем случае не может согласиться с преобладанием 
тезиса над антитезисом. Наличие противоречий указывает на трудность предмета 
исследования, и поэтому - по крайней мере пока - могут делаться лишь 
относительные утверждения. Любое утверждение действительно лишь постольку, 
поскольку указано, с какой психической системой соотносится его предмет. Таким 
образом, мы получаем диалектическую формулировку, которая не утверждает ничего 
кроме того что психическое воздействие есть взаимодействие двух психических 
систем. Так как существует бесконечное множество индивидуальных систем психики, 
то и суждения бесконечно разнообразны. Если бы индивидуальность была тотальным 
отличием, т.е. если бы индивид полностью отличался от каждого другого индивида, 
то психология как наука была бы невозможна - она состояла бы из хаоса 
субъективных мнений. Но так как любая индивидуальность относительна и 
компенсируется конформностью, то общезначимые суждения (научные констатации) 
возможны. Но эти суждения могут, естественно, относиться только к похожим, 
общим частям психики, но не к индивидуальному, уникальному в системе. Второе 
фундаментальное противоречие психологии гласит: Индивидуальное - ничто по 
сравнению с общим, общее - ничто по сравнению с индивидуальным. Как известно, 
нет слона вообще, есть только отдельные слоны. Но если бы не было общности при 
всегдашнем множестве слонов, то уникальный, индивидуальный слон был бы сверх 
всякой меры маловероятен.
 Эти логические рассуждения кажутся довольно далекими от нашей темы. Однако, 
поскольку они являются принципиальным ответом на предшествующий психологический 
опыт, то из них вытекают важные практические выводы. Если я как психотерапевт 
чувствую себя по отношению к пациенту авторитетом и в соответствии с этим 
претендую на то, чтобы знать что-либо о его индивидуальности и быть в состоянии 
делать о ней верные заключения, то я тем самым расписываюсь в собственной 
некритичности, поскольку оказываюсь несостоятельным в оценке противостоящей мне 
личности. Я могу судить о ней лишь постольку, поскольку она является человеком 
вообще. Но так как все живое встречается только в индивидуальной форме, а я 
могу поддаться его внушению. Поэтому, желая психологически лечить индивида, я 
должен волей-неволей отказаться от любого всезнайства, всякого авторитета и 
каких-либо попыток влияния. Мне не остается ничего другого, как выбрать 
диалектический способ действия, состоящий в сравнении обоюдных данных. Это 
возможно лишь тогда, когда я даю другому шанс представить свой материал как 
можно полнее, не стесняя его своими предположениями. В ходе этого представления 
его психика соотносится с моей, воздействуя на нее. Это воздействие - 
единственное, что я могу противопоставить своему пациенту в индивидуальном 
отношении и на законном основании.
 Эти принципиальные соображения обусловливают определенную позицию терапевта, 
обязательную во всех случаях индивидуального лечения и единственно приемлемую. 
Каждое отклонение от этой позиции означает суггестивную терапию, принцип 
которой - индивидуальное - ничто по сравнению с общим. Поэтому к суггестивной 
терапии относятся все методы, утверждающие и интерпретирующие различия. К ней 
относятся и все технические процедуры, предполагающие однотипность 
индивидуальных объектов. Поскольку истинен тезис о незначимости индивида, 
поскольку суггестивные и технические методы, а также любые теоретические 
гипотезы вполне возможны и обеспечивают успех у среднего человека (это и 
христианская наука, и духовные практики, вообще самые разные религиозные и 
врачебные методы влияния плюс бесчисленные измы), даже политические движения не 
без основания претендуют на роль психотерапии в больших масштабах. Как начало 
войны излечило неврозы навязчивых состояний, а чудотворные места издавна 
устраняют невротические синдромы, так и большие и малые народные движения 
целительно действуют на индивида.
 Лучше и проще всего этот факт выражается в воззрениях примитивных обществ, в 
представлении о так называемой мана. Мана - это всеобъемлющая целительная сила, 
которая делает человека, животных и растения плодовитыми, а вождя и шамана - 
магически сильными. Понятие мана идентично "необыкновенно действенному", как 
показывает Леманн, сильно впечатляющему. Поэтому да примитивной ступени все 
необычное является "лекарством". Но так как сто умных людей вместе, как 
известно, образуют одного идиота, то добродетели и таланты -преимущественно 
индивидуальные качества и не свойственны человеку вообще. Поэтому людские массы 
всегда склонны к стадной психологии, а потому - к слепому stampede (Неудержимый 
бег пришедшего в панику стада (англ.) - Прим. перев.) и к психологии черни с ее 
тупой жестокостью и истерической сентиментальностью. Человек конформный 
обладает примитивными качествами, поэтому и лечить его надо техническими 
методами. Будет просто ошибкой лечить его иначе как "технически правильно", т.е.
 методами, которые популярны и признаны эффективными. В этом смысле старый 
гипнотизм или еще более старый животный магнетизм дал принципиально столько же, 
как и скажем, технически безупречный анализ наших дней или как лечение амулетом 
первобытного шамана. Самое главное - в какой метод верит терапевт. Если он 
действительно уверен, то серьезно и терпеливо сделает для больного все 
возможное, и эта добровольная отдача оказывает исцеляющее воздействие - 
насколько распространяется психический суверенитет "коллективного" человека. Но 
границы эффективности определены антиномией индивидуальное - коллективное.
 Эта антиномия - не только философский, но и психологический критерий, 
поскольку есть бесчисленное множество людей, не просто средних, конформных, но 
таких, чье особое честолюбие состоит в том, чтобы быть как все. Это 
соответствует и расхожим тенденциям воспитания, охотно представляющим 
индивидуальность и беззаконие как синонимы. На этой ступени индивидуальное 
подвергается отрицательной оценке и вытеснению. Поэтому индивидуальные 
содержания и тенденции здесь выглядят болезнетворным психологическим началом. 
Но есть еще и переоценка индивидуального на основе антитезы. Общее - ничто по 
сравнению с индивидуальным. Так, психоневрозы с психологической (но не 
клинической) точки зрения можно разделить на две большие группы: в одну входят 
конформные личности с недоразвитой индивидуальностью, а в другую - 
индивидуалисты, не способные адаптироваться к коллективу. В соответствии с этим 
различается и терапевтическая позиция, т.к. понятно, что невротический 
индивидуалист не может выздороветь иначе, как признав в себе конформиста и, тем 
самым, необходимость приспособления к группе. Поэтому оправданно вернуть его на 
уровень коллективных истин и ценностей. С другой стороны, - 
психотерапевтический опыт знает и такого хорошо адаптированного человека, 
который имеет и делает все, что является гарантией здоровья, и тем не менее 
продолжает болеть. Было бы безнадежной ошибкой (которую, однако, очень часто 
делают) пытаться привести их к общему знаменателю, так как этим можно разрушить 
все ростки индивидуальности.
 Так как, согласно нашим вводным рассуждениям, индивидуальное есть неповторимое,
 непредсказуемое, неинтерпретируемое, то терапевт должен в этом случае 
отказаться от всех своих предположений и техник и ограничиться чисто 
диалектическим способом действия, т.е. позицией, избегающей любых методов.     
_
 Как можно было заметить, в начале я представил диалектический способ как 
новейшую фазу развития психотерапии. Здесь я должен поправить себя и поставить 
этот способ действия на его истинное место: это вовсе не простое развитие 
прежних теорий и приемов а скорее полный отказ от них - ради возможно более 
непредвзятого отношения. Другими словами, терапевт при этом более не 
действующий субъект, а свидетель индивидуального процесса развития.
 Я не хотел бы создать впечатление, что эти выводы упали с неба. У них есть 
своя история. Хотя я был первым, кто потребовал, чтобы аналитик сам подвергался 
анализу, но мы обязаны главным образом Фрейду бесценным открытием что и у 
аналитиков есть комплексы и, следовательно одно или несколько слепых пятен, 
действующих как предубеждения. Это открылось психотерапевту в результате 
случаев, когда он не мог больше интерпретировать, руководить пациентом из-за 
облаков или с кафедры, исключив свою собственную личность. Он просто вынужден 
был заметить, что его своеобразие или его особое отношение мешали выздоровлению 
пациента. Чего сам не понимаешь, потому что не хочешь признаться в этом самому 
себе, - того не позволишь осознать и пациенту, конечно же, во вред ему. 
Требование, чтобы аналитики сам подвергся анализу, приводит в своем развитии к 
идее диалектического способа действия, где терапевт вступает во взаимоотношение 
с другой психической системой не только как тот, кто спрашивает но и как тот, 
кто отвечает. Аналитик здесь не вышестоящий, компетентный, судья и советчик, но 
участник, находящийся в диалектическом процессе так же, как и (теперь уже) так 
называемый пациент.
 Еще один источник идеи диалектического способа действия - факт многообразия 
возможных толкований символических содержаний. Зильберер (Herbert Silberer, 
Probleme der Mystik und ihre Symbolik, Wien, 1914, p. 138. Прим. К.Г.Юнга.) 
различал психоаналитическое и анагогическое, а я - аналитически-редуктивное и 
синтетически герменевтическое (Общепринятые названия - каузально-редуктивный и 
конструктивный или синтетический. (См. К.Г.Юнг, Структура психики и процесс 
индивидуации. - М., Наука, 1996, с. 134 и далее - Прим. Н.К.)). Что под этим 
подразумевается, я хочу пояснить на примере так называемой инфантильной 
фиксации на образе родителей (Elternimago), являющейся одним из богатейших 
источников символических содержаний. Аналитически-редуктивная точка зрения 
считает, что интерес (либидо) регрессивно возвращается к материалу инфантильных 
воспоминаний и фиксируется там или же вообще никогда не освобождается от них. 
Синтетическая или анагогическая точка зрения, напротив, считает, что речь идет 
о способных к развитию частях личности находящихся в инфантильном состоянии, 
словно в материнском лоне. Оба толкования могут быть правильными. Можно сказать,
 что они приходят в основном, к одному и тому же. Но на практике существует 
большая разница, толкуем ли мы нечто как регрессивное или как прогрессивное. 
Совсем не просто найти верное решение в каждом конкретном случае, большей 
частью чувствуешь себя неуверенно. Так, выявление безусловно неоднозначных 
содержаний заставило счесть сомнительным беззаботное применение теорий и 
методов и тоже, в свою очередь, способствовало использованию диалектического 
способа наряду с более тонкими или грубыми суггестивными методами.
 Исходящие от Фрейда дифференциация и углубление психотерапевтической 
проблематики рано или поздно должны привести к выводу, что диалог между врачом 
и пациентом (Auseinandersetzung) должен включать и личность врача. Уже старый 
гиптонизм и бернгеймовская суггестивная терапия знали, что исцеляющее действие 
зависит, с одной стороны, от раппорта (именуемого на языке Фрейда переносом), а 
с другой стороны, от силы убеждения и пробивной способности врача. В отношении 
врач-пациент взаимно соотносятся две психические системы, и поэтому всякое 
достаточно глубокое проникновение в психотерапевтический процесс неизбежно 
приведет к выводу, что из-за индивидуального своеобразия участников отношение 
"врач-пациент" должно быть диалектическим процессом.
 Понятно, что признание этого обусловливает существенный сдвиг точки зрения по 
сравнению с более старыми формами психотерапии. Чтобы предотвратить 
недоразумения, я сразу хочу добавить, что это изменение точки зрения никоим 
образом не объявляет уже существующие методы неправильными, лишними или 
устаревшим, потому что чем глубже мы проникаем в сущность психического, тем 
сильнее убеждаемся, что системная природа человека требует разнообразных точек 
зрения, различных методов, удовлетворяющих индивидуальную психическую 
предрасположенность, так нет смысла подвергать простого пациента, которому не 
хватает разве что доли здравого рассудка, сложному анализу его инстинктов или 
обрушивать на него приводящую в замешательство сложность психологической 
диалектики. Но так же понятно, что более сложным, духовно выше стоящим натурам 
не поможешь благодушными советами, внушениями и попытками обращения в ту или 
иную систему. В таких случаях врачу лучше снять доспехи методов и теорий и 
положиться лишь на то, что его личность стоит достаточно твердо, чтобы служить 
пациенту точкой отсчета и опоры. При этом сначала надо серьезно взвесить 
вероятность того, что личность пациента возможно превосходит врача по уму, 
духовности, широте и глубине. Но в любом случае главное правило диалектического 
способа действия заключается в том, что индивидуальность больного обладает тем 
же достоинством и правом на существование, что и индивидуальность врача, и 
потому всякое индивидуальное развитие пациента должно рассматриваться как 
верное, если оно само не исправляется. В той степени, в какой человек лишь 
коллективен, он может быть изменен внушениями - и даже настолько что становится,
 по видимости, совсем другим, чем был раньше. Но в той степени, в какой он 
индивидуален, он может стать только тем, кем он есть и всегда был. Поскольку 
"исцеление" означает, что больной превращается в здорового, то излечение 
означает изменение. Там, где это возможно, т.е. где это не требует слишком 
больших жертв личности, - там можно терапевтически изменять больного. Но когда 
пациент видит что излечение через изменение означало бы слишком большую 
индивидуальную жертву, врач может и должен отказаться от изменения и, 
следовательно, от желания излечить. Он должен либо отвергнуть лечение либо 
обратиться к диалектическому способу действия. Этот последний случай 
встречается чаще, чем можно подумать, в моей собственной практике было немалое 
число высокообразованных, умных людей, с ярко выраженной индивидуальностью, 
которые по этическим соображениям оказали бы самое сильное сопротивление любой 
серьезной попытке изменения. Во всех таких случаях врач должен оставить 
открытым индивидуальный путь исцеления, и тогда исцеление приведет не к 
изменению личности, а совпадет с процессом индивидуации, те. пациент станет тем,
 кем он в сущности является. В худшем случае он даже смирится со своим неврозом,
 потому что понял смысл своей болезни. Не один больной говорил мне, что 
научился быть благодарным своим невротическим симптомам, потому что они всегда 
как барометр показывали, где и когда он отклонялся от своего индивидуального 
пути, или когда и где он оставил неосознанными важные вещи.
 Хотя новые более дифференцированные методы открывают невиданную панораму 
бесконечной сложности психических взаимосвязей и в значительной степени оценили 
ее теоретически, но они все же ограничиваются аналитически-редуктивной точкой 
зрения, причем возможность развития индивидуальности оказывается закрытой из-за 
общего принципа (например, сексуальности). Вот первая причина того, что 
феноменология индивидуации -пока еще неизведанная целина. Это объясняет, почему 
мне в дальнейшем приходится вдаваться в подробности психологического 
исследования, т.к. я не могу представить понятие индивидуации иначе чем 
попытавшись самому вскрыть на эмпирическом материале явления бессознательного. 
Ведь именно оно выдвигается на передний план при индивидуальном процессе 
развития. Более глубокую причину можно обнаружить в том, что невротическая 
позиция сознания неестественно одностороння, и поэтому должна быть уравновешена 
комплементарными или компенсаторными содержаниями бессознательного. Поэтому 
бессознательное в том случае имеет особое значение как способ корректировки 
односторонности сознания. Отсюда вытекает необходимость наблюдения порождаемых 
снами точек зрения и импульсов - они должны занять то место, где когда-то 
находились коллективные регуляторы - традиционные взгляды, привычки, 
предрассудки интеллектуального и морального характера. Индивидуальный путь 
вынуждает к познанию свойственных индивиду законов, иначе он запутывается в 
произвольных мнениях сознания и отрывается от материнской почвы индивидуального 
инстинкта.
 На сегодняшний день можно предположить, что жизненная сила, проявляющаяся в 
создании и индивидуальном развитии живого существа, порождает бессознательный 
процесс смены картин, чем то похожий на фугу. Люди с естественной 
интроспективной способностью могут без особых трудностей воспринимать по 
крайней мере фрагменты этого автономного, непроизвольного ряда образов, большей 
частью в форме фантастических визуальных впечатлений, впадая часто, правда, в 
ошибочное мнение, что они сами создали эти образы, в то время как в 
действительности те им явились. Непроизвольность уже больше нельзя отрицать, 
когда фрагмент фантазий, как это часто бывает, приобретает навязчивый 
(обсессивный) характер, как например, не идущие из головы мелодии, фобические 
страхи, или так называемые символические тики. Ближе к бессознательным рядам 
образов находятся сновидения, исследуя серии которых, можно удивительно ясно 
увидеть непрерывность потока образов. Непрерывность проявляется в повторении их 
мотивов. Они могут касаться людей, животных, предметов или ситуаций, и каждый 
такой мотив снова и снова появляется в длинной серии снов.
 В охватывавшей два месяца серии снов одного моего пациента мотив воды 
встречался в 26 снах. Сначала он появился как обрушивающийся на берег вал 
прибоя, во втором сне - как вид на зеркально гладкое море В третьем сновидец 
находится на берегу и видит, как на море идет дождь. В четвертом сне морское 
путешествие подразумевается косвенно, т.к. речь идет о путешествии в далекую 
чужую страну. В пятом это путешествие в Америку; в шестом вода наливается в 
бассейн; в седьмом сне взгляд падает на безграничную поверхность моря при 
восходе солнца; в восьмом сновидец находится на корабле. В девятом он 
предпринимает путешествие в далекую дикую страну. В десятом пациент вновь 
находится на корабле. В одиннадцатом он плывет вниз по реке, в двенадцатом он 
идет вдоль ручья, в тринадцатом находится на пароходе. В следующем он слышит 
голос, который зовет: "Там дорога к морю, нам надо к морю". Потом он снова на 
корабле, который идет в Америку. В шестнадцатом сне пациент снова на корабле 
фантазии, далее он в машине едет на корабль. В восемнадцатом сновидении он 
проводит астрономическое определение положения корабля. В девятнадцатом 
сновидец плывет по Рейну, в двадцатом - находится на острове в море, то же и в 
следующем сновидении. В двадцать втором сне он с матерью плывет вниз по реке, в 
следующем - стоит на берегу моря. В двадцать четвертом он ищет утонувшее в море 
сокровище, в двадцать пятом его отец рассказывает о стране, откуда приходит 
вода. Наконец, в двадцать шестом сновидении он плывет по маленькой реке, 
которая впадает в реку побольше (Ср. Grunwerk (Избранное) 5.- Прим. К.Г.Юнга.).
 Этот пример иллюстрирует непрерывность бессознательной темы и одновременно 
показывает метод, которым статистически определяются такие мотивы. Посредством 
многократных сравнений можно определить на что, собственно, указывает мотив 
воды. На основании подобных рядов вырабатываются толкования мотивов. Так "море" 
всегда означает место концентрации и источник всей душевной жизни, так 
называемое коллективное бессознательное. Вода в движении имеет значение потока 
жизни и энергии. Идеи, лежащие в основе всех мотивов, являются наглядными 
представлениями архетипического характера, то есть символическими первообразами,
 на которых строился и развивался человеческий дух. Эти первообразы 
трудноопределимы, чтобы не сказать - расплывчаты. Любая строгая 
интеллектуальная формулировка лишает их свойственной им полноты. Это не научные 
понятия, от которых требуется однозначность, а в высшей степени общие 
изначальные представления примитивного духа, которые обозначают не специальные 
содержания, а скорее, значимы благодаря богатству своих связей. Леви-Брюль 
называет их коллективными представлениями, а Хуберт и Маусс - априорными 
категориями фантазии.
 В более длинных сериях снов мотивы часто сменяют друг друга. Так, начиная с 
последнего сна, мотив воды постепенно отошел на задний план, уступая место 
новому - мотиву неизвестной женщины. В снах о женщинах речь идет большей частью 
о знакомых сновидцу лицах. Но бывают и сны, в которых встречается женская 
фигура, которую нельзя распознать как знакомую, она выглядит в сновидении как 
совершенно неизвестная личность. Этот мотив имеет интересную феноменологию, 
которую я хотел бы проанализировать на основе серии снов, длившейся три месяца.
 В этой серии мотив встречался не менее 51 раза. Сначала он проявился как 
множество неопределенных женских фигур, потом это была смутная фигура женщины, 
которая сидела на лестнице. Потом она явилась под покрывалом, а когда сняла его,
 то ее лицо светилось, как солнце. Потом она появилась обнаженной, стоя на 
глобусе, видимая со спины. Затем она вновь разделилась на множество танцующих 
нимф, потом на несколько больных венерическими болезнями проституток. Несколько 
позже незнакомка появляется на балу и сновидец дает ей деньги. Потом она 
оказывается больной сифилисом. Начиная с этого момента, незнакомка связывается 
с так называемым мотивом двойника, который также часто встречается в снах. 
Дикарка, возможно малайка, раздваивается. Ее надо взять в плен, но она и 
светловолосая нагая женщин, которая стояла на глобусе, или молодая девушка с 
красной шапочкой, гувернантка, бонна или старая женщина. Она очень опасна, член 
разбойничьей шайки и не совсем человек, а словно абстрактная идея. Она 
проводник, сопровождающий сновидца на высокую гору. Но она и как птица, что-то 
вроде марабу или пеликана. Она хочет поймать себе мужчину. Она большей частью 
белокура и дочь парикмахера, но у нее есть индийская, очевидно, темная сестра. 
