Druzya.org
Возьмемся за руки, Друзья...
 
 
Наши Друзья

Александр Градский
Мемориальный сайт Дольфи. Светлой памяти детей, погибших 1 июня 2001 года, а также всем жертвам теракта возле Тель-Авивского Дельфинариума посвящается...

 
liveinternet.ru: показано количество просмотров и посетителей
Библиотека :: Психология :: Западная :: Общая психология :: Л. С. Выготский - ПСИХОЛОГИЯ ИСКУССТВА
 [Весь Текст]
Страница: из 324
 <<-
  
К методологии вопроса	5
Эта книга принадлежит перу выдающегося ученого —
Льва Семеновича Выготского (1896—1934), создавшего
оригинальное научное направление в советской психоло-
гии, основу которого составляет учение об общественно-
исторической природе сознания человека.
«Психология искусства» была написана Выготским
сорок лет назад — в годы становления советской психо-
логической науки. Это было время, когда еще шли бои с
открыто идеалистической психологией, господствовавшей
в главном научно-психологическом центре — в психологи-
ческом институте Московского университета, которым
руководил проф. Г. И. Челпанов. В этих боях, шедших
под знаменем перестройки научной психологии на осно-
ве марксизма, происходила широкая консолидация про-
грессивно настроенных психологов и представителей
смежных областей знания.
Когда после Второго психоневрологического съезда в
январе 1924 года руководство психологическим институ-
том перешло к проф. К. И. Корнилову, в институт при-
шли новые люди. Многие из них только начинали свой
путь в психологии; к их числу принадлежал и Выгот-
ский, которому в то время было двадцать восемь лет.
Заняв скромную должность младшего научного со-
трудника (тогда говорили: сотрудника 2-го разряда), Вы-
готский буквально с первых дней своего пребывания в
институте развил поразительную энергию: он выступа-
ет с множеством докладов и в институте и в других на-
учных учреждениях Москвы, читает лекции студентам,

 
6	
развертывает с небольшой группой молодых психологов
экспериментальную работу и очень много пишет. Уже в
начале 1925 года он публикует блестящую, до сих пор не
утратившую своего значения статью «Сознание как про-
блема психологии поведения» *, а в 1926 году выходит
его первая большая книга «Педагогическая психология»
и почти одновременно — экспериментальное исследова-
ние, посвященное изучению доминантных реакций**.
В научной психологии Выготский был в то время че-
ловеком новым и, можно сказать, неожиданным. Для са-
мого же Выготского психология давно стала близкой —
прежде всего в связи с его интересами в области искус-
ства. Таким образом, переход Выготского к специальности
психолога имел свою внутреннюю логику. Эта логика и
запечатлена в его «Психологии искусства» — книге пере-
ходной в самом полном и точном значении слова.
В «Психологии искусства» автор резюмирует своп ра-
боты 1915—1922 годов, подводят их итог. Вместе с тем
эта книга готовит те новые психологические идеи, кото-
рые составили главный вклад Выготского в науку и раз-
витию которых он посвятил всю свою дальнейшую —
увы, слишком короткую — жизнь.
«Психологию искусства» нужно читать исторически в
обоих ее аспектах: и как психологию искусства и как
психологию искусства.
Читателю-искусствоведу не трудно воспроизвести исто-
рический контекст этой книги.
Советское искусствознание делало еще только первые
свои шаги. Это был период переоценки старых ценностей
и период начинавшегося великого «разбора» в литерату-
ре и искусстве: в кругах советской интеллигенции цари-
ла атмосфера, создававшаяся разноречивыми устремле-
ниями. Слова «социалистический реализм» еще не были
произнесены.
Если сопоставить книгу Выготского с другими рабо-
тами по искусству начала 20-х годов, то нельзя не уви-
деть, что она занимает среди них особое место. Автор
обращается в ней к классическим произведениям — к
басне, новелле, трагедии Шекспира. Его внимание сосре-
доточивается не на спорах о формализме и символизме,

* Психология и марксизм. Л.—М., 1925.
** Проблемы современной психологии. Л., 1926.
 
	7
футуристах и о левом фронте. Главный вопрос, который
он ставит перед собой, имеет гораздо более общий, бо-
лее широкий смысл: что делает произведение художест-
венным, что превращает его в творение искусства? Это
действительно фундаментальный вопрос, игнорируя ко-
торый нельзя по-настоящему оценить новые явления, воз-
никающие в искусстве.
Л. С. Выготский подходит к произведениям искусства
как психолог, но как психолог, порвавший со старой
субъективно-эмпирической психологией. Поэтому в своей
книге он выступает против традиционного психологизма
в трактовке искусства. Избранный им метод является
объективным, аналитическим. Его замысел состоял в том,
чтобы, анализируя особенности структуры художествен-
ного произведения, воссоздать структуру той реакции,
той внутренней деятельности, которую оно вызывает.
В этом Выготский видел путь, позволяющий проникнуть
в тайну непреходящего значения великих произведений
искусства, найти то, в силу чего греческий эпос или тра-
гедии Шекспира до сих пор продолжают, по словам Марк-
са, «доставлять нам художественное наслаждение и в из-
вестном отношении служить нормой и недосягаемым
образцом» *.
Нужно было прежде всего произвести расчистку это-
го пути, отсеять многие неверные решения, которые пред-
лагались в наиболее распространенной литературе того
времени. Поэтому в книге Выготского немалое место за-
нимает критика односторонних взглядов на специфику
искусства, специфику его человеческой и вместе с тем
социальной функции. Он выступает против сведения
функции искусства к функции собственно познавательной,
гностической. Если искусство и выполняет познаватель-
ную функцию, то это — функция особого познания, вы-
полняемая особыми приемами. И дело не просто в том,
что это — образное познание. Обращение к образу, сим-
волу само по себе еще не создает художественного про-
изведения. «Пиктографичность» произведения и его худо-
жественность — разные вещи. Сущность и функция ис-
кусства не заключается и в самой по себе форме, ибо
форма не существует самостоятельно и не является са-
моценной. Ее действительное значение открывается,

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 12, с. 737.
 
8	
лишь когда мы рассматриваем ее по отношению к тому
материалу, который она преобразует, «развоплощает», по
выражению Выготского, и дает ему новую жизнь в со-
держании художественного произведения. С этих пози-
ций автор и выступает против формализма в искусстве,
критике которого он посвящает целую главу своей книги
(«Искусство как прием»).
Но, может быть, специфика искусства заключается
в выражении эмоциональных переживаний, в передаче
чувств? Это решение тоже отвергается автором. Он вы-
ступает против и теории заражения чувствами и чисто
гедонистического понимания функции искусства.
Конечно, искусство «работает» с человеческими чув-
ствами и художественное произведение воплощает в се-
бе эту работу. Чувства, эмоции, страсти входят в содер-
жание произведения искусства, однако в нем они преоб-
разуются. Подобно тому как художественный прием со-
здает метаморфоз материала произведения, он создает и
метаморфоз чувств. Смысл этого метаморфоза чувств со-
стоит, по мысли Выготского, в том, что они возвышаются
лад индивидуальными чувствами, обобщаются и стано-
вятся общественными. Так, смысл и функция стихотво-
рения о грусти вовсе не в том, чтобы передать нам грусть
автора, заразить нас ею (это было бы грустно для ис-
кусства, замечает Выготский), а в том, чтобы претворять
эту грусть так, чтобы человеку что-то открылось по-ново-
му — в более высокой, более человечной жизненной
правде.
Только ценой великой работы художника может быть
достигнут этот метаморфоз, это возвышение чувств. Но
сама работа эта скрыта от исследователя, так же как
она скрыта и от самонаблюдения художника. Перед ис-
следователем не сама эта работа, а ее продукт — худо-
жественное произведение, в структуре которого она кри-
сталлизовалась. Это очень точный тезис: человеческая
деятельность не испаряется, не исчезает в своем продук-
те; она лишь переходит в нем из формы движения в фор-
му бытия или предметности (Gegenstandlichkeit) *.
Анализ структуры художественного произведения и
составляет главное содержание «Психологии искусства»
Выготского. Обычно анализ структуры связывается в

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 191 — 192.
 
	9
нашем сознании с представлением об анализе чисто фор-
мальном, отвлеченном от содержания произведения. Но
у Выготского анализ структуры не отвлекается от со-
держания, а проникает в него. Ведь содержание худо-
жественного произведения — это не материал, не фабула;
его действительное содержание есть действенное его со-
держание — то, что определяет специфический характер
эстетического переживания, им вызываемого. Так по-
нимаемое содержание не просто вносится в произведение
извне, а созидается в нем художником. Процесс созида-
ния этого содержания и кристаллизуется, откладывается
в структуре произведения, подобно тому как, скажем, фи-
зиологическая функция откладывается в анатомии органа.
Исследование «анатомии» художественного произве-
дения открывает многоплановость адекватной ему дея-
тельности. Прежде всего его действительное содержание
требует преодоления свойств того материала, в котором
оно себя воплощает,— той вещественной формы, в кото-
рой оно обретает свое существование. Для передачи теп-
лоты, одушевленности и пластичности человеческого тела
скульптор избирает холодный мрамор, бронзу или слои-
стое дерево; раскрашенной восковой фигуре не место в
музее искусств, скорее — это произведение для паноп-
тикума...
Мы знаем, что иногда преодоление вещественных
свойств материала, из которого создается творение худож-
ника, достигает степеней необыкновенных: кажется, что
камень, из которого изваяна Ника Самофракийская, как
бы вовсе лишен массы, веса. Это можно описать как ре-
зультат «развоплощения материала формой». Но такое
описание совершенно условно, потому что истинно опре-
деляющим является то, что лежит за формой и создает ее
самое: а это не что иное, как воплощаемое в художест-
венном произведении содержание, его смысл. В Нике
это — взлет, ликование победы.
Предметом исследования в «Психологии искусства»
являются произведения художественной литературы. Их
анализ особенно труден в силу того, что их материал есть
язык, то есть материал смысловой, релевантный вопло-
щаемому в нем содержанию. Поэтому-то в литературном
художественном произведении то, что реализует его со-
держание, может казаться совпадающим с самим этим
содержанием. В действительности же и здесь происходит

 
10	
«развоплощение» материала, но только развоплощение не
вещественных его свойств, не «фазической» стороны сло-
ва, как сказал бы позже Выготский, а его внутренней
стороны — его значений. Ведь смысл художественного
произведения пристрастен, и этим он поднимается над
равнодушием языковых значений.
Одна из заслуг Л. С. Выготского — блестящий ана-
лиз преодоления «прозаизма» языкового материала, воз-
вышения его функций в структуре творений художест-
венной литературы. Но это только один план анализа,
абстрагирующийся от главного, что несет в себе струк-
тура произведения. Главное — это движение, которое Вы-
готский называет движением «противочувствования». Оно-
то и создает воздейственность искусства, порождает его
специфическую функцию.
«Противочувствование» состоит в том, что эмоцио-
нальное, аффективное содержание произведения разви-
вается в двух противоположных, но стремящихся к одной
завершающей точке направлениях. В этой завершающей
точке наступает как бы короткое замыкание, разрешаю-
щее аффект: происходит преобразование, просветление
чувства.
Для обозначения этого главного внутреннего движе-
ния, кристаллизованного в структуре произведения, Вы-
готский пользуется классическим термином катарсис.
Значение этого термина у Выготского, однако, не совпа-
дает с тем значением, которое оно имеет у Аристотеля;
тем менее оно похоже на то плоское значение, которое
оно получило в фрейдизме. Катарсис для Выготского не
просто изживание подавленных аффективных влечений,
освобождение через искусство от их «скверны». Это, ско-
рее, решение некоторой личностной задачи, открытие бо-
лее высокой, более человечной правды жизненных явле-
ний, ситуаций.
В своей книге Л. С. Выготский не всегда находит для
выражения мысли точные психологические понятия. В ту
пору, когда она писалась, понятия эти еще не были раз-
работаны; еще не было создано учение об общественно-
исторической природе психики человека, не были прео-
долены элементы «реактологического» подхода, пропа-
гандировавшегося К. Н. Корниловым; конкретно-психоло-
гическая теория сознания намечалась лишь в самых об-
щих чертах. Поэтому в этой книге Выготский говорит

 
	11
свое часто не своими еще словами. Он много цитирует,
обращаясь даже к таким авторам, общие концепции ко-
торых чужды ему в самой своей основе.
Как известно, «Психология искусства» не издавалась
при жизни автора. Можно ли видеть в этом только слу-
чайность, только результат неблагоприятного стечения
обстоятельств? Это малоправдоподобно. Ведь за немно-
гие годы после того, как была написана «Психология ис-
кусства», Выготский опубликовал около ста работ, в том
числе ряд книг, начиная с «Педагогической психологии»
(1926) и кончая последней, посмертно вышедшей книгой
«Мышление и речь» (1934). Скорее это объясняется внут-
ренними мотивами, в силу которых Выготский почти не
возвращался к теме об искусстве *.
Причина этого, по-видимому, двойственна. Когда Вы-
готский заканчивал свою работу над рукописью «Психо-
логия искусства», перед ним уже внутренне открылся но-
вый путь в психологии, науке, которой он придавал важ-
нейшее, ключевое значение для понимания механизмов
художественного творчества и для понимания специфи-
ческой функции искусства. Нужно было пройти этот
путь, чтобы завершить работу по психологии искусства,
чтобы досказать то, что осталось еще недосказанным.
Л. С. Выготский ясно видел эту незавершенность, не-
досказанность. Начиная главу, посвященную изложению
своих позитивных взглядов — теории катарсиса, он пре-
дупреждает: «Раскрытие содержания этой формулы ис-
кусства как катарсиса мы оставляем за пределами этой
работы...» Для этого, пишет он, нужны дальнейшие ис-
следования в области различных искусств. Но речь шла,
конечно, не просто о распространении уже найденного
на более широкую сферу явлений. В той единственной
позднейшей статье по психологии творчества актера, ко-
торая упоминалась выше (она была написана в 1932 г.),
Л. С. Выготский подходит не только к новой области
искусства, по подходит к ней и с новых позиций — с по-
зиций общественно-исторического понимания психики че-
ловека, которые только намечались в ранних трудах.
Слишком краткая и к тому же посвященная специ-

* Известны лишь его ранняя статья «Современная психология
и искусство» («Советское искусство», 1928) и статья, опубликован-
ная в виде послесловия в книге П. М. Якобсона «Психология сце-
нических чувств актера» (М., 1936).
 
12	
альному вопросу о сценических чувствах, эта статья
ограничивается в отношении более широких проблем пси-
хологии искусства лишь некоторыми общими теоретиче-
скими положениями. Однако положения эти — большого
значения. Они открывают ретроспективно то, что в «Пси-
хологии искусства» содержится в не явной еще форме.
Законы сцепления и преломления сценических чувств
должны раскрываться, пишет Выготский, раньше всего
в плане исторической, а не натуралистической (биологи-
ческой) психологии. Выражение чувств актера осущест-
вляет общение и становится понятным, лишь будучи
включено в более широкую социально-психологическую
систему; в ней только и может осуществить искусство
свою функцию.
«Психология актера есть историческая
и классовая категория» (разрядка автора) *.
«Переживания актера, его жизнь выступают не как функ-
ции его личной душевной жизни, но как явление, имею-
щее объективный общественный смысл и значение, служа
щие переходной ступенью от психологии к идеоло-
гии» **.
Эти слова Выготского позволяют увидеть как бы ко-
нечную точку его устремлений: понять функцию искус-
ства в жизни общества и в жизни человека как общест-
венно-исторического существа.
«Психология искусства» Л. С. Выготского — книга да-
леко не бесстрастная, это книга творческая, и она тре-
бует творческого к себе отношения.
За сорок лет, истекших после того как «Психология
искусства» была написана, советскими психологами бы-
ло сделано многое — и вместе с Л. С. Выготским и вслед
за ним. Поэтому сейчас некоторые психологические по-
ложения его книги должны быть интерпретированы уже
иначе — с позиций современных психологических пред-
ставлений о человеческой деятельности и человеческом
сознании. Эта задача, однако, требует специального ис-
следователя и, разумеется, не может быть решена в рам-
ках краткого предисловия,

* Выготский Л. С. К вопросу о психологии творчества актера.—
В кн.: Якобсон П. М. Психология сценических чувств актера. M.,
1936. с. 204.
** Там же, с. 2(1.
 
	13
Многое в книге Выготского уже отброшено временем.
Но ни от какой научной книги нельзя ждать истины в
последней инстанции, нельзя требовать окончательных —
на все времена — решений. Нельзя этого требовать и от
книг Выготского. Важно другое: что труды Выготского
до сих пор сохраняют научную актуальность, переизда-
ются и продолжают привлекать к себе внимание читате-
лей. О многих ли исследованиях из числа тех, на кото-
рые в двадцатые годы ссылался Выготский, можно это
сказать? Об очень немногих. И это подчеркивает значи-
тельность научно-психологических идей Выготского.
Мы думаем, что и его «Психология искусства» раз-
делит судьбу многих его работ — войдет в фонд совет-
ской науки.
А. Н. Леонтьев
 
психология
ИСКУССТВА
...ТОГО, К ЧЕМУ СПОСОБНО ТЕЛО, ДО СИХ ПОР
НИКТО ЕЩЕ НЕ ОПРЕДЕЛИЛ... НО, ГОВОРЯТ, ИЗ ОД-
НИХ ЛИШЬ ЗАКОНОВ ПРИРОДЫ, ПОСКОЛЬКУ ОНА
РАССМАТРИВАЕТСЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО КАК ТЕЛЕС-
НАЯ, НЕВОЗМОЖНО БЫЛО БЫ ВЫВЕСТИ ПРИЧИНЫ
АРХИТЕКТУРНЫХ ЗДАНИЙ, ПРОИЗВЕДЕНИЙ ЖИ-
ВОПИСИ И ТОМУ ПОДОБНОГО, ЧТО ПРОИЗВОДИТ ОД-
НО ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ИСКУССТВО, И ТЕЛО
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ НЕ МОГЛО БЫ ПОСТРОИТЬ КАКОЙ-
ЛИБО ХРАМ, ЕСЛИ БЫ ОНО НЕ ОПРЕДЕЛЯЛОСЬ И НЕ
РУКОВОДСТВОВАЛОСЬ ДУШОЮ, НО Я ПОКАЗАЛ УЖЕ,
ЧТО ОНИ НЕ ЗНАЮТ, К ЧЕМУ СПОСОБНО ТЕЛО, И
ЧТО МОЖНО ВЫНЕСТИ ИЗ ОДНОГО ТОЛЬКО РАС-
СМОТРЕНИЯ ЕГО ПРИРОДЫ...
Бенедикт Спиноза
Этика, ч. III, теорема 2, схолия.
 
Предисловие
Настоящая книга возникла как итог ряда мелких и бо-
лее или менее крупных работ в области искусства и пси-
хологии. Три литературных исследования — о Крылове,
о Гамлете 1 и о композиции новеллы — легли в основу
многих анализов, как и ряд журнальных статей и заме-
ток2*. Здесь в соответствующих главах даны только крат-
кие итоги, очерки, суммарные сводки этих работ, потому
что в одной главе дать исчерпывающий анализ Гамле-
та невозможно, этому надо посвятить отдельную книгу.
Искание выхода за шаткие пределы субъективизма оди-
наково определило судьбы и русского искусствоведения
и русской психологии за эти годы. Эта тенденция к объ-
ективизму, к материалистически точному естественнона-
учному знанию в обеих областях создала настоящую
книгу.
С одной стороны, искусствоведение все больше и боль-
ше начинает нуждаться в психологических обосновани-
ях. С другой стороны, и психология, стремясь объяснить
поведение в целом, не может не тяготеть к сложным проб-
лемам эстетической реакции. Если присоединить сюда
тот сдвиг, который сейчас переживают обе науки, тот
кризис объективизма, которым они захвачены,—
этим будет определена до конца острота нашей темы.
В самом деле, сознательно или бессознательно традицион-
ное искусствоведение в основе своей всегда имело пси-
хологические предпосылки, но старая популярная психо-

 
16	Л. С. Выготский. Психология искусства
логия перестала удовлетворять по двум причинам: во-
первых, она была годна еще, чтобы питать всяческий
субъективизм в эстетике, но объективные течения нуж-
даются в объективных предпосылках; во-вторых, идет
новая психология и перестраивает фундамент всех ста-
рых так называемых «паук о духе». Задачей нашего ис-
следования и был пересмотр традиционной психологии
искусства и попытка наметить новую область исследова-
ния для объективной психологии — поставить проблему,
дать метод и основной психологический объяснительный
принцип, и только.
Называя книгу «Психология искусства», автор не хо-
тел этим сказать, что в книге будет дана система вопро-
са, представлен полный круг проблем и факторов. Наша
цель была существенно иная: не систему, а программу,
не весь круг вопросов, а центральную его проблему име-
ли мы все время в виду и преследовали как цель.
Мы поэтому оставляем в стороне спор о психологиз-
ме в эстетике и о границах, разделяющих эстетику и чи-
стое искусствознание. Вместе с Липпсом мы полагаем,
что эстетику можно определить как дисциплину приклад-
ной психологии, однако нигде не ставим этого вопроса в
целом, довольствуясь защитой методологической и прин-
ципиальной законности психологического рассмотрения
искусства наряду со всеми другими, указанием на его
существенную важность3*, поисками его места в систе-
ме марксистской науки об искусстве. Здесь путеводной
нитью служило нам то общеизвестное положение марк-
сизма, что социологическое рассмотрение искусства не
отменяет эстетического, а, напротив, настежь открывает
перед ним двери и предполагает его, по словам Плеха-
нова, как свое дополнение. Эстетическое же обсуждение
искусства, поскольку оно хочет не порывать с марксист-
ской социологией, непременно должно быть обосновано
социально-психологически. Можно легко показать, что и
те искусствоведы, которые совершенно справедливо от-
граничивают свою область от эстетики, неизбежно вно-
сят в разработку основных понятий и проблем искусства
некритические, произвольные и шаткие психологические
аксиомы. Мы разделяем с Утицом его взгляд, что искус-
ство выходит за пределы эстетики и даже имеет принци-
пиально отличные от эстетических ценностей черты, по
что оно начинается в эстетической стихии, не растворя-

 
Предисловие	17
ясь в ней до конца. И для нас поэтому ясно, что психо-
логия искусства должна иметь отношение и к эстетике, не
упуская из виду границ, отделяющих одну область от
другой.
Надо сказать, что и в области нового искусствоведе-
ния и в области объективной психологии пока еще идет
разработка основных понятий, фундаментальных прин-
ципов, делаются первые шаги. Вот почему работа, воз-
никающая на скрещении этих двух наук, работа, кото-
рая хочет языком объективной психологии говорить об
объективных фактах искусства, по необходимости обре-
чена на то, чтобы все время оставаться в преддверии
проблемы, не проникая вглубь, не охватывая много
вширь.
Мы хотели только развить своеобразие психологи-
ческой точки зрения на искусство и наметить централь-
ную идею, методы ее разработки и содержание пробле-
мы. Если на пересечении этих трех мыслей возникнет
объективная психология искусства, настоящая работа бу-
дет тем горчичным зерном, из которого она прорастет.
Центральной идеей психологии искусства мы считаем
признание преодоления материала художественной фор-
мой или, что то же, признание искусства общественной
техникой чувства. Методом исследования этой проблемы
мы считаем объективно аналитический метод, исходящий
из анализа искусства, чтобы прийти к психологическому
синтезу,— метод анализа художественных систем раз-
дражателей4. Вместе с Геннекеном мы смотрим на худо-
жественное произведение как на «совокупность эстети-
ческих знаков, направленных к тому, чтобы возбудить
в людях эмоции», и пытаемся на основании анализа этих
знаков воссоздать соответствующие им эмоции. Но отли-
чие нашего метода от эстопсихологического состоит в том,
что мы не интерпретируем эти знаки как проявление ду-
шевной организации автора или его читателей5*. Мы не
заключаем от искусства к психологии автора или его чи-
тателей, так как знаем, что этого сделать на основании
толкования знаков нельзя.
Мы пытаемся изучать чистую и безличную психоло-
гию искусстваб безотносительно к автору и читателю, ис-
следуя только форму и материал искусства. Поясним: по
одним басням Крылова мы никогда не восстановим его
психологии; психология его читателей была разная — у

 
18	Л. С. Выготский. Психология искусства
людей XIX и XX столетия и даже у различных групп,
классов, возрастов, лиц. Но мы можем, анализируя бас-
шо, вскрыть тот психологический закон, который поло-
жен в ее основу, тот механизм, через который она дей-
ствует,— и это мы называем психологией басни. На де-
ле этот закон и этот механизм нигде не действовали в
своем чистом виде, а осложнялись целым рядом явлений
и процессов, в состав которых они попадали; но мы так
же вправе элиминировать психологию басни от ее кон-
кретного действия, как психолог элиминирует чистую ре-
акцию, сенсорную или моторную, выбора или различения,
и изучает как безличную.
Наконец, содержание проблемы мы видим в том, что-
бы теоретическая и прикладная психология искусства
вскрыла все те механизмы, которые движут искусством,
в вместе с социологией искусства дала бы базис для всех
специальных наук об искусстве.
Задача настоящей работы существенно синтетическая.
Мюллер-Фрейенфельс очень верно говорил, что психолог
искусства напоминает биолога, который умеет произвести
полный анализ живой материи, разложить ее на состав-
ные части, но не умеет из этих частей воссоздать целое
и открыть законы этого целого. Целый ряд работ зани-
мается таким систематическим анализом психологии ис-
кусства, но я не знаю работы, которая бы объективно
ставила и решала проблему психологического синтеза ис-
кусства. В этом смысле, думается мне, настоящая попыт-
ка делает новый шаг и отваживается ввести некоторые
новые и никем еще не высказанные мысли в поле науч-
ного обсуждения. Это новое, что автор считает принад-
лежащим ему в книге, конечно, нуждается в проверке
и критике, в испытании мыслью и фактами. Все же оно
уже и сейчас представляется автору настолько достовер-
ным и зрелым, что он осмеливается высказать это в на-
стоящей книге.
Общей тенденцией этой работы было стремление на-
учной трезвости в психологии искусства, самой спекуля-
тивной и мистически неясной области психологии. Моя
мысль слагалась под знаком слов Спинозы7, выдвинутых
в эпиграфе, и вслед за ним старалась не предаваться
удивлению, не смеяться, не плакать — но понимать.
 
Глава I	
Психологическая проблема искусства
«Эстетика сверху» и «эстетика сни зу». Марксистская теория искусства и 
психология. Социальная и индивидуальная психология искусства. Субъективная и 
объективная психология искусства. Объективно-аналитический метод, его 
применение.
 

Если назвать водораздел, разделяющий все течения со-
временной эстетики на два больших направления,— при-
дется назвать психологию. Две области современной эсте-
тики — психологической и непсихологической — охваты-
вают почти все, что есть живого в этой науке. Фехнер
очень удачно разграничил оба эти направления, назвав
одну «эстетикой сверху» и другую — «эстетикой снизу».
Легко может показаться, что речь идет не только о
двух областях единой науки, но даже о создании двух
самостоятельных дисциплин, имеющих каждая свой осо-
бый предмет и свой особый метод изучения. В то время
как для одних эстетика все еще продолжает оставаться
наукой спекулятивной по преимуществу, другие, как
О. Кюльпе, склонны утверждать, что «в настоящее вре-
мя эстетика находится в переходной стадии... Спекуля-
тивный метод послекантовского идеализма почти совер-
шенно оставлен. Эмпирическое же исследование... нахо-
дится под влиянием психологии... Эстетика представляет-
ся нам учением об эстетическом поведении (Verhalten) 8*,

 
20	Л. С. Выготский. Психология искусства
то есть об общем состоянии, охватывающем и проникаю-
щем всего человека и имеющем своей исходной точкой
и средоточием эстетическое впечатление... Эстетика долж-
на рассматриваться как психология эстетического на-
слаждения и художественного творчества» (64, с. 98).
Такого же мнения придерживается Фолькельт: «Эсте-
тический объект... приобретает свой специфический эсте-
тический характер лишь через восприятие, чувство и
фантазию воспринимающего субъекта» (161, S. 5).
В последнее время к психологизму начали склоняться и
такие исследователи, как Веселовский (26, с. 222). И об-
щую мысль довольно верно выразили слова Фолькельта:
«В основание эстетики должна быть положена психоло-
гия» (117, с. 192). «...Ближайшей, настоятельнейшей за-
дачей эстетики в настоящее время являются, конечно, не
метафизические построения, а подробный и тонкий пси-
хологический анализ искусства» (117, с. 208).
Противоположного мнения придерживались все столь
сильные в последнее десятилетие в немецкой философии
антипсихологические течения, общую сводку которых
можно найти в статье Г. Шпета (см. 135). Спор между
противниками велся при помощи отрицательных аргу-
ментов. Каждая идея защищалась слабостью противопо-
ложной, а основательная бесплодность одного и другого
направления делали этот спор затяжным и оттягивали
практическое разрешение его.
Эстетика сверху черпала свои законы и доказатель-
ства из «природы души», из метафизических предпосы-
лок или умозрительных конструкций. При этом она опе-
рировала эстетическим, как какой-то особой категорией
бытия, и даже такие крупные психологи, как Липпс, не
избегли этой общей участи. В это время эстетика снизу,
превратившись в ряд чрезвычайно примитивных экспе-
риментов, всецело посвятила себя выяснению самых эле-
ментарных эстетических отношений и была бессильна
подняться хоть сколько-нибудь над этими первичными и,
в сущности, ничего не говорящими фактами. Таким обра-
зом, глубокий кризис как в одной, так и в другой отрасли
эстетики стал обозначаться все ясней и ясней, и многие
авторы стали сознавать содержание и характер этого кри-
зиса как кризиса гораздо более общего, чем кризис от-
дельных течений. Ложными оказались сами исходные
предпосылки того и другого направления, принципиально

 
К методологии вопроса	21
научные основания исследования и его методы. Это сде-
лалось совершенно ясно, когда кризис разразился в эм-
пирической психологии во всем ее объеме, с одной сторо-
ны, и в немецкой идеалистической философии послед-
них десятилетий — с другой.
Выход из этого тупика может заключаться только в
коренной перемене основных принципов исследования,
новой постановке задач, в избрании новых методов.
В области эстетики сверху все сильнее и сильнее на-
чинает утверждаться сознание необходимости социоло-
гического и исторического базиса для построения всякой
эстетической теории. Все яснее начинает сознаваться та
мысль, что искусство может сделаться предметом науч-
ного изучения только тогда, когда оно будет рассматри-
ваться как одна из жизненных функций общества9 в
неотрывной связи со всеми остальными областями со-
циальной жизни, в его конкретной исторической обус-
ловленности. Из социологических направлений теории
искусства всех последовательнее и дальше идет теория
исторического материализма, которая пытается постро-
ить научное рассмотрение искусства на основе тех же
самых принципов, которые применяются для изучения
всех форм и явлений общественной жизни 10. С этой точ-
ки зрения искусство рассматривается обычно как одна
из форм идеологии, возникающая, подобно всем осталь-
ным формам, как надстройка на базисе экономических и
производственных отношений. И совершенно попятно,
что поскольку эстетика снизу всегда была эстетикой эм-
пирической и позитивной — постольку марксистская тео-
рия искусства обнаруживает явные тенденции к тому,
чтобы вопросы теоретической эстетики свести к психоло-
гии. Для Луначарского эстетика является просто одной
из отраслей психологии. «Было бы, однако, поверхност-
ным утверждать, что искусство не обладает своим соб-
ственным законом развития. Течение воды определяется
руслом и берегами его: она то расстилается мертвым
прудом, то стремится в спокойном течении, то бурлит и
пенится по каменистому ложу, то падает водопадами,
поворачивается направо пли налево, даже круто заги-
бает назад, но, как ни ясно, что течение ручья опреде-
ляется железной необходимостью внешних условий, все
же сущность его определена законами гидродинамики,
законами, которых мы не можем познать из внешних

 
22	Л. С. Выготский. Психология искусства
условий потока, а только из знакомства с самой водою»
(70, с. 123-124).
Для этой теории водораздел, отделявший прежде
эстетику сверху от эстетики снизу, проходит по другой
линии: он отделяет социологию искусства от психологии
искусства, указывая каждой из областей особую точку
зрения на один и тот же предмет исследования.
Совершенно ясно разграничивает обе точки зрения
Плеханов в своих исследованиях искусства, указывая,
что психологические механизмы, определяющие собой
эстетическое поведение человека, всякий раз определя-
ются в своем действии причинами социологического по-
рядка. Отсюда ясно, что изучение действия этих механиз-
мов и составляет предмет психологии, в то время как ис-
следование их обусловленности — предмет социологиче-
ского исследования. «Природа человека делает то, что у
него могут быть эстетические вкусы и понятия. Окружа-
ющие его условия определяют собою переход этой возмож-
ности в действительность; ими объясняется то, что дан-
ный общественный человек (то есть данное общество, дан-
ный народ, данный класс) имеет именно эти эстетические
вкусы и понятия, а не другие...» (87, с. 46). Итак, в раз-
личные эпохи общественного развития человек получает
от природы различные впечатления, потому что он смот-
рит на нее с различных точек зрения.
Действие общих законов психологической природы че-
ловека не прекращается, конечно, ни в одну из этих эпох.
Но так как в разные эпохи «в человеческие головы попа-
дает совсем неодинаковый материал, то не удивительно,
что и результаты его обработки совсем не одинаковы»
(87, с. 56). «...В какой мере психологические законы мо-
гут служить ключом к объяснению истории идеологии
вообще и истории искусства в частности. В психологии
людей семнадцатого века начало антитезы играло такую
же роль, как и в психологии наших современников. По-
чему же наши эстетические вкусы противоположны вку-
сам людей семнадцатого века? Потому что мы находим-
ся в совершенно ином положении. Стало быть, мы при-
ходим к уже знакомому нам выводу: психологическая
природа человека делает то, что у него могут быть эсте-
тические понятия, и что Дарвиново начало антитезы (Ге-
гелево «противоречие») играет чрезвычайно важную, до
сих пор недостаточно оцененную роль в механизме этих

 
К методологии вопроса	23
понятый. Но почему данный общественный человек име-
ет именно эти, а не другие вкусы; отчего ему нравятся
именно эти, а не другие предметы — это зависит от окру-
жающих условий» (87, с. 54).
Никто так ясно, как Плеханов, не разъяснил теорети-
ческую и методологическую необходимость психологиче-
ского исследования для марксистской теории искусст-
ва. По его выражению, «все идеологии имеют один общий
корень: психологию данной эпохи» (89, с. 76).
На примере Гюго, Берлиоза и Делакруа он показыва-
ет, как психологический романтизм эпохи породил в трех
разнородных областях — живописи, поэзии и музыке —
три различные формы идеологического романтизма (89,
с. 76—78). В формуле, предложенной Плехановым для
выражения отношения базиса и надстройки, мы разли-
чаем пять последовательных моментов:
1) состояние производительных сил;
2) экономические отношения;
3) социально-политический строй;
4) психика общественного человека;
5) различные идеологии, отражающие в себе свойства
этой психики (89, с. 75).
Таким образом, психика общественного человека рас-
сматривается как общая подпочва всех идеологий данной
эпохи, в том числе и искусства. Тем самым признается,
что искусство в ближайшем отношении определяется и
обусловливается психикой общественного человека.
Таким образом, на месте прежней вражды мы нахо-
дим намечающиеся примирение и согласование психоло-
гического и антипсихологического направлений в эстети-
тике, размежевание между ними области исследования на
основе марксистской социологии. Эта система социоло-
гии — философия исторического материализма — меньше
всего склонна, конечно, объяснить что-либо из психики
человека, как из конечной причины. Но в такой же мере
она не склонна отвергать или игнорировать эту психику
и важность ее изучения, как посредствующий механизм,
при помощи которого экономические отношения и соци-
ально-политический строй творят ту или иную идеологию.
При исследовании сколько-нибудь сложных форм искус-
ства эта теория положительно настаивает на необходи-
мости изучения психики, так как расстояние между эко-
номическими отношениями и идеологической формой ста-

 
24	Л.С. Выготский. Психология искусства
новится все большим и большим и искусство уже не мо-
жет быть объяснено непосредственно из экономических
отношений. Это имеет в виду Плеханов, когда сравнивает
танец австралийских женщин и менуэт XVIII века. «Что-
бы понять танец австралийской туземки, достаточно знать,
какую роль играет собирание женщинами корней дико-
растущих растений в жизни австралийского племени.
А чтобы понять, скажем, менуэт, совершенно недостаточ-
но знания экономики Франции XVIII столетия. Тут нам
приходится иметь дело с танцем, выражающим собою
психологию непроизводительного класса... Стало быть,
экономический «фактор» уступает здесь честь и место
психологическому. Но не забывайте, что само появление
непроизводительных классов в обществе есть продукт его
экономического развития» (89, с. 65).
Таким образом, марксистское рассмотрение искусства,
особенно в его сложнейших формах, необходимо включа-
ет в себя и изучение психофизического действия худо-
жественного произведения11*.
Предметом социологического изучения может быть ли-
бо идеология сама по себе, либо зависимость ее от тех
или иных форм общественного развития, но никогда со-
циологическое исследование само по себе, не дополнен-
ное исследованием психологическим, не в состоянии бу-
дет вскрыть ближайшую причину идеологии — психику
общественного человека. Чрезвычайно важно и сущест-
венно для установления методологической границы меж-
ду обеими точками зрения выяснить разницу, отличаю-
щую психологию от идеологии.
С этой точки зрения становится совершенно понятной
та особая роль, которая выпадает на долю искусства
как совершенно особой идеологической формы, имеющей
дело с совершенно своеобразной областью человеческой
психики. И если мы хотим выяснить именно это своеобра-
зие искусства, то, что выделяет его и его действия из
всех остальных идеологических форм,— мы неизбежно
нуждаемся в психологическом анализе. Все дело в том,
что искусство систематизирует совсем особенную сферу
психики общественного человека — именно сферу его
чувства. И хотя за всеми сферами психики лежат од-
ни и те же породившие их причины, но, действуя через
разные психические Verhaltensweisen, они вызывают к
жизни и разные идеологические формы.
 
К методологии вопроса	25
Таким образом, прежняя вражда сменяется союзом
двух направлений в эстетике, и каждое из них получает
смысл только в общей философской системе. Если рефор-
ма эстетики сверху более или менее ясна в своих общих
очертаниях и намечена в целом ряде работ, во всяком
случае, в такой степени, что позволяет дальнейшую раз-
работку этих вопросов в духе исторического материализ-
ма, то в смежной области — в области психологического
изучения искусства — дело обстоит совершенно иначе.
Возникает целый ряд таких затруднений и вопросов, ко-
торые были неизвестны прежней методологии психологи-
ческой эстетики вовсе. И самым существенным из этих
новых затруднений оказывается вопрос о разграничении
социальной и индивидуальной психологии при изучении
вопросов искусства. Совершенно очевидно, что прежняя
точка зрения, не допускавшая сомнений в вопросе о раз-
межевании этих двух психологических точек зрения, ны-
не должна быть подвергнута основательному пересмотру.
Мне думается, что обычное представление о предмете и
материале социальной психологии окажется неверным в
самом корне при проверке его с новой точки зрения. В са-
мом деле, точка зрения социальной психологии или пси-
хологии народов, как ее понимал Вундт, избирала пред-
метом своего изучения язык, мифы, обычаи, искусство, ре-
лигиозные системы, правовые и нравственные нормы. Со-
вершенно ясно, что с точки зрения только что приведен-
ной это все уже не психология: это сгустки идеологии,
кристаллы. Задача же психологии заключается в том,
чтобы изучить самый раствор, самое общественную пси-
хтшу, а не идеологию. Язык, обычаи, мифы — это все ре-
зультат деятельности социальной психики, а не ее про-
цесс. Поэтому, когда социальная психология занимается
этими предметами, она подменяет психологию идеологи-
ей. Очевидно, что основная предпосылка прежней соци-
альной психологии и вновь возникающей коллективной
рефлексологии, будто психология отдельного человека не-
пригодна для уяснения социальной психологии, окажется
поколебленной новыми методологическими допущениями.
Бехтерев утверждает: «...очевидно, что психология от-
дельных лиц непригодна для уяснения общественных дви-
жений...» (18, с. 14). На такой же точке зрения стоят и
другие социальные психологи, как Мак-Дауголл, Лебон,
Фрейд и другие, рассматривающие социальную психику

 
26	Л. С. Выготский. Психология искусства
как нечто вторичное, возникающее из индивидуальной.
При этом предполагается, что есть особая индивидуаль-
ная психика, а затем уже из взаимодействия этих инди-
видуальных психологии возникает коллективная, общая
для всех данных индивидуумов. Социальная психология
при этом возникает как психология собирательной лич-
ности, на манер того, как толпа собирается из отдельных
людей, хотя имеет и свою надличную психологию. Таким
образом, немарксистская социальная психология понима-
ет социальное грубо эмпирически, непременно как тол-
пу, как коллектив, как отношение к другим людям. Об-
щество понимается как объединение людей, как добавоч-
ное условие деятельности одного человека. Эти психоло-
ги не допускают мысли, что в самом интимном, личном
движении мысли, чувства и т. п. психика отдельного ли-
ца все же социальна и социально обусловлена. Очень
нетрудно показать, что психика отдельного человека
именно и составляет предмет социальной психологии. Со-
вершенно неверно мнение Г. Челпанова, очень часто вы-
сказываемое и другими, что специально марксистская
психология есть психология социальная, изучающая ге-
незис идеологических форм по специально марксистско-
му методу, заключающемуся в изучении происхождения
указанных форм в зависимости от изучения социального
хозяйства, и что эмпирическая и экспериментальная пси-
хология марксистской стать не может, как не может стать
марксистской минералогия, физика, химия и т. п. В под-
тверждение Челпанов ссылается на восьмую главу «Ос-
новных вопросов марксизма» Плеханова, где говорится
совершенно ясно о происхождении идеологии. Скорее вер-
на как раз обратная мысль, именно та, что индивидуаль-
ная (resp. эмпирическая и экспериментальная) психоло-
гия только и может стать марксистской. В самом деле,
раз мы отрицаем существование народной души, народ-
ного духа и т. п., то как можем мы отличить обществен-
ную психологию от личной. Именно психология отдель-
ного человека, то, что у него есть в голове, это и есть
психика, которую изучает социальная психология. Ни-
какой другой психики нет. Все другое есть или мета-
физика или идеология, поэтому утверждать, что эта пси-
хология отдельного человека не может стать марксист-
ской, то есть социальной, как минералогия, химия и т. п.,
значит не понимать основного утверждения Маркса, что

 
К методологии вопроса	27
«человек есть в самом буквальном смысле zoon politi-
соп*, не только животное, которому свойственно обще-
ние, но животное, которое только в обществе и может
обособляться» (1, с. 710). Считать психику отдельного
человека, то есть предмет экспериментальной и эмпири-
ческой психологии, столь же внесоциальной, как предмет
минералогии,— значит стоять на прямо противоположной
марксизму позиции. Не говоря уже о том, что и физика,
и химия, и минералогия, конечно же, могут быть марк-
систскими и антимарксистскими, если мы под наукой бу-
дем разуметь не голый перечень фактов и каталогов за-
висимостей, а более крупно систематизированную область
познания целой части мира.
Остается последний вопрос о генезисе идеологических
форм. Есть ли подлинно предмет социальной психологии
изучение зависимости их от социального хозяйства? Мне
думается, что ни в какой мере. Это общая задача каждой
частной науки, как ветви общей социологии. История
религии и права, история искусства и науки решают вся-
кий раз эту задачу для своей области.
Но не только из теоретических соображений выясняет-
ся неправильность прежней точки зрения; она обнару-
живается гораздо ярче из практического опыта самой же
социальной психологии. Вундт, устанавливая происхож-
дение продуктов социального творчества, вынужден в ко-
нечном счете обратиться к творчеству одного индивида
(162, с. 593). Он говорит, что творчество одного индивида
может быть признано со стороны другого адекватным вы-
ражением его собственных представлений и аффектов, а
потому множество различных лиц могут быть в одинако-
вой мере творцами одного и того же представления. Кри-
тикуя Вундта, Бехтерев совершенно правильно показы-
вает, что «в таком случае, очевидно, не может быть со-
циальной психологии, так как при этом для нее не откры-
вается никаких новых задач, кроме тех, которые входят
и в область психологии отдельных лиц» (18, с. 15). И в
самом деле, прежняя точка зрения, будто существует
принципиальное различие между процессами и продукта-
ми народного и личного творчества, кажется ныне едино-
душно оставленной всеми. Сейчас никто не решился бы
утверждать, что русская былина, записанная со слов

* Общественное животное (Аристотель. Политика, т. 1, гл. 1).
 
28	Л. С. Выготский. Психология искусства
архангельского рыбака, и пушкинская поэма, тщательно
выправленная им в черновиках, суть продукты различных
творческих процессов. Факты показывают как раз обрат-
ное: точное изучение устанавливает, что разница здесь
чисто количественная; с одной стороны, если сказитель
былины не передает ее совершенно в таком же виде, в
каком он получил ее от предшественника, а вносит в нее
некоторые изменения, сокращения, дополнения, переста-
новку слов и частей, то он уже является автором данного
варианта, пользующимся готовыми схемами и шаблона-
ми народной поэзии; совершенно ложно то представле-
ние, будто народная поэзия возникает безыскусственно и
создается всем народом, а не профессионалами — скази-
телями, петарями, бахарями и другими профессионалами
художественного творчества, имеющими традиционную и
богатую глубоко специализированную технику своего ре-
месла и пользующимися ею совершенно так же, как пи-
сатели позднейшей эпохи. С другой стороны, и писатель,
закрепляющий письменный продукт своего творчества,
отнюдь не является индивидуальным творцом своего про-
изведения. Пушкин отнюдь не единоличный автор своей
поэмы. Он, как и всякий писатель, не изобрел сам спо-
соба писать стихами, рифмовать, строить сюжет опре-
деленным образом и т. п., но, как и сказитель былины,
оказался только распорядителем огромного наследства
литературной традиции, в громадной степени зависимым
от развития языка, стихотворной техники, традиционных
сюжетов, тем, образов, приемов, композиции и т. п.
Если бы мы захотели расчесть, что в каждом литера-
турном произведении создано самим автором и что полу-
чено им в готовом виде от литературной традиции, мы
очень часто, почти всегда, нашли бы, что на долю лич-
ного авторского творчества следует отнести только выбор
тех или иных элементов, их комбинацию, варьирование и
известных пределах общепринятых шаблонов, перенесе-
ние одних традиционных элементов в другие системы12
и т. п. Иначе говоря, и у архангельского сказителя и у
Пушкина мы всегда можем обнаружить наличие обоих
моментов — и личного авторства и литературных тради-
ций. Разница только в количественном соотношении обо-
их этих моментов. У Пушкина выдвигается вперед мо-
мент личного авторства, у сказителя — момент литератур-
ной традиции. Но оба они напоминают, по удачному

 
К методологии вопроса	29
сравнению Сильверсвана, пловца, плывущего по реке, те-
чение которой относит его в сторону. Путь пловца, как и
творчество писателя, будет всякий раз равнодействующей
двух сил — личных усилий пловца и отклоняющей силы
течения.
Мы имеем все основания утверждать, что с психоло-
гической точки зрения нет принципиальной разницы меж-
ду процессами народного и личного творчества. А если
так, то совершенно прав Фрейд, когда утверждает, что
«индивидуальная психология с самого начала является
одновременно и социальной психологией...» (122, с. 3).
Поэтому интерментальная психология (интерпсихология)
Тарда, как и социальная психология других авторов,
должна получить совершенно другое значение.
Вслед за Сигеле, Де-ля-Грассери, Росси и другими я
склонен думать, что следует различать социальную и
коллективную психологию, но только признаком разли-
чения той и другой я склонен считать не выдвигаемый
этими авторами, а существенно иной. Именно потому, что
различие основывалось на степени организованности изу-
чаемого коллектива, это мнение не оказалось общепри-
нятым в социальной психологии.
Признак различения намечается сам собой, если мы
примем во внимание, что предметом социальной психоло-
гии, оказывается, является именно психика отдельного
человека. Совершенно ясно, что при этом предмет преж-
ней индивидуальной психологии совпадает с дифферен-
циальной психологией, имеющей своей задачей изучение
индивидуальных различий у отдельных лиц. Совершенно
совпадает с этим и понятие об общей рефлексологии в
отличие от коллективной у Бехтерева. «В этом смысле
имеется известное соотношение между рефлексологией
отдельной личности и коллективной рефлексологией, так
как первая стремится выяснить особенности отдельной
личности, найти различие между индивидуальным скла-
дом отдельных лиц и указать рефлексологическую осно-
ву этих различий, тогда как коллективная рефлексоло-
гия, изучая массовые или коллективные проявления со-
относительной деятельности, имеет в виду, собственно,
выяснить, как путем взаимоотношения отдельных инди-
видов в общественных группах и сглаживания их инди-
видуальных различий достигаются социальные продукты
их соотносительной деятельности» (18, с. 28).
 
