ствие и другое лицо. Все стано-
вится здесь аллегорическим.
Таким образом, аллегоризм есть, по Лессингу, не пер-
воначальное свойство басни, а только ее вторичное при-
обретенное свойство, которое она приобретает только в
том случае, если она начинает применяться к действи-
тельности. Но так как именно из этого исходит Потебня,
поскольку основное его утверждение к тому и сводится,
что басня по существу своему есть схема, применяющая-
ся к разного рода событиям и отношениям с целью их
уяснить, то естественно, что для него басня есть по са-
мому своему существу аллегория. Однако его же соб-
ственный пример опровергает его психологически как
нельзя лучше. Он ссылается на то место в «Капитанской
дочке» Пушкина, когда Гринев советует Пугачеву обра-
зумиться и надеяться на помилование государыни. «Слу-
шай,— сказал Пугачев с каким-то диким вдохновени-
ем.— Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне
рассказывала старая калмычка. Однажды орел спраши-
вал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на
белом свете триста лет, а я всего на всего только три-
дцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон,
что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной.
Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же.
Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую
лошадь, спустились и сели. Ворон стал клевать да похва-
ливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул кры-
лом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет
питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью,
а там что бог даст!» На основании этого примера По-
тебня различает в басне две части: «...одну, которая
представляет басню в том виде, как она вошла в сбор-
ник, если бы ее оторвать от тех корней, па которых она
находится; и другую — эти самые корпи. Первая из этих
частей — или случай вымышленный... (ворон говорит с
орлом), или же случай, который не имеет ничего фанта-
стического... Где подлежащее и где сказуемое в этой...
басне? Подлежащее в этом случае есть вопрос, почему
Пугачев предпочел избранную им жизнь мирной жизни
обыкновенного казака, а сказуемое — ответ па этот воп-
рос, то есть басня, которая является, следовательно, уяс-

 
Анализ эстетической реакции	119
нением подлежащего... Пример ясно показывает, что она
непосредственного отношения к воле может и не иметь»
(92, с. 9-11).
Таким образом, басня разъясняется здесь как совер-
шеннейшая аллегория: орел — это сам Пугачев, ворон —
это мирный казак или Гринев. Действие басни совер-
шенно аналогично происходящему разговору. Однако
уже и в том, как описывает это Пушкин, мы замечаем
две психологические несуразности, которые заставляют
нас задуматься относительно верности приведенного
объяснения. Первое, что для нас непонятно,— это поче-
му Пугачев рассказал басню «с каким-то диким вдох-
новением». Если басня представляет из себя самый
обыкновенный акт мысли, соединение подлежащего со
сказуемым, уяснение известных житейских отношений,
спрашивается, при чем здесь дикое вдохновение? Не
указывает ли оно скорее на то, что для Пугачева басня
была в данном случае чем-то иным и чем-то большим,
чем простым ответом на заданный ему вопрос?
Второе сомнение заключается в эффекте, который
басня произвела: согласно приведенному объяснению, вы
ожидаете, что она уяснила отношение, что она так бле-
стяще подошла к тому случаю, который ее вызвал, что
она прекратила всякий спор. Однако не так было в по-
вести: выслушав басню, Гринев применил ее по-своему
и обернул острием против Пугачева. Он сказал, что пи-
таться падалью — это и значит быть разбойником. Эф-
фект получился такой, которого и следовало, в сущности,
ожидать. В самом деле, разве не ясно с самого начала,
что басня может служить одним из приемов развития
мысли у оратора, но что служить значительным разъяс-
нением сложных отношений, актом значительной мысли
она никогда не может. Если басня убеждает кого-либо
в чем-либо, то это значит, что и до басни и без басни
это произошло бы само собой. Если же басня, как в
д