В качестве белокурой горной проводницы, она объясняет сновидцу, что часть души 
его сестры принадлежит ей. Она пишет ему письмо, но является женой другого. Она 
не говорит, и с ней не заговаривают. У нее то черные, то белые волосы. У нее 
оригинальные, неизвестные сновидцу фантазии. Может быть она - неизвестная жена 
отца, но не его мать. Она летит с ним в самолете, который падает. Она голос, 
превращающийся в женщину. Она объясняет ему, что она - осколок, то есть 
фрагмент, что, пожалуй, означает, что она - частичная душа (Teilseele). У нее 
есть брат, который сидит в плену в Москве. Как темная фигура она - служанка, 
глупа, и за ней надо присматривать. Незнакомка часто появляется двойственной, 
как две женщины, идущие с ним в горы. Белокурая горная проводница является ему 
однажды как видение. Она приносит ему хлеб, занята религиозными идеями, знает 
путь, которым ему надо идти, он встречает ее в церкви, она его духовная 
наставница, поводырь. Она выходит словно из темного ящика и может превратиться 
из собаки в женщину. Однажды она даже обезьяна. Сновидец рисует во сне ее 
портрет; но то, что появляется на бумаге - это абстрактная символическая 
идеограмма, содержащая в основном троичность - часто встречающийся мотив.
 Таким образом, мотив незнакомой женщины характеризует фигуру крайне 
противоречивого характера, которую действительно нельзя связать с нормальным 
женским существом. Изображается скорее сказочное существо, нечто вроде феи, 
которая тоже имеет "переливающийся" характер. Как известно, есть злые и добрые 
феи, они тоже могут превращаться в животных, могут быть невидимыми, любого 
возраста, то молодые, то старые, имеют не человеческую, а эльфийскую природу с 
характером частичной души, соблазнительные, опасные и мудрые Поэтому мы вряд ли 
ошибемся, предположив, что этот мотив идентичен мифологическим представлениям о 
похожих на эльфов существах (нимфы, сильфиды, ундины, русалки, дриады, суккубы, 
ламии, вампиры, ведьмы и иже с ними). Ведь весь мифический сказочный мир - 
порождение бессознательной фантазии, как и сон! Часто бывает, что этот мотив 
сменяет мотив воды. Как вода означает бессознательное вообще, так фигура 
незнакомой женщины является персонификацией бессознательного, которую я 
обозначил как аниму. Эта фигура, в принципе встречается только у мужчин, и 
появляется лишь тогда, когда свойства бессознательного начинают становится для 
пациента проблемой. У мужчины бессознательное имеет женскую природу, а у 
женщины -мужскую, поэтому персонификацией бессознательного у мужчины является 
вышеописанное женское существо.
 Рамки доклада не позволяют мне описать все те мотивы, которые встречаются в 
процессе индивидуации, то есть в случае, когда материал пациента нельзя свести 
к общим, свойственным среднему человеку предпосылкам. Есть множество мотивов, и 
все они в полном составе встречаются в мифологии. Поэтому единственное, что 
можно сказать - индивидуальное психическое развитие поначалу порождает нечто, 
похожее на старый сказочный мир. Поэтому понятно, что это выглядит так, словно 
индивидуальный путь идет вспять в человеческое прошлое, словно он - регрессия в 
историю духовного развития и словно происходит нечто недопустимое, что следует 
предотвратить терапевтическим вмешательством. Ведь сходные вещи можно видеть и 
при психотических заболеваниях, особенно при параноидных формах шизофрении, где 
кишат мифологические создания. Опасение, что речь идет о патологическом 
развитии, ведущем в хаотический или болезненный мир фантазии, напрашивается 
само собой. Такое развитие может стать опасным у человека, недостаточно 
утвердившегося в качестве социального субъекта. В конечном счете, любое 
психотерапевтическое вмешательство может натолкнуться на латентный психоз и 
перевести его в острую стадию. Поэтому некритическая и дилетантская игра 
психотерапевтическими методами - это игра с огнем, от которой следует 
настоятельно предостеречь. Дело становится особенно опасным, когда 
освобождается архетипический слой психики, потому что эти содержания, как 
правило, оказывают на пациента удивительно захватывающее действие, вполне 
объяснимое колоссальным влиянием на человеческую природу мифологических 
представлений.
 Представляется, что процесс выздоровления мобилизует эти силы в своих целях. 
Мифологические представления с их своеобразной символикой проникают в глубину 
человеческой души, в исторические основы, куда никогда не добираются разум, 
воля и благие намерения. Ведь они, эти представления происходят из тех глубин и 
говорят на том языке, пусть и трудном для нашего сегодняшнего разума, но 
заставляющем резонировать самое существо человека. То, что могло нас поначалу 
испугать, как регрессия, оказывается скорее reculer pour mieux sauter (Отойти 
назад, чтобы дальше прыгнуть (фр.) - Прим. пер.), сбором и интеграцией сил, 
порождающих новый порядок.
  Невроз на этом уровне - это в полном смысле слова душевная болезнь, с которой 
ничего нельзя сделать обычными рациональными методами. Поэтому есть немало 
психотерапевтов, которые в крайнем случае прибегают к одной из известных 
религий или, скорее, конфессий. Я далек от того, чтобы представлять эти 
устремления в смешном свете. Напротив, я должен подчеркнуть, что в их основе 
лежит очень верный инстинкт - ведь нынешние религии еще содержат живые остатки 
мифического века. А то, что политические учения при случае обращаются к религии,
 самым ясным образом доказывают свастика, "немецкие христиане" и немецкое 
религиозное движение (Glaubensbewegung). Не только христианство с его 
символикой спасения, но и все религии вообще, вплоть до магических практик 
примитивных обществ, являются видами психотерапии, которые лечат и исцеляют 
болезни души и порождаемые ею недуги тела. Сколько в современной медицине 
суггестивной терапии - об этом я не хочу судить. Ведь мягко говоря, учет 
психического фактора в практической терапии - совсем не плохое дело. Как раз в 
этом смысле история медицины чрезвычайно поучительна.
 Таким образом, когда некоторые врачи обращаются к мифологическим или 
религиозным представлениям, то с исторической точки зрения они поступают верно. 
Но сделать это можно лишь с теми пациентами, для которых еще живы содержащиеся 
в религиях мифические остатки. Таким пациентам показана рациональная терапия - 
до тех пор, пока не достигнут момент, где необходимы мифологические 
представления. Когда я лечу прихожан-католиков, я всегда отсылаю их к исповеди 
и прочим средствам благодати церкви. У верующих протестантов, которым 
приходится обходится без исповеди и отпущения грехов, ситуация сложнее. В 
новейшем протестантизме, правда, открылся клапан так называемого оксфордского 
движения. Оно предлагает в качестве замены взаимную исповедь (Lainbeichte), a 
вместо отпущения - взаимное переживание (Gemeinschaftserlebnis). Несколько моих 
пациентов (при моей полной поддержке) вступили в это движение, равно как другие 
стали католиками - или, по крайней мере, лучшими католиками, - чем прежде. Во 
всех этих случаях я воздерживаюсь от диалектического способа действия, 
поскольку нецелесообразно подталкивать индивидуальное развитие пациента сверх 
его потребностей. Если он может найти смысл своей жизни и исцеление от своего 
беспокойства и раздробленности в рамках существующих форм вероисповедания 
(включая политические верования), то врачу этого должно быть довольно. В конце 
концов он должен заботиться о больном, а не об излеченном.
 Однако есть очень много пациентов, у которых вообще нет религиозных убеждений, 
либо последние неортодоксальны. Их принципиально нельзя обратить в какую-нибудь 
веру. С любой рациональной терапией они застревают, несмотря на то, что сама по 
себе их болезнь излечима. В таких обстоятельствах не остается ничего другого, 
как диалектически развивать те мифологические содержания, которые живы в самом 
больном, вне зависимости от любой исторической традиции. В этих случаях мы 
наталкиваемся на мифологические сны с их характерными сериями образов, ставящих 
перед пониманием врача совершенно новую и неожиданную задачу. От него требуются 
знания, к которым терапевт совершенно не подготовлен своим специальным 
образованием. Ибо человеческая душа - это не психиатрическая, ни 
физиологическая, ни вообще биологическая, а исключительно психологическая 
проблема. Душа есть самостоятельная область со своими особыми закономерностями. 
Сущность души нельзя вывести из принципов Других областей знания, иначе 
извращается своеобразная природа психического. Его нельзя идентифицировать ни с 
мозгом, ни с гормонами, ни с любыми из известных инстинктов, оно волей-неволей 
должно быть признано феноменом sui generis (Своего рода (фр.) - Прим. пер.).
 Поэтому феноменология души не исчерпывается фактами, поддающимися 
естественнонаучному изучению, но включает в себя и проблему человеческого духа, 
который является отцом всякой науки. Психотерапевт сталкивается с этим фактом, 
когда соответствующий случай заставляет его пойти чуть дальше расхожих 
представлений, Этой точке зрения неоднократно возражали - якобы, и раньше знали 
психотерапию, но не считали необходимым вдаваться в такие сложности. Я охотно 
признаю, что Гиппократ, Гален и Парацельс тоже были хорошими врачами, но не 
думаю, что современной медицине следует поэтому отказаться от серотерапии и 
радиологии. Конечно, сложные проблемы психотерапии понять трудно особенно 
непосвященному; но если задуматься над простым вопросом, почему определенный 
опыт или некоторые жизненные ситуации патогенны, то можно обнаружить, что 
решающую роль при этом часто играет восприятие,
 Определенные вещи представляются опасными, невозможными, или вредными потому, 
что существуют мнения, представляющие их в таким свете. Например, для многих 
людей богатство означает наивысшее счастье, а бедность - величайшее бедствие, 
несмотря на то, что в действительности богатство не является величайшим 
счастьем, равно как и бедность - причиной меланхолии. Но люди придерживаются 
таких воззрений, их истоки -в определенных духовных предпосылках, например, в 
том, что называют "духом времени", или в конкретных религиозных или светских 
взглядах. Последние часто играют решающую роль, например в моральных конфликтах.
 Как только анализ психической ситуации пациента затрагивает область его 
духовных предпосылок, мы сразу оказываемся в царстве общих идей. Тот факт, что 
столько-то нормальных людей никогда не критикуют свои духовные предпосылки, - 
хотя бы потому, что не осознают их, - не доказывает, что эти предпосылки 
действуют или что они не могут стать источником тяжелейших конфликтов совести. 
Напротив унаследованные коллективные предрассудки, с одной стороны, и 
мировоззренческая и нравственная дезориентация с другой, как раз в нашу эпоху 
очень часто оказываются глубокими причинами серьезных нарушений душевного 
равновесия. Пациентам такого рода врач просто не может предложить ничего 
другого, кроме возможности индивидуального духовного развития. Именно из-за 
таких случаев специалист вынужден значительно расширить свои знания в области 
гуманитарных наук, если он хочет хоть как-то понять символизм психических 
содержаний.
 Я бы совершил упущение, если бы создалось впечатление, что специальная терапия 
не требует ничего, кроме больших знаний. Так же важна и моральная разборчивость 
врача. Хирургия и акушерство давно знают, что мало вымыть пациента - врач и сам 
должен иметь чистые руки. Но невротичный психотерапевт неизбежно будет лечить у 
пациента свой собственный невроз. Терапия без учета особенностей личности врача 
еще мыслима в области рациональных техник, но при диалектическом способе 
действий она невозможна, поскольку здесь врач должен выйти из своей анонимности 
и сознавать себя так же, как он требует этого от пациента. Я не знаю, что 
сложнее - приобрести большие знания или суметь отказаться от своего 
профессионального авторитета и анонимности.
 В любом случае эта последняя необходимость означает такое моральное испытание, 
которое делает профессию психотерапевта не самой завидной. У непосвященной 
публики существует предрассудок, будто психотерапия представляет собой нечто 
очень легкое, несерьезное и заключается лишь в искусстве внушить человеку нечто 
или выманить у него деньги. В действительности же речь идет о тяжелой и 
небезопасной профессии. Как врачи вообще подвергаются риску инфекций или других 
профессиональных опасностей, так и психотерапевту грозят психические инфекции, 
которые не менее опасны. С одной стороны, он может быть втянут в невроз своего 
пациента, а с другой, он может так отгородиться от влияния пациента, что лишит 
себя возможности терапевтического воздействия. Между Сциллой и Харибдой этого 
лежит риск, но вместе с ним и исцеляющий эффект.
 Современная психотерапия многослойна, как разнообразны поступающие на лечение 
пациенты. Самые простые случаи - те, что требуют лишь человеческого common 
sense (Здравый смысл (англ.)-Прим. пер.) и хорошего совета. Им нужна в лучшем 
случае только одна консультация. Впрочем это совсем не значит, что простые на 
вид случаи всегда просты; часто приходится делать не самые приятные открытия. 
Затем есть пациенты, для исцеления которых не нужно ничего, кроме более или 
менее основательной исповеди, так называемой абреакции. Более тяжелые неврозы 
требуют, как правило, редуктивного анализа симптомов и состояний. При этом не 
следует без разбору применять тот или иной метод, в зависимости от характера 
случая анализ должен проводиться больше по принципам Фрейда или по принципам 
Адлера
 Августин различает два основных греха: один - это concupiscentia, алчность, 
чувственность (Begehrlichkeit), а другой - superbia, высокомерие. Первый 
соответствует фрейдовскому принципу удовольствия, второй - воле к власти, 
стремлению к доминированию Адлера. Речь идет о двух группах людей с различными 
претензиями. Те, для которых характерен инфантильный поиск удовольствий, -это 
большей частью, субъекты, признающие удовлетворение несовместимых желаний и 
влечений более важным, чем их социальная роль, поэтому они часто благополучны, 
успешны, неплохо устроены в жизни. Те же, кто хочет быть "наверху" - это 
большей частью люди, ибо действительно находящиеся внизу, либо воображающие, 
что играют не ту роль, которая им полагается. Как правило, это лица с 
трудностями в социальной адаптации, пытающиеся скрыть свою слабость фикцией 
власти. Конечно, все неврозы можно объяснить по Фрейду или по Адлеру, но в 
практическом лечении лучше сначала точно рассмотреть случай. Если речь идет о 
людях образованных, то решение принять нетрудно. Я рекомендую пациентам 
почитать что-нибудь из работ Фрейда и Адлера. Как правило, они скоро понимают, 
кто им ближе. До тех пор, пока мы движемся в области собственно психологии 
неврозов, без фрейдовских и адлеровских взглядов не обойтись.
 Но если лечение становится монотонным, наступают повторения, очевидный застой, 
или появляются мифологические, так называемые архетипические содержания, то 
пришло время оставить аналитически-редуктивное лечение и трактовать символы 
анагогически или синтетически, что равнозначно диалектическому способу действия 
и индивидуации.
 Методы влияния, к которым относятся и аналитические, требуют видеть пациента 
как можно чаще. Я однако, ограничиваюсь максимум тремя или четырьмя 
консультациями в неделю. С началом синтетического лечения предпочтительнее 
разделить, отодвинуть консультации по времени. Тогда я уменьшаю их, как правило,
 до одного-двух часов в неделю, ведь пациенту надо научиться идти своим путем. 
Последний состоит поначалу в том, что больной сам пытается понять свои сны, 
дабы сознание последовательно усваивало содержания бессознательного. Ведь 
причина невроза - несоответствие между осознанной позицией и бессознательной 
тенденцией. Этот разрыв преодолевается через ассимиляцию содержаний 
бессознательного. Поэтому время между консультациями проходит небесполезно. 
Таким образом, больному и себе можно сэкономить много времени, которое означает 
для пациента столько же денег, и при этом он учится стоять на собственных ногах,
 вместо того, чтобы цепляться за врача. Работа, которую делает пациент, ведет 
через последовательную ассимиляцию содержаний бессознательного к конечной 
интеграции его личности и, тем самым, к преодолению невротической диссоциации. 
Описание подробностей пути этого развития вышло бы далеко за рамки доклада. 
Поэтому мне остается удовлетвориться тем, что я дал по крайней мере общий обзор 
принципов психотерапевтической практики.
 
 
 ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ ПСИХОТЕРАПИИ
 
  Не так давно в медицинских публикациях под рубрикой "терапия" можно было 
после ряда лечебных методов и рецептов найти еще и "психотерапию". Что под этим 
следовало понимать, окутано многозначительной тьмой. Что имелось в виду? Гипноз,
 внушение, "persuasion" (Убеждение (англ.) - Прим. пер.), катартический метод, 
психоанализ, адлеровское искусство воспитания, аутогенная тренировка и т.д.? 
Это перечисление иллюстрирует то смутное многообразие мнений, концепций, теорем 
и методов, которые скопом проходят под названием "психотерапия".
 При открытии нового необжитого континента отсутствуют пограничные столбы, 
названия, улицы и каждый новый вступающий на него пионер рассказывает что-то 
другое. Нечто в этом роде произошло, когда врачи впервые вступили на целину 
психе. Один из первых, кому мы обязаны сколь-нибудь различимым свидетельством, 
- Парацельс. Но его странные знания, не лишенные порой пророческой глубины, 
выражены языком, проникнутым духом XVI века. Он изобилует не только 
демонологическими и алхимическими представлениями, но и собственно 
парацельсовскими неологизмами, цветистое изобилие которых компенсирует тайное 
чувство неполноценности и соответствующее стремление к самоутверждению (часто 
не без оснований) их непризнанного создателя. Естественноисторический век, 
наступивший почти одновременно с XVII столетием, засыпал вместе с вздором и 
перлы парацельсовской медицины. Только два века спустя появился новый и 
своеобразный эмпиризм - месмеровское учение о животном магнетизме, вышедшее, с 
одной стороны, из практического опыта, который мы сегодня отнесли бы к 
феноменам суггестии, а с другой стороны, из старого алхимического наследия. На 
этой линии находились романтические врачи, интерес которых обратился к 
сомнамбулизму. Тем самым была создана основа для открытия истерии. Но 
понадобилось еще почти столетие, пока Шарко (Charcot) и его школа создали в 
этой области сколько-нибудь твердые понятия. Углубленным и более точным знанием 
истерических феноменов мы обязаны Пьеру Жане (Pierre Janet), а систематическим 
исследованием и описанием феноменов суггестии - двум французским врачам - Льебо 
(Liebault) и Бернгейму (Bernheim), к которым в Швейцарии присоединился Август 
Форель (August Forel). Для познания причинности психогенных симптомов открытие 
Брейером (Breuer) и Фрейдом (Freud) ее аффективных истоков означало решающий 
прорыв в область психологии. Тот факт, что в основе истерического симптома 
лежали утраченные сознанием картины воспоминаний и их эмоциональный тон, привел 
к постулату бессознательного слоя психических процессов. Этот слой оказался не 
соматическим - предположение, к которому склонялась тогдашняя академическая 
психология, - а психическим, поскольку вел себя точно так же, как психическая 
функция, случайно лишенная сознания, т.е. связи с эго. Как приблизительно 
одновременно и независимо от Фрейда доказал Жане, это вообще относится к 
истерическому симптому. Но в то время как Жане полагал причину лишения сознания 
в некоторой специфической слабости, Фрейд указал на то, что для этиологических 
образов воспоминаний характерен неприятный эмоциональный тон. Поэтому их 
исчезновение из сознания можно было легко объяснить вытеснением. Фрейд 
интерпретировал этиологические содержания как несовместимые с тенденцией 
сознания. Эта гипотеза опиралась на тот факт, что вытесненные воспоминания 
из-за своей травматической или морально неприемлемой природы во многих 
отношениях провоцируют моральную цензуру.
 Фрейд успешно распространил теорию вытеснения на всю область психогенных 
неврозов; он пошел еще дальше -вплоть до объяснения феномена культуры. Тем 
самым он оказался в области общей психологии, которая ранее была вверена 
философскому факультету. Впрочем, до настоящего времени практическая психология 
мало что смогла позаимствовать у нее, кроме терминов и некоторых методических 
воззрений, и поэтому медицинская психология, уже с самого начала столкнувшаяся 
с бессознательной психикой, шагнула буквально в пустоту. Понятие 
бессознательного, за немногими похвальными исключениями, с ужасом отвергалось 
академической психологией, и, таким образом, предметом психологического 
исследования оставались только феномены сознания. Столкновение медицинской и 
господствовавшей общей психологии было серьезным. С другой стороны, для врачей 
чисто соматической ориентации фрейдовское открытие было столь же возмутительным 
камнем преткновения. Это мало изменилось и в последующие 50 лет. Понадобилось 
пришедшее из Америки направление так называемой психосоматической медицины, 
чтобы придать этой картине некоторые новые черты. Однако общая психология все 
еще не смогла сделать из факта бессознательного необходимые выводы.
 Прорыв в неизвестное всегда скрывает опасности: пионер вынужден обходиться тем 
арсеналом, который он случайно имеет при себе. В нашем случае это его 
подготовка по соматической медицине, общее образование и мировоззрение, 
основывающееся на субъективных предпосылках, обусловленных отчасти 
темпераментом, отчасти социально. Его медицинская подготовка позволяет ему 
правильно оценивать соматический и биологический аспект опытного материала; его 
общее образование позволяет приблизительно понять характер вытесняющего 
фактора; наконец, его мировоззрение помогает делать обобщения и включать их 
выводы в более обширный контекст. Если же исследование идет в неоткрытой и 
потому неизвестной области, то первопроходец должен помнить, что кто-то другой, 
вступающий на новый континент в другом месте и с другим снаряжением, может 
набросать совершенно другую картину.
 Фрейд и столкнулся с тем, что его ученик Альфред Адлер разработал теорию, 
придающую неврозу совершенно другой облик. Доминирующее положение занимает уже 
не половой инстинкт или принцип удовольствия, а инстинкт власти (стремление к 
самоутверждению, "мужской протест", "желание быть наверху"). Как я показал на 
конкретном примере1, обе теории с успехом можно применять к одному и тому же 
случаю. Кроме того, известно, что эти инстинкты уравновешивают друг друга или 
один уступает другому. Адлер остался таким же односторонним, как и Фрейд, и их 
объединяет стремление объяснить не только невроз, но и человека из "тени", т.е. 
из моральной неполноценности.