30	Л. С. Выготский. Психология искусство
Отсюда совершенно ясно, что речь идет именно о
дифференциальной психологии в точном смысле этого
слова. Что же тогда составит предмет коллективной пси-
хологии в собственном смысле слова? Это можно пока-
зать при помощи простейшего рассуждения. Все в нас
социально, но это отнюдь не означает, что все реши-
тельно свойства психики отдельного человека присущи
и всем другим членам данной группы. Только некоторая
часть личной психологии может считаться принадлеж-
ностью данного коллектива, и вот эту часть личной пси-
хики в условиях ее коллективного проявления и изучает
всякий раз коллективная психология, исследуя психоло-
гию войска, церкви и т. п.
Таким образом, вместо социальной и индивидуальной
психологии следует различать социальную и коллектив-
ную психологию. Различение социальной и индивиду-
альной психологии в эстетике падает так же, как раз-
личение между нормативной и описательной эстетикой,
потому что, как совершенно правильно показал Мюн-
стерберг, историческая эстетика была связана с социаль-
ной психологией, а нормативная эстетика — с индивиду-
альной (см. 155).
Гораздо важнее оказывается различение между субъ-
ективной и объективной психологией искусства. Разли-
чие интроспективного метода в приложении к исследова-
нию эстетических переживаний совершенно явно обнару-
живается из отдельных свойств этих переживаний. По
самой своей природе эстетическое переживание остается
непонятным и скрытым в своем существе и протекании
от субъекта. Мы никогда не знаем и не понимаем, по-
чему нам понравилось то или иное произведение. Все,
что мы придумываем для объяснения его действия, яв-
ляется позднейшим примышлением, совершенно явной
рационализацией бессознательных процессов. Самое же
существо переживания остается загадочным для нас. Ис-
кусство в том и состоит, чтобы скрывать искусство, как
говорит французская пословица. Поэтому психология пы-
талась подойти к решению своих вопросов эксперимен-
тально, но все методы экспериментальной эстетики — и
так, как они применялись Фехнером (метод выбора, уста-
новки и применения), и так, как они одобрены у Кюльпе
(метод выбора, постепенного изменения и вариации вре-
мени) (см. 147), — в сущности, не могли выйти из круга

 
К методологии вопроса	31
самых элементарных и простейших эстетических оце-
нок.
Подводя итоги развитию этой методики, Фребес при-
ходит к очень плачевным выводам (142, S. 330). Гаман
и Кроче подвергли ее суровой критике, а последний пря-
мо называл эстетической астрологией (см. 30; 62).
Немногим выше стоит и наивный рефлексологический
подход к изучению искусства, когда личность художни-
ка исследуется тестами вроде следующего: «Как бы вы
поступили, если бы любимое вами существо изменило
вам?» (19, с. 35). Если даже при этом записывается
пульс и дыхание, если художнику при этом задается со-
чинение на тему: весна, лето, осень, зима,— мы все же
остаемся в пределах наивного и смехотворного, совершен-
но беспомощного и бессильного исследования.
Основная ошибка экспериментальной эстетики заклю-
чается в том, что она начинает с конца, с эстетического
удовольствия и оценки, игнорируя самый процесс и за-
бывая, что удовольствие и оценка могут оказаться часто
случайными, вторичными и даже побочными моментами
эстетического поведения. Ее вторая ошибка сказывается
в неумении найти то специфическое, что отделяет эстети-
ческое переживание от обычного. Она осуждена, в сущ-
ности, всегда оставаться за порогом эстетики, если она
предъявляет для оценки простейшие комбинации цветов,
звуков, линий и т. п., упуская из виду, что эти моменты
вовсе не характеризуют эстетического восприятия как та-
кового.
Наконец, третий и самый важный ее порок — это лож-
ная предпосылка, будто сложное эстетическое пережива-
ние возникает как сумма отдельных маленьких эстети-
ческих удовольствий. Эти эстетики полагают, что красо-
та архитектурного произведения или музыкальной сим-
фонии может быть нам)! когда-либо постигнута как сум-
марное выражение отдельных восприятий, гармонических
созвучий, аккордов, золотого сечения и т. п. Поэтому со-
вершенно ясно, что для прежней эстетики объективное
и субъективное были синонимами, с одной стороны — не-
нсихологической, с другой стороны — психологической
эстетики (см. 71). Самое понятие объективно психологи-
ческой эстетики было бессмысленным и внутренне про-
тиворечивым сочетанием понятий и слов.
Тот кризис, который переживает сейчас всемирная

 
32	Л. С. Выготский. Психология искусства
психология, расколол, грубо говоря, на два больших ла-
геря всех психологов. С одной стороны, мы имеем груп-
пу психологов, ушедших еще глубже в субъективизм, чем
прежде (Дильтей и др.). Это психология, явно склоня-
ющаяся к чистому бергсонизму. С другой стороны, в са-
мых разных странах, от Америки до Испании, мы видим
самые различные попытки создания объективной психо-
логии. И американский бихевиоризм, и немецкая геш-
тальтпсихология, и рефлексология, и марксистская пси-
хология — все это попытки, направляемые одной общей
тенденцией современной психологии к объективизму. Со-
вершенно ясно, что вместе с коренным пересмотром всей
методологии прежней эстетики эта тенденция к объек-
тивизму охватывает и психологию эстетическую. Таким
образом, величайшей проблемой этой психологии являет-
ся создание объективного метода и системы психологии
искусства. Сделаться объективной — это вопрос сущест-
вования или гибели для всей этой области знания. Для
того чтобы подойти к решению этого вопроса, необходи-
мо точнее наметить, в чем именно заключается психоло-
гическая проблема искусства, и тогда только перейти к
рассмотрению ее методов.
Чрезвычайно легко показать, что всякое исследова-
ние по искусству всегда и непременно вынуждено поль-
зоваться теми или иными психологическими предпосыл-
ками и данными. При отсутствии какой-нибудь закон-
ченной психологической теории искусства эти исследо-
вания пользуются вульгарной обывательской психологи-
ей и домашними наблюдениями. На примере легче всего
показать, как солидные по заданию и исполнению книги
часто допускают непростительные ошибки, когда начи-
нают прибегать к помощи обыденной психологии. К числу
таких ошибок относится обычная психологическая харак-
теристика стихотворного размера. В недавно вышедшей
книге Григорьева указывается на то, что при помощи
ритмической кривой, которую Андрей Белый записывает
для отдельных стихотворений, можно выяснить искрен-
ность переживания поэта. Он же дает следующее психо-
логическое описание хорея: «Замечено, что хорей... слу-
жит для выражения бодрых, плясовых настроений («Мчат-
ся тучи, вьются тучи»). Если при этом какой-нибудь по-
эт воспользуется хореем для выражения каких-нибудь
элегических настроений, то ясно, что эти элегические на-

 
К методологии вопроса	33
строения не искренни, надуманны, а самая попытка ис-
пользовать хорей для элегии так же нелепа, как нелепо,
по остроумному сравнению поэта И. Рукавишникова, ле-
пить негра из белого мрамора» (41, с. 38).
Стоит только припомнить названное автором пушкин-
ское стихотворение или хотя бы одну его строчку — «виз-
гом жалобным и воем надрывая сердце мне»,— чтобы
убедиться, что «бодрого и плясового» настроения, кото-
рое автор приписывает хорею, здесь нет и следа. Напро-
тив того, есть совершенно явная попытка использовать
хорей в лирическом стихотворении, посвященном тяже-
лому и безысходному мрачному чувству. Такую попытку
наш автор называет нелепой, как нелепо лепить негра
из белого мрамора. Однако плох был бы тот скульптор,
который стал бы окрашивать статую в черный цвет, если
она должна изображать негра, как плоха та психология,
которая наугад, вопреки очевидности зачисляет хорей в
разряд бодрых и плясовых настроений.
В скульптуре негр может быть белым, как в лирике
мрачное чувство может выражаться хореем. Но совершен-
но верно, что и тот и другой факт нуждаются в особом
объяснении и это объяснение может дать только психоло-
гия искусства.
В pendant к этому стоит привести и другую анало-
гичную характеристику метра, данную профессором Ер-
маковым: «В стихотворении «Зимняя дорога»... поэт,
пользуясь размером грустным, ямбическим в повышен-
ном по своему содержанию произведении, создает внут-
ренний разлад, щемящую тоску...» (49, с. 190). На этот
раз опровергнуть психологическое построение автора
можно просто фактической ссылкой на то, что стихотво-
рение «Зимняя дорога» написано чистым четырехстоп-
ным хореем, а вовсе не «грустным ямбическим разме-
ром». Таким образом, те психологи, которые пытаются
понять грусть Пушкина из его ямба, а бодрое настрое-
ние из его хорея, заблудились в этих ямбах и хореях
как в трех соснах и не учли того давно установленного
наукой и формулированного Гершензоном факта, что
«для Пушкина размер стиха, по-видимому, безразличен;
тем же размером он описывает и расставание с люби-
мой женщиной («Для берегов отчизны дальной»), и охо-
ту кота за мышью (в «Графе Нулине»), встречу ангела
с демоном — и пленного чижика...» (34, с. 17),

2 Зак. 83
 
34	Л. С. Выготский. Психология искусства
Без специального психологического исследования мы
никогда не поймем, какие законы управляют чувствами
в художественном произведении, и рискуем всякий раз
впасть в самые грубые ошибки. При этом замечательно
то, что и социологические исследования искусства не в
состоянии до конца объяснить нам самый механизм дей-
ствия художественного произведения. Очень много выяс-
няет здесь «начало антитезы», которое, вслед за Дар-
вином, Плеханов привлекает для объяснения многих яв-
лений в искусстве (87, с. 37—59). Все это говорит о той
колоссальной сложности испытываемых искусством влия-
ний, которые никак нельзя сводить к простой и однознач-
ной форме отражения. В сущности говоря, это тот же
вопрос сложного влияния надстройки, который ставит
Маркс, когда говорит, что «определенные периоды его
расцвета (искусства. — Л. В.) отнюдь не находятся в со-
ответствии с общим развитием общества», что «в области
самого искусства известные значительные формы его воз-
можны только на низкой ступени развития искусств...
Однако трудность заключается не в том, чтобы понять,
что греческое искусство и эпос связаны с известными
формами общественного развития. Трудность состоит в
том, что они еще продолжают доставлять нам художест-
венное наслаждение и в известном отношении служить
нормой и недосягаемым образцом» (1, с. 736—737).
Вот совершенно точная постановка психологической
проблемы искусства. Не происхождение в зависимости от
хозяйства надо выяснить, а смысл действия и значения
того обаяния, которое «не находится в противоречии с
той неразвитой общественной ступенью, на которой оно
выросло» (1, с. 737—738). Таким образом, отношение
между искусством и вызывающими его к жизни экономи-
ческими отношениями оказывается чрезвычайно слож-
ным.
Это отнюдь не означает, что социальные условия не
до конца или не в полной мере определяют собой харак-
тер и действие художественного произведения, но только
они определяют его не непосредственно. Самые чувства,
которые вызывает художественное произведение, суть
чувства, социально обусловленные. Это прекрасно подтвер-
ждается на примере египетской живописи. Здесь форма
(стилизация человеческой фигуры) совершенно явно не-
сет функцию сообщения социального чувства, которое в

 
К методологии вопроса	35
самом изображаемом предмете отсутствует и придается
ему искусством. Обобщая эту мысль, можно сопоставить
действие искусства с действием науки и техники. И опять
вопрос для психологической эстетики решается по тому
же самому образцу, что и для эстетики социологической.
Мы готовы повторить вслед за Гаузенштейном, всегда за-
меняя слово «социология» словом «психология», его утвер-
ждение: «Чисто научная социология искусства является
математической фикцией» (32, с. 28). «Так как искусст-
во есть форма, то и социология искусства в конце концов
только тогда заслуживает этого названия, когда она яв-
ляется социологией формы. Социология содержания воз-
можна и нужна, но она не является социологией искусст-
ва в собственном смысле слова, так как социология ис-
кусства, в точном понимании, может быть только социо-
логией формы. Социология же содержания есть в сущ-
ности общая социология и относится скорее к граждан-
ской, чем к эстетической истории общества. Тот, кто рас-
сматривает революционную картину Делакруа с точки
зрения социологии содержания, занимается в сущности
историей июльской революции, а не социологией фор-
мального элемента, обозначаемого великим именем Дела-
круа» (32, с. 27), для того предмет его изучения не яв-
ляется предметом психологии искусства, но общей пси-
хологией. «Социология стиля ни в коем случае не может
быть социологией художественного материала... для соци-
ологии стиля дело идет... о влиянии на форму» (31, с. 12).
Вопрос, следовательно, заключается в том, можно ли
установить какие-либо психологические законы воздейст-
вия искусства на человека или это оказывается невоз-
можным. Крайний идеализм склонен отрицать всякую
закономерность в искусстве и в психологической жизни.
«И теперь, как и прежде, и потом, как и теперь, душа
остается и останется вовеки непостижимой... Законы для
души не писаны, а потому не писаны и для искусства»
(6, с. VII—VIII). Если же мы допустим закономерность
в нашей психологической жизни, мы непременно должны
будем ее привлечь для объяснения действия искусства,
потому что это действие совершается всегда в связи со
всеми остальными формами нашей деятельности.
Поэтому эстопсихологический метод Геннекена за-
ключал в себе ту верную мысль, что только социальная
психология может дать верную опорную точку и направ-

2*
 
36	Л. С. Выготский. Психология искусства
ление исследователю искусства. Однако этот метод за-
стрял вне очерченной им с достаточной ясностью проме-
жуточной области между социологией и психологией.
Таким образом, психология искусства требует прежде
всего совершенно ясного и отчетливого сознания сущно-
сти психологической проблемы искусства и ее границ. Мы
совершенно согласны с Кюльпе, который показывает, что,
в сущности, никакая эстетика не избегает психологии:
«Если это отношение к психологии иногда оспаривается,
то это вытекает, по-видимому, лишь из внутренне несу-
щественного разногласия: одни усматривают специаль-
ные задачи эстетики в пользовании своеобразной точкой
зрения при рассмотрении психических явлений, другие —
в изучении своеобразной области фактов, исследуемых во-
обще чисто психологически. В первом случае мы получа-
ем эстетику психологических фактов, во втором — психо-
логию эстетических фактов» (64, с. 98—99).
Однако задача заключается в том, чтобы совершенно
точно отграничить психологическую проблему искусства
от социологической. На основании всех прежних рассуж-
дений мне думается, что это правильнее всего сделать,
пользуясь психологией отдельного человека. Совершен-
но ясно, что общераспространенная формула о том, что
переживания отдельного человека не могут служить ма-
териалом для социальной психологии, здесь непримени-
ма. Неверно то, что психология переживания искусства
отдельным человеком столь же мало обусловлена социаль-
но, как минерал или химическое соединение; и столь же
очевидно, что генезис искусства и его зависимость от со-
циального хозяйства будет изучать специально история
искусства. Искусство как таковое — как определившееся
направление, как сумма готовых произведений — есть та-
кая же идеология, как и всякая другая.
Вопросом быть или не быть для объективной психо-
логии является вопрос метода. До сих пор психологиче-
ское исследование искусства всегда производилось в од-
ном из двух направлений: либо изучалась психология
творца, создателя по тому, как она выразилась в том или
ином произведении, либо изучалось переживание зрите-
ля, читателя, воспринимающего это произведение. Несо-
вершенство и бесплодность обоих этих методов достаточ-
но очевидны. Если принять во внимание необычайную
сложность творческих процессов и полное отсутствие вся-

 
К методологии вопроса	37
кого представления о законах, руководящих выражением
психики творца в его произведении, станет совершенно
ясна невозможность восходить от произведения к психо-
логии его создателя, если мы не хотим остаться навсегда
только при догадках. К этому присоединяется еще то, что
всякая идеология, как это показал Энгельс, совершается
всегда с ложным сознанием или, в сущности, бессозна-
тельно. «Как об отдельном человеке нельзя судить на
основании того, что сам он о себе думает, точно так же
нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее созна-
нию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противо-
речий материальной жизни»,— говорит Маркс (2, с. 7).
И Энгельс пояснил это в одном из писем так: «Идеоло-
гия — это процесс, который совершает так называемый
мыслитель, хотя и с сознанием, но с сознанием ложным.
Истинные побудительные силы, которые приводят его в
движение, остаются ему неизвестными, в противном слу-
чае это не было бы идеологическим процессом. Он созда-
ет себе, следовательно, представления о ложных или ка-
жущихся побудительных силах» (4, с. 228).
Равным образом бесплодным оказывается и анализ
переживаний зрителя, поскольку он скрыт тоже в бес-
сознательной сфере психики. Поэтому, мне думается,
следует предложить другой метод для психологии искус-
ства, который нуждается в известном методологическом
обосновании. Против него очень легко возразить то, что
обычно возражали против изучения бессознательного
психологией: указывали, что бессознательное, по самому
смыслу этого слова, есть нечто несознаваемое нами и нам
неизвестное, а потому не может быть предметом научно-
го изучения. При этом исходили из ложной предпосылки,
что «мы можем изучать только то (и вообще можем знать
только о том), что мы непосредственно сознаем». Однако
предпосылка эта неосновательна, так как мы знаем и изу-
чаем многое такое, чего мы непосредственно не сознаем,
о чем знаем только при помощи аналогии, построений,
гипотез, выводов, умозаключений и т. д.— вообще лишь
косвенным путем. Так создаются, например, все карти-
ны прошлого, восстанавливаемые нами при помощи раз-
нообразнейших выкладок и построений на основании ма-
териала, который нередко совершенно непохож на эти
картины, «когда зоолог по кости вымершего животного
определяет размеры этого животного, внешний вид, образ

 
38	Л. С. Выготский. Психология искусства
его жизни, говорит нам, чем это животное питалось и
т. д.,— все это непосредственно зоологу не дано, им пря-
мо не переживается как таковое, а составляет выводы на
основании некоторых, непосредственно сознаваемых при-
знаков костей и т. п.» (57, с. 199).
На основании этих рассуждений можно выдвинуть тот
новый метод психологии искусства, который в класси-
фикации методов Мюллер-Фрейенфельса получил назва-
ние «объективно аналитического метода»13* (154, S.
42—43). Надо попытаться за основу взять не автора и
не зрителя, а самое произведение искусства. Правда, оно
само по себе никак не является предметом психологии,
и психика как таковая в нем не дана. Однако если мы
припомним положение историка, который точно так же
изучает, скажем, французскую революцию по материа-
лам, в которых самые объекты его изучения не даны и
не заключены, или геолога,— мы увидим, что целый ряд
наук стоит перед необходимостью раньше воссоздать пред-
мет своего изучения при помощи косвенных, то есть ана-
литических, методов. Разыскание истины в этих науках
напоминает очень часто процесс установления истины в
судебном разбирательстве какого-либо преступления, ко-
гда само преступление отошло уже в прошлое и в распо-
ряжении судьи имеются только косвенные доказательст-
ва: следы, улики, свидетельства. Плох был бы тот судья,
который стал бы выносить приговор на основании рас-
сказа обвиняемого или потерпевшего, то есть лица заве-
домо пристрастного и по самому существу дела извра-
щающего истину. Так точно поступает психология, когда
она обращается к показаниям читателя или зрителя. Но
отсюда вовсе не следует, что судья должен вовсе отка-
заться выслушать заинтересованные стороны, раз он их
заранее лишает доверия. Так точно и психолог никогда
не откажется воспользоваться тем или иным материалом,
хотя он заранее может быть признан ложным. Только
сопоставляя целый ряд ложных положений, проверяя их
объективными уликами, вещественными доказательства-
ми и т. п., судья устанавливает истину. И историку почти
всегда приходится пользоваться заведомо ложными и при-
страстными материалами, и, совершенно подобно тому,
как историк и геолог прежде воссоздают предмет своего
изучения и только после подвергают его исследованию,
психолог вынужден обращаться чаще всего именно к ве-

 
К методологии вопроса	39
щественным доказательствам, к самим произведениям
искусства и по ним воссоздавать соответствующую им
психологию, чтобы иметь возможность исследовать ее и
управляющие ею законы. При этом всякое произведение
искусства естественно рассматривается психологом как
система раздражителей, сознательно и преднамеренно
организованных с таким расчетом, чтобы вызвать эстети-
ческую реакцию. При этом, анализируя структуру раз-
дражителей, мы воссоздаем структуру реакции. Простей-
ший пример может пояснить это. Мы изучаем ритми-
ческое строение какого-нибудь словесного отрывка, мы
имеем все время дело с фактами не психологическими,
однако, анализируя этот ритмический строй речи как раз-
нообразно направленный па то, чтобы вызвать соответст-
венно функциональную реакцию, мы через этот анализ,
исходя из вполне объективных данных, воссоздаем неко-
торые черты эстетической реакции. При этом совершенно
ясно, что воссоздаваемая таким путем эстетическая ре-
акция будет совершенно безличной, то есть она не будет
принадлежать никакому отдельному человеку и не будет
отражать никакого индивидуального психического про-
цесса во всей его конкретности, но это только ее досто-
инство. Это обстоятельство помогает нам установить
природу эстетической реакции в ее чистом виде, не сме-
шивая ее со всеми случайными процессами, которыми она
обрастает в индивидуальной психике.
Этот метод гарантирует нам и достаточную объектив-
ность получаемых результатов и всей системы исследова-
ния, потому что он исходит всякий раз из изучения твер-
дых, объективно существующих и учитываемых фактов.
Общее направление этого метода можно выразить сле-
дующей формулой: от формы художественного произве-
дения через функциональный анализ ее элементов и струк-
туры к воссозданию эстетической реакции и к установ-
лению ее общих законов.
В зависимости от нового метода задачи и план на-
стоящей работы должны быть определены как попытка
сколько-нибудь обстоятельно и планомерно осуществить
этот метод на деле. Совершенно понятно, что это обстоя-
тельство не позволяло задаваться какими-либо система-
тическими целями. В области методологии, критики са-
мого исследования, теоретического обобщения результа-
тов и . прикладного их значения — везде пришлось отка-

 
40	Л. С. Выготский. Психология искусства
заться от задачи фундаментального и систематического
пересмотра всего материала, что могло бы составить пред-
мет многих и многих исследований.
Везде приходилось выдвигать задачу намечения путей
для решения самых основных и простейших вопросов,
для испытания метода. Поэтому мною вынесены некото-
рые отдельные исследования басни, новеллы, трагедии
вперед для того, чтобы с исчерпывающей ясностью по-
казать приемы и характер применяемых мною методов.
Если бы в результате этого исследования составился
самый общий и ориентировочный очерк психологии ис-
кусства — этим была бы выполнена стоящая перед авто-
ром задача.
 
 

 
Глава II
Искусство
как познание
 
Принципы критики. Искусство как
познание. Интеллектуализм этой
формулы. Критика теории образ-
ности. Практические результаты этой
теории. Непонимание психологии
формы. Зависимость от ассоциатив-
ной и сенсуалистической психологии.
 
В психологии было выдвинуто чрезвычайно много раз-
личных теорий, из которых каждая по-своему разъясня-
ла процессы художественного творчества или восприя-
тия. Однако чрезвычайно немногие попытки были дове-
дены до конца. Мы не имеем почти ни одной совершен-
но законченной и сколько-нибудь общепризнанной си-
стемы психологии искусства. Те авторы, которые пыта-
ются свести воедино все наиболее ценное, созданное в
этой области, как Мюллер-Фрейенфельс, по самому су-
ществу дела обречены на эклектическую сводку самых раз-
ных точек зрения и взглядов. Большей частью психоло-
ги отрывочно и фрагментарно разрабатывали только от-
дельные проблемы интересующей нас теории искусства,
причем вели это исследование часто в совершенно раз-
ных и непересекающихся плоскостях, так что без какой-
либо объединяющей идеи или методологического прин-
ципа было бы трудно подвергнуть систематической кри-
тике все, что психология сделала в этом направлении.
 
42	Л. С. Выготский. Психология искусства
Предметом нашего рассмотрения могут служить
только те психологические теории искусства, которые,
во-первых, доведены до сколько-нибудь законченной си-
стематической теории, а во-вторых, лежат в одной пло-
скости с предпринимаемым нами исследованием. Иначе
говоря, нам придется критически столкнуться только с
теми психологическими теориями, которые оперируют
при помощи объективно аналитического метода, то есть
в центр своего внимания ставят объективный анализ са-
мого художественного произведения и, исходя из этого
анализа, воссоздают соответствующую ему психологию.
Те системы, которые построены на других методах и при-
емах исследования, оказываются в совершенно другой
плоскости, и для того, чтобы проверить результаты на-
шего исследования при помощи прежде установленных
фактов и законов, нам придется подождать самых конеч-
ных итогов нашего исследования, так как только край-
ние выводы могут быть сопоставлены с выводами дру-
гих исследований, которые шли другим путем.
Благодаря этому очень ограничивается и суживается
круг подлежащих критическому рассмотрению теорий и
становится возможным свести их к трем основным типи-
ческим психологическим системам, из которых каждая
объединяет вокруг себя множество отдельных частных
исследований, несогласованных взглядов и т. п.
Остается еще прибавить, что самая критика, которую
мы намерены развить ниже, по самому смыслу постав-
ленной перед ней задачи должна исходить из чисто пси-
хологической состоятельности и достоверности каждой
теории. Заслуги каждой из рассматриваемых теорий и
ее специальной области, например в языкознании, тео-
рии литературы и т. п., остаются здесь вне учета.
Первая и наиболее распространенная формула, с ко-
торой приходится встретиться психологу, когда он под-
ходит к искусству, определяет искусство как познание.
Восходя к В. Гумбольдту, эта точка зрения была бле-
стяще развита в трудах Потебни и его школы и послу-
жила основным принципом в целом ряде его плодотвор-
ных исследований. Она же в несколько модифицирован-
ном виде подходит чрезвычайно близко к общераспро-
страненному и из далекой древности идущему учению о
том, что искусство есть познание мудрости и что поуче-
ние и наставление — одна из главных его задач. Основ-
 
Критика	43
ным взглядом этой теории является аналогия между дея-
тельностью и развитием языка и искусством. В каждом
слове, как показала это психологическая система языко-
знания, мы различаем три основных элемента: во-пер-
вых, внешнюю звуковую форму, во-вторых, образ или
внутреннюю форму и, в-третьих, значение. Внутренней
формой называется при этом ближайшее этимологическое
значение слова, при помощи которого оно приобретает
возможность означать вкладываемое в него содержание.
Во многих случаях эта внутренняя форма забылась и
вытеснилась под влиянием все расширяющегося значения
слова. Однако в другой части слов эту внутреннюю форму
обнаружить чрезвычайно легко, а этимологическое иссле-
дование показывает, что даже в тех случаях, в которых
сохранились только внешние формы и значение, внутрен-
няя форма была и только забылась в процессе развития
языка. Так, мышь когда-то обозначала — «вор» 14, и толь-
ко через внутреннюю форму эти звуки сумели сделаться
обозначением мыши. В таких словах, как «молокосос»,
«чернила», «конка», «летчик» и т. п., эта внутренняя
форма еще до сих пор ясна и совершенно ясен процесс
постепенного вытеснения образа все расширяющимся со-
держанием слова, тот конфликт, который возникает меж-
ду первоначальным, узким, и последующим, более широ-
ким, его применением. Когда мы говорим «паровая кон-
ка» или «красные чернила», мы ощущаем этот конфликт
совершенно ясно. Чтобы понять значение внутренней
формы, играющей самую существенную роль в аналогии
с искусством, чрезвычайно полезно остановиться на та-
ком явлении, как синонимы. Два синонима имеют разную
звуковую форму при одном и том же содержании только
благодаря тому, что внутренняя форма каждого из этих
слов совершенно различна. Так, слова «луна» и «месяц»
обозначают в русском языке одно и то же при помощи
разных звуков, благодаря тому что этимологически слово
«луна» обозначает нечто капризное15, изменчивое, непо-
стоянное, прихотливое (намек на лунные фазы), а слово
«месяц» означает нечто служащее для измерения (намек
на измерение времени по фазам).
Таким образом, разница между обоими этими слова-
ми оказывается чисто психологической. Они приводят к
одному и тому же результату, но при помощи разных
процессов мысли. Так точно мы при помощи двух раз-

 
44	Л. С. Выготский. Психология искусства
ных намеков догадываемся об одной и той же вещи,
но путь догадки будет всякий раз отличным. Потебня
формулирует это, когда говорит: «Внутренняя форма каж-
дого из этих слов иначе направляет мысль...» (93, с. 146).
Те же самые три элемента, которые мы различаем
в слове, эти психологи находят и в каждом произведении
искусства, утверждая, следовательно, что и психологиче-
ские процессы восприятия и творчества художественного
произведения совпадают с такими же процессами при
восприятии и творчестве отдельного слова. «Те же сти-
хии,— говорит Потебня,— и в произведении искусства, и
не трудно будет найти их, если будем рассуждать таким
образом: «Это — мраморная статуя (внешняя форма)
женщины с мечом и весами (внутренняя форма), пред-
ставляющая правосудие (содержание)». Окажется, что
в произведении искусства образ относится к содержанию,
как в слове представление к чувственному образу или по-
нятию 16. Вместо «содержание» художественного произве-
дения можем употребить более обыкновенное выражение,
именно «идея» (93, с. 146).
Таким образом, механизм психологических процессов,
соответствующих произведению искусства, намечается из
этой аналогии, причем устанавливается, что символич-
ность или образность слова равняется его поэтичности,
то есть основой художественного переживания становит-
ся образность, а общим его характером — обычные свой-
ства интеллектуального и познавательного процесса. Ре-
бенок, впервые увидевший стеклянный шар, назвал его
арбузиком, объясняя новое и неизвестное для него впе-
чатление шара при помощи прежнего и известного пред-
ставления об арбузе. Прежнее представление «арбузик»
помогло ребенку апперципировать и новое. «Шекспир со-
здал образ Отелло,— говорит Овсянико-Куликовский,—
для апперцепции идеи ревности, подобно тому как ребе-
нок вспомнил и сказал: «арбузик» для апперцепции ша-
ра... «Стеклянный шар — да это арбузик»,— сказал ребе-
нок. «Ревность — да это Отелло»,— сказал Шекспир. Ре-
бенок — худо ли, хорошо ли — объяснил самому себе шар.
Шекспир отлично объяснил ревность сначала самому се-
бе, а потом уже — всему человечеству» (80, с. 18—20).
Таким образом, оказывается, что поэзия или искусст-
во есть особый способ мышления 17, который в конце кон-
цов приводит к тому же самому, к чему приводит и на-

 
Критика	45
учное познание (объяснение ревности у Шекспира), но
только другим путем.. Искусство отличается от науки толь-
ко своим методом, то есть способом переживания, то есть
психологически. «Поэзия, как и проза,— говорит Потеб-
ня,— есть прежде всего и главным образом «известный
способ мышления и познания...» (91, с. 97). «Без образа
нет искусства, в частности поэзии» (91, с. 83).
Чтобы до конца формулировать взгляд этой теории
на процесс художественного понимания, следует указать,
что всякое художественное произведение с этой точки
зрения может применяться в качестве сказуемого к но-
вым, непознанным явлениям или идеям и апперципиро-
вать их, подобно тому как образ в слове помогает аппер-
ципировать новое значение. То, чего мы не в состоянии
понять прямо, мы можем понять окольным путем, путем
иносказания, и все психологическое действие художест-
венного произведения без остатка может быть сведено на
эту окольность пути.
«В современном русском слове «мышь»,— говорит
Овсянико-Куликовский,— мысль идет к цели, то есть к
обозначению понятия, прямым путем и делает один шаг;
в санскритском «муш» она шла как бы окольным путем,
сперва в направлении к значению «вор», а оттуда уже
к значению «мышь», и, таким образом, делала два шага.
Это движение сравнительно с первым, прямолинейным,
представляется более ритмическим... В психологии языка,
то есть в мышлении фактическом, реальном (а не формаль-
но логическом), вся суть не в том, что сказано, что по-
думано, а в том, как сказано, как подумано, каким обра-
зом представлено известное содержание» (80, с. 26, 28).
 Таким образом, совершенно ясно, что мы имеем дело
здесь с чисто интеллектуальной теорией. Искусство тре-
бует только работы ума, работы мысли, все остальное
есть случайное и побочное явление в психологии искус-
ства. «Искусство есть известная работа мысли» (80,
с. 63),— формулирует Овсянико-Куликовский. То же об-
стоятельство, что искусство сопровождается известным и
очень важным волнением, как в процессе творчества, так
и в процессе восприятия, объясняется этими авторами
как явление случайное и не заложенное в самом процес-
се. Оно возникает как награда за труд, потому что об-
раз, необходимый для понимания известной идеи, сказу-
емое к этой идее «дано мне заранее художником, оно бы-

 
46	Л. С. Выготский. Психология искусства
ло даровое» (8, с. 36). И вот это даровое ощущение от-
носительной легкости, паразитического удовольствия от
бесплатного использования чужого труда и есть источник
художественного наслаждения. Грубо говоря, Шекспир
потрудился за нас, отыскивая к идее ревности соответст-
вующий ей образ Отелло. Все наслаждение, которое мы
испытываем, читая Отелло, без остатка сводится к при-
ятному пользованию чужим трудом и к даровому упот-
реблению чужого творческого труда. Чрезвычайно инте-
ресно отметить, что этот односторонний интеллектуализм
системы совершенно открыто признают и все виднейшие
представители этой школы. Так, Горнфельд прямо гово-
рит, что определение искусства как познания «захватыва-
ет одну лишь сторону художественного процесса» (35, с. 9).
Он же указывает на то, что при таком понимании психо-
логии искусства стирается грань между процессом науч-
ного и художественного познания, что в этом отношении
«великие научные истины сходны с художественными об-
разами» и что, следовательно, «данное определение поэзии
нуждается в более тонкой differentia specifica, найти ко-
торую не так легко» (35, с. 8).
Чрезвычайно интересно отметить, что в этом отноше-
нии указанная теория идет вразрез со всей психологиче-
ской традицией в этом вопросе. Обычно исследователи
исключали почти вовсе интеллектуальные процессы из
сферы эстетического анализа. «Многие теоретики так од-
носторонне подчеркивали, что искусство — дело восприя-
тия, или фантазии, пли чувства, искусство противопо-
ставляли так резко науке, как области познания, что мо-
жет показаться почти несовместимым с теорией искусства
утверждением, если мы скажем, что и мыслительные
акты составляют часть художественного наслаждения»
(153, S. 180).
Так оправдывается один из авторов, включая в ана-
лиз эстетического наслаждения мыслительные процессы.
Здесь же мысль поставлена во главу угла при объясне-
нии явлений искусства.
Этот односторонний интеллектуализм обнаружился
чрезвычайно скоро, и уже второму поколению исследова-
телей пришлось внести чрезвычайно существенные по-
правки в теорию их учителя, поправки, которые, строго
говоря, с психологической точки зрения сводят на пет
это утверждение. Не кто иной, как Овсянико-Куликов-

 
Критика	47
ский, вынужден был выступить с учением о том, что ли-
рика представляет собой совершенно особый вид творче-
ства (см. 79), который обнаруживает «принципиальное
психологическое различие» с эпосом. Оказывается, что
сущность лирического искусства никак не может быть
сведена к процессам познания, к работе мысли, но что
определяющую роль в лирическом переживании играет
эмоция, эмоция, которая может быть совершенно точно
отделена от побочных эмоций, возникающих в процессе
научного философского творчества. «Во всяком челове-
ческом творчестве есть свои эмоции. При анализе психо-
логии, например, математического творчества найдется
непременно особая «математическая эмоция». Однако ни
математик, ни философ, ни естествоиспытатель не согла-
сятся с тем, чтобы их задача сводилась к созданию спе-
цифических эмоций, связанных с их специальностью. Ни
науку, ни философию мы не назовем деятельностями
эмоциональными... Огромную роль играют эмоции в твор-
честве художественном — образном. Они вызываются
здесь самим содержанием и могут быть какие угодно:
эмоциями скорби, грусти, жалости, негодования, собо-
лезнования, умиления, ужаса и т. д. и т. д.,— только они
сами по себе не являются лирическими. Но к ним мо-
жет примешиваться лирическая эмоция — со стороны,
именно со стороны формы, если данное художественное
произведение облечено в ритмическую форму, например,
в стихотворную или такую прозаическую, в которой со-
блюден ритмический каданс речи. Вот сцена прощания
Гектора с Андромахой. Вы можете испытать, читая ее,
сильную эмоцию и прослезиться. Без всякого сомнения,
эта эмоция, поскольку она вызвана трогательностью са-
мой сцены, не заключает в себе ничего лирического. Но
к этой эмоции, вызванной содержанием, присоединяется
ритмическое воздействие плавных гекзаметров, и вы, в
придачу, испытываете еще и легкую лирическую эмоцию.
Эта последняя была гораздо сильнее в те времена, когда
гомеровские поэмы не были книгою для чтения, когда
слепые рапсоды пели эти песни, сопровождая пение иг-
рою на кифаре. К ритму стиха присоединялся ритм пе-
ния и музыки. Лирический элемент усугублялся, усили-
вался, а может быть, иной раз и заслонял эмоцию, вы-
зывавшуюся содержанием. Если хотите получить эту
эмоцию в ее чистом виде, без всякой примеси лирической

 
48	Л. С, Выготский. Психология искусства
эмоции,— переложите сцену в прозу, лишенную ритмиче-
ского каданса, представьте себе, например, прощание
Гектора с Андромахой, рассказанное Писемским. Вы пе-
реживете подлинную эмоцию сочувствия, сострадания,
жалости и даже прольете слезу — но ничего по существу
лирического тут не будет» (79, с. 173—175).
Таким образом, целая громадная область искусства —
вся музыка, архитектура, поэзия — оказывается совер-
шенно исключенной из теории, объясняющей искусство
как работу мысли. Приходится выделить эти искусства
не только в особый подвид внутри самих же искусств,
но даже в особый совершенно вид творчества, столь же
чуждый образным искусствам, как и научному и фило-
софскому творчеству, и стоящий к ним в том же отно-
шении. Однако оказывается, что крайне трудно провести
границу между лирическим и между нелирическим внутри
самого искусства. Иначе говоря, если признать, что ли-
рические искусства требуют не работы мысли, а чего-то
другого, приходится признать вслед за этим, что и во
всяком другом искусстве есть громадные области, кото-
рые никак не могут быть сведены к работе мысли. На-
пример, оказывается, что такие вещи, как «Фауст» Гёте,
«Каменный гость», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери»
Пушкина, мы должны будем отнести к синкретическому,
или смешанному, искусству, полуобразному, полулириче-
скому, и над ними не всегда можно сделать такую опера-
цию, как со сценой прощания Гектора. По учению само-
го же Овсянико-Куликовского нет никакой принципиаль-
ной разницы между прозой и стихом, между речью раз-
меренной и неразмеренной, и, следовательно, нельзя
указать во внешней форме признака, который позволил
бы отличить образное искусство от лирического. «Стих —
это только педантическая проза, в которой соблюдено
однообразие размера, а проза — это вольный стих, в ко-
тором ямбы, хореи и т. д. чередуются свободно и произ-
вольно, что отнюдь не мешает иной прозе (например,
тургеневской) быть гармоничнее иных стихов» (80, с. 55).
Далее мы видели, что в сцене прощания Гектора с
Андромахой наши эмоции протекают как бы в двух пла-
нах: с одной стороны, эмоции, вызванные содержанием,
те, которые остались бы и в том случае, если бы эту сцену
переложил Писемский, и — другие, вызванные гекзамет-
рами, которые у Писемского пропали бы невозвратно.

 
Критика	49
Спрашивается, есть ли хоть одно произведение искусст-
ва, в котором этих добавочных эмоций формы не было
бы? Иначе говоря, можно ли представить себе такое про-
изведение, которое, будучи пересказано Писемским так,
что от него сохранится только содержание и совершен-
но исчезнет всякая форма, тем не менее ничего не по-
теряет в этом. Напротив того, анализ и повседневное на-
блюдение убеждают нас, что в образном произведении
нерасторжимость формы совершенно совпадает с нерас-
торжимортыо формы в любом лирическом стихотворении.
Овсянико-Куликовский относит к чисто эпическим про-
изведениям, например, «Анну Каренину» Толстого. Но
вот что писал сам Толстой о своем романе и, в частности,
о его формальной стороне: «Если же бы я хотел сказать
словами все то, что имел в виду выразить романом, то я
должен бы был написать роман тот самый, который я
написал, сначала... И если критики теперь уже понимают
и в фельетоне могут выразить то, что я хочу сказать, то
я их поздравляю и смело могу уверить qu'ils en savent
plus long que mol *. И если близорукие критики думают,
что я хотел описывать только то, что мне правится, как
обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они
ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною
руководила потребность собрания мыслей, сцепленных
между собою, для выражения себя, но каждая мысль, вы-
раженная словами особо, теряет свой смысл, страшно по-
нижается, когда берется одна из того сцепления, в кото-
ром она находится. Само же сцепление составлено не
мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу
этого сцепления непосредственно словами никак нельзя;
а можно только посредственно — словами описывая обра-
зы, действия, положения» (108, с. 268—269).
Здесь совершенно ясно Толстой указывает на служеб-
ность мысли в художественном произведении и на совер-
шенную невозможность той операции для «Анны Каре-
ниной», которую Овсянико-Куликовский применяет к
сцене прощания Гектора с Андромахой. Казалось бы, что,
переложив «Анну Каренину» своими словами или слова-
ми Писемского, мы сохраним все ее интеллектуальные
достоинства, лирической же добавочной эмоции ей не по-
лагается, так как она написана не плавными гекзамет-

* Что они знают об этом больше, чем я (франц.).
 
50	Л. С. Выготский. Психология искусства
рами и в результате она не должна ничего потерять от
такой операции. Между тем оказывается, что нарушить
сцепление мыслей и сцепление слов в этом романе, то
есть разрушить его форму, значит так же убить самый
роман, как переложить лирическое стихотворение по Пи-
семскому. И другие произведения, называемые Овсянико-
Куликовским, как «Капитанская дочка», «Война и мир»,
вероятно, не выдержали бы такой операции. Надо ска-
зать, что в этом разрушении формы — действительном
или воображаемом — и заключается основная операция
психологического анализа. И отличие действия самого
точного пересказа от самого произведения служит исход-
ной точкой для анализа особой эмоции формы. В интел-
лектуализме этой системы как нельзя ярче сказалось со-
вершенное непонимание психологии формы художествен-
ного произведения. Ни Потебня, ни его ученики ни разу
не показали, чем объясняется совершенно особое и спе-
цифическое действие художественной формы. Вот что
говорит по этому поводу Потебня: «Каково бы ни было,
в частности, решение вопроса, почему поэтическому мыш-
лению более (в его менее сложных формах), чем прозаи-
ческому, сродна музыкальность звуковой формы, то есть
темп, размер, созвучие, сочетание с мелодией; оно не мо-
жет подорвать верности положений, что поэтическое мыш-
ление может обходиться без размера и пр., как, наоборот,
прозаическое может быть искусственно, хотя и не без
вреда, облечено в стихотворную форму» (91, с. 97). Что
стихотворный размер не обязателен для поэтического про-
изведения, это совершенно очевидно, как очевидно и то,
что изложенное в стихах математическое правило или
грамматическое исключение не составят еще предмет
поэзии. Но это поэтическое мышление может быть совер-
шенно независимо от всякой внешней формы, что именно
и утверждает в приведенных строках Потебня,— это есть
основное противоречие с первой аксиомой психологии
художественной формы, утверждающей, что только в дан-
ной своей форме художественное произведение оказывает
свое психологическое воздействие. Интеллектуальные про-
цессы оказываются только частичными и составными,
служебными и вспомогательными в том сцеплении мыс-
лей и слов, которое и есть художественная форма. Самое
же это сцепление, то есть самая форма, как говорит
Толстой, составлена не мыслью, а чем-то другим. Иначе

 
Критика	51
говоря, если в психологию искусства и входит мысль, то
вся она в целом не есть все же работа мысли. Эту не-
обычную психологическую силу художественной формы
совершенно точно отметил Толстой, когда указывал на то,
что нарушение этой формы в ее бесконечно малых эле-
ментах немедленно ведет к уничтожению художественно-
го эффекта. «Я уже приводил где-то,— говорит Толстой,—
глубокое изречение русского живописца Брюллова об ис-
кусстве, но не могу не привести его еще раз, потому что
оно лучше всего показывает, чему можно и чему нельзя
учить в школах. Поправляя этюд ученика, Брюллов в не-
скольких местах чуть тронул его, и плохой, мертвый этюд
вдруг ожил. «Вот, чуть-чуть тронули, и все изменилось»,—
сказал один из учеников. «Искусство начинается там, где
начинается чуть-чуть»,— сказал Брюллов, выразив эти-
ми словами самую характерную черту искусства. Замеча-
ние это верно для всех искусств, но справедливость его
особенно заметна на исполнении музыки... Возьмем три
главных условия — высоту, время и силу звука. Музы-
кальное исполнение только тогда есть искусство и тогда
заражает, когда звук будет ни выше, ни ниже того, кото-
рый должен быть, то есть будет взята та бесконечно ма-
лая середина той ноты, которая требуется, и когда про-
тянута будет эта нота ровно столько, сколько нужно, и
когда сила звука будет ни сильнее, ни слабее того, что
нужно. Малейшее отступление в высоте звука в ту или
другую сторону, малейшее увеличение или уменьшение
времени и малейшее усиление или ослабление звука про-
тив того, что требуется, уничтожает совершенство испол-
нения и вследствие того заразительность произведения.
Так что то заражение искусством музыки, которое, ка-
жется, так просто и легко вызывается, мы получаем толь-
ко тогда, когда исполняющий находит те бесконечно
малые моменты, которые требуются для совершенства
музыки. То же самое и во всех искусствах: чуть-чуть свет-
лее, чуть-чуть темнее, чуть-чуть выше, ниже, правее, ле-
вее — в живописи; чуть-чуть ослаблена или усилена ин-
тонация — в драматическом искусстве, или сделана чуть-
чуть раньше, чуть-чуть позже; чуть-чуть недосказано, пе-
ресказано, преувеличено — в поэзии, и нет заражения.
Заражение только тогда достигается и в той мере, в какой
художник находит те бесконечно малые моменты, из ко-
торых складывается произведение искусства. И научить

 
52	 Л. С. Выготский. Психология искусства
внешним образом нахождению этих бесконечно малых
моментов нет никакой возможности: они находятся толь-
ко тогда, когда человек отдается чувству. Никакое обу-
чение не может сделать того, чтобы пляшущий попадал
в самый такт музыки и поющий или скрипач брал самую
бесконечно малую середину ноты и чтобы рисовальщик
проводил единственную из всех возможных нужную ли-
нию и поэт находил единственно нужное размещение
единственно нужных слов. Все это находит только чувст-
во» (106, с. 127—128).
Совершенно ясно, что различие между гениальным
дирижером и посредственным при исполнении одной и
той же музыкальной вещи, различие между гениальным
художником и совершенно точным копиистом его карти-
ны всецело сводится на эти бесконечно малые элементы
искусства, которые принадлежат к соотношению состав-
ляющих его частей, то есть к элементам формальным,
Искусство начинается там, где начинается чуть-чуть,—
это все равно что сказать, что искусство начинается там,
где начинается форма.
Таким образом, поскольку форма присуща всякому
решительно художественному произведению, будь то ли-
рическое или образное, особая эмоция формы есть необ-
ходимое условие художественного выражения, и поэтому
падает самое различение Овсянико-Куликовского, кото-
рый считает, что в одних искусствах эстетическое на-
слаждение «возникает скорее как результат процесса,
как своего рода награда — за творчество — для худож-
ника, за понимание и повторение чужого творчества для
всякого, кто воспринимает художественное произведение.
Другое дело — архитектура, лирика и музыка, где эти
эмоции не только имеют значение «результата» или «на-
грады», но прежде всего выступают в роли основного ду-
шевного момента, в котором сосредоточен весь центр тя-
жести произведения. Эти искусства могут быть названы
эмоциональными — в отличие от других, которые назо-
вем интеллектуальными или «образными»... В последних
душевный процесс подводится под формулу: от образа к
идее и от идеи к эмоции. В первых его формула иная:
от эмоции, производимой внешней формою, к другой,
усугубленной эмоции, которая возгорается в силу того
что внешняя форма стала для субъекта символом идеи»
(80, с. 70—71).
 
Критика	53
Обе эти формулы совершенно неверны. Правильней
было бы сказать, что душевный процесс при восприятии
и образного и лирического искусства подводится под фор-
мулу: от эмоции формы к чему-то следующему за ней.
Во всяком случае, начальный и отправной момент, без
которого понимание искусства не осуществляется вовсе,
есть эмоция формы. Это наглядным образом подтвержда-
ется той самой психологической операцией, которую
автор проделал над Гойером, а эта операция, в свою оче-
редь, совершенно опровергает утверждение, что искусст-
во есть работа мысли. Эмоция искусства никак не может
быть сведена к эмоциям, сопровождающим «всякий акт
предицирования и в особенности акт грамматического
предицирования. Дан ответ на вопрос, найдено сказуемое,—
субъект ощущает род умственного удовлетворения. Най-
дена идея, создан образ,— и субъект чувствует своеобраз-
ную интеллектуальную радость» (79, с. 199).
Этим, как уже было показано выше, совершенно сти-
рается всякая психологическая разница между интеллек-
туальной радостью от решения математической задачи и
от прослушанного концерта. Совершенно прав Горнфельд,
когда говорит, что «в этой насквозь познавательной тео-
рии обойдены эмоциональные элементы искусства, и в
этом — пробел теории Потебни, пробел, который он чувст-
вовал и, верно, заполнил бы, если бы продолжал свою
работу» (35, с. 63).
Что сделал бы Потебня, если бы продолжал свою ра-
боту, мы не знаем, но к чему пришла его система, после-
довательно разрабатываемая его учениками, мы знаем:
она должна была исключить из формулы Потебни едва
ли не большую половину искусства и должна была стать
в противоречие с очевиднейшими фактами, когда захоте-
ла сохранить влияние этой формулы для другой поло-
вины.
Для нас совершенно очевидно, что те интеллектуаль-
ные операции, те мыслительные процессы, которые воз-
никают у каждого из нас при помощи и по поводу ху-
дожественного произведения, не принадлежат к психоло-
гии искусства в тесном смысле этого слова. Это есть как
бы результат, следствие, вывод, последействие художест-
венного произведения, которое может осуществиться не
иначе, как в результате его основного действия. И та те-
ория, которая начинает с этого последействия, поступает,

 
54	Л. С. Выготский. Психология искусства
по остроумному выражению Шкловского, так, как всад-
ник, собирающийся вскочить на лошадь, когда перепры-
гивает через нее. Эта теория бьет мимо цели и не дает
разъяснения психологии искусства как таковой. Что это
действительно так, мы можем убедиться из следующих
чрезвычайно простых примеров. Так, Валерий Брюсов,
принимая эту точку зрения, утверждал, что всякое худо-
жественное произведение приводит особенным методом к
тем же самым познавательным результатам, к которым
приводит и ход научного доказательства. Например, то,
что переживаем мы, читая пушкинское стихотворение
«Пророк», можно доказать и методами науки. «Пушкин
доказывает ту же мысль методами поэзии, то есть синте-
зируя представления. Так как вывод ложен, то должны
быть ошибки и в доказательствах. И действительно: мы
не можем принять образ серафима, не можем примирить-
ся с заменой сердца углем и т. д. При всех высоких
художественных достоинствах стихотворения Пушкина...
оно может быть нами воспринимаемо только при усло-
вии, если мы станем на точку зрения поэта. «Пророк»
Пушкина уже только исторический факт, подобно, на-
пример, учению о неделимости атома» (22, с. 19—20).
Здесь интеллектуальная теория доведена до абсурда, и
потому ее психологические несуразности особенно очевид-
ны. Выходит так, что если художественное произведение
идет вразрез с научной истиной, оно сохраняет для пас
такое же значение, как и учение о неделимости атома,
то есть оставленная и неверная научная теория. Но в та-
ком случае 0,99 в мировом искусстве оказалось бы вы-
брошенным за борт и принадлежащим только истории.
Если Пушкин одно из великолепных своих стихотво-
рений начинает словами:
Земля недвижна: неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой,—
в то время, как каждый школьник первой ступени знает,
что земля не недвижна, а вращается,— выходит, что эти
стихи не могут иметь никакого серьезного смысла для
культурного человека. Зачем же тогда поэты обращают-
ся к явно неверным и ложным идеям? В полном несогла-
сии с этим, Маркс указывает как на важнейшую про-
блему искусства на разъяснение того, почему греческий

 
Критика	55
эпос и трагедии Шекспира, возникшие в давно ушедшую
в прошлое эпоху, сохраняют до сих пор значение нормы
и недосягаемого образца, несмотря на то, что та почва
идей и отношений, на которых они выросли, давно уж
для пас не существует более. Только па почве греческой
мифологии могло возникнуть греческое искусство, одна-
ко оно продолжает волновать нас, хотя эта мифология
утратила для нас всякое реальное значение, кроме исто-
рического. Лучшим доказательством того, что эта теория
оперирует, по существу, с внеэстетическим моментом ис-
кусства, является судьба русского символизма, который
в своих теоретических предпосылках всецело совпадает
с рассматриваемой теорией.
Выводы, к которым пришли сами символисты, пре-
красно сконцентрированы Вячеславом Ивановым в его
формуле, гласящей: «Символизм лежит вне эстетических
категорий» (55, с. 154). Так же точно вне эстетических
категорий и вне психологических переживаний искусства
как такового лежат исследуемые этой теорией мысли-
тельные процессы. Вместо того чтобы объяснить нам пси-
хологию искусства, они сами нуждаются в объяснении,
которое может быть дано только на почве научно разра-
ботанной психологии искусства.
Но легче всего судить всякую теорию по тем край-
ним выводам, которые упираются уже в совершенно дру-
гую область и позволяют проверить найденные законы
на материале фактов совершенно другой категории. Ин-
тересно проследить такие выводы, упирающиеся в об-
ласть истории идеологий, критикуемой нами теории. С пер-
вого взгляда она как будто бы как нельзя лучше согла-
суется с теорией постоянной изменчивости общественной
идеологии в зависимости от изменения производственных
отношений. Она как будто совершенно ясно показывает,
как и почему меняется психологическое впечатление от
одного и того же произведения искусства, несмотря на то,
что форма этого произведения остается одной и той же.
Раз все дело не в том содержании, которое вложил в
произведение автор, а в том, которое привносит от себя
читатель, то совершенно ясно, что содержание этого худо-
жественного произведения является зависимой и пере-
менной величиной, функцией от психики общественного
человека и изменяется вместе с последней. «Заслуга ху-
дожника не в том minimum содержания, какое думалось

 
56	Л. С. Выготский. Психология искусства
ему при создании, а в известной гибкости образа, в силе
внутренней формы возбуждать самое разнообразное со-
держание. Скромная загадка: «Одно каже «свитай боже»,
друге каже «не дай боже», третье каже «менi все одно»
(окно, двери и сволок) — может вызвать мысль об отно-
шениях разных слоев народа к расцвету политической,
нравственной, научной идеи, и такое толкование будет
ложно только в том случае, когда мы выдадим его за
объективное значение загадки, а не за наше личное со-
стояние, возбужденное загадкой. В незамысловатом рас-
сказе, как бедняк хотел было набрать воды из Савы, что-
бы развести глоток молока, который был у него в чашке,
как волна без следа унесла из сосуда его молоко и как
он сказал: «Саво, Саво! Себе не забиjели, а мене зацрни»
(то есть опечалила). В этом рассказе может кому-нибудь
почудиться неумолимое, стихийно-разрушительное дейст-
вие потока мировых событий, несчастье отдельных лиц,
вопль, который вырывается из груди невозвратными и, с
личной точки, незаслуженными потерями. Легко ошибить-
ся, навязав народу то или другое понимание, но очевидно,
что подобные рассказы живут по целым столетиям не ра-
ди своего буквального смысла, а ради того, который в
них может быть вложен. Этим объясняется, почему со-
здапия темных людей и веков могут сохранять свое худо-
жественное значение во времена высокого развития, и
вместе почему, несмотря на мнимую вечность искусства,
настает пора, когда с увеличением затруднений при по-
нимании, забвением внутренней формы, произведения ис-
кусства теряют свою цену» (93, с. 153—154).
Таким образом, как будто бы объяснена историческая
изменчивость искусства. «Лев Толстой сравнивал дейст-
вие художественного произведения с заражением; это
сравнение здесь особенно уясняет дело: я заразился ти-
фом от Ивана, но у меня мой тиф, а не тиф Ивана. И у
меня мой Гамлет, а не Гамлет Шекспира. А тиф вообще
есть абстракция, необходимая для теоретической мысли
и ею созданная. Свой Гамлет у каждого поколения, свой
Гамлет у каждого читателя» (38, с. 114).
Как будто историческая обусловленность искусства
разъясняется этим хорошо, но самое сравнение с фор-
мулой Толстого совершенно разоблачает это мнимое объ-
яснение. В самом деле, для Толстого искусство переста-
ет существовать, если нарушается один из самых ма-

 
Критика	57
лых его элементов, если исчезнет одно из его «чуть-
чуть». Для Толстого всякое произведение искусства есть
полнейшая формальная тавтология. Оно в своей форме
всегда равно само себе. «Я сказал, что сказал» — вот един-
ственный ответ художника на вопрос о том, что он хотел
сказать своим произведением. И проверить себя он не
может иначе, как вновь повторить теми же самыми сло-
вами весь свой роман. Для Потебни произведение искус-
ства есть всегда аллегория, иносказание: «Я сказал не то,
что сказал, а нечто иное» — вот его формула для про-
изведения искусства. Отсюда совершенно ясно, что эта
теория разъясняет не изменение психологии искусства
само по себе, а только изменение пользования художест-
венным произведением. Эта теория показывает, что каж-
дое поколение и каждая эпоха пользуется художествен-
ным произведением по-своему, но для того, чтобы восполь-
зоваться, нужно прежде всего пережить, а как оно пере-
живается каждой из эпох и каждым из поколений, па
это теория эта дает далеко не исторический ответ. Так,
говоря о психологии лирики, Овсянико-Куликовский от-
мечает следующую ее особенность, именно то, что она
вызывает не работу мысли, а работу чувства. При этом он
выставляет следующие положения:
«1) психология лирики характеризуется особыми при-
знаками, которыми она резко отличается от психологии
других видов творчества; ...3) отличительные психологи-
ческие признаки лирики должны быть признаны вечны-
ми: они обнаруживаются уже в древнейшем, доступном
изучению фазисе лиризма, проходят через всю историю
его, и все изменения, каким они подвергаются в процес-
се эволюции, не только не нарушают их психологической
природы, но лишь содействуют ее упрочению и полноте
ее выражения» (79, с. 165).
Отсюда совершенно ясно, что, поскольку речь идет о
психологии искусства в собственном смысле слова, она
окажется вечной; несмотря на все изменения, она полнее
выражает свою природу и кажется как будто изъятой из
общего закона исторического развития, во всяком случае
в своей существенной части. Если мы припомним, что
лирическая эмоция есть для нашего автора вообще худо-
жественная эмоция по существу, то есть эмоция фор-
мы,— то мы увидим, что психология искусства, посколь-
ку она есть психология формы, остается вечной и неиз-

 
58	Л. С. Выготский. Психология искусства
менной, а изменяется и развивается от поколения к по-
колению только употребление ее и пользование ею. Чу-
довищная натяжка мысли, которая сама собой бросается
в глаза, когда мы пытаемся вслед за Потебней вложить
огромный смысл в скромную загадку, является прямым
следствием того, что исследование все время ведется не в
области загадки самой по себе, а в области пользования
и применения ее. Осмыслить можно решительно все.
У Горнфельда мы найдем множество примеров тому, как
мы совершенно непроизвольно осмысливаем всякую бес-
смыслицу (38, с. 139), а опыты с чернильными пятнами,
в последнее время применяющиеся Роршахом, дают на-
глядное доказательство тому, что мы привносим от себя
смысл, строй и выражение в самое случайное и бессмыс-
ленное нагромождение форм.
Иначе говоря, само по себе произведение никогда не
может быть ответственно за те мысли, которые могут поя-
виться в результате его. Сама по себе мысль о политиче-
ском расцвете и о различном к нему отношении различ-
ных взглядов ни в какой степени не содержится в скром-
иой загадке. Если мы ее буквальный смысл (окно, двери
и сволок) заменим аллегорическим, загадка перестанет
существовать как художественное произведение. Иначе
не было бы никакой разницы между загадкой, басней и
самым сложным произведением, если каждое из них мог-
ло бы вместить в себя самые великие мысли. Трудность
заключается не в том, чтобы показать, что пользование
произведениями искусства в каждую эпоху имеет свой
особый характер, что «Божественная комедия» в пашу
эпоху имеет совершенно не то общественное назначение,
что в эпоху Данте,— трудность заключается в том, чтобы
показать, что читатель, находящийся и сейчас под воз-
действием тех же самых формальных эмоций, что и со-
временник Данте, по-иному пользуется теми же самыми
психологическими механизмами и переживает «Божест-
венную комедию» по-иному.
Иначе говоря, задача состоит в том, чтобы показать,
что мы не только толкуем по-разному художественные
произведения, но и по-разному их переживаем. Недаром
Горнфельд статью о субъективности и изменчивости по-
нимания назвал «О толковании художественного произ-
ведения» (38, с. 95—153). Важно показать, что самое объ-
ективное и, казалось бы, чисто образное искусство, как

 
Критика	59
это Гюйо показал для пейзажа, и есть, в сущности говоря,
та же самая лирическая эмоция в широком смысле слова,
то есть специфическая эмоция художественной формы.
«Мир «Записок охотника»,— говорит Гершензон,— ни
дать, ни взять крестьянство Орловской губернии 40-х го-
дов; но если присмотреться внимательно, легко заметить,
что это — маскарадный мир, именно — образы душевных
состояний Тургенева, одетые в плоть, в фигуры, в быт и
психологию орловских крестьян, а также — в пейзаж Ор-
ловской губернии» (34, с. И).
Наконец, что самое важное, субъективность понима-
ния, привносимый нами от себя смысл ни в какой мере
не является специфической особенностью поэзии — он
есть признак всякого вообще понимания. Как совершенно
правильно формулировал Гумбольдт: всякое понимание
есть непонимание, то есть процессы мысли, пробуждаемые
в нас чужой речью, никогда вполне не совпадают с теми
процессами, которые происходят у говорящего. Всякий
из нас, слушая чужую речь и понимая ее, по-своему ап-
перципирует слова и их значение, и смысл речи будет
всякий раз для каждого субъективным не в большей мере
и не меньше, чем смысл художественного произведения.
Брюсов вслед за Потебней видит особенность поэзии
в том, что она пользуется синтетическими суждениями в
отличие от аналитических суждений науки. «Если сужде-
ние «человек смертен» по существу аналитично, хотя к
нему и пришли путем индукции, через наблюдение, что
все люди умирают, то выражение поэта (Ф. Тютчева)
«звук уснул» есть суждение синтетическое. Сколько ни
анализировать понятие «звук», в нем нельзя открыть
«сна»; надо к «звуку» придать нечто извне, связать, син-
тезировать с ним, чтобы получить сочетание «звук уснул»
(22, с, 14). Но вся беда в том, что подобными синтетиче-
скими суждениями положительно переполнена наша обы-
денная, обывательская и газетная деловая речь, и при
помощи таких суждений мы никогда не найдем специфи-
ческого признака психологии искусства, который отлича-
ет ее от всех других видов переживаний. Если газетная
статья говорит: «Министерство пало», в этом суждении
оказывается ровно столько же синтетики, как и в выраже-
нии «звук уснул». И наоборот, в поэтической речи мы
найдем целый ряд таких суждений, которые никак нельзя
будет признать суждениями синтетическими в только что

