значительным оборонным потенциалом, мы не можем почивать на лаврах, потому что 
знаем, что даже горы оружия и самая развитая индустрия в сочетании с 
относительно высоким уровнем жизни не в состоянии справиться с психической 
инфекцией, распространяемой религиозным фанатизмом.
 К сожалению, Запад пока еще не, осознал того факта, что наши, произносимые с 
таким энтузиазмом, призывы к высоким идеалам, благоразумию и прочим желательным 
качествам являются гласом вопиющего в пустыне. Это всего лишь легкий ветерок, 
исчезающий в урагане религиозной веры, какой бы дикой нам не казалась эта вера. 
Мы оказались в ситуации, которую можно разрешить не с помощью рациональных или 
нравственных аргументов, а посредством высвобождения эмоциональных сил и идей, 
порожденных духом времени; а эти последние, как мы знаем по опыту, не очень-то 
зависят от рациональных размышлений и еще в меньшей степени - от призывов к 
нравственности. Во многих кругах уже пришли к пониманию того, что в данном 
случае противоядием должна быть только не менее сильная вера другого и 
нематериалистического типа, и что основанная на ней религиозная позиция будет 
единственной надежной защитой от опасности психического заражения. К несчастью, 
маленькое словосочетание "должна быть", которое всегда возникает в этой связи, 
указывает на определенную слабость, если не на отсутствие этого желательного 
качества. Западу не только не достает единой веры, которая могла бы остановить 
продвижение фанатической идеологии, но, будучи отцом марксистской философии, он 
использует те же самые интеллектуальные предположения, те же самые аргументы и 
те же самые цели. Хотя любая Церковь на Западе пользуется полной свободой, но 
ее существование имеет не больший и не меньший смысл, чем существование любой 
Церкви в странах Востока. И те, и другие не оказывают какого-либо значительного 
воздействия на политику в целом. Недостаток вероучения, как общественной 
институции заключается в том, что оно является слугой двух господ: с одной 
стороны, оно обязано своим существованием связи человека с Богом, а с другой, у 
него есть обязанность перед Государством, то есть миром, в связи с чем оно 
может аппелировать к постулату "Кесареву - кесарево" и к другим изречениям из 
Нового Завета.
 Поэтому, с древности и вплоть до не таких уж далеких времен шли разговоры о 
том, что "власти от Бога установлены" (Римлянам 13:1). В наше время эта 
концепция устарела. Церкви защищают традиционные и коллективные убеждения, 
которые для многих из их сторонников строятся уже не на их собственных 
внутренних ощущениях, а на бездумной вере, которая печально известна тем, что 
исчезает, как только над ней начинают задумываться. В этом случае содержание 
веры приходит в столкновение со знанием, и зачастую оказывается, что 
иррациональность первой не может устоять перед натиском рациональности второго. 
Вера не является адекватным заменителем внутреннего ощущения, и там, где оно 
отсутствует, даже сильная вера, возникшая чудесным образом, словно божья 
благодать, таким же чудесным способом может и исчезнуть. Люди называют веру 
истинным религиозным ощущением, но они не перестают считать, что, на самом деле,
 оно является вторичным феноменом, возникающим из чего-то, что случилось с нами 
раньше и вселило в нас доверие и верность. Это ощущение обладает определенным 
содержимым, которое может быть истолковано категориями той или иной 
организованной религии. Однако, чем активнее идет этот процесс, тем больше 
вероятность конфликта со знанием, в котором нет никакого смысла. Итак, 
организованные религии находятся на устаревших позициях; они полны впечатляющих 
мифологических символов, которые, если воспринимать их буквально, приходят в 
невыносимый, конфликт со знанием. Но если, например, утверждение о том, что 
Христос восстал из мертвых, понимать не буквально, а символически, тогда оно 
может быть объектом для различных толкований, которые не будут вступать в 
конфликт со знанием и не исказят смысл самого утверждения. Возражение, что 
символическое понимание этого утверждения кладет конец христианской вере в 
бессмертие, по самой своей сути убого, потому что задолго до пришествия 
христианства человечество верило в жизнь после смерти и, стало быть, ему не 
была нужна никакая гарантия бессмертия в форме праздника Пасхи. Опасность того, 
что слишком буквальное понимание мифологии в той форме, в какой ее преподносит 
Церковь, неожиданно приведет к ее полному отрицанию, в наше время велика, как 
никогда. Не пора ли начать понимать христианскую мифологию символически, чтобы 
предотвратить ее полное уничтожение?
 Пока еще слишком рано говорить о том, какие могут быть последствия общего 
признания гибельной аналогии между Государственной религией Марксистов и 
Государственной религией Церкви. Абсолютистская претензия на то, что Civitas 
Dei (* Божье Государство (лат.) - Прим. ред.) может быть представлено человеком,
 печально напоминает "божественность" Государства, а нравственный вывод, 
сделанный Игнатием Лойолой, исходя из авторитета Церкви ("цель оправдывает 
средства"), служит чрезвычайно опасным оправданием лжи, как инструмента 
политики. И Церковь и Марксизм требуют безоговорочной веры, тем самым 
ограничивая свободу человека, одно ограничивает его свободу в отношениях с 
Богом, а другое - в отношениях с Государством, вырывая, тем самым, могилу 
индивидуальности. Хрупкому существованию этого - насколько нам известно - 
уникального носителя жизни угрожают с обеих сторон, несмотря на соответствующие 
обещания грядущих духовной и материальной идиллии. И сколько из нас сумеет 
устоять перед мудростью пословицы "лучше синица в руках, чем журавль в небе"? 
Кроме того, Запад лелеет то же самое "научное" и рационалистическое 
мировоззрение, с его склонностью к статистической уравниловке и 
материалистическим целям, что и господствующая в странах Восточного блока 
религия Государства, о чем я уже говорил выше.
 В таком случае, что же Запад, с его политическими и церковными ересями, может