 Такое положение вещей вызвано личным мнением, субъективным предрассудком, 
неподвластным критике. Непреклонность, с которой оба отстаивают собственную 
точку зрения, свидетельствует о желании компенсировать тайную неуверенность и 
внутренние сомнения. Факты, которые были описаны обоими исследователями, сит 
grano salis (С оговоркой (лат.) - Прим. пер.) существуют по праву. Но их 
толкование можно осуществить как одним, так и другим способом, то есть оба они 
отчасти неверны или же дополняют друг друга. Из этого можно сделать вывод, что 
лучше всего учитывать обе точки зрения.
 Причина этой первой дилеммы медицинской психологии заключается в том, что 
врачи не нашли уже возделанного поля, поскольку общая психология ничего не 
могла предложить им на почве фактов. Поэтому им не оставалось ничего другого, 
кроме собственного предвзятого инструментария. Для меня отсюда следовала 
необходимость посмотреть, с какими установками человек обычно подходит к 
объекту (что бы это ни было). В соответствии с этим я выявил ряд типов, которые 
основываются на преобладании той или другой функции ориентации сознания, и тем 
самым попытался разработать схему, в которую можно было бы включить различные 
эмпирические установки. Из нее следуют как минимум восемь теоретически 
возможных точек зрения. Если прибавить все прочие более или менее 
индивидуальные предпосылки, то мы получим бесконечное количество субъективно 
оправданных подходов. Но тогда критика психологических предпосылок каждой 
теории становится настоятельной необходимостью. К сожалению, это еще не повсюду 
понято, иначе известные воззрения не защищались бы с таким упорством и слепотой.
 Это можно объяснить, приняв во внимание сущность субъективного предубеждения: 
это более или менее тщательно сооруженный продукт всего жизненного опыта 
индивида. Он возникает в столкновении индивидуальной психики с условиями 
окружающего мира. Поэтому он представляет собой субъективный вариант всеобщего 
опыта, и нужна основательная самокритика и обширные сопоставления, чтобы 
сделать суждение более общим. Но чем больше такие (безусловно необходимые) 
усилия основываются на принципах сознания, тем больше возрастает опасность 
истолкования опыта в смысле этих принципов, а это повлечет за собой ненужное 
теоретизирование и насилие над фактами. Наш психологический опыт еще молод и 
недостаточно обширен, чтобы делать возможными общие теории. Сначала необходимо 
исследовать множество фактов, освещающих сущность души, прежде чем можно будет 
хотя бы думать о том, чтобы постулировать общие положения. Пока нам следует 
придерживаться правила, что любое психологическое положение значимо только 
вместе со своей противоположностью.
 Хотя личные и мировоззренческие предрассудки самым опасным образом мешают 
психологическому заключению, они могут быть элиминированы доброй волей и 
знанием. Уже Фрейд принял мое предложение, чтобы каждый врач, занимающийся 
бессознательным своих пациентов в терапевтических целях, предварительно прошел 
так называемый учебный анализ. Все серьезные психотерапевты, признающие 
необходимость осознания бессознательного, согласны с этим. Ведь и без особых 
аргументов понятно и тысячекратно подтверждено опытом, что то, чего врач не 
видит у себя, он либо совсем не замечает, либо видит в преувеличенных размерах 
у своих пациентов; приветствует то, к чему втайне склонен сам и предает анафеме 
то, что осуждает. Как по праву требуют от хирурга, чтобы его руки не были 
инфицированы, так необходимо настаивать на том, чтобы психотерапевт подходил к 
себе с достаточной долей самокритики. Эта необходимость особенно настоятельна в 
случае обоснованных непреодолимых сопротивлений пациента. Ведь тому нужно, 
чтобы его лечили, а не подтверждали теории. В широком поле практической 
психологии всегда есть несколько теорий, которые в конкретном случае 
оказываются пригодными. Особенно опасно мнение, что сопротивления пациента при 
всех обстоятельствах неоправданны. Ведь сопротивление может доказывать и то, 
что терапевтическая процедура исходит из неверных предпосылок.
 Я так подробно выделяю тему учебного анализа потому, что в последнее время 
вновь заявляют о себе тенденции выставлять врачебный авторитет как существующий 
ео ipso (Сам собой (лат.) - Прим. пер.) и, следовательно, освящать ex cathedra 
(С кафедры (лат.) - Прим. пер.) только психологию - намерение, ничем не 
отличающееся от старомодного суггестивного метода, несостоятельность которого 
давно очевидна. (Что, разумеется, вовсе не означает, что для суггестивной 
терапий вообще нет показаний).
 Серьезному психотерапевту давно понятно, что каждое более-менее сложное 
лечение - это индивидуальный диалектический процесс, в котором врач как 
личность участвует так же, как и пациент. Конечно, при подобном взаимодействии 
вопрос о том, обладает ли врач таким же пониманием своих психических процессов, 
какого он ожидает от пациента, приобретает большое значение, особенно в смысле 
так называемого раппорта, т.е. доверительного отношения, без чего нет 
терапевтического успеха. Ведь бывают случаи, когда пациент может почерпнуть 
внутреннюю уверенность только из надежности своего отношения к личности врача. 
У легковерных людей можно кое-чего добиться с помощью врачебного авторитета, но 
для критичного взгляда он обычно слишком хрупок. Ведь именно по этой причине в 
значительной степени утратил свой авторитет, по крайней мере у образованной 
публики, предшественник врача в роли психотерапевта -священник. Поэтому тяжелые 
случаи означают и для пациента, и для врача ни больше, ни меньше, как испытание 
человеческой надежности. Врач должен быть как можно лучше подготовлен серьезным 
учебным анализом. Последний, конечно, не идеальное и абсолютно надежное 
средство против иллюзий и проекций. Но он хотя бы продемонстрирует начинающему 
психотерапевту необходимость самокритики и поддержит готовность к ней. Ни один 
анализ не в состоянии навечно устранить бессознательность. Учиться надо 
бесконечно и не следует забывать, что каждый новый случай поднимает новые 
проблемы и тем самым вызывает новые бессознательные констелляции. Без 
преувеличения можно сказать, что каждое достаточно глубокое лечение примерно 
наполовину состоит в самоиспытании врача, ибо он может привести в порядок у 
пациента только то, что исправно у него самого. Если он чувствует себя 
затронутым и пораженным болезнью - это не заблуждение: лишь в меру собственной 
ранености он может исцелять. Греческая мифологема о раненном целителе2 не 
означает ничего кроме этого.
 Проблемы, о которых здесь идет речь, в области так называемой "малой" 
психотерапии не встают. Там можно обойтись внушением, добрым советом, 
правильным разъяснением. Неврозы же или пограничные состояния у сложных и умных 
людей требуют того, что называют "большой" психотерапией - диалектической 
процедуры. Чтобы провести ее успешно, нужно элиминировать не только 
субъективные, но и мировоззренческие предубеждения. Нельзя лечить мусульманина, 
руководствуясь христианской предвзятостью, парса-огнепоклонника -еврейской 
ортодоксальностью или христианина - с точки зрения языческой античной философии,
 не протаскивая при этом контрабандой чужеродного тела, которое может стать 
очень опасным. Конечно, такие вещи делаются постоянно и не всегда плохи, но это 
эксперимент, легитимность которого кажется сомнительной. Я считаю, что 
консервативное лечение полезнее. Не следует разрушать ценности, которые не 
показали себя вредными. Замена христианского мировоззрения материалистическим 
представляется мне столь же ошибочной, как и старания разрушить 
материалистические убеждения. Все это задачи для миссионера, но не для врача.
 Многие терапевты, в отличие от меня, придерживаются мнения, что в 
терапевтическом процессе мировоззренческим проблемам вообще нет места. Они 
полагают, что этиологические факторы являются лишь частью личной психологии. Но 
если мы рассмотрим эти факторы несколько внимательнее, то сложится совершенно 
иная картина. Возьмем, к примеру, сексуальный инстинкт, который играет столь 
большую роль во фрейдовской теории. Этот инстинкт, как и вообще любой другой, 
не является личным приобретением, но всеобщей и объективной данностью, не 
имеющей ничего общего с нашими личными желаниями, волей, мнениями и решениями. 
Это безличная сила, с которой мы пытаемся разобраться посредством объективных и 
мировоззренческих суждений. Из этих последних лишь субъективные предпосылки (да 
и то лишь отчасти) относятся к личной сфере; мировоззренческие же большей 
частью заимствуются из общей традиции и влияния окружения, и лишь изредка их 
сознательно выбирают и лично конструируют. Я обнаруживаю себя сформированным 
как внешними и объективными социальными влияниями, так и внутренними, Поначалу 
бессознательными данностями, которые я назвал просто "субъективным фактором". 
Один человек основывается главным образом на социальных отношениях 
(экстравертированная установка), другой (интровертирован-ная установка) - на 
субъективном факторе. Первый по большей части вообще не отдает себе отчета в 
своей субъективности, считает ее неважной, даже боится ее. Второй не выказывает 
интереса к социальным отношениям, охотно пренебрегает ими, воспринимая как 
нечто обременительное и внушающее страх. Одному главным, нормальным и желанным 
представляется мир отношений, для другого важнее внутренние выводы, согласие с 
самим собой.
 При анализе личности у экстраверта оказывается, что он покупает свою 
включенность в мир отношений ценой бессознательного самовосприятия или иллюзий 
о самом себе; интроверт же при самореализации наивно совершает в социуме 
грубейшие ошибки и абсурдные бестактности. Обе эти типичные позиции - не говоря 
о физиологических темпераментах, описанных Кречмером, показывают, как мало 
можно мерить людей и их неврозы меркой одной теории.
 Как правило, субъективные предпосылки неизвестны пациенту. К сожалению, 
нередко и врачу, что заставляет его забывать старую истину: quod licet Jovi, 
non licet bovi - что хорошо для одного, вредно для другого, и потому не стоит 
открывать двери там, где их надо закрыть, и наоборот. Как пациент оказывается 
жертвой субъективных предпосылок, так и клиническая теория, хоть и в меньшей 
мере, поскольку она родилась из сравнения многих конкретных случаев и потому 
отторгла слишком индивидуальные варианты. Однако это лишь в ограниченной 
степени относится к личным предубеждениям ее создателя. Конечно, в ходе 
сравнительной работы это несколько сглаживается, но все же придает врачебной 
деятельности известную окраску и устанавливает определенные границы. В 
зависимости от этого тот или другой инстинкт, то или другое понятие становятся 
пределом и, следовательно, кажущимся принципом, означающим конец исследования. 
Внутри этих рамок возможно верное наблюдение и (в меру субъективных 
предпосылок) логическое истолкование, как это, несомненно, было и у Фрейда, и у 
Адлера. И все же - или как раз поэтому - в итоге складываются различные и prima 
vista (На первый взгляд (итал.) - Прим. пер.) почти несовместимые представления.
 Причина, как нетрудно заметить, заключена в субъективном предубеждении, 
накапливающем подходящее и отвергающем противное.
 Такое развитие вовсе не редкость, а как раз правило в истории науки. Тот, кто 
упрекает современную  медицинскую психологию в том, что она не может 
договориться даже о собственных теориях, - забывает, что ни одна наука не 
оставалась живой без разброса мнений и точек зрения. Подобные несоответствия 
образуют исходный момент для новых вопросов. Так это случилось и здесь. 
Решением дилеммы Фрейд-Адлер стало признание различных подходов, каждый из 
которых делает акцент на определенном аспекте проблемы.
 Отсюда вытекает множество возможностей для дальнейших исследований. Прежде 
всего интересна проблема априорных типов установок и лежащих в их основе 
функций. В этой области работают тест Роршаха, гештальт-психология и другие 
попытки выявления различий. Другая, столь же важная задача - исследование 
мировоззренческих факторов, которые обладают решающим значением для выбора и 
принятия решений. Они играют роль не только в этиологии неврозов, но и при 
интерпретации результатов анализа. Фрейд и сам постоянно подчеркивал функцию 
моральной "цензуры" как одну из причин вытеснения и был вынужден представить 
религию как невротический фактор, поддерживающий инфантильные влечения и 
комплексы. Мировоззренческие предпосылки претендуют и на решающее участие в 
"сублимации"; другими словами, именно основанные на мировоззренческих факторах 
ценностные категории должны интегрировать выявленные анализом бессознательные 
тенденции в жизненный план пациента, то поддерживая, то тормозя их. 
Исследование таких мировоззренческих факторов имеет большое значение не только 
для этиологии, но и, что гораздо важнее, для терапии и необходимой реинтеграции 
личности, как подтвердил в своих поздних работах сам Фрейд. Важной частью этой 
предпосылки является фрейдовское понятие "супер-эго" суммы всех сознательных 
коллективных убеждений и ценностей, представляющих собой (как Тора для 
ортодоксального иудея) стоящую над Я консолидированную психическую систему, из 
которой исходят конфликтогенные воздействия.
 Наряду с этим Фрейд также заметил, что бессознательное иногда порождает образы,
 которые иначе чем архаическими назвать нельзя. Они встречаются преимущественно 
в сновидениях и фантазиях. Он занимался "историческим" толкованием или 
амплификацией таких символов например, мотива двух матерей в сновидении 
Леонардо да Винчи-Известно, что так называемое супер-эго соответствует понятию 
"коллективные представления", предложенному Леви-Брюлем при изучении психологии 
примитивных обществ. Это основанные на мифологических первообразах 
универсальные представления и ценностные категории, регулирующие психическую и 
социальную жизнь примитивных народов так же, как наши нравственные убеждения, 
взгляды и этические ценности являются основой для воспитания и мировоззрения. 
Они автоматически вмешиваются во все наши акты выбора и принятия решений, равно 
как и в формирование любых представлений. Поэтому мы почти всегда можем указать 
причины своих действий, решений и суждений. Невротические, патогенные действия 
и выводы обычно конфликтуют с этими предпосылками. Тот, кто не испытывает от 
них неудобств, так же хорошо интегрирован в наше общество, как первобытный 
человек, беспрекословно слушающийся племенных учений.
 Существует индивидуальная предрасположенность (в чем бы она ни состояла) не 
соблюдать каноны коллективных идей и конфликтовать из-за этого не только с 
социумом, но и с самим собой, поскольку супер-эго является атрибутом личности. 
В этом случае индивид становится невротичным, наступает диссоциация личности, 
которая при психопатической основе может привести к ее полному расщеплению 
(шизофрении). Этот гипотетический случай представляет собой модель невроза 
личности, лечение которого требует аналитических интерпретаций, устраняющих 
неверные субъективные заключения и решения. После коррекции искаженной 
установки пациент способен вновь интегрироваться в социум. Его болезнь была 
всего лишь продуктом врожденной или приобретенной "слабости". Было бы глубокой 
ошибкой в подобном случае пытаться что-то изменить в общей предпосылке, 
коллективных представлениях. Этим мы только углубили бы конфликт пациента с 
социумом, содействуя его патогенной слабости.
 В клинических наблюдениях над шизофрениками выявляются признаки двух различных 
типов - астенического (отсюда французский термин "психастения") и напряженного, 
активно конфликтного. То же характерно и для неврозов. Первый тип приводит к 
неврозу, который можно объяснить как личностную дезадаптацию. В 
противоположность этому второй представлен индивидом, который мог бы 
адаптироваться без труда и доказал свою способность к этому. Он не может или не 
хочет приспосабливаться из убеждения, или не понимает, почему его 
"приспособленность" не позволяет жить нормальной жизнью, хотя это должно быть 
вполне возможно. Причиной невроза здесь является неиспользуемое, выходящее за 
рамки среднего уровня достоинство. В таких случаях можно ожидать сознательной 
(чаще бессознательной) критики мировоззренческих установок. Фрейд, видимо, 
натолкнулся на аналогичный опыт, иначе он вряд ли бы рискнул критиковать 
религию с позиции врача-психолога. В свете врачебного опыта это предприятие 
было вполне логичным, хотя есть разные мнения о способе его осуществления. 
Религия ведь не враг больного, но скорее психотерапевтическая система,   как 
христианство или Ветхий Завет4.
 Именно неврозы второго типа ставят перед врачом такие проблемы. Но есть немало 
пациентов, которые, не имея явно выраженного клинического невроза, обращаются к 
врачу по поводу душевных конфликтов и жизненных трудностей, предлагая ему 
проблемы, решение которых завязано на жизненные принципы. Такие люди четко 
знают (а невротик  редко или никогда), что в их конфликтах речь идет о 
фундаментальной мировоззренческой проблеме, зависящей от религиозных, этических 
или философских принципов и убеждений. В этих случаях психотерапия выходит 
далеко за рамки соматической медицины и психиатрии и достигает областей, где в 
прежние времена подвизались священники и философы. А поскольку сегодня они 
этого не делают - или публика не верит в их способности - этот пробел 
приходится заполнять психотерапевту, хорошо понимающему, насколько забота о 
спасении души и философия отошли от жизни. Пастыря упрекают в том, что заранее 
известно, что он скажет, а философа - что он вообще ничего полезного не говорит.
 Как ни странно, обоим (за крайне редкими исключениями) абсолютно несимпатична 
психология и особенно психотерапия.
 Положительное значение религии для мировоззрения не отменяет того, что 
исторические и социальные перемены снижают актуальность многих представлений и 
толкований - те просто устаревают. Мифологемы, на которых, в конечном счете, 
основываются все религии, являются выражением внутренних душевных событий и 
переживаний и делают возможной (благодаря культовому "анамнезу") постоянную 
связь сознания с бессознательным, воспроизводящему первообразы снова и снова. 
Посредством этих формул и картин бессознательные импульсы адекватно 
представлены в сознании, благодаря чему последнее никогда не отрывается от 
своих vis a tergo,( Внутренние движущие силы (лат.) - Прим. ред.) инстинктивных 
корней. Если же часть культовых форм устаревает, становится непонятной 
современному сознанию, акты выбора и принятия решений оказываются отрезанными 
от своих инстинктивных корней и возникает частичная дезориентация. Суждению при 
этом не хватает чувства определенности и надежности, а решению -эмоциональной 
устойчивости коллективных представлений, связывающих первобытного человека с 
жизнью предков или создателями первых времен, а для человека цивилизованного и 
религиозного образующих мостик к бессознательному миру божественной сущности. 
Он знает, что эти мостики частично разрушены, и не будет ставить в вину 
пациенту то, что вызвано вековыми изменениями психической истории. Перед лицом 
таких перемен отдельный человек бессилен.
 Врач может лишь пытаться наблюдать и понимать, какие попытки исцеления и 
замены предпримет природа. Давно известно из опыта, что между сознанием и 
бессознательным существуют компенсаторные отношения, и бессознательное всегда 
пытается дополнить до целого сознательную часть психики, предотвращая опасную 
потерю равновесия. В нашем случае бессознательное, как ему и положено, 
порождает компенсирующие символы, которые должны заменить рухнувшие мосты, но 
могут сделать это только с помощью сознания. Чтобы бессознательные символы были 
действенными, сознание должно их "понять", т.е. ассимилировать и интегрировать. 
Загадочный сон остается просто событием, понимание делает его переживанием.
 Поэтому я считал своей главной задачей изучение форм бессознательного, дабы 
научиться понимать его язык. Но так как, с одной стороны, мировоззрение есть 
важнейший исторический фактор, а с другой бессознательная символика связана с 
архаичными функциями психики, то при этом необходимо охватить большой 
исторический материал, а не только собрать и обработать эмпирические наблюдения.

 Практическая необходимость глубокого понимания продуктов бессознательного 
очевидна. При этом я продолжаю направление, заданное Фрейдом, пытаясь, правда, 
избежать предвзятых метафизических мнений. Вместо этого я стараюсь 
придерживаться непосредственного опыта и не заниматься метафизическими спорами. 
Я не считаю себя стоящим "над" или "по ту сторону" психики и судить о ней с 
некоей трансцендентальной архимедовой точки. Я отдаю себе отчет в том, что 
нахожусь внутри психе и не могу ничего другого, кроме как описывать то, что в 
ней есть. Например, исследуя мир сказок, трудно отделаться от впечатления, что 
их герои часто повторяются, хоть и в различных одеяниях. Из такого сравнения 
складывается то, что фольклористика называет изучением мотивов. Точно так же 
психология бессознательного поступает с образами сновидений, фантазий и бреда. 
В этой общей для психологии и мифологии области есть устойчивые мотивы, то есть 
типичные образы, корни которых можно проследить далеко в первобытную историю (т.
наз. архетипы5).
 Как мне кажется, они относятся к структуре человеческого бессознательного - 
иначе я не могу объяснить их универсальную и идентичную природу - будет ли
 Спасителем рыба, заяц, агнец, змея или человек. Это одна и та же фигура в 
разнообразных личинах. Из обширного опыта такого рода я сделал вывод, что самое 
индивидуальное в человеке - пожалуй, сознание, в отличие от которого тень - 
некий поверхностный слой бессознательного - уже менее уникальна, ибо человек 
отличается от себе подобных скорее добродетелями, чем пороками. Само же 
бессознательное в его основной и наиболее значимой форме может считаться 
коллективным, самотождественным феноменом, образуя некое примечательное 
единство, природа которого пока покрыта тьмой. К тому же сейчас появилась еще и 
парапсихология, объект изучения которой составляют явления, непосредственно 
связанные с бессознательным. К ним относятся прежде всего экстрасенсорные 
феномены6, которые медицинская психология не должна игнорировать. Если эти 
феномены что-то доказывают, то прежде всего некую психическую относительность 
пространства и времени, проливающую свет на единство коллективного 
бессознательного. На сегодняшний день несомненно установлены лишь две группы 
фактов: соответствие между индивидуальной и мифологической символикой и 
экстрасенсорным восприятием. Толкование этих феноменов -дело будущего.