 
60	Л. С. Выготский. Психология искусства
названном смысле; когда Пушкин говорит: «Любви все
возрасты покорны», он дает суждение совершенно не син-
тетическое, но вместе с тем очень поэтическую строку,
Мы видим, что, останавливаясь на интеллектуальных про-
цессах, возбуждаемых художественным произведением,
мы рискуем потерять точный признак, отличающий их
от всех других интеллектуальных процессов.
Если остановиться на другом признаке поэтического
переживания, выдвигаемом этой теорией в качестве спе-
цифического отличия поэзии, придется назвать образ-
ность или чувственную наглядность представления. Со-
гласно этой теории произведение тем поэтичнее, чем на-
гляднее, полнее и отчетливее вызывается им чувственный
образ и представление в сознании читающего. «Если, На-
пример, мысля понятие лошади, я дал себе время вос-
становить в памяти образ, скажем, вороного коня, скачу-
щего галопом, с развевающеюся гривою, и т. д., то моя
мысль несомненно станет художественной — она будет
актом маленького художественного творчества» (80, с. 10).
Выходит так, что всякое наглядное представление
вместе с тем является уже и поэтическим. Надо ска-
зать, что здесь как нельзя ярче выступает та связь, ко-
торая существует между теорией Потебни и ассоциатив-
ным и сенсуалистическим направлением психологии, на
котором основываются все построения этой школы. Тот
колоссальный переворот, который произошел в психоло-
гии со времен жесточайшей критики обоих этих направ-
лений в применении к высшим процессам мышления и
воображения, не оставляет камня на камне от прежней
психологической системы, а вместе с ними падают совер-
шенно и все основанные на нем утверждения Потебни.
В самом деле, новая психология совершенно точно пока-
зала, что самое мышление совершается в своих высших
формах совершенно без помощи наглядных представле-
ний. Традиционное учение, говорящее, что мысль есть
только связь образов или представлений, кажется совер-
шенно оставленным после капитальных исследований
Бюлера, Мессера, Аха, Уота и других психологов вюрц-
бургской школы. Отсутствие наглядных представлений в
других мыслительных процессах может считаться совер-
шенно незыблемым завоеванием новой психологии, и не-
даром Кюльпе пытается сделать чрезвычайно важные вы-
воды и для эстетики. Он указывает на то, что все тради-

 
Критика	61
ционное представление о наглядном характере поэтиче-
ской картины совершенно падает в связи с новыми откры-
тиями: «Следует только обратиться к наблюдениям чита-
телей и слушателей. Нередко мы знаем, о чем идет речь,
понимаем положение, поведение и характеры действую-
щих лиц, но соответствующее или наглядное представле-
ние мыслим лишь случайно» (65, с. 73).
Шопенгауэр говорит: «Неужто мы переводим выслу-
шиваемую нами речь в образы фантазии, мчащейся мол-
ниеносно мимо нас, сцепляющейся, превращающейся со-
образно притекающим словам и их грамматическим обо-
ротам. Какой сумбур был бы у нас в голове при выслу-
шивании речи или при чтении книг. Во всяком случае,
так не бывает». И в самом деле, жутко себе представить,
какое уродливое искажение художественного произведе-
ния могло бы получиться, если бы мы реализовали в чув-
ственных представлениях каждый образ поэта.
На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил.
Если попробовать представить себе наглядно все, что
здесь перечислено, так, как это советует сделать Овсяни-
ко-Куликовский с понятием лошадь,— и океан, и руль,
и туман, и эфир, и светила,— получится такой сумбур, что
следа не останется от лермонтовского стихотворения.
Можно с совершенной ясностью показать, что почти все
художественные описания строятся с таким расчетом, что
делают совершенно невозможным перевод каждого выра-
жения и слова в наглядное представление. Как можно
себе представить следующее двустишие Мандельштама 18:
А на губах как черный лед горит
Стигийского воспоминанье звона.
Для наглядного представления это есть явная бес-
смыслица: «черный лед горит» — это непредставимо для
нашей прозаической мысли, и плох был бы тот читатель,
который стих «Песни песней» — «Твои волосы, как стадо
коз, что сошли с гор Галоада; твои зубы, как стадо овец
остриженных, что вышли из умывальни» — попробовал бы
реализовать в наглядном представлении. С ним случилось
бы то, что в пародийном стихотворении одного из русских
юмористов произошло с мастером, пытавшимся отлить

 
62	Л. С. Выготский. Психология искусства
статую Суламифи с намерением дать наглядную реализа-
цию метафорам «Песни песней»: получилось — «медный
в шесть локтей болван».
Интересно, что в применении к загадке именно такая
удаленность образа от того, что он должен означать, яв-
ляется непременным залогом ее поэтического действия.
Пословица совершенно верно говорит: загадка — разгадка,
а семь верст правды (или неправды). Оба варианта
выражают одну и ту же мысль: что и правды и неправ-
ды между загадкой и разгадкой семь верст. Если мы эти
семь верст уничтожим, весь эффект загадки пропадет.
Так поступали те учителя, которые, желая заменить муд-
реные и трудные народные загадки рациональными и вос-
питывающими детскую мысль, задавали детям пресные
загадки вроде следующих: что такое, что стоит в углу
и чем метут комнату. Ответ: метла. Такая загадка имен-
но в силу того, что она поддается полнейшей наглядной
реализации, лишена всякого поэтического действия.
В. Шкловский совершенно правильно указывает, что от-
ношение образа к означаемому им слову совершенно не
оправдывает закона Потебни, гласящего, что «образ есть
нечто гораздо более простое и ясное, чем объясняемое»,
то есть «так как цель образности есть приближение обра-
за к нашему пониманию и так как без этого образность ли-
шена смысла, то образ должен нам быть более известен,
чем объясняемое им» (91, с. 314). Шкловский говорит:
«Этого «долга» не исполняют тютчевское сравнение зар-
ниц с глухонемыми демонами, гоголевское сравнение неба
с ризами господа и шекспировские сравнения, поражаю-
щие своей натянутостью» (131, с. 5).
Прибавим к этому, что всякая решительно загадка,
как это указано выше, всегда идет от простого к более
сложному, а не наоборот. Когда загадка спрашивает,
что такое: «В мясном горшке железо кипит», и отвечает:
«Удила» — она, конечно, дает образ, поражающий сво-
ей сложностью по сравнению с простой отгадкой. И так
всегда. Когда Гоголь в «Страшной мести» дает знаме-
нитое описание Днепра, он не только не содействует
образному и отчетливо наглядному представлению этой
реки, но создает явно фантастическое представление ка-
кой-то, чудесной реки, нимало не похожей на настоя-
щий Днепр и нимало не реализуемой в наглядных пред-
ставлениях. Когда Гоголь утверждает, что Днепр — нет

 
Критика	63
ему равном реки в мире — в то время как он на деле не
принадлежит к числу величайших рек, или когда он го-
ворит, что «редкая птица долетит до середины Днепра»,
между тем как любая птица перелетит Днепр несколько
раз туда и обратно,— он не только не приводит нас к на-
глядному представлению Днепра, но уводит нас от него
в согласии с общими целями и задачами своей фантасти-
ческой и романтической «Страшной мести». В том сцеп-
лении мыслей, которое составляет эту повесть, Днепр
действительно необыкновенная и фантастическая река.
Этим примером очень часто пользуются школьные
учебники для того, чтобы выяснить отличие поэтическо-
го описания от прозаического, и в полном согласии с
теорией Потебни утверждают, что разница между опи-
санием гоголевским и описанием в учебнике географии
только в том и состоит, что Гоголь дает образное, кар-
тинное, наглядное представление о Днепре, а география —
сухое, точное понятие о нем. Между тем из простейшего
анализа ясно, что и звуковая форма этого ритмического
отрывка и его гиперболическая, немыслимая образность
направлены к тому, чтобы создать совершенно новое зна-
чение, которое нужно для целого той повести, в которой
он представляет часть.
Все это можно привести к совершенной ясности, ес-
ли напомнить, что само по себе слово, которое является
настоящим материалом поэтического творчества, отнюдь
не обладает обязательно наглядностью и что, следователь-
но, коренная психологическая ошибка заключается в том,
что на место слова сенсуалистическая психология под-
ставляет наглядный образ. «Материалом поэзии являют-
ся не образы и не эмоции, а слово» (53, с. 131),— гово-
рит В. М. Жирмунский, вызываемые словом чувственные
образы могут и не быть, во всяком случае они будут лишь
субъективным добавлением воспринимающего к смыслу
воспринимаемых им слов. «На этих образах построить
искусство невозможно: искусство требует законченности и
точности и потому не может быть предоставлено произ-
волу воображения читателя: не читатель, а поэт создает
произведение искусства» (53, с. 130).
Легко убедиться в том, что по самой психологической
природе слова оно почти всегда исключает наглядное
представление. Когда поэт говорит «лошадь», в его слове
не заключена ни развевающаяся грива, ни бег и т. п. Все

 
64	Л.С. Выготский. Психология искусства
это привносится читателем от себя и совершенно про-
извольно. Стоит только применить к таким читательским
добавлениям знаменитое выражение «чуть-чуть», и мы
увидим, как мало эти случайные, расплывчатые, неопре-
деленные элементы могут быть предметом искусства.
Обычно говорят, что читатель или зритель своей фантази-
ей дополняет данный художником образ. Однако Христи-
ансен блестяще разъяснил, что это имеет место только
тогда, когда художник остается господином движения
нашей фантазии и когда элементы формы совершенно
точно предопределяют работу нашего воображения. Так
бывает при изображении на картине глубины или дали.
Но художник никогда не предоставляет произвольного
дополнения нашей фантазии. «Гравюра передает все пред-
меты в черных и белых цветах, но их вид не таков, и,
рассматривая гравюру, мы вовсе не получаем впечатления
черных и белых вещей, мы не воспринимаем деревья чер-
ными, луга зелеными, а небо белым. Но зависит ли это
от того, что наша фантазия, как полагают, дополняет
краски ландшафта в образном представлении, подставля-
ет ли она на место того, что на самом деле показывает
гравюра, образ красочного ландшафта с зелеными де-
ревьями и лугами, пестрыми цветами и синим небом?
Я думаю, художник сказал бы — благодарю покорно за
такую работу профанов над его произведением. Возмож-
ная дисгармония дополненных цветов могла бы погубить
его рисунок. Но следите сами за собой: разве мы на самом
деле видим цвета; конечно у нас есть впечатление совер-
шенно нормального ландшафта, с естественными крас-
ками, но мы его не видим, впечатление остается внеобраз-
иым» (124, с. 95).
Теодор Мейер в обстоятельном исследовании, которое
сразу приобрело большую известность, с исчерпывающей
обстоятельностью показал, что самый материал, которым
пользуется поэзия, исключает образное и наглядное пред-
ставление изображаемого ею19*, и определил поэзию «как
искусство не наглядного словесного представления»
(152, S. IV).
Анализируя все формы словесного изображения и воз-
никновения представлений, Мейер приходит к выводу, что
изобразительность и чувственная наглядность не состав-
ляют психологического свойства поэтического пережива-
ния и что содержание всякого поэтического описания по

 
Критика	65
самому существу внеобразно. То же самое путем чрезвы-
чайно острой критики и анализа показал Христиансен,
когда установил, что «целью изображения предметного
в искусстве является не чувственный образ объекта, но
безобразное впечатление предмета» (124, с. 90), причем
особенную заслугу Христиансена представляет то, что он
доказал это положение для изобразительных искусств, в
которых этот тезис наталкивается на самые большие воз-
ражения. «Ведь укоренилось мнение, что цель изобра-
зительных искусств служить взорам, что они хотят да-
вать и еще усиливать зрительное качество вещей. Как,
неужели и здесь искусство стремится не к чувственному
образу объекта, а к чему-то безобразному, когда оно со-
здает «картины» и само называется изобразительным»
(124, с. 92). Анализ, однако, показывает, «что и в изобра-
зительном искусстве, так же как и в поэзии, безобразное
впечатление является конечной целью изображения пред-
мета...» (124, с. 97).
«Итак, повсюду мы вынуждены были вступить в про-
тиворечие с догмой, утверждающей самоцель чувственно-
го содержания в искусстве. Развлекать наши чувства не
составляет конечной цели художественного замысла. Глав-
ное в музыке — это неслышное, в пластическом искусст-
ве — невидимое и неосязаемое» (124, с. 109); там же, где
образ возникает намеренно или случайно, он никогда не
может служить признаком поэтичности. Говоря о подоб-
ной теории Потебни, Шкловский замечает: «В основу это-
го построения положено уравнение: образность равна
поэтичности. В действительности же такого равенства не
существует. Для его существования было бы необходимо
принять, что всякое символическое употребление слова
непременно поэтично, хотя бы только в первый момент
создания данного символа. Между тем мыслимо употреб-
ление слова в непрямом его значении, без возникновения
при этом поэтического образа. С другой стороны, слова,
употребленные в прямом смысле и соединенные в пред-
ложения, не дающие никакого образа, могут составлять
поэтическое произведение, как, например, стихотворение
Пушкина «Я вас любил: любовь еще, быть может...».
Образность, символичность не есть отличие поэтического
языка от прозаического» (131, с. 4).
И, наконец, самой существенной и сокрушительной
критике подверглась в последнее десятилетие традицион-

3 Зак. 83
 
66	Л.С.Выготский. Психология искусства
ная теория воображения как комбинации образов. Школа
Мейнонга и других исследователей с достаточной глуби-
ной показала, что воображение и фантазия должны рас-
сматриваться как функции, обслуживающие нашу эмо-
циональную сферу, и что даже тогда, когда они обнару-
живают внешнее сходство с мыслительными процессами,
в корне этого мышления всегда лежит эмоция. Генрих
Майер наметил важнейшие особенности этого эмоциональ-
ного мышления, установив, что основная тенденция в фак-
тах эмоционального мышления существенно иная, чем в
мышлении дискурсивном. Здесь отодвинут на задний план,
оттеснен и не опознан познавательный процесс. В созна-
нии происходит «eine Vorstellungsgestaltung, nicht Auf-
fassung». Основная цель процесса совершенно иная, хотя
внешние формы часто совпадают. Деятельность воображе-
ния представляет собой разряд аффектов, подобно тому
как чувства разрешаются в выразительных движениях.
Среди психологов существует два мнения по поводу того,
усиливается или ослабляется эмоция под влиянием аф-
фективных представлений. Вундт утверждал, что эмоция
делается слабее, Леман полагал, что она усиливается.
Если применить к этому вопросу принцип однополюсной
траты энергии, введенный проф. Корниловым в толкова-
ние интеллектуальных процессов, станет совершенно ясно,
что и в чувствованиях, как и в актах мысли, всякое уси-
ление разряда в центре приводит к ослаблению разряда
в периферических органах. И там и здесь центральный
и периферический разряды стоят в обратном отношении
друг к другу, и, следовательно, всякое усиление от аф-
фективных представлений, в сущности говоря, представ-
ляет собою акт эмоции, аналогичный актам усложнения
реакции путем привнесения в него интеллектуальных
моментов выбора, различения и т. п. Подобно тому как
интеллект есть только заторможенная воля, вероятно,
следует представить себе фантазию как заторможенное
чувство. Во всяком случае, видимое сходство с интеллек-
туальными процессами не может затенить принципиаль-
ного отличия, которое здесь существует. Даже чисто по-
знавательные суждения, которые относятся к произведе-
нию искусства и составляют Verstandis-Urteile, являются
не суждениями, но эмоционально аффективными актами
мысли. Так, если при взгляде на картину Леонардо да
Винчи «Тайная вечеря» у меня возникает мысль: «Вон

 
Критика	67
этот там — это Иуда; он, очевидно, в испуге, опрокинул
солонку» — это есть по Майеру не что иное, как следую-
щее: «То, что я вижу, есть для меня Иуда только в силу
аффективно эстетического способа представления»
(см. 151). Все это согласно указывает на то, что теория
образности, как и утверждение об интеллектуальном ха-
рактере эстетической реакции, встречает сильнейшие воз-
ражения со стороны психологии. Там же, где образность
имеет место как результат деятельности фантазии, она
оказывается подчиненной совершенно другим законам,
нежели законы обычного воспроизводящего воображения
и обычного логически-дискурсивного мышления. Искусст-
во есть работа мысли, но совершенно особенного эмоцио-
нального мышления, и, даже введя эти поправки, мы еще
не решили стоящей перед нами задачи. Нужно не только
выяснить совершенно точно, чем отличаются законы эмо-
ционального мышления от прочих типов этого процесса,
нужно еще дальше показать, чем отличается психология
искусства от других видов того же эмоционального мыш-
ления.
Ни на чем бессилие интеллектуалистической теории
не обнаруживается с такой исчерпывающей полнотой и
леностью, как на тех практических результатах, к кото-
рым она привела. В конечном счете, всякую теорию легче
всего проверить по рождаемой ею же самой практике.
Лучшим свидетельством того, насколько та или иная те-
ория правильно познает и понимает изучаемые ею явле-
ния, служит та мера, в которой она овладевает этими яв-
лениями. И если мы обратимся к практической стороне
дела, мы увидим наглядную манифестацию совершенно-
го бессилия этой теории в деле овладения фактами ис-
кусства. Ни в области литературы, ни в области ее пре-
подавания, ни в области общественной критики, ни, на-
конец, в области теории и психологии творчества она не
создала ничего такого, что бы могло свидетельствовать о
том, что она овладела тем или иным законом психологии
искусства. Вместо истории литературы она создавала
историю русской интеллигенции (Овсянико-Куликовский),
историю общественной мысли (Иванов-Разумник) и исто-
рию общественного движения (Пыпин). И в этих поверх-
ностных и методологически ложных трудах она в оди-
наковой мере искажала и литературу, которая слу-
жила ей материалом, и ту общественную историю, кото-

3*
 
68	 Л. G. Выготский. Психология искусства
рую она пыталась познать при помощи литературных яв-
лений. Когда интеллигенцию 20-х годов пытались вычи-
тать из «Евгения Онегина», тем самым одинаково ложно
создавали впечатление и о «Евгении Онегине» и об ин-
теллигенции 20-х годов. Конечно, в «Евгении Онегине»
есть известные черты интеллигенции 20-х годов прошлого
века, но эти черты до такой степени изменены, преоб-
ражены, дополнены другими, приведены в совершенно
новую связь со всем сцеплением мыслей, что по ним так
же точно нельзя составить себе верного представления
об интеллигенции 20-х годов, как по стихотворному язы-
ку Пушкина нельзя написать правил и законов русской
грамматики.
Плох был бы тот исследователь, который, исходя из
тех фактов, что в «Евгении Онегине» «отразился русский
язык», вывел бы заключение, что в русском языке сло-
ва располагаются в размере четырехстопного ямба и риф-
муются так, как рифмуются строфы у Пушкина. До тех
пор, пока мы не научились отделять добавочные приемы
искусства, при помощи которых поэт перерабатывает
взятый им из жизни материал, остается методологически
ложной всякая попытка познать что-либо через произве-
дение искусства.
Остается показать последнее: что всеобщая предпо-
сылка такого практического применения теории — типич-
ность художественного произведения — должна быть взя-
та под величайшее критическое сомнение. Художник во-
все не дает коллективной фотографии жизни, и типич-
ность вовсе не есть обязательно преследуемое им качест-
во. И поэтому тот, кто, ожидая найти повсюду в литера-
туре эту типичность, будет пытаться изучать историю
русской интеллигенции по Чацким и Печориным, риску-
ет остаться при совершенно ложном понимании изуча-
емых явлений. При такой установке научного исследова-
ния мы рискуем попасть в цель только один раз из тыся-
чи. А это лучше всяких теоретических соображений го-
ворит о неосновательности той теории, по расчетам кото-
рой мы наметили свой прицел.
 
Критика	69
Реакция на интеллектуализм. Ис-
кусство как прием. Психология сюжета, героя, литературных идей,
 чувств. Психологическое противоре-
 чие формализма. Непонимание психологии материала. Практика формализма. 
Элементарный гедонизм

Глава III
ИСКУССТВО 
КАК ПРИЕМ
Уже из предыдущего мы видели, что непонимание пси-
хологии формы было основным грехом господствовавшей
у нас психологической теории искусства и что ложные
в своей основе интеллектуализм и теория образности по-
родили целый ряд очень далеких от истины и запутан-
ных представлений. Как здоровая реакция против этого
интеллектуализма возникло у нас формальное течение,
которое начало создаваться и осознавать себя только из
оппозиции к прежней системе. Это новое направление
допыталось в центр своего внимания поставить находив-
шуюся раньше в пренебрежении художественную форму;
оно исходило при этом не только из неудач прежних по-
пыток понять искусство, отбросивши его форму, но и из
основного психологического факта, который, как увидим
ниже, лежит в основе всех психологических теорий ис-
кусства. Этот факт заключается в том, что художествен-
ное произведение, если разрушить его форму, теряет свое
эстетическое действие. Отсюда соблазнительно было за-
ключить, что вся сила его действия связана исключитель-
но с его формой. Новые теоретики так и формулировали
свой взгляд па искусство, что оно есть чистая форма, со-
вершенно не зависящая ни от какого содержания. Искус-
ство было объявлено приемом, который служит сам себе
целью, и там, где прежние исследователи видели слож-
ность мысли, там новые увидели просто игру художест-
венной формы. Искусство при этом повернулось к иссле-
дователям совсем не той стороной, которой оно было об-
ращено к науке прежде. Шкловский формулировал этот
новый взгляд, когда заявил: «Литературное произведе-
ние есть чистая форма, оно есть не вещь, не материал, а
отношение материалов. И как всякое отношение, и это —
отношение пулевого измерения. Поэтому безразличен

 
70	Л. С. Выготский. Психология искусства
масштаб произведения, арифметическое значение его чис-
лителя и знаменателя, важно их отношение. Шутливые,
трагические, мировые, комнатные произведения, противо-
поставления мира миру или кошки камню — равны меж-
ду собой» (134, с. 4).
В зависимости от этой перемены взгляда формалисты
должны были отказаться от обычных категорий формы и
содержания и заменить их двумя новыми понятиями —
формы и материала. Все то, что художник находит гото-
вым, будь то слова, звуки, ходячие фабулы, обычные об-
разы и т. п.,— все это составляет материал художествен-
ного произведения вплоть до тех мыслей, которые заклю-
чены в произведении. Способ расположения и построения
этого материала обозначается как форма этого произве-
дения, опять-таки независимо от того, прилагается ли это
понятие к расположению звуков в стихе или к располо-
жению событий в рассказе или мысли в монологе. Таким
образом, чрезвычайно плодотворно и с психологической
точки зрения существенно было расширено обычное по-
нятие формы. В то время как прежде под формой в нау-
ке понимали нечто весьма близкое к обывательскому
употреблению этого слова, то есть исключительно внеш-
шш, чувственно воспринимаемый облик произведения,
как бы его внешнюю оболочку, относя за счет формы
чисто звуковые элементы поэзии, красочные сочетания в
живописи и т. п.,— новое понимание расширяет это сло-
во до универсального принципа художественного твор-
чества. Под формой оно понимает всякое художественное
расположение готового материала, сделанное с таким
расчетом, чтобы вызвать известный эстетический эффект.
Это и называется художественным приемом. Таким об-
разом, всякое отношение материала в художественном
произведении будет формой или приемом. Так, с этой
точки зрения, стих есть не совокупность составляющих
его звуков, а есть последовательность или чередование
их соотношения. Стоит переставить слова в стихе, сумма
составляющих его звуков, то есть материал его, останется
ненарушенной, но исчезнет его форма, стих. Точно так
же, как в музыке сумма звуков не составляет мелодии,
а последняя является результатом соотношения звуков,
так же и всякий прием искусства есть в конечном сче-
те построение готового материала или его формирование.
С этой точки зрения формалисты подходят к сюжету

 
Критика	71
художественного произведения, который прежними ис-
следователями обозначался как содержание. Поэт боль-
шей частью находит готовым тот материал событий, дей-
ствии, положений, которые составляют материал его рас-
сказа, и его творчество заключается только в формиро-
вании этого материала, придании ему художественного
расположения, совершенно аналогично тому, как поэт
не изобретает слова, только располагает их в стих. «Ме-
тоды и приемы сюжетосложения сходны и в принципе
одинаковы с приемами хотя бы звуковой инструментов-
ки. Произведения словесности представляют собой спле-
тение звуков, артикуляционных движении и мыслей.
Мысль в литературном произведении пли такой же мате-
риал, как произносительная и звуковая сторона морфе-
мы, пли же инородное тело» (132, с. 143). И дальше:
«Сказка, новелла, роман — комбинация мотивов; песня —
комбинация стилистических мотивов; поэтому сюжет и
сюжетность являются такой же формой, как и рифма.
В понятии «содержание» при анализе произведения ис-
кусства с точки зрения сюжетности надобности не встре-
чается» (132, с. 144).
Таким образом, сюжет определяется новой школой в
отношении к фабуле так, как стих в отношении к со-
ставляющим его словам, как мелодия в отношении к со-
ставляющим ее нотам, как форма к материалу. «Фабу-
ле противостоит сюжет: те же события, но в их изложе-
нии, в том порядке, в каком они сообщены в произведе-
нии, в той связи, в какой даны в произведении сообще-
ния о них...». Кратко выражаясь, фабула — это то, «что
было на самом деле», сюжет — то, «как узнал об этом чи-
татель» (110, с. 137).
«...Фабула есть лишь материал для сюжетного офор-
мления, — говорит Шкловский. — Таким образом, сюжет
«Евгения Онегина» не роман героя с Татьяной, а сюжет-
ная обработка этой фабулы, произведенная введением пе-
ребивающих отступлений» (133, с. 39).
С этой же точки зрения подходят формалисты и к
психологии действующих лиц. И эту психологию мы
должны понимать только как прием художника, который
заключается в том, что заранее данный психологический
материал искусственно и художественно перерабатывает-
ся и оформляется художником в соотношении с его эсте-
тическим заданием. Таким образом, объяснение психоло-

 
72	Л. С. Выготский. Психология искусства
гии действующих лиц и их поступков мы должны искать
не в законах психологии, а в эстетической обусловлен-
ности заданиями автора. Если Гамлет медлит убить ко-
роля, то причину этого надо искать не в психологии не-
решительности и безволия, а в законах художественного
построения. Медлительность Гамлета есть только худо-
жественный прием трагедии, и Гамлет не убивает коро-
ля сразу только потому, что Шекспиру нужно было за-
тянуть трагическое действие по чисто формальным зако-
нам, как поэту нужно подобрать слова под рифму не по-
тому, что таковы законы фонетики, но потому, что тако-
вы задания искусства. «Не потому задерживается тра-
гедия, что Шиллеру надо разработать психологию медли-
тельности, а как раз наоборот — потому Валленштейн
медлит, что трагедию надо задерживать, а задержание
это скрыть. То же самое — и в «Гамлете» (138, с. 81).
Таким образом, ходячее представление о том, что по
«Скупому рыцарю» можно изучить психологию скупо-
сти, а по «Сальери» — психологию зависти, окончательно
дискредитируется, как и другие столь же популярные и
гласящие, будто задачей Пушкина было изобразить ску-
пость и зависть, а задачей читателя — познать их. И ску-
пость и зависть с новой точки зрения есть только такой
же материал для художественного построения, как звуки
в стихе и как гамма рояля.
«Зачем король Лир не узнает Кента? Почему Кент
и Лир не узнают Эдгара?.. Почему мы в танце видим
просьбу после согласия. Что развело и разбросало по све-
ту Глана и Эдварду в «Пане» Гамсуна, хотя они люби-
ли друг друга?» (132, с. 115). На все эти вопросы было
бы нелепо искать ответ в законах психологии, потому
что все это имеет одну мотивировку — мотивировку худо-
жественного приема, и кто не понимает этого, тот рав-
ным образом не понимает, для чего слова в стихе рас-
полагаются не в том порядке, как в обычной речи, и ка-
кой совершенно новый эффект дает это искусственное
расположение материала.
Такое же изменение претерпевает и обычное воззрение
на чувство, якобы заключенное в произведении искус-
ства. И чувства оказываются только материалом или
приемом изображения. «Сентиментальность не может
быть содержанием искусства, хотя бы потому уже, что в
искусстве нет содержания. Изображение вещей с «сен-

 
Критика	73
тиментальной точки зрения» есть особый метод изобра-
жения, такой же, например, как изображение их с точки
зрения лошади (Толстой, «Холстомер») или великана
(Свифт).
По существу своему искусство внеэмоционально...
Искусство безжалостно или внежалостно, кроме тех слу-
чаев, когда чувство сострадания взято как материал для
построения. Но и тут, говоря о нем, нужно рассматри-
вать его с точки зрения композиции, точно так же, как
нужно, если вы желаете понять машину, смотреть на
приводной ремень как на деталь машины, а не рассматри-
вать его с точки зрения вегетарианца» (133, с. 22—23).
Таким образом, и чувство оказывается только деталью
художественной машины, приводным ремнем художест-
венной формы.
Совершенно ясно, что при такой перемене крайнего
взгляда на искусство «вопрос идет не о методах изучения
литературы, а о принципах построения литературной нау-
ки», как говорит Эйхенбаум (137, с. 2). Речь идет не об
изменении способа изучения, а об изменении самого основ-
ного объяснительного принципа. При этом сами формали-
сты исходят из того факта, что они покончили с дешевой
и популярной психологической доктриной искусства, а по-
тому склонны рассматривать свой принцип как принцип
антипсихологический по существу. Одна из их методоло-
гических основ в том и заключается, чтобы отказаться от
всякого психологизма при построении теории искусства.
Они пытаются изучать художественную форму как нечто
совершенно объективное и независимое от входящих в
ее состав мыслей и чувств и всякого другого психологи-
ческого материала. «Художественное творчество,— гово-
рит Эйхенбаум, — по самому существу своему сверхпси-
хологично — оно выходит из ряда обыкновенных душев-
ных явлений и характеризуется преодолением душевной
эмпирики. В этом смысле душевное, как нечто пассив-
ное, данное, необходимо надо отличать от духовного, лич-
ное — от индивидуального» (136, с. 11).
Однако с формалистами происходит то же самое, что
и со всеми теоретиками искусства, которые мыслят по-
строить свою науку вне социологических и психологиче-
ских основ. О таких же критиках Г. Лансон совершенно
правильно говорит: «Мы, критики, делаем то же, что гос-
подин Журден. Мы «говорим прозой», то есть, сами то-

 
74	Л. С. Выготский. Психология искусства
го не ведая, занимаемся социологией», и так же как зна-
менитый герой Мольера только от учителя должен был
узнать, что он всю жизнь говорил прозой, так всякий ис-
следователь искусства узнает от критика, что он, сам то-
го не подозревая, фактически занимался социологией и
психологией, потому что слова Лансона с совершенной
точностью могут быть отнесены и к психологии.
Показать, что в основе формального принципа так же
точно, как в основе всяких других построений искусства,
лежат известные психологические предпосылки и что
формалисты на деле вынуждены быть психологами и го-
ворить подчас запутанной, но совершенно психологиче-
ской прозой, чрезвычайно легко. Так, исследование То-
машевского, основанное на этом принципе, начинается
следующими словами: «Невозможно дать точное объек-
тивное определение стиха. Невозможно наметить основ-
ные признаки, отделяющие стих от прозы. Стихи мы
узнаем по непосредственному восприятию. Признак «сти-
хотворности» рождается не только из объективных свойств
поэтической речи, но и из условий ее художественного
восприятия, из вкусового суждения о ней слушателя»
(109, с. 7).
Что это означает, как не признание, что без психоло-
гического объяснения у формальной теории нет никаких
объективных данных для основного определения природы
стиха и прозы — этих наиболее отчетливых и ясных фор-
мальных приемов. То же самое становится совершенно
ясно и из самого поверхностного анализа выдвигаемой
формалистами формулы. Формула формалистов «искусст-
во как прием» естественно вызывает вопрос: «прием че-
го?» Как совершенно правильно указывал в свое время
Жирмунский, прием ради приема, прием, взятый сам
для себя, ни на что не направленный,— есть не прием, а
фокус. И сколько формалисты ни стараются оставить
этот вопрос без ответа, они опять, как Журден, дают
на пего ответ, хотя сами и не сознают его. Этот ответ за-
ключается в том, что у приема искусства оказывается своя
цель, которой он всецело определяется и которая не мо-
жет быть определена иначе, как в психологических по-
нятиях. Основой этой психологической теории оказывает-
ся учение об автоматизме всех наших привычных пере-
живаний. «Если мы станем разбираться в общих законах
восприятия, то увидим, что, становясь привычными, дей-

 
Критика	75
ствия делаются автоматическими. Так уходят, например,
в среду бессознательно-автоматического все наши навы-
ки; если кто вспомнит ощущение, которое он имел, держа
в первый раз перо в руках или говоря в первый раз на
чужом языке, и сравнит это ощущение с тем, которое он
испытывает, проделывая это в десятитысячный раз, то
согласится с нами. Процессом обавтоматизации объясня-
ются законы нашей прозаической речи, с ее недостроен-
ной фразой и с ее полувыговоренным словом... При такой
алгебраическом методе мышления вещи берутся счетом
и пространством, они не видятся нами, а узнаются по пер-
вым чертам. Вещь проходит мимо нас как бы запакован-
ной, мы знаем, что она есть, по месту, которое она зани-
мает, но видим только ее поверхность... И вот для того,
чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для
того, чтобы делать камень каменным, существует то, что
называется искусством. Целью искусства является дать
ощущение вещи, как видение, а не как узнавание: при-
емом искусства является прием «остранения» вещей и
прием затрудненной формы, увеличивающий трудность
и долготу восприятия, так как воспринимательный про-
цесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; ис-
кусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное
в искусстве не важно» (129, с. 104—105).
Оказывается, следовательно, что у того приема, из ко-
торого слагается художественная форма, есть своя цель,
и при определении этой цели теория формалистов впа-
дает в удивительное противоречие сама с собой, когда
она начинает с утверждения, что в искусстве важны не
вещи, не материал, не содержание, а кончает тем, что
утверждает: целью художественной формы является
«прочувствовать вещь», «сделать камень каменным», то
есть сильнее и острее пережить тот самый материал, с
отрицания которого мы начали. Благодаря этому проти-
воречию теряется все истинное значение найденных фор-
малистами законов остранения20 и т. п., так как целью
этого остранения в конце концов оказывается то же вос-
приятие вещи, и этот основной недостаток формализма —
непонимание психологического значения материала —
приводит его к такой же сенсуалистической односторон-
ности, как непонимание формы привело потебнианцев к
односторонности интеллектуалистической. Формалисты
полагают, что в искусстве материал не играет никакой

 
76	Л. С. Выготский. Психология искусства
роли и что поэма разрушения мира и поэма о кошке и
камне совершенно равны с точки зрения их поэтического
действия. Вслед за Гейне они думают, что «в искусст-
ве форма все, а материал не имеет никакого значения:
«Штауб (портной) считает за фрак, который он шьет из
своего сукна, ровно столько же, сколько за фрак, который
он шьет из сукна заказчика. Он просит оплатить ему
только форму, а материал отдает даром». Однако сами
же исследователи должны были убедиться, что не только
все портные не похожи на Штауба, но и в том, что в ху-
дожественном произведении мы оплачиваем не только
форму, но и материал. Сам же Шкловский утверждает,
что подбор материала далеко не безразличен. Он гово-
рит: «Выбирают величины значимые, ощутимые. Каж-
дая эпоха имеет свой индекс, свой список запрещенных
за устарелостью тем» (134, с. 8—9). Однако легко убе-
диться, что каждая эпоха имеет список не только запре-
щенных, но и разрабатываемых ею тем и что, следова-
тельно, самая тема или материал построения оказываются
далеко не безразличными в смысле психологического дей-
ствия целого художественного произведения.
Жирмунский совершенно правильно различает два
смысла формулы «искусство как прием». Ее первый
смысл заключается в том, что она предписывает рассмат-
ривать произведение «как эстетическую систему, обуслов-
ленную единством художественного задания, то есть как
систему приемов» (52, с. 158).
Но совершенно ясно, что в таком случае всякий при-
ем есть не самоцель, а получает смысл и значение в за-
висимости от того общего задания, которому он подчи-
нен. Если же под этой формулой, как гласит ее второй
смысл, мы будем понимать не метод, а конечную задачу
исследования, и будем утверждать: «Все в искусстве есть
только художественный прием, в искусстве на самом деле
нет ничего, кроме совокупности приемов» (52, с. 159), мы,
конечно, впадем в противоречие с самыми очевидными
фактами, гласящими, что и в процессе творчества, и в
процессе восприятия есть много заданий внеэстетическо-
го порядка и что все так называемое «прикладное» ис-
кусство одной стороной представляет прием, а другой —
практическую деятельность. Вместо формальной теории
мы рискуем здесь получить «формалистические принци-
пы» и совершенно ложное представление о том, что тема,

 
Критика	77
материал и содержание не играют роли в художествен-
ном произведении. Совершенно правильно отмечает Жир-
мунский, что самое понятие о поэтическом жанре, как об
особом композиционном единстве, связано с тематически-
ми определениями. Ода, поэма и трагедия — каждая име-
ет свой характерный круг тем.
К таким выводам могли прийти формалисты, только
исходя в своих построениях из искусств неизобразитель-
ных, беспредметных, как музыка или декоративный ор-
намент, толкуя по аналогии с узором все решительно ху-
дожественные произведения. Как в орнаменте у линии
нет другой задачи, кроме формальной, так и во всех
остальных произведениях отрицается формалистами вся-
кая внеформальная реальность. «Отсюда,— говорит Жир-
мунский,— отождествление сюжета «Евгения Онегина» с
любовью Ринальдо и Анджелики во «Влюбленном Ролан-
де» Боярдо: все различие в том, что у Пушкина «причи-
ны неодновременности увлечения их друг другом даны в
сложной психологической мотивировке», а у Боярдо «тот
же прием мотивирован чарами»... Мы могли бы присо-
единить сюда же известную басню о журавле и цапле,
где осуществляется та же сюжетная схема в «обнажен-
ной» форме: «А любит Б, Б не любит А; когда же Б по-
любил А, то А уже не любит Б». Думается, однако, что
для художественного впечатления «Евгения Онегина» это
сродство с басней является весьма второстепенным и что
гораздо существеннее то глубокое качественное различие,
которое создается благодаря различию темы («арифмети-
ческого значения числителя и знаменателя»), в одном слу-
чае — Онегина и Татьяны, в другом случае — журавля и
цапли» (124, с. 171 — 172).
Исследования Христиансена показали, что «материал
художественного произведения участвует в синтезе эсте-
тического объекта» (52, с. 58) и что он отнюдь не подчи-
няется закону геометрического отношения, совершенно не
зависящего от абсолютной величины входящих в него
членов. Это легко заметить при сохранении одной и той
же формы и изменении абсолютной величины материала.
«Музыкальное произведение кажется независимым от вы-
соты тона, скульптура — от абсолютной величины; лишь
тогда, когда изменения достигают крайних пределов, де-
формация эстетического объекта становится заметной
всем» (124, с. 176).
 
78	Л. С. Выготский. Психология искусства
Операция, которую надо проделать, чтобы убедиться
в значимости материала, совершенно аналогична с той,
посредством которой мы убеждаемся в значимости фор-
мы. Там мы разрушаем форму и убеждаемся в уничто-
жении художественного впечатления; если мы, сохранив
форму, перенесем ее на совершенно другой материал, мы
опять убедимся в искажении психологического действия
произведения. Христиансен показал, как важно это иска-
жение, если мы ту же самую гравюру отпечатаем на шел-
ку, японской или голландской бумаге, если ту же статую
высечем из мрамора или отольем из бронзы, тот же ро-
ман переведем с одного языка на другой. Больше того,
если мы уменьшим или увеличим сколько-нибудь значи-
тельно абсолютную величину картины или высоту тона
мелодии, мы получим совершенно явную деформацию.
Это станет еще яснее, если мы примем во внимание, что
под материалом Христиансен разумеет материал в узком
смысле слова, самое вещество, из которого сделано про-
изведение, и отдельно выделяет предметное содержание
искусства, относительно которого приходит к такому же
точно выводу. Это, однако, не значит, что материал или
предметное содержание имеет значение благодаря своим
внеэстетическим качествам, например, благодаря стоимо-
сти бронзы или мрамора и т. п. «Хотя влияние предмета
не зависит от его внеэстетических ценностей, он все же
может оказаться важной составной частью синтезирован-
ного объекта... Хорошо нарисованный пучок редьки выше
скверно нарисованной мадонны, стало быть, предмет со-
вершенно не важен... Тот самый художник, который пи-
шет хорошую картину на тему «пучок редьки», может
быть, не сумеет справиться с темой мадонны... Будь пред-
мет совершенно безразличен, что могло бы помешать
художнику на одну тему создать столь же прекрасную
картину, как и на другую» (124, с. 67).
Чтобы уяснить себе действие и влияние материала,
нужно принять во внимание следующие два чрезвычайно
важных соображения: первое заключается в том, что вос-
приятие формы в его простейшем виде не есть еще сам
по себе эстетический факт. Мы встречаемся с восприяти-
ем форм и отношений на каждом шагу в нашей повсе-
дневной деятельности, и, как это показали недавно бле-
стящие опыты Кёлера, восприятие формы спускается
очень глубоко по лестнице развития животной психики.

 
Критика	70
Его опыты заключались в том, что он дрессировал курицу
на восприятие отношений или форм. Курице предъявля-
лось два листа бумаги А и В, из которых А был светло-
серого, а В темно-серого цвета. На листе А зерна были
приклеены, на листе В наложены свободно, и курица по-
сле ряда опытов приучалась подходить прямо к темно-
серому листу бумаги В и клевать. Тогда курице были
предъявлены однажды два листа бумаги: один прежний
В, темно-серый, и другой новый С, еще более темно-се-
рый.
Таким образом, в новой паре был оставлен один
член прежний, но только он играл роль более светлого,
то есть ту, которую в прежней паре играл лист А. Ка-
залось бы, курица, выдрессированная на то, чтобы кле-
вать зерна с листа В, должна была бы и сейчас обратить-
ся прямо к нему, так как другой, новый лист является
для нее неизвестным. Так было бы, если бы дрессировка
производилась на абсолютное качество цвета. Но опыт
показывает, что курица обращается к новому листу С и
обходит прежний лист В, потому что выдрессирована она
не на абсолютное качество цвета, а на его относительную
силу. Она реагирует не на лист В, а на члена пары, на
более темный, и так как в новой паре В играет не ту
роль, что в прежней, он оказывает совершенно иное дейст-
вие (23, с. 203—205).
Эти исторические для психологии опыты показывают,
что и восприятие форм и отношений оказывается доволь-
но элементарным и, может быть, даже первичным актом
животной психики.
Отсюда совершенно ясно, что далеко не всякое вос-
приятие формы будет непременно актом художествен-
ным.
Второе соображение не менее важно. Оно исходит из
самого же понятия формы и должно разъяснить нам, что
и форма в ее конкретном значении не существует вне то-
го материала, который она оформляет. Отношения зави-
сят от того материала, который соотносится. Одни отно-
шения мы получим, если вылепим фигуру из папье-маше,
и совершенно другие, если отольем из бронзы. Масса
папье-маше не может прийти в такое же точно соотно-
шение, как масса бронзы. Точно так же известные зву-
ковые соотношения возможны только в русском языке,
другие возможны только в немецком. Сюжетные отноше-

 
80	Л. С. Выготский. Психология искусства
ния несовпадения в любви будут одни, если возьмем
Глана и Эдварду, другие — Онегина и Татьяну, третьи —
журавля и цаплю. Таким образом, всякая деформация
материала есть вместе с тем и деформация самой формы.
И мы начинаем понимать, почему именно художествен-
ное произведение безвозвратно искажается, если мы его
форму перенесем на другой материал. Эта форма оказы-
вается на другом материале уже другой.
Таким образом, желание избегнуть дуализма при рас-
смотрении психологии искусства приводит к тому, что и
единственный из оставленных здесь факторов получает
неверное освещение. «Наиболее явственно обнаружива-
ется значимость формы для содержания на тех последст-
виях, которые обнаруживаются, когда ее отнять, например,
когда сюжет просто рассказать. Художественная значи-
мость содержания тогда, конечно, обесценивается, но вы-
текает ли из этого, что тот эффект, который раньше исхо-
дил из формы и содержания, слитых в художественном
единстве, зависел исключительно от формы? Такое за-
ключение было бы так же ошибочно, как мысль — что все
признаки и свойства воды зависят от присоединения к
кислороду водорода, потому что если его отнять, то в
кислороде мы не найдем уже ничего, напоминающего во-
ду» (9, с. 312-313).
Не касаясь материальной правильности этого сравне-
ния и не соглашаясь с тем, что форма и содержание обра-
зуют единство наподобие того, как кислород и водород
образуют воду, нельзя все же не согласиться с логической
правильностью того, как здесь вскрыта ошибка в сужде-
ниях формалистов. «То, что форма чрезвычайно значима
в художественном произведении, что без специфической
в этом отношении формы нет художественного произве-
дения, это, думается, признано давно всеми, и об этом
нет спора. Но значит ли из этого, что форма одна его со-
здает? Конечно, не значит. Ведь это можно было бы до-
казать, если бы можно было взять одну лишь форму и
показать, что те или иные бесспорно художественные про-
изведения состоят из нее одной. Но этого, утверждаем
мы, не сделано и не может быть сделано» (9, с. 327).
Если продолжить эту мысль, надо будет дополнить
ее указанием на то, что делались такие попытки пред-
ставить одну форму, лишенную всякого содержания, но
они всегда оканчивались такой же психологической не-

 
Критика	81
удачей, как и попытки создать художественное содержа-
ние вне формы.
Первая группа таких попыток заключается в том пси-
хологическом эксперименте, который мы проделываем с
произведением искусства, перенося его на новый мате-
риал и наблюдая происходящую в нем деформацию.
Другие попытки представляет так называемый ве-
щественный эксперимент, блестящая неудача которого
лучше всяких теоретических соображений опровергает
одностороннее учение формалистов.
Здесь, как и всегда, мы проверяем теорию искусства
его практикой. Практическими выводами из идей фор-
мализма была ранняя идеология русского футуризма, про-
поведь заумного языка21, бессюжетности и т. д. Мы ви-
дим, что на деле практика привела футуристов к блестя-
щему отрицанию всего того, что они утверждали в своих
манифестах, исходя из теоретических предположений:
«Нами уничтожены знаки препинания,— чем роль сло-
весной массы — выдвинута впервые и осознана» (98,
с. 2),— утверждали они в § 6 своего манифеста.
На деле это привело к тому, что футуристы не толь-
ко не обходятся без интерпункции в своей стихотворной
практике, но вводят целый ряд новых знаков препина-
ния, например изломанную строку стиха Маяковского,
«Нами сокрушены ритмы»,—объявляли они в §8,—
и в поэзии Пастернака дали давно невиданный в русской
поэзии образчик изысканных ритмических построений.
Они проповедовали заумный язык, утверждая в § 5,
что заумь пробуждает и дает свободу творческой фанта-
зии, не оскорбляя ее ничем конкретным, «от смысла сло-
во сокращается, корчится, каменеет» (см. 63),— а на де-
ле довели смысловой элемент в искусстве до невиданного
еще господства22*, когда тот же Маяковский занят сочи-
нением стихотворных реклам для Моссельпрома.
Они проповедовали бессюжетность, а на деле строят
исключительно сюжетные и осмысленные вещи. Они от-
вергали все старьте темы, а Маяковский начал и кончает
разработкой темы трагической любви, которая едва ли
может быть отнесена к темам новым. Итак, в практике
русского футуризма на деле был создан естественный
эксперимент для формалистических принципов, и этот
эксперимент явно показывает ошибочность выдвинутых
воззрений23.
 
82	Л. С. Выготский. Психология искусства
То же самое можно показать, если осуществить фор-
малистический принцип в тех крайних выводах, к кото-
рым он приходит. Мы указывали на то, что, определяя
цель художественного приема, он запутывается в собст-
венном противоречии и приходит к утверждению того,
с. отрицания чего он начал. Оживить вещи объявляется
основной задачей приема, какова же цель этих ожив-
ленных ощущений, теория дальше не поясняет, и сам со-
бой напрашивается вывод, что дальнейшей цели нет, что
этот процесс восприятия вещей приятен сам по себе и слу-
жит самоцелью в искусстве. Все странности и трудные
построения искусства, в конце концов, служат нашему
удовольствию от ощущения приятных вещей. «Воспри-
шшательный процесс в искусстве самоцелей», как утвер-
ждает Шкловский. И вот это утверждение самоцельности 
воспринимательного процесса, определение ценности ис-
кусства по той сладости, которую оно доставляет нашему
чувству, неожиданно обнаруживает всю психологическую
бедность формализма и обращает нас назад к Канту, ко-
торый формулировал, что «прекрасно то, что нравится
независимо от смысла». И по учению формалистов выхо-
дит так, что восприятие вещи приятно само по себе, как
само по себе приятно красивое оперение птиц, краски и
форма цветка, блестящая окраска раковины (примеры
Канта). Этот элементарный гедонизм — возврат к давно
оставленному учению о наслаждении и удовольствии, ко-
торые мы получаем от созерцания красивых вещей, со-
ставляет едва ли не самое слабое место в психологиче-
ской теории формализма24. И точно так же, как нельзя
дать объективное определение стиха и его отличия от
прозы, не обращаясь к психологическому объяснению,
так же точно нельзя решить и вопроса о смысле и струк-
туре всей художественной формы, не имея никакой опре-
деленной идеи в области психологии искусства.
Несостоятельность теории, говорящей, что задачей ис-
кусства является создание красивых вещей и оживление
их восприятия, обнаружена в психологии с достоверностью
естественнонаучной и даже математической истины. Из
всех обобщений Фолькельта, думается, нет более бесспор-
ного и более плодотворного, чем его лаконическая фор-
мула: «Искусство состоит в развеществлении изобража-
емого» (117, с. 69).
Можно показать не только на отдельных произведе-

 
Критика	83
ниях искусства, но и на целых областях художественной
деятельности, что форма в конечном счете развоплощает
тот материал, которым она оперирует, и удовольствие от
восприятия этого материала никак не может быть при-
знано удовольствием от искусства. Но гораздо большая
ошибка заключается в том, чтобы вообще удовольствие
какого бы то ни было сорта и рода признавать основным
и определяющим моментом психологии искусства. «Люди
поймут смысл искусства только тогда,— говорит Тол-
стой,— когда перестанут считать целью этой деятельности
красоту, то есть наслаждение» (106, с. 61).
Он же на чрезвычайно примитивном примере показы-
вает, как сами по себе красивые вещи могут создать не-
вообразимо пошлое произведение искусства. Он расска-
зывает о том, как некая неумная, но цивилизованная да-
ма читала ему сочиненный ею роман. «В романе этом
дело начиналось с того, что героиня в поэтическом лесу,
у воды, в поэтической белой одежде, с поэтическими рас-
пущенными волосами, читала стихи. Дело происходило в
Россия, и вдруг из-за кустов появлялся герой в шляпе с
пером a la Guillaume Tell (так и было написано) и с
двумя сопутствующими ему поэтическими белыми собака-
ми. Автору казалось, что все это очень поэтично» (106,
с, ИЗ).
Вот этот роман с белыми собаками и составленный
сплошь из красивых вещей, восприятие которых может
доставить только удовольствие, неужели был пошлым и
плохим только потому, что сочинительница не сумела вы-
вести восприятие этих вещей из автоматизма и сделать
камень каменным, то есть заставить ясно почувствовать
белую собаку и распущенные волосы и шляпу с пером.
Не кажется ли скорей наоборот, что чем острее почувст-
вовали бы мы все эти вещи, тем нестерпимо пошлее был
бы самый роман. Прекрасную критику эстетического ге-
донизма дает Кроче, когда говорит, что формальная эсте-
тика, в частности фехнеровская, задается целью исследо-
вать объективные условия прекрасного. «Каким физиче-
ским фактам соответствует прекрасное? Каким из них
соответствует безобразное? Это похоже на то, как если бы
в политической экономии стали искать законов обмена —
в физической природе тех объектов, которые участвуют в
обмене» (62, с. 123).
У того же автора находим два чрезвычайно важных

 
84	Л. С. Выготский. Психология искусства
соображения все но тому же поводу. Первое — это совер-
шенно откровенное признание, что проблему влияния ма-
териала и формы вместе, как и, в частности, проблему
поэтического жанра, комического, нежного, юмористиче-
ского, торжественного, возвышенного, безобразного и т. п.,
в искусстве можно решить только на почве психологии.
Сам Кроче далеко не сторонник психологизма в эстети-
ке, однако он сознает совершенное бессилие и эстетики и
философии при разрешении этих вопросов. А много ли,
спрашивается, поймем мы в психологии искусства, если
мы не сумеем разъяснить хотя бы проблему трагическо-
го и комического и не сумеем найти между ними разли-
чия. «...Так как той естественнонаучной дисциплиной, ко-
торая задается целью построить типы и схемы для духов-
ной жизни человека, является психология (чисто эмпи-
рический и описательный характер которой действитель-
но все больше и больше подчеркивается в наши дни),
то все эти понятия не подлежат ведению ни эстетики, ни
философии вообще и должны быть отданы именно психо-
логии» (62, с. 101—102).
То же самое видели мы на примере формализма, ко-
торый без психологических объединений оказался не в
состоянии правильно учесть действие художественной
формы. Другое соображение Кроче касается уже непо-
средственно психологических методов разрешения этой
проблемы, и здесь он совершенно справедливо решитель-
но высказывается против того формального направления,
которое сразу приняла индуктивная эстетика, или эсте-
тика снизу, именно потому, что она начала с конца, с вы-
яснения момента удовольствия, то есть с того момента,
на котором споткнулся и формализм. «Она начала созна-
тельно собиранием красивых предметов, например, ста-
ла собирать конверты для писем,— различной формы и
различного размера, и затем старалась установить, какие
из них производят впечатление красоты, а какие вызыва-
ют впечатление безобразности... Грубый желтый конверт,
безобразнейший в глазах того, кто должен вложить в не-
го любовное послание, в высшей степени подходит к по-
вестке, заштемпелеванной рукою привратника и содержа-
щей вызов в суд... Но не тут-то было. Они [индуктивисты]
обратились к помощи такого средства, в соответствии ко-
торого строгости естественных наук трудно не усомнить-
ся. Они пустили в ход свои конверты и объявили referen-

 
Критика	85
dum, стремясь установить простым большинством голосов,
в чем состоит прекрасное и безобразное... Индуктивная
эстетика, несмотря на все свои усилия, не открыла до сих
пор ни одного закона» (62, с. 124).
В самом деле, формальная экспериментальная эстети-
ка со времени Фехнера видела в большинстве голосов ре-
шающее доказательство в пользу истины того или иного
психологического закона. Таким же критерием достовер-
ности пользуются часто в психологии при субъективных
опросах, и многие авторы до сих пор полагают, что если
огромное большинство испытуемых, поставленных в одни
и те же условия, дадут совершенно сходные положения —
это может служить доказательством их истинности. Нет
никакого более опасного заблуждения для психологии,
чем это. В самом деле, стоит только предположить, что
есть какое-нибудь обстоятельство, присутствующее у всех
опрашиваемых людей, которое почему-либо искажает ре-
зультаты их высказываний и делает их неверными, и все
наши попеки истины окажутся безрезультатными. Психо-
лог знает, сколько таких заранее искажающих истину
влечений, всеобщих социальных предрассудков, влияний
моды и т. п. существует у каждого испытуемого. Получить
психологическую истину таким путем так же трудно, как
трудно таким путем получить правильную самооценку
человека, потому что громадное большинство опрошенных
стало бы утверждать, что они принадлежат к числу умных
людей, а психолог, поступивший таким образом, вывел
бы странный закон, что глупых людей не существует во-
все. Так же поступает психолог, когда он полагается на
высказывание испытуемого об удовольствии, не учитывая
заранее, что самый момент этого удовольствия, посколь-
ку он является необъясненным для самого субъекта, на-
правляется непонятными ему причинами и нуждается
еще в глубоком анализе для установления истинных фак-
тов. Бедность и ложность гедонического понимания пси-
хологии искусства показал еще Вундт, когда он с исчер-
пывающей ясностью доказал, что в психологии искусства
нам приходится иметь дело с чрезвычайно сложным ви-
дом деятельности, в котором момент удовольствия играет
непостоянную и часто ничтожную роль. Вундт применя-
ет в общем развитое Р. Фишером и Липпсом понятие
вчувствования и считает, что психология искусства «луч-
ше всего объясняется выражением «вчувствование», по-

 
86	Л.С. Выготский. Психология искусства
тому что, с одной стороны, оно совершенно справедливо
указывает, что в основании этого психического процесса
лежат чувства, а с другой стороны, указывает на то, что
чувства в данном случае переносятся воспринимающим
субъектом на объект» (29, с. 226).
Однако Вундт отнюдь не сводит к чувству все пере-
живания. Он дает понятию вчувствования очень широкое
и в основе своей до сих пор глубоко верное определение,
из которого мы и будем исходить впоследствии, анализи-
руя художественную деятельность. «Объект действует
как возбудитель воли,— говорит он,— но он не произво-
дит действительного волевого акта, а вызывает только
стремление и задержки, из которых составляется разви-
тие действия, и эти стремления и задержки переносятся
на самый объект, так что он представляется предметом,
действующим в разных направлениях и встречающим со-
противление от посторонних сил. Перенесясь таким обра-
зом в предмет, волевые чувства как бы одушевляют его
и освобождают зрителя от исполнения действия» (29,
с. 223).
Вот какой сложной действительностью оказывается
для Вундта даже процесс элементарного эстетического
чувства, и в полном согласии с этим анализом Вундт
презрительно отзывается о работе К. Ланге и других пси-
хологов, утверждающих, что «в сознании и художника и
воспринимающего его творение нет другой цели, кроме
удовольствия... Имел ли Бетховен цель доставить себе и
другим удовольствие, когда он в Девятой симфонии излил
в звуках все страсти человеческой души, от глубочайшего
горя до самой светлой радости?» (29, с. 245). Спрашивая
так, Вундт, конечно, хотел показать, что если мы в обы-
денной речи неосторожно называем впечатление от Девя-
той симфонии удовольствием, то для психолога это есть
непростительная ошибка.
На отдельном примере легче всего показать, как бес-
силен формальный метод сам по себе, не поддержанный
психологическим объяснением, и как всякий частный во-
прос художественной формы при некотором развитии
утыкается в вопросы психологические и сейчас же обна-
руживает совершенную несостоятельность элементарного
гедонизма. Я хочу показать это на примере учения о роли
звуков в стихе в том виде, как оно развито формалистами.
Формалисты начали с подчеркивания первенствующе-

 
Критика	87
го значения звуковой стороны стиха. Они стали утвер-
ждать, что звуковая сторона в стихе имеет первенствую-
щее значение и что даже «восприятия стихотворения
обыкновенно тоже сводятся к восприятию его звукового
прообраза. Всем известно, как глухо мы воспринимаем
содержание самых, казалось бы, понятных стихов» (130,
с. 22).
Основываясь на этом совершенно правильном наблю-
дении, Якубинский пришел к совершенно правильным
выводам: «В стихотворно-языковом мышлении звуки
всплывают в светлое поле сознания; в связи с этим воз-
никает эмоциональное к ним отношение, которое в свою
очередь влечет установление известной зависимости меж-
ду «содержанием» стихотворения и его звуками; послед-
нему способствуют также выразительные движения орга-
нов речи» (141, с. 49).
Таким образом, из объективного анализа формы, не
прибегая к психологии, можно установить только то, что
звуки играют какую-то эмоциональную роль в восприятии
стихотворения, но установить это — значит явно обратить-
ся за объяснением этой роли к психологии. Вульгарные
попытки определить эмоциональные свойства звуков из
непосредственного воздействия на нас не имеют под собой
решительно никакой почвы. Когда Бальмонт определял
эмоциональный смысл русской азбуки, говоря, что «а»
самый ясный, влажный, ласковый звук, «м» — мучитель-
ный звук, «и» — «звуковой лик изумления, испуга» (11,
с. 59—62 и далее), он все эти утверждения мог подтвер-
дить более или менее убедительными отдельными приме-
рами. Но ровно столько же можно было привести при-
меров, говорящих как раз обратное: мало ли есть рус-
ских слов с «и», которые никакого удивления не выража-
ют. Теория эта стара как мир и бесконечное число раз
подвергалась самой решительной критике25.
И те подсчеты, которые делает Белый, указывая па
глубокую значительность звуков «р», «д», «т» в поэзии
Блока (14, с. 282—283), и те соображения, которые вы-
сказывает Бальмонт, одинаково лишены всякой научной
убедительности. Горнфельд приводит по этому поводу ум-
пое замечание Михайловского по поводу подобной же тео-
рии, указывавшей, что звук «а» заключает в себе нечто
повелительное. «Достойно внимания, что акать по конст-
рукции языка приходится главным образом женщинам:

 
88	Л. С. Выготский. Психология искусства
я, Анна, была бита палкой; я, Варвара, заперта была в
тереме и проч. Отсюда повелительный характер русских
женщин» (35, с. 135, 136).
Вунд показал, что звуковая символика26 встречается
в языке чрезвычайно редко и что количество таких слов в
языке ничтожно по сравнению с количеством слов, не
имеющих никакой звуковой значимости; а такие исследо-
ватели, как Нирон и Граммон27, вскрыли даже психоло-
гический источник происхождения звуковой выразитель-
ности отдельных слов. «Все звуки в языке, гласные и со-
гласные, могут приобретать выразительное значение, ко-
гда тому способствует самый смысл того слова, где они
встречаются. Если смысл слова в этом отношении содейст-
вия не оказывает, звуки остаются невыразительными.
Очевидно, что если в стихе имеется скопление известных
звуковых явлений, эти последние, смотря по выражаемой
ими идее, станут выразительными, либо наоборот. Один и
тот же звук может служить для выражения довольно да-
леких друг от друга идей» (146, р. 206).
Точно то же устанавливает и Нирон, приводя громад-
ное количество слов выразительных и невыразительных,
но построенных на том же самом звуке. «Существовала
мысль, что между тремя «о» слова monotone и его смыс-
лом имеется таинственная связь. Ничего подобного нет
на самом деле. Повторение одной и той же глухой гласной
наблюдается и в других словах, совершенно различного
значения: protocole, monopole, chronologic, zoologien т. д.».
Что же касается до выразительных слов, то, чтобы лучше
передать нашу мысль, нам не остается ничего другого, как
привести следующее место из Шарля Баллп: «Если зву-
чание слова может ассоциироваться с его значением, то
некоторые звукосочетания способствуют чувственному
восприятию и вызывают конкретное представление; сами
по себе звуки не способны произвести подобное действие»
(10, с. 75). Таким образом, все исследователи согласно
сходятся на одном, что звуки сами по себе никакой эмо-
циональной выразительностью не обладают и из анализа
свойств самих звуков мы никогда не сумеем вывести за-
конов их воздействия на нас. Звуки становятся вырази-
тельными, если этому способствует смысл слова. Звуки
могут сделаться выразительными, если этому содействует
стих 28. Иначе говоря, самая ценность звуков в стихе ока-
зывается вовсе не самоцелью воспринимающего процесса,

 
Критика	89
как полагает Шкловский, а есть сложный психологиче-
ский эффект художественного построения. Любопытно,
что и сами формалисты приходят к сознанию необходи-
мости выдвинуть на место эмоционального действия от-
дельных звуков значение звукообраза, утверждая, как это
сделано, например, в исследовании Д. Выгодского о «Бах-
чисарайском фонтане», что этот звукообраз и основанный
на нем подбор звуков имеет своей целью отнюдь не чувст-
венное удовольствие от восприятия звуков самих по себе,
а известное доминирующее значение, «заполняющее в
данный момент сознание поэта» и связанное, как можно
предположить, со сложнейшими личными переживаниями
поэта,— так что исследователь решается высказать до-
гадку, будто в основании звукообраза пушкинской поэмы
лежало имя Раевской (95, с. 50 и далее).
Так же точно Эйхенбаум критикует выдвигаемое Бе-
лым положение, будто «инструментовка поэтов бессозна-
тельно выражает аккомпанирование внешней формою
идейного содержания поэзии» (14, с.283).
Эйхенбаум совершенно справедливо указывает, что ни
звукоподражание, ни элементарная символика не прису-
щи звукам стиха (138, с. 204 и далее). И отсюда сам со-
бой напрашивается вывод, что задача звукового построения
в стихе выходит за пределы простого чувственного удо-
вольствия, которое мы получаем от звуков. И то, что мы
хотели обнаружить здесь на частном примере учения о
звуках, в сущности говоря, может быть распространено
на все решительно вопросы, решаемые формальным ме-
тодом. Везде и всюду мы натыкаемся на игнорирование
соответствующей исследуемому произведению искусства
психологии и, следовательно, неумение правильно его ис-
толковать, исходя только из анализа его внешних и объ-
ективных свойств.
И в самом деле, основной принцип формализма оказы-
вается совершенно бессильным для того, чтобы вскрыть
и объяснить исторически меняющееся социально-психо-
логическое содержание искусства и обусловленный им
выбор темы, содержания или материала. Толстой крити-
ковал Гончарова, как совершенно городского человека, ко-
торый говорил, что из народной жизни после Тургенева
писать нечего, «жизнь же богатых людей, с ее влюбле-
пиями и недовольством собою, ему казалась полною бес-
конечного содержания. Один герой поцеловал свою даму

 
90	Л. С. Выготский. Психология искусства
в ладонь, а другой в локоть, а третий еще как-нибудь.
Один тоскует от лени, а другой оттого, что его не любят.
И ему казалось, что в этой области нет конца разнообра-
зию... Мы думаем, что чувства, испытываемые людьми
нашего времени и круга, очень значительны и разнооб-
разны, а между тем в действительности почти все чувст-
ва людей нашего круга сводятся к трем, очень ничтож-
ным и несложным чувствам: к чувству гордости, половой
похоти и к чувству тоски жизни. И эти три чувства и их
разветвления составляют почти исключительное содержа-
ние искусства богатых классов» (106, с. 86—87).
Можно не соглашаться с Толстым в том, что все со-
держание искусства сводится именно к этим трем чувст-
вам, но что каждая эпоха имеет свою психологическую
гамму, которую перебирает искусство,— это едва ли ста-
нет отрицать кто-нибудь после того, как исторические ис-
следования в достаточной степени разъяснили справедли-
вость этого факта.
Мы видим, что формализм пришел к той же самой
идее, но только с другой стороны, к которой подходили
и потебнианцы: он оказался тоже бессилен перед идеей
изменения психологического содержания искусства и вы-
двинул такие положения, которые не только ничего не
разъяснили в психологии искусства, но сами нуждаются
в объяснении со стороны последней. В русском потеб-
нианстве и в формализме, в их теоретической и практи-
ческой неудаче, несмотря на все частичные огромные за-
слуги того и другого течения, сказался основной грех вся-
кой теории искусства, которая попытается исходить толь-
ко из объективных данных художественной формы или
содержания и не будет опираться в своих построениях
ни на какую психологическую теорию искусства.
 
Критика	91
Глава IV
ИСКУССТВО И ПСИХОАНАЛИЗ
Бессознательное в психологии искус-
ства. Психоанализ искусства. Непонимание социальной психологии искусства. 
Критика пансексуализма и инфантильности. Роль сознательных моментов в искусстве.
 Практическое применение психоаналитического метода.


Уже рассмотренные нами прежде две психологические
теории искусства показали с достаточной ясностью, что
до тех пор, пока мы будем ограничиваться анализом
процессов, происходящих в сознании, мы едва ли най-
дем ответ на самые основные вопросы психологии искус-
ства. Ни у поэта, ни у читателя не сумеем мы узнать, в
чем заключается сущность того переживания, которое
связывает их с искусством, и, как легко заметить, самая
существенная сторона искусства в том и заключается,
что и процессы его создания и процессы пользования им
оказываются как будто непонятными, необъяснимыми и
скрытыми от сознания тех, кому приходится иметь с ни-
ми дело.
Мы никогда не сумеем сказать точно, почему именно
понравилось нам то или другое произведение; словами
почти нельзя выразить сколько-нибудь существенных и
важных сторон этого переживания, и, как отмечал еще
Платой (в диалоге «Ион») (см. 86), сами поэты мень-
ше всего знают, каким способом они творят.
Не надо особой психологической проницательности
для того, чтобы заметить, что ближайшие причины
художественного эффекта скрыты в бессознательном29 и
что, только проникнув в эту область, мы сумеем по-
дойти вплотную к вопросам искусства. С анализом бес-
сознательного в искусстве произошло то же самое, что
вообще с введением этого понятия в психологию. Пси-
хологи склонны были утверждать, что бессознательное,
но самому смыслу этого слова, есть нечто находящееся
вне нашего сознания, то есть скрытое от нас, неизвест-
ное нам, и, следовательно, по самой природе своей оно
есть нечто непознаваемое. Как только мы познаем бес-
сознательное, оно сейчас же перестанет быть бессозна-

 
92	Л. С. Выготский. Психология искусства
тельным, и мы опять имеем дело с фактами нашей обыч-
ной психики.
Мы уже указывали в первой главе, что такая точка
зрения ошибочна и что практика блестяще опровергла
эти доводы, показав, что наука изучает не только не-
посредственно данное и сознаваемое, но и целый ряд
таких явлений и фактов, которые могут быть изучены
косвенно, посредством следов, анализа, воссоздания и
при помощи материала, который не только совершенно
отличен от изучаемого предмета, но часто заведомо яв-
ляется ложным и неверным сам по себе. Так же точно
и бессознательное делается предметом изучения психо-
лога не само по себе, но косвенным путем, путем ана-
лиза тех следов, которые оно оставляет в нашей психи-
ке. Ведь бессознательное не отделено от сознания ка-
кой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся
в нем, имеют часто свое продолжение в сознании, и, на-
оборот, многое сознательное вытесняется нами в под-
сознательную сферу. Существует постоянная, ни на ми-
нуту не прекращающаяся, живая динамическая связь
между обеими сферами нашего сознания. Бессознатель-
ное влияет на наши поступки, обнаруживается в нашем
поведении, и по этим следам и проявлениям мы науча-
емся распознавать бессознательное и законы, управля-
ющие им.
Вместе с этой точкой зрения отпадают прежние при-
емы толкования психики писателя и читателя, и за ос-
нову приходится брать только объективные и достовер-
ные факты, анализируя которые можно получить некото-
рое знание о бессознательных процессах. Само собой
разумеется, что такими объективными фактами, в ко-
торых бессознательное проявляется всего ярче, являют-
ся сами произведения искусства и они-то и делаются
исходной точкой для анализа бессознательного.
Всякое сознательное и разумное толкование, которое
дает художник или читатель тому пли иному произве-
дению, следует рассматривать при этом как поздней-
шую рационализацию, то есть как некоторый самооб-
ман, как некоторое оправдание перед собственным ра-
зумом, как объяснение, придуманное постфактум.
Таким образом, вся история толкований и критики
как история того явного смысла, который читатель по-
следовательно вносил в какое-нибудь художественное

 
Критика	93
произведение, есть не что иное, как история рационали-
зации, которая всякий раз менялась по-своему, и те
системы искусства, которые сумели объяснить, почему
менялось понимание художественного произведения от
эпохи к эпохе, в сущности, очень мало внесли в психо-
логию искусства как таковую, потому что им удалось
объяснить, почему менялась рационализация художе-
ственных переживании, но как менялись самые пере-
живания — этого такие системы открыть не в силах.
Совершенно правильно говорят Ранк и Сакс, что ос-
новные эстетические вопросы остаются неразрешимы-
ми, «пока мы при нашем анализе ограничиваемся толь-
ко процессами, разыгрывающимися в сфере нашего со-
знания... Наслаждение художественным творчеством
достигает своего кульминационного пункта, когда мы
почти задыхаемся от напряжения, когда волосы встают
дыбом от страха, когда непроизвольно льются слезы
сострадания и сочувствия. Все это ощущения, которых
мы избегаем в жизни и странным образом ищем в ис-
кусстве. Действие этих аффектов, очевидно, совсем иное,
когда они исходят из произведений искусства, и это
эстетическое изменение действия аффекта от мучитель-
ного к приносящему наслаждение является проблемой,
решение которой может быть дано только при помощи
анализа бессознательной душевной жизни» (156, с. 127—
128).
Психоанализ и является такой психологической си-
стемой, которая предметом своего изучения избрала
бессознательную жизнь и ее проявления. Совершенно
понятно, что для психоанализа было особенно соблаз-
нительно попробовать применить свой метод к толко-
ванию вопросов искусства. До сих пор психоанализ
имел дело с двумя главными фактами проявления бес-
сознательного — сновидением и неврозом. И первую и
вторую форму он понимал и толковал как известный
компромисс или конфликт между бессознательным и
сознательным. Естественно было попытаться взглянуть
и на искусство в свете этих двух основных форм прояв-
ления бессознательного. Психоаналитики с этого и на-
чали, утверждая, что искусство занимает среднее ме-
сто между сновидением и неврозом и что в основе его
лежит конфликт, который уже «перезрел для сновиде-
ния, но еще не сделался патогенным» (157, S. 53).

 
94	Л. С. Выготский. Психология искусства
В нем так же, как и в этих двух формах, проявляется
бессознательное, но только несколько иным способом,
хотя оно совершенно той же природы. «Таким образом,
художник в психологическом отношении стоит между
сновидцем и невротиком; психологический процесс в
них по существу одинаков, он только различен по сте-
пени...» (157, S. 53). Легче всего представить себе пси-
хоаналитическое объяснение искусства, если последо-
вательно проследить объяснение творчества поэта и вос-
приятие читателя при помощи этой теории. Фрейд ука-
зывает на две формы проявления бессознательного и из-
менения действительности, которые подходят к искус-
ству ближе, чем сон и невроз, и называет детскую игру
и фантазии наяву. «Несправедливо думать,— говорит
он,— что ребенок смотрит на созданный им мир не-
серьезно; наоборот, он относится к игре очень серьезно,
вносит в нее много одушевления. Противоположение иг-
ре не серьезность, но — действительность. Ребенок пре-
красно отличает, несмотря на все увлечения, созданный
им мир от действительного и охотно ищет опоры для
воображаемых объектов и отношений в осязаемых и ви-
димых предметах действительной жизни... Поэт делает
то же, что и играющее дитя, он создает мир, к которо-
му относится очень серьезно, то есть вносит много увле-
чения, в то же время резко отделяя его от действи-
тельности» (121, с. 18). Когда ребенок перестает иг-
рать, он не может, однако, отказаться от того наслаж-
дения, которое ему прежде доставляла игра. Он не мо-
жет найти в действительности источник для этого удо-
вольствия, и тогда игру ему начинают заменять сны
наяву или те фантазии, которым предается большинст-
во людей в мечтах, воображая осуществление своих ча-
сто любимых эротических или каких-либо иных влече-
ний. «...Вместо игры он теперь фантазирует. Он строит
воздушные замки, творит то, что называют «снами ная-
ву» (121, с. 19). Уже фантазирование наяву обладает
двумя существенными моментами, которые отличают
его от игры и приближают к искусству. Эти два момен-
та следующие: во-первых, в фантазиях могут прояв-
ляться в качестве их основного материала и мучитель-
ные переживания, которые тем не менее доставляют
удовольствие, случай как будто напоминает изменение
аффекта в искусстве. Ранк говорит, что в них даются

 
Критика	95
«ситуации, которые в действительности были бы чрез-
вычайно мучительны; они рисуются фантазией, тем не
менее с тем же наслаждением. Наиболее частый тип
таких фантазий — собственная смерть, затем другие
страдания и несчастья. Бедность, болезнь, тюрьма и
позор представлены далеко не редко; не менее редко в
таких снах выполнение позорного преступления и его
обнаружение» (157, с. 131).
Правда, Фрейд в анализе детской игры показал, что
и в играх ребенок претворяет часто мучительные пере-
живания, например, когда он играет в доктора, причи-
няющего ему боль, и повторяет те же самые операции
в игре, которые в жизни причиняли ему только слезы
и горе (см. 143).
Однако в снах наяву мы имеем те же явления в
неизмеримо более яркой и резкой форме, чем в детской
игре.
Другое существенное отличие от игры Фрейд заме-
чает в том, что ребенок никогда не стыдится своей иг-
ры30 и не скрывает своих игр от взрослых, «а взрос-
лый стыдится своих фантазий и прячет их от других,
он скрывает их, как свои сокровеннейшие тайны, и охот-
нее признается в своих проступках, чем откроет свои
фантазии. Возможно, что он вследствие этого считает
себя единственным человеком, который имеет подобные
фантазии, и не имеет представления о широком распро-
странении подобного же творчества среди других».
Наконец, третье и самое существенное для понима-
ния искусства в этих фантазиях заключается в том ис-
точнике, из которого они берутся. Нужно сказать, что
фантазирует отнюдь не счастливый, а только неудовлет-
воренный. Неудовлетворенные желания — побудитель-
ные стимулы фантазии. Каждая фантазия — это осуще-
ствление желания, корректив к неудовлетворяющей дей-
ствительности. Поэтому Фрейд полагает, что в основе
поэтического творчества, так же как в основе сна и
фантазий, лежат неудовлетворенные желания, часто та-
кие, «которых мы стыдимся, которые мы должны скры-
вать от самих себя и которые поэтому вытесняются в
область бессознательного» (121, с. 20, 23).
Механизм действия искусства в этом отношении со-
вершенно напоминает механизм действия фантазии.
Так, фантазия возбуждается обычно сильным, настоя-

 
96	Л. С. Выготский. Психология искусства
щим переживанием, которое «будит в писателе старые
воспоминания, большей частью относящиеся к детскому
переживанию, исходному пункту желания, которое на-
ходит осуществление в произведении... Творчество, как
«сон наяву», является продолжением и заменой старой
детской игры» (121, с. 26, 27). Таким образом, художе-
ственное произведение для самого поэта является пря-
мым средством удовлетворить неудовлетворенные и не-
осуществленные желания, которые в действительной жиз-
ни не получили осуществления. Как это совершается,
можно понять при помощи теории аффектов, развитой
в психоанализе. С точки зрения этой теории аффекты
«могут остаться бессознательными, в известных случаях
должны остаться бессознательными, причем отнюдь не
теряется действие этих аффектов, неизменно входящее
в сознание. Попадающее таким путем в сознание насла-
ждение или же чувство ему обратное скрепляется с дру-
гими аффектами или же с относящимися к ним пред-
ставлениями... Между обоими должна существовать тес-
ная ассоциативная связь, и по пути, проложенному
этой ассоциацией, перемещается наслаждение и соеди-
ненная с этим энергия. Если эта теория правильна, то
должно быть возможно и ее применение на нашей проб-
леме. Вопрос разрешался бы приблизительно так: худо-
жественное произведение вызывает наряду с сознатель-
ными аффектами также и бессознательные, гораздо
большей интенсивности и часто противоположно окра-
шенные. Представления, с помощью которых это совер-
шается, должны быть так избраны, чтобы у них наряду
с сознательными ассоциациями были бы достаточные
ассоциации с типичными бессознательными комплекса-
ми аффектов. Способность выполнить эту сложную за-
дачу художественное произведение приобретает в силу
того, что при своем возникновении оно играло в душев-
ной жизни художника ту же роль, что для слушателя
при репродукции, то есть давало возможность отво-
да и фантастического удовлетворения общих им бессо-
знательных желаний» (156, с. 132—134).
На этом основании целый ряд исследователей разви-
вает теорию поэтического творчества, в которой со-
поставляет художника с невротиком, хотя вслед за
Штеккелем называет смехотворным построение Ломб-
розо и проводимое им сближение между гением и сума-

 
Критика	97
сшедшим. Для этих авторов поэт совершенно нормален.
Он невротик и «осуществляет психоанализ на своих
поэтических образах. Он чужие образы трактует как
зеркало своей души. Он предоставляет своим диким на-
клонностям вести довлеющую жизнь в построенных об-
разах фантазии». Вслед за Гейне они склонны думать,
что поэзия есть болезнь человека, спор идет только о
том, к какому типу душевной болезни следует прирав-
нять поэта. В то время как Ковач приравнивает поэта к
параноику, который склонен проецировать свое «я» во-
вне, а читателя уподобляет истерику, который склонен
субъективировать чужие переживания, Ранк склонен в
самом художнике видеть не параноика, а истерика. Во
всяком случае, все согласны с тем, что поэт в творче-
стве высвобождает свои бессознательные влечения при
помощи механизма переноса или замещения, соединяя
прежние аффекты с новыми представлениями. Поэтому,
как говорит один из героев Шекспира, поэт выплакива-
ет собственные грехи в других людях, и знаменитый
вопрос Гамлета: что ему Гекуба или он ей, что он так
плачет о ней,— Ранк разъясняет в том смысле, что с
представлением Гекубы у актера соединяются вытеснен-
ные им массы аффекта, и в слезах, оплакивающих как
будто несчастье Гекубы, актер на самом деле изживает
свое собственное горе. Мы знаем знаменитое признание
Гоголя, который утверждал, что он избавлялся от соб-
ственных недостатков и дурных влечений, наделяя ими
героев и отщепляя таким образом в своих комических
персонажах собственные пороки. Такие же признания
засвидетельствованы целым рядом других художников,
и Ранк отмечает, отчасти совершенно справедливо, что,
«если Шекспир видел до основания душу мудреца и
глупца, святого и преступника, он не только бессозна-
тельно был всем этим — таков, быть может, всякий,—
но он обладал еще отсутствующим у всех нас осталь-
ных дарованием видеть свое собственное бессознатель-
ное и из своей фантазии создавать, по-видимому, само-
стоятельные образы» (156, с. 17).
Совершенно серьезно психоаналитики утверждают,
как говорит Мюллер-Фрейенфельс, что Шекспир и До-
стоевский потому не сделались преступниками, что изо-
бражали убийц в своих произведениях и таким образом
изживали свои преступные наклонности. При этом не-

4 3ак.83
 
98	Л. С. Выготский. Психология искусства
кусство оказывается чем-то вроде терапевтического ле-
чения31 для художника и для зрителя — средством ула-
дить конфликт с бессознательным, не впадая в невроз.
Но так как психоаналитики склонны все влечения сво-
дить к одному и Ранк даже берет эпиграфом к своему
исследованию слова поэта Геббеля: «Удивительно, до
какой степени можно свести все человеческие влечения
к одному», у них по необходимости вся поэзия сводится
к сексуальным переживаниям, как лежащим в основе
всякого поэтического творчества и восприятия; именно
сексуальные влечения, по учению психоанализа, состав-
ляли основной резервуар бессознательного, и тот пере-
вод фондов психической энергии, который совершается
в искусстве, есть по преимуществу сублимация поло-
вой энергии, то есть отклонение ее от непосредственно
сексуальных целей и превращение в творчество. В осно-
ве искусства лежат всегда бессознательные и вытеснен-
ные, то есть несоглашающиеся с нашими моральными,
культурными и т. п. требованиями, влечения и желания.
Именно потому запретные желания при помощи искус-
ства достигают своего удовлетворения в наслаждении
художественной формой.
Но именно при определении художественной формы
сказывается самая слабая сторона рассматриваемой на-
ми теории — как она понимает форму. На этот вопрос
психоаналитики никак не дают исчерпывающего отве-
та32, а те попытки решения, которые они делают, яв-
но указывают на недостаточность их отправных прин-
ципов. Подобно тому как во сне пробуждаются такие
желания, которых мы стыдимся, так же, говорят они, и
в искусстве находят свое выражение только такие же-
лания, которые не могут быть удовлетворены прямым
путем. Отсюда понятно, что искусство всегда имеет де-
ло с преступным, стыдным, отвергаемым. И подобно то-
му как во сне подавленные желания проявляются в
сильно искаженном виде, так же точно в художествен-
ном произведении они проявляются замаскированные
формой.
«После того как научным изысканиям,— говорит
Фрейд,— удалось установить искажение снов, нетрудно
увидеть, что сны представляют такое же осуществление
желаний, как и «сны наяву», всем нам хорошо знако-
мые фантазии» (121, с. 23—24). Так же точно и

 
Критика	99
художник, для того чтобы дать удовлетворение своим вы-
тесненным желаниям, должен облечь их в художествен-
ную форму, которая с точки зрения психоанализа име-
ет два основных значения.
Во-первых, эта форма должна давать неглубокое я
поверхностное, как бы самодовлеющее удовольствие чи-
сто чувственного порядка и служить приманкой, обещан-
ной премией или, правильнее сказать, предварительным
наслаждением, заманивающим читателей в трудное и
тяжелое дело отреагирования бессознательного.
Другое ее назначение состоит в том, чтобы создать
искусственную маскировку, компромисс, позволяющий
и обнаружиться запретным желаниям и тем не менее
обмануть вытесняющую цензуру сознания.
С этой точки зрения форма исполняет ту же самую
функцию, что искажение в сновидениях. Ранк прямо го-
ворит, что эстетическое удовольствие равно у художни-
ка, как и воспринимающего, есть только Vorlust, кото-
рое скрывает истинный источник удовольствия, чем обе-
спечивает и усиливает его основной эффект. Форма как
бы заманивает читателя и зрителя и обманывает его,
так как он полагает, что все дело в ней, и обманутый
этой формой читатель получает возможность изжить
свои вытесненные влечения.
Таким образом, психоаналитики различают два мо-
мента удовольствия в художественном произведении:
один момент — предварительного наслаждения и дру-
гой — настоящего. К этому предварительному наслаж-
дению аналитики и сводят роль художественной формы.
Следует внимательно разобраться в том, насколько ис-
черпывающе и согласно с фактами эта теория трактует
психологию художественной формы. Сам Фрейд спра-
шивает: «Как это удается писателю? — это его сокро-
веннейшая тайна; в технике преодоления того, что пас
отталкивает... лежит истинная poetica. Мы можем пред-
положить двух родов средства: писатель смягчает ха-
рактер эгоистических «снов наяву» изменениями и за-
тушевываниями и подкупает нас чисто формальными,
то есть, эстетическими, наслаждениями, которые он да-
ет при изображении своих фантазий... Я того мнения,
что всякое эстетическое наслаждение, данное нам писа-
телем, носит характер этого «преддверия наслаждения»
и что настоящее наслаждение от поэтического произве-

4*
 
100	Л. С. Выготский. Психология искусства
дения объясняется освобождением от напряжения ду-
шевных сил» (121, с. 28).
Таким образом, и Фрейд спотыкается на том же са-
мом месте о пресловутое художественное наслаждение,
и как он разъясняет в своих последних работах, «хотя
искусство, как трагедия, возбуждает в нас целый ряд
мучительных переживаний, тем не менее конечное его
действие подчинено принципу удовольствия так же точ-
но, как и детская игра» (см. 143).
Однако при анализе этого удовольствия теория впа-
дает в невероятный эклектизм. Помимо двух уже ука-
занных нами источников удовольствия многие авторы
называют еще целый ряд других. Так, Ранк и Сакс ука-
зывают на экономию аффекта, которому художник не да-
ет моментально бесполезно разгореться, но заставляет
медленно и закономерно повышаться. И эта экономия
аффекта оказывается источником наслаждения. Другим
источником оказывается экономия мысли, которая,
сберегая энергию при восприятии художественного
произведения, опять-таки источает удовольствие. И, на-
конец, чисто формальный источник чувственного удоволь-
ствия эти авторы видят в рифме, в ритме, в игре словами,
которую сводят к детской радости. Но и это удовольствие,
оказывается, опять дробится на целый ряд отдельных
форм: так, например, удовольствие от ритма объясняется
и тем, что ритм издавна служит средством для облегчения
работы, и тем, что важнейшие формы сексуального дей-
ствия и сам половой акт ритмичны и что «таким путем
определенная деятельность при помощи ритма приобре-
тает известное сходство с сексуальными процессами, сек-
суализпруется» (156, с. 139—140).
Все эти источники переплетаются в самой пестрой
и ничем не обоснованной связи и в целом оказываются
совершенно бессильными объяснить значение и дейст-
вие художественной формы. Она объясняется только
как фасад, за которым скрыто действительное наслаж-
дение, а действие этого наслаждения основывается в
конечном счете скорее на содержании произведения, чем
на его форме. «Неоспоримой истиной считается, что во-
прос: «Получит ли Ганс свою Грету?» — является глав-
ной темой поэзии, бесконечно повторяющейся в беско-
нечных вариантах и никогда не утомляющей ни поэта,
ни его публики» (156, с. 141), и различие между от-

 
Критика	101
дельными родами искусства в конечном счете сводится
психоанализом к различию форм детской сексуальности.
Так, изобразительное искусство объясняется и понима-
ется при этом как сублимирование инстинкта сексуаль-
ного разглядывания, а пейзаж возникает из вытеснения
этого желания. Из психоаналитических работ мы зна-
ем, что «...у художников стремление к изображению
человеческого тела заменяет интерес к материнскому
телу и что интенсивное вытеснение этого желания инце-
стуозного переносит интерес художника с человеческо-
го тела на природу. У писателя, не интересующегося
природой и ее красотами, мы находим сильное вытесне-
ние страсти к разглядыванию» (76, с. 71).
Другие роды и виды искусства объясняются прибли-
зительно так же, совершенно аналогично с другими
формами детской сексуальности, причем общей основой
всякого искусства является детское сексуальное жела-
ние, известное под именем комплекса Эдипа, который
является «психологическим базисом искусства. Особен-
ное значение в этом отношении имеет комплекс Эдипа,
из сублимированной инстинктивной силы которого по-
черпнуты образцовые произведения всех времен и наро-
дов» (156, с. 142).
Сексуальное лежит в основе искусства и определяет
собой и судьбу художника, и характер его творчества.
Совершенно непонятным при этом истолковании делает-
ся действие художественной формы; она остается ка-
ким-то придатком, несущественным и не очень важным,
без которого, в сущности говоря, можно было бы и
обойтись. Наслаждение составляет только одновремен-
ное соединение двух противоположных сознаний: мы ви-
дим и переживаем трагедию, но сейчас же соображаем,
что это происходит не в самом деле, что это только ка-
жется. И в таком переходе от одного сознания к друго-
му и заключается основной источник наслаждения. Спра-
шивается, почему всякий другой, не художественный
рассказ не может исполнить той же самой роли? Ведь
и судебная хроника, и уголовный роман, и просто сплет-
ня, и длинные порнографические разговоры служат по-
стоянно таким отводом для неудовлетворенных и неис-
полненных желаний. Недаром Фрейд, когда говорит о
сходстве романов с фантазиями, должен взять за обра-
зец откровенно плохие романы, сочинители которых

 
102	Л. С. Выготский. Психология искусства
угождают массовому и довольно невзыскательному вку-
су, давая пищу не столько для эстетических эмоций,
сколько для открытого изживания скрытых стремлений.
И становится совершенно непонятным, почему «поэ-
зия пускает в ход... всевозможные ласки, изменение мо-
тивов, превращение в противоположность, ослабление
связи, раздробление одного образа в многие, удвоение
процессов, опоэтизирование материала, в особенности
же символы» (156, с. 134).
Гораздо естественнее и проще было бы обойтись без
всей этой сложной деятельности формы и в откровенном
и простом виде отвлечь и изжить соответствующее же-
лание. При таком понимании чрезвычайно снижается
социальная роль искусства, и оно начинает казаться нам
только каким-то противоядием, которое имеет своей за-
дачей спасать человечество от пороков, но не имеет пи-
каких положительных задач для нашей психики.
Ранк указывает, что художники «принадлежат к
вождям человечества в борьбе за усмирение и облаго-
раживание враждебных культуре инстинктов», что они
«освобождают людей от вреда, оставляя им в то же
рремя наслаждение» (156, с. 147—148). Ранк совер-
шенно прямо заявляет: «Надо прямо сказать, что по
крайней мере в нашей культуре искусство в целом слиш-
ком переоценивается» (157, S. 55). Актер — это только
врач, и искусство только спасает от болезни. Но гораздо
существеннее то непонимание социальной психологии ис-
кусства, которое обнаруживается при таком подходе.
Действие художественного произведения и поэтического
творчества выводится всецело и без остатка из самых
древних инстинктов, остающихся неизменными на всем
протяжении культуры, и действие искусства ограничи-
вается всецело узкой сферой индивидуального сознания.
Нечего и говорить, что это роковым образом противоре-
чит всем самым простейшим фактам действительного по-
ложения искусства и его действительной роли. Доста-
точно указать на то, что и самые вопросы вытеснения —
что именно вытесняется, как вытесняется — обусловли-
ваются всякий раз той социальной обстановкой, в кото-
рой приходится жить и поэту и читателю. И поэтому, ес-
ли взглянуть на искусство с точки зрения психоанализа,
сделается совершенно непонятным историческое развитие
искусства, изменение его социальных функций, потому

 
Критика	103
что с этой точки зрения искусство всегда и постоянно,
от своего начала и до наших дней, служило выражением
самых древних и консервативных инстинктов. Если ис-
кусство отличается чем-либо от сна и от невроза, то пре-
жде всего тем, что его продукты социальны в отличие
от сновидений и от симптомов болезни, и это совершен-
но верно отмечает Ранк. Но он оказывается совершен-
но бессильным сделать какие-либо выводы из этого фак-
та и оценить его по достоинству, указать и объяснить,
что именно делает искусство социально ценным и каким
образом через эту социальную ценность искусства со-
циальное получает власть над нашим бессознательным.
Поэт просто оказывается истериком, который как бы
вбирает в себя переживания множества совершенно по-
сторонних людей, и оказывается совершенно неспособ-
ным выйти из узкого круга, который создан его собст-
венной инфантильностью. Почему все действующие лица
в драме непременно должны рассматриваться как во-
площение отдельных психологических черт самого
художника? (175, S. 78). Если это понятно для невроза
и для сна, то это делается совершенно непонятным для
такого социального симптома бессознательного, каким
является искусство. Психоаналитики сами не могут спра-
виться с тем огромным выводом, который получился из
их построения. То, что они нашли, в сущности, имеет
только один смысл, чрезвычайно важный для социаль-
ной психологии. Они утверждают, что искусство по свое-
му существу есть превращение нашего бессознательного
в некие социальные формы, то есть имеющие какой-то
общественный смысл и назначение формы поведения.
Но описать и объяснить эти формы в плане социальной
психологии психоаналитики отказались. И чрезвычайно
легко показать, почему это случилось именно так: два
основных греха заключает в себе психоаналитическая
теория с точки зрения социальной психологии.
Первым является ее желание свести во что бы то ни
стало все решительно проявления человеческой психики
к одному сексуальному влечению. Этот пансексуализм
кажется совершенно необоснованным в особенности тог-
да, когда он применяется к искусству. Может быть, это
было бы и верно для человека, рассматриваемого вне
общества, когда он замкнут в узком круге своих собст-
венных инстинктов. Но как можно согласиться с тем,

 
104	Л. С. Выготский. Психология искусства
что у общественного человека, участвующего в очень
сложных формах социальной деятельности, не могут воз-
никать и существовать всевозможного рода другие вле-
чения и стремления, которые не менее, чем сексуальные,
могут определять его поведение и даже господствовать
над ним? Чрезмерное преувеличение роли полового чув-
ства кажется особенно очевидным, как только мы от
масштаба индивидуальной психологии переходим к пси-
хологии социальной. Но даже для личной психики ка-
жутся чрезмерной натяжкой те допущения, которые де-
лает психоанализ. «По утверждению некоторых психо-
аналитиков, там, где художник рисует прекрасный
портрет своей матери или в поэтическом образе вопло-
щает любовь к матери, скрыто исполненное страха ин-
цестуозное желание (комплекс Эдипа). Когда скульптор
создает фигуры мальчиков или поэт воспевает горячую
юношескую дружбу, психоаналитик сейчас же готов
усмотреть в этом гомосексуализм в самых крайних фор-
мах... При чтении таких аналитиков создается впечат-
ление, будто вся душевная жизнь состоит только из до-
человеческих страшных влечений, как будто все пред-
ставления, волевые движения, сознание только мертвые
куклы, которые тянут за ниточки ужасные инстинкты»
(154, S. 183).
И в самом деле, психоаналитики, указывая на чрез-
мерно важную роль бессознательного, сводят совершен-
но на нет всякое сознание, которое, по выражению
Маркса, составляет единственное отличие человека от
животного: «Человек отличается от барана лишь тем,
что сознание заменяет ему инстинкт, или же — что его
инстинкт осознан» (3, с. 30). Если прежние психологи
чрезмерно преувеличивали роль сознания, утверждая
его всемогущество, то психоаналитики перегибают палку
в другой конец, сводя роль сознания к пулю и утверж-
дая за ним только способность служить слепым орудием
в руках бессознательного. Между тем элементарнейшие
исследования показывают, что и в сознании могут про-
исходить совершенно такие же процессы. Так, экспери-
ментальные исследования Лазурского о влиянии раз-
личного чтения на ход ассоциаций показали, что «уже
тотчас после прочтения рассуждения наступает в уме
распадение прочитанного отрывка, комбинации различ-
ных его частей с находившимся ранее в уме запасом

 
Критика	105
мыслей, понятий и представлений» (66, с. 108). Здесь
мы имеем совершенно аналогичный процесс распадения
и ассоциативного комбинирования прочитанного с преж-
ним душевным запасом. Неучет сознательных моментов
в переживании искусства стирает совершенно грань
между искусством как осмысленной социальной дея-
тельностью и бессмысленным образованием болезнен-
ных симптомов у невротиков пли беспорядочным нагро-
мождением образов во сне.
Легче и проще всего обнаружить все эти коренные
недостатки рассматриваемой теории на тех практиче-
ских применениях психоаналитического метода, которые
сделаны исследователями в иностранной и русской ли-
тературе. Здесь сейчас же открывается необычайная
бедность этого метода и его полная несостоятельность с
точки зрения социальной психологии. В исследовании о
Леонардо да Винчи Фрейд пытается вывести всю его
судьбу и все его творчество из его основных детских
переживаний, относящихся к самым ранним годам его
жизни. Он говорит, что ему хотелось показать, «каким
образом художественная деятельность проистекает из
первоначальных душевных влечений» (118, с. 111).
И когда он заканчивает это исследование, он говорит,
что боится услышать приговор, что он просто написал
психологический роман, и сам должен сознаться, что он
не переоценивает достоверности своих выводов. Для чи-
тателя достоверность эта положительно приближается
к нулю, поскольку от начала и до самого конца ему
приходится иметь дело с догадками, с толкованиями, с
сопоставлениями фактов творчества и фактов биогра-
фии, между которыми прямой связи установить нельзя.
Создается такое впечатление, что психоанализ распола-
гает каким-то каталогом сексуальных символов, что
символы эти всегда — во все века и для всех народов —
остаются одни и те же и что стоит на манер снотолко-
вателя найти соответствующие символы в творчестве
того или другого художника, чтобы по ним восстановить
Эдипов комплекс, страсть к разглядывайте и т. п. По-
лучается дальше впечатление, что каждый человек при-
кован к своему Эдипову комплексу и что в самых слож-
ных и высоких формах нашей деятельности мы вынуж-
дены только вновь и вновь переживать свою инфан-
тильность, и, таким образом, все самое высокое творче-

 
106	Л. С. Выготский. Психология искусства
ство оказывается фиксированным на далеком прошлом.
Человек как бы раб своего раннего детства, он всю
жизнь разрешает и изживает те конфликты, которые
создались в первые месяцы его жизни. Когда Фрейд
утверждает, что у Леонардо «ключ ко всей разнообраз-
ной деятельности духа и неудачливости таился в дет-
ской фантазии о коршуне» (118, с. 118) и что эта фан-
тазия в свою очередь раскрывает в переводе на эроти-
ческий язык символику полового акта,— против такого
упрощенного толкования восстает всякий исследова-
тель, который видит, как мало в творчестве Леонардо
эта история с коршуном способна раскрыть. Правда, и
Фрейд должен признать «известную долю произвольно-
сти, которую психоанализом нельзя раскрыть» (118, с.
116). Но если исключить эту известную долю, вся осталь-
ная жизнь и все остальное творчество окажутся всецело
закабаленными детской половой жизнью. С исчерпываю-
щей ясностью этот недостаток обнаруживается в исследо-
вании о Достоевском Нейфельда: «Как жизнь, так и
творчество Достоевского,— говорит он,— загадочны... Но
волшебный ключ психоанализа раскрывает эти загадки...
Точка зрения психоанализа разъясняет все противоре-
чия и загадки: вечный Эдип жил в этом человеке и соз-
давал эти произведения» (76; с. 12). Поистине гени-
ально! Не волшебный ключ, а какая-то психоаналити-
ческая отмычка, которой можно раскрыть все реши-
тельно тайны и загадки творчества. В Достоевском жил
и творил вечный Эдип, но ведь основным законом пси-
хоанализа считается утверждение, что Эдип живет в
каждом решительно человеке. Значит ли это, что, на-
звав Эдипа, мы разрешили загадку Достоевского? По-
чему должны мы допустить, что конфликты детской сек-
суальности, столкновения ребенка с отцом оказались
более влиятельными в жизни Достоевского, чем все
позднейшие травмы и переживания? Почему не могли
мы допустить, что такие, например, переживания, как
ожидание казни, как каторга и т. п., не могли служить
источником новых и сложных мучительных пережива-
ний? Если мы даже допустим вместе с Нейфельдом,
«что писатель ничего иного и не может изобразить, как
свои собственные бессознательные конфликты» (76,
с. 28), то все же мы никак не поймем, почему эти бес-
сознательные конфликты могут образоваться только из

 
Критика	107
конфликтов раннего детства. «Рассматривая жизнь это-
го большого писателя в свете психоанализа, мы видим,
что его характер, сложившийся под влиянием его отно-
шений к родителям, его жизнь и судьба зависели и це-
ликом определялись его комплексом Эдипа. Извращен-
ность и невроз, болезнь и творческая сила — качество и
особенность его характера, все можем мы свести на ро-
дительский комплекс и только на пего» (76, с. 71—
72). Нельзя представить себе более яркого опроверже-
ния защищаемой Нейфельдом теории, чем сказанное
только что. Вся жизнь оказывается нулем по сравнению
с ранним детством, и из комплекса Эдипа исследова-
тель берется вывести все решительно романы Достоев-
ского. Но беда в том, что при этом один писатель ока-
жется роковым образом похожим на другого, потому
что тот же Фрейд учит, что Эдипов комплекс есть все-
общее достояние. Только совершенно отвернувшись от
социальной психологии и закрыв глаза па действитель-
ность, можно решиться утверждать, что писатель в
творчестве преследует исключительно бессознательные
конфликты, что всякие сознательные социальные зада-
ния не выполняются автором в его творчестве вовсе.
Удивительный пробел окажется тогда в психологической
теории, когда она захочет подойти с этим методом и с
этими взглядами ко всей области неизобразительного
искусства. Как будет она толковать музыку, декоратив-
ную живопись, архитектуру, все то, где простого и пря-
мого эротического перевода с языка формы на язык сек-
суальности сделать нельзя? Эта громадная зияющая пу-
стота самым наглядным образом отвергает психоанали-
тический подход к искусству и заставляет думать, что
настоящая психологическая теория сумеет объединить те
общие элементы, которые, несомненно, существуют у
поэзии и музыки, и что этими элементами окажутся эле-
менты художественной формы, которую психоанализ счи-
тал только масками и вспомогательными средствами ис-
кусства. Но нигде чудовищные натяжки психоанализа
не бросаются в глаза так, как в русских работах по ис-
кусству. Когда профессор Ермаков поясняет, что «Домик
в Коломне» надо понимать, как домик колом мне (50,
с. 27), или что александрийский стих означает Алек-
сандра (50, с. 33), а Мавруша означает самого Пуш-
кина, который происходит от мавра (50, с. 26),— то во

 
108	Л. С. Выготский. Психология искусства
всем этом ничего, кроме нелепой натяжки и ничего не
объясняющей претензии, при всем желании увидеть
нельзя. Вот для примера сопоставление, делаемое авто-
ром между пророком и домиком. «Как труп в пустыне
лежал пророк; вдова, увидев бреющуюся Маврушу,— «ах,
ах» и шлепнулась.
Упал измученный пророк — и нет серафима, упала
вдова — и простыл след Мавруши...
Бога глас взывает к пророку, заставляя его действо-
вать: «Глаголом жги сердца людей!» Глас вдовы — «ах,
ах» — вызывает постыдное бегство Мавруши.
После своего преображения пророк обходит моря и
земли и идет к людям; после того как открылся обман,
Мавруше не остается ничего другого, как бежать за три-
девять земель от людей» (50, с. 162).
Совершенная произвольность и очевидная бесплод-
ность таких сопоставлений, конечно, способна только по-
дорвать доверие к тому методу, которым пользуется
профессор Ермаков. И когда он поясняет, что «Иван
Никифорович близок к природе: — как велит природа —
он Довгочхун, то есть долго чихает, Иван Иванович ис-
кусственен, он Перерепенко, он, может быть, вырос
сверх репы» (49, с. 111),— он окончательно подрывает
доверие к тому методу, который не может избавить
нас от совершенно абсурдного истолкования двух фами-
лий, одной — в смысле близости к природе, другой — в
смысле искусственности. Так изо всего можно вывести
решительно все. Классическим образцом таких толкова-
ний останется навсегда толкование пушкинского стиха
Передоновым в классе на уроке словесности: «С своей
волчицею голодной выходит на дорогу волк...» Постойте,
это надо хорошенько попять. Тут аллегория скрывается.
Волки попарно ходят. Волк с волчицею голодной: волк
сытый, а она голодная. Жена всегда после мужа должна
есть, жена во всем должна подчиняться мужу». Психоло-
гических оснований для такого толкования есть ровно
столько же, сколько и у толкований Ермакова. Но не-
брежность к анализу формы составляет почти всеобщий
недостаток всех психоаналитических исследований, и мы
знаем только одно исследование, близкое к совершенст-
ву в этом отношении: это исследование — «Остроумие»
Фрейда, которое тоже исходит из сближения остроты со
сновидением. Это исследование, к сожалению, стоит

 
Критика	109
только на грани психологии искусства, потому что сами
по себе комический юмор и остроумие, в сущности гово-
ря, принадлежат скорей к общей психологии, чем к спе-
циальной психологии искусства. Однако произведение
это может считаться классическим образцом всякого
аналитического исследования. Фрейд исходит из чрезвы-
чайно тщательного анализа техники остроумия и уже от
этой техники, то есть от формы, восходит к соответст-
вующей этой остроте безличной психологии, при этом он
отмечает, что при всем сходстве острота для психолога
коренным образом отличается от сновидения. «Важней-
шее отличие заключается в их социальном соотношении.
Сновидение является совершенно асоциальным душев-
ным продуктом; оно не может ничего сказать другому
человеку... Острота является, наоборот, самым социаль-
ным из всех душевных механизмов, направленных на
получение удовольствия» (120, с. 241). Этот тонкий
точный анализ позволяет Фрейду не валить в одну ку-
чу все решительно произведения искусства, по даже для
таких трех близко стоящих форм, как остроумие, комизм
и юмор, указать, три совершенно разных источника удо-
вольствия. Единственной погрешностью самого Фрейда
является попытка толковать сновидения вымышленные,
которые видят герои литературного произведения как
действительные. В этом сказывается тот же наивный
подход к произведению искусства, который обнаружи-
вает исследователь, когда по «Скупому рыцарю» хочет
изучить действительную скупость.
Так, практическое применение психоаналитического
метода ждет еще своего осуществления, и мы можем
только сказать, что оно должно реализовать на деле и
в практике те громадные теоретические ценности, кото-
рые заложены в самой теории. Эти ценности в общем
сводятся к одному: к привлечению бессознательного, к
расширению сферы исследования, к указанию па то, как
бессознательное в искусстве становится социальным33.
Нам придется еще иметь дело с положительными
сторонами психоанализа при попытке наметить систему
воззрений, которые должны лечь в основу психологии
искусства. Однако практическое применение сможет при-
нести какую-либо реальную пользу только в том случае,
если оно откажется от некоторых основных и первород-
ных грехов самой теории, если наряду с бессознателъ-

 
110	Л. С. Выготский. Психология искусства
ным оно станет учитывать и сознание не как чисто пас-
сивный, но и как самостоятельно активный фактор, если
оно сумеет разъяснить действие художественной формы,
разглядевши в ней не только фасад, но и важнейший
механизм искусства; если, наконец, отказавшись от пан-
сексуализма и инфантильности, оно сможет внести в
круг своего исследования всю человеческую жизнь, а не
только ее первичные и схематические конфликты.
И, наконец, последнее: если оно сможет дать пра-
вильное, социально-психологическое истолкование и сим-
волике искусства и его историческому развитию и пой-
мет, что искусство никогда не может быть объяснено до
конца из малого круга личной жизни, но непременно тре-
бует объяснения из большого круга жизни социальной.
Искусство как бессознательное есть только проблема;
искусство как социальное разрешение бессознательного —
вот ее наиболее вероятный ответ.
 
 

 

Глава V
Анализ басни
 
Басня, новелла, трагедия. Теория бас-
ни Лессинга и Потебни. Прозаиче-
ская и поэтическая басня. Элементы
построения басни: аллегория, упо-
требление зверей, мораль, рассказ,
поэтический стиль и приемы.
 