 
 1 О психологии бессознательного, парагр. 16-55.
 2 Karl Kerenyi: Der gottliche Arzt. Studien uber Asklepios und seine 
Kultstatte, Basel 1948, p.84
 3 Фрейд: Леонардо да Винчи и его воспоминание о детстве / К.Г.Юнг, Э.Нойманн, 
"Психоанализ и искусство", М.,Рефл-бук, К., Ваклер, 1996, с. 250-298.
 4 См., например, Псалмы, 147,3, Книга Иова 5,18.
 5 Понятие архетипа является специально психологическим случаем того, что в 
биологии называют "pattern of behavior". [Поведенческие паттерны] Т. е. речь 
идет не об унаследованных представлениях, а о врожденных формах поведения.
 6 J.B.Rhine: Extra-Sensory Perception, Boston 1934.
 
 
 ПРАКТИЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ АНАЛИЗА СНОВИДЕНИЙ
 
 Терапевтическая применимость анализа сновидений -все еще очень спорная тема. 
Многие считают анализ сновидений в лечении неврозов обязательным и тем самым 
поднимают сновидение до функции, эквивалентной по психической важности сознанию.
 Другие, напротив, оспаривают правомерность анализа сновидений и, следовательно,
 считают их маловажным, побочным психическим продуктом. Само собой разумеется, 
что всякая точка зрения, приписывающая бессознательному решающую роль в 
этиологии неврозов, одновременно признает важное практическое значение 
сновидений как непосредственного проявления бессознательного. Точно так же 
воззрения, отвергающие бессознательное или хотя бы считающие его этиологически 
незначимым, объявляют и анализ снов необязательным. Можно было бы посчитать 
достойным сожаления, что в лето Господне 1931, более чем через полстолетия 
после того, как Карус (Carus) предложил понятие бессознательного, более чем 
столетием после того, как Кант говорил о "неизмеримом поле темных 
представлений", почти через 200 лет после того, как Лейбниц постулировал 
бессознательное психическое, не говоря уже о достижениях Жане, Флурнуа 
(Flournoy) и многих других, - что после всего этого существование 
бессознательного еще может быть предметом противоречий. Но я не собираюсь здесь,
 когда речь идет исключительно о практическом вопросе, провозглашать апологию 
бессознательного, хотя специальная проблема анализа сновидений существует и 
рушится вместе с гипотезой бессознательного. Без нее сновидение всего лишь 
lusus naturae (Игра природы (лат.) - Прим. пер.), бессмысленный конгломерат 
рассыпавшихся остатков дня. Если бы это действительно было так, то для 
дискуссии о применимости анализа сновидений не было бы оправдания. Мы вообще 
можем обсуждать эту тему, только признав бессознательное реальным, так как цель 
анализа сновидений - не некое умственное упражнение, но выявление и осознание 
бессознательных содержаний, представляющихся важными для объяснения или лечения 
невроза. Кому эта гипотеза представляется неприемлемой, для того не существует 
и вопроса применимости анализа сновидений.
 Итак, поскольку наша гипотеза предполагает этиологическое значение 
бессознательного, и поскольку сновидения являются непосредственными 
проявлениями бессознательной психической деятельности, то попытка анализа и 
толкования сновидений, по крайне мере с научной точки зрения,  теоретически 
оправданное предприятие. Если эта попытка удастся, то, помимо возможного 
терапевтического эффекта, в первую очередь можно ожидать от нее научного 
объяснения структуры и этиологии душевных проявлений. Но так как для практика 
научные открытия могут означать разве что приятный побочный продукт 
терапевтической деятельности, то возможность теоретического освещения 
этиологической подоплеки, пожалуй, вряд ли будет достаточным мотивом или даже 
показанием для практического использования анализа сновидений. Разве что врач 
ожидает терапевтического эффекта как раз от такого теоретического освещения. В 
этом случае он возводит применение анализа сновидений во врачебную обязанность. 
Как известно, фрейдовская школа в основном придерживается взгляда, что 
распознание и объяснение, т.е. полное осознание бессознательных этиологических 
факторов имеет величайшее терапевтическое значение.
 Если мы согласимся с тем, что это ожидание подтверждается фактами, то остается 
только вопрос, исключительно или относительно (т.е. в комбинации с другими 
методами) пригоден анализ сновидений или же он вообще не годится для выявления 
бессознательной этиологии. Я могу, очевидно, исходить из того, что фрейдовская 
позиция известна. Я также могу подтвердить эту позицию в той мере, в какой сны, 
особенно инициальные (т.е. в самом начале лечения) нередко недвусмысленно 
демонстрируют этиологически существенный фактор. Следующий пример может служить 
иллюстрацией сказанного.
 Мужчина, занимающий руководящее положение, обращается ко мне за консультацией. 
Он страдает от страхов, неуверенности, головокружения (иногда до тошноты), 
стеснения дыхания - состояние, очень напоминающее горную болезнь. Пациент 
сделал чрезвычайно успешную карьеру. Он начал свою жизнь как честолюбивый сын 
бедного крестьянина и поднялся благодаря большому труду и хорошим способностям 
со ступени на ступень до руководящего положения, открывавшего колоссальные 
перспективы для продолжения социального взлета. Он действительно достиг того 
трамплина, с которого он мог бы начать полет ввысь, если бы ему неожиданно не 
помешал его невроз. Пациент не мог не произнести в этом месте сакраментальную 
фразу, начинающуюся стереотипными словами: "И как раз сейчас, когда ..." и т.д. 
Симптоматика горной болезни, пожалуй, особенно подходит для яркой 
характеристики своеобразной ситуации пациента. Он принес на консультацию два 
сновидения предыдущей ночи. Первый сон: "Я снова в маленькой деревне, где я 
родился. На улице стоят несколько крестьянских мальчишек, которые ходили со 
мной в школу. Я делаю вид, что не знаю их, и иду мимо. Тут я слышу, как один из 
них говорит, указывая на меня: "Этот тоже нечасто приезжает в нашу деревню".
 Не нужна никакая акробатика, чтобы увидеть в этом сне указание на скромную 
исходную точку его карьеры и понять, что значит этот намек. Он, очевидно, хочет 
сказать: "Ты забываешь, как глубоко внизу ты начал".
  Второй сон: "Я очень спешу, потому что хочу уехать. Собираю еще свой багаж, 
ничего не нахожу. Время поджимает, поезд скоро уйдет. Наконец мне удается 
собрать свои пожитки, я выбегаю на улицу, обнаруживаю, что забыл папку с 
важными документами, запыхавшись, бегу назад, нахожу ее наконец, несусь к 
вокзалу, но почти не продвигаюсь вперед. Наконец, последним усилием, выбегаю на 
перрон, чтобы увидеть, как поезд выезжает из вокзала. Он длинный, идет по 
странной S-образной кривой, и я думаю: если машинист не будет внимателен и даст 
полный ход, выйдя на прямой участок, то задние вагоны поезда еще будут на 
развороте и при ускорении сойдут с рельсов. И точно, машинист дает полный ход, 
я пытаюсь кричать, задние вагоны, ужасно качаются и действительно сходят с 
рельсов. Страшная катастрофа. Я просыпаюсь в ужасе".
 Здесь также нетрудно понять картину сновидения. Сначала оно рисует напрасную 
нервозную спешку в стремлении пойти еще дальше, несмотря ни на что. Но так как 
машинист все же безоглядно рвется вперед, то сзади возникает невроз, 
неустойчивость и срыв.
 Пациент, очевидно, на нынешнем отрезке жизни достиг своего потолка, низкое 
происхождение и труды долгого подъема истощили его силы. Ему следовало бы 
удовлетвориться достигнутым, но вместо этого его честолюбие гонит его дальше, 
все выше, в слишком разреженную для него атмосферу, к которой он не 
приспособлен. Поэтому его настигает предостерегающий невроз.
 По некоторым причинам я не мог продолжать лечение пациента, да и моя точка 
зрения ему не понравилась. Поэтому намеченная в этом сновидении судьба пошла 
своим чередом. Он тщеславно попытался использовать свой шанс, и при этом 
настолько "сошел с рельсов" в своей работе, что катастрофа стала реальностью.
 То, что на основе анамнеза можно было только предполагать, - горная болезнь, 
символизирующая невозможность подняться выше - подтверждается сновидениями как 
факт.
 Здесь мы наталкиваемся на важный в использовании анализа сновидений факт: сон 
рисует внутреннюю ситуацию, реальность которой сознание вообще не признает или 
признает неохотно. Сознательно пациент не видит ни малейшего основания 
останавливаться, напротив, он тщеславно рвется вверх и отрицает собственную 
несостоятельность, которая отчетливо проявилась в последующих событиях его 
жизни. Мы не можем быть точно уверены в анамнезе, полученные с его помощью 
сведения можно толковать двояко. В конце концов, и простой солдат носит 
маршальский жезл в своем ранце, и не один сын бедных родителей достиг 
высочайшего успеха. Почему здесь это невозможно? Мое суждение может быть 
ошибочным, более того, почему моя догадка должна быть лучше, чем у пациента? И 
вот тут-то вступает сновидение как выражение непроизвольного, неподвластного 
влиянию сознания, бессознательного психического процесса, представляющего 
внутреннюю правду и действительность такой, как она есть; не потому что я 
предполагаю, что ее таковой, не желаемой, а такой, как есть. Поэтому я взял 
себе за правило рассматривать сновидения сначала как физиологические 
проявления: если в моче сахар, то там сахар, а не белок, мочевина или 
что-нибудь еще, что, возможно, больше соответствовало бы моим ожиданиям. То 
есть я вижу в сновидении диагностически полезный факт.
 Мой маленький пример из сновидения дал больше, чем мы ожидали. Сон дал нам не 
только этиологию невроза, но и прогноз, более того: мы даже непосредственно 
узнали, где должна начинаться терапия. Мы должны помешать пациенту дать полный 
ход. Ведь он сам себе говорит это во сне.
 Давайте пока удовлетворимся этим намеком и вернемся к нашим рассуждениям, 
пригодны ли сновидения для выявления этиологии неврозов. Мой пример показывает 
положительный в этом отношении случай. Но я без труда мог бы процитировать 
бесчисленные инициальные сны, в которых нельзя распознать и следа 
этиологического фактора, даже если речь идет о снах весьма прозрачных. Дело в 
том, что я хотел бы пока оставить в стороне сновидения, требующие подробного 
анализа и толкования.
  Как известно, есть неврозы, подлинная этиология которых выясняется только в 
самом конце, и есть также неврозы, этиология которых более или менее 
непринципиальна. Тут я возвращаюсь к гипотезе, из которой мы исходили, что 
осознание этиологического фактора обязательно. В этом предположении скрыта 
существенная часть старой травматической теории. Хоть я и не отрицаю совсем, 
что многие неврозы травматогенны, но не согласен, что все неврозы вызываются 
травмой (в смысле решающей роли детских переживаний). Такое представление 
обусловливает каузалистское, ориентированное в основном на прошлое внимание 
врача, всегда задающее только вопрос "почему" и не интересующееся не менее 
существенным "для чего" часто во вред пациенту, которого всем этим вынуждают 
иногда годами искать детское переживание, грубейшим образом пренебрегая вещами, 
которые были бы непосредственно важны. Чисто каузалистская установка слишком 
узка и не отвечает ни сущности сновидения, ни природе невроза. Поэтому подход, 
использующий сновидения только для выявления этиологического фактора, предвзят 
и игнорирует большую часть того, что может дать сон. Наш пример как раз мог бы 
показать, что, хотя этиология ясно выделена, но наряду с ней дан еще и прогноз 
или антиципация (Предвосхищение. -Прим. пер.), а также терапевтическая 
подсказка. К тому же бывает много инициальных сновидений, которые не 
затрагивают этиологию, а касаются совершенно других вопросов, например, 
отношения к врачу.
 В качестве примера я хочу привести три сновидения одной и той же пациентки, 
приснившиеся в начале лечения у трех различных аналитиков. Первый сон: "Мне 
надо бы перейти границу, но я нигде не нахожу ее и никто не может мне сказать, 
где она". Это лечение было вскоре прервано как безрезультатное. Второй сон: 
"Мне надо бы перейти границу. Темная ночь, и я не могу найти таможню. После 
длительных поисков я обнаруживаю маленький огонек вдали и предполагаю, что там 
граница. Но чтобы попасть туда, мне нужно пройти ложбину и темный лес, в 
котором я теряю ориентацию. Тут я замечаю, что рядом кто-то есть. Вдруг он как 
сумасшедший вцепляется в меня и я в ужасе просыпаюсь".
 Это лечение было прервано через нескольких недель из-за того, что сложилась 
бессознательная идентичность аналитика и пациентки, вызвавшая полную 
дезориентацию.
 Третий сон приснился в начале лечения у меня. "Я должна перейти границу, то 
есть я ее уже перешла и нахожусь в швейцарской таможне. У меня только дамская 
сумочка и я думаю, что мне ничего не надо декларировать. Однако таможенник 
открывает мою сумку и, к моему удивлению, вытаскивает целых два матраца".
 Пациентка вышла замуж во время моего лечения, которому она поначалу сильно 
сопротивлялась. Этиология этого невротического сопротивления стала ясна только 
через много месяцев, она совершенно не затрагивалась в инициальных снах. Все 
сны без исключения являются предвосхищением и касаются трудностей, ожидаемых у 
соответствующего врача.
 Я надеюсь, что эти примеры наряду с другими, подобными, показывают, что 
сновидения часто являются антиципациями, при чисто каузалистской интерпретации 
полностью теряющими свой истинный смысл. Эти сны дают ясную информацию об 
аналитической ситуации, правильная оценка которой имеет огромное 
терапевтическое значение. Врач номер один, правильно оценив ситуацию, направил 
пациентку к врачу номер два. У последнего пациентка сама сделала выводы из сна 
и ушла по своей воле. Мое толкование хоть и разочаровало ее, но тот факт, что 
сон изобразил переход границы состоявшимся, решительно помог ей выдержать 
анализ, несмотря на все трудности.
 Инициальные сновидения часто удивительно прозрачны и ясны. Но с продвижением 
анализа они вскоре теряют эту ясность. Если же в виде исключения она 
сохраняется, то можно быть уверенным, что анализ вообще не затронул 
существенную часть личности. Как правило, вскоре после начала лечения сны 
становятся менее прозрачными и четкими, что сильно затрудняет их толкование - в 
том числе и потому, что можно достигнуть уровня, на котором врач действительно 
больше не в силах охватить ситуацию. Доказательство этому - весьма субъективный 
(для врача) вывод о том, что сны становятся все непонятнее. Для сведущего нет 
ничего неясного, лишь непонимающему вещи представляются запутанными и смутными. 
Природа снов сама по себе ясная, они точно соответствуют истинному положению 
дел. Взглянув на такие сны в последующей стадии лечения или даже спустя годы, 
часто хватаешься за голову: как можно было быть таким слепым? То есть если мы в 
ходе анализа натыкаемся на сны, которые, в отличие от ясных инициальных 
сновидений, явно темны, врачу следует не обвинять их в запутанности или 
пациента в намеренном сопротивлении, а воспринимать это как признак своего 
начинающегося непонимания. Точно так же психиатр, называющий пациента 
запутанным, должен распознать свою проекцию и назвать путаником самого себя, 
так как своеобразное поведение больного мешает пониманию его патологии. Кроме 
того, терапевтически чрезвычайно важно своевременно дать себе в этом отчет, 
ведь ничто не вредит пациенту больше, чем постоянное (якобы) понимание. Он и 
так полагается на таинственное умение врача, провоцируя его профессиональное 
тщеславие, он буквально поселяется в самоуверенном "глубоком" понимании врача и 
теряет при этом всякое чувство реальности, что становится одной из существенных 
причин упорных переносов и задержек в лечении.
 Понимание, как известно, - очень субъективный процесс. Он может быть 
односторонним, когда врач понимает, а пациент нет. В этом случае врач считает 
своей обязанностью убедить пациента, а если тот вдруг не поддается убеждению, 
то врач упрекнет его в сопротивлении. В этом случае, то есть когда понимание 
односторонне, можно спокойно говорить о непонимании, потому что в принципе не 
важно, понимает ли врач; но все зависит от того, понимает ли пациент. Поэтому 
понимание должно быть, скорее, взаимопониманием как плодом совместных 
размышлений. Опасность при одностороннем понимании состоит как раз в том, что 
врач составляет суждение о смысле сна на основании предвзятого мнения, 
соответствующего теории или даже истинного по существу. Но оно не вызовет 
добровольного согласия пациента и потому практически неверно; неверно еще и 
потому, что предвосхищает и тем самым парализует развитие пациента. Пациенту 
нельзя внушить истину, при этом мы обращаемся только к его голове, он должен 
сам дойти до этой истины - тогда мы достигнем сердца, что затрагивает глубже и 
действует сильнее.
 Если же толкование врача соответствует только какой-либо теории или иному 
предвзятому мнению, то, даже если удастся убедить пациента или достичь 
известного успеха, причиной будет главным образом внушение, в отношении 
которого не следует тешиться иллюзиями. Конечно, в суггестивном воздействии нет 
ничего плохого, но его успех имеет свои пределы, оно также влияет на 
самостоятельность характера, что на длительную перспективу нежелательно. Тот, 
кто занимается аналитическим лечением, имплицитно верит в смысл и ценность 
сознавания, благодаря которому ранее бессознательные части личности подчиняются 
сознательному выбору и критике. Это ставит перед пациентом проблемы и требует 
сознательных оценок и решений. Но это означает, по существу, прямую провокацию 
этической функции и мобилизацию всей личности. Поэтому в отношении созревания 
личности аналитическое вмешательство стоит намного выше, чем внушение, 
представляющее собой нечто вроде волшебного средства, действующего во тьме и 
никогда не предъявляющего этических требований к личности. Внушение - всегда 
иллюзорное и лишь вспомогательное средство, поэтому его по возможности следует 
избегать как несовместимого с принципом аналитического лечения. Конечно, во 
избежание суггестии врач должен осознавать ее возможность. Бессознательно же 
для него остается более чем достаточно суггестивного воздействия.
 Если мы хотим не допустить сознательного внушения, то следует рассматривать 
толкование сновидения как неверное до тех пор, пока не найдена формула, с 
которой пациент будет согласен.
  Эти правила обязательно надо учитывать в работе со сновидениями, неясными 
лишь потому, что ни врач, ни пациент их не понимают. Врач должен рассматривать 
такие сны как нечто совершенно новое, как информацию о неизвестных условиях, 
которые одинаково хорошо нужно понимать и ему, и пациенту. При этом само собой 
разумеется, что он отказывается от всяких теоретических предположений, и в 
каждом отдельном случае готов открыть новую теорию сновидений, ибо здесь 
необъятное поле деятельности для первопроходческой работы. То, что сны 
представляют собой лишь исполнение вытесненных желаний, - давно устаревшая 
точка зрения. Конечно, есть и сны, явно рисующие исполнившиеся желания или 
опасения. Но чего только в снах нет! Сны могут быть безжалостными истинами, 
философскими сентенциями, иллюзиями, дикими фантазиями, воспоминаниями, планами,
 предвосхищением событий, даже телепатическими видениями, иррациональными 
переживаниями и Бог знает чем еще. Нельзя забывать: почти половина нашей жизни 
протекает в более или менее бессознательном состоянии. Специфическим 
проявлением бессознательного является сновидение. Как у души есть дневная 
сторона, сознание, так у нее есть и ночная сторона, бессознательная психическая 
жизнь, которую можно было бы представить себе как подобное сновидению 
фантазирование. И как в сознании есть не только желания и опасения, но и 
бесконечное множество других вещей, так существует и большая вероятность того, 
что наша сновидящая душа обладает таким же, а может, даже и намного большим 
богатством смыслов и возможностей, чем сознание, принципиальная природа 
которого заключается в концентрации, ограничении и исключительности.
 При таком положении дел было бы не только оправдано, но настоятельно 
необходимо не допускать при анализе априорного доктринерского ограничения 
смысла сновидения. Нужно помнить, что нередко бывают пациенты, которые в духе 
старой сентенции даже в своих снах воспроизводят технический или теоретический 
жаргон соответствующего врача: Canis рапет somniat, piscator pisces (Собаке 
снится хлеб, рыбаку рыба (лат.). -Прим. пер.)
 Причем это совсем не значит, что рыбы, которые снятся рыбаку - всегда только 
рыбы и ничего больше. Нет языка, который нельзя было бы использовать 
иносказательно. Нетрудно представить, как это может сбить врача с толку; 
бессознательное как будто даже имеет известную тенденцию "закручивать" врача в 
его собственной теории до изнеможения. Поэтому именно при анализе сновидений я 
стараюсь как можно больше отрешиться от теории (конечно, не совсем, ибо немного 
теории всегда необходимо), чтобы правильно понимать вещи. Теоретически мы 
ожидаем, что сон вообще имеет смысл. Это не всегда так, ведь есть сны, просто 
непонятные - ни врачу, ни пациенту. Но это нужно допустить, чтобы вообще 
заниматься снами. Еще одна теория - что сон прибавляет сознательного понимания, 
а если это не так, то он недостаточно истолкован. Эту гипотезу мне приходится 
допускать, чтобы объяснить себе, почему я вообще анализирую сны. А вот все 
прочие теории, например, о функциях и структуре сновидения, - просто рабочие 
правила, подлежащие постоянной модификации. При этой работе ни на мгновение 
нельзя упускать из виду, что движешься по зыбкой почве, где единственной опорой 
является неуверенность. Так и хочется призвать толкователя снов: "Не думай, что 
понял!", чтобы он не спешил в своем толковании.