При переходе от критической к положительной части
нашего исследования вам казалось более уместным
вынести вперед некоторые частные исследования с тем,
чтобы наметить важнейшие точки для подведения буду-
щей теоретической линии. Нам казалось нужным подго-
товить психологический материал для последующих
обобщений, поэтому наиболее удобным было расположить
исследование от простого к более сложному, и мы на-
мерены предварительно рассмотреть басню, новеллу и
трагедию как три постепенно усложняющиеся и возвы-
шающиеся одна над другой литературные формы. Начи-
нать приходится именно с басни, потому что она стоит
именно на грани поэзии и всегда выдвигалась исследо-
вателями как самая элементарная литературная форма,
на которой легче и ярче всего могут быть обнаружены
все особенности поэзии. Не боясь преувеличения, можно
сказать, что большинство теоретиков во всех своих
истолкованиях поэзии исходило из определенного пони-
мания басни. Разъяснив басню, они затем всякое выше-
стоящее произведение рассматривали уже как более
 
112	Л. С. Выготский. Психология искусства
усложненную, но в основе совершенно сходную с бас-
ней форму. Поэтому, если познакомиться с тем, как ис-
следователь толкует басню, можно легче всего составить
себе представление о его общей концепции искусства.
В сущности, мы имеем только две законченные пси-
хологические системы басни: теорию Лессинга и Потеб-
ни. Оба эти автора смотрят на басню как на самый
элементарный случай и из понимания басни исходят
при объяснении всей литературы. Для Лессинга басня
определяется следующим образом: если низвести всеоб-
щее нравственное утверждение к частному случаю и
рассказать этот случай как действительный, то есть не
как пример или сравнение, притом так, чтобы этот рас-
сказ служил наглядному познанию общего утверждения,
то это сочинение будет басней.
Очень легко заметить, что именно такой взгляд па
художественное произведение как на иллюстрацию изве-
стной общей идеи и составляет чрезвычайно распростра-
ненное до сих пор отношение к искусству, когда в каж-
дом романе, в каждой картине читатель и зритель хо-
тят разыскать раньше всего главную мысль художника,
то, что хотел автор этим сказать, то, что это выражает,
и т. п. Басня при таком понимании является только на-
иболее наглядной формой иллюстрации общей идеи.
Потебня, который исходит из критики этого взгляда
и, в частности, системы Лессинга, в согласии с общей
своей теорией приходит к выводу, что басня обладает
способностью быть «постоянным сказуемым к переменчи-
вым подлежащим, взятым из области человеческой жиз-
ни» (92, с. 11). Басня для Потебни является быстрым
ответом на вопрос, подходящей схемой для сложных
житейских отношений, средством познания или уясне-
нпя каких-нибудь запутанных житейских, политических
или других отношений. При этом Потебня опять видит в
басне ключ к разгадке всей поэзии и утверждает, что
«всякое поэтическое произведение и даже всякое слово,
в известный момент его существования, состоит из ча-
стей, соответственных тем, которые мы замечали в бас-
не. Я постараюсь показать после, что иносказательность
есть непременная принадлежность поэтического произве-
дения» (92, с. 12). «...Басня есть один из способов по-
знатшя житейских отношений, характера человека, од-
ним словом, всего, что относится к нравственной стороне

 
Анализ эстетической реакция	113
жизни людей» (92, с. 73). Любопытно, что при всем
резком различии, которое подчеркивают сторонники
формальной теории между своими взглядами и взгляда-
ми Потебни, они все же легко соглашаются с формулой
Потебни и, критикуя его во всех остальных областях,
признают его полнейшую правоту в этой области. Уже
это одно делает басню исключительно интересным пред-
метом для формально психологического анализа, как
объект, как будто находящийся на самой границе поэзии
и для одних представляющий прототип всякого поэтиче-
ского произведения, а для других — разительное исклю-
чение из всего царства искусства. «Теория Потебни,—
говорит Шкловский,— меньше всего противоречила са-
ма себе при разборе басни, которая и была исследована
Потебней с его точки зрения до конца. К художествен-
ным, «вещным» произведениям теория не подошла, а по-
тому и книга Потебни не могла быть дописана...» (129,
с. 106). «Система Потебни оказалась состоятельной
только в очень узкой области поэзии: в басне и в посло-
вице. Поэтому эта часть труда Потебни была им разра-
ботана до конца. Басня и пословица оказались действи-
тельно «быстрым ответом на вопрос». Их образы в са-
мом деле оказались «способом мышления». Но понятия
басни и пословицы весьма мало совпадают с понятием
поэзии» (131, с. 5—6). На такой же точке зрения сто-
ит, видимо, и Томашевский: «Басня развилась из аполо-
га — системы доказательств общего положения на при-
мерах (анекдоте или сказке)... Басня, будучи построена
на фабуле, дает повествование как некоторую аллего-
рию, из которой извлекается общий вывод — мораль
басни...» (110, с. 195).
Такое определение возвращает нас назад к Лессии-
гу и даже к теориям еще более архаическим, к опреде-
лениям басни Де-ля-Моттом и другими. Любопытно, что
и теоретическая эстетика смотрит па басню с той же
точки зрения и охотно сопоставляет басню с рекламным
искусством. «К рекламной поэзии,— говорит Гаман,—
нужно отнести все басни, в которых эстетический инте-
рес к захватывающей истории так искусно использован
для морали этой истории; ведению эстетики рекламы
подлежит вообще вся тенденциозная поэзия; сюда от-
носится далее вся область риторики...» (30, с. 80—81).
За теоретиками и философами следуют критики и

 
114	Л. С. Выготский. Психология искусства
широкое общественное мнение, расценивающее басню
весьма низко, как произведение неполноправное в поэ-
зии. Так издавна за Крыловым установилась репутация
моралиста, выразителя идей среднего человека, певца
житейской практичности и здравого смысла. Отсюда
оценка переносится и на самую басню, и многие вслед
за Айхенвальдом полагают, что, начитавшись этих ба-
сен, «можно хорошо приспособить себя к действительно-
сти. Не этому учат великие учителя. Этому учить и во-
обще не приходится... Отсюда басня поневоле мелка...
Басня только приблизительна. Она скользит по поверх-
ности» (6, с. 7). И только Гоголь как-то вскользь и не-
взначай, сам не вполне сознавая, что это означает, об-
молвился о невыразимой духовности басен Крылова, хо-
тя в целом истолковал его в согласии с общим мнением,
как здоровый и крепкий практический ум и пр.
Чрезвычайно поучительно обратиться к теории бас-
ни, которая понимает ее таким образом, и на деле уви-
деть, что же отличает басню от поэзии и в чем же за-
ключаются эти особенности поэзии, явно отсутствующие
в басне. Однако мы напрасно стали бы с этой целью
рассматривать теорию Лессинга или Потебни, потому
что основная тенденция того и другого направлена со-
вершенно в другую сторону. Можно с неоспоримой ясно-
стью показать, что тот и другой имеют все время в ви-
ду два совершенно различных по происхождению и по
художественной функции рода басни. История и психо-
логия учат нас тому, что следует строго различать бас-
ню поэтическую и прозаическую.
Начнем с Лессинга. Он прямо говорит, что басня от-
носилась древними к области философии, а не к области
поэзии, и что именно эту философскую басню он и из-
брал предметом своего исследования. «У древних басня
принадлежала к области философии, и отсюда ее заим-
ствовали учителя риторики. Аристотель разбирает ее не
в своей «Поэтике», а в своей «Риторике». И то, что Аф-
тониус и Теон говорят о ней, они равным образом гово-
рят в риторике. Также и у новых авторов вплоть до вре-
мен Лафонтена следует искать в риторике все, что нуж-
но узнать об эзоповской басне. Лафонтену удалось сде-
лать басни приятной поэтической игрушкой... Все начали
трактовать басню, как детскую игру... Кто-либо, при-
надлежащий к школам древних, где все время внуша-

 
Анализ эстетической реакции	115
лось безыскусственное изображение в басне, не поймет,
в чем дело, когда, к примеру, у Батте он прочитает длин-
ный список украшений, которые должны быть присущи
басенному рассказу. Полный удивления, он спросит: не-
ужели у новых авторов совершенно изменилось сущест-
во вещей? Потому что все эти украшения противоречат
действительному существу басни» (150, S. 73—74). Та-
ким образом, Лессинг совершенно откровенно имеет в
виду басню до Лафонтена, басню как предмет филосо-
фии и риторики, а не искусства.
Совершенно сходную позицию занимает и Потебня.
Он говорит: «Для того чтобы заметить, из чего состоит
басня, нужно рассматривать ее не так, как она являет-
ся на бумаге, в сборнике басен, и даже не в том виде,
когда она из сборника переходит в уста, причем самое
появление ее недостаточно мотивировано, когда, напри-
мер, прочитывает ее актер, чтобы показать свое умение
декламировать; или, что бывает очень комично, когда
она является в устах ребенка, который важно выступает
и говорит: «Уж сколько раз твердили миру, что лесть
гнусна, вредна...» Отрешенная от действительной жизни,
басня может оказаться совершенным празднословием.
Но эта поэтическая форма является и там, где дело идет
о вещах вовсе не шуточных — о судьбе человека, челове-
ческих обществ, где не до шуток и не до праздносло-
вия» (91, с. 4).
Потебня прямо ссылается на приведенное место из
Лессинга и говорит, что «все прикрасы, которые введе-
ны Лафонтеном, произошли именно оттого, что люди не
хотели, не умели пользоваться басней. И в самом деле —
басня, бывшая некогда могущественным политическим
памфлетом, во всяком случае сильным публицистическим
орудием, и которая, несмотря на свою цель, благодари
даже своей цели, оставалась вполне поэтическим произ-
ведением, басня, которая играла такую видную роль к
мысли, сведена на ничто, на негодную игрушку» (91,
с. 25—26). В подтверждение своей мысли Потебня ссы-
лается на Крылова для того, чтобы показать, как не
следует писать басню.
Из этого совершенно ясно, что и Потебня, и Лессинг
одинаково отвергают поэтическую басню, басню в сбор-
пике, которая кажется им только детской игрушкой, и
все время имеют дело не с басней, а с апологом, почему

 
116	Л.С. Выготский. Психология искусства
их анализы и относятся больше к психологии логическо-
го мышления, чем к психологии искусства. Уже благода-
ря установлению этого можно было бы произвести фор-
мальный отвод одного и другого мнения, поскольку они
сознательно и умышленно рассматривают не поэтиче-
скую, а прозаическую басню. Мы вправе были бы ска-
зать обоим авторам: «Все, что вы говорите, совершенно
справедливо, но только все это относится не к поэтиче-
ской, а к риторической и прозаической басне». Уже один
тот факт, что высший расцвет басенного искусства у Ла-
фонтена и Крылова кажется обоим нашим авторам ве-
личайшим упадком басенного искусства, наглядным
образом свидетельствует о том, что их теория относится
никак не к басне как к явлению в истории искусства, а
к басне как к системе доказательств. И в самом деле,
мы знаем, что басня по происхождению своему несом-
ненно двойственна, что ее дидактическая и описатель-
ная часть, иначе говоря, поэтическая и прозаическая,
часто боролись друг с другом и в историческом разви-
тии побеждала то одна, то другая. Так главным образом
па византийской почве басня почти совершенно утеряла
свой художественный характер и превратилась почти
исключительно в морально-дидактическое произведение.
Наоборот, на латинской почве она произрастила из себя
басню поэтическую, стихотворную, хотя надо сказать,
что все время мы имеем в басне два параллельных те-
чения и басня прозаическая и поэтическая продолжают
существовать все время как два разных литературных
жанра.
К прозаическим басням следует отнести басни Эзопа,
Лессинга, Толстого и других. К басням поэтическим —
Лафонтена, Крылова и их школы. Одним этим указани-
ем можно было бы опровергнуть теорию Потебни и Лес-
спнга, но это было бы аргументом чисто формальным, а
не по существу, и скорее напоминало бы юридический
отвод, чем психологическое исследование. Для нас со-
блазнительно, напротив того, вникнуть в обе эти системы
и в ходы их доказательств. Может быть, те самые дово-
ды, которые они приводят против искажения басни,
окажутся в состоянии пролить свет на самую природу
поэтической басни, если мы те же самые соображения
с измененным знаком с минуса на плюс приложим к бас-
не поэтической. Основной психологический тезис, объе-
 
Анализ эстетической реакции	117
диняющий и Потебню и Лессинга, гласит, что на басню
не распространяются те психологические законы искус-
ства, которые мы находим в романе, в поэме, в драме.
Мы видели, почему это происходит и почему авторам
удается это доказать, раз они имеют дело все время с
прозаической басней.
Нашим тезисом будет как раз противоположный. За-
дача состоит в том, чтобы доказать, что басня всецело
принадлежит к поэзии и что на нее распространяются
все те законы психологии искусства, которые в более
сложном виде мы можем обнаружить в высших формах
искусства. Иначе говоря, путь наш будет обратным,
как обратна и цель. Если эти авторы шли в своих рас-
суждениях снизу вверх, от басни к высшим формам, мы
поступим как раз обратным образом и попробуем начать
анализ сверху, то есть применить к басне все те психо-
логические наблюдения, которые сделаны над высшими
формами поэзии.
Для этого следует рассмотреть те элементы построе-
ния басни, на которых останавливаются оба автора.
Первым элементом построения басни естественно счи-
тать аллегорию. Хотя Лессинг и оспаривает мнение Де-
ля-Мотта относительно того, что басня есть поучение,
скрытое под аллегорией, однако он эту аллегорию вво-
дит в свое объяснение вновь, но в несколько ином виде.
Надо сказать, что самое понятие аллегории претерпело в
европейской теории очень существенное изменение.
Квинтилиан определяет аллегорию как инверсию, кото-
рая выражает одно словами и другое смыслом, иногда
даже противоположное. Позднейшие авторы понятие
противоположного заменили понятием сходного и, начи-
ная от Фоссиуса, стали исключать это понятие противо-
положного выражения из аллегории. Аллегория говорит
«не то, что она выражает словами, но нечто сходное»
(150, S. 16).
Уже здесь видим мы коренное противоречие с истин-
ной природой аллегории. Лессинг, который видит в бас-
не только частный случай некоторого общего правила,
утверждает, что единичный случай не может быть похож
на общее правило, которому он подчинен, и поэтому ут-
верждает, что «басня, как простая басня, ни в каком
случае не может быть аллегорической» (150, S. 18). Она
делается аллегорической только в том случае, если мы

 
118	Л.С. Выготский. Психология искусства
эту басню применим к тому или иному случаю и когда
под каждым действием и под каждым героем басни нач-
пем разуметь другое действие и другое лицо. Все стано-
вится здесь аллегорическим.
Таким образом, аллегоризм есть, по Лессингу, не пер-
воначальное свойство басни, а только ее вторичное при-
обретенное свойство, которое она приобретает только в
том случае, если она начинает применяться к действи-
тельности. Но так как именно из этого исходит Потебня,
поскольку основное его утверждение к тому и сводится,
что басня по существу своему есть схема, применяющая-
ся к разного рода событиям и отношениям с целью их
уяснить, то естественно, что для него басня есть по са-
мому своему существу аллегория. Однако его же соб-
ственный пример опровергает его психологически как
нельзя лучше. Он ссылается на то место в «Капитанской
дочке» Пушкина, когда Гринев советует Пугачеву обра-
зумиться и надеяться на помилование государыни. «Слу-
шай,— сказал Пугачев с каким-то диким вдохновени-
ем.— Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне
рассказывала старая калмычка. Однажды орел спраши-
вал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на
белом свете триста лет, а я всего на всего только три-
дцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон,
что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной.
Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же.
Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую
лошадь, спустились и сели. Ворон стал клевать да похва-
ливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул кры-
лом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет
питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью,
а там что бог даст!» На основании этого примера По-
тебня различает в басне две части: «...одну, которая
представляет басню в том виде, как она вошла в сбор-
ник, если бы ее оторвать от тех корней, па которых она
находится; и другую — эти самые корпи. Первая из этих
частей — или случай вымышленный... (ворон говорит с
орлом), или же случай, который не имеет ничего фанта-
стического... Где подлежащее и где сказуемое в этой...
басне? Подлежащее в этом случае есть вопрос, почему
Пугачев предпочел избранную им жизнь мирной жизни
обыкновенного казака, а сказуемое — ответ па этот воп-
рос, то есть басня, которая является, следовательно, уяс-

 
Анализ эстетической реакции	119
нением подлежащего... Пример ясно показывает, что она
непосредственного отношения к воле может и не иметь»
(92, с. 9-11).
Таким образом, басня разъясняется здесь как совер-
шеннейшая аллегория: орел — это сам Пугачев, ворон —
это мирный казак или Гринев. Действие басни совер-
шенно аналогично происходящему разговору. Однако
уже и в том, как описывает это Пушкин, мы замечаем
две психологические несуразности, которые заставляют
нас задуматься относительно верности приведенного
объяснения. Первое, что для нас непонятно,— это поче-
му Пугачев рассказал басню «с каким-то диким вдох-
новением». Если басня представляет из себя самый
обыкновенный акт мысли, соединение подлежащего со
сказуемым, уяснение известных житейских отношений,
спрашивается, при чем здесь дикое вдохновение? Не
указывает ли оно скорее на то, что для Пугачева басня
была в данном случае чем-то иным и чем-то большим,
чем простым ответом на заданный ему вопрос?
Второе сомнение заключается в эффекте, который
басня произвела: согласно приведенному объяснению, вы
ожидаете, что она уяснила отношение, что она так бле-
стяще подошла к тому случаю, который ее вызвал, что
она прекратила всякий спор. Однако не так было в по-
вести: выслушав басню, Гринев применил ее по-своему
и обернул острием против Пугачева. Он сказал, что пи-
таться падалью — это и значит быть разбойником. Эф-
фект получился такой, которого и следовало, в сущности,
ожидать. В самом деле, разве не ясно с самого начала,
что басня может служить одним из приемов развития
мысли у оратора, но что служить значительным разъяс-
нением сложных отношений, актом значительной мысли
она никогда не может. Если басня убеждает кого-либо
в чем-либо, то это значит, что и до басни и без басни
это произошло бы само собой. Если же басня, как в
данном случае, бьет мимо цели, это значит, что при
помощи басни сдвинуть мысль с той точки, на кото-
рую она направлена более значительными аргументами,
почти невозможно. Мы скорее имеем здесь дело с тем
определением аллегория, которое дал Квинтилиан, когда
басня неожиданно получила смысл, совершенно проти-
воположный тому, который выражали ее слова. Если же
мы возьмем за основу аллегории обыкновенное сход-

 
120	Л. С. Выготский. Психология искусства
ство, мы очень легко убедимся, что чем сильнее это сход-
ство, тем более плоской делается сама басня. Вот два
примера, которые я заимствую у Лессинга и Потебни:
один — эзоповская басня о курице и жадной хозяйке.
«У одной вдовы была курица, которая каждый день нес-
ла по яйцу. «Попробую я давать птице ячменю, авось
она будет нестись два раза в день»,— думает хозяйка.
Сказано — сделано. Но курица ожирела и перестала
нестись даже по разу в день.
Кто из жадности гонится за большим — лишается по-
следнего» (92, с. 12).
Другой пример — басня, обработанная Федром, отно-
сительно собаки с куском мяса: собака плыла с куском
мяса по реке, но увидела в воде свое отражение, захоте-
ла отобрать у другой собаки кусок мяса, но выпустила
изо рта свой и осталась ни при чем. Мораль та же са-
мая, что и прежде. Следовательно, категория этих случа-
ев, в которых может применяться аллегорически эта бас-
ня, опять совершенно одна и та же для обоих случаев.
Спрашивается, какая из двух басен более аллегорична и
какая поэтичнее? Я думаю, нет двух мнений о том, что
неизмеримо интереснее и поэтичнее басня о собаке, по-
тому что ничего более плоского, напоминающего обык-
новенный, пресный житейский рассказ, чем первая бас-
ня, и представить себе нельзя. Таких аллегорических
рассказов можно придумать бесчисленное количество
и каждый из них наделить особой аллегорией. Что рас-
сказывает первая басня кроме того, что курица неслась,
после ожирела и перестала нестись? Чем может заинте-
ресовать это даже ребенка и что, кроме ненужной мора-
ли, можно получить от чтения этой басни? Между тем
столь же бесспорно, что как аллегория она стоит неиз-
меримо выше своей соперницы и недаром именно ее вы-
брал Потебня для иллюстрации основного закона басни.
Большая аллегоричность заключается в том, что в этой
басне неизмеримо больше сходства с теми житейскими
случаями, к которым она может применяться, в то вре-
мя как у первой басни, в сущности говоря, сходства
большого с этими случаями пет.
Лессинг критикует Федра за то, что при изложении
этой басни он позволил себе изобразить дело так, будто
собака с мясом в зубах плыла по реке. «Это невозмож-
но,— говорит Лессинг,— если собака плыла но реке,

 
Анализ эстетической реакции	121
тогда она, конечно, так взволновала вокруг себя воду,
что для нее было совершенно невозможно увидеть свое
собственное отражение в воде.
Греческие басни говорят: собака, которая несла мясо,
проходила через реку; это, конечно, означает, что она
шла через реку» (150, .S. 77—78).
Даже такое несоблюдение житейской правдоподобно-
сти кажется Лессингу нарушением законов басни. Что
же он сказал бы о самой сущности этого сюжета, кото-
рый, строго говоря, совершенно не подходит ни к какому
случаю человеческой жадности? Ведь вся соль сюжета
и этой конкретной истории о собаке заключается в том,
что она увидела собственное же отражение, что она по-
гналась за призраком того самого мяса, которое было
у нее в зубах, и поэтому его потеряла. В этом соль бас-
ни, иначе эту басню можно было рассказать так: собака,
которая несла в зубах мясо, увидела другую собаку с
мясом в зубах, бросилась к ней, чтобы отнять у той
мясо, для этого выпустила свой кусок изо рта, в резуль-
тате она осталась без мяса. Совершенно очевидно, что
басня по своему логическому строю во всем совпадает
тогда с басней Эзопа. Из жадности герой басни гонится
вместо одного за двумя яйцами или кусками мяса и ос-
тается без одного. Ясно, что тогда пропадает вся поэтич-
ность этого рассказа, он делается плоским и пресным.
Здесь в виде небольшого отступления я позволю себе
сказать несколько слов о том приеме, которым я здесь
воспользовался. Этот прием экспериментальной дефор-
мации, то есть изменения того или иного элемента в це-
лом басни и исследования тех результатов, к которым
это приводит,— один из самых психологически плодо-
творных приемов, к которому бесконечно часто прибе-
гают все исследователи. Он по своему значению стоит
наряду с сопоставлением разработки одного и того же
басенного сюжета у разных авторов и изучением тех из-
менений, которые каждый из них вносит, и с изучением
вариантов одной и той же басни у писателя.
Однако он превосходит их, как всякий эксперимен-
тальный метод, необычной доказательностью своего дей-
ствия. Нам придется не один раз еще прибегать к помо-
щи такого эксперимента над формой, как равно и к
сравнительному изучению формальных построений одной
и той же басни.
 
122	Л. С. Выготский. Психология искусства
Уже этот краткий анализ показывает, что аллегорич-
ность и поэтичность сюжета оказываются в прямо про-
тивоположном отношении. Чем определеннее то сходст-
во, которое должно служить основой аллегории, тем бо-
лее плоским, пресным становится самый сюжет. Он все
более и более начинает напоминать обыденный житей-
ский пример, лишенный всякой остроты, но именно в
этой емкости и аллегоричности басни видит Потебня
залог ее жизненности. Верно ли это, не смешивает ли он
в данном случае притчу с басней, строго различая их
теоретически, не переносит ли он на басню психологи-
ческого приема и пользования притчей? «Каким обра-
зом живет басня? Чем объясняется то, что она живет
тысячелетия? Это объясняется тем, что она постоянно
находит новые и новые применения» (92, с. 34—35).
Опять совершенно ясно, что это относится только к не-
поэтической басне или к басенному сюжету. Что ка-
сается басни как поэтического произведения, она под-
чинена обыкновенным законам всякого произведения
искусства. Она не живет тысячелетия. Басни Крылова и
всяких других авторов в свою эпоху имеют существенное
значение, затем они начинают все более и более вымирать.
Спрашивается, неужели потому вымирали крыловские
басни, что не оказалось больше новых применений для
прежних тем. Потебня сам указывает только на одну
причину умирания басни, именно на ту, когда басня де-
лается непонятной, благодаря тому что заключенный в
ней образ выходит из всеобщего употребления и сам
начинает нуждаться в объяснении. Однако басни Кры-
лова понятны сейчас всякому. Они умирали, видимо, из-
за какой-то другой причины и сейчас, вне всякого сом-
нения, в общем и целом стоят вне жизни и вне литера-
туры. И вот этот закон влияния и смерти поэтической
басни опять как будто стоит в полном различии с той
аллегоричностью, на которую ссылается Потебня. Ал-
легоричность может сохраняться, а басня умирает, и
наоборот. Больше того, если мы приглядимся внима-
тельно к басням Лафонтена или Крылова, мы уви-
дим, что они совершают процесс, совершенно обратный
тому, на который указывает Потебня. Он считает, что
басня применяется к действительным случаям, для того
чтобы объяснить последние. Из примера так называе-
мой составной или сложной басни мы почти всегда мо-

 
Анализ эстетической реакции	123
жем вывести как раз обратное заключение. Поэт приво-
дит жизненный или похожий на жизненный случай, для
того чтобы им пояснить свою басню. Так, в басне Эзопа
и Крылова о Паве и Вороне, которую Потебня приводит
как образец составной басни, читаем: «Я эту басенку
вам былью поясню». Таким образом, выходит, что быль
пояснит басню, а не басня быль, как полагал Потеб-
ня, и поэтому Потебня совершенно последовательно,
вслед за Лессингом, видел в составной басне ложный и
незаконный вид басни, потому что Лессинг полагал, что
басня при этом становится аллегорической, благодаря
чему затуманивается заключенная в ней общая идея, а
Потебня указывал на то, что благодаря своей составной
части такая басня ограничивается или суживается в том
применении, которое ей может быть дано, так как на эту
вторую басню следует смотреть только как на частный
случай ее возможных применений. Такая составная
басня имеет значение некоторого рода надписи. «Это
можно сравнить в языке с тем, когда мы, чтобы выра-
зить лучше пашу мысль, нагромождаем слова, которые
значат приблизительно одно и то же» (92, с. 47). Та-
кой параллелизм кажется Потебне совершенно лишним,
потому что он ограничивает емкость основной басни.
Потебня уподобляет автора такой басни продавцу иг-
рушек, «который говорит ребенку, что этой игрушкой
играют так-то...» (92, с. 54). Между тем при внима-
тельном анализе составной басни бросается в глаза,
что две части басни носят всегда характер некоторого
дополнения, орнамента, разъяснения первой и никогда
не наоборот. Иначе говоря, теория аллегории и здесь
терпит неудачу.
Вторым элементом, с которым приходится иметь де-
ло при построении басни, является тот необычный вы-
бор героев, па который уже издавна обращали внима-
ние исследователи. В самом деле, почему басня имеет
дело предпочтительно с животными, вводя иногда и нео-
душевленные предметы и очень редко прибегая к лю-
дям. Какой смысл заключен в этом? На это исследовате-
ли давали совершенно разные ответы. Брейтингер пола-
гал, что это делается для того, чтобы вызвать удивление:
«Возбуждение удивления причина тому, почему в басне
заставляют разговаривать животных и других низших
творений» (150, S. 48).
 
124	Л. С. Выготский. Психология искусства
Лессинг совершенно справедливо подверг это повой
критике и указал, что удивление в жизни и в искусстве
совершенно не совпадают, и если в действительности
нас удивило бы разговаривающее животное, в искусстве
все зависит от той формы, в какой этот разговор введен:
если он введен явно как стилистическая условность, к
которой мы совершенно привыкаем как к литературному
приему, если автор, как утверждали древние теоретики,
стремится возможно уменьшить впечатление удивитель-
ного,— тогда мы, читая самые удивительные происшест-
вия, удивляемся им не более, чем нашим ежедневным
событиям. Блестящий пример Лессинга поясняет, в чем
здесь дело: «Когда я читаю в писании: когда разверз
господь рот ослице и она сказала Валааму...— тогда я
читаю о чем-то удивительном; но когда я читаю Эзопа:
тогда, когда звери умели еще разговаривать, сказала
овца своему пастуху,— тогда совершенно ясно, что бас-
нописец не хочет мне сказать ничего удивительного, но
скорее совершенно другое, что в то время, которое он с
согласия своих читателей допускает, все это было сооб-
разно с законами природы» (150, S. 50).
Дальше совершенно правильно Лессинг указывает на
то психологическое соображение, что употребление зве-
рей в басне могло бы нас удивить один-два раза, но ког-
да оно становится постоянным явлением и когда автор
начинает с него, как с чего-то само собой разумеющегося,
тогда оно, конечно, никогда не может рассчитывать вы-
звать в нас удивление. Однако какое-то чрезвычайно
важное значение за этим обычаем несомненно следует
установить, и совершенно прав Аксель, когда проделы-
вает эксперимент с басней, заменяя в ней животное чело-
веком, и указывает, что при этом басня лишается всяко-
го смысла: «Басня получает благодаря употреблению
этих обыденных героев удивительный оттенок. Была бы
неплохая басня, если рассказать так: один человек заме-
тил на дереве прекрасные груши, которые вызвали в нем
желание съесть их. Он долго трудился, стараясь взлезть
на дерево, но все было напрасно, и он должен был
оставить свои попытки. Уходя, он сказал: «Мне гораздо
полезнее, если я оставлю их висеть подольше, они еще
не вполне созрели». Но эта историйка недостаточно дей-
ствует на нас, она слишком плоска» (150, S. 52—53).
И в самом деле, стоило только лисицу в этой зна-

 
Анализ эстетической реакции	125
менитой басне о винограде заменить человеком, и бас-
ня потеряла как будто бы весь свой смысл. Лессинг
видит причину употребления животных в басне в двух
особенностях: первая — в том, что животные обладают
наибольшей определенностью и постоянством их харак-
тера, достаточно назвать то или иное животное, как мы
немедленно себе представим то понятие или ту силу,
которую оно означает. Когда баснописец говорит «волк»,
мы сразу имеем в виду сильного и хищного человека.
Когда он говорит: «лисица», мы видим перед собою
хитреца. Стоит ему заменить волка и лисицу человеком,
и он будет сразу поставлен перед необходимостью ли-
бо подробно и долго пояснять нам, что за характер у
этого человека, либо басня потеряет всю свою вырази-
тельность. Лессинг видит причину употребления живот-
ных во «всей известной определенности их характера»
(150, S. 50), и он прямо упрекает Лафонтена в том. что
он начинает пояснять характер своих действующих лиц.
Когда Лафонтен в трех стихах определяет характер
лисы, Лессинг видит в этом злейшее нарушение поэтики
басни. Он говорит: «Баснописцу лисица нужна для то-
го, чтобы с помощью одного слова дать индивидуаль-
ный образ умного хитреца, а поэт предпочитает забыть
об этом удобстве, отказаться от него, только чтобы не
упустить возможность сделать ловкое описание пред-
мета, единственное преимущество которого на этом ме-
сте заключается в том, что он не нуждается ни в каком
описании» (150, S. 74).
Здесь мимоходом стоит опять отметить то противо-
поставление между баснописцем и поэтом, которое де-
лает Лессинг. Оно. конечно, впоследствии объяснит нам,
почему совершенно разное значение имеют звери для
поэтической и прозаической басни.
Вслед за Лессингом и Потебня склонен думать, что
звери употребляются в басне главным образом вслед-
ствие их характеристичности. «Третье свойство образа
басни,— говорит он,— вытекающее из ее назначения, это
то, что она, чтобы не останавливаться долго на харак-
теристике лиц, берет такие лица, которые одним своим
названием достаточно определяются для слушателя, слу-
жат готовым понятием. Как известно, в басне пользу-
ются для этого животными... Практическая польза для
басни от соблюдения такого обычая может быть сравне-

 
126	Л.С.Выготский. Психология искусства
на с тем, что в некоторых играх, например в шахматах,
каждая фигура имеет определенный ход действий: конь
ходит так-то, король и королева так-то; это знает вся-
кий приступающий к игре, и это очень важно, что вся-
кий это знает, потому что в противном случае приходи-
лось бы каждый раз уславливаться в этом, и до самой
игры дело бы не дошло» (92, с. 26—27).
Другим не менее важным основанием для употреб-
ления зверей в басне Лессинг считает то обстоятельство,
что они дают возможность исключить всякое эмоцио-
нальное действие басни па читателя. Он прекрасно по-
ясняет это, когда говорит, что на это соображение он
никогда не набрел бы при помощи заключений, если бы
на это не толкнуло его собственное чувство. «Басня
имеет целью ясное и живое познание морального пра-
вила; ничто не затемняет так наше познание, как стра-
сти; следовательно, баснописец должен избегать на-
сколько возможно возбуждения страстей. Но как мо-
жет он иначе избегать возбуждения, например, состра-
дания, чем делая его объекты более несовершенными
и вместо людей выводя зверей или еще более низкие
существа? Припомним еще раз басню о волке и овце,
как она выше превращена в басню о священнике и о
бедном человеке. Мы сострадаем овце, но это сострада-
ние так слабо, что оно не причиняет никакого заметного
вреда нашему наглядному познанию морального прави-
ла. Совсем обратное произошло бы с бедным челове-
ком: казалось ли бы нам это только или бы это произо-
шло на самом деле,— но мы имели бы много, слишком
много сострадания к нему и много, слишком много не-
доброжелательства испытывали бы к священнику, что-
бы наглядное познание морального правила могло быть
столь же ясным, как и в первом случае» (150. S. 55).
Здесь мы попадаем в самый центр идеи Лессинга. Он
применил эксперимент замены животных священником
и бедным человеком для того, чтобы показать, что при
этой замене басня проигрывает только в том случае,
если она теряет при этом всякую определенность харак-
тера своих героев. Если же мы вместо животных упо-
требляем не просто человека, а какого-нибудь опреде-
ленного человека, скажем, бедного и священника, о
стяжательстве которого мы знаем по обычным расска-
зам о духовенстве, басня ничего не потеряет в опреде-

 
Анализ эстетической реакции	127
ленности своих характеров, но при этом обнаружится,
как показывает Лессинг, вторая причина употребления
животных: именно басня вызовет в нас слишком силь-
ное эмоциональное отношение к рассказу и тем самым
затемнит его истинный смысл. Таким образом, живот-
ные нужны для того, чтобы затемнить эмоцию. Опять
здесь с чрезвычайной резкостью выступает разница меж-
ду поэтической и прозаической басней. Совершенно вер-
но, что оба эти соображения не имеют ничего общего с
задачами поэтической басни. Чтобы это обнаружить,
проще всего остановиться на тех конкретных примерах,
которые приводят и Лессинг и Потебня. Потебня гово-
рит: «Если бы действующие лица басни привлекали к
себе наше внимание и возбуждали бы наше сочувствие
или неудовольствие в той степени, в какой это имеет
место в обширном произведении: в повести, романе, эпи-
ческой поэме, то басня перестала бы достигать своей
цели, перестала бы быть сама собой, то есть быстрым от-
ветом на предложенный вопрос...
Возьмем, например, обширную общеизвестную поэму
«Илиаду», или не самую поэму, а тот крут событий, ко-
торый не весь вошел в нее... В таком виде рассказанный
ряд событий может служить темой для басни, то есть,
понимая ее в обширном смысле, ответом на тему, кото-
рая выражается латинской пословицей: Delirant reges,
plectuntur Achaei», то есть: «Сумасбродствуют цари, а
наказываются ахейцы», или малоросской: «Паны с ку-
буться, а у мужиков чубы трещать».
Но придайте этому ряду событий те подробности, ра-
ди которых эти события привлекательны в самой поэме,
паше внимание будет задерживаться па каждом шагу
мелочными подробностями и другими требующими объ-
яспеппя образами — и басня становится невозможною.
...Басня, ради годности ее для употребления, не
должна останавливаться на характеристике действую-
щих лиц, на подробном изображении действий, сцеп»
(92, с. 22, 24).
Здесь совершенно ясно Потебня показывает, что он
все время говорит о басне как о фабуле всякого произ-
ведения. Если мы из «Илиады» выделим ее прозаиче-
скую часть, тот ход событий, который вошел в эту поэ-
му, и если мы отбросим все то, чем эти события привле-
кательны в поэме, мы получим басню на тему — паны

 
128	Л. С. Выготский. Психология искусства
дерутся, а у мужиков чубы трещат. Иначе говоря, стоит
отнять у поэтического произведения его поэтичность, как
оно превращается в басню. Здесь совершенно ясно про-
водится сплошь и рядом равенство между басней и меж-
ду прозаическим произведением.
Вопрос сам собой здесь несколько раздвигается, и
аргументация переходит от героев к новому элементу
басни, к рассказу. Однако прежде чем перейти к рас-
смотрению этого нового элемента, следует в двух сло-
вах остановиться на той роли, которую употребление
животных играет в басне поэтической, а не прозаиче-
ской.
Совершенно ясно, что тенденция поэта как раз об-
ратна тенденции прозаика. Поэт, как это видно уже из
примера, приведенного Лессингом, заинтересован в том
именно, чтобы привлечь наше внимание к герою, воз-
будив наше сочувствие или неудовольствие, конечно, не
в той степени, как это имеет место в романе или в поэ-
ме, но в зачаточном виде именно те самые чувства, ко-
торые возбуждает роман, поэма и драма.
Мы постараемся показать ниже, что в басне зало-
жено зерно лирики, эпоса и драмы и что герои басни
такие же прототипы всякого героя эпического и драма-
тического, как все другие элементы построения басни.
В самом деле, нам нетрудно разглядеть, что, когда Кры-
лов рассказывает о двух голубках, при выборе своих ге-
роев он именно рассчитывает вызвать наше сочувствие к
несчастьям голубков. А когда он рассказывает о не-
счастье вороны, он хочет вызвать нашу насмешку. Мы
видим, что здесь выбор животных определяется не столь-
ко их характером, сколько топ эмоциональной краской,
которой обладает каждый из них. Таким образом, если
мы приглядимся к любой басне Лафонтена или Крыло-
ва, то мы везде сумеем обнаружить далеко не равно-
душное отношение автора и читателя к героям и мы
увидим, что, вызывая в нас другие, по существу, чув-
ства, чем вызывают люди, эти герои все же все время
вызывают сильную аффективную окраску нашего от-
ношения к ним, и можно сказать, что одна из важней-
ших причин, заставляющая поэтов прибегать в басне к
изображению животных и неодушевленных предметов,
есть именно та возможность, которую они получают
благодаря этому приему: возможность изолировать и

 
Анализ эстетической реакции	129
сконцентрировать один какой-нибудь аффективный мо-
мент в таком условном герое.
Тем же самым, как мы увидим ниже, объясняется
выбор животных и неодушевленных символов в самой
возвышенной лирике. Лермонтовский «Парус», «Горы»,
«Три пальмы», «Утес» и «Тучи», гейневская «Сосна и
пальма» окажутся героями того же самого порядка я
героями, выросшими, из этих же басенных животных.
Другая причина употребления животных в басне за-
ключается в том, что они представляют собой наиболее
удобные условные фигуры, которые создают сразу же со-
вершенно нужную и необходимую для эстетического впе-
чатления изоляцию от действительности34. Еще Гаман
указывал на эту изоляцию как на наипервейшее условие
эстетического действия. В самом деле, когда нам рас-
сказывают про хозяйку, которая перекормила свою ку-
рицу, мы решительно не знаем, как относиться к этому
рассказу: как к действительности или как к художествен-
ному происшествию, и из-за этого отсутствия должной
изоляции немедленно же теряется эстетическое дей-
ствие. Это все равно как лишить картину всякой рамы
на стене и слить ее с окружающей обстановкой так,
что зритель не может сразу догадаться, что он видит пе-
ред собой — действительные или нарисованные фрукты.
Таким образом, литературность, условность этих ге-
роев гарантирует необходимую для художественного
действия изоляцию, и это же свойство мы найдем впо-
следствии и у всех прочих героев литературных произ-
ведений. Оно стоит в самом тесном отношении к треть-
ему элементу басни, к самому рассказу и к его харак-
теру.
Здесь Потебня, продолжая свою мысль о героях,
прямо заявляет, что относительно рассказа «сущест-
вует две школы. Одна, известная нам с детства,— шко-
ла Лафонтена и его подражателей, к которым принад-
лежит и Крылов. Она может быть охарактеризована
басней «Осел и Соловей»... Многие... находили такой
способ изложения, то есть введение таких подробностей
и живописных описаний в басне, очень уместным и поэ-
тичным» (92, с. 24—25). Сам Потебня считает, что
эта басня может служить доказательством того, как
люди не хотели и не умели пользоваться басней. По его
словам, такие подробности и поэтические описания гу-

5 Зак. 83
 
130	Л. С. Выготский. Психология искусства
бят совершенно басню, лишают ее самого основного
качества. Того же взгляда придерживается и Лессинг,
когда он сравнивает Лафонтена, введшего в употребле-
ние поэтическую басню, с охотником, который заказал
художнику вырезать на луке сцену охоты; художник
превосходно справился со своей задачей и очень искус-
но изобразил охоту, однако когда стрелок захотел вы-
стрелить из этого лука, он натянул тетиву, и лук сло-
мался (150, S. 75). Поэтому Лессинг полагает, что если
Платон, изгоняя из своей республики Гомера, оставил в
ней Эзопа, не причисляя его к поэтам и к создателям
вымыслов, то сейчас, увидев Эзопа в том виде, какой
придал ему Лафонтен, он сказал бы ему: «Друг, мы
больше не знаем друг друга, уходи своей дорогой» (150,
S. 75). Таким образом, и Лессинг полагает, что поэтиче-
ская красота и практическая польза басни находятся в
обратном отношении и что чем поэтичнее и живописцев
описание в басне и чем формально более совершенно
обработан ее рассказ, тем меньше басня отвечает свое-
му назначению. Нигде так не обнаруживается совершен-
ное расхождение поэтической и прозаической басни, как
именно здесь. Лессинг возражает Рише, критикуя его
определение басни как небольшой поэмы, и говорит:
«Если он считает необходимым качеством поэмы поэти-
ческий язык и определенный размер, я не могу присо-
единиться к его мнению» (150, S. 22).
Таким образом, все то, что характеризует поэзию как
таковую, кажется Лессингу несовместимым с басней.
Второй момент, который отталкивает его в определе-
нии Рише,— это утверждение последнего, что басня пре-
подносит свое правило в форме картины или образа, и
это Лессинг считает совершенно несовместимым с ис-
тиной задачей басни. Батте выдвигает он в качеству
упрека то, что тот «слишком смешивает действие эзо-
повской басни с действием эпопеи или драмы... Героиче-
ский или драматический писатель имеет своей конечной
целью возбуждение страстей, но он может их возбудить,
только подражая страстям; подражать же страстям не
может, только если будет ставить им известные цели, к
которым они стремятся приблизиться или которых они
избегают... Баснописец, наоборот, не имеет никакого
дела с нашими страстями, но исключительно с нашим
познанием» (150, S. 35.—36).
 
Анализ эстетической реакции	131
Басня оказывается принципиально противоположной
всякому другому произведению, она не принадлежит
больше к области поэзии, и все те достоинства, которые
привыкли считать плюсом для художественного произве-
дения, неизменно обращаются у басни в недостаток.
В согласии с античным взглядом Лессинг полагает, что
«краткость — это душа басни» и что Федр совершил пер-
вую измену, когда стал в стихах обрабатывать эзопов-
ские басни, и что только «стихотворный размер и поэти-
ческий стиль» заставили его отклониться от эзоповского
правила (150, S. 70). Федр, по его мнению, выбрал сред-
ний путь между поэтической и прозаической басней и
рассказывал ее в изящной краткости римлян, но все же
в стихах. С точки зрения Лессинга, нет большего греха
у Лафонтена, чем применение поэтического стиля и поэ-
тической формы к разработке басни. «Рассказ в басне
должен быть проще, он должен быть сжат и удовлетво-
рять одной только ясности, избегая, насколько это воз-
можно, всяких прикрас и фигур» (150, S. 72).
Параллельно с этим направлением басня развилась
в совершенно противоположном. Она стала себя осозна-
вать и утверждать как особый поэтический жанр, ничем
не отличающийся от других видов и форм поэзии. Ла-
фонтен с наивной трогательностью в предисловии к сво-
им басням приводит рассказ Платона о том, что Сократ
перед смертью, когда боги во сне позволили ему занять-
ся музыкой, принялся перекладывать в метры эзоповские
басни, то есть попытался объединить басню и поэзию
через музыкальный размер, иначе говоря, начал то де-
ло, которое впоследствии довершили Лафонтен, Крылов
и другие поэты. «Как только басни, приписываемые Эзо-
пу, увидели свет, так Сократ нашел нужным одеть их в
одежды муз... Сократ был не единственным, кто рассмат-
ривал поэзию и басню как сестер. Федр заявлял, что он
придерживался того же самого мнения».
Лафонтен дальше указывает на то, что он не мог
совершенно намеренно и сознательно придать своим
басням ту исключительную краткость, которая присуща
басне Федра, но что в вознаграждение он пытался сде-
лать занимательным рассказ больше, чем это делал
Федр. При этом приводит чрезвычайно веское и остроум-
ное соображение: «Я полагал, что так как эти басни
известны всему свету, я не сделаю решительно ничего,

5*
 
132	Л. С. Выготский. Психология искусства
если не придам им чего-либо нового посредством не-
которых черт, которые бы сообщили им вкус; это то,
чего теперь требуют. Все хотят новизны и веселости.
Я называю веселостью не то, что возбуждает смех, но
некоторый шарм, некоторую приятную форму, которую
можно придать всякого рода сюжету, даже самому
серьезному» (148, р. 12—13).
И в самом деле, этот знаменательный рассказ о Со-
крате, который понял позволение заняться музыкой в
том смысле, что это означало заниматься поэзией, и
который боялся взяться за поэзию, потому что она тре-
бует непременно вымысла и неправды,— проливает очень
много света на тот основной узел, с которого дорога
басни разделилась: по одному пути басня окончательно
пошла в поэзию, по другому — в проповедь и голую ди-
дактику. Очень легко показать, что почти с самого на-
чала басня поэтическая и прозаическая, из которых
каждая шла своим путем и подчинялась своим особым
законам развития, требовала каждая различных психо-
логических приемов для своей обработки. В самом де-
ле, если нельзя согласиться с Лессингом и Потебней
в том, что употребление животных в прозаической бас-
не мотивировалось главным образом определенностью
характера и служило главным образом для рассудоч-
ных и внеэмоциональных целей, то, с другой стороны,
нельзя не увидеть, что этот же самый факт приобретает
совершенно другой смысл и другое значение в басне
поэтической. Стоит только спросить себя, какой же оп-
ределенный характер приписывает баснописец лебедю,
раку и щуке, синице, журавлю, лошади, муравью, льву,
комару, мухе, курице,— мы сейчас увидим, что не толь-
ко у всех этих героев нет никакого определенного ха-
рактера, но что даже у таких классических басенных ге-
роев, как лев, слон, собака и т. д., постоянного и опре-
деленного характера вовсе нет. Очевидно, какая-то сов-
сем другая причина заставляет поэтов прибегать все же
к этим животным, а совсем не определенность их харак-
тера, которой вовсе у них нет. Мы уже указывали мимо-
ходом на то, что эмоциональные соображения играют
очень большую роль при выборе этих героев в поэтиче-
ской басне. Каковы же те основания, которые заставляют
и поэтическую басню прибегать к животным?
Это чрезвычайно легко показать, если посмотреть,

 
Анализ эстетической реакции	133
что еще наряду с животными занимает место героев в
такой басне. Мы увидим, что это будут неодушевленные
предметы, большей частью орудия и домашняя утварь,
например бритвы, бочки, булат, бумага, змей, гребень,
топор, пирог, пушки и паруса, червонец, цветы и т. п.
С другой стороны, мы будем иметь мифологических ге-
роев или известных героев древности ц людей с более
или менее определенным кругом действий; так, это будет
крестьянин, вельможа, философ, разбойник, работник,
купец, писатель, извозчик, лжец, любопытный и т. п. Уже
из одного этого сопоставления можно сделать чрез-
вычайно плодотворное для поэтической басни заключе-
ние: очевидно, животные привлекаются к поэтической
басне не потому, что они наделены каким-нибудь опре-
деленным характером, заранее известным читателю (ско-
рее самый этот характер уже выводился на основе бас-
ни читателем и являлся, так сказать, вторичным фак-
том), а совсем по другой причине. Эта причина заклю-
чается в том, что каждое животное представляет зара-
нее известный способ действия, поступка, оно есть рань-
ше всего действующее лицо не в силу того или иного
характера, а в силу общих свойств своей жизни35. Тог-
да для нас станет совершенно понятным, почему бритва,
топор, бочка могут стать наряду с этими героями — по-
тому что они тоже суть преимущественно носители дей-
ствия, они суть по преимуществу те шахматные фигу-
ры, о которых говорит Потебня, но только определен-
ность их заключается не в известных чертах их харак-
тера, а в известном характере их действия, именно по-
этому такие определенные люди, как мужик, философ,
вельможа, лжец, и такие орудия, как топор, брит-
ва и т. п., могут вполне с успехом заменить басенных
зверей.
Чрезвычайно легко показать это на примере в зна-
менитой басне о лебеде, раке и щуке. В самом деле,
какой характер у всех трех героев и благодаря ка-
ким заранее известным читателю чертам их душевного
склада выбраны все эти трое животных автором, к ка-
ким житейским случаям могут они применяться и что
из человеческих характеров могут они иллюстрировать?
Не ясно ли, что никаких черт характера у этих героев нет,
что они выбраны здесь исключительно для олицетворе-
ния действия и той невозможности действия, которая

 
134	Л. С. Выготский. Психология искусства
возникает при их совместных усилиях. Всякий знает,
что лебедь летает, рак пятится, а щука плавает. Поэто-
му все эти три героя могут служить прекрасным мате-
риалом для развертывания известного действия, для по-
строения сюжета, в частности идеального басенного
сюжета, но никто, вероятно, не сумеет показать, что
жадность и хищность — единственная характерная чер-
та, приписываемая из всех героев одной щуке,— играет
хоть какую-нибудь роль в построении этой басни. Ин-
тересно, что эта идеальная с поэтической точки зрения
басня встретила целый ряд очень суровых возражений
со стороны целого ряда критиков. Так, например, ука-
зывали (Геро), что у Крылова страдает, в отличие от
Лафонтена, «вероятность действия, столь необходимая
в басне, что без нее обман воображения становится не-
возможным». «Можно ли,— продолжает Геро,— чтобы
щука ходила с котом на ловлю мышей, чтобы мужик
нанял осла стеречь свой огород, чтобы у другого мужи-
ка змея бралась воспитывать детей, чтобы щука, ле-
бедь и рак впрягались в один воз?» (60, с. 265—266).
Другой из критиков (кажется, итальянский) указал
на то, что нелепой является мысль заставить лебедя,
рака и щуку везти воз, в то время как все они втроем
принадлежат к водным животным и с гораздо большей
правдой могли взяться везти лодку. Но рассуждать по-
добным образом значит в корне не понимать тех задач,
которые стояли перед поэтической басней в данном слу-
чае и которые заставили пользоваться всеми теми опре-
делениями, заслуживающими самого сурового осуждения
с точки зрения прозаической.
Остановимся на этом примере: уже из вступления со-
вершенно ясно, что задачей басни и было показать неко-
торую невозможность, некоторые внутренние противо-
речия ситуации в том сюжете, который автор взялся
развить: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их
дело не пойдет, и выйдет из него не дело — только му-
ка». Если рассуждать с точки зрения прозаической бас-
ни, то для того, чтобы иллюстрировать эту мысль, надо
было бы выбрать таких животных, самый характер кото-
рых исключал бы всякую возможность согласия, указы-
вал бы на те ссоры, которые вытекают из их совместного
труда, одним словом, басню следовало бы написать по
рецепту Лессинга. Тогда не было бы этих несуразностей

 
Анализ эстетической реакции	135
с прозаической точки зрения, о которых отчасти гово-
рено выше. К ним прибавим еще мнение Измайлова,
приводимое у Кеневича: «Измайлов находит неестествен-
ным соединение этих действующих лиц за одним делом:
«Если, действительно, поклажа была легка, то лебедь
мог поднять на воздух и воз, и щуку, и рака» (60,
с. 144). Дело не в конечном соображении нашего кри-
тика, но в его основной мысли, что соединение этих трех
героев за общим делом есть противоестественное, следо-
вательно, самый рассказ иллюстрирует не то, что в това-
рищах согласия нет, напротив, мы в басне не находим и
намека на то, чтобы между животными существовало ка-
кое-нибудь несогласие, напротив того, мы видим, что все
они стараются чрезмерно, «из кожи лезут вон», и даже
невозможно указать, кто из них виноват, кто прав. Та-
ким образом, ясно, что басня совершенно не осуществляет
Лессингова рецепта — в частном случае показать вер-
ность общего нравственного утверждения, но идет с ним
прямо вразрез, показывая, согласно определению Квин-
тилиана, нечто совершенно противоположное своими сло-
вами и своим смыслом. Мы увидим ниже, что самый
этот момент невозможности, противоречия есть необхо-
димое условие при построении басни, и если бы при
иллюстрации общего правила нам потребовалась хоро-
шая басня, мы могли бы ее составить чрезвычайно про-
сто, придумавши какой-нибудь случай, где двое или не-
сколько товарищей, ссорясь между собой, не могли довести
какого-нибудь дела до конца. Поэт поступает совер-
шенно иначе: он, с одной стороны, напрягает до крайно-
сти струну полного согласия, он развивает до гипербо-
лизма мотив необычайно твердого намерения — «из кожи
лезут вон»; нарочно отбрасывает все внешние моти-
вы, которые могли бы помешать,— «поклажа бы для
них казалась и легка», и параллельно с этим и в той же
мере он до крайности натягивает другую струну, проти-
воположную струну разброда и разнонаправленности
действий своих героев. Мы видим, что именно на этом
противоречии держится басня, и впоследствии мы, пожа-
луй, постараемся уяснить себе смысл этого противоре-
чия, которое окажется присущим не только этой одной
басне, но, как мы попытаемся показать ниже, окажется
психологической основой всякой поэтической басни.
Соответственным образом следует понимать и всех

 
136	Л.С.Выготский. Психология искусства
литературных героев, которые развились из басенных
животных. Первоначально всякий герой был вовсе не ка-
кой-нибудь характер, и мы увидим впоследствии, что ге-
рои трагедий Шекспира, которые почему-то считаются
трагедиями характера по преимуществу, в сущности го-
воря, этого характера не имеют. Мы везде увидим, что
герой есть только шахматная фигура36 для определенно-
го действия, и в этом отношении басенные герои не пред-
ставляют никакого исключения из всех остальных лите-
ратурных жанров. Мы уже видели на многих примерах, что
то же самое относится и ко всему остальному рас-
сказу, что везде и всюду басня начинает прибегать к та-
ким же точно приемам, к каким прибегают и остальные
литературные произведения, что она пользуется описани-
ем действующих лиц, что она нарушает хваленую лако-
ническую краткость, что она вводит прикрасы стиля, что
она предпочитает стих, рифму и т. п.
Краткий перечень тех обвинений, которые выдвигают-
ся Лессингом против Лафонтена и Потебней против
Крылова, может служить точным списком тех поэтиче-
ских приемов, которые начинает вводить у себя басня.
Для нас важно сейчас констатировать основную тенден-
цию всех этих приемов и формулировать ее в оконча-
тельном виде. В то время как прозаическая басня вся-
чески противополагает себя поэтическому произведению
и отказывается привлекать внимание к своим героям и
вызывать какое-нибудь эмоциональное отношение к
своему рассказу и хочет пользоваться исключительно
прозаическим языком мысли,— басня поэтическая, по
легенде с времен Сократа, обнаруживает противопо-
ложную тенденцию к музыке и, как мы постараемся
сейчас это показать, самую логическую мысль, лежащую
в ее основе, склонна употреблять только либо в виде ма-
териала, либо в виде поэтического приема.
Чтобы показать это последнее, следует остановиться
на следующем элементе построения басни, на так назы-
ваемой морали. Этот вопрос имеет очень длинную исто-
рию, но почему-то от первой басни и до наших времен
у всех утвердилась такая мысль, что мораль есть не-
отъемлемая и самая важная сторона басни. Ее сравни-
вали с душой басни, а самый рассказ — с ее телом. Лес-
синг, например, категорически возражает против опре-
деления Рише, который утверждал, что мораль должна

 
Анализ эстетической реакции	137
быть скрыта за аллегорической картиной, и даже про-
тив мысли Де-ля-Мотта, что она должна быть только
прикрыта рассказом (одета в рассказ) (150, S. 22). Для
него было совершенно ясно, что мораль должна быть аб-
солютно наглядно дана в этом рассказе, а никак не
скрываться за ним, так как она составляет истинную и
конечную цель действия басни.
Однако и здесь мы видим, что, поскольку басня обна-
ружила тенденцию к тому, чтобы сделаться поэтическим
жанром, она стала всячески искажать эту мораль, и ес-
ли современные исследователи, как Томашевский, до сих
пор считают, что мораль составляет неотъемлемую часть
поэтической басни,— это является просто результа-
том их неосведомленности и результатом неучета того,
что исторические пути развития басни раскололись на-
двое.
Уже Лессинг указал на то, что с моралью дело обсто-
ит неблагополучно даже у древних авторов. Так, он при-
водит эзоповскую басню о человеке и Сатире: «Человек
дует в свою холодную руку, чтобы согреть ее своим ды-
ханием, и затем дует в горячую кашу, чтобы остудить
ее. «Как — говорит Сатир,— ты дуешь из одного рта и
холодом и теплом? Уходи, с тобой я не могу иметь ниче-
го общего». Эта басня учит, что следует избегать дружбы
двуличных людей» (150, S. 20).
Лессинг говорит, что басня, конечно, в высшей сте-
пени плохо справляется со своей задачей. Она решитель-
но не учит тому, что человек, который дышит теплом и
холодом из одного рта, хоть сколько-нибудь напоминает
двуличного или фальшивого человека. Скорей мораль
была бы совершенно обратной, и мы должны были бы
удивиться непониманию Сатира. Как видите, уже здесь
заключено чрезвычайное противоречие между общим
моральным утверждением и между тем рассказом, кото-
рый призван иллюстрировать это.
В другой раз Лессинг указывает на такое же точно
неблагополучие в федровской басне о волке и ягненке.
Он приводит мнение Батте: «Именно, он говорит, что
мораль, которая вытекает из этой басни, следующая:
что слабый часто бывает притеснен более сильным. Как
бледно! Как фальшиво! Если бы она не учила ничему
другому, тогда оказалось бы, что поэт совершенно на-
прасно и только для скуки сочинил «вымышленные дово-

 
138	Л. С. Выготский. Психология искусства
ды» волка; его басня говорила бы больше, чем он хотел
ею сказать, и, одним словом, она была бы плоха» (150,
S. 33). Интересно, что этот приговор окажется впослед-
ствии, как мы увидим, единственным и для всякой реши-
тельно морали. Всякая басня говорит всегда больше, чем
то, что заключено в ее морали, и мы найдем в ней такие
лишние элементы, которые оказались бы, как и вымыш-
ленное обвинение волка, совершенно лишними для выра-
жения известной мысли. Мы уже показали, как остают-
ся совершенно лишними такие моменты в басне о соба-
ке, увидевшей своё отражение в воде. Если бы мы
захотели дать рассказ в басне, которая бы совершенно
исчерпывала мораль и при этом ничего решительно не
прибавляла от себя, мы всякий раз должны были бы со-
чинять совершенно непоэтический рассказ, который, как
простейший житейский случай, вполне исчерпал бы это
явление. Недаром Лессингу приходится отмечать и не-
пристойности у древних, и ничтожность морали, и коми-
ческое несоответствие между рассказом басни и между
той моралью, которая из него вытекает. Он спрашивает:
«Разве не все может быть понято как аллегория? Пусть
мне назовут самую безвкусную сказку, в которую я по-
средством аллегории не мог бы вложить морального
смысла... Товарищам Эзопа приглянулись отменные фи-
ги их господина, они съедают их, но, когда дело доходит
до расспросов, говорят, что это сделал Эзоп. Чтобы оп-
равдаться, Эзоп выпивает большой бокал тепловатой
воды, и его товарищи должны сделать то же самое.
Тепловатая вода оказывает свое действие, и лакомки
оказываются уличенными. Чему учит нас эта историй-
ка? Собственно говоря, ничему больше, чем тому, что
тепловатая вода, выпитая в большом количестве, слу-
жит рвотным средством, и все же один персидский поэт
сделал гораздо более высокое употребление из этого
рассказа. «Когда вас,— говорит он,— в великий день су-
да заставят выпить этой горячей или кипящей годы,
тогда обнаружится все то, что с такой заботой скры-
вали в течение своей жизни от света. И лицемер, кото-
рого здесь притворство сделало уважаемым человеком,
будет там стоять подавленный стыдом и смущением»
(150, S. 21).
Уже из этого видна вся слабость тех позиций, кото-
рые все еще пытается защищать Лессинг. Раз всякую,

 
Анализ эстетической реакции	139
самую глупую историю можно при аллегорическом ее
понимании наполнить каким угодно моральным смыслом,
разве этим одним уже не сказано, что мораль к поэти-
ческому рассказу не имеет никакого отношения? Таким
образом, Лессинг сам устанавливает те два положения,
из которых исходит поэтическая басня, именно: первое —
рассказ никогда не исчерпывается весь в морали, и всег-
да остаются известные его стороны, которые с точки
зрения морали оказываются ненужными; и второе — мо-
раль может быть помещена в какой угодно рассказ, и
мы никогда не можем сказать, будет ли здесь достаточ-
но убедительной связь рассказа и морали.
И Лессинг и Потебня развивают дальше критику
этой теории, и она заставляет Потебню вовсе отказать-
ся от морали басни, но опять уклониться в другую сто-
рону. Так, оба автора пользуются примером басни Фед-
ра «Вор и Светильник» и показывают, что сам автор
указывает целых три моральных вывода, которые отсюда
проистекают: «Отсюда такое сложное нравоучение, что
сам автор должен его изложить так: во-первых, это ча-
сто обозначает, что злейший враг нередко тот, которо-
го сами вспоили и вскормили; во-вторых, что преступник
наказывается не в момент гнева божества, но в час, на-
значенный роком; в-третьих, эта басня увещевает доб-
рых, чтобы они ни для какой выгоды не соединялись с
преступником. Применений сам автор нашел слишком
много, чтобы неавтор нашел хотя бы одно из сделанных
им» (92, с. 18).
К тому же выводу приходит Потебня из анализа бас-
ни Федра о человеке и мухе. Он говорит: «Мы видели,
какая цель басни: она должна быть постоянным сказуе-
мым переменчивых подлежащих. Как же эта басня мо-
жет служить ответом на известный вопрос, когда она в
себе заключает разнообразные ответы? Иногда сам бас-
ноппсец (а именно это делает Федр) весьма наивно ука-
зывает на сложность своих басен, то есть их практиче-
скую негодность» (92, с. 17). Тот же вывод получает-
ся из анализа индийской басни о Турухтане и море:
«Эта басня знаменита, потому что оставила после себя
огромное потомство. Здесь басня разбивается на две ча-
сти. В первой половине море похищает яйца самки кули-
ка (есть другие басни на тему, что бороться со стихия-
ми невозможно); другая же половина доказывает, что

 
140	Л. С. Выготский. Психология искусства
слабый может бороться с сильным и может его побеж-
дать. Следовательно, две половины басни противоречат
одна другой не по содержанию: море унесло яйца самки
кулика, муж решается отомстить морю и отомщает —
тут противоречия пет. Но если обратить внимание на
возможность применения басни как сказуемого к пере-
менчивым подлежащим, о которых я говорил, то вы
увидите, что характер тех случаев, которые подходят к
первой половине басни, совершенно противоположен ха-
рактеру тех, которые подходят ко второй. К первой по-
ловине подходят те случаи, которые доказывают, что бо-
роться со стихийными силами невозможно; ко второй
половине будут подходить те случаи, когда личность, не-
смотря на свою видимую слабость, борется и одерживает
над ними победу. Следовательно, внутри нашей басни
содержится логический порок37. Единства действия, ко-
торое мы видим в других примерах, она не имеет» (92,
с. 20). Здесь опять Потебня совершенно точно форму-
лирует как недостаток прозаической басни то, что яв-
ляется основным признаком басни поэтической: ту про-
тивоположность, то противоречие, которое существует не
в самом содержании, но при попытке толковать эту бас-
ню. Мы увидим впоследствии, что это противоречие,—
то, что под басню подходят самые противоположные
случаи,— и составляет истинную природу басни. И в са-
мом деле, всякая басня, заключающая в себе больше од-
ного действия, больше одного мотива, непременно будет
уже обладать несколькими выводами и заключать в се-
бе логический порок. Потебня расходится с Лессингом
только в том, что отрицает, будто мораль появляется до
басни. Он склонен думать, что басня применяется к ча-
стным случаям в жизни, а не к общим моральным
правилам в мысли, и что эти общеморальные прави-
ла возникают уже как результат обобщения в тех
случаях житейских, к которым применяется басня. Но,
однако, и он требует того, чтобы известный круг этих
случаев был заранее определен самим построением бас-
ни. Мы видели, что, если таких случаев много или если
одна и та же басня может прилагаться к совершенно
противоположным случаям, она оказывается несовершен-
ной. Между тем в полном противоречии с этой своей
мыслью Потебня дальше показывает, что в басне может
быть не одно, а много нравственных положений, и что

 
Анализ эстетической реакции	141
она может применяться к совершенно разным случаям
и что это вовсе не является пороком басни.
Так, анализируя басню «Мужик и аист» из Бабрия,
он указывает, что на вопрос: «Какое общее положение
низведено в ней или какое обобщение из нее вытекает,
можно ответить, что это будет, смотря по применению
басни, или положение, которое высказывает Бабрий
устами мужика: «с кем попался, с тем и ответишь», или
положение: «человеческое правосудие своекорыстно,
слепо», или «нет правды на свете», или «есть высшая
справедливость: справедливо, чтобы при соблюдении ве-
ликих интересов не обращали внимания на вытекающее
из этого частное зло». Одним словом, чего хочешь, того
и просишь, и доказать, что все эти обобщения ошибочны,
очень трудно» (92, с. 55).
И в полном согласии с этим Потебня поясняет, «что,
кто предлагает басню в отвлеченном виде, какою она
обыкновенно бывает в сборнике, тот по-настоящему дол-
жен снабжать ее не одним обобщением, а указанием на
возможность многих ближайших обобщений, ближай-
ших потому, что обобщения будут кончаться очень дале-
ко» (92, с. 55).
И отсюда сам собой напрашивается вывод, что обоб-
щение не может предшествовать басне, потому что тогда
у басни не могло бы оказаться ошибочного обобщения,
которое мы встречаем часто у баснописцев, и что «об-
раз... рассказанный в басне,— это поэзия; а обобщение,
которое прилагается к ней баснописцем, — это проза»
(92, с. 58).
Но и это решение вопроса, казалось бы, совершенно
противоположное Лессингову, столь же неверно для поэ-
тической басни, как и предыдущее. Уже Лафонтен ука-
зал, что, хотя он придал эзоповским басням только фор-
му, их следует оценивать, однако, вовсе не за это, а за
ту пользу, которую они приносят. И здесь он говорит:
«Они не только нравственные, они дают еще и другие
знания. Здесь выражены свойства животных, их различ-
ные характеры и т. д.».
Уже достаточно сопоставить эти естественпопсториче-
ские сведения о характере животных с моралью, для то-
го чтобы увидеть, что в поэтической басне они занимают
одно и то же место, как правильно указывает Лафонтен,
или, иначе говоря, не занимают никакого места.
 
142	Л. С. Выготский. Психология искусства
Вслед за этой самозащитой и воздавая должное мора-
ли как душе басни, он, однако, должен признаться, что
часто вынужден предпочесть душе тело и обойтись вовсе
без всякой души там, где она не может уместиться так,
чтобы не нарушить грациозности, или там, где она про-
тиворечила форме, говоря проще, там, где она была про-
сто ненужна. Он признает, что это есть грех против правил
древних. «Во времена Эзопа басня рассказывала про-
сто, мораль была отделена и всегда находилась в кон-
це. Федр пришел и не подчинился этому порядку. Он
украсил рассказ и перенес кое-где мораль с конца в на-
чало».
Лафонтен вынужден был пойти еще дальше и оста-
вить ее только там, где он мог найти для нее место. Он
ссылается на Горация, который советует писателю на
противиться неспособности своего духа или своего пред-
мета. Поэтому он видит себя вынужденным оставлять
то, из чего он не может извлечь пользы, иначе говоря —
мораль.
Значит ли это, что действительно мораль была отне-
сена к прозе и не нашла себе никакого места в поэтиче-
ской басне? Убедимся сперва в том, что поэтический рас-
сказ действительно не завысит от морали в своем логи-
ческом течении и структуре, и тогда мы, может быть, су-
меем найти то значение, которое имеет мораль, которую
мы все же часто встречаем и в поэтической басне. Мы
уже говорили о морали в басне «Волк и Ягненок», и
здесь не лишне было бы напомнить мнение Наполеона,
что «она грешит в своем принципе и в нравоучении... Не-
справедливо, que la raison du plus forte fut toujours la
meilleuse*, и если так случается на самом деле, то это
зло... злоупотребление, достойное порицания. Волк дол-
жен был бы подавиться, пожирая ягненка» (60, с. 41).
Как ясно и грубо здесь выражена та мысль, что если
бы рассказ басни должен был бы действительно подчи-
няться моральному правилу, он бы никогда не следо-
вал своим собственным законам и, конечно, волк всег-
да в басне, пожирая ягненка, подавился бы.
Однако если мы рассмотрим поэтическую басню с
точки зрения тех целей, которые она себе ставит, мы
увидим, что это добавление к басне было бы полным

* Что довод сильнейшего всегда наилучший (франц.).—Ред.
 
Анализ эстетической реакции	143
уничтожением всякого поэтического смысла. Рассказ,
видимо, имеет свои собственные законы, которыми он
направляется, не считаясь с законами морали. Измай-
лов заканчивал басню «Стрекоза и Муравей» следую-
щими стихами: «Но это только в поучение ей муравей
сказал, а сам на прокормление из жалости ей хлеба
дал». Измайлов был, видимо, добрый человек, который
дал стрекозе хлеба и заставил муравья поступить со-
гласно правилам морали. Однако он был весьма посред-
ственный баснописец, который не понимал тех требова-
ний, которые предъявлялись ему сюжетом его рассказа.
Он не видел, что сюжет и мораль расходятся здесь со-
вершенно и что который-нибудь из двух должен остаться
неудовлетворенным. Измайлов выбрал для этой участи
сюжет. То же самое видим мы на примере знаменитой
басни Хемницера «Метафизик». Мы все знаем ту нехит-
рую мораль, которую автор выводил из насмешки над
глупым философом, попавшим в яму. Однако уже Одо-
евский понимал эту басню совершенно иначе. «Хемницер,
несмотря на свой талант, был в этой басне рабским от-
голоском нахальной философии своего времени... В этой
басне лицо, заслуживающее уважение, есть именно Ме-
тафизик, который не видал ямы под своими ногами и,
сидя в ней по горло, забывая о себе, спрашивает о сна-
ряде для спасения погибающих и о том, что такое вре-
мя» (81, с. 41-42).
Вы видите, что и здесь мораль оказывается весьма
шаткой и подвижной в зависимости от оценки, которую
мы привносим. Один и тот же сюжет прекрасно вме-
щает и два совершенно противоположных нравствен-
ных суждения.
Наконец, если мы перейдем к примерам того, как
положительно пользуются моралью поэты в басне, мы
увидим, что она играет у них разную роль. Иногда она
отсутствует вовсе, часто она живет формулированная
или в отдельных словах, или в житейском примере, или,
чаще всего, в общем тоне рассказа, в интонациях авто-
ра, в которых чувствуется морализирующий и поучаю-
щий старик, рассказывающий басню не зря, а с назида-
тельной целью. Но уже у Федра, который украсил рас-
сказ и перенес нравоучение в начало басни, соотношение
сил между этими двумя составными частями басни серь-
езно изменилось, С одной стороны, рассказ предъявлял

 
144	Л. С. Выготский. Психология искусства
свои особые требования, которые, как мы видели, уве-
ли его в сторону от морали, а с другой — сама мораль,
вынесенная вперед, стала часто играть не ту роль, кото-
рую она играла прежде. И уже окончательно раствори-
лась и ассимилировалась в поэтическом рассказе мораль
у Лафонтена и Крылова. Очень легко показать, что рас-
сказ протекает у этих авторов настолько независимо от
морали, что, как жаловался Водовозов, дети часто по-
нимают басню в самом, так сказать, безнравственном
смысле, то есть вопреки всякой морали. Но еще легче
показать, что мораль превращается у этих авторов в
один из поэтических приемов38*, роль и значение кото-
рого определить несложно. Она играет большей частью
роль или шуточного введения, или интермедии, или кон-
цовки, или, еще чаще, так называемой «литературной
маски». Под этим следует понимать тот особый тон
рассказчика39, который часто вводится в литературу,
когда автор рассказывает не от своего имени, а от име-
ни какого-нибудь вымышленного им лица, преломляя
все происшествия и события через известный условный
тон и стиль. Так, Пушкин рассказывает в своей повести
от имени Белкина или в «Евгении Онегине» выводит
себя как автора и как действующее лицо, знакомое с
Онегиным. Так, часто у Гоголя рассказ ведется от чу-
жого имени; так, у Тургенева всегдашний NN, закурив
трубку, начинает какую-нибудь историю. Такой же ли-
тературной маской является мораль в басне. Баснопи-
сец никогда не говорит от своего имени, а всегда от име-
ни назидательного и морализирующего, поучающего ста-
рика, и часто баснописец совершенно откровенно обна-
жает этот прием и как бы играет им. Так, например, в
басне Крылова «Ягненок» большую половину басни за-
нимает длинное нравоучение, напоминающее традицион-
ные условные рассуждения и «сказовый» ввод в дейст-
вие. Он приводит воображаемый разговор с красавицами
и всю басню мысленно произносит к девочке, которую
все время как бы имеет перед своими глазами.
Анюточка, мой друг!
Я для тебя и для твоих подруг
Придумал басенку. Пока еще ребенком,
Ты вытверди ее; не ныне, так вперед
С нее сберешь ты плод.
 
Анализ эстетической реакции	145
Послушай, что случилося с Ягненком.
Поставь свою ты куклу в уголок:
Рассказ мой будет короток.
Или прежде:
Ужели не глядеть? Ужель не улыбаться?
Не то я говорю; но только всякий шаг
Вы своп должны обдумать так,
Чтоб было не к чему злословью и придраться.
Здесь совершенно явно басня рассказывается в прие-
ме литературной маски, и, если взять ту мораль, которую
автор выводит из своей басни, мы увидим, что она ни в
малой степени не вытекает из самого рассказа и скорей
служит шуточным дополнением к тону всего рассказа.
Прибавим к этому, что, несмотря на трагическое содер-
жание рассказа, он весь передан все же в явно комиче-
ском стиле и тоне. Таким образом, ни содержание рас-
сказа, ни мораль его ни в малой степени не определяют
характера обобщения, а оно, наоборот, показывает со-
вершенно ясно свою роль — маски.
Или в другой басне Крылов говорит:
Вот, милый друг, тебе сравненье и урок:
Он и для взрослого хорош и для ребенка.
Ужли вся басня тут? — ты спросишь; погоди,
Нет, это только побасенка,
А басня будет впереди,
И к ней я наперед скажу нравоученье.
Вот вижу новое в глазах твоих сомненье:
Сначала краткости, теперь уж ты
Боишься длинноты.
Что ж делать, милый друг: возьми терпенье!
Я сам того ж боюсь.
Но как же быть? Теперь я старе становлюсь.
Погода к осени дождливей,
А люди к старости болтливей.
Опять явная игра с этим литературным приемом, яв-
ное указание на то, что басенный рассказ есть извест-
ная литературная условность стиля, тона, точки зрения,
что показано здесь с необычайной ясностью. Последний
элемент построения басни и теории Лессинга, или, вер-
нее сказать, свойство ее рассказа, заключается в тре-
бовании, чтобы этот рассказ представлял собой единич-
ный случай, а не общий рассказ. И на этом последнем
элементе, как и на предыдущих трех, видна все та же
двойственность обсуждаемого предмета. Он получает

 
146	Л. С. Выготский. Психология искусства
совершенно разное истолкование, возьмем ли мы поэти-
ческую или прозаическую басни.
И Лессинг и Потебня выдвигают требование, чтобы
рассказ в басне непременно относился к единичному и
частному случаю. «Вспомните басню Нафана. Обрати-
те внимание на то свойство, о котором я говорю: Нафан
говорит: «один человек». Почему он не мог сказать «не-
которые люди» или «все люди»? Если он действительно
не мог этого сказать, по самому свойству басни, то этим
будет доказано, что образ басни должен быть единич-
ным» (92, с. 28).
Потебня совершенно ясно говорит, что для него за-
труднительно объяснить это требование и мотивировать
его, потому что «здесь мы выходим из области рас-
сматриваемого, то есть из области поэзии, и сталкиваем-
ся с теми произведениями, которые называются про-
зою...» (92, с. 28).
Иначе говоря, причина этого требования заключает-
ся, по мнению Потебни, в некоторых свойствах нашей
логической мысли, в том, что всякое обобщение наше
ведет нас к частностям, в нем же заключенным, но не
к частностям другого круга. Не более удовлетворитель-
но объясняет этот случай и Лессинг. По его словам,
знаменитый пример Аристотеля относительно избрания
магистрата, подобно тому как владелец корабля стал
бы по выбору назначать кормчего, только тем отличает-
ся от басни, что он представляет все дело, как если бы
оно произошло, оно осознается как возможное, а здесь
оно приобретает действительность, здесь это определен-
ный, это тот владелец корабля: «В этом суть дела. Еди-
ничный случай, из которого состоит басня, должен быть
представлен как действительный. Если бы я удовлетво-
рялся только возможностью его, это был бы пример,
парабола» (150, S. 39).
Суть басни, следовательно, заключается в том, что
она должна быть рассказана как некий частный случаи.
«Басня требует действительного случая, потому что в
действительном случае мы можем лучше и отчетливее
различить причины поступков, потому что действитель-
ность дает более живое доказательство, чем возможное»
(150, S. 43). Необоснованность этого утверждения сама
собой бросается в глаза. Никакой коренной, принци-
пиальной разницы между единичным и всеобщим слу-

 
Анализ эстетической реакции 	147
чаем здесь не оказывается, и мы можем положительна
утверждать, что всякое общее естественнонаучное по-
ложение, рассказанное как басня, может служить пре-
красным материалом для вывода из него известного мо-
рального положения. Еще больше не можем мы понять,
почему басенному рассказу непременно должна принад-
лежать действительность и имеет ли в виду здесь басня
действительность в точном смысле этого слова или же
нет. Напротив того, мы можем легко показать в целом
ряде случаев, что басня намечает как бы свою особую
действительность и часто ссылается на то, что «так рас-
сказывается в басне», и вообще басня описывает дей-
ствительность случая не с большей реалистичностью,
чем рассказ.
Не помню, у какой реки,
Злодеи царства водяного,
Приют имели рыбаки.
И очень часто автор ссылается на такую сказочность
того происшествия, которое он собирается предложить
вниманию читателя. Очень часто он прямо противопо-
ставляет ее действительности:
У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в Истории мы тьму примеров слышим.
Но мы Истории не пишем;
А вот о том, как в Баснях говорят...
Здесь прямо история басенная противопоставляется
истории действительной, между тем в рассуждениях Лес-
синга и в рассуждениях Потебни заключена та несом-
ненцая фактическая правда, что в действительности бас-
ня всегда имеет дело именно с единичным случаем и
притом случай этот бывает рассказан как действитель-
ный. Но они оказываются бессильными объяснить причи-
ну этого факта. Стоит только подойти к поэтической бас-
не со всеми присущими ей особенностями искусства, как
и этот элемент или свойство басни станет для нас совер-
шенно непонятным. Возьмем тот самый пример, которым
пользуются и наши авторы. Вот басня, приписываемая
Эзопу: «Говорят, обезьяны рождают по два детеныша;
одного из них мать любит и лелеет, а другого ненавидит;
первого она удушает своими объятиями, так что дожи-
вает до зрелого возраста только нелюбимый». Для того
чтобы эта басня из естественноисторического рассказа

 
148	Л. С. Выготский. Психология искусства
превратилась в басню, необходимо рассказывать ее так:
одна обезьяна родила двух детей, одного из них люби-
ла и т. д. Спрашивается, почему такое превращение сде-
лает басню действительно басенной, что нового прида*
дим мы этой басне при таком ее превращении? С точки
зрения Потебни, «из этого рассказа про обезьяну сле-
дует непосредственно для меня то, что сказанное вооб-
ще про обезьяну должно быть сказано о каждой из них
порознь. Нет никакого импульса, толчка мысли, чтобы
перейти от обезьяны к чему-нибудь другому. А нам в
басне именно это самое и нужно» (92, с. 31).
Между тем эта басня, рассказанная как единичный
случай, естественно обращает нашу мысль на аналогию
с человеческими родителями, которые часто любят сво-
их собственных детей, заласкивая их сверх меры. По
мнению Лессинга, при таком превращении из общего в
единичный рассказ из параболы делается басня.
Рассмотрим, так ли это? Для Лессинга, следователь-
но, это превращение есть только превращение степени
отчетливости и ясности рассказа; для Потебни оно есть
превращение логического порядка. Между тем совер-
шенно очевидно, что в поэтической басне то же самое
свойство — единичность и краткость рассказа — имеет со-
вершенно другой смысл и назначение: ближайший смысл
этого свойства заключается в том, что оно придает все-
му поэтическому рассказу совершенно другую направ-
ленность, другое устремление внимания и гарантирует
нам ту необходимую для эстетической реакции изоля-
цию от реальных раздражителей, о которых мы гово-
рили уже выше. В самом деле, когда мне рассказывают
общий рассказ про обезьян, моя мысль совершенно ес-
тественно направляется на действительность, и этот рас-
сказ я сужу с точки зрения правды или неправды, обра-
батывая его при помощи всего того интеллектуального
аппарата, при помощи которого я усваиваю всякую но-
вую мысль. Когда мне рассказывают про случай с од-
ной обезьяной, у меня сразу получается другое направ-
ление восприятия, я изолирую этот случай из всего
того, о чем идет речь, обычно я ставлю себя к этому
случаю в отношения, делающие возможной эстетиче-
• скую реакцию. Другой, более отдаленный смысл этой
единичности заключается, конечно, в том, что, как мы
видели, поэтический рассказ вообще стремится усилить

 
Анализ эстетической реакции	149
плоть или тело басни, как говорил Лафонтен, за счет ее
души и что, следовательно, он стремится подчеркнуть
и усилить конкретность и действительность описывае- -
мого, потому что только при этом она приобретает над
нами свое аффективное действие. Но эта действитель-
ность или конкретность басенного рассказа ни в какой
мере не должна смешиваться с действительностью и
обычном смысле этого слова. Это есть особая, чисто
условная, так сказать, действительность добровольной
галлюцинации, в которую ставит себя читатель.
 
Глава VI
«Тонкий яд».
Синтез
Он тонкий разливал
в своих твореньях яд.
 
Зерно лирики, эпоса и драмы в бас-
не. Басни Крылова. Синтез басни.
Аффективное противоречие как пси-
хологическая основа басни. Катаст-
рофа басни.
 
Подведем итоги всему сказанному. Мы везде при рас-
смотрении каждого из элементов построения басни в
отдельности вынуждены были вступить в противоречие с
тем объяснением, которое давалось этим элементам в
прежних теориях. Мы старались показать, что басня но
историческому своему развитию и по психологической
своей сущности разбилась на два совершенно различ-
ных жанра и что все рассуждения Лессинга всецело от-
носятся к басне прозаической и потому его нападки на
поэтическую басню как нельзя лучше указывают на те
элементарные свойства поэзии, которые стала присваи-
вать себе басня, как только она превратилась в поэти-
ческий жанр. Однако все это только разрозненные эле-
менты, смысл и значение которых мы старались пока-
зать каждого порознь, но смысл которых в целом нам
еще непонятен, как непонятно самое существо поэтиче-
ской басни. Ее, конечно, нельзя вывести из ее элемен-
тов, поэтому нам необходимо от анализа обратиться к
синтезу, исследовать несколько типических басен и уже
из целого уяснить себе смысл отдельных частей. Мы
опять встретимся все с теми же элементами, с ко-

 
150	Л. С. Выготский. Психология искусства
торыми имели дело и прежде, но смысл и значение каж-
дого из них уже будет определяться строем всей басни.
В качестве предмета исследования мы остановились
на баснях Крылова40, синтетическому разбору которых
и посвящена настоящая глава.
«ВОРОНА И ЛИСИЦА»
Водовозов указывает на то, что дети, читая эту басню,
никак не могли согласиться с ее моралью (27, с. 72—73).
Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
И в самом деле, эта мораль, которая идет от Эзопа,
Федра, Лафонтена, в сущности говоря, совершенно не
совпадает с тем басенным рассказом, которому она пред-
послана у Крылова. Мы с удивлением узнаем, что суще-
ствуют сведения, по которым Крылов уподоблял сам се-
бя этой лисице в своих отношениях к графу Хвостову,
стихи которого он долго и терпеливо выслушивал, по-
хваливал, а затем выпрашивал у довольного графа день-
ги взаймы (60, с. 19).
Верно или неверно это сообщение — совершенно без-
различно. Достаточно того, что оно возможно. Уже из.
него следует, что едва ли басня действительно представ-
ляет действия лисицы как гнусные и вредные. Иначе
едва ли кому-нибудь могла бы закрасться мысль, что
Крылов себя уподобляет лисице. И в самом деле, стоит
вчитаться в басню, чтобы увидеть, что искусство льсте-
ца представлено в ней так игриво и остроумно; издева-
тельство над вороной до такой степени откровенно и яз-
вительно; ворона, наоборот, изображена такой глупой,
что у читателя создается впечатление совершенно обрат-
ное тому, которое подготовила мораль41*. Он никак не
может согласиться с тем, что лесть гнусна, вредна, бас-
ня скорей убеждает его или, вернее, заставляет его чув-
ствовать так, что ворона наказана по заслугам, а лиси-
ца чрезвычайно остроумно проучила ее. Чему мы обя-
заны этой переменой смысла? Конечно, поэтическому
рассказу, потому что, расскажи мы то же самое в прозе
по рецепту Лессинга и не знай мы тех слов, которые
приводила лисица, не сообщи нам автор, что у вороны
от радости в зобу дыханье сперло,—- и оценка нашего

 
Анализ эстетической реакции	151
чувства была бы совершенно другая. Именно картин-
нось описания, характеристика действующих лиц, все
то, что отвергали Лессинг и Потебня у басни, все это
является тем механизмом, при помощи которого наше
чувство судит не просто отвлеченно рассказанное ему
событие с чисто моральной точки зрения, а подчиняет-
ся всему тому поэтическому внушению, которое исхо-
дит от тона каждого стиха, от каждой рифмы, от ха-
рактера каждого слова. Уже перемена, которую допу-
стил Сумароков, заменивший ворона прежних баснопис-
цев вороной, уже эта небольшая перемена содействует
совершенной перемене стиля, а между тем едва ли от
перемены пола переменился существенно характер ге-
роя. Что теперь занимает наше чувство в этой басне —
это совершенно явная противоположность тех двух на-
правлений, в которых заставляет его развиваться рас-
сказ. Наша мысль направлена сразу на то, что лесть
гнусна, вредна, мы видим перед собой наибольшее во-
площение льстеца, однако мы привыкли к тому, что
льстит зависимый, льстит тот, кто побежден, кто выпра-
шивает, и одновременно с этим наше чувство направ-
ляется как раз в противоположную сторону: мы все вре-
мя видим, что лисица по существу вовсе не льстит, изде-
вается, что это она — господин положения, и каждое
слово ее лести звучит для нас совершенно двойственно:
и как лесть и как издевательство.
Голубушка, как хороша!
Ну что за шейка, что за глазки!..
Какие перушки! какой носок!
и т. д.
И вот на этой двойственности нашего восприятия все
время играет басня. Эта двойственность все время под-
держивает интерес и остроту басни, и мы можем сказать
наверно, что, не будь ее, басня потеряла бы всю свою
прелесть. Все остальные поэтические приемы, выбор слов
и т. п., подчинены этой основной цели. Поэтому пас не
трогает, когда Сумароков приводит слова лисицы в сле-
дующем виде:
И попугай ничто перед тобой, душа;
Прекраснее сто крат твои павлиньи перья
и т. д.
К этому надо еще прибавить то, что самая расста-

 
l52	Л. С. Выготский. Психология искусства
новка слов и самое описание поз и интонация героев
только подчеркивают эту основную цель басни. Поэто-
му Крылов смело отбрасывает заключительную часть
басни, которая состоит в том, что, убегая, лисица, го-
ворит ворону: «О ворон, если бы ты еще обладал разу-
мом».
Здесь одна из двух черт издевательства вдруг полу-
чает явный перевес. Борьба двух противоположных
чувств прекращается, и басня кончается у Лафон-
тена, когда лисица, убегая, насмехается над вороном
и замечает ему, что он глуп, когда верит льстецам. Во-
рон клянется впредь не верить льстецам. Опять одно из
чувств получает слишком явный перевес, и басня про-
падает.
Точно так же самая лесть лисицы представлена сов-
сем не так, как у Крылова: «Как ты прекрасен. Каким
ты мне кажешься красивым». И, передавая речь лисицы,
Лафонтен пишет: «Лисица говорит приблизительно сле-
дующее». Все это настолько лишает басню того противо-
чувствия, которое составляет основу ее эффекта, что она
как поэтическое произведение перестает существовать.
«ВОЛК И ЯГНЕНОК»
Мы уже указали на то, что, начиная эту басню, Кры-
лов с самого начала противопоставляет свою басню дей-
ствительной истории. Таким образом, его мораль совер-
шенно не совпадает с той, которая намечена в первом
стихе: «У сильного всегда бессильный виноват».
Мы уже цитировали Лессинга, который говорит, что
при такой морали в рассказе делается ненужной самая
существенная его часть, именно — обвинение волка. Опять
легко увидеть, что басня протекает все время в двух
направлениях. Если бы она действительно должна была
показать только то, что сильный часто притесняет бес-
сильного, она могла бы рассказать простой случай о
том, как волк растерзал ягненка. Очевидно, весь смысл
рассказа именно в тех ложных обвинениях, которые
волк выдвигает. И в самом деле, басня развивается все
время в двух планах: в одном плане юридических пре-
пирательств, и в этом плане борьба все время клонит-
ся в пользу ягненка. Всякое новое обвинение волка яг-
ыепок парализует с возрастающей силой; он как бы бьет

 
Анализ эстетической реакции	153
всякий раз ту карту, которой играет противник. И нако-
нец, когда он доходит до высшей точки своей правоты,
у волка не остается никаких аргументов, волк в споре
побежден до самого конца, ягненок торжествует.
Но параллельно с этим борьба все время протекает
ц в другом плане: мы помним, что волк хочет растер-
зать ягненка, мы понимаем, что эти обвинения только
придирка, и та же самая игра имеет для пас и как раз
обратное течение. С каждым новым доводом волк все
больше и больше наступает на ягненка, и каждый новый
ответ ягненка, увеличивая его правоту приближает его
к гибели. И в кульминационный момент, когда волк окон-
чательно остается без резонов, обе нити сходятся — и
момент победы в одном плане означает момент пораже-
ния в другом42. Опять мы видим планомерно разверну-
тую систему элементов, из которых один все время вы-
зывает в нас чувство, совершенно противоположное тому,
которое вызывает другой. Басня все время как бы драз-
нит наше чувство, со всяким новым аргументом ягненка
нам кажется, что момент его гибели оттянут, а на самом
деле он приближен. Мы одновременно сознаем и то и
другое, одновременно чувствуем и то и другое, и в этом
противоречии чувства опять заключается весь механизм
обработки басни. И когда ягненок окончательно опро-
верг аргументы волка, когда, казалось бы, он оконча-
тельно спасся от гибели,— тогда его гибель обнаружи-
вается перед нами совершенно ясно.
Чтобы показать это, достаточно сослаться на любой
из приемов, к которым прибегает автор. Как величест-
венно, например, звучит речь ягненка о волке:
Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
И гневаться напрасно он изволит...
Дистанция между ничтожеством ягненка и всемогу-
ществом волка показана здесь с необычайной убедитель-
ностью чувства, и дальше каждый новый аргумент волка
делается все более и более гневным, ягненка — все более
и более достойным,— и маленькая драма, вызывая разом
полярные чувства, спеша к концу и тормозя каждый
свой шаг, все время играет на этом противочувствии.

 
154	Л. С. Выготский. Психология искусства
«СИНИЦА»
Этот рассказ имеет в своей основе как раз ту самую
басню о Турухтане, с которой мы встретились у Потеб-
ни. Мы помним, что уже там Потебня указывал на про-
тиворечивость этой басни, что она разом выражает две
противоположные мысли: первую — ту, что слабым лю-
дям нельзя бороться со стихиями, другую — ту, что сла-
бые люди могут иногда побеждать стихию. Кирпичников
сближает обе басни (61, с. 194). Следы этого противо-
речия сохранены и в крыловской басне: гиперболичность
и неверность этой истории могла бы дать повод многим
критикам для того, чтобы указать на всю невероятность
и неестественность, которую Крылов допустил в сюжете
этой басни. И в самом деле, она совершенно явно не гар-
монирует с той моралью, которой она кончается:
Примолвить к речи здесь годится,
Но ничьего не трогая лица:
Что делом, не сведя конца,
Не надобно хвалиться.
В самом деле, этого никак не следует из басни. Си-
ница затеяла такое дело, в котором она не только не све-
ла конца, но и не могла начать начала. И совершенно
ясно, что смысл этого образа — синица хочет зажечь
море — заключается вовсе не в том, что синица похва-
сталась, не доведя дело до конца, а в самой грандиоз-
ной невозможности того предприятия, которое она за-
теяла.
Это совершенно ясно из варианта одного стиха, ко-
торый впоследствии был выброшен:
Как басню эту толковать? —
Не худо выше сил нам дел не затевать...
и т. д.
Речь, следовательно, идет действительно о непосиль-
ном предприятии, и стоит только обратиться к самому
рассказу, чтобы увидеть, что острота басни в том я
заключается, что, с одной стороны, подчеркивается не-
обычайная реальность затеянного предприятия, с дру-
гой стороны, читатель все время подготовлен к тому,
что предприятие это вдвойне невозможно. Самые сло-
ва «сжечь море» указывают на то внутреннее противо-
речие, которое заключено в этой басне. И вот эти бес-

 
Анализ эстетической реакции	155
смысленные слова Крылов, несмотря на их бессмысли-
цу, реализует и заставляет зрителя переживать как
реальные в ожидании этого чуда.
Всмотритесь в то, как описывает Крылов поведение
зверей, которые, казалось бы, не имеют никакого отно-
шения к фабуле.
Летят стадами птицы;
Л звери из лесов сбегаются смотреть,
Как будет Океан и жарко ли гореть.
И даже, говорят, па слух молвы крылатой,
Охотники таскаться по пирам
Из первых с ложками явились к берегам,
Чтоб похлебать ухи такой богатой,
Какой-де откупщик и самый тароватый
Не давывал секретарям.
Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждет;
Лишь изредка иной шепнет:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!»
Не тут-то: море не горит.
Кипит ли хоть? И не кипит...
Уже из этих описаний совершенно ясно, что Крылов
взялся в басне за реализацию бессмыслицы, но обставил
ее так, точно речь идет о самом обыденном и естест-
венном деле. Опять описание и предприятие находятся
в самом дисгармоничном несоответствии и возбуждают
в нас совершенно противоположное к себе отношение,
которое оканчивается удивительным результатом. Ка-
ким-то незаметным для нас громоотводом молния нашей
насмешки отводится с самой синицы и поражает — кого
же? — конечно, всех тех зверей, которые шептали друг
другу: «Вот закипит, вот тотчас загорится» и которые с
ложками явились к берегам. Это убедительно явствует
из заключительных стихов, в которых автор серьезно
заявляет:
Наделала Синица славы,
А море не зажгла.
Как будто автор должен нам сообщить о том, что
затея синицы не удалась,— до такой степени всерьез взя-
та и описана эта затея во всех предыдущих стихах.
И конечно, предметом этой басни являются «затеи ве-
личавы», а вовсе не скромное правило: не хвалиться
делом, не сведя конца...
 
156	Л.С. Выготский. Психология искусства
«ДВА ГОЛУБЯ»
Эта басня может служить примером того, как мы мо-
жем самые различные жанры разыскать в басне. Эта
одна из немногих басен, написанная с необычайным со-
чувствием к тем, о ком она рассказывает; и взамен клас-
сического злорадства, которым обычно сопровождается
нравоучительный вывод, эта басня питает свою мораль
на сентиментальном чувстве умиления, жалости и гру-
сти. Рассказ построен так, что автор все время стара-
ется вызвать у читателя сочувствие к тем приключени-
ям, которые испытывает голубок, и, в сущности гово-
ря, это единственная любовная история, рассказанная
в басне. Стоит прочитать эту басню, чтобы увидеть что
она воспроизводит эту историю совершенно в стиле сен-
тиментального романа или рассказа о любовной разлуке
двух любящих сердец.
Хоть подожди весны лететь в такую даль:
Уж я тебя тогда удерживать не буду.
Теперь еще и корм и скуден так и мал;
Да, чу! и ворон прокричал:
Ведь это, верно, к худу.
Недаром, как показывают исследователи, басня эта
заимствована Лафонтеном из древнего рассказа, где
эта басня рассказывается визирем царю, намереваю-
щемуся предпринять дальнее путешествие для отыска-
ния сокровищ, о которых он был извещен в сновидении.
Таким образом, романтическая и сентиментальная основа
этой басни совершенно ясна, и это показывает нам, как
зерно сентиментального романа прорастает из нашей
басни. Таковы, например, первые строчки:
Где видишь одного, другой уж, верно, там;
И радость и печаль — все было пополам.
Не видели они, как время пролетало;
Бывало грустно им, а скучно не бывало.
Ну, кажется, куда б хотеть
Или от милой, иль от друга?
Чем ни начало сентиментальной повести в стихах!
И Жуковский совершенно прав, когда он говорит, что
эти стихи «милы тем простодушием, с каким выражается
в них нежное чувство» (60, с. 56).
Ничего специфически басенного здесь нет, и недаром
Жуковский приводит стих «под ним, как океан, синеет

 
Анализ эстетической реакции	157
степь кругом» как образец живописного изображения бу-
ри, то есть такого изображения, которое, с точки зрения
Лессинга, было бы совершенно вредным и ненужным в
басне.
«СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ»
Тот же Водовозов упоминает, что в этой басне де-
тям казалась очень черствой и непривлекательной мо-
раль муравья и все их сочувствие было на стороне стре-
козы, которая хоть лето, да прожила грациозно и
весело, а не муравья, который казался детям отталки-
вающим и прозаическим. Может быть, дети были бы не
так уж неправы при такой оценке басни. В самом де-
ле, казалось бы, если силу басни Крылов полагает в
морали муравья, то почему тогда вся басня посвящена
описанию стрекозы и ее жизни и вовсе в басне нет
описания мудрой жизни муравья. Может быть, и здесь
детское чувство ответило на построение басни — дети
прекрасно почувствовали, что истинной героиней всего
этого небольшого рассказа является именно стрекоза,
а не муравей. И в самом деле, в достаточной мере убе-
дительно уже то, что Крылов, почти не изменяющий
своему ямбу, вдруг переходит на хорей, который, ко-
нечно же, соответствует изображению стрекозы, а не му-
равья. «Благодаря этим хореям,— говорит Григорьев,—
сами стихи как бы прыгают, прекрасно изображая по-
прыгунью-стрекозу» (94, с. 131). И опять вся сила
басни заключается в том контрасте, который положен
в ее основу, когда все время перебивающиеся картины
прежнего веселья и беззаботности сопоставляются и
перебиваются картинами теперешнего несчастья стреко-
зы. Мы могли бы сказать так, как прежде, что мы вос-
принимаем басню все время в двух планах, что са-
ма стрекоза все время перед нами поворачивается то
одним, то другим своим лицом и злая тоска в этой
басне так легко перепрыгивает на мягкую резвость, что
басня благодаря этому получает возможность развить
свое противочувствие, которое лежит у нее в основе.
Можно показать, что по мере усиления одной картины
сейчас же усиливается и противоположная. Всякий во-
прос муравья, напоминающий о теперешнем бедствии,
перебивается как раз обратным по смыслу восторжен-
ным рассказом стрекозы, и муравей нужен, конечно,

 
158	Л. С. Выготский. Психология искусства
только для того, чтобы довести эту двойственность до
апогея и там обернуть ее в замечательной двусмыс-
ленности.
«А, так ты...» (Муравей готовится поразить стрекозу.)
«Я без души
Лето целое все пела» (Стрекоза отвечает невпопад,
она опять припоминает лето.)
«Ты все пела? это дело:
Так поди же, попляши!»
Здесь двусмысленность достигает своего апогея в
слове «попляши», которое зараз относится к одной и
другой картине, объединяет в одном звуке всю ту дву-
смысленность и те два плана, в которых до сих пор
развивалась басня: с одной стороны, это слово, примы-
кая по своему прямому смыслу к «ты все пела», явно
означает один план, с другой стороны, по своему смыс-
ловому значению слово «попляши» вместо «погибни»
означает окончательное разоблачение второго плана,
окончательного бедствия. И эти два плана чувства, с ге-
ниальной силой объединенные в одном слове, когда в
результате басни слово «попляши» означает для нас
одновременно и «погибни» и «порезвись», составляют ис-
тшшую сущность басни.
«ОСЕЛ И СОЛОВЕЙ»
В этой басне Крылов дает такое подробное и живопис-
ное описание пения соловья, что многие критики счи-
тают это образцовым описанием, превосходящим все
то, что до сих пор было дано в русской поэзии. По-
тебня недаром приводит эту басню как лучшее дока-
зательство того, к чему сводятся приемы так называе-
мой новой школы Лафонтена и Крылова. Подробная
характеристика действующих лиц, описание самых дей-
ствий и т. д. — вот что кажется Потебне недостатком
и что составляет самую сущность поэтической басни.
«Подобные фантазии,— говорит М. Лобанов,— рожда-
ются только в головах таких людей, каков был Крылов.
Очарование полное, нечего, кажется, более прибавить:
но наш поэт был живописец» (60, с. 82). Само собой
понятно, что по причине такого подробного описания
не могла не отодвинуться на второй план самая мораль
этой басни, лукаво прикрытая традиционным понима-

 
Анализ эстетической реакции	159
нием басни, которая будто бы не имеет другой цели,
как обнаружить глупость осла. Но если бы басня дей-
ствительно не имела никакой другой цели, к чему было
бы такое подробное описание соловьиного пения; раз-
ве басня не выиграла бы в выразительности, если бы
баснописец просто рассказал нам, что, выслушав песнь
соловья, осел остался им недоволен? Вместо этого
Крылов находит нужным подробнейшим образом дать
картину соловьиного пения, заставляя нас, по выра-
жению Жуковского, как бы мысленно присутствовать
при этой сцене, и дает понять нам не только то, что со-
ловей пел хорошо, но и заставляет нас в определенном
эмоциональном тоне понять это сладкопевчество и слад-
когласие соловья. Соловьиное пение изображено имен-
но как искусное сладкогласие, описание выдержано
совершенно в тоне сентиментальной пасторали, и все
дано в приторно-нежной гамме, доводящей до чудо-
вищного преувеличения томность и негу идиллической
сцены. В самом деле, когда мы читаем, что под звуки
соловьиного пения «прилегли стада», мы не можем не
подивиться тому тонкому яду, который Крылов искус-
но вводит в описание этой томной свирели: мелкая
дробь, переливы, щелканье и свисты. Интересно, что да-
же прежние критики хулили Крылова за те стихи, где
он говорит о пастухе и пастушке. Галахов писал, что
всей этой картиной соловьиного пения «Крылов испор-
тил картину и производимое ею впечатление». О сле-
дующих затем трех стихах:
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая Соловью, пастушке улыбался,—
замечает: «Если можно еще допустить первые четыре
стиха как прикрасу, хотя она и придает мифическое
значение соловьиному голосу, то последние три непри-
ятно вырывают читателя из русской среды и переносят
его в пасторальный мир Фонтенеля и мадам Дезульер»
(.60, с. 83). С этим, конечно, нельзя не согласиться.
И в самом деле, здесь критику удалось обнаружить
совершенно истинное значение этой картины. Он прав,
когда указывает на то, что Крылов изобразил донель-
зя приторную пастораль, и следовательно, дальнейшее
противопоставление петуха соловью нами воспринима-

 
160	Л. С. Выготский. Психология искусства
ется уже как резкий диссонанс, врывающийся в эту
мармеладную картину, а отнюдь не как доказательст-
во невежественности осла. Стоюнин, поддерживавший
в общем традиционное толкование этой басни, все же
удивительно проницательно замечает: «Петух здесь вы-
бран для того, чтобы без лишних слов изобразить осли-
ный вкус: в чем может быть больше противоположности,
как не в пении соловья и петушином крике?
В этом изображении главным образом и сосредото-
чивается ирония писателя» (94, с. 83).
И в самом деле, даже для простейшего анализа от-
крывается та простая мысль, что Крылов в своей басне
имел в виду нечто неизмеримо большее, чем про-
стое обнаружение невежества осла. Достаточно толь-
ко приглядеться к тому, какой резкой противополож-
ностью вдруг оборачивается вся картина, когда под
маской одобрительных слов осла вдруг упоминается пе-
тух. Стоюнин совершенно прав, когда видит смысл
упоминания о петухе в той чрезвычайной противопо-
ложности, которой ничего не может быть больше и ко-
торую составляет это упоминание. И действительно,
мы видим в этой басне те же два плана чувства, кото-
рые нам удалось обнаружить и во всех предыдущих
баснях. Перед нами развивается все время пастораль,
необычайно широко и пространно развернутая. У само-
го конца мы вдруг оборачиваем всю картину и осве-
щаем ее совершенно противоположным светом. Впечат-
ление получается приблизительно такое же, как если
бы действительно мы услышали резкий и пронзительный
крик петуха, врывающийся в идиллическую картину, ме-
жду тем легко заметить, что второй план только на вре-
мя ушел от нашего внимания, но он был подготовлен с
самого начала этими, совершенно не идущими соловью
увеличительными кличками «дружище», «великий масте-
рище» и самым вопросом осла: «Велико ль, подлинно,
твое уменье?» Этот второй план в грубой, резко пронзи-
тельной музыке сразу противопоставляется празднич-
ному и пряничному пению соловья, но только уходит вре-
менно из поля нашего внимания с тем, чтобы обнару-
житься в заключении басни с необычайным эффектом
взрывающейся бомбы. Трудно не заметить, что пение со-
ловья утрировано до крайности, как и ответы осла, кото-
рый не просто обнаруживает непонимание этого пения, а

 
Анализ эстетической реакции	161
под маской полного понимания, то есть закрепляя этот
пасторальный план басни еще раз в заключительных
стихах, вдруг прорывает его планом совершенно проти-
воположным.
Если обратиться к поэтике соловья и петуха и упо-
треблению этих образов в мировой литературе, мы
увидим, что оба эти образа противопоставляются друг
другу довольно часто и что в этом противопоставлении
заключается соль вещи, а осел есть не более как слу-
жебная фигура, которая под маской глупости должна
произнести нужное для автора суждение. Напомним
только, что в таких стилистически высокообработанных
вещах, как евангельский рассказ об отречении Петра,
упоминается о петушьем пении, что возвышеннейшая
трагедия не отказывалась вводить крик петуха в самые
сильные из своих сцен, например в «Гамлете». Было
бы совершенно немыслимым со стороны стилистической
представить себе, что в евангельской сцене и в сцене
«Гамлета» могло бы вдруг появиться соловьиное пе-
ние, напротив, крик петуха там оказывается умест-
ным43, потому что он всецело по эмоциональному его
действию лежит в плане изображаемых событий и их
объективного тона.
Стоит еще упомянуть о недавней попытке в русском
языке противопоставить оба эти образа в поэме Блока
«Соловьиный сад», где сопоставление любовного бла-
женства означено знаком соловья, а жизнь в ее суро-
вой и грубой трезвости ознаменована образом осла;
мы не имеем в виду, конечно, сопоставить крыловские
басни с поэмой Блока, но мы хотим указать на то, что
истинный смысл этой басни, конечно же, заключается
не в изображении суда невежды, а опять в противобор-
стве и сопоставлении двух противоположных планов, в
которых развивается басня, причем развитие и нара-
стание каждого из этих планов одновременно усили-
вают эффект другого. Чем сложнее и сладкогласнее
изображается пение соловья, тем резче и пронзительнее
кричит упоминаемый в конце петух.
Опять в основе басни противочувствие, но только
способ его протекания и завершительное его разгора-
ние дано в несколько иных формах.
6 Зак, 83
 
162	Л.С. Выготский. Психология искусства
«ДЕМЬЯНОВА УХА»
Басню эту стоит припомнить как один из образцов без-
условно чистого комизма, который с такой охотой
культивирует баснописец. Однако и эта басня чрезвы-
чайно ясно и просто обнаруживает то же самое психо-
логическое строение, что и все прочие. И здесь дейст-
вие протекает все время в двух планах: знаменитый
Демьян в припадке какого-то гостеприимства все доб-
рее и добрее к своему гостю, но с каждой новой та-
релкой, как это ясно для читателя, он все больше и
больше становится мучителем своего гостя, и это му-
чительство растет и обнаруживается перед читателем
ровно в такой же мере, в какой растет его гостеприим-
ство; так что реплика его имеет два совершенно про-
тивоположных психологических значения и одновре-
менно означает две совершенно противоположные вещи.
Всякое его приглашение «ешь до дна» означает одно-
временно и раскрытие какой-то гиперболической и па-
тетической доброты и столь же патетического мучитель-
ства. И только необычайному слиянию и сплетению
этих двух мотивов и на глазах читателя происходяще-
му превращению доброты в мучительство обязана бас-
ня тем густым комизмом, который составляет ее ис-
тинную суть. И в самом заключении этой басни, когда
гость без памяти бежит из гостей домой, оба плана
опять сливаются для того, чтобы с крайней остротой
подчеркнуть всю нелепость и противоречивость тех
двух мотивов, из которых басня соткана.
«ТРИШКИН КАФТАН»
На эту басню тоже жаловался Водовозов. Он ука-
зывал на то, что детям никак не удавалось втолковать,
будто автор имел здесь в виду изобразить попавших в
беду помещиков и неумных хозяев: дети, напротив то-
го, видели в Тришке героя, сказочного ловкого порт-
пяжку, который, попадая каждый раз в новую и новую
беду, выпутывается из нее с новой находчивостью и
новым остроумием (27, с. 74). Два плана басни, о
которых мы говорим все время, обнаруживаются здесь
чрезвычайно просто и ясно, так как они заложены в
самой теме рассказа. Всякая заплата, которую кладет
Тришка, есть одновременно новая прореха, и совер-

 
Анализ эстетической реакции	163
шенно равномерно с каждой новой заплатой растет и
прореха. Получается действительно сказочное чередо-
вание кромсания и починки кафтана. Кафтан на на-
ших глазах переживает две совершенно противополож-
ные операции, которые слиты неразъединимо и кото-
рые противоположны по своему значению. Тришка над-
ставляет новые рукава, но он обрезает фалды и по-
лы, и мы одновременно радуемся новой Тришкиной на-
ходчивости и соболезнуем новому Тришкину горю.
Заключительная сцена опять соединяет оба плана,
подчеркивая их нелепость и несоединимость и давая,
несмотря на противоречие, видимое их согласование:
«И весел Тришка мой, хоть носит он кафтан такой, кото-
рого длиннее и камзолы».
Таким образом, мы сразу узнаем, что кафтан оконча-
тельно починен и вместе с тем окончательно испорчен
и что та и другая операции доведены до самого конца.
«ПОЖАР И АЛМАЗ»
В этой басне Крылов противопоставляет вредный
блеск пожара полезному блеску алмаза, и смысл ее, ко-
нечно, во славу добродетели, указывает на достоин-
ство тихого и безвредного блеска. Однако в коммента-
риях к этой басне мы наталкиваемся уже на внушаю-
щие психологу подозрение сведения. «Как известно,
Крылов очень любил пожары, благодаря чему изобра-
жение их у него отличается особенною яркостью».
«Здесь кстати припомним, что пожар для Крылова был
занимательнейшим зрелищем. Он не пропускал ни од-
ного значительного пожара и о каждом сохранил са-
мые живые воспоминания». «Без сомнения,— замечает
Плетнев,— от этой странной черты любопытства его
произошло и то, что в его баснях все описания пожа-
ров так поразительно точны и оригинально хороши»
(60, с. 139).
Оказывается, что Крылов любил пожары и его лич-
ное пристрастие идет вразрез с тем общим смыслом,
который он придает своей басне. Уже это одно способ-
но навести нас на раздумье, что смысл выражен здесь
несколько лукаво и что под этим основным смыслом,
может быть, таится другой, прямо его уничтожающий.
И в самом деле, стоит проглядеть описание пожара

6*
 
164	Л.С. Выготский. Психология искусства
для того, чтобы увидеть, что он действительно описан
со всем величием и окраска восторженного чувства,
которая ему присуща, нисколько не уничтожается все-
ми последующими рассуждениями алмаза. Замечатель-
но и то, что басня все время разыгрывается, как спор и
состязание между пожаром и алмазом:
«Как ты, со всей своей игрой,—
Сказал Огонь,— ничтожен предо мной!..»
И когда алмаз говорит пожару:
«...И чем ты яростней пылаешь,
Тем ближе, может быть, к концу»,—
он выражает тем самым смысл не только этой единичной
басни, но смысл всякой другой басни, где всякое дей-
ствие развивается одновременно в двух противополож-
ных направлениях. И чем яростней пылает, разгорает-
ся один план басни, тем ближе он к концу и тем ближе
подходит и вступает в свои права другой план.
«МОР ЗВЕРЕЙ»
В этой прекраснейшей басне Крылов поднялся поч-
ти до уровня поэмы, и то, что Жуковский говорил о
картине моровой язвы, можно распространить на всю
басню в целом. «Вот прекрасное изображение моровой
язвы... Крылов занял у Лафонтена искусство смеши-
вать с простым и легким рассказом картины истинно
стихотворные.
Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор;
Везде разметаны ее свирепства жертвы,—
два стиха, которые не испортили бы никакого описания
моровой язвы в эпической поэме» (54, с. 513).
И в самом деле, басня подымается здесь на высоту
эпической поэмы. Истинный смысл этой басни раскры-
вается в тех глубоко серьезных картинах, которые здесь
развертываются, причем очень легко показать, что бас-
пя эта, и действительно равная по величине небольшой
поэме имеющая только струнку нравоучения, прибав-
ленную явно как концовка, конечно, не исчерпывает
своего смысла в этой морали:
И в людях, также говорят!
Кто посмирней, так тот и виноват.
 