 При неясном сне речь идет поначалу не о том, чтобы понять и истолковать, а о 
тщательном восстановлении контекста. Под этим я подразумеваю не безбрежное 
"свободное ассоциирование" по поводу образов сновидения, а тщательное 
сознательное освещение тех ассоциативных связей, которые объективно 
группируются вокруг них. Многих пациентов для этой работы еще нужно подготовить,
 потому что они, как и врач, имеют непреодолимую склонность сразу понимать и 
толковать, особенно под влиянием чтения или неудачного анализа. В таких случаях 
первым делом ассоциируют теоретически, толкуя, а не понимая, и часто застревают 
в этом. Как и врачу, пациенту хочется сразу "заглянуть за сон" в ошибочном 
допущении, что сон - просто фасад, скрывающий истинный смысл. Но так называемый 
фасад в большинстве домов совсем не иллюзия или обманчивое искажение, а 
соответствует содержанию дома и даже часто полностью выдает его. Поэтому 
картина сна и есть сам сон, она содержит весь смысл. Если я нахожу сахар в моче,
 то это сахар, а не просто фасад белка. То, что Фрейд называет "фасадом 
сновидения", это его неясность, являющаяся в действительности лишь проекцией 
непонимания. То есть о фасаде мы говорим только потому, что не понимаем сон. 
Поэтому лучше сказать, что речь идет о чем-то вроде непонятного текста, у 
которого вообще нет фасада, мы просто не можем его прочитать. Тогда не стоит 
толковать скрытое за ним сначала нужно попытаться его прочесть.
 Как я уже сказал, лучше всего сделать это через восстановление контекста. Так 
называемое свободное ассоциирование не приведет к цели, как нельзя с его 
помощью расшифровать хеттскую надпись. Оно "выведет наружу" комплексы, но для 
этого сон не нужен, это с таким же успехом можно сделать на основании 
запрещающей таблички или предложения в газете. Свободное ассоциирование 
извлекает комплексы, и только в исключительных случаях смысл сновидения. Чтобы 
понять смысл сна, надо как можно ближе придерживаться его образов. Если снится 
еловый стол, то недостаточно ассоциации с собственным письменным столом, - уже 
по той простой причине, что стол сновидца сделан не из елового дерева. Однако 
во сне однозначно имеется в виду еловый стол. Если предположить, что сновидцу 
больше ничего не приходит в голову, то это затруднение имеет объективное 
значение, потому что оно намекает, что в непосредственном окружении образа 
господствует особая тьма, которая должна бы заставить задуматься. В нормальной 
ситуации возникли бы десятки ассоциаций с еловым столом, и то, что это не так, 
уже значительно. В этом случае следует вернуться к образу, и я тогда обычно 
говорю своим пациентам: "Представьте себе, что я вообще не знаю, что значат 
слова "еловый стол", и дайте мне такое описание предмета и его естественной 
истории, чтобы я понял, что это такое". Таким образом удается приблизительно 
выявить весь контекст образа сновидения. После того, как это сделано для всего 
сна, может начинаться риск толкования.
 Каждое толкование есть лишь гипотеза, попытка прочтения незнакомого текста. 
Отдельный неясный сон редко можно истолковать сколь-нибудь надежно. Поэтому я 
придаю небольшое значение толкованию изолированных сновидений. Более или менее 
надежны только серии снов, когда последующие сновидения исправляют ошибки в 
толковании предыдущих. Да и основные содержания и мотивы в серии различимы 
намного лучше. Поэтому я советую своим пациентам тщательно записывать свои сны 
и толкования. Я прошу их именно так готовить сновидения, принося на 
консультацию уже записанный сон и контекстный материал. На более поздних этапах 
я позволяю им самим разрабатывать толкования. Таким образом пациент учится 
правильно обращаться со своим бессознательным и без врача.
 Если бы сны были только источником информации об этиологически важных моментах,
 то всю работу с ними можно было бы спокойно оставить врачу. Или если бы врач 
использовал сновидения только для того, чтобы извлечь из них полезные намеки 
или психологические выводы, то моя методика была бы избыточной. Но так как 
сновидения могут содержать больше того, что служит подспорьем в ремесле врача 
(как это показывают мои примеры), то анализу снов следует уделять особое 
внимание. Ведь иной раз речь идет даже об опасности для жизни. Среди многих 
случаев такого рода мне особенно запомнился следующий. Один из моих 
коллег-врачей, немного старше меня, имел обыкновение подтрунивать надо мной при 
встрече по поводу толкования снов. Встретившись со мной на улице, он как-то 
воскликнул:
 "Ну, как дела? Все еще толкуем сны? Вот, кстати, мне недавно приснилось нечто 
идиотское. Это тоже что-нибудь значит?" Ему приснилось: "Я поднимаюсь на 
высокую гору по крутому склону. Поднимаюсь все выше, стоит чудесная погода. Чем 
выше взбираюсь тем мне радостнее, хочется вечно так подниматься. Когда я 
добираюсь до вершины, душевный подъем и ощущение счастья так. велики, что я 
чувствую, что мог бы подняться и дальше в космос. Я действительно могу это 
сделать и поднимаюсь в воздух. Просыпаюсь в полном экстазе".
 На это я ему ответил: "Дорогой коллега, так как я знаю, что альпинизм Вы 
бросить не можете, то я хотел бы убедительно попросить Вас отказаться отныне от 
всех одиночных походов. Когда Вы идете в горы, берите двух проводников, которым 
под честное слово пообещаете абсолютное повиновение". Он рассмеялся: "Вы 
неисправимы", и мы распрощались. Я больше никогда его не видел. Через два 
месяца после этого раздался первый звонок: в одиночном походе его накрыла 
лавина, но в последний момент откопал случайно находившийся неподалеку военный 
патруль. Три месяца спустя наступил конец: во время восхождения без проводника 
с молодым приятелем он, как видел стоявший ниже проводник, буквально шагнул в 
воздух при спуске по стене, рухнул на голову ожидавшего ниже приятеля и оба 
скатились в пропасть. Это был ekstasis (Восхищение (гр.) - крайняя степень 
восторга, исступленное состояние. - Прим. ред.) во всех отношениях.
 При всем моем скепсисе и критичности я никогда не считал сновидения фактором, 
которым можно пренебречь. Если они кажутся глупыми, то на самом деле глупы мы 
сами, ибо не обладаем способностью правильно прочитать загадочное послание 
нашей ночной стороны. Но тем тщательнее следовало бы клинической психологии 
изощрять свое восприятие систематической работой над снами, ведь по меньшей 
мере половина нашей душевной жизни проходит в ночной тьме. Так же, как сознание 
не полностью бездействует ночью, бессознательное проявляется в нашей дневной 
жизни. Никто не сомневается в важности сознательного переживания, с чего тогда 
сомневаться в значении бессознательной жизни? Это тоже наша жизнь, иногда даже 
более опасная или полезная, чем дневная.
 Поскольку сновидения дают информацию о скрытой внутренней жизни и выявляют 
компоненты личности, которые в дневной жизни означают лишь невротические 
симптомы, то пациента можно лечить не только сознательно, но и бессознательно. 
Насколько позволяют судить наши нынешние знания, единственный путь для этого 
-ассимиляция сознанием содержаний бессознательного.
 Под ассимиляцией в этом случае следует понимать взаимное проникновение 
сознательных и бессознательных содержаний, а не их одностороннюю оценку, 
перетолкование и переиначивание сознанием (как принято думать, да и 
практиковать). В этом отношении существуют очень далекие от истины 
представления о ценности и значении бессознательных содержаний. Как известно, 
фрейдовская теория видит бессознательное в абсолютно негативном свете, равно 
как и примитивный человек, по мнению этой школы, подлинное чудовище. Россказни 
об ужасном первобытном человеке вместе с учением об 
инфантильно-извращенно-криминальном бессознательном смогли представить 
естественный феномен, каковым, собственно, является бессознательное, опасным 
монстром. Как если бы все доброе, все разумное, все достойное жизни и 
прекрасное было прописано только в сознании! Неужели мировая война с ее ужасами 
еще не открыла нам глаза чуть пошире и мы все еще не видим, что наше сознание - 
вещь гораздо более дьявольская и извращенная, чем естественная сущность 
(Naturwesen) бессознательного?
 Недавно меня упрекнули в том, что моя теория ассимиляции бессознательного 
подрывает культуру и вверяет примитивному наши величайшие ценности. Подобное 
мнение может основываться только на совершенно ошибочном представлении о 
бессознательном как о монстре. Это представление проистекает из страха перед 
природой и реальной действительностью. Фрейдовская теория для спасения из 
воображаемых когтей бессознательного изобрела понятие сублимации. То, что 
реально и существует как таковое, не может быть алхимически сублимировано, а 
сублимированное вообще никогда не было тем, чем казалось неправильному 
толкованию.
 Бессознательное не демоническое чудовище, а индифферентная в моральном, 
эстетическом и интеллектуальном отношении естественная сущность, опасная только 
при безнадежно неправильном сознательном отношении к ней. Опасность 
бессознательного возрастает по мере его вытеснения. Но в тот момент, когда 
пациент начинает ассимилировать свои бывшие неосознанными содержания, 
уменьшается и опасность. Диссоциация личности, боязливое разделение дневной и 
ночной стороны прекращается с продвижением ассимиляции. То, чего опасается мой 
критик, затопление сознания бессознательным, случается всего скорее как раз 
тогда, когда бессознательное отрезается от участия в жизни вытеснением, ложным 
толкованием и недооценкой.
 Основная ошибка по отношению к бессознательному заключается, пожалуй, в 
распространенном предположении, что его содержания однозначны и имеют 
неизменное значение. По моему скромному разумению, это представление слишком 
наивно. Душа как саморегулирующаяся система сбалансирована, как и жизнь тела. 
Для всех эксцессов сразу же и неизбежно наступают компенсации, без них не было 
бы ни нормального обмена веществ, ни нормальной психики. В этом смысле теорию 
компенсации можно вообще объявить основным правилом психической жизни. 
Недостаток здесь вызывает избыток там. Поэтому и отношения между сознанием и 
бессознательным - также компенсаторные. Это одно из самых обоснованных рабочих 
правил толкования снов. В практическом толковании мы всегда с пользой можем 
задать вопрос: какая сознательная установка компенсируется этим сном?
 Компенсация, как правило, не просто иллюзорное исполнение желания, а 
реальность, которая становится тем сильнее, чем больше она вытесняется. Жажда, 
как известно, не проходит от того, что ее вытесняют. Поэтому содержание сна 
следует воспринимать всерьез, как реальность, и включать ее в сознательную 
установку как один из определяющих факторов. Если человек не делает этого, то 
он остается в плену той эксцентричной, односторонне перекошенной сознательной 
установки, которая и потребовала бессознательной компенсации. При этом нельзя 
представить себе, как достичь правильного представления о себе самом и 
сбалансированного поведения.
 Если бы кому-нибудь пришло в голову поставить бессознательное содержание на 
место сознательного (именно этого опасаются мои критики), то оно, конечно же, 
вытеснило бы последнее, и ранее сознательное содержание взяло бы на себя 
компенсаторную роль. При этом бессознательное полностью изменило бы облик и 
стало бы боязливо разумным в резком контрасте с предшествовавшим положением дел.
 Бессознательное обычно не считают способным на такое, хотя это происходит 
постоянно и является его исконной функцией. Каждый сон есть источник информации 
и контроля, а потому - эффективнейшее вспомогательное средство развития 
личности.
 В бессознательном самом по себе нет взрывоопасных вещей, если только надменное 
или трусливое сознание не нагромоздило их там. Тем больше оснований не 
проходить мимо без внимания!
 По этим причинам я взял за правило задавать при каждом толковании вопрос: 
какая сознательная установка компенсируется этим сновидением? То есть я ставлю 
сон в тесную взаимосвязь с состоянием сознания, я Даже утверждаю, что без 
знания сознательной ситуации сон вообще нельзя истолковать сколь-нибудь надежно.
 Только руководствуясь сознательной установкой, можно определить, какой знак 
следует придать бессознательным содержаниям. Ведь сон не изолированное событие, 
отрезанное от дневной жизни и ее характера. Если он таким представляется, то 
это не более чем непонимание, субъективная иллюзия. В действительности между 
сознанием и сновидением существует строжайшая причинная связь и тончайшая 
взаимозависимость.
 Я хотел бы пояснить эту важную процедуру оценки бессознательных содержаний на 
примере. Молодой человек предложил мне следующий сон: "Мой отец уезжает из дому 
на своей новой машине. Он едет очень неловко, и я волнуюсь из-за его очевидной 
глупости. Отец вкривь и вкось едет задним ходом, подвергая опасности автомобиль,
 и наконец врезается в стену, сильно повреждая машину. Я в ярости кричу ему, 
чтобы он вел себя по-человечески. Тут отец смеется, и я вижу, что он совершенно 
пьян". У сновидения нет реальной основы в виде действительного события такого 
рода. Пациент уверен, что его отец, даже будучи пьян, никогда не повел бы себя 
так. Он сам автомобилист, очень умеренный в потреблении спиртного, особенно за 
рулем; он может сильно рассердиться из-за неумелого вождения и незначительных 
повреждений машины. Отношение к отцу положительное. Он восхищается им, потому 
что тот, по его словам, необыкновенно удачлив. Без особых ухищрений в 
толковании можно сказать, что сон рисует отца в крайне неблагоприятном свете. 
Как же надо ответить на вопрос о значении сновидения для сына? Возможно, его 
отношение к отцу только внешне хорошее, а в действительности состоит из 
гиперкомпенсированных сопротивлений? В этом случае содержанию сновидения 
следует приписать положительный знак, т.е. нужно было бы сказать: "Это Ваше 
истинное отношение к Вашему отцу". Но так как в реальном отношении сына к отцу 
нельзя найти ничего невротически двусмысленного, неоправданно обременять 
чувства молодого человека столь уничижительным выводом. Терапевтически это было 
бы просто ошибкой.
 Но если его отношение к отцу действительно хорошее, зачем тогда сновидению 
специально изобретать столь невероятную историю, чтобы дискредитировать отца? В 
бессознательном сновидца должна быть тенденция, породившая этот сон. Может быть,
 у него все же есть сопротивления - из зависти или по другим мотивам 
неполноценности? Прежде чем упрекать, что неоправданно и опасно, не лучше ли 
спросить - не почему, а зачем ему приснился такой сон? В этом случае ответ 
будет -его бессознательное, очевидно, хочет принизить отца. Если мы примем эту 
тенденцию как компенсаторный факт, то мы вынуждены сделать вывод, что его 
отношение к отцу не просто хорошее, но даже слишком хорошее. И действительно, 
он как раз тип, который французы называют fils a papa (Папенькин сынок (фр.) 
-Прим. пер.).
 Отец в существенной мере гарантирует его жизнь, и сновидец еще живет как бы 
"начерно", ожиданиями будущего. В этом заключается даже некоторая опасность: 
из-за отца он не видит своей собственной действительности; вот почему 
бессознательное нарочно обращается к кощунству, чтобы принизить отца и, тем 
самым, возвысить сновидца. Конечно, аморальная процедура! Неделикатный отец был 
бы возмущен, но это весьма целесообразная компенсация, ибо она заставляет сына 
противопоставить себя отцу, без чего он никогда не смог бы прийти к осознанию 
самого себя.
 Это последнее толкование было правильным и потому подействовало, т.е. вызвало 
спонтанное согласие сновидца, и при этом ни одна действительно существовавшая 
ценность не была задета ни у отца, ни у сына. Но это толкование стало возможным 
только при тщательном освещении всей сознательной феноменологии отношений между 
отцом и сыном. Без знания сознательной ситуации истинный смысл сна остался бы 
in suspensо (В подвешенном состоянии (лат.) - Прим. ред.).
 Для ассимиляции содержаний сновидения очень важно бережно относиться к 
реальным ценностям сознательной личности, ведь иначе ассимиляция просто 
невозможна. Признание бессознательного - это не большевистский эксперимент, 
который ставит все с ног на голову и тем создает состояние, которое нужно 
исправить. Поэтому надо строго следить за тем, чтобы ценности сознательной 
личности были сохранены, ведь компенсация эффективна только тогда, когда она 
взаимодействует с целостным сознанием. При ассимиляции речь никогда не идет об 
"или-или", а всегда об "и - и".
 Как для толкования сна необходимо иметь точное знание соответствующей 
установки сознания, так в отношении символики сновидения важно учитывать 
философские, религиозные и моральные убеждения. Практически полезнее 
рассматривать символику сна не семиотически, т.е. как знак или симптом 
постоянного характера, а как подлинный символ, т.е. выражение еще не 
распознанного сознанием и понятийно не  сформулированного содержания, 
соотносящегося с определенной установкой сознания. Я говорю, что практически 
целесообразно действовать так, потому что теоретически есть сравнительно 
стабильные символы, при толковании которых, однако, не следует соотносить их с 
содержательно известным и понятийно формулируемым. Если бы таких относительно 
постоянных символов не было, то о структуре бессознательного вообще ничего 
нельзя было бы сказать, поскольку не было бы ничего доступного выделению и 
обозначению.
 Может показаться странным, что я придаю относительно постоянным символам 
неопределенный (в содержательном плане) характер. Если бы это было не так, то 
они были бы не символами, а знаками или симптомами. Как известно, фрейдовская 
школа предполагает постоянные сексуальные символы, т.е. в данном случае знаки, 
и придает им определенный характер. К сожалению, как раз фрейдовское понятие 
сексуальности бесконечно растяжимо и до такой степени расплывчато, что в нем 
может поместиться почти все. Хоть слово и звучит знакомо, но обозначаемое им 
содержание это X, который колеблется, мерцающий и неопределенный, между 
крайностями физиологической функции и самыми возвышенными озарениями духа. 
Поэтому я предпочитаю исходить из того, что символ обозначает неизвестную, 
трудно познаваемую и, в конечном счете, никогда полностью не известную величину.
 Не стоит догматически предполагать, что знакомое слово обозначает знакомую 
вещь. Возьмем для примера так называемые фаллические символы, которые, якобы, 
обозначают исключительно membrum virile (Мужской половой член (лат.) - Прим. 
пер.).
 Но с точки зрения психики и membrum является, как показывает Кранефельдт 
(Kranefeldt)1 в недавней работе, символом довольно обширного содержания; так, 
древним и примитивным народам, очень щедро пользовавшимся фаллическими 
символами, никогда не приходило в голову смешивать фаллос как ритуальный символ 
с пенисом. фаллос всегда означал созидательную мана, "чрезвычайно действенное", 
пользуясь выражением Леманна (Leh-mann), исцеляющую и оплодотворяющую силу, 
выражавшуюся, равным образом, также и быком, ослом, гранатом, йони, козлом, 
молнией, лошадиной подковой, танцем, магическим соитием на поле, menstruum 
(Менструальный цикл, - Прим. ред.) и многими другими аналогиями - точно как и в 
сновидении. То, что лежит в основе всех аналогий, в том числе и сексуальности, 
- это архетипический образ неопределенного характера, к которому психологически 
ближе всего, пожалуй, примитивный символ мана.
 Все эти символы относительно постоянны, но при этом в каждом конкретном случае 
у нас нет априорной уверенности, что символ и практически должен 
истолковываться именно так.
 Практическая необходимость может быть совсем другой. Конечно, если бы нашей 
задачей было бы теоретическое, т.е. научно исчерпывающее толкование, то мы 
должны были бы связать эти символы с архетипами. Но на практике это может быть 
просто ошибкой, потому что конкретная психологическая ситуация пациента может 
не требовать отвлечения на теорию сновидений. Поэтому in praxi (На практике 
(лат.) - Прим. пер.) лучше прежде всего посмотреть, каково значение символа 
относительно сознательной установки, т.е. не обращаться с символом как с чем-то 
жестким. Иначе говоря, следует отказаться от всякой предвзятости и 
авторитарности и исследовать (в первую очередь) значение символов для пациента. 
Само собой разумеется, что теоретическое толкование при этом останавливается на 
полдороги, а часто и вообще в самом начале. Если же практик слишком увлекается 
жесткими символами, то он впадает в бесплодную рутину и опасный догматизм, с 
которым он пройдет мимо пациента. К сожалению, я вынужден отказаться от 
иллюстрации сказанного примером, потому что сам пример потребовал бы стольких 
подробностей, что мне не хватило бы времени. Кроме того, я уже опубликовал 
достаточно материала по этой проблеме.
  Очень часто уже в начале лечения бывают сны, открывающие врачу всю программу 
бессознательного на далекую перспективу. Такое понимание обеспечивается знанием 
относительно устойчивой символики. Но реально совершенно невозможно объяснить 
пациенту глубинное значение сновидения. С этой стороны мы тоже ограничены 
практическими соображениями. Прогностически же и диагностически такая 
информация может иметь величайшее значение. Однажды ко мне обратились за 
консультацией по поводу семнадцатилетней девушки. Один из специалистов высказал 
предположение, что речь может идти о начале прогрессирующей мышечной атрофии, 
другой считал, что речь идет об истерии. В связи с этим последним мнением 
привлекли и меня. Это было похоже на соматическое расстройство, но были и 
истерические признаки. Я спросил о снах. Пациентка сразу же ответила:
 "Да, мне снятся кошмарные сны. "Сегодня мне снилось, что я прихожу домой ночью.
 Повсюду мертвая тишина. Дверь в салон полуоткрыта, и я вижу, как моя мать, 
висящая на люстре, раскачивается на холодном ветру, дующем из открытых окон. 
Потом мне снилось, что ночью в доме поднимается страшный шум. Я иду посмотреть 
и обнаруживаю, что по квартире мечется испуганная лошадь. Наконец она находит 
дверь в коридор и выпрыгивает из окна четвертого этажа на улицу. Я с ужасом 
видела, как она, разбившись, лежала там внизу".