Анализ эстетической реакции	165
Два плана нашей басни сложно психологические:
сначала идет картина необычайного свирепства смерти,
и это создает давящий и глубоко трагический фон для
всех происходящих дальше событий: звери начинают
каяться, в речи льва звучит все время лицемерный и
хитрый иезуит, и все решительно речи зверей развер-
тываются в плане лицемерного преуменьшения своих
грехов при необычайном объективном их значении, на-
пример:
«...Притом же, наш отец!
Поверь, что это честь большая для овец,
Когда ты их изволишь кушать...»
Или покаяние льва:
«...Покаемся, мои друзья!
Ох, признаюсь — хоть это мне и больно,—
Не прав и я!
Овечек бедненьких — за что? — совсем безвинно
Дирал бесчинно;
А иногда — кто без греха? —
Случалось, драл и пастуха...»
Здесь противоположность тяжести греха и этих ли-
цемерно смягчающих вставок и оправданий лицемерно
покаянного тона совершенно очевидна. Противополож-
ный план басни обнаруживается в замечательной речи
вола, равной которой в своем роде не создала еще вто-
рой раз русская поэзия. В своей речи —
Смиренный Вол им так мычит: "И мы
Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы
Нам были худы,
На грех меня лукавый натолкнул:
Ни от кого себе найти не могши ссуды,
Из стога у попа я клок сенца стянул».
Это «и мы грешны», конечно, блестящая противопо-
ложность всему тому, что дано было прежде. Если
прежде огромный грех был представлен в оправе само-
оправдания, то здесь ничтожный грех дан в такой па-
тетической оправе самообвинения, что у читателя соз-
дается чувство, будто самая душа вола обнажается пе-
ред нами в этих мычащих и протяжных звуках.
Наши школьные учебники уже давно цитируют эти
стихи, утверждая, что Крылов достигает в них чуда
звукоподражания, но, конечно, не звукоподражание
было задачей Крылова в данном случае, а совсем дру-

 
166	Л.С.Выготский. Психология искусства
roe. И что басня действительно заключает весь смысл
в этом противоположении двух планов, взятых со всей
серьезностью и развиваемых в этой обратно пропорци-
ональной зависимости, которую мы находим везде вы-
ше,— можно убедиться из одной чрезвычайно интерес-
ной стилистической замены, которую Крылов внес в
лафонтеновскую басню. У Лафонтена роль вола ис-
полняет осел. Речь его напоминает речь глупца и ла-
комки и совершенно чужда той эпической серьезности
и глубины, которую крыловским стихам придает не-
разложимая на элементы поэтичность, которая звучит
хотя бы в том множественном числе, в котором изъяс-
няется вол.
М. Лобанов по этому поводу замечает: «У Лафон-
тена осел в свою очередь кается в грехах прекрасными
стихами; но Крылов заменил его волом, не глупым, ка-
ким всегда принимается осел, но только простодушным
животным. Эта перемена и тем уже совершеннее, что
в речи вола мы слышим мычание и столь естественное,
что слов его нельзя заменить другими звуками; а эта
красота, которою наш поэт пользуется и везде с край-
ним благоразумием, везде приносит читателю истинное
удовольствие» (60, с. 65).
Вот точный перевод лафонтеновских стихов: осел в
свою очередь говорит: «Я вспоминаю, что в один из
прежних месяцев голод, случай, нежная трава и — я ду-
маю,— какой-то дьявол толкнули меня па это — я щип-
нул с луга один глоток. Я не имел на это никакого пра-
ва, так как надо говорить честно». Из этого сопостав-
ления совершенно ясно, до какой степени глубока и
серьезна та перемена, которую Крылов внес в свою
басню, и насколько она переиначила весь эмоциональ-
ный строй басни. В пей есть все то, что находим мы
обычно в эпической поэме, возвышенность и важность
общего эмоционального строя и языка, истинная геро-
ичность, противопоставленная чему-либо противопо-
ложному, и в заключение, так сказать в катастрофе
басни, опять оба плана объединяются вместе, и заклю-
чительные слова означают как раз два совершенно
противоположных смысла:
Приговорили —
И на костер Вола взвалили.
 
Анализ эстетической реакции	167
Это одновременно означает и высший жертвенный
героизм вола и высшее лицемерие прочих зверей.
Особенно замечательно в этой басне то, как в ней
искусно и хитро скрыто и затаенное в ней противоречие.
С внешнего взгляда противоречия нет вовсе: вол сам
себя приговорил к смерти своей речью, звери только
подтвердили его самообвинение; таким образом, нали-
цо как будто нет борьбы между волом и другими жи-
вотными; но это видимое согласие только прикрывает
еще более раздирающее противоречие басни. Оно со-
стоит в тех двух совершенно противоположных психо-
логических планах, где одни движимы исключительно
желанием спастись и сберечься от жертвы, а другие
охвачены неожиданной и противоположной жаждой
героического подвига, мужества и жертвы.
«ВОЛК НА ПСАРНЕ»
Эта удивительнейшая из крыловских басен не имеет
себе равных ни по общему эмоциональному впечатле-
нию, которое она производит, ни по внешнему строго,
которому она подчинена. В ней вовсе нет морали и вы-
водов; тут шутка и насмешка не нашли себе почти ме-
ста в ее суровых стихах. И когда она однажды как
будто прозвучала в речи ловчего, она одновременно
впитала в себя и такой противоположный жуткий смысл,
что она кажется уже не шуткой вовсе.
Перед нами, в сущности говоря, в этой басне мел-
кая драма, как называл иногда Белинский крыловские
басни. Или, если нельзя ближе определить ее психоло-
гический смысл, перед нами настоящее зерно трагедии
«Волк на псарне».
Справедливо говорит Водовозов: «Волк на псарне» —
одна из удивительных басен Крылова. Таких сокровищ
между ними весьма мало. Не греша против истины,
басню «Волк па псарне» можно назвать гениальней-
шим творением словесного искусства; ни один баснопи-
сец — ни наш, ни иноземный — не создал ничего подоб-
ного» (90, с. 129).
Оценка Водовозова совершенно справедлива, вывод
его точен, но если вы поинтересуетесь узнать, что за-
ставляет критика дать такую высокую оценку этой бас-

 
168	Л. С. Выготский. Психология искусства
не,— вы узнаете, что и Водовозов в понимании ее ушел
недалеко от всех прочих критиков. «Если хотите ви-
деть весь глубокий и потрясающий истиною смысл на-
званной басни Крылова, то читайте ее вместе с истори-
ей войны 1812 г.» (90, с. 129).
Этим сказано все. Басню эту издавна толковали и
понимали не иначе, как прилагая к тем историческим
событиям, которые она якобы должна изображать. Рас-
сказывают, что Кутузов сам указал на себя, как на
ловчего, и, снявши шапку, провел рукой по седым воло-
сам, читая слова: «А я, приятель, сед». Волк — это, ко-
нечно, Наполеон, и вся ситуация басни якобы воспро-
изводит то затруднительное положение, в котором очу-
тплся Наполеон после своей победы под Бородином.
Не станем разбираться в сложном и запутанном во-
просе, так ли это или не так, а если так, то в какой мере
верно и точно сказалась зависимость басни от истори-
ческой действительности. Скажем прямо, что историче-
ский повод никогда и ничего не может нам разъяснить
в басне. Басня, возникшая по любому поводу, как и вся-
кое художественное произведение, подчинена своим
собственным законам развития, и эти законы никогда,
конечно, не будут объяснены из простого зеркального
отражения исторической действительности. Этот повод
может служить в лучшем случае отправной точкой для
нашей догадки, он сможет помочь нам развернуть нить
нашего толкования, даже в лучшем случае он только
намек и ничего больше.
Однако воспользуемся этим намеком. Уже самый на-
мек этот, самое сопоставление басни с трагическим по-
ложением победившего Наполеона указывает нам на
серьезный и, главное, двойственный характер, на внут-
ренне противоречивое строение того сюжета, который
лежит в ее основе. Обратимся к самой басне. Попы-
таемся вскрыть заложенное в ней противочувствие, раз-
личить те два плана, в которых она развивается в про-
тивоположном направлении. Первое, что бросается нам
в глаза,— это необычная тревога, близкая к панике,
которая так непередаваемо мастерски набросана в пер-
кой части басни. Удивительно то, что впечатление от
ошибки волка раньте всего сказывается не растерян-
ностью самого волка, а необычайным смятением самой
псарни.
 
Анализ эстетической реакции	169
Поднялся вдруг весь псарный двор —
Почуя серого так близко забияку,
Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;
Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!» —
И вмиг ворота на запор;
В минуту псарня стала адом.
Бегут: иной с дубьем,
Иной с ружьем.
«Огня! — кричат,— огня!» Пришли с огнем.
Здесь что ни слово, то ад. Весь этот шумливый, кри-
чащий, бегающий, бьющий, смятенный стих, который
как лавина обрушивается на волка, вдруг принимает
совершенно другой план — стих делается длинным, мед-
ленным и спокойным, как только переходит к описанию 
волка.
«Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом,
Зубами щелкая и ощетиня шерсть,
Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;
Но видя то, что тут не перед стадом
И что приходит наконец
Ему расчесться за овец.—
Пустился мой хитрец
В переговоры!..
Уже необычайный контраст движения на псарне и
забившегося в угол волка настраивает нас определен-
ным образом: мы видим, что борьба невозможна, что
волк затравлен с самой первой минуты, что его гибель
не только обозначилась, но и почти уже свершилась на
наших глазах,— и вместо растерянности, отчаяния,
просьб мы слышим величественное начало стиха, точно
заговорил император: «И начал так: «Друзья, к чему
весь этот шум?» Здесь не только величественно это
«и начал так», точно речь идет о спокойном и очень тор-
жественном начале, но потрясающе серьезно по контра-
сту с предыдущим и обращение «друзья» к этой ораве,
бегущей с ружьем и дубьем, и особенно это ироническое
«к чему весь этот шум». Назвать шумом этот опи-
санный прежде ад и еще спросить, к чему он,— это зна-
чит с такой необыкновенной поэтической смелостью
уничтожить, умалить и свести одной презрительной
нотой на нет все противостоящее волку до такой сте-
пени, что по смелости очень трудно назвать какой-либо
подобный прием в русской поэзии. Уже это одно на-
столько противоречит тому истинному смыслу обстанов-
ки, которая создалась; уже это одно настолько извра-

 
170	Л. С. Выготский. Психология искусства
щает уже с самого начала ясную для читателя картину
вещей, что одними этими словами явно создается и в
течение басни врывается ее второй план, столь необхо-
димый для ее развития. И дальнейшие слова волка про-
должают развивать этот новый, второй план с необы-
чайной смелостью.
«...Пришел мириться к вам совсем не ради ссоры;
Забудем прошлое, уставим общий лад!
А я не только впредь не трону здешних стад,
Но сам за них с другими грызться рад,
И волчьей клятвой утверждаю,
Что я...»
Здесь все построено на интонации величия и все
противоречит истинному положению вещей: глазами он
хочет всех съесть — словами он обещает им покрови-
тельство; на деле он жалко забился задом в угол — на
словах он пришел к ним мириться и милостиво обещает
больше не обижать стад; на деле собаки готовы растер-
зать его каждую секунду — на словах он обещает им
защиту; на деле перед нами вор — на словах он волчьей
клятвой утверждает свое необычайно подчеркнутое пе-
рерывом речи «я». Здесь полное противоречие между
двумя планами в переживаниях самого волка и между
истинной и ложной картиной вещей продолжает осущест-
вляться и дальше. Ловчий, прерывая речь волка, от-
вечает ему явно в другом стиле и тоне. Если язык волка
совершенно правильно назвал один из критиков возвы-
шенным простонародным наречием, неподражаемым в
своем роде, то язык ловчего явно противоположен ему
как язык житейских дел и отношений. Его фамильяр-
ные «сосед», «приятель», «натуру» и т. д. составляют
полнейший контраст с торжественностью речи волка.
Но по смыслу этих слов они продолжают развивать пе-
реговоры, ловчий согласен на мировую, он отвечает
волку в прямом смысле на его предложение о мире со-
гласием. Но только эти слова одновременно означают
и совершенно противоположное. И в гениальном проти-
воположении «ты сер, а я, приятель, сед» разница в
звучащем «р» и в тупом «д» никогда еще не связыва-
лась с такой богатой смысловой ассоциацией, как здесь.
Мы говорили однажды, что эмоциональная окраска зву-
ков зависит все-таки от той смысловой картины, в ко-
торой они принимают участие. Звуки приобретают эмо-

 
Анализ эстетической реакции	171
циональную выразительность от смысла того целого, в
котором они разыгрывают свои роли, и вот, насыщен-
ное всеми предыдущими контрастами, это звуковое не-
совпадение как бы дает звучащую формулу этим двум
различным смыслам.
И опять катастрофа басни, в сущности говоря, объ-
едиияет оба плана вместе, когда в словах ловчего они
обнаруживаются одновременно:
«...А потому обычай мой:
С волками иначе не делать мировой,
Как снявши шкуру с них долой».
И тут же выпустил на Волка гончих стаю.
Переговоры закончились мировой, травля закончи-
лась смертью. Одна строка рассказывает о том и о дру-
гом вместе.
Таким образом, мы могли бы формулировать свою
мысль приблизительно так: наша басня, как и все про-
чие, развивается в двух противоположных эмоциональ-
ных планах. С самого начала для нас ясно то стреми-
тельное нападение на волка, которое равносильно его
гибели и смерти. Эта стремительная угроза, не прекра-
щаясь ни на одну минуту, продолжает существовать во
все время течения басни. Но параллельно с ней и как
бы над ней развивается противоположный план бас-
ня — переговоры, где речь идет о мире и где одна сто-
рона просит заключить мир, а другая отвечает согла-
сием, где роли героев удивительно переменились, где
волк обещает покровительствовать и клянется волчьей
клятвой. Что эти два плана даны в басне со всей поэти-
ческой реальностью, в этом можно убедиться, если при-
глядеться к той двойственной оценке, которую естест-
венно автор дает каждому своему герою. Разве скажет
кто, что волк жалок в этих величественных переговорах,
в этом необычайном мужестве и совершенном спокойст-
вии. Разве можно не удивиться тому, что смятение и
тревога приписаны не волку, а псарям и псам. Если
обратиться к традиционной критике, разве не двусмыс-
ленно звучит ее сопоставление калужских дворян и куп-
цов с псарями и псами из крыловской басни. Приведу
слова Водовозова: «Калужское купечество собрало в
двое суток 150000 руб. Дворяне калужские в течение
месяца выставили ополчение в 15000 ратников. Теперь
понятны слова Крылова:
 
172	Л. С. Выготский. Психология искусств
В минуту псарня стала адом.
Бегут: иной с дубьем,
Иной с ружьем.
Картина народного вооружения: кто брал вилы, кто
топоры, дубины, рогатины, косы».
И если согласиться, что басня «Волк на псарне»
художественно воспроизводит перед нами нашествие
Наполеона на Россию и великую борьбу с ним нашего
народа, то это еще, конечно, никак не уничтожит того
совершенно явного героического настроения басни, ко-
торое мы пытались охарактеризовать выше.
Нам думается, что впечатление от этой басни может
быть названо без всяких прикрас трагическим, потому
что соединение тех двух планов, о которых мы говорили
выше, создает переживание, которое характерно для
трагедии. В трагедии мы знаем, что два развивающихся
в ней плана замыкаются в одной общей катастрофе, ко-
торая одновременно знаменует и вершину гибели и вер-
шину торжества героя. Трагическим обычно называли
психологи и эстетики именно такое противоречивое впе-
чатление, когда высшие минуты торжества нашего чув-
ства падали на окончательные минуты гибели. То про-
тиворечие, которое выразил Шиллер в известных сло-
вах трагического героя: «Ты возвышаешь мой дух, ни-
спровергая меня», применимо к нашей басне. Разве кто
скажет, что в этой басне против волка обращено острие
насмешки? Напротив, наше чувство организовано и на-
правлено таким образом, что нам делаются понятными
слова одного критика, который говорит, что Крылов, вы-
водя своего волка на гибель, мог, пародируя евангель-
ский текст и слова Пилата, выводившего на гибель Хри-
ста, сказать: «Ессе lupus».
Попробуем подвести итоги нашему синтетическому
разбору отдельных басен. Эти итоги естественно распо-
ложатся тремя ступенями: мы хотим подытожить наши
впечатления от поэзии Крылова в целом, мы хотим
узнать ее характер, ее общий смысл; после, на основа-
нии этих первых итогов, нам нужно как-то обобщить
наши мысли относительно природы и существа самой
басни, и, наконец, нам останется заключить психологи-
ческими выводами относительно того, каково же строе-
ние той эстетической реакции, которой реагируем мы на
поэтическую басню, каковы те общие механизмы пси-

 
Анализ эстетической реакции	173
хики общественного человека, которые приводятся в
движение колесами басни, и каково то действие, кото-
рое при помощи басни совершает над собой человек.
Прежде всего мы обнаруживаем плоскость и сущест-
венную неверность тех ходячих представлений о Кры-
лове и о его поэзии, о которых мы упоминали как-то в
начале нашей главы. Даже хулители Крылова вынуж-
дены признать, что у Крылова есть «красивый и поэти-
ческий пейзаж», что у пего «неподражаемая форма и
сверкающий юмор» (6, с. 6, 10).
Но только авторы наши никак не могут понять, что
же эти отдельные черты поэзии вносят в мелкую и про-
заическую, по их понятиям, басню. Гоголь прекрасно
описывает стих Крылова, говоря: «Стих Крылова зву-
чит там, где предмет у него звучит, движется там, где
предмет движется, крепчает, где крепнет мысль, и ста-
новится вдруг легким, где уступает легковесной болтов-
не дурака». И, конечно, самые злые критики не могли
бы назвать плоскими такие сложные стихи, как, напри-
мер,
Одобрили Ослы ослово
Красно-хитро сплетенно слово...
Но только значения этого, как и других крыловских
стихов, не могли объяснить критики, впадая всякий раз
в противоречие, восхищаясь поэтичностью крыловского
письма и глубокой прозаичностью природы его басни.
Не заключена ли некоторая загадка в этом писателе, до
сих пор не понятая и не разгаданная исследователями,
как это верно отмечает один из его биографов? Не ка-
жется ли удивительным тот факт, что Крылов, как это
засвидетельствовано не однажды, питал искреннее от-
вращение к самой природе басни, что его жизнь пред-
ставляла собой все то, что можно выдумать противо-
положного житейской мудрости и добродетели среднего
человека. Это был исключительный во всех отношениях
человек — и в своих страстях, и в своей лени, и в своем
скепсисе, и не странно ли, что он сделался всеобщим
дедушкой, по выражению Айхенвальда, безраздельно
завладел детской комнатой и так удивительно пришелся
всем по вкусу и по плечу, как воплощенная практиче-
ская мудрость. «Процесс перерождения сатирика в бас-
нописца совершался далеко не безболезненно. Близко

 
174	Л. С. Выготский. Психология искусства
знавший Крылова Плетнев еще при жизни баснописца
писал: «Может быть, этот тесный горизонт идей, из-за
которого мудрено с первого шага предвидеть обширное
поле, некогда породил в нем то отвращение к апологи-
ческой поэзии, о котором не забыл он до сих пор». Лю-
бопытно слушать, когда он вспоминает, что предшест-
венник его, другой знаменитый баснописец, Дмитриев,
начал первый убеждать его заниматься сочинением ба-
сен, прочитав переведенные Крыловым в праздное вре-
мя три басни Лафонтена. Преодолев отвращение свое
от этого рода и заглушив раннюю страсть к драмати-
ческой поэзии, Крылов несколько времени ограничивал-
ся то подражанием, то переделкою известных басен»
(см. 59).
Неужели в его баснях не сказалось и это первона-
чальное отвращение и заглушенная страсть к драмати-
ческой поэзии? Как можем мы предположить, что этот
болезненный процесс перерождения в баснописца ос-
тался совершенно бесследным в его поэзии? Для этого
надо было бы предположить первоначально, что поэзия
и жизнь, творчество и психика представляют собой две
совершенно не сообщающиеся между собой области, что,
конечно, противоречит всяким фактам. Очевидно, что
и то и другое отразилось, сказалось как-то в поэзии Кры-
лова, и мы, может быть, не удивим, если выскажем та-
кое предположение: отвращение к басне и страсть к
драматической поэзии сказались, конечно, в том, вто-
ром смысле его басен, который мы везде старались
вскрыть. И, может быть, окажется психологически не-
безосновательным наше предположение, что именно
этот второй смысл его басен разрушил тесный горизонт
идей прозаической басни, которая внушала ему отвра-
щение, и помог ему развернуть то обширное ноле дра-
матической поэзии, которая была его страстью и кото-
рая составляет истинную сущность басни поэтической.
Во всяком случае, к Крылову можно было бы приме-
нить замечательный стих, сказанный им о писателе:
Он тонкий разливал в своих твореньях яд,—
и этот топкий яд мы везде старались вскрыть как вто-
рой план, который присутствует в каждой его басне, уг-
лубляет, заостряет и придает истинное поэтическое
действие его рассказу.
 
Анализ эстетической реакции	175
Но мы не настаиваем, что таков именно был сам
Крылов. Для этого нет у нас достаточных данных, что-
бы судить с уверенностью. Однако мы можем с уверен-
ностью сказать, что такова природа басни. Любопытно
сослаться на Жуковского, для которого была уже со-
вершенно ясна противоположность между поэтической
и прозаической басней: «Вероятно, что прежде она бы-
ла собственностью не стихотворца, а оратора и фило-
софа... В истории басни можно заметить три главные
эпохи: первая, когда она была не иное что, как простой
риторический способ, пример, сравнение; вторая, когда
получила бытие отдельное и сделалась одним из дейст-
вптельнейших способов предложения моральной истины
для оратора или философа нравственного,— таковы
басни, известные нам под именем Эзоповы, Федровы и
в наше время Лессинговы; третья, когда из области кра-
сноречия перешла она в область поэзии, то есть полу-
чила ту форму, которой обязана в наше время Лафон-
тену и его подражателям, а в древности Горацию»
(54, с. 509).
Он прямо говорит, что древних баснописцев скорее
надлежит причислить к простым моралистам, нежели
к поэтам. «Но, сделавшись собственностию стихотвор-
ца, басня переменила и форму: что прежде было про-
стою принадлежностию,— я говорю о действии,— то
сделалось главным... Что же я от него требую? Чтобы
он пленял мое воображение верным изображением лиц;
чтобы он своим рассказом принудил меня принимать
в них живое участие; чтобы овладел и вниманием мо-
им и чувством, заставляя их действовать согласно с
моральными свойствами, им данными; чтобы волшебст-
вом поэзии увлек меня вместе с собою в тот мысленный
мир, который создан его воображением, и сделал на
время, так сказать, согражданином его обитателей...».
Если перевести эти поэтические сравнения на простой
язык, то будет совершенно ясно одно: что действие в
баснях должно овладеть чувством и вниманием, что ав-
тор должен принудить читателя принимать живое уча-
стие в резвости и в горестях стрекозы и в гибели и в
величии волка. «Из всего сказанного выше следует, что
басня... может быть естественно: или прозаическая, в
которой вымысел без всяких украшений, ограниченный
одним только простым рассказом, служит только про-

 
176	Л. С. Выготский. Психология искусства
зрачным покровом нравственной истины; или стихотвор-
ная, в которой вымысел украшен всеми богатствами
поэзии, в которой главный предмет стихотворца, запе-
чатлевая в уме нравственную истину, нравиться вооб-
ражению и трогать чувство» (54, с. 510).
Таким образом, разделение на прозаическую и поэ-
тическую басню становится как будто очевидной для
всех истиной, и законы, приложимые к басне прозаи-
ческой, оказываются совершенно противоположны тем,
которым подчинена поэтическая басня. Жуковский
дальше говорит, что поэт должен «рассказывать язы-
ком стихотворным, то есть украшая без всякой натяж-
ки простой рассказ выражениями высокими, поэтиче-
скими вымыслами, картинами и разнообразя его сме-
лыми оборотами». Он прекрасно говорит: «Найдите в
басне «Ястреба и Голуби»... описание сражения; читая
его, можете вообразить, что дело идет о римлянах и
германцах: так много в нем поэзии; но тон стихотвор-
ца нимало не покажется вам неприличным его предме-
ту. Отчего это? Оттого, что он воображением присутст-
вует при том происшествии, которое описывает, первый
уверен в его важности; не мыслит вас обманывать, но
сам обманут». Задача поэтического стиля в примене-
нип к басне обрисовывается здесь совершенно ясно.
Мы видим, что описание басенное вызывает у нас та-
кое же чувство, когда мы читаем о сражении ястребов
и голубей, как если бы перед нами было сражение
германцев и римлян. Басня вызывает важное и силь-
ное чувство, и на это направлены все поэтические сред-
ства писателя. «Читатель точно присутствует мыслен-
но при том действии, которое описывает стихотворец»
(54, с. 512).
С этой точки зрения становится совершенно ясным,
что если те два плана в басне, о которых мы все время
говорим, поддержаны и изображены всей силой поэ-
тического приема, то есть существуют не только
как противоречие логическое, но гораздо больше, как
противоречие аффективное, — переживание читателя
басни есть в основе своей переживание противополож-
ных чувств, развивающихся с равной силой, но совер-
шенно вместе. И все те похвалы, которые Жуковский
и все другие расточают крыловскому стиху, в сущно-
сти, означают для психолога только одно: что пережи-

 
Анализ эстетической реакции	177
вание это обставлено всей гарантией его силы и вызы-
вается с принудительной необходимостью самой орга-
низацией поэтического материала. Жуковский приводит
стих Крылова и заключает: «Живопись в самых звуках!
Два длинных слова: ходенем и трясинно, прекрасно
изображают потрясение болота... В последнем стихе,
напротив, красота состоит в искусном соединении од-
носложных слов, которые своей гармониею представля-
ют скачки и прыганье...» (54, с. 514). О другой басне
он говорит: «Стихи летают вместе с мухою. Непосред-
ственно за ними следуют другие, изображающие про-
тивное, медлительность медведя, здесь все слова длин-
ные, стихи тянутся... Все эти слова... прекрасно изобра-
жают медлительность и осторожность: за пятью длин-
ными, тяжелыми стихами следует быстро полустишие:
«Хвать друга камнем в лоб». Это молния, это удар!
Вот истинная живопись, и какая противоположность
последней картины с первою».
Из всего этого следует только один вывод: читая
поэтическую басню, мы отнюдь не подчиняемся прави-
лу, которое считал обязательным Потебня: «Когда же
басня дана нам не в том конкретном виде, о котором
я говорил, а в отвлеченном, в сборнике, то она требует
для понимания, чтобы слушатель или читатель нашел в
собственном воспоминании известное количество воз-
можных применений, возможных случаев. Без этого по-
нимание ее не будет возможно, а такой подбор возмож-
ных случаев требует времени. Этим объясняется, между
прочим, тот совет... Тургенева — читать их медленно...
Дело не в медленном чтении, а в том подборе воз-
можных случаев, применений, о котором я только что
упомянул» (92, с. 81—82).
Дело вовсе не в этом. Совершенно ложно представ-
лять себе дело так, будто читатель, читая басню в
сборнике, мысленно вспоминает те житейские случаи, к
которым эта басня подходит. Напротив того, можно с
уверенностью сказать, что, читая басню, он не занят
ничем другим, кроме того, что эта басня ему рассказы-
вает. Он всецело отдается тому чувству, которое басня
в нем вызывает, и ни о каких других случаях и не вспо-
минает. Именно это получили мы в итоге рассмотрения
каждой басни.
Таким образом, мы видим, что в басне не только

 
178	Л. С. Выготский. Психология искусства
нет противоположностей со всеми остальными видами
поэзии, на которых все время настаивают Лессинг и
Потебня, как на отличительных ее свойствах, но, напро-
тив того, что в ней, как в элементарном виде поэзии,
есть зерно и лирики, и эпоса, и драмы. Белинский неда-
ром называл отдельные басни Крылова маленькими
драмами. Этим он определял верно не только диалоги-
ческую внешность, но и психологическую сущность бас-
БИ. Как маленькую поэму басню определяли многие,
и мы видели, что не кто иной, как Жуковский, подчер-
кивал близость басни к эпической поэме. Было бы ве-
личайшей ошибкой думать, что басня есть непременно
насмешка, или сатира, или шутка. Она бесконечно раз-
нообразна по своим психологическим жанрам, и в ней
действительно заложено зерно всех видов поэзии. На-
помним мнение Кроче, что проблема жанра и есть, в
сущности говоря, проблема психологическая по самому
существу. Наряду с такими баснями, как «Кошка и Со-
ловей» или «Рыбья пляска», которые можно назвать
самой жестокой общественной и даже политической
сатирой, мы видели у Крылова и психологическое зер-
но трагизма в «Волке на псарне», и психологическое зер-
но героического эпоса в «Море зверей», и зерно лиризма
в «Стрекозе и Муравье». Мы уже говорили как-то,
что вся такая лирика, как лермонтовский «Парус»,
«Тучи» и т. п., то есть лирика, имеющая дело с неоду-
шевленными предметами, несомненно выросла из басни, и
Потебня прав в том единственном месте своей книги,
где он именно такие лирические стихотворения сопо-
ставляет с басней, хотя и дает ложное объяснение это-
му сопоставлению. В сущности говоря, мы пришли к
тому бедному выводу относительно природы басни, ко-
торый мы могли вычитать в Энциклопедическом сло-
варе, не произведя никакой работы. Басня, говорится
там, «может отличаться эпическим, лирическим или са-
тирическим тоном» (140, с. 150). И как будто мы не
нашли ничего нового по сравнению с той истиной, кото-
рая словно была с самого начала всеобщим достояни-
ем. Но если мы припомним, какие большие выводы мы
сумели сделать из этого, как нам удалось поставить
эту природу басни в зависимость от общих законов
поэзии, в какое противоречие мы впали с традиционны-
ми учениями, развитыми Лессингом и Потебней, мы,

 
Анализ эстетической реакции	179
может быть, должны будем признать, что наш анализ
обогатил эту истину совершенно новым содержанием.
Маленький пример пояснит это. Лессинг приводит бас-
ню о рыбаке. «Рыбак, вытащив сеть из моря, поймал
больших рыб, лопавших в нее, маленькие же проскочи-
ли через сеть и счастливо опять попали в море... Этот
рассказ находится среди эзоповских басен, но это сов-
сем не басня или, во всяком случае, очень посредствен-
ная. Она не имеет никакого действия. Она содержит
простой один-единичный факт, который вполне может
быть нарисован, и когда я этот единичный факт — то,
что остались большие и выскользнули мелкие рыбки,-
дополню целым рядом других обстоятельств, то все же
именно в нем одном, а не в других обстоятельствах бу-
дет заключена мораль» (150, S. 26).
Если мы рассмотрим эту самую басню с той точки
зрения, которую мы выдвигаем, мы придем как раз к
обратным выводам. Мы увидим, что рассказ этот пред-
ставляет собой прекрасный басенный сюжет, который
очень легко поддается развертыванию в двух планах.
Наше ожидание напрягается тем, что большие рыбы,
попавшие в одинаковую беду с малыми, конечно, име-
ют больше шансов на спасение, чем малые. Малые, на-
против того, кажутся беспомощными в беде. Если бы
ход действия был развернут так, что с каждым уси-
лением этого плана одновременно подготовлялся и на-
растал план как раз противоположный, то есть возра-
стала бы беспомощность больших и шансы малых на
спасение,— это было бы неплохой басней.
Так, на практике мы видим, какие противоположные
две психологические точки зрения возможны на басню.
Но этого мало. Мы склонны утверждать, что в таком
виде это не есть еще поэтическая басня. Она может его
стать только в том случае, если поэт разовьет заклю-
ченное в ней противоречие и заставит нас на деле как
бы мысленно присутствовать при этом действии, разви-
вающемся в одном и в другом плане, и если он сумеет
стихами и всеми стилистическими приемами воздейст-
вия возбудить в нас два стилистически противоположно
направленных и окрашенных чувства и затем разру-
шить их в той катастрофе басен, в которой оба эти то-
ка как бы соединяются в коротком замыкании.
Остается только назвать и формулировать то пси-

 
180	Л.С. Выготский. Психология искусства
хологическое обобщение относительно эстетической на-
шей реакции на басню, к которому мы подошли вплот-
ную. Мы можем его формулировать так: всякая басня
и, следовательно, наша реакция на басню развивается
все время в двух планах, причем оба плана нараста-
ют одновременно, разгораясь и повышаясь так, что в
сущности оба они составляют одно и объединены в од-
ном действии, оставаясь все время двойственными.
В «Вороне и Лисице» чем сильнее лесть, тем силь-
нее издевательство; и лесть и издевательство заключе-
ны в одной и той же фразе, которая одновременно есть
и лесть и издевательство и которая эти два противопо-
ложных смысла объединяет в одно.
В «Волке и Ягненке» чем сильнее правота ягненка,
которая, казалось бы, должна его отодвигать, отдалять
от смерти, тем сильнее, напротив, близость смерти. В
«Стрекозе и Муравье» чем сильнее беззаботность, тем
именно острее и ближе гибель. На этом примере осо-
бенно легко это пояснить. Здесь речь идет не о простой
временной последовательности, которая заключена в
самом факте и материале повествования стрекозы —
сперва пела, потом попала в беду, раньше лето, потом
зима,— но, вся суть здесь в формальной зависимости
обеих частей. Басня построена так, что чем беззабот-
нее было ее лето, чем острее дана ее резвость,— тем
ужаснее и ощутительнее постигшая ее беда. Каждая
фраза, которую произносит она в разговоре с муравь-
ем, в совершенно одинаковой степени развивает оба
плана картины. «Я без души лето целое все пела». Это
развивает дальше картину резвости и это же оконча-
тельно означает грозящую ей гибель. То же самое в
«Волке на псарне», где чем спокойнее, величественнее
текут переговоры, тем ужаснее и страшнее действитель-
ная гибель, и когда мир заключен, тогда начинается
травля. То же самое в "Тришкином кафтане" и во
всех остальных баснях, и мы вправе сказать, что аф-
фективное противоречие, вызываемое этими двумя пла-
нами басни, есть истинная психологическая основа на-
пгей эстетической реакции.
Однако этой двойственностью нашей реакции дело
далеко не ограничивается. Каждая басня заключает в
себе непременно еще особый момент, который мы
условно называли все время катастрофой басни по ана-

 
Анализ эстетической реакции	181
логии с соответствующим моментом трагедии и кото-
рый, может быть, правильнее было бы назвать по ана-
логии с теорией новеллы pointe (по Брику — шпиль-
ка) — ударное место новеллы — обычно короткая фра-
за, характеризуемая остротой и неожиданностью. С точ-
ки зрения сюжетного ритма pointe—«окончание на не-
устойчивом моменте, как в музыке окончание на доми-
нанте» (96, с. 11).
Такой катастрофой пли шпилькой басни является
заключительное ее место, в котором объединяются оба
плана в одном акте, действии или фразе, обнажая свою
противоположность, доводя противоречия до апогея и
вместе с тем разряжая ту двойственность чувств, кото-
рая все время нарастала в течение басни. Происходит
как бы короткое замыкание двух противоположных то-
ков, в котором самое противоречие это взрывается, сго-
рает и разрешается. Так происходит это разрешение аф-
фективного противоречия в нашей реакции. Мы уже
указали целый ряд мест в басне, где такая катастрофа
и ее психологическое значение не подлежат никакому
сомнению. В катастрофе басня собирается как бы в од-
ну точку и, напрягаясь до крайности, разрешает одним
ударом лежащий в ее основе конфликт чувств. Напомина-
ем эти катастрофы, эти короткие замыкания чувств в бас-
не: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать»,—
говорит напоследок волк ягненку. В сущности, это неле-
пость, потому что эта фраза составлена из двух совер-
шенно разных планов басни, которые до сих пор проте-
кали порознь. В одном плане — юридических препира-
тельств с ягненком и возводимых на него обвинений —
эта фраза по своему прямому смыслу означает полную
правоту ягненка и его полную победу, знаменуя полное
поражение волка. В другом плане это означает для яг-
ненка полнейшую гибель. Объединенное вместе, это в
прямом смысле нелепо, а в плане развития басни ката-
строфично в том смысле, как это мы разъяснили выше.
Это — внутреннее противоречие, которым двигалась бас-
ня: с одной стороны, правота спасает от смерти, отдаляет
ее, если ягненок оправдается, он спасется,— вот он оправ-
дался начисто, волк признал, что у него обвинений нет,
ягненок спасся; с другой стороны, чем правее, тем ближе
к смерти, то есть чем больше разоблачается ничтожество
обвинений волка, тем больше раскрывается лежащая в

 
182	Л. С. Выготский. Психология искусства
их основе истинная причина гибели и тем больше, зна-
чит, гибель нарастает.
То же самое в «Вороне и Лисице». В катастрофе чи-
таем: «Ворона каркнула» — это кульминационный пункт
лести. Лесть сделала все, что она могла, она дошла до
апогея. Но тот же самый акт есть, конечно, верх изде-
вательства, благодаря ему ворона лишается сыра, ли-
сица торжествует победу. В коротком замыкании лесть
и издевательство дают взрыв и уничтожаются.
То же самое в басне «Стрекоза и Муравей», когда
в заключительном «так поди же, попляши» опять дается
короткое замыкание этой прыгающей, как бы веселящей-
ся, в самом стихе выраженной беззаботной легкой резво-
сти и окончательной безнадежности. Мы уже говорили,
что когда одно и то же слово «попляши» означает в этом
месте одновременно и «погибни» и «резвись»,— здесь мы
имеем налицо ту катастрофу, то короткое замыкание
чувств, о котором говорим все время.
Таким образом, подводя итоги, мы нашли, что тонкий
яд составляет, вероятно, истинную природу крыловской
поэзии, что басня представляет собой зерно лирики,
эпоса и драмы и заставляет нас сплои поэзии, заклю-
ченной в ней, реагировать чувством па то действие,
которое она развивает. Мы нашли, наконец, что аффек-
тивное противоречие и его разрешение в коротком за-
мыкании противоположных чувств составляет истинную
природу нашей психологической реакции на басню. Это
первый шаг нашего исследования. Однако мы не можем
не заглянуть вперед и не указать на удивительное совпа-
дение, которое имеет найденный нами психологический
закон с теми законами, которые многие исследователи
уже давно указывали для высших форм поэзии.
Разве не то же самое разумел Шиллер, когда говорил
о трагедии, что настоящий секрет художника заключает-
ся в том, чтобы формой уничтожить содержание?44 И раз-
ве поэт в басне не уничтожает художественной формой,
построением своего материала того чувства, которое вы-
зывает самым содержанием своей басни? Это многозна-
чительное совпадение кажется нам полным психологиче-
ского смысла, но об этом нам придется еще много гово-
рить впереди.
 
Анализ эстетической реакции	183
Глава VII
"ЛЕГКОЕ ДЫХАНИЕ"
«Анатомия» и «физиология» расска за. Диспозиция и композиция. Характеристика 
материала. Функцио нальное значение композиции. Вспо могательные приемы. 
Аффективное противоречие и уничтожение содер- жания формой.
От басни переходим сразу к анализу новеллы. В этом не-
измеримо более высоком и сложном художественном ор-
ганизме мы встречаемся с композицией материала в пол-
ном смысле этого слова и мы находимся в гораздо более
удобных условиях для анализа, чем тогда, когда разговор
идет о басне.
Основные элементы, из которых складывается постро-
ение всякой новой новеллы, можно считать в самой не-
обходимой степени уже выясненными45 теми морфоло-
гическими исследованиями, которые произведены в евро-
пейской поэтике за последние десятилетия, а также и в
русской. Два основных понятия, с которыми приходится
иметь дело при анализе структуры какого-нибудь расска-
за, всего удобнее обозначить, как это обычно делается,
как материал и форму этого рассказа. Под материалом,
как мы уже говорили, следует разуметь все то, что поэт
взял как готовое — житейские отношения, истории, слу-
чаи, бытовую обстановку, характеры, все то, что сущест-
вовало до рассказа и может существовать вне и незави-
симо от этого рассказа, если это толково и связно переска-
зать своими словами. Расположение этого материала по
законам художественного построения следует называть в
точном смысле этого слова формой этого произведения.
Мы уже выяснили, что под этими словами никак не
следует понимать только внешнюю, звуковую, зритель-
ную или какую-нибудь иную чувственную форму, откры-
вающуюся нашему восприятию. В этом понимании фор-
ма меньше всего напоминает внешнюю оболочку, как бы
кожуру, в которую облечен плод. Форма, напротив, рас-
крывается при этом как активное начало переработки и
преодоления материала в его самых косных и элементар-
ных свойствах. Применительно к рассказу или новелле
форма и материал обычно берутся из области каких-ни-
будь человеческих отношений, событий или происшест-

 
184	Л. С. Выготский. Психология искусства
вий, и здесь, если мы будем выделять самое происшест-
вие, которое легло в основу какого-нибудь рассказа,— мы
получим материал этого рассказа. Если мы будем гово-
рить о том, в каком порядке и в каком расположении
частей материал этот преподнесен читателю, как расска-
зано об этом происшествии,— мы будем иметь дело с его
формой. Надо сказать, что до сих пор в специальной
литературе нет согласия и общей терминологии примени-
тельно к этому вопросу: так, одни, как Шкловский и
Томашевский, называют фабулой материал рассказа, ле-
жащие в его основе житейские события; а сюжетом на-
зывают формальную обработку этого рассказа. Другие
авторы, как Петровский, употребляют эти слова как раз
в обратном значении и понимают под сюжетом то собы-
тие, которое послужило поводом для рассказа, а под фа-
булой — художественную обработку этого события.
«Я склонен применять слово «сюжет» в смысле материи
художественного произведения. Сюжет есть как бы сис-
тема событий, действий (или единое событие, простое и
сложное в своем составе), предстоящая поэту в том или
ином оформлении, которое, однако, не является еще ре-
зультатом его собственной творческой индивидуальной
поэтической работы. Поэтически же обработанный сю-
жет я согласен именовать термином «фабула» (84, с. 197).
Так или иначе понимать эти слова — во всяком слу-
чае, необходимо разграничивать эти два понятия, и в
этом согласны решительно все. Мы в дальнейшем будем
придерживаться терминологии формалистов, обозначаю-
щих фабулой, в согласии с литературной традицией, имен-
но лежащий в основе произведения материал. Соотноше-
ние материала и формы в рассказе есть, конечно, соотно-
шение фабулы и сюжета. Если мы хотим узнать, в каком
направлении протекало творчество поэта, выразившееся
в создании рассказа, мы должны исследовать, какими
приемами и с какими заданиями данная в рассказе фа-
була переработана поэтом и оформлена в данный поэти-
ческий сюжет. Мы, следовательно, вправе приравнять
фабулу ко всякому материалу построения в искусстве.
Фабула для рассказа — это то же самое, что слова для сти-
ха, что гамма для музыки, что сами по себе краски для
живописца, линии для графика и т. п. Сюжет для рас-
сказа то же самое, что для поэзии стих, для музыки ме-
лодия, для живописи картина, для графики рисунок. Ина-

 
Анализ эстетической реакции	185
че говоря, мы всякий раз имеем здесь дело с соотноше-
нием отдельных частей материала, и мы вправе сказать,
что сюжет так относится к фабуле рассказа, как стих к
составляющим его словам, как мелодия к составляющим
ее звукам, как форма к материалу.
Надо сказать, что такое понимание развивалось с
величайшими трудностями, потому что благодаря тому
удивительному закону искусства, что поэт обычно ста-
рается дать формальную обработку материала в скры-
том от читателя виде, очень долгое время исследование
никак не могло различить эти две стороны рассказа и
всякий раз путалось, когда пыталось устанавливать те
пли иные законы создания и восприятия рассказа. Од-
нако уже давно поэты знали, что расположение собы-
тий рассказа, тот способ, каким знакомит поэт читателя
со своей фабулой, композиция его произведения пред-
ставляет чрезвычайно важную задачу для словесного ис-
кусства. Эта композиция была всегда предметом крайней
заботы — сознательной или бессознательной — со сторо-
ны поэтов и романистов, но только в новелле, развившей-
ся несомненно из рассказа, она получила свое чистое
развитие. Мы можем смотреть на новеллу как на чистый
вид сюжетного произведения, главным предметом которо-
го является формальная обработка фабулы и трансфор-
мация ее в поэтический сюжет. Поэзия выработала це-
лый ряд очень искусных и сложных форм построения и
обработки фабулы, и некоторые из писателей отчетливо
сознавали роль и значение каждого такого приема. Наи-
большей сознательности это достигло у Стерна, как пока-
зал Шкловский. Стерн совершенно обнажил приемы сю-
жетного построения и в конце своего романа дал пять
графиков хода фабулы романа «Тристрам Шенди».
«Я начинаю,— говорит Стерн,— теперь совсем добросо-
вестно приступать к делу, и я не сомневаюсь, что... мне
удастся продолжать дяди Тобину повесть, так же как и
мою собственную, довольно-таки прямолинейно.
Вот эти четыре линии46, по которым я подвигал-
ся в моем первом, втором, третьем и четвертом томе
(см. рис. 1—4. с, 192). В пятом я вел себя вполне бла-
гопристойно; точная, описанная мною линия такова (см.
рис. 5, там же).
Из нее явствует, что кроме кривой, обозначенной А,
где я завернул в Наварру, и зубчатой кривой В, соот-

 
186	Л.С. Выготский. Психология искусства
ветствующей короткому отдыху, который я позволил се-
бе в обществе госпожи Бонер и ее пажа,— я не позволил
себе ни малейшего отклонения до тех пор, пока дьяволы
Джона де-ла-Касса не завели меня в круг, отмеченный
Д; ибо что касается ( ( ( (, то это лишь скобки — обыч-
ные повороты то туда, то сюда, обычные даже в жизни
важнейших слуг государства; в сравнении же с поступ-
ками других людей — или хотя бы моими собственными
грехами под литерами А, В, Д — они расплываются в
ничто» (133, с. 38—39). Таким образом сам автор графи-
чески изображает как кривую линию развертывание сю-
жета. Если взять житейское событие в его хронологиче-
ской последовательности, мы можем условно обозначить
его развертывание в виде прямой линии, где каждый по-
следующий момент сменяет предыдущий и в свою очередь
сменяется дальнейшим. Так же точно прямой линией мы
могли бы графически обозначить порядок звуков, состав-
ляющих гамму, синтаксическое расположение слов в
обычном синтаксисе и т. д. Иначе говоря, материал в
естественных свойствах его развертывания может быть
условно записан как прямая линия. Напротив того, то
искусственное расположение слов, которое превращает
их в стих47 и меняет нормальный порядок их синтакси-
ческого развертывания; то искусственное расположение
звуков, которое превращает их из простого звукового ря-
да в музыкальную мелодию и опять-таки изменяет поря-
док их основного следования; то искусственное располо-
жение событий, которое превращает их в художественный
сюжет и отступает от хронологической последовательно-
сти,— все это мы можем обозначить условно кривой ли-
нией, описанной вокруг нашей прямой, и эта кривая сти-
ха, мелодии или сюжета и будет кривой художественной
формы. Те кривые, которые, по словам Стерна, описыва-
ют отдельные томы его романа, как нельзя лучше пояс-
няют эту мысль. Здесь, естественно, возникает только
один вопрос, который необходимо разъяснить с самого
начала. Этот вопрос совершенно ясен, когда речь идет о
такой привычной нам и явной художественной форме, как
мелодия или стих, но он кажется существенно запутан-
ным, когда речь начинает идти о рассказе. Этот вопрос
можно формулировать так: для чего художник, не доволь-
ствуясь простой хронологической последовательностью
событий, отступает от прямолинейного развертывания

 
Анализ эстетической реакции	187
рассказа и предпочитает описывать кривую линию, вме-
сто того чтобы продвигаться по кратчайшему расстоянию
между двумя точками вперед. Это легко может показать-
ся причудой или капризом писателя, лишенными всякого
основания и смысла. И в самом деле, если мы обратимся
к традиционному пониманию и толкованию сюжетной
ком позиции, то мы увидим, что эти сюжетные кривые вы-
зывали всегда непонимание и ложное толкование у кри-
тиков. Так, например, в русской поэтике издавна утвер-
дилось мнение, что «Евгений Онегин» — эпическое произ-
ведение, написанное с целым рядом лирических отступ-
лений, причем эти отступления понимались именно как
таковые, как отход автора в сторону от темы своего по-
вествования, и именно лирически, то есть как наиболее
лирические отрывки, вкрапленные в эпическое целое, но
не имеющие органической связи с этой эпической
тканью, ведущие самостоятельное существование и игра-
ющие роль эпической интермедии, то есть междудействия,
роль лирического антракта между двумя актами повеет я.
Нет ничего более ложного, чем такое понимание: оно
оставляет совершенно в стороне чисто эпическую роль,
которую играют такие «отступления», и, если пригля-
деться к экономии всего романа в целом, легко открыть,
что именно эти отступления представляют собой важней-
шие приемы для развертывания и раскрытия сюжета;
признать их за отступления так же нелепо, как принять
за отступления повышения и понижения в музыкальной
мелодии, которые, конечно же, являются отступлениями
от нормального течения гаммы, но для мелодии эти от-
ступления — все. Точно так же так называемые отступле-
ния в «Евгении Онегине» составляют, конечно, самую
суть и основной стилистический прием построения всего
романа, это его сюжетная мелодия48. «Один остроумный
художник (Владимир Миклашевский),— говорит Шклов-
ский,— предлагает иллюстрировать в этом романе глав-
ным образом отступления («ножки», например) — с точ-
ки зрения композиционной это будет правильно» (133,
с. 39). На примере легче всего пояснить, какое значение
имеет такая кривая сюжета. Мы уже знаем, что основой
мелодии является динамическое соотношение составляю-
щих ее звуков. Так же точно стих есть не просто сумма
составляющих его звуков, а есть динамическая их после-
довательность, определенное их соотношение. Так же точ-

 
188	Л.С. Выготский. Психология искусства
но, как два звука, соединяясь, пли два слова, располагаясь
одно за другим, образуют некоторое отношение, всецело
определяющееся порядком последовательности элементов,
так же точно два события или действия, объединяясь,
вместе дают некоторое новое динамическое соотношение,
всецело определяющееся порядком и расположением этих
событий. Так, например, звуки а, Ь, с, или слова а, b, с,
или события а, b, с совершенно меняют свой смысл и свое
эмоциональное значение, если мы их переставим в таком
порядке, скажем: b, с, а; b, а, с. Представьте себе, что
речь идет об угрозе и затем об исполнении ее — об убий-
стве; одно получится впечатление, если мы раньше по-
знакомим читателя с тем, что герою угрожает опасность,
и будем держать читателя в неизвестности относительно
того, сбудется она или не сбудется, и только после этого
напряжения расскажем о самом убийстве. И совершенно
иное получится, если мы начнем с рассказа об обнару-
женном трупе и только после этого, в обратном хроно-
логическом порядке, расскажем об убийстве и об угро-
зе. Следовательно, самое расположение событий в рас-
сказе, самое соединение фраз, представлений, образов,
действий, поступков, реплик подчиняются тем же самым
законам художественных сцеплений, каким подчиняются
сцепления звуков в мелодию или сцепление слов в стих.
Еще одно вспомогательное методическое замечание не-
обходимо сделать до того, как перейти к анализу новел-
лы. Чрезвычайно полезно различать, как это делают
некоторые авторы, статическую схему конструкции расска-
за, как бы его анатомию, от динамической схемы его ком-
позиции, как бы его физиологии. Мы уже разъяснили,
что всякий рассказ имеет свою особую структуру, отли-
чающуюся от структуры того материала, который лежит
в его основе. Но совершенно ясно, что каждый поэтиче-
ский прием оформления материала является целесообраз-
ным, пли направленным; он вводится с какой-то целью,
ему отвечает какая-то исполняемая им в целом функция
рассказа. И вот, исследование телеологии приема, то есть
функции каждого стилистического элемента, целесообраз-
ной направленности, телеологической значимости каждо-
го из компонентов, объяснит нам живую жизнь рассказа
и превратит его мертвую конструкцию в живой организм.
Для исследования мы остановились на рассказе Бу-
нина «Легкое дыхание», текст которого воспроизведен
полностью в приложении к настоящей работе.
 
Анализ эстетической реакции	189
Рассказ этот удобен для анализа по многим причи-
нам: прежде всего на него можно смотреть как на ти-
пический образчик классической и современной новел-
лы, в котором все основные стилистические черты, при-
сущие этому жанру, раскрываются с необычайной яс-
ностью. По своим художественным достоинствам рассказ
этот принадлежит, вероятно, к лучшему из всего того,
что создано повествовательным искусством, и недаром по
единогласному признанию, кажется, всех писавших о
нем он почитается образцом художественного рассказа.
Наконец, его последнее достоинство заключается в том,
что он не подвергся еще чрезвычайно сильной обществен-
ной рационализации, то есть шаблонному и привычному
истолкованию, с которым приходится бороться как с пре-
дубеждением и предрассудком почти при всяком иссле-
довании привычного и знакомого текста, имея дело с та-
кими общеизвестными вещами, как басни Крылова и тра-
гедии Шекспира. Мы считали чрезвычайно важным вклю-
чить в круг нашего исследования и такие художествен-
ные произведения, впечатление от которых не было бы
ни в какой мере предопределено предвзятыми и заранее
затверженными рассуждениями, мы хотели найти литера-
турный раздражитель, так сказать, совершенно свежего
порядка, который не успел еще сделаться привычным и
вызывать в нас готовую эстетическую реакцию совершен-
но автоматически, так, как мы реагируем на известную
уже нам с детства басню или трагедию.
Обратимся к самому рассказу.
Анализ этого рассказа следует, конечно, начать с
выяснения той мелодической кривой, которая нашла свое
осуществление в словах его текста. Для этого всего про-
ще сопоставить положенные в основу этого рассказа дей-
ствительные события (или, во всяком случае, возможные
и имевшие в действительности свой образец), как бы ма-
териал рассказа, с той художественной формой, которая
придана этому материалу. Так поступает исследователь
стиха, когда он хочет выяснить законы ритма49, как они
сказались в оформлении словесного ряда. Мы попытаемся
сделать то же самое в отношении нашего рассказа. Вы-
делим лежащее в его основе действительное происшест-
вие; оно сведется приблизительно к следующему: рассказ
повествует о том, как Оля Мещерская, провинциальная,
видимо, гимназистка, прошла свой жизненный путь, ни-

 
190	Л. С. Выготский. Психология искусства
чем почти не отличавшийся от обычного пути хорошень-
ких, богатых и счастливых девочек, до тех пор пока
жизнь не столкнула ее с несколько необычными проис-
шествиями. Ее любовная связь с Малютиным, старым по-
мещиком и другом ее отца, ее связь с казачьим офице-
ром, которого она завлекла и которому обещала быть его
женой,— все это «свело ее с пути» и привело к тому, что
любивший ее и обманутый казачий офицер застрелил ее
на вокзале среди толпы народа, только что прибывшей с
поездом. Классная дама Оли Мещерской, рассказывается
дальше, приходила часто на могилу Оли Мещерской, и
избрала ее предметом своей страстной мечты и поклоне-
ния. Вот и все так называемое содержание рассказа. По-
пробуем обозначить все события, нашедшие себе место в
этом рассказе, в том хронологическом порядке, в каком они
действительно протекали или могли протекать в жизни. Для
этого, естественно, нужно разбить все события на две груп-
пы, потому что одна из них связана с жизнью Оли Мещер-
ской, а другая — с историей жизни ее классной дамы (см.
схему диспозиции)50. То, что мы получаем при таком хро-
СХЕМА ДИСПОЗИЦИИ
I. ОЛЯ МЕЩЕРСКАЯ
 


 

А. Детство.
В. Юность.
С. Эпизод с Шеншиным.
D. Разговор о легком дыха-
 нии.
Е. Приезд Малютина.
F. Связь с Малютиным.
G. Запись в дневнике
Н. Последняя зима.
I. Эпизод с офицером.
К. Разговор с начальницей.
L. Убийство.
М. Похороны.
N. Допрос у следователя.
О. Могила.

 
II. КЛАССНАЯ ДАМА
а. Классная дама
b. Мечта о брате
с. Мечта об идейной труже-
нице.
d. Разговор о легком дыха-
 нии.
е. Мечта об Оле Мещерской.
f. Прогулки на кладбище.
g. На могиле.