 Уже только зловещий характер сновидений заставляет насторожиться. Но и у 
других людей бывают кошмарные сны. Поэтому нам необходимо подробнее заняться 
значением двух основных символов "мать" и "лошадь". Речь, по-видимому, идет об 
эквивалентах, потому что обе они совершают одно и то же: суицид. "Мать" - это 
архетип, который намекает на первоисточник, природу, пассивно порождающее 
(вещество, materia), следовательно, материальную природу, лоно (матку) и 
вегетативные функции. Он указывает на бессознательное, естественное и 
инстинктивное, физиологическое, тело, в котором человек живет или заключен, 
потому что "мать" - это и сосуд, полость (опять же лоно), несущая и питающая; 
психически выражает основы сознания. С включенностью и облекаемостью связано 
темное, ночное и страшное (теснота). Все эти намеки передают большую часть 
мифологических и этимологических вариантов понятия матери или существенную 
часть понятия инь китайской философии. Это не индивидуальное приобретение 
17-летней девушки, а коллективное наследие. С одной стороны оно еще живет в 
языке, а с другой - это наследственная структура психики, обнаруживаемая во все 
времена и у всех народов.
 Слово "мать" относится, видимо, к хорошо знакомой индивидуальной матери, "моей 
матери", но как символ -к упорно сопротивляющейся понятийной формулировке, 
подоплеку которой очень неопределенно и на уровне предчувствия можно было бы 
обозначить как скрытую природную, телесную жизнь, - что опять слишком узко и 
исключает много обязательных побочных значений. Лежащий в основе образа 
первичный психический факт исключительно всеобъемлющ и может быть понят только 
при самом широком взгляде, да и то лишь на уровне предчувствия. Именно поэтому 
необходимы символы.
 Если мы подставим найденное выражение в сон, то толкование будет следующим: 
бессознательная жизнь разрушает сама себя. Это весть сознанию и всякому, кто 
имеет уши, чтобы слышать.
 "Лошадь" - широко распространенный в мифологии и фольклоре архетип. Как 
животное она представляет не-чело-веческую психику, до-человеческое, животное, 
следовательно - бессознательно-психическое; поэтому лошади в фольклоре 
ясновидящи, и время от времени говорят. Как верховые животные они тесно связаны 
с архетипом матери (валькирии, несущие мертвых героев в Вальгаллу, троянский 
конь и т.д.). В качестве находящихся под человеком они представляют лоно и 
встающий из него мир инстинктов. Лошадь есть dynamis (Движитель (греч.) - Прим. 
пер.) и средство передвижения, она несет человека, как инстинкт, но и 
подвержена панике, потому что ей не хватает высших качеств сознания. Она имеет 
отношение к магии, т.е. иррациональному, волшебному действию, особенно черные 
(ночные) лошади, предвещающие смерть.
 Следовательно, "лошадь" - эквивалент "матери" с легким смещением оттенка 
значения с жизни-первопричины на просто животную, физическую жизнь. Если мы 
подставим это выражение в текст сновидения, то получим: животная жизнь 
разрушает сама себя.
 То есть смысл обоих снов почти идентичен, причем второй, как это обычно и 
бывает, выражается более специфически. Нетрудно заметить особую тонкость сна: 
он не говорит о смерти индивида. Как известно, может сниться и собственная 
смерть, но тогда это не всерьез. Когда дело доходит до такого, сновидение 
говорит другим языком. Таким образом, оба сна указывают на тяжелое органическое 
заболевание с летальным исходом. Этот прогноз вскоре подтвердился.
 Что 'же касается вопроса относительно устойчивых символов, то данный пример 
может дать некоторое представление об их природе. Их бесконечно много, все они 
отличаются тончайшими сдвигами оттенков значения. Научное определение их 
природы возможно только путем сравнительных мифологических, фольклорных, 
историко-религиозных и этимологических исследований. В сновидении 
филогенетически сложившаяся сущность психики проявляется намного больше, чем в 
сознании. Во сне говорят ее образы и побуждения, произрастающие из самой 
первобытной природы. Через ассимиляцию бессознательных содержаний жизнь 
сознания, легко отклоняющаяся от закона природы, может быть приближена к нему; 
тем самым мы возвращаем пациента к его природным внутренним законам.
 Я изложил здесь лишь элементарное. Рамки доклада не позволили собрать 
отдельные кирпичики и соорудить то здание, которое возводится бессознательным в 
каждом отдельном анализе и осуществляется до окончательного восстановления всей 
личности. Путь последовательных ассимиляции ведет далеко за пределы важного для 
врача успеха лечения и направлен к далекой цели, возможно, вызвавшей жизнь в 
качестве первопричины: к полной реализации целостного человека, к индивидуации. 
Мы, врачи, стали, пожалуй, первыми сознательными наблюдателями этого темного 
природного процесса. Правда, мы обычно видим лишь болезненно разлаженную часть 
развития и теряем пациента из виду, когда он исцелен. Но как раз после 
выздоровления предоставляется настоящая возможность для изучения нормального 
процесса, идущего годы и десятилетия. Если бы мы хоть что-то знали о целях 
бессознательной тенденции развития и если бы врач черпал свою психологическую 
информацию не из патологической фазы расстройства, то, возможно, открывающиеся 
сознанию в сновидениях процессы производили бы менее запутанное впечатление и 
можно было бы яснее увидеть, на что нацелены символы в конечном счете. По моему 
мнению, каждый врач должен отдавать себе отчет в том, что любой 
психотерапевтический метод, и особенно аналитический, вмешивается в 
целенаправленную систему и процесс то в одном, то в другом месте, и вскрывает 
их отдельные фазы, которые кажутся противоречивыми по своей направленности. 
Каждый анализ показывает лишь одну часть или один аспект лежащего в основе 
процесса, поэтому казуистические сравнения могут поначалу вызвать лишь 
безнадежную путаницу. Поэтому я охотно ограничился элементарным и практическим, 
так как только в непосредственной близости от повседневной практики возможно 
прийти к сколь-нибудь удовлетворительному взаимопониманию.
 
 l  W.M.Kranefeldt: "Komplex" und Mythos, in: C.G.Jung, Seelenprobleme der 
Gegenwart, 1931, Olten 1973
 
 
 ШИЗОФРЕНИЯ
 
 Прерогатива старости - оглядываться на пройденные пути. Доброжелательному 
интересу профессора Манфре-да Блейлера я обязан возможностью обобщить мой опыт 
в области шизофрении для собрания моих коллег.
 В 1901 году я - молодой ассистент в клинике Бургхельцли - спросил своего 
тогдашнего шефа профессора Эугена Блейлера о теме моей будущей докторской 
диссертации. Он предложил экспериментальное изучение распада представлений при 
шизофрении. С помощью ассоциативного эксперимента мы тогда уже настолько 
проникли в психологию таких больных, что знали о существовании аффективно 
окрашенных комплексов, которые проявляются при шизофрении: это были, в сущности,
 те же комплексы, что обнаруживаются и при неврозах. Способ, которым комплексы 
выражались в ассоциативном эксперименте, во многих не слишком запутанных 
случаях был приблизительно тем же, что и, например, в истериях. Зато в других 
случаях (когда был затронут центр речи), складывалась картина, характерная для 
шизофрении -непомерно большое по сравнению с неврозами количество оговорок, 
персевераций, неологизмов, бессвязностей и провалов памяти, происходящих при 
или в окружении затрагивающих комплекс слов-раздражителей.
 Вопрос заключался в том, как отсюда можно было бы проникнуть в структуру 
специфических нарушений. Тогда это казалось невозможным. Мой уважаемый шеф и 
учитель тоже ничего не мог посоветовать. Я выбрал наверное, не случайно - тему, 
которая, с одной стороны, связана с меньшими трудностями, а с другой, 
представляла собой аналогию шизофрении, поскольку речь шла о стойком 
расщеплении личности у молодой девушки1.
 Она считалась медиумом и впадала на спиритических сеансах в подлинный 
сомнамбулизм, в котором появлялись чуждые сознанию содержания бессознательного, 
образуя очевидную причину расщепления личности. При шизофрении также очень 
часто наблюдаются чужеродные содержания, более или менее неожиданно 
захлестывающие сознание и расщепляющие внутреннюю целостность личности, правда, 
характерным для шизофрении образом. В то время как невротическая диссоциация 
всегда имеет систематический характер, шизофрения являет картину, так сказать, 
несистематической случайности, часто до неузнаваемости искажающей характерную 
для неврозов смысловую связность.
 В опубликованной в 1907 году работе "О психологии Dementia praecox"2 я 
попытался изложить тогдашнее состояние моих знаний. Речь шла в основном о 
случае типичной паранойи с характерным нарушением речи. Хотя патологические 
содержания были компенсаторными и потому нельзя было отрицать их выраженную 
намеком систематическую природу, однако представления, лежащие в основе 
выражения, были извращены несистематической случайностью до полной неясности. 
Чтобы вновь сделать видимым их первоначально компенсаторный смысл, часто 
требовалась пространная амплификация и ассоциативный материал.
 Но почему при шизофрении нарушается свойственный неврозам характер и вместо 
систематических, эквивалентных аналогий порождаются их спутанные, гротескные и 
вообще в высшей степени неожиданные фрагменты, - поначалу было непонятно. Можно 
было только констатировать, что для шизофрении характерен такого рода распад 
представлений. Это свойство роднит ее с известным нормальным феноменом - 
сновидением. Оно тоже носит идентичный случайный, абсурдный и фрагментарный 
характер и для своего понимания нуждается в амплификации. Однако явное отличие 
сна от шизофрении состоит в том, что сновидения феномен "сумеречного" сознания, 
а явление шизофрении почти не затрагивает элементарную ориентацию сознания. 
(Здесь следует в скобках заметить, что было бы трудно отличить сны шизофреников 
от снов нормальных людей). С опытом мое впечатление глубокого родства феномена 
шизофрении и сна все более усиливалось. (Я анализировал в то время не менее 
четырех тысяч снов в год!).
 Несмотря на то, что в 1909 году я прекратил свою работу в клинике, чтобы 
полностью посвятить себя психотерапевтической практике, я, вопреки опасениям, 
не утратил возможности работать с шизофренией. Напротив, к моему немалому 
удивлению, я именно там вплотную столкнулся с этой болезнью. Число латентных и 
потенциальных психозов в сравнении с количеством явных случаев удивительно 
велико. Я исхожу - не будучи, впрочем, в состоянии привести точные 
статистические данные, - из соотношения 10:1. Немало классических неврозов, 
вроде истерии или невроза навязчивого состояния, оказываются в процессе лечения 
латентными психозами, которые при соответствующих условиях могут перейти в 
явные факт, который психотерапевту никогда не следует упускать из виду. Хотя 
благосклонная судьба в большей степени, чем собственные заслуги, уберегла меня 
от удела видеть, как кто-то из моих пациентов неудержимо скатывается в психоз, 
однако как член консилиумов я видел целый ряд случаев такого рода. Например, 
обсессивные неврозы, навязчивые импульсы которых постепенно превращаются в 
соответствующие слуховые галлюцинации, или несомненные истерии, оказывающиеся 
лишь поверхностным слоем самых разных форм шизофрении - опыт, не чуждый любому 
клиническому психиатру. Как бы там ни было, но, занимаясь частной практикой, я 
был удивлен большим числом латентных случаев шизофрении. Больные бессознательно,
 но систематически избегали психиатрических учреждений, чтобы обратиться за 
помощью и советом к психологу. В этих случаях речь не обязательно шла о лицах с 
шизоидной предрасположенностью, но и об истинных психозах, при которых 
сознательная компенсация еще не окончательно подорвана.
 Прошло уже почти пятьдесят лет с тех пор, как практический опыт убедил меня в 
том, что шизофренические нарушения можно лечить и излечивать. Шизофреник, как я 
убедился, ведет себя по отношению к лечению так же, как и невротик. У него те 
же комплексы, то же понимание и те же потребности, но нет устойчивости. В то 
время как невротик инстинктивно может положиться на то, что его расщепление 
личности никогда не утратит систематического характера и сохранится его 
внутренняя целостность, латентный шизофреник всегда должен считаться с 
возможностью неудержимого распада. Его представления и понятия могут потерять 
свою компактность, связь с другими ассоциациями и   соразмерность, вследствие 
чего он боится непреодолимого хаоса случайностей. Он стоит на зыбкой почве и 
сам это знает. Опасность часто проявляется в мучительно ярких снах о массовых 
катастрофах, гибели мира и т.п. Или же твердь, на которой он стоит, начинает 
колебаться, стены гнутся или движутся, земля становится водой, буря уносит его 
в воздух, все его родные мертвы и т.д. Эти образы описывают фундаментальное 
нарушение связи больного со своим окружением и предвозвещают грозящую ему 
изоляцию.
 Непосредственной причиной такого нарушения является сильный аффект, вызывающий 
у невротика аналогичное, но быстро проходящее отчуждение или изоляцию. Образы 
фантазии, изображающие нарушение, могут в некоторых случаях иметь сходство с 
продуктами шизоидного воображения, но без угрожающего и ужасного характера 
последних они лишь драматичны и преувеличены. Поэтому их можно без вреда 
игнорировать при лечении. Но совершенно иначе должны оцениваться симптомы 
изоляции при латентных психозах! Здесь они имеют значение грозных 
предзнаменований, опасность которых следует распознать как можно раньше. Они 
требуют немедленных мер - прекращения лечения, тщательного восстановления 
личных связей, перемены окружения, выбора другого терапевта, строжайшего отказа 
от погружения в бессознательное (в частности, от анализа снов) и многого 
другого.
 Само собой разумеется, это только общие меры, а в каждом конкретном случае 
должны быть свои средства. Для примера я могу упомянуть случай не известной мне 
до того дамы с высшим образованием, слушавшей мои лекции по тантрическому 
тексту, очень глубоко касавшемуся содержаний бессознательного. Она все больше 
вдохновлялась новыми для нее идеями, не будучи в состоянии сформулировать 
поднимающиеся в ней вопросы и проблемы. В соответствии с этим возникли 
компенсаторные сны непонятной природы, быстро превратившиеся в деструктивные 
образы а именно, в перечисленные выше симптомы изоляции. На этой стадии она 
пришла на консультацию, желая, чтобы я проанализировал ее и помог понять 
непостижимые для нее мысли. Однако ее сны о землетрясениях, рушащихся домах и 
наводнениях открыли мне, что пациентку надо спасать от надвигающегося прорыва 
бессознательного путем изменений нынешней ситуации. Я запретил ей посещать мои 
лекции и посоветовал ей вместо этого заняться основательным изучением 
шопенгауэровского "Мира как воли и представления"3.
 К счастью, она оказалась достаточно рассудительной, чтобы последовать моему 
совету, после чего сны-симптомы тут же прекратились и возбуждение спало. Как 
выяснилось, у пациентки приблизительно за двадцать пять лет до этого было 
непродолжительное шизофреническое состояние, которое за прошедшее время не дало 
рецидивов.
 У пациентов с шизофренией, находящихся в процессе успешного лечения, могут 
случаться эмоциональные осложнения, вызывающие психотический рецидив или острый 
начальный психоз, если симптомы, предвещающие опасность (в частности, 
деструктивные сны), не будут распознаны своевременно. Лечение (купирование) 
такого рода развития не обязательно требует крутых мер. Сознание пациента можно,
 так сказать, увести на безопасное расстояние от бессознательного и обычными 
терапевтическими мерами например, предложив пациенту нарисовать карандашом или 
красками картину своего психического состояния4. Благодаря этому общий 
непостижимый хаос объективируется и может рассматриваться дистанцированно, 
анализироваться и толковаться сознанием. Эффект этого метода, видимо, состоит в 
том, что первоначальное хаотическое и ужасное впечатление заменяется картиной, 
в некотором роде перекрывающей его. Картина "заклинает" ужас, делает его ручным 
и банальным, отводит напоминание об исходном переживании страха. Хороший пример 
такого процесса дает видение брата Клауса, который в долгой медитации с помощью 
неких диаграмм южно-немецкого мистика преобразовал ужасающий лик Бога в тот 
образ Троицы, который висит ныне в приходской церкви Заксельна.
  Шизоидная предрасположенность характеризуется аффектами, исходящими от 
обычных комплексов, которые имеют более глубокие последствия, чем аффекты 
неврозов. С психологической точки зрения аффективные следы являются 
симптоматически спецификой шизофрении. Как уже подчеркивалось, они не 
систематичны, с виду хаотически и случайны. Кроме того, они характеризуются, по 
аналогии со снами, примитивными или архаичными ассоциациями, близко 
родственными мифологическим мотивам и комплексам идей .
 Уже Фрейд не мог не сравнить с мифологическим мотивом часто встречающийся в 
неврозах комплекс инцеста и выбрал для него подходящее название Эдипов комплекс.
 Но этот мотив далеко не единственный. Скажем, для женской психологии надо было 
бы выбрать другое название - комплекс Электры, как я уже давно предлагал. Кроме 
них, есть еще много других комплексов, которые также можно сопоставить с 
мифологическими мотивами.
 Именно наблюдаемое при шизофрении частое обращение к архаическим формам и 
комплексам ассоциаций впервые натолкнуло меня на мысль о бессознательном, 
состоящем не только из утраченных исконно сознательных содержаний, но также из 
более глубокого слоя универсального характера, сходного с мифическими мотивами, 
характеризующих человеческую фантазию вообще. Эти мотивы ни в коей мере не 
выдуманы (erfunden), они найдены (vorgefunden) как типичные формы, спонтанно и 
универсально встречающиеся в мифах, сказках, фантазиях, снах, видениях и 
бредовых идеях. Их более внимательное исследование показывает, что речь идет об 
установках, формах поведения, типах представлений и импульсах, которые должны 
рассматриваться как типичное для человека инстинктивное поведение. Поэтому 
выбранный для них термин архетип совпадает с известным биологии понятием 
"pattern of behavior" (Форма поведения, поведенческий паттерн (англ.) - Прим. 
пер.).
 Здесь речь идет вовсе не об унаследованных представлениях, но об 
унаследованных инстинктивных стимулах (Antrieb) и формах в том виде, как они 
наблюдаются у всех живых существ.
  Поэтому, если в шизофрении особенно часто встречаются архаические формы, то 
этот феномен указывает на более глубокую (по сравнению с неврозом) 
биологическую патологию. Опыт показывает, что в снах архаические образы с их 
характерной нуминозностью возникают, главным образом, в ситуациях, каким-либо 
образом задевающих основы индивидуального существования, в опасные для жизни 
моменты, перед или после несчастных случаев, тяжелых болезней, операций и т.д., 
или же в случае проблем, придающих катастрофический оборот индивидуальной жизни 
(вообще в критические периоды жизни). Поэтому сны такого рода не только 
сообщались в древности ареопагу или римскому сенату, но в примитивных обществах 
и сегодня являются предметом обсуждения, откуда явствует, что за ними исконно 
признавалось коллективное значение.
 Понятно, что в жизненно важных обстоятельствах мобилизуется инстинктивная 
основа психики, даже если сознание не понимает ситуации. Можно даже сказать, 
что как раз тогда инстинкту предоставляется случай взять верх. Угроза для жизни 
при психозе очевидна и понятно, откуда появляются обусловленные инстинктами 
содержания. Странно только, что эти проявления не систематичны, как, например, 
в истерии, где одностороннему сознанию личности в качестве компенсации 
противостоит уравновешенность и рационализм, дающие шанс для интеграции.
 Если бы шизофреническая компенсация, т.е. выражение аффективных комплексов, 
ограничивалась лишь архаическим или мифологическим формулированием, то 
ассоциативные образы можно было бы понять как поэтические иносказания. Однако 
обычно это не так, и в нормальных снах тоже; ассоциации бессистемны, бессвязны, 
гротескны, абсурдны и, разумеется, непонятны. То есть шизофренические 
компенсации не только архаичны, но еще и искажены хаотической случайностью.
 Здесь, очевидно, речь идет о дезинтеграции, распаде апперцепции в том виде, 
как он наблюдается в случаях крайнего, по Жанэ, "abaissement du niveau mental" 
при сильном утомлении и интоксикации. Исключенные из нормальной апперцепции 
варианты ассоциаций появляются при этом в поле сознания, - именно те 
многообразные нюансы форм, смыслов и ценностей, которые характерны, например, 
для действия мескалина. Как известно, этот наркотик и его производные вызывают 
снижение порога сознания, которое позволяет воспринимать необычное6, что 
удивительно обогащает апперцепцию, но препятствует ее интеграции в общую 
ориентацию сознания. Объем содержания вариантов перцептивного акта заполняет 
все сознание и придает мескалиновым фантазиям неотразимость. Нельзя отрицать, 
что шизофреническое восприятие имеет много сходного,
 Однако экспериментальный материал не позволяет утверждать с уверенностью, что 
мескалин и патогенный фактор шизофрении вызывают одинаковые нарушения. 
Бессвязный, жесткий и прерывистый характер апперцепции шизофреника отличается 
от текучей и подвижной непрерывности мескалинового симптома. С учетом 
повреждений симпатической нервной системы, обмена веществ и кровообращения 
вырисовывается общая психологическая и физиологическая картина шизофрении, 
которая во многих отношениях напоминает токсикоз, что заставило меня еще 
пятьдесят лет назад предположить наличие специфического обменного токсина7.
 Тогда у меня не было опыта, и я был вынужден оставить открытым вопрос о 
первичности или вторичности токсической этиологии. Сегодня я пришел к убеждению,
 что психогенная этиология болезни вероятнее, чем токсическая. Есть много 
легких и преходящих явно шизофренических заболеваний, не говоря уже о еще более 
частых латентных психозах, которые чисто психогенно начинаются, так же 
психогенно протекают и излечиваются чисто психотерапевтическими методами. Это 
наблюдается и в тяжелых случаях.
 Так, например, я вспоминаю случай девятнадцатилетней девушки, которая в 
семнадцать лет была помещена в психиатрическую больницу из-за кататонии и 
галлюцинаций. Ее брат был врачом и, так как он сам был замешан в цепь приведших 
к катастрофе патогенных переживаний, то в отчаянии утратил терпение и дал мне 
"carte blanche" (Полную свободу (фр.) - Прим, пер.), для того, чтобы "наконец 
было сделано все, что в человеческих силах". Он привез ко мне пациентку в 
кататоническом состоянии, в полном аутизме, с холодными синими руками, 
застойными пятнами на лице и расширенными, слабо реагирующими зрачками. Я 
поместил ее в расположенный неподалеку санаторий, откуда ее ежедневно привозили 
ко мне на часовую консультацию. После многонедельных усилий мне удалось 
заставить ее к концу каждого часа шепотом сказать несколько слов. В тот момент, 
когда она собиралась говорить, у нее каждый раз сужались зрачки, исчезали пятна 
на лице, вскоре затем нагревались и приобретали нормальный цвет руки. В конце 
концов она начала говорить - поначалу с бесконечными повторами и оттяжками - и 
рассказывать мне содержание своего психоза. У нее было лишь очень фрагментарное 
образование, она выросла в маленьком городке в буржуазной среде и не имела ни 
малейших мифологических и фольклорных познаний. И вот она рассказала мне 
длинный и подробный миф, описание ее жизни на Луне, где она играла роль 
женщины-спасителя лунного народа. Как классическая связь Луны с безумием, так и 
другие многочисленные мифологические мотивы в ее рассказе были ей неизвестны. 
Первый рецидив произошел после приблизительно четырехмесячного лечения и был 
вызван внезапным прозрением, что она уже не сможет вернуться на Луну после того 
как открыла свою тайну человеку. Она впала в состояние сильного возбуждения, 
пришлось перевести ее в психиатрическую клинику. Профессор Эуген Блейлер, мой 
бывший шеф, подтвердил диагноз кататонии. Через приблизительно два месяца 
острый период постепенно прошел и пациентка смогла вернуться в санаторий и 
возобновить лечение. Теперь она была доступнее для контакта и начала обсуждать 
проблемы, характерные для невротических случаев. Ее прежняя апатия и 
бесчувственность постепенно уступили место тяжеловесной эмоциональности и 
чувствительности. Перед ней все больше открывалась проблема возвращения в 
нормальную жизнь и принятия социального существования. Когда она увидела перед 
собой неотвратимость этой задачи, произошел второй рецидив, и ее вновь пришлось 
госпитализировать в тяжелом припадке буйства. На этот раз клинический Диагноз 
был "эпилептоидное сумеречное состояние" (предположительно). Очевидно, за 
прошедшее время вновь пробудившаяся эмоциональная жизнь стерла шизофренические 
черты.
 После годичного лечения я смог, несмотря на некоторые сомнения, отпустить 
пациентку как излеченную. В течение тридцати лет она письмами информировала 
меня о своем состоянии здоровья. Через несколько лет после выздоровления она 
вышла замуж, у нее были дети и она уверяла, что у нее никогда более не было 
приступов болезни.
 Впрочем, психотерапия тяжелых случаев ограничена относительно узкими рамками. 
Было бы заблуждением считать, что есть более или менее пригодные методы лечения.
 В этом отношении теоретические предпосылки не значат практически ничего. Да и 
вообще следовало бы оставить разговоры о методе. Что в первую очередь важно для 
лечения - так это личное участие, серьезные намерения и отдача, даже 
самопожертвование врача. Я видел несколько поистине чудесных исцелений, когда 
внимательные сиделки и непрофессионалы смогли личным мужеством и терпеливой 
преданностью восстановить психическую связь с больным и добиться удивительного 
целебного эффекта. Конечно, лишь немногие врачи в небольшом количестве случаев 
могут взять на себя столь тяжелую задачу. Хотя, действительно, можно заметно 
облегчить, даже излечить психическими методами и тяжелые шизофрении, - но в той 
степени, в какой это "позволяет собственная конституция". Это очень серьезный 
вопрос, поскольку лечение не требует только необычных усилий, но может вызвать 
у некоторых (предрасположенных) терапевтов психические инфекции. В моем опыте 
при такого рода лечении произошло не менее трех случаев индуцированного психоза.

 Результаты лечения часто курьезны. Так, я вспоминаю случай шестидесятилетней 
вдовы, в течение тридцати лет страдавшей (после острого шизофренического 
периода) хроническими галлюцинациями. Она слышала "голоса", исходящие из всей 
поверхности тела, особенно громкие вокруг всех телесных отверстий, а также 
вокруг сосков и пупка. Она весьма страдала от этих неудобств. Я принял этот 
случай (по не обсуждаемым здесь причинам) для "лечения", похожего скорее на 
контроль или наблюдение.
 Терапевтически случай казался мне безнадежным еще и потому, что пациентка 
обладала весьма ограниченным интеллектом. Хотя она сносно справлялась со своими 
домашними обязанностями, разумная беседа с ней была почти невозможна. Лучше 
всего это получалось, когда я адресовался к голосу, который пациентка называла 
"голосом Бога". Он локализовался приблизительно в центре грудины. Этот голос 
сказал, что она должна на каждой консультации читать выбранную мной главу 
Библии, а в промежутках заучивать ее и раздумывать над ней дома. Я должен был 
проверять это задание при следующей встрече. Это странное предложение оказалось 
впоследствии хорошей терапевтической мерой, оно привело к значительному 
улучшению не только речи пациентки и ее способности выражать свои мысли, но и 
психических связей. Конечный успех состоял в том, что приблизительно через 
восемь лет правая половина тела была полностью освобождена от голосов. Они 
продолжали сохраняться только на левой стороне. Этот непредвиденный результат 
был вызван постоянно поддерживаемым вниманием и интересом пациентки. (Она затем 
умерла от апоплексии).
 Вообще же уровень интеллекта и образованности пациента имеет большое значение 
для терапевтического прогноза. В случаях острого периода или в ранней стадии 
обсуждение симптомов, в частности, психотических содержаний, имеет величайшую 
ценность. Так как захваченность архетипическими содержаниями очень опасна, то 
разъяснение их общего безличного значения представляется особенно полезным в 
отличие от обсуждения личных комплексов. Последние являются первопричинами 
архаических реакций и компенсаций; они в любой момент могут вновь привести к 
тем же последствиям. Поэтому пациенту нужно помочь хотя бы временно оторвать 
свое внимание от личных источников раздражения, чтобы он сориентировался в 
своем запутанном положении. Вот почему я взял себе за правило давать умным 
пациентам как можно больше психологических знаний. Чем больше он знает, тем 
лучше будет его прогноз вообще; будучи вооружен необходимыми знаниями, он 
сможет понять повторные прорывы бессознательного, лучше ассимилировать чуждые 
содержания и интегрировать их в сознание. Исходя из этого, обычно в тех случаях,
 когда пациент помнит содержание своего психоза, я подробно обсуждаю его с 
больным, чтобы сделать максимально доступным пониманию.
 Правда, этот способ действий требует от врача не только психиатрических знаний 
- он должен ориентироваться в мифологии, примитивной психологии и т.д. Сегодня 
такие познания должны входить в арсенал психотерапевта так же, как они 
составляли существенную часть интеллектуального багажа врача до века 
Просвещения. (Вспомним, например, средневековых последователей Парацельса!) К 
человеческой душе, особенно страдающей, нельзя подходить с невежеством 
непрофессионала, знающего в психике только свои собственные комплексы. Именно 
поэтому соматическая медицина предполагает основательные знания анатомии и 
физиологии. Как есть объективное человеческое тело, а не только субъективное и 
личное, точно так же есть и объективная психе с ее специфическими структурами и 
процессами, о которых психотерапевт должен иметь (по меньшей мере) 
удовлетворительное представление. К сожалению, в этом отношении за последние 
пол столетия мало что изменилось. Правда, было несколько, с моей точки зрения, 
преждевременных, попыток создания теории, проваливающихся из-за предрассудков 
консультационного кабинета и недостаточного знания фактов. Необходимо накопить 
еще много опыта во всех областях психологии, прежде чем будут обеспечены основы,
 сопоставимые, например, с результатами сравнительной анатомии. Об устройстве 
тела мы знаем сегодня бесконечно больше, чем о структуре души, жизнь которой 
становится все более важной для понимания соматических расстройств и 
человеческой природы в целом.
 Общая картина шизофрении, которая сложилась у меня за пятидесятилетнюю 
практику и которую я попытался коротко набросать здесь, не указывает на 
однозначную этиологию этой болезни. Правда, поскольку я исследовал свои случаи 
не только в рамках анамнеза и клинических наблюдений, но и аналитически, то 
есть с помощью снов и вообще психотического материала, я смог выявить не только 
начальное состояние, но и компенсацию в ходе лечения, и должен констатировать, 
что мне не встречались случаи, которые бы не имели логически и причинно 
взаимосвязанного развития. При этом я отдаю себе отчет, что материал моих 
наблюдений состоит в основном из более легких, корригируемых случаев и 
латентных психозов. Я не знаю, как обстоят дела с тяжелыми кататониями, которые 
могут привести к летальному исходу и которые, естественно, не встречаются на 
приеме у психотерапевта. Таким образом, я оставляю открытой возможность 
существования таких форм шизофрении, при которых психогенная этиология мало 
значима.
 Несмотря на психогенность шизофрении, в ее течении наступают осложнения, 
которые трудно объяснить психологически. Как указывалось выше, это происходит в 
окружении патогенного комплекса. В нормальном случае и при неврозе формирующий 
комплекс или аффект вызывает симптомы, которые можно истолковать как более 
легкие формы шизофренических, - прежде всего известное "abaissement du niveau 
mental" с характерной для него односторонностью, затруднением суждения, 
слабостью воли и характерными реакциями (заикание, персеверации, стереотипность,
 аллитерации и ассонансы в речи). Аффект проявляется и как источник неологизмов.
 Все эти феномены учащаются и усиливаются при шизофрении, что недвусмысленно 
указывает на чрезвычайную силу аффекта. Как часто бывает, аффект не всегда 
проявляется внешне, драматически, но развивается, невидимый внешнему 
наблюдателю, как бы внутрь, где он вызывает интенсивные бессознательные 
компенсации8.
 Они проявляются особенно в бредовых речах и в сновидениях, овладевающих 
сознанием с неотразимой (possessiv) силой. Степень неотразимости соответствует 
силе патогенного аффекта и ею же объясняется.
 В то время как в области нормы и неврозов острый аффект проходит сравнительно 
быстро, а хронический не слишком сильно расстраивает общую ориентацию сознания 
и дееспособность, шизофренический комплекс оказывает во много раз сильнее. Его 
фиксированные проявления, автономия и деструктивность овладевают сознанием 
вплоть до отчуждения и разрушения личности.
  Он не создает "double personnalite" (Раздвоения личности (фр.) - Прим. пер.), 
a лишает эго власти, становясь на его место. Это наблюдается лишь в самых 
острых и тяжелых аффективных состояниях (патологические аффекты и делирий). 
Нормальная форма такого состояния - сновидение, которое, в отличие от 
шизофрении, имеет место не при бодрствовании, а во сне.
 Возникает дилемма: слабое эго или сильный аффект тому первопричина? Я считаю, 
что последнее перспективнее - по следующим причинам. Для понимания содержания 
сновидения слабое эго (в состоянии сна) не значит практически ничего. А вот 
аффективный комплекс и динамически, и содержательно оказывает решающее 
воздействие на смысл сновидения. Этот вывод можно применить и к шизофрении, ибо 
вся феноменология этой болезни концентрируется в патогенном комплексе. При 
попытке объяснения лучше всего исходить именно из этого и рассматривать 
слабость эго как вторичное и деструктивное последствие аффективного комплекса, 
возникшего в области нормального, но впоследствии взорвавшего единство личности.

 Каждый комплекс, в том числе и при неврозах, обладает явной тенденцией к 
нормализации, встраиваясь в иерархию высших психических связей или, в худшем 
случае, порождая новые субличности (Шизофрения и значит "расщепление личности", 
от греч. Schizo раскалываю + phren сердце, душа. - Прим. Н.К.). В отличие от 
этого при шизофрении комплекс застревает не только в архаическом, но и 
хаотически-случайном. Он остается чуждым, непонятным, асоциальным, как и 
большинство сновидений. Эта их особенность объясняется состоянием сна. По 
сравнению с ними для шизофрении в качестве объясняющей гипотезы приходится 
использовать специфический патогенный фактор. Им может являться токсин 
специфического действия, вырабатываемый под воздействием чрезмерного аффекта. 
Он не оказывает общего воздействия, расстройства функций восприятия или 
двигательного аппарата, а действует только в окружении патогенного комплекса, 
ассоциативные процессы которого вследствие интенсивного "abaissement du niveau 
mental" опускаются до архаической ступени и разлагаются на элементарные 
составные части.
 Однако этот постулат заставляет думать о локализации, что может показаться 
слишком смелым. Правда, похоже (частное сообщение), что двум американским 
исследователям недавно удалось вызвать галлюцинаторное видение архетипического 
характера путем раздражения ствола мозга. Речь идет о случае эпилепсии, в 
котором продромальным симптомом припадка всегда выступало видение quadrature  
circuli (Квадратура круга (лат.) - Прим. пер.).
 Этот мотив входит в длинный ряд т.н. символов мандолы, локализацию которых в 
мозговом стволе я давно предполагал. Психологически речь идет об архетипе, 
имеющем центральное значение и всеобщее распространение, спонтанно появляющемся 
независимо от всякой традиции в образах бессознательного. Он легко распознается 
и не может остаться тайной ни для кого, кто видит сны. Причина, заставившая 
меня предположить такую локализацию, состоит в том, что именно этому архетипу 
присуща роль направляющего, "инстанции порядка"9.
 Поэтому символы мандалы часто появляются в моменты духовной дезориентации - 
как компенсирующие, упорядочивающие факторы. Последний аспект выражается 
преимущественно математической структурой символа, известной герметической 
натурфилософии еще с поздней античности как аксиома Марии Пророчицы 
(представительница неоплатонической философии 3 века), и бывшей в течение 1400 
лет предметом интенсивных спекуляции .10
 Если бы последующий опыт подтвердил мысль о локализации архетипа, то 
саморазрушение патогенного комплекса специфическим токсином стало бы намного 
вероятнее, и появилась бы возможность объяснить деструктивный процесс как 
своего рода ложную защитную реакцию.
 Впрочем, пройдет еще немало времени, пока нейрофизиология и патофизиология 
мозга, с одной стороны, и психология бессознательного, с другой, смогут 
соединиться. До этого им, видимо, придется шагать по разным дорогам. Психиатрию 
же, лечащую целостного человека, ее задача вынуждает учитывать как одну, так и 
другую сторону - вопреки пропасти, разделяющей оба аспекта психического 
феномена. Хотя нашему пониманию не дано пока найти мосты, соединяющие друг с 
другом видимость и осязаемость мозга и кажущуюся бесплотность психических 
образов, но есть несомненная уверенность в их существовании. Пусть эта 
уверенность убережет исследователей от опрометчивого и нетерпеливого 
пренебрежения одним ради другого или даже стремления заменить одно другим. 
Природы ведь не было бы без субстанциональности - как не было бы и без ее 
психической рефлексии.
 
 1 О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов, GW 15. Рус.пер.
 см. в "Конфликты деткой души", М.,1994, с.225-330.
 2 GW3
 3 Я выбрал именно Шопенгауэра, потому что этот философ, находясь под влиянием 
буддизма, придает особое значение спасительному действию сознания.
 4 Рисование красками эффективнее, поскольку через краски в изображение 
вовлекается и чувство.
 5 Конечно, такие архаизмы встречаются и при неврозах, и у нормальных людей, но 
они более редки.
 6 Этот термин несколько более специфичен, чем используемое Уильямом Джеймсом 
понятие "fringe of consiousness" (Pragmatism;
 London and Cambridge [Mass.] 1907)
 7 "О психологии Dementia praecox", GW 3, p. 41, парагр. 195 и след.
 8 Этому состоянию соответствует характерное для шизофреников отсутствие 
аффектов.
 9 Подробнее см. об этом в: "Структура психики и процесс индивидуации", М., 
1996; "Синхронистичность", К., 1977 .
 10 Исторической основой этого, вероятно, был платоновский "Тимей" с его 
космогоническими трудностями. (Ср. "Попытка психологического истолкования 
догмата о Троице", в кн. "Ответ Иову", М" 1995, с. 5-108).
 
 
 О "СИНХРОНИСТИЧНОСТИ"
 
 На первый взгляд может показаться, что я должен начать свое объяснение данной 
концепции с ее точного определения. Но я решил пойти другим путем и сначала 
дать вам краткое описание фактов, связанных с концепцией "синхронистичности". С 
точки зрения этимологии, этот термин каким-то образом связан со временем, или, 
если точнее, с чем-то вроде одновременности. Вместо "одновременности" мы можем 
также использовать концепцию "смыслового совпадения" двух или более событий, 
когда речь идет не о вероятности случая, а о чем-то другом. Статистическое - то 
есть вероятностное - совпадение событий, типа иногда имеющего место в больницах 
"дублирования случаев", относится к категории случайности. Группа совпадений 
может состоять из любого их количества и все они все равно будут находится в 
рамках вероятного и рационально возможного. Например, человек случайно 
запоминает номер своего трамвайного билета. Когда он приходит домой, ему звонят 
по телефону и в разговоре упоминается тот же самый номер. Вечером он идет в 
театр и покупает билет точно с таким же номером. Эти три события образуют 
группу случайностей, которые хотя и происходят очень редко, тем не менее 
полностью находятся в пределах возможности, определяемой частотой повторения 
этих действий. Я бы хотел рассказать о имевшей место в моей жизни группе 
случайностей, состоявшей не менее чем из шести событий:
 1-го апреля, 1949 г., утром, я занес в свой блокнот надпись, содержащую образ 
полурыбы-получеловека. На завтрак мне подали рыбу. В разговоре кто-то упомянул 
об обычае делать из кого-нибудь "апрельскую рыбу". Днем, одна из моих бывших 
пациенток, которую я не видел несколько месяцев, показала мне несколько 
впечатляющих картин с изображениями рыб. Вечером мне продемонстрировали кусок 
гобелена с изображенными на нем морскими чудовищами и рыбами. На следующее утро 
я встретил свою бывшую пациентку, которая была в последний раз у меня на приеме 
десять лет тому назад. Этой ночью ей приснилась рыба. Несколько месяцев спустя, 
когда я включил этот случай в одну из своих работ и как раз закончил его 
описание, я вышел из дому к озеру, на то место, где я уже несколько раз побывал 
в течение этого утра. В этот раз я обнаружил на волноломе рыбу длиной 
сантиметров в тридцать. Поскольку поблизости никого не было, то я не имел 
представления, каким образом она сюда попала.
 Когда совпадения нагромождаются таким вот образом, то они просто не могут не 
произвести впечатления - и чем больше их в одной группе или чем они необычнее, 
тем более невероятными они начинают казаться. По причинам, о которых я уже 
говорил в другой работе и которые не буду здесь снова описывать, я пришел к 
выводу, что это была группа совпадений. Хотя, следует признать, что она была 
более невероятной, чем простое дублирование.
 В вышеприведенной истории с трамвайным билетом, я сказал, что человек 
"случайно" обратил внимание на номер и запомнил его, чего он, как правило, не 
делал. Это создало основу для серии случайных событий, но я не знаю, что 
побудило его запомнить номер. Мне представляется, что при оценке подобной 
группы случайностей в этот момент в дело вступает фактор неопределенности, 
который требует особого внимания. Нечто подобное я наблюдал и в других случаях, 
однако так и не сумел сделать никаких толковых выводов. Но иногда трудно 
отделаться от впечатления, что имеет место предчувствие наступления серии 
определенных событий. Это впечатление еще более усиливается, когда речь идет о 
случаях типа следующего: человек думает о том, что он может встретить на улице 
своего старого друга, но выйдя из дому к своему разочарованию сталкивается с 
незнакомцем. Однако, завернув за угол, он встречает этого самого друга. Случаи 
такого рода происходят в самых разных формах и, очень часто, мгновенно вызывают 
удивление, но, как правило, быстро забываются.
 Что ж, чем больше нагромождается "предвиденных" деталей события, тем сильнее 
впечатление существования предчувствия, и тем невероятнее кажется случайность. 
Я помню приключившуюся с моим другом-студентом историю, когда отец пообещал ему 
путешествие в Испанию, если он успешно сдаст выпускные экзамены. В результате 
моему другу приснилось, что он гуляет по испанскому городу. Улица привела его 
на площадь, на которой находился готический собор. Мой друг повернул направо, 
за угол, на другую улицу. На ней он увидел красивую карету, запряженную двумя 
булаными лошадьми. А потом он проснулся. Он рассказал мне этот сон, когда мы 
сидели в компании за столом и пили пиво. Вскоре после этого, он успешно сдал 
экзамены, отправился в Испанию и там, гуляя по улице, узнал город из своего сна.
 Он нашел и площадь и собор, которые точно соответствовали тем, что приснились 
ему. Он хотел пойти прямо к собору, но потом вспомнил, что во сне он повернул 
направо, за угол, на другую улицу. Ему было любопытно узнать, будет ли и дальше 
действительность соответствовать сну. Не успел он повернуть за угол, как на 
самом деле увидел карету, запряженную двумя булаными лошадьми.
 Как я обнаружил в большом количестве случаев, sentiment du deja-vu (Ощущение 
уже виденного (фр.) - субъективное ощущение, что новый опыт настоящего уже 
переживался прежде. Прим. ред.) основывается на предчувствии во время сна, но 
мы видим, что это предчувствие может посетить человека и в часы бодрствования. 
В таких случаях простая случайность становится крайне маловероятной, потому что 
совпадение известно заранее. Оно утрачивает свой случайный характер не только 
психологически и субъективно, но и объективно, поскольку накопление совпадающих 
деталей неизмеримо уменьшает вероятность случайности, как определяющего фактора.
 (Дарье и Фламмарион определяют вероятность предчувствия смерти в диапазоне от 
1 к 4.000.000 до 1 к 8.000.000.)2. Так что в данных случаях неуместно говорить 
о "случайности" происходящего. Это уже вопрос "смыслового совпадения". Как 
правило, его объясняют предчувствием - иными словами, предвидением. Люди также 
говорят о ясновидении, телепатии и т. д., не будучи, однако, в состоянии 
объяснить, в чем заключаются эти способности или какие "средства связи" они 
используют для того, чтобы сделать отдаленные во времени и пространстве события 
доступными нашему восприятию. Все эти идеи являются обычными названиями; это не 
научные концепции, которые могут считаться формулировкой принципа, ибо никому 
еще не удалось построить причинный мост между элементами, образующими 
"смысловое совпадение".
 Большая заслуга Дж. Б. Рейна заключается в том, что он создал надежную основу 
для работы в обширном поле этих феноменов, экспериментируя с экстрасенсорным 
восприятием (ЭСВ). Он использовал колоду из 25-ти карт, разделенных на 5 групп 
по 5 карт в каждой. Каждая группа имела свой знак (звезда, квадрат, круг, крест,
 две волнистые линии). Эксперимент проводился следующим образом. В каждой серии 
колода раскладывалась 800 раз таким образом, чтобы подопытный не мог видеть 
карты. Затем его просили угадывать карты по мере их переворачивания. 
Вероятность правильного ответа составляет 1 к 5-ти. Результат, вычисленный на 
основании очень больших чисел, был следующим - в среднем 6.5 точных попаданий. 
Вероятность случайного отклонения на 1.5 составляет только 1 к 250000. 
Некоторые индивиды дали вдвое больше точных попаданий. В одном случае все 25 
карт были угаданы верно и вероятность этого составляет 1 к 298023223 - 
876963125. Пространственное расстояние между экспериментатором и подопытным 
было увеличено с нескольких метров до 6000 километров и это совершенно не 
повлияло на результаты.
 Второй тип эксперимента - подопытного просят догадаться, как именно будут 
разложены карты в близком или отдаленном будущем. Временной фактор увеличивался 
с нескольких минут до двух недель. Результат этих экспериментов показал 
вероятность 1 к 400000.
 Третий тип эксперимента - подопытный должен попытаться повлиять на бросаемые 
механизмом кости так, чтобы выпало нужное ему число. Результаты этого так 
называемого психокинетического эксперимента (ПК) становились все более 
положительными по мере увеличения количества костей, бросаемых за один раз.
 Результат пространственного эксперимента является относительно надежным 
доказательством того, что психе может до определенной степени преодолевать 
пространственный фактор. Временной эксперимент доказывает, что временной фактор 
(по крайней мере в смысле будущего) может стать психически относительным. 
Эксперимент с костями доказывает возможность психического воздействия на 
движущиеся тела, что не удивительно, принимая во внимание психическую 
относительность пространства и времени.
 Концепция энергии явно неуместна в экспериментах Рейна и, тем самым, 
исключаются все идеи о передаче на расстояние какой-либо силы. Не годится также 
и закон причинности - факт, на который я указал тридцать лет тому назад. Ибо мы 
не можем постигнуть, каким образом будущее событие могло быть вызвано событием 
в настоящем времени. Поскольку в настоящее время невозможно дать какое-либо 
"причинное" объяснение, мы пока что вынуждены предположить, что на сцену вышли 
невероятные происшествия беспричинной природы - то есть "смысловые совпадения".
 Рассматривая удивительные результаты опытов Рейна, мы должны также обратить 
внимание и на другой установленный им факт - в каждой серии экспериментов 
первые попытки давали лучшие результаты, чем последующие. Уменьшение количества 
точных попаданий было связано со сменой настроения подопытного. Хорошие 
результаты объяснялись его первоначальным уверенным и оптимистичным настроем. 
Скептицизм и безразличие давали противоположный эффект, то есть они создавали 
неблагоприятное расположение духа. Поскольку результатам этих экспериментов 
нельзя дать ни "энергетическое", ни "причинное" объяснения, то из этого следует,
 что эмоциональный фактор имеет значение в качестве условия, хотя и 
необязательного, при котором феномен может произойти. Тем не менее, исходя из 
результатов Рейна, мы можем ожидать 6.5 точных попаданий вместо всего лишь 5-ти.
 Но нельзя предсказать заранее, когда именно произойдет точное попадание. Если 
бы это было так, то мы имели бы дело с закономерностью, а это противоречило бы 
всей природе этого явления. Как уже было сказано, оно обладает невероятным 
характером "удачного выстрела" или происшествия, которое случается с частотой, 
несколько выше вероятной, и, как правило, зависит от определенного 
эмоционального состояния.
 Это наблюдение неоднократно подтверждалось и оно наводит на предположение, что 
психический фактор, который модифицирует или даже исключает принципы, лежащие в 
основе мировоззрения физика, связан с эмоциональным состоянием субъекта. Хотя 
феноменология экстрасенсорного и психокинетического экспериментов может быть 
значительно обогащена дальнейшими экспериментами вышеописанного типа, 
исследователь, который захочет углубиться в ее основу, должен будет задуматься 
о природе присутствующей здесь эмоциональности. Поэтому я сосредоточил свое 
внимание на определенных наблюдениях и ощущениях, которые, как я могу с 
уверенностью сказать, "навязались" мне за время моей долгой врачебной практики. 
Они относятся к спонтанным "смысловым совпадениям" такой низкой степени 
вероятности, что поначалу в них просто невозможно поверить. Поэтому я опишу вам 
только один случай такого рода, просто в качестве примера, характеризующего всю 
категорию этих явлений. Совершенно все равно, откажитесь ли вы поверить в этот 
конкретный случай или отмахнетесь от него с объяснением ad hoc (Для данного 
случая (лат.) - Прим. ред.).
 Я мог бы рассказать вам великое множество таких историй, которые, в принципе, 
не более удивительны или невероятны, чем неопровержимые результаты, полученные 
Рейном, и вы вскоре поймете, что почти каждый случай требует индивидуального 
объяснения. Но причинное объяснение, единственно возможное с точки зрения 
естественной науки, оказывается несостоятельным из-за психической 
относительности пространства и времени, которые являются обязательными 
условиями причинно-следственных связей.
 Героиней этой истории является молодая пациентка, которая, несмотря на 
обоюдные усилия, оказалась психологически закрытой. Трудность заключалась в том,
 что она считала себя самой сведущей по любому вопросу. Ее великолепное 
образование дало ей в руки идеально подходящее для этой цели "оружие", а именно,
 слегка облагороженный картезианский рационализм с его безупречно 
"геометрической"3 идеей реальности. После нескольких бесплодных попыток 
"разбавить" ее рационализм несколько более человечным мышлением, я был вынужден 
ограничиться надеждой на какое-нибудь неожиданное и иррациональное событие, на 
что-то, что разнесет интеллектуальную реторту, в которой она себя запечатала. И 
вот, однажды, я сидел напротив нее, спиной к окну, слушая поток ее риторики. 
Этой ночью ее посетило впечатляющее сновидение, в котором кто-то дал ей 
золотого скарабея - ценное произведение ювелирного искусства. Она все еще 
расссказывала мне этот сон, когда я услышал тихий стук в окно. Я обернулся и 
увидел довольно большое насекомое, которое билось о стекло, явно пытаясь 
проникнуть с улицы в темную комнату. Мне это показалось очень странным. Я тут 
же открыл окно и поймал насекомое, как только оно залетело в комнату. Это был 
скарабеевидный жук или хрущ обыкновенный (Cetonia aurata), желто-зеленая 
окраска которого очень сильно напоминала цвет золотого скарабея. Я протянул 
жука моей пациентке со словами: "Вот ваш скарабей". Это событие пробило 
желаемую брешь в ее рационализме  и сломало лед ее интеллектуального 
сопротивления. Теперь лечение могло принести удовлетворительные результаты.
 Эта история - не более чем парадигма бесчисленных случаев "смысловых 
совпадений", которые наблюдались не только мною, но и многими другими, и 
обильно задокументированы. Они включают в себя все, что относится к категории 
ясновидения, телепатии и т. д., от подтвержденного очевидцами видения 
Сведеборгом большого пожара в Стокгольме до недавнего рассказа маршала авиации 
сэра Виктора Годара о сновидении неизвестного офицера, в котором была 
предсказана действительно имевшая впоследствии место авария самолета Годара.4
 Все упомянутые мною феномены можно разделить на три категории:
 1) Совпадение психического состояния наблюдателя с происходящим в момент этого 
состояния, объективным, внешним событием, которое соответствует психическому 
состоянию или его содержимому (например, скарабей), в котором не прослеживается 
причинная связь между психическим состоянием и внешним событием, и в котором, 
учитывая психическую относительность времени и пространства, такой связи не 
может и быть.
 2) Совпадение психического состояния с соответствующим (происходящим 
более-менее в то же время) внешним событием, имеющим место за пределами 
восприятия наблюдателя, то есть на расстоянии, удостовериться в котором можно 
только впоследствии (например, стокгольмский пожар).
 3) Совпадение психического состояния с соответствующим, но еще не существующим 
будущим событием, которое значительно отдалено во времени и реальность которого 
тоже может быть установлена только впоследствии.
 События групп 2 и 3 еще не присутствуют в поле зрения наблюдателя, но уже ему 
известны, если, конечно, их реальность будет подтверждена. Поэтому я назвал эти 
события "синхронистическими", что не следует путать с "синхронными".
 Наш обзор столь широкого поля ощущений был бы неполным, если бы мы упустили из 
виду так называемый метод "ворожбы". Ворожба претендует если не на создание 
"сихронистических" событий, то, по крайней мере, на умение поставить их себе на 
службу. Примером тому является "метод оракула" из "Книги перемен", подробно 
описанный доктором Гельмутом Вильгельмом.5 В "Книге перемен" высказывается 
предположение, что существует "синхронистическое" соответствие между 
психическим состоянием задающего вопросы и отвечающей на них гексаграммой. 
Гексаграмма образуется либо произвольным делением 49-ти стеблей тысячелистника, 
либо брошенными наугад тремя монетами. Результат этого метода неоспоримо 
интересен, но, насколько я понимаю, он не дает нам никакого инструмента для 
объективной оценки фактов, то есть для их статистической оценки, поскольку 
психическое состояние, о котором идет речь, слишком неопределенно и слишком 
неопределимо. То же самое относится и к геомантическим экспериментам, 
основанным на тех же принципах.
 Мы оказываемся в несколько более благоприятном положении, когда обращемся к 
астрологическому методу, поскольку он предполагает "смысловое совпадение" 
аспектов и расположении планет с характером или имеющим место в данный момент 
психическим состоянием задающего вопросы. В свете недавних астрофизических 
исследований, астрологическое соответствие, вероятно, связано не с 
синхронистичностью, а, скорее, с причинной связью. Как продемонстрировал 
профессор Макс Кнолл6, солнечное протонное излучение подвергается такому 
сильному воздействию планетных соединений, оппозиций и квадратур, что 
возникновение магнитных бурь может быть предсказано с большой долей точности. 
Может быть установлена связь между кривой магнетических возмущений на земле и 
уровнем смертности, которая подтвердит неблагоприятное влияние соединений, 
оппозиций и квадратур и благоприятное влияние тринов и секстилей. Так что, 
скорее всего, здесь идет речь о причинной связи, то есть о законе природы, 
который исключает синхронистичность или ограничивает ее. В то же самое время 
зодиакальная квалификация домов, которая играет большую роль в гороскопе, 
создает осложнение в том смысле, что астрологический зодиак, хотя и 
соответствует календарю, не совпадает с реальными созвездиями. В результате 
прецессии они сместились почти на целый платонов месяц с того времени, когда 
точка весеннего равноденствия была в нуле Овна, то есть примерно в начале нашей 
эры. Поэтому любой, кто сегодня рождается под знаком Овна (по календарю), на 
самом деле рождается под знаком Рыб. Просто его рождение происходит в то время, 
которое примерно в течение двух тысяч лет именовалось эпохой "Овна". Астрология 
предполагает, что это время является решающим фактором. Возможно, что этот 
фактор, как и возмущения в магнитном поле земли, связан с сезонными 
флуктуациями, которым подвержено солнечное протонное излучение. Поэтому нельзя 
сбрасывать со счетов возможность того, что зодиакальные расположения могут 
также представлять причинный фактор.
 Хотя психологическое толкование гороскопов по-прежнему является очень туманным 
делом, тем не менее сегодня уже есть перспектива их "причинного" толкования в 
соответствии с законами природы. Соответственно, у нас больше нет оснований 
определять астрологию, как "ворожбу". Астрология находится в процессе 
превращения в науку. Но поскольку в ней остаются большие белые пятна, некоторое 
время тому назад я решил проделать опыт и выяснить, насколько общепринятая 
астрологическая традиция способна выдержать статистическое исследование. Для 
этого мне был необходим конкретный и неоспоримый факт. Мой выбор пал на брак. С 
античных времен традиционное убеждение в отношении брака заключалось в том, что 
в гороскопе партнеров по браку имеет место соединение солнца и луны, то есть 
Солнце   с орбисом в 8 градусов у одного партнера, в соединении с луной другого.
 Другая, не менее древняя, традиция считает еще одной характеристикой брака 
луна в соединении с луной  Такое же значение имеют соединения асцендента (Асц.) 
с большими светилами. 
 Вместе со своей сотрудницей, Лилианой Фрей-Рон, я для начала изучил 180 браков,
 то есть 360 гороскопов7, и сравнил 50 наиболее важных аспектов, которые могли 
быть характеристиками брака, а именно, соединения и оппозиции солнца луны Марса 
Венеры Асц. и Десц. Я получил следующее: максимальный результат в десять 
процентов соответствовал солнце соед. луной. Профессор Маркус Фирц из Базеля, 
который любезно взял на себя труд высчитать вероятность полученного мною 
результата, проинформировал меня, что возможность получения вышедшей у меня 
цифры составляет 1: 10 000. Мнения нескольких математиков и физиков, с которыми 
я проконсультировался насчет значимости этой цифры, разделились: некоторые 
нашли ее большой, другие в этом усомнились. Наша цифра не дает возможности 
делать какие-либо выводы, поскольку 360 гороскопов - это слишком мало с точки 
зрения статистики.
 За время статистической проработки аспектов этих 180 браков наша коллекция 
увеличилась, и когда мы собрали еще 220 браков, эту часть мы подвергли 
отдельному изучению. Как и в первом случае, материал изучался в том виде, в 
каком он к нам попадал. Он не отбирался по каким-то особым признакам и брался 
из самых разных источников. Изучение второй части материала дало максимальную 
цифру в 10.9 процента для луна соед. луной  Вероятность получения этой цифры 
также составляет 1:10 000.
 Наконец, образовалась третья группа из 83-х браков, которая тоже была изучена 
отдельно. Результат был следующим: максимум 9.6 процентов для луна соед.  Асц. 
Вероятность получения этой цифры примерно такова: 1:3000.8
 Сразу же бросается в глаза тот факт, что все соединения являются лунными, что 
соответствует астрологическим ожиданиям. Но странность заключается в том, что 
здесь обнаружились три основные расположения гороскопа,солнце, луна и Асц. 
Возможность совпадения солнце соед. луной и луна соед. луной составляет 1:100 
000 000. Совпадение трех лунных соединений с солнцем, луной и Асц. имеет 
вероятность 1:3х1011; иными словами, вероятность простой случайности настолько 
низка, что мы вынуждены подумать о существовании фактора ответственного за это. 
Эти три группы настолько маленькие, что нельзя сделать никаких (или почти 
никаких) теоретических выводов, исходя из индивидуальных вероятностей 1:10 000 
и 1:3000. Однако, случайное совпадение настолько невероятно, что нельзя 
удержаться от предположения о существовании сильного фактора, приведшего к 
этому результату.
 Возможность существования научно доказуемой связи между астрологическими 
данными и протоновым излучением в данном случае не может послужить объяснением, 
поскольку индивидуальные вероятности 1:10000 и 1:3000 слишком велики (Юнг имеет 
в виду, что это возможные вероятности получения вышеуказанных результатов ( в 
среднем 10 % пар действительно имели лунные соединения). При соотношениях 
1:3000 - 1:10000 результаты действительно могут быть случайными и вероятными. 
Для того, чтобы они стали невероятными (синхронистичными) требуется значительно 
более низкое отношение. - Прим. ред.), чтобы мы могли с уверенностью считать 
наши результаты чем-то большим, чем простой случайностью. Кроме того, максимумы 
гасят друг друга, как только начинаешь делить браки на большее количество групп.
 Для установления статистической регулярности солнечных, лунных и асцендентных 
соединений потребуются сотни тысяч семейных гороскопов, и даже тогда результат 
будет сомнительным. Однако, если вообще обнаружится нечто невероятное, типа 
трех классических лунных соединений, то это можно будет объяснить только как 
результат умышленного или неумышленного жульничества, или же именно как 
"смысловое совпадение", то есть синхронистичность,
 Хотя в начале я посчитал своим долгом выразить сомнение в "ворожейном" 
характере астрологии, сейчас, в свете результатов своего астрологического 
эксперимента, я вынужден его признать. Беспорядочный сбор семейных гороскопов, 
которые просто нагромождались друг на друга по мере их извлечения из самых 
разных источников и также произвольно были поделены на три неравные группы, 
соответствовали оптимистичным ожиданиям исследователей и нарисовали общую 
картину, которую вряд ли можно было улучшить с точки зрения астрологической 
гипотезы. Успех эксперимента полностью соответствует результатам эксперимента 
Рейна по экстрасенсорному восприятию, на которые также благотворно повлияли 
ожидания, надежда и вера. Однако, ни с одним результатом не связывались 
какие-либо конкретные ожидания. Наш выбор 50 аспектов является тому 
доказательством. После того, как мы исследовали первую группу, действительно 
существовала небольшая надежда на то, что результаты исследования второй группы 
подтвердят солнце соед. с луной. Но мы были разочарованы. Для повторного 
исследования мы выбрали большую группу, чтобы усилить уверенность. Но в 
результате мы получили луну соед. с луной . Исследуя третью группу, мы уже не 
очень рассчитывали на подтверждение луна соед. с луной , и результат 
действительно был другим.
 То, что случилось в третьей серии можно назвать необычным происшествием, по 
всей видимости уникальным примером "смыслового совпадения". Если подобные вещи 
производят на вас впечатление, вы можете назвать этот случай небольшим чудом. 
Однако, в наше время мы должны рассматривать чудеса в несколько ином свете. 
Эксперименты Рейна продемонстрировали, что пространство и время, а значит и 
причинность, являются факторами, которые можно исключить, в результате чего 
становится возможным беспричинный феномен, еще называемый "чудом". Все 
природные явления такого рода являются уникальными и чрезвычайно любопытными 
комбинациями случайностей, образовавших единое целое благодаря общему для всех 
них значению. Хотя "смысловые совпадения" бесконечно разнообразны в своей 
феноменологии, будучи беспричинными событиями, они, тем не менее, образуют 
элемент, который является частью научной картины мира. Причинность - это способ,
 каким мы объясняем связь между двумя последовательными событиями. 
Синхронистичность указывает на параллельность времени и смысла между 
психическими и психофизическими событиями, которую наука пока что неспособна 
свести к общему принципу. Сам этот термин ничего не объясняет, он просто 
указывает на существование "смысловых совпадений", которые сами по себе 
являются случайными происшествиями, но настолько невероятными, что мы вынуждены 
предположить, - они основаны на некоем принципе или на каком-то свойстве 
эмпирического мира. Между параллельными событиями нельзя проследить никакой 
взаимной причинной связи, и именно это и придает им характер случайности. 
Единственной заметной и доказуемой связью между ними является общность смысла 
или эквивалентность. Древняя теория соответствия была основана на ощущении 
таких связей - теория, высшей точкой, а заодно и временным концом которой стала 
идея Лейбница о заранее установленной гармонии. После чего эту теорию заменили 
причинностью. Синхронистичность - это современный и модернизированный вариант 
устаревшей концепции соответствия, взаимопонимания и гармонии. Он основан не на 
философских предположениях, а на эмпирических ощущениях и экспериментальной 
работе.
 Синхронистические феномены доказывают возможность одновременной смысловой 
эквивалентности разнородных, причинно не связанных друг с другом процессов; 
иными словами, они доказывают, что воспринятое наблюдателем содержимое может 
быть, в то же самое время, представлено каким-то внешним событием, причем без 
всякой причинной связи. Из этого следует или что психе расположена вне 
пространства, или что пространство родственно (связано) с психе. То же самое 
относится к временному (темпоральному) определению психе и к психической 
относительности времени. Нет нужны кого-либо убеждать в том, что подтверждение 
верности этих открытий не может не иметь далеко идущих последствий.
 К сожалению, будучи ограниченным временными рамками лекции, я могу дать лишь 
очень общий обзор обширной проблемы "синхронистичности". Тем из вас, кто хочет 
более глубоко познакомиться с этим вопросом, я бы порекомендовал свою, 
готовящуюся к