нологическом расположении эпизодов, составляющих рас-
сказ, если обозначим их последовательно буквами латин-
ской азбуки, принято называть в поэтике диспозицией
рассказа, то есть естественным расположением событий,
тем самым, который мы условно можем обозначить гра-

 
Анализ эстетической реакции	191
фически прямой линией. Если мы проследим за тем, в
каком порядке эти события даны в рассказе, мы вместо
диспозиции получим композицию рассказа и сейчас же
заметим, что если в схеме диспозиции события шли в
порядке азбуки, то есть в порядке хронологической по-
следовательности, то здесь эта хронологическая последо-
вательность совершенно нарушена. Буквы как будто без
всякого видимого порядка располагаются в новый искус-
ственный ряд, и это, конечно, означает, что в этот но-
вый искусственный ряд располагаются те события, ко-
торые мы условно обозначили через эти буквы. Если мы
диспозицию рассказа обозначим двумя противоположны-
ми линиями и отложим в порядке последовательного че-
редования все отдельные моменты диспозиции рассказа
об Оле Мещерской на одной прямой, а рассказа о клас-
сной даме — на другой, мы получим две прямые, которые
будут символизировать диспозицию нашего рассказа.
Попытаемся теперь схематически обозначить то, что
автор проделал с этим материалом, придав ему художест-
венную форму, то есть спросим себя, как тогда па на-
шем рисунке обозначится композиция этого рассказа?
Для этого соединим в порядке композиционной схемы от-
дельные точки этих прямых в такой последовательности,
в какой события даны действительно в рассказе. Все это
изображено на графических схемах (см. с. 192). При
этом мы условно будем обозначать кривой снизу всякий
переход к событию хронологически более раннему, то
есть всякое возвращение автора назад, и кривой сверху
всякий переход к событию последующему, хронологичес-
ки более отдаленному, то есть всякий скачок рассказа
вперед. Мы получим две графические схемы: что изо-
бражает эта сложная и путаная на первый взгляд кри-
вая, которая вычерчена на рисунке? Она означает, ко-
нечно, только одно: события в рассказе развиваются не
по прямой линии51, как это имело бы место в житейском
случае, а развертываются скачками. Рассказ прыгает то
назад, то вперед, соединяя и сопоставляя самые отдален-
ные точки повествования, переходя часто от одной точ-
ки к другой, совершенно неожиданно. Другими словами,
наши кривые наглядно выражают анализ фабулы и сю-
жета данного рассказа, и, если следить по схеме компо-
зиции за порядком следования отдельных элементов, мы
поймем нашу кривую от начала до конца как условное

 
 

 
Анализ эстетической реакции	193
обозначение движения рассказа. Это и есть мелодия на-
шей новеллы. Так, например, вместо того чтобы расска-
зать приведенное выше содержание в хронологической
последовательности — как Оля Мещерская была гимнази-
сткой, как она росла, как она превратилась в красави-
цу, как совершилось ее падение, как завязалась и как
протекала ее связь с офицером, как постепенно нараста-
ло и вдруг разразилось ее убийство, как ее похоронили,
какова была ее могила и т. п., — вместо этого автор на-
чинает сразу с описания ее могилы, затем переходит к ее
раннему детству, потом вдруг говорит о ее последней зи-
ме, вслед за этим сообщает нам во время разговора с на-
чальницей о ее падении, которое случилось прошлым ле-
том, вслед за этим мы узнаем о ее убийстве, почти в са-
мом конце рассказа мы узнаем об одном незначительном,
казалось бы, эпизоде ее гимназической жизни, относя-
щемся к далекому прошлому. Вот эти отступления и
изображает наша кривая. Таким образом, графически
наши схемы изображают то, что мы выше назвали ста-
тической структурой рассказа или его анатомией. Оста-
ется перейти к раскрытию его динамической компози-
ции или его физиологии, то есть выяснить, для чего автор
оформил этот материал именно так, с какой целью он
начинает с конца и в конце говорит как будто о начале,
ради чего переставлены у него все эти события.
Мы должны определить функцию этой перестановки,
то есть мы должны найти целесообразность и направлен-
ность той, казалось бы, бессмысленной и путаной кривой,
которая у нас символизирует композицию рассказа. Что-
бы сделать это, необходимо перейти от анализа к синтезу
и попытаться разгадать физиологию новеллы из смысла
и из жизни ее целого организма.
Что представляет собой содержание рассказа или его
материал, взятый сам по себе — так, как он есть? Что
говорит нам та система действий и событий, которая вы-
деляется из этого рассказа как его очевидная фабула?
Едва ли можно определить яснее и проще характер все-
го этого, как словами «житейская муть». В самой фабу-
ле этого рассказа нет решительно ид одной светлой чер-
ты, и, если взять эти события в их жизненном и житей-
ском значении, перед нами просто ничем не замечатель-
ная, ничтожная и не имеющая смысла жизнь провинци-
альной гимназистки, жизнь, которая явно всходит на

7 зак. 83
 
194	Л. С. Выготский. Психология искусства
гнилых корнях и, с точки зрения оценки жизни, дает
гнилой цвет и остается бесплодной вовсе. Может быть,
эта жизнь, эта житейская муть хоть сколько-нибудь идеа-
лизирована, приукрашена в рассказе, может быть, ее
темные стороны затенены, может быть, она возведена в
«перл создания», и, может быть, автор попросту изобра-
жает ее в розовом свете, как говорят обычно? Может
быть, он даже, сам выросший в той же жизни, находит
особенное очарование и прелесть в этих событиях, и, мо-
жет быть, наша оценка попросту расходится с той, ко-
торую дает своим событиям и своим героям автор?
Мы должны прямо сказать, что ни одно из этих пред-
положений не оправдывается при исследовании рассказа.
Напротив того, автор не только не старается скрыть эту
житейскую муть — она везде у него обнажена, он изо-
бражает ее с осязательной ясностью, как бы дает нашим
чувствам коснуться ее, ощупать, ощутить, воочию убе-
диться, вложить наши персты в язвы этой жизни. Пу-
стота, бессмысленность, ничтожество этой жизни под-
черкнуты автором, как это легко показать, с осязательной
силой. Вот как автор говорит о своей героине: «...неза-
метно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли
толки, что она ветрена, что она не может жить без по-
клоннпков, что в нее безумно влюблен гимназист Шен-
шин, что будто бы и она его любит, по так изменчива в
обращении с ним, что он покушался па самоубийство...»
Или вот в каких грубых и жестких выражениях, обна-
жающих неприкрытую правду жизни, говорит автор о ее
связи с офицером: «...Мещерская завлекла его, была с
ним в связи, поклялась быть его женой, а на вокзале,
в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг ска-
зала, что она и не думала никогда любить его, что все
эти разговоры о браке — одно ее издевательство над
ним...» Или вот как безжалостно опять показана та же
самая правда в записи в дневнике, рисующей сцену сбли-
жения с Малютиным: «Ему пятьдесят шесть лет, но он
еще очень красив и очень всегда хорошо одет, — мне не
понравилось только, что он приехал в крылатке, — весь
пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые,
черные, а борода изящно разделена на две длинные ча-
сти и совершенно серебряная».
Во всей этой сцене, как она записана в дневнике, нет
ни одной черты, которая могла бы намекнуть нам о дви-

 
Анализ эстетической реакции	195
жении живого чувства и могла бы сколько-нибудь осве-
тить ту тяжелую и беспросветную картину, которая
складывается у читателя при ее чтении. Слово любовь
даже не упоминается, и, кажется, нет более чуждого и
неподходящего к этим страницам слова. И так, без ма-
лейшего просвета, в одном мутном тоне дан весь реши-
тельно материал о жизненной, бытовой обстановке, взгля-
дах, понятиях, переживаниях, событиях этой жизни.
Следовательно, автор не только не скрывает, но, на-
оборот, обнажает и дает нам почувствовать во всей ее
реальности ту правду, которая лежит в основе рассказа.
Еще раз повторяем: суть его, взятая с этой стороны,
может быть определена как житейская муть, как мутная
вода жизни. Однако не таково впечатление рассказа в
делом.
Рассказ недаром называется «Легкое дыхание», и не
надо долго приглядываться к нему особенно вниматель-
но для того, чтобы открыть, что в результате чтения у
нас создается впечатление, которое никак нельзя оха-
рактеризовать иначе, как сказать, что оно является пол-
ной противоположностью тому впечатлению, которое
дают события, о которых рассказано, взятые сами по
себе. Автор достигает как раз противоположного эффек-
та, и истинную тему его рассказа, конечно, составляет
легкое дыхание, а не история путаной жизни провин-
циальной гимназистки. Это рассказ не об Оле Мещер-
ской, а о легком дыхании; его основная черта — это то
чувство освобождения, легкости, отрешенности и совер-
шенной прозрачности жизни, которое никак нельзя вы-
вести из самих событий, лежащих в его основе. Нигде
эта двойственность рассказа не представлена с такой
очевидностью, как в обрамляющей весь рассказ истории
классной дамы Оли Мещерской. Эта классная дама, ко-
торую приводит в изумление, граничащее с тупостью,
могила Оли Мещерской, которая отдала бы полжизни,
лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка,
и которая в глубине души все же счастлива, как все
влюбленные и преданные страстной мечте люди, — вдруг
придает совершенно новый смысл и тон всему рассказу.
Эта классная дама давно живет какой-нибудь выдумкой,
заменяющей ей действительную жизнь, и Бунин с бес-
пощадной безжалостностью истинного поэта совершенно
ясно говорит нам о том, что это идущее от его рассказа впе-

7*
 
196	Л.С. Выготский. Психология искусства
чатление легкого дыхания есть выдумка, заменяющая
ему действительную жизнь. И в самом деле, здесь пора-
жает то смелое сопоставление, которое допускает автор.
Он называет подряд три выдумки, которые заменяли этой
классной даме действительную жизнь: сперва такой вы-
думкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный
прапорщик — это действительность, а выдумка была в
том, что жила она в странном ожидании, что ее судьба
как-то сказочно изменится благодаря ему. Затем она жи-
ла мечтой о том, что она идейная труженица, и опять
это была выдумка, заменявшая действительность. «Смерть
Оли Мещерской пленила ее новой мечтой», — говорит
автор, совершенно вплотную придвигая эту новую вы-
думку к двум прежним. Он этим приемом опять совер-
шенно раздваивает наше впечатление, и, заставляя весь
рассказ преломиться и отразиться как в зеркале в вос-
приятии новой героини, он разлагает, как в спектре, его
лучи на их составные части. Мы совершенно явно ощу-
щаем и переживаем расщепленную жизнь этого расска-
за, то, что в нем есть от действительности и что от меч-
ты. И отсюда наша мысль легко переходит сама собой к
тому анализу структуры, который нами был сделан вы-
ше. Прямая линия — это и есть действительность, заклю-
ченная в этом рассказе, а та сложная кривая построения
этой действительности, которой мы обозначили компо-
зицию новеллы, есть его легкое дыхание. Мы догады-
ваемся: события соединены и сцеплены так, что они
утрачивают свою житейскую тягость и непрозрачную
муть; они мелодически сцеплены друг с другом, и в
своих нарастаниях, разрешениях и переходах они как
бы развязывают стягивающие их нити; они высвобожда-
ются из тех обычных связей, в которых они даны нам
в жизни и во впечатлении о жизни; они отрешаются от
действительности, они соединяются одно с другим, как
слова соединяются в стихе. Мы решаемся уже форму-
лировать нашу догадку и сказать, что автор для того
чертил в своем рассказе сложную кривую, чтобы унич-
тожить его житейскую муть, чтобы превратить ее про-
зрачность, чтобы отрешить ее от действительности, что-
бы претворить воду в вино, как это делает всегда худо-
жественное произведение. Слова рассказа или стиха не-
сут его простой смысл, его воду, а композиция, созда-
вая над этими словами, поверх их, новый смысл, распо-

 
Анализ эстетической реакции	197
лагает все это в совершенно другом плане и претворяет
это в вино. Так житейская история о беспутной гимна-
зистке претворена здесь в легкое дыхание бунинского
рассказа.
Это не трудно подтвердить совершенно наглядными
объективными и бесспорными указаниями, ссылками па
самый рассказ. Возьмем основной прием этой компози-
ции и мы сейчас же увидим, какой цели отвечает тот
первый скачок, который позволяет себе автор, когда он
начинает с описания могилы. Это можно пояснить, не-
сколько упрощая дело и низводя сложные чувства к
элементарным и простым, приблизительно так: если бы
нам была рассказана история жизни Оли Мещерской
в хронологическом порядке, от начала к концу, каким
необычайным напряжением сопровождалось бы наше уз-
навание о неожиданном ее убийстве! Поэт создал бы то
особенное напряжение, ту запруду нашего интереса,
какую немецкие психологи, как Липпс, назвали законом
психологической запруды, а теоретики литературы на-
зывают «Spannung». Этот закон и этот термин означа-
ют только то, что если какое-нибудь психологическое
движение наталкивается на препятствие, то напряже-
ние наше начинает повышаться именно в том месте, где
мы встретили препятствие, и вот это напряжение наше-
го интереса, которое каждый эпизод рассказа натяги-
вает и направляет па последующее разрешение, конеч-
но, переполнило бы наш рассказ. Он весь был бы ис-
полнен невыразимого напряжения. Мы узнали бы при-
близительно в таком порядке: как Оля Мещерская за-
влекла офицера, как вступила с ним в связь, как пери-
петии этой связи сменяли одна другую, как она клялась
в любви и говорила о браке, как она потом начинала
издеваться над ним; мы пережили бы вместе с героями
и всю сцену на вокзале и ее последнее разрешение и
мы, конечно, с напряжением и тревогой остались бы
следить за ней те короткие минуты, когда офицер с ее
дневником в руках, прочитавши запись о Малютине,
вышел на платформу и неожиданно застрелил ее. Такое
впечатление произвело бы это событие в диспозиции
рассказа; оно сопоставляет истинный кульминационный
пункт всего повествования, и вокруг него расположено
все остальное действие. Но если с самого начала автор
ставит нас перед могилой и если мы все время узнаем

 
198	Л.С. Выготский. Психология искусства
историю уже мертвой жизни, если дальше мы уж зна-
ем, что она была убита, и только после этого узнаем,
как это произошло, — для нас становится понятным, что
эта композиция несет в себе разрешение того напряже-
ния, которое присуще этим событиям, взятым сами по
себе; и что мы читаем сцепу убийства и сцепу записи
в дневнике уже с совершенно другим чувством, чем мы
сделали бы это, если бы события развертывались перед
нами по прямой линии. И так, шаг за шагом, переходя
от одного эпизода к другому, от одной фразы к другой,
можно было бы показать, что они подобраны и сцепле-
ны таким образом, что все заключенное в них напря-
жение, все тяжелое и мутное чувство разрешено, вы-
свобождено, сообщено тогда и в такой связи, что это
производит совершенно не то впечатление, какое оно
произвело бы, взятое в естественном ходе событий.
Можно, следя за структурой формы, обозначенной
в нашей схеме, шаг за шагом показать, что все искус-
ные прыжки рассказа имеют в конечном счете одну
цель — погасить, уничтожить то непосредственное впе-
чатление, которое исходит на нас от этих событий, и
превратить, претворить его в какое-то другое, совершен-
но обратное и противоположное первому.
Этот закон уничтожения формой содержания можно
очень легко иллюстрировать даже на построении от-
дельных сцен, отдельных эпизодов, отдельных ситуаций.
Вот, например, в каком удивительном сцеплении узнаем
мы об убийстве Оли Мещерской. Мы уже были вместе
с автором на ее могиле, мы только что узнали из разго-
вора с начальницей о ее падении, только что была наз-
вапа первый раз фамилия Малютина, — «а через месяц
после этого разговора казачий офицер, некрасивый и
плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с
тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская,
застрелил ее на платформе вокзала, среди большой тол-
пы народа, только что прибывшей с поездом». Стоит
приглядеться к структуре одной только этой фразы, для
того чтобы открыть решительно всю телеологию стиля
этого рассказа. Обратите внимание на то, как затеряно
самое главное слово в нагромождении обставивших его
со всех сторон описаний, как будто посторонних, второ-
степенных и не важных; как затеривается слово «застре-
лил», самое страшное и жуткое слово всего рассказа, а

 
Анализ эстетической реакции	199
не только этой фразы, как затеривается оно где-то на
склоне между длинным, спокойным, ровным описанием
казачьего офицера и описанием платформы, большой
толпы народа и только что прибывшего поезда. Мы не
ошибемся, если скажем, что самая структура этой фра-
зы заглушает этот страшный выстрел, лишает его силы
и превращает в какой-то почти мимический знак, в ка-
кое-то едва заметное движение мыслей, когда вся эмо-
циональная окраска этого события погашена, оттеснена,
уничтожена. Или обратите внимание на то, как мы уз-
наем в первый раз о падении Оли Мещерской: в уютном
кабинете начальницы, где пахнет свежими ландышами и
теплом блестящей голландки, среди выговора о дорогих
туфельках и прическе. И опять страшное или, как го-
ворит сам автор, «невероятное, ошеломившее начальницу
признание» описывается так: «И тут Мещерская, не те-
ряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо перебила ее:
— Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина.
И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а
ваш брат, Алексей Михайлович Малютин. Это случилось
прошлым летом, в деревне...»
Выстрел рассказан как маленькая деталь описания
только что прибывшего поезда, здесь — ошеломляющее
признание сообщено как маленькая деталь разговора о
туфельках и о прическе; и самая эта обстоятельность —
«друг и сосед папы, а ваш брат, Алексей Михайлович
Малютин»,— конечно, не имеет другого значения, как
погасить, уничтожить ошеломленность и невероятность
этого признания. И вместе с тем автор сейчас же под-
черкивает и другую, реальную сторону и выстрела и при-
знания. И в самой сцене на кладбище автор опять называ-
ет настоящими словами жизненный смысл событий и
рассказывает об изумлении классной дамы, которая никак
не может понять, «как совместить с этим чистым взгля-
дом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Ме-
щерской?» Это ужасное, что соединено с именем Оли
Мещерской, дано в рассказе все время, шаг за шагом,
его ужасность не преуменьшена нисколько, но самого
впечатления ужасного рассказ не производит на нас, это
ужасное переживается нами в каком-то совсем другом
чувстве, и самый этот рассказ об ужасном почему-то но-
сит странное название «легкого дыхания», и почему-то все
пронизано дыханием холодной и тонкой весны.
 
200	Л. С. Выготский. Психология искусства
Остановимся на названии: название дается рассказу,
конечно, не зря, оно несет в себе раскрытие самой важ-
ной темы, оно намечает ту доминанту, которая опреде-
ляет собой все построение рассказа. Это понятие, введен-
ное в эстетику Христиансеном, оказывается глубоко пло-
дотворным, и без него решительно нельзя обойтись при
анализе какой-нибудь вещи. В самом деле, всякий рас-
сказ, картина, стихотворение есть, конечно, сложное це-
лое, составленное из различных совершенно элементов,
организованных в различной степени, в различной иерар-
хии подчинений и связи; и в этом сложном целом всегда
оказывается некоторый доминирующий и господствую-
щий момент, который определяет собой построение всего
остального рассказа, смысл и название каждой его части.
И вот такой доминантой нашего рассказа и является, ко-
нечно, «легкое дыхание» 52. Оно является, однако, к са-
мому концу рассказа в виде воспоминания классной да-
мы о прошлом, о подслушанном ею когда-то разговоре
Оли Мещерской с ее подругой. Этот разговор о женской
красоте, рассказанный в полукомическом стиле «старин-
ных смешных книг», служит тем pointe всей новеллы,
той катастрофой, в которой раскрывается ее истинный
смысл. Во всей этой красоте самое важное место «старин-
ная смешная книга» отводит «легкому дыханию». «Лег-
кое дыхание! А ведь оно у меня есть,— ты послушай,
как я вздыхаю,— ведь, правда, есть?» Мы как будто
слышим самый вздох, и в этом комически звучащем и в
смешном стиле написанном рассказе мы вдруг обнаружи-
ваем совершенно другой его смысл, читая заключитель-
ные катастрофические слова автора: «Теперь это легкое
дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе,
в этом холодном весеннем ветре...» Эти слова как бы за-
мыкают круг, сводя конец к началу. Как много иногда
может значить и каким большим смыслом может дышать
маленькое слово в художественно построенной фразе.
Таким словом в этой фразе, носящим в себе всю ката-
строфу рассказа, является слово «это» легкое дыхание.
Это: речь идет о том воздухе, который только что назван,
о том легком дыхании, которое Оля Мещерская просила
свою подругу послушать; и дальше опять катастрофиче-
ские слова: «...в этом облачном небе, в этом холодном
весеннем ветре...» Эти три слова совершенно конкретизи-
руют и объединяют всю мысль рассказа, который начи-

 
Анализ эстетической реакции	201
нается с описания облачного неба и холодного весеннего
ветра. Автор как бы говорит заключительными словами,
резюмируя весь рассказ, что все то, что произошло, все
то, что составляло жизнь, любовь, убийство, смерть Оли
Мещерской, — все это в сущности есть только одно собы-
тие, — это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в
этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.
И все прежде данные автором описания могилы, и ап-
рельской погоды, и серых дней, и холодного ветра, — все
это вдруг объединяется, как бы собирается в одну точку,
включается и вводится в рассказ: рассказ получает
вдруг новый смысл и новое выразительное значение —
это не просто русский уездный пейзаж, это не просто
просторное уездное кладбище, это не просто звон ветра
в фарфоровом венке, — это все рассеянное в мире легкое
дыхание, которое в житейском своем значении есть все
тот же выстрел, все тот же Малютин, все то ужасное, что
соединено с именем Оли Мещерской. Недаром pointe ха-
рактеризуют теоретики как окончание на неустойчивом
моменте или окончание в музыке на доминанте. Этот
рассказ в самом конце, когда мы узнали уже обо всем,
когда вся история жизни и смерти Оли Мещерской про-
шла перед нами, когда мы уже знаем все то, что может
нас интересовать, о классной даме, вдруг с неожиданной
остротой бросает на все выслушанное нами совершенно
новый свет, и этот прыжок, который делает новелла,
- перескакивая от могилы к этому рассказу о легком ды-
хапии, есть решительный для композиции целого скачок,
который вдруг освещает все это целое с совершенно но-
вой для нас стороны.
И заключительная фраза, которую мы назвали выше
катастрофической, разрешает это неустойчивое оконча-
ние на доминанте, — это неожиданное смешное призна-
ние о легком дыхании и сводит воедино оба плана рас-
сказа. И здесь автор нисколько не затемняет действи-
тельность и не сливает ее с выдумкой. То, что Оля Ме-
щерская рассказывает своей подруге, смешно в самом
точном смысле этого слова, и когда она пересказывает
книгу: «...ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза,
ей-богу, так и написано: кипящие смолой! — черные, как
ночь, ресницы...» и т. д., все это просто и точно смешно.
И этот реальный настоящий воздух — «послушай, как я
вздыхаю»,— тоже, поскольку он принадлежит к действи-

 
202	Л. С. Выготский. Психология искусства
тельности, просто смешная деталь этого странного раз-
говора. Но он же, взятый в другом контексте, сейчас же
помогает автору объединить все разрозненные части его
рассказа, и в катастрофических строчках вдруг с не-
обычайной сжатостью перед нами пробегает весь рассказ
от этого легкого вздоха и до этого холодного весеннего
ветра на могиле, и мы действительно убеждаемся, что
это рассказ о легком дыхании.
Можно было бы подробно показать, что автор поль-
зуется целым рядом вспомогательных средств, которые
служат все той же цели. Мы указали только на один
наиболее заметный и ясный прием художественного
оформления, именно на сюжетную композицию; но,
разумеется, в той переработке впечатления, идущего на
нас от событий, в которой, мы думаем, заключается са-
мая сущность действия на нас искусства, играет роль не
только сюжетная композиция, но и целый ряд других
моментов. В том, как автор рассказывает эти события,
каким языком, каким тоном, как выбирает слова, как
строит фразы, описывает ли он сцены или дает краткое
изложение их итогов, приводит ли он непосредственно
дневники или диалоги своих героев или просто знакомит
нас с протекшим событием, — во всем этом сказывается
тоже художественная разработка темы, которая имеет
одинаковое значение с указанным ж разобранным нами
приемом.
В частности, величайшее значение имеет самый вы-
бор фактов. Мы исходили для удобства рассуждения из
того, что противопоставляли диспозицию композиции
как момент естественный — моменту искусственному, за-
бывая, что самая диспозиция, то есть выбор подлежащих
оформлению фактов, есть уже творческий акт. В жизни
Оли Мещерской была тысяча событий, тысяча разгово-
ров, связь с офицером заключала в себе десятки перипе-
тий, в ее гимназических увлечениях был не один Шен-
шин, она не единственный раз начальнице проговорилась
о Малютине, но автор почему-то выбрал эти эпизоды,
отбросив тысячи остальных, и уже в этом акте выбора,
отбора, отсеивания ненужного сказался, конечно, творче-
ский акт. Точно так же, как художник, рисуя дерево, не
выписывает вовсе, да и не может выписать каждого ли-
сточка в отдельности, а дает то общее, суммарное впе-
чатление пятна, то несколько отдельных листов, — точно

 
Анализ эстетической реакции	203
так же и писатель, отбирая только нужные для него чер-
ты событий, сильнейшим образом перерабатывает и
перестраивает жизненный материал. И, в сущности гово-
ря, мы начинаем выходить за пределы этого отбора, ко-
гда начинаем распространять на этот материал наши
жизненные оценки.
Блок прекрасно выразил это правило творчества в
своей поэме, когда противопоставил, с одной стороны,—
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай...
а с другой:
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
В частности, особенного внимания заслуживает обычно
организация самой речи писателя, его языка, строй,
ритм, мелодика рассказа. В той необычайно спокойной,
полновесной классической фразе, в которой Бунин раз-
вертывает свою новеллу, конечно, заключены все необхо-
димые для художественного претворения темы элементы
и силы. Нам впоследствии придется говорить о том пер-
востепенно важном значении, которое оказывает строй
речи писателя на наше дыхание. Мы произвели целый
ряд экспериментальных записей нашего дыхания во вре-
мя чтения отрывков прозаических и поэтических, имею-
щих разный ритмический строй, в частности нами запи-
сано полностью дыхание во время чтения этого расска-
за; Блонский совершенно верно говорит, что, в сущности
говоря, мы чувствуем так, как мы дышим, и чрезвычай-
но показательным для эмоционального действия каждого
произведения является та система дыхания53, которая
ему соответствует. Заставляя нас тратить дыхание ску-
по, мелкими порциями, задерживать его, автор легко
создает общий эмоциональный фон для нашей реакции,
фон тоскливо затаенного настроения. Наоборот, застав-
ляя нас как бы выплеснуть разом весь находящийся в
легких воздух и энергично вновь пополнить этот запас,
поэт создает совершенно иной эмоциональный фон для
нашей эстетической реакции.
Мы отдельно будем еще иметь случай говорить о том
значении, которое мы придаем этим записям дыхатель-
ной кривой, и чему эти записи учат. Но нам кажется
уместным и многозначительным тот факт, что самое ды-

 
204	Л. С. Выготский. Психология искусства
хание наше во время чтения этого рассказа, как показы-
вает пневмографическая запись, есть легкое дыхание, что
мы читаем об убийстве, о смерти, о мути, о всем ужас-
ном, что соединилось с именем Оли Мещерской, но мы в
это время дышим так, точно мы воспринимаем не ужас-
ное, а точно каждая новая фраза несет в себе освещение
и разрешение от этого ужасного. И вместо мучительного
напряжения мы испытываем почти болезненную лег-
кость. Этим намечается, во всяком случае, то аффектив-
ное противоречие, то столкновение двух противополож-
ных чувств, которое, видимо, составляет удивительный
психологический закон художественной новеллы. Я гово-
рю — удивительный, потому что всей традиционной эсте-
тикой мы подготовлены к прямо противоположному по-
ниманию искусства: в течение столетий эстетики твердят
о гармонии формы и содержания, о том, что форма ил-
люстрирует, дополняет, аккомпанирует содержание, и
вдруг мы обнаруживаем, что это есть величайшее заблу-
ждение, что форма воюет с содержанием, борется с ним,
преодолевает его и что в этом диалектическом противо-
речии содержания и формы как будто заключается
истинный психологический смысл нашей эстетической ре-
акции. В самом деле, нам казалось, что, желая изобра-
зить легкое дыхание, Бунин должен был выбрать самое
лирическое, самое безмятежное, самое прозрачное, что
только можно найти в житейских событиях, происшест-
виях и характерах. Почему он не рассказал нам о про-
зрачной, как воздух, какой-нибудь первой любви, чистой
и незатемненной? Почему он выбрал самое ужасное, гру-
бое, тяжелое и мутное, когда он захотел развить тему о
легком дыхании?
Мы приходим как будто к тому, что в художествен-
ном произведении всегда заложено некоторое противоре-
чие, некоторое внутреннее несоответствие между мате-
риалом и формой, что автор подбирает как бы нарочно
трудный, сопротивляющийся материал, такой, который
оказывает сопротивление своими свойствами всем стара-
ниям автора сказать то, что он сказать хочет. И чем не-
преодолимее, упорнее и враждебнее самый материал,
тем как будто оказывается он для автора более пригод-
ным. И то формальное, которое автор придает этому ма-
териалу, направлено не на то, чтобы вскрыть свойства,
заложенные в самом материале, раскрыть жизнь русской

 
Анализ эстетической реакции 	205
гимназистки до конца во всей ее типичности и глубине,
проанализировать и проглядеть события в их настоящей
сущности, а как раз в обратную сторону: к тому, чтобы
преодолеть эти свойства, к тому, чтобы заставить ужасное
говорить на языке «легкого дыхания», и к тому, чтобы
житейскую муть заставить звенеть и звенеть, как холод-
ный весенний ветер.
Глава VIII
Трагедия о Гамлете, принце Датском 
Загадка Гамлета. «Субъективные» и "объективные" решения. Проблема характера 
Гамлета. Структура трагедии: фабула и сюжет. Идентифи кация героя. Катастрофа.

Трагедию о Гамлете все единогласно считают зага-
дочной. Всем кажется, что она отличается от других тра-
гедий самого Шекспира и других авторов прежде всего
тем, что в ней ход действия развернут так, что непремен-
но вызывает некоторое непонимание и удивление зрите-
ля. Поэтому исследования и критические работы об этой
пьесе носят почти всегда характер толкований, и все они
строятся по одному образцу — пытаются разгадать зага-
данную Шекспиром загадку. Загадку эту можно форму-
лировать так: почему Гамлет, который должен убить ко-
роля сейчас же после разговора с тенью, никак не может
этого сделать и вся трагедия наполнена историей его
бездействия? Для разрешения этой загадки, которая дей-
ствительно встает перед умом всякого читателя, потому
что Шекспир в пьесе не дал прямого и ясного объясне-
ния медлительности Гамлета, критики ищут причин этой
медлительности в двух вещах: в характере и пережива-
ниях самого Гамлета или в объективных условиях. Пер-
вая группа критиков сводит проблему на проблему харак-
тера Гамлета и старается показать, что Гамлет не
мстит сразу либо потому, что его нравственные чувства
противятся акту мести, либо потому, что он нерешителен
и безволен по самой своей природе, либо потому, как
указывал Гёте, что слишком большое дело возложено на
слишком слабые плечи. И так как ни одно из этих толко-
ваний не объясняет до конца трагедии, то можно сказать
с уверенностью, что никакого научного значения все эти
толкования не имеют, поскольку с равным правом может

 
206	Л. С. Выготский. Психология искусства
быть защищаемо и совершенно обратное каждому из
них. Противоположного рода исследователи относятся
доверчиво и наивно к художественному произведению и
пытаются понять медлительность Гамлета из склада его
душевной жизни, точно это живой и настоящий человек,
и в общем их аргументы почти всегда суть аргументы
от жизни и от значения человеческой природы, но не от
художественного построния пьесы. Критики эти доходят
до утверждений, что целью Шекспира и было показать
безвольного человека и развернуть трагедию, возникаю-
щую в душе человека, который призван к совершению
великого дела, но у которого нет для этого нужных сил.
Они понимали «Гамлета» большей частью как трагедию
бессилия и безволия, не считаясь совершенно с целым
рядом сцен, которые рисуют в Гамлете черты совершен-
но противоположного характера и показывают, что Гам-
лет человек исключительной решимости, смелости, отва-
ги, что он нисколько не колеблется из нравственных со-
ображений и т. п.
- Другая группа критиков искала причин медлительно-
сти Гамлета в тех объективных препятствиях, которые
лежат на пути осуществления поставленной перед ним
цели. Они указывали на то, что король и придворные
оказывают очень сильное противодействие Гамлету, что
Гамлет не убивает короля сразу, потому что не может
его убить. Эта группа критиков, идущая по следам Вер-
дера, утверждает, что задачей Гамлета было вовсе не
убить короля, а разоблачить его, доказать всем его ви-
новность и только после этого покарать. Доводов можно
найти много для защиты такого мнения, но столь же
большое количество доводов, взятых из трагедии, легко
опровергают и это мнение. Эти критики не замечают двух
основных вещей, которые заставляют их жестоко за-
блуждаться: их первая ошибка сводится к тому, что та-
кой формулировки задачи, стоящей перед Гамлетом, мы
нигде в трагедии ни прямо, ни косвенно не находим. Эти
критики присочиняют за Шекспира новые усложняющие
дело задачи и опять-таки пользуются доводами от здра-
вого смысла и житейской правдоподобности больше, чем
эстетики трагического. Их вторая ошибка в том, что они
пропускают мимо глаз огромное количество сцен и моно-
логов, из которых для нас совершенно ясным становится,
что Гамлет сам сознает субъективный характер своей

 
Анализ эстетической реакции	207
медлительности, что он не понимает, что заставляет его
медлить, что он приводит несколько совершенно различ-
ных причин для этого и что ни одна из них не может вы-
держать тягости служить подпорой для объяснения все-
го действия.
И та и другая группы критиков согласны в том, что
эта трагедия в высокой степени загадочна, и уже одно
это признание совершенно лишает силы убедительности
все их доводы.
Ведь если их соображения правильны, то следовало
бы ожидать, что никакой загадки в трагедии не будет.
Какая же загадочность, если Шекспир заведомо хочет
изобразить колеблющегося и нерешительного человека.
Ведь мы тогда с самого начала видели бы и понимали,
что имеем медлительность вследствие колебания. Плоха
была бы пьеса на тему о безволии, если бы самое это
безволие скрывалось в ней под загадкой и если правы
были бы критики второго направления, что трудность
заключается во внешних препятствиях; тогда надо было
бы сказать, что Гамлет — это какая-то драматургическая
ошибка Шекспира, потому что эту борьбу с внешними
препятствиями, которая составляет истинный смысл тра-
гедии, Шекспир не сумел представить отчетливо и ясно,
и она тоже скрывается под загадкой. Критики пытаются
разрешить загадку Гамлета, привнося нечто со стороны,
извне, какие-нибудь соображения и мысли, которые не
даны в самой трагедии, и подходят к этой трагедии, как
к казусному случаю жизни, который непременно должен
быть растолкован в плане здравого смысла. По прекрас-
ному выражению Берне, на картину наброшен флер, мы
пытаемся поднять этот флер, чтобы разглядеть картину;
оказывается, что флер нарисован на самой картине. И это
совершенно верно. Очень легко показать, что загадка
нарисована в самой трагедии, что трагедия умышленно
построена как загадка, что ее надо осмыслить и понять
как загадку, неподдающуюся логическому растолкова-
нию, и если критики хотят снять загадку с трагедии, то
они лишают самую трагедию ее существенной части.
Остановимся на самой загадочности пьесы. Критика
почти в один голос, несмотря на все различие мнений,
отмечает эту темноту и непостижимость, непонятность
пьесы. Гесснер говорит, что «Гамлет» — трагедия масок.
Мы стоим перед Гамлетом и его трагедией, как изла-

 
208	Л. С. Выготский. Психология искусства
гает это мнение Куно Фишер, как бы перед завесой. Мы
все думаем, что за ней находится какой-то образ, но
под конец убеждаемся, что этот образ не что иное, как
сама завеса. По словам Берне, Гамлет — это нечто не-
сообразное, хуже, чем смерть, еще не рожденное. Гёте
говорил о мрачной проблеме по поводу этой трагедии.
Шлегель приравнивал ее к иррациональному уравне-
нию, Баумгардт говорит о сложности фабулы, которая
содержит длинный ряд разнообразных и неожиданных
событий. «Трагедия «Гамлет» действительно похожа на
лабиринт», — соглашается Куно Фишер. «В «Гамлете»,—
говорит Г. Брандес, — над пьесой не витает «общий
смысл» или идея целого. Определенность не была тем
идеалом, который носился перед глазами Шекспира...
Здесь немало загадок и противоречий, но притягатель-
ная сила пьесы в значительной степени обусловлена са-
мою ее темнотой» (21, с. 38). Говоря о «темных»
книгах, Брандес находит, что такой книгой является
«Гамлет»: «Местами в драме открывается как бы про-
пасть между оболочкой действия и его ядром» (21,
с. 31). «Гамлет остается тайной, — говорит Тен-Бринк, —
но тайною неодолимо привлекательной вследствие на-
шего сознания, что это не искусственно придуманная,
а имеющая свой источник в природе вещей тайна» (102,
с. 142). «Но Шекспир создал тайну, — говорит Дау-
ден,— которая осталась для мысли элементом, навсегда
возбуждающим ее и никогда не разъяснимым ею впол-
не. Нельзя поэтому предполагать, чтобы какая-нибудь
идея или магическая фраза могла разрешить трудности,
представляемые драмой, или вдруг осветить все то, что
в ней темно. Неясность присуща произведению искус-
ства, которое имеет в виду не какую-нибудь задачу, но
жизнь; а в этой жизни, в этой истории души, которая
проходила по сумрачной границе между ночною тьмою и
дневным светом, есть... много такого, что ускользает от
всякого исследования и сбивает его с толку» (45, с. 131).
Выписки можно было бы продолжить до бесконечно-
сти, так как все решительно критики, за исключением
отдельных единиц, останавливаются на этом. Хулители
Шекспира, как Толстой, Вольтер и другие, говорят то
же самое. Вольтер в предисловии к трагедии «Семира-
мида» говорит, что «ход событий в трагедии «Гамлет»
представляет из себя величайшую путаницу», Рюмелин

 
Анализ эстетической реакции	209
говорит, что «пьеса в целом непонятна» (см. 158, с. 74—
97).
Но вся эта критика видит в темноте оболочку, за
которой скрывается ядро, завесу, за которой скрывается
образ, флер, который скрывает от наших глаз карти-
ну. Совершенно непонятно, почему, если «Гамлет» Шек-
спира есть действительно то, что говорят о нем крити-
ки, он окружен такой таинственностью и непонятностью.
И надо сказать, что эта таинственность часто бесконечно
преувеличивается и еще чаще основывается просто на
недоразумениях. К такого рода недоразумениям следует
отнести мнение Мережковского, который говорит:
«Гамлету тень отца является в обстановке торжествен-
ной, романтической, при ударах грома и землетрясе-
нии... Тень отца говорит Гамлету о загробных тайнах,
о боге, о мести и крови» (73, с. 141). Где кроме опер-
ного либретто, можно вычитать это, остается совершенно
непонятным. Нечего и прибавлять, что ничего подобного
в настоящем «Гамлете» не существует.
Итак, мы можем отбросить всю ту критику, кото-
рая пытается отделить загадочность от самой трагедии,
снять флер с картины. Однако любопытно посмотреть,
как отзывается такая критика о загадочности характе-
ра и поведении Гамлета. Берне говорит: «Шекспир — ко-
роль, не подчиненный правилу. Будь он как и всякий
другой, можно было бы сказать: Гамлет — лирический
характер, противоречащий всякой драматической обра-
ботке» (16, с. 404). То же несоответствие отмечает
Брандес. Он говорит: «Не надо забывать, что этот дра-
матический феномен, герой, который не действует, до
известной степени требовался самою техникой этой
драмы. Если бы Гамлет убил короля тотчас по получе-
нии откровения духа, пьеса должна была бы ограни-
читься одним только актом. Поэтому положительно было
необходимо дать возникнуть замедлениям» (21, с. 37).
Но если бы это было так, то это означало бы просто,
что сюжет не годится для трагедии, и что Шекспир ис-
кусственно замедляет такое действие, которое могло бы
быть окончено сразу, и что он вводит лишних четыре ак-
та в такую пьесу, которая могла бы прекрасно уместить-
ся в одном-единственном. То же отмечает Монтегю, ко-
торый дает прекрасную формулу: «Бездействие и пред-
ставляет действие первых трех актов». Близко очень к

 
210	Л. С. Выготский. Психология искусства
тому же пониманию подходит Бекк. Все он объясняет из
противоречия фабулы пьесы и характера героя. Фабула,
ход действия, принадлежит хронике, куда влил сюжет
Шекспир, а характер Гамлета — Шекспиру. Между тем
и другим есть непримиримое противоречие. «Шекспир не
был полным хозяином своей пьесы и не распоряжался
вполне свободно ее отдельными частями», — это делает
хроника. Но в этом все дело, и это так просто и верно,
что вам незачем искать каких-либо других объяснений
по сторонам. Тем самым мы переходим к новой группе
критиков, которая ищет разгадки Гамлета либо в усло-
виях драматургической техники, как это грубо выразил
Брандес, либо в историко-литературных корнях, на кото-
рых эта трагедия взросла. Но совершенно очевидно, что
в таком случае это означало бы, что правила техники по-
бедили способности писателя или исторический характер
сюжета перевесил возможности его художественной об-
работки. В том и другом случае «Гамлет» означал бы
ошибку Шекспира, который не сумел выбрать подходя-
щий сюжет для своей трагедии, и совершенно прав с этой
точки зрения Жуковский, когда говорит, что «шедевр
Шекспира «Гамлет» кажется мне чудовищем. Я не по-
нимаю его смысла. Те, которые находят так много в Гам-
лете, доказывают более собственное богатство мысли и
воображения, нежели превосходство Гамлета. Я не могу
поверить, чтобы Шекспир, сочиняя свою трагедию, думал
все то, что Тик и Шлегель думали, читая ее: они видят
в ней и в ее разительных странностях всю жизнь чело-
веческую с ее непонятными загадками... Я просил его,
чтобы он прочитал мне «Гамлета» и чтобы после чтения
сообщил мне подробно свои мысли об этом чудовищном
уроде».
Того же мнения был Гончаров, который утверждал,
что Гамлета нельзя сыграть: «Гамлет — не типичная
роль — ее никто не сыграет, и не было никогда актера,
который бы сыграл ее... Он должен в ней истощиться
как вечный жид... Свойства Гамлета — это неуловимые
в обыкновенном, нормальном состоянии души явления».
Однако было бы ошибкой считать, что разъяснения
историко-литературные и формальные, которые ищут
причин гамлетовской медлительности в технических или
в исторических обстоятельствах, непременно клонились
к выводу, что Шекспир написал плохую пьесу. Целый

 
Анализ эстетической реакции	211
ряд исследователей указывает и на положительный эсте-
тический смысл, который заключался в использования
этой необходимой медлительности. Так, Волькенштейн
защищает мнение, противоположное мнению Гейне, Бер-
не, Тургенева и других, которые полагают, что Гамлет
сам по себе существо безвольное. Мнение этих послед-
них прекрасно выражают слова Геббеля, который гово-
рит: «Гамлет — падаль уже до начала трагедии. То,
что мы видим, — розы и шипы, которые из этой падали
вырастают». Волькенштейн полагает, что истинная при-
рода драматического произведения, и, в частности, тра-
гедии, заключается в необычайном напряжении страстей
и что она всегда основана на внутренней силе героя.
Поэтому он полагает, что взгляд на Гамлета как на сла-
бовольного человека «покоится... на той слепой довер-
чивости к словесному материалу, которой отличалась
иногда самая глубокомысленная литературная крити-
ка... Драматическому герою нельзя верить на слово, надо
проверить, как он действует. А действует Гамлет более
чем энергично, он один ведет длительную и кровавую
борьбу с королем, со всем датским двором. В своем тра-
гическом стремлении к восстановлению справедливости
он трижды решительно нападает на короля: в первый
раз он убивает Полония, во второй раз короля спасает
его молитва, в третий раз — в конце трагедии — Гамлет
короля убивает. Гамлет с великолепной изобретатель-
ностью инсценирует «мышеловку» — спектакль, прове-
ряя показания тени; Гамлет ловко устраняет со своего
пути Розенкранца и Гильденштерна. Поистине он ведет
титаническую борьбу... Гибкому и сильному характеру
Гамлета соответствует его физическая природа: Ла-
эрт — лучший фехтовальщик Франции, а Гамлет его по-
беждает, оказывается более ловким бойцом (как этому
противоречит указание Тургенева на его физическую
рыхлость!). Герой трагедии есть maximum воли... и мы
не ощущали бы трагедийного эффекта от «Гамлета»,
если бы герой был нерешителен и слаб» (28, с. 137,
138). Любопытно в этом мнении вовсе не то, что в нем
указаны черты, отличающие силу и смелость Гамлета.
Это делалось много раз, как много раз подчеркивались
и те препятствия, которые перед Гамлетом встают. За-
мечательно в этом мнении то, что оно по-новому тол-
кует весь тот материал трагедии, который говорит о

 
212	Л. С. Выготский. Психология искусства
безволии Гамлета. Волькенштейн рассматривает все те
монологи, в которых Гамлет укоряет себя в недоста-
точной решительности, как самоподхлестывание воли,
и говорит, что меньше всего они свидетельствуют о его
слабости, если угодно — напротив.
Таким образом, согласно этому взгляду выходит, что
все самообвинения Гамлета в безволии служат лишним
доказательством его чрезвычайной волевой силы. Ведя
титаническую борьбу, проявляя максимум силы и энер-
гии, он все же недоволен сам собой, требует от самого
себя еще большего, и, таким образом, толкование это
спасает положение, показывая, что противоречие вве-
дено в драму не зря и что это противоречие только ка-
жущееся. Слова о безволии надо понимать как силь-
нейшее доказательство воли. Однако и эта попытка не
решает дела. В самом деле — она дает только видимое
решение вопроса и повторяет, в сущности, старую точ-
ку зрения на характер Гамлета, но, по существу, она
не выясняет, почему Гамлет медлит, почему он не уби-
вает, как этого требует Брандес, короля в первом акте,
сейчас же после сообщения тени, и почему трагедия не
заканчивается вместе с концом первого акта. При та-
ком взгляде волей-неволей надо примкнуть к тому на-
правлению, которое идет от Вердера и которое указы-
вает на внешние препятствия как на истинную причину
медлительности Гамлета. Но это значит ясно вступить
в противоречие с прямым смыслом пьесы. Гамлет ве-
дет титаническую борьбу — с этим еще можно согла-
ситься, если исходить из характера самого Гамлета.
Допустим, что в нем действительно заключены большие
силы. Но с кем ведет он эту борьбу, против кого она
направлена, в чем она выражается? И как только вы
поставите этот вопрос, вы сейчас же обнаружите ничто-
жество противников Гамлета, ничтожество удерживаю-
щих его от убийства причин, слепую его податливость
направленным против него козням. В самом деле, сам
критик отмечает, что короля спасает молитва, но разве
есть указания в трагедии на то, что Гамлет является
человеком глубоко религиозным и что эта причина при-
надлежит к душевным движениям большой силы? На-
против, она всплывает совершенно случайно и кажется
как бы непонятной для нас. Если вместо короля он уби-
вает Полония, благодаря простой случайности, значит,

 
Анализ эстетической реакции	213
его решимость созрела сейчас же после спектакля.
Спрашивается, почему же его меч обрушивается на
короля только в самом конце трагедии? Наконец, как
ни планомерна, случайна, эпизодична, ограничена вся-
кий раз местным смыслом та борьба, которую он ве-
дет, — большей частью это парирование направленных
на него ударов, но не нападение. И убийство Гильден-
штерна и все прочее есть только самозащита, и, конеч-
но же, мы не можем назвать титанической борьбой та-
кую самозащиту человека. Мы будем еще иметь случай
указать, что все три раза, когда Гамлет пытается убить
короля, на которые ссылается всегда Волькенштейн,
что именно они указывают как раз на обратное тому,
что видит в них критик. Так же мало дает разъяснений
и близко примыкающая по смыслу к этому толкованию
постановка «Гамлета» во 2-м Московском Художествен-
ном театре. Здесь на практике попытались осуществить
то, с чем мы ознакомились только что в теории. По-
становщики исходили из столкновения двух типов че-
ловеческой природы и развития их борьбы друг с дру-
гом. «Один из них протестующий, героический, борю-
щийся за утверждение того, что составляет его жизнь.
Это наш Гамлет. Для того чтобы ярче выявить и под-
черкнуть его довлеющее значение, нам пришлось силь-
но сократить текст трагедии, выкинуть из него все то,
что могло бы задержать окончательно вихревое... Уже
с середины второго акта он берет в руки меч и не вы-
пускает его до конца трагедии; активность Гамлета мы
подчеркнули также и сгущением тех препятствий, кото-
рые встречаются на пути Гамлета. Отсюда трактовка
короля и присных. Король Клавдии олицетворяет все то,
что препятствует героическому Гамлету... И наш Гам-
лет постоянно пребывет в стихийной и страстной борь-
бе против всего, что олицетворяет собою короля... Для
того чтобы сгустить краски, нам казалось необходимым
перенести действие Гамлета в средневековье».
Так говорят режиссеры этой пьесы в художествен-
ном манифесте, который они по поводу этой постановки
выпустили. И со всей откровенностью они указывают
на то, что им для сценического воплощения, для пони-
мания трагедии пришлось проделать над пьесой три
операции: первое — выбросить из нее все то, что ме-
шает этому пониманию; второе — сгустить те препятст-

 
214	Л.С. Выготский. Психология искусства
вия, которые противостоят Гамлету, и третье — сгустить
краски и перенести действие Гамлета в средние века, в
то время как все видят в этой пьесе олицетворение Ре-
нессанса. Совершенно понятно, что после таких трех опе-
раций может удаться всякое толкование, но столь же
ясно, что эти три операции превращают трагедию в не-
что совершенно противоположное тому, как она напи-
сана. И то обстоятельство, что для проведения в жизнь
такого понимания потребовались такие радикальные
операции над пьесой, лучшим образом доказывает то
колоссальное расхождение, которое существует между
истинным смыслом истории и между смыслом, истолко-
ванным таким образом. В виде иллюстрации того ко-
лоссального противоречия пьесы, в которое впадает
театр, достаточно сослаться на то, что король, играю-
щий на самом деле в пьесе очень скромную роль, при
таком положении превращается в героическую проти-
воположность самого Гамлета54. Если Гамлет есть мак-
симум воли героической, светлой — ее один полюс, то
король есть максимум воли антигероической, темной —
другой ее полюс. Свести роль короля к олицетворению
всего темного начала жизни — для этого нужно было бы,
по существу дела, написать новую трагедию с совершен-
но противоположными задачами, чем те, которые стоя-
ли перед Шекспиром.
Гораздо ближе к истине подходят те толкования
Гамлетовой медлительности, которые исходят тоже из
формальных соображений и действительно проливают
очень много света на решение этой загадки, но которые
сделаны без всяких операций над текстом трагедии.
К таким попыткам относится, например, попытка уяс-
нить некоторые особенности построения «Гамлета», ис-
ходя из техники и конструкции шекспировской сцены55,
зависимость от которой ни в каком случае нельзя отри-
цать и изучение которой глубочайшим образом необхо-
димо для правильного понимания и анализа трагедии.
Такое значение, например, имеет установленный Прель-
сом закон временной непрерывности в шекспировской
драме, который требовал от зрителя и от автора совер-
шенно другой сценической условности, чем техника на-
шей современной сцены. У нас пьеса разделена на ак-
ты: каждый акт условно обозначает только тот краткий
промежуток времени, который занимают изображенные

 
Анализ эстетической реакции	215
в нем события. Длительные события и их перемены про-
исходят между актами, о них зритель узнает впослед-
ствии. Акт может быть отделен от другого aкта про-
межутком в несколько лет. Все это требует одних при-
емов письма. Совершенно иначе обстояло дело во вре-
мена Шекспира, когда действие длилось непрерывно,
когда пьеса, видимо, не распадалась на акты и испол-
нение ее не прерывалось антрактами и все совершалось
перед глазами зрителя. Совершенно понятно, что такая
важная эстетическая условность имела колоссальное
композиционное значение для всякой структуры пьесы,
и мы многое можем уяснить себе, если познакомимся
с техникой и эстетикой современной Шекспиру сцены.
Однако когда мы переходим границы и начинаем ду-
мать, что с установлением технической необходимости
какого-нибудь приема мы тем самым разрешили уже за-
дачу, мы впадаем в глубокую ошибку. Необходимо по-
казать, в какой мере каждый прием был обусловлен
техникой тогдашней сцены. Необходимо — но далеко
не достаточно. Надо еще показать психологическое
значение этого приема, почему из множества аналогич-
ных приемов Шекспир выбрал именно этот, потому что
нельзя же допустить, что какие-нибудь приемы объяс-
нялись исключительно всецело их технической необхо-
димостью, потому что это означало бы допустить власть
голой техники в искусстве. На самом деле техника, конеч-
но, безусловно определяет конструкцию пьесы, но в пре-
делах технических возможностей каждый технический
прием и факт как бы возводится в достоинство эстетиче-
ского факта. Вот простой пример. Сильверсван говорит:
«На поэта давило определенное устройство сцены. К то-
му же разряду примеров, подчеркивающих неизбежность
удаления действующих лиц со сцены, resp. невозмож-
ность заканчивать пьесу или сцену какой-либо труппою,
относятся случаи, когда по ходу пьесы на подмостках
оказываются трупы: нельзя было заставить их подняться и
уйти, и вот, например, в «Гамлете» появляется никому не
нужный Фортинбрас с разным народом, в конце концов
только затем, чтобы возгласить:
Уберите трупы.
Средь поля битвы мыслимы они,
А здесь не к месту, как следы резни,
И все уходят и уносят с собой тела.
 
216	Л. С. Выготский. Психология искусства
Читатель без всякого затруднения сможет увеличить
число таких примеров, прочитав внимательно хотя бы
одного Шекспира» (101, с. 30). Вот пример совершен-
но ложного истолкования заключительной сцены в «Гам-
лете» при помощи одних только технических соображе-
ний. Совершенно бесспорно, что, не имея занавеса и
развертывая действие на открытой все время перед слу-
шателем сцене, драматург должен был заканчивать пьесу
всякий раз так, чтобы кто-нибудь уносил трупы. В этом
смысле техника драмы, несомненно, давила на Шекспи-
ра. Он непременно должен был заставить унести мертвые
тела в заключительной сцене «Гамлета», по он мог сде-
лать это по-разному: их могли бы унести и придворные,
находящиеся на сцене, и просто датская гвардия. Из этой
технической необходимости мы никогда не можем заклю-
чить, что Фортинбрас появляется только затем, чтобы
унести трупы, и что этот Фортинбрас никому не нужен.
Стоит только обратиться к такому, например, толкова-
нию пьесы, которое дает Куно Фишер: он видит одну те-
му мести, воплощенной в трех разных образах — Гамлета,
Лаэрта и Фортинбраса, которые все являются мстителя-
ми за отцов,— и мы сейчас увидим глубокий художествен-
ный смысл в том, что при заключительном появлении
Фортинбраса тема эта получает полнейшее свое заверше-
ние и что шествие победившего Фортинбраса является
глубоко осмысленным там, где лежат трупы двух других
мстителей, образ которых все время противопоставлялся
этому третьему образу. Так мы легко находим эстетиче-
ский смысл технического закона. Нам не раз придется об-
ращаться к помощи такого исследования, и, в частности,
установленный Прельсом закон много помогает нам в де-
ле выяснения медлительности Гамлета. Однако это всегда
только начало исследования, а не все исследование в це-
лом. Задача будет заключаться всякий раз в том, чтобы,
установив техническую необходимость какого-нибудь при-
ема, понять вместе с тем и его эстетическую целесообраз-
ность. Иначе вместе с Брандесом нам придется заключить,
что техника всецело владеет поэтом, а не поэт техникой,
и что Гамлет медлит четыре акта потому, что пьесы
писались в пяти, а не в одном акте, и мы никогда не суме-
ем понять, почему одна и та же техника, которая совер-
шенно одинаково давила на Шекспира и на других пи-
сателей, создала одну эстетику в трагедии Шекспира и

 
Анализ эстетической реакции	217
другую в трагедиях его современников; и даже больше
того, почему одна и та же техника совершенно разным
образом заставляла Шекспира компоновать «Отелло,»,
«Лира», «Макбета» и «Гамлета». Очевидно, даже в пре-
делах, отводимых поэту его техникой, за ним остается
еще все же творческая свобода композиции. Такой же
недостаток ничего не объясняющих открытий находим
мы и в тех предпосылках объяснить «Гамлета», исходя
из требований художественной формы, которые тоже
устанавливают совершенно верные законы, необходимые
для понимания трагедии, но совершенно недостаточные
для ее объяснения. Вот как мимоходом говорит Эйхен-
баум о Гамлете: «На самом деле — не потому задержи-
вается трагедия, что Шиллеру надо разработать психо-
логию медлительности, а как раз наоборот — потому
Валленштейн медлит, что трагедию надо задержать, а
задержание это скрыть. То же самое и в «Гамлете». Не-
даром существуют прямо противоположные толкования
Гамлета как личности — и все по-своему правы, потому
что все одинаково ошибаются. Как Гамлет, так и Вал-
ленштейн даны в двух необходимых для разработки
трагической формы аспектах — как сила движущая и
как сила задерживающая. Вместо простого движения
вперед по сюжетной схеме — нечто вроде танца с движе-
ниями сложными. С психологической точки зрения — по-
чти противоречие... Совершенно верно — потому что пси-
хология служит только мотивировкой: герой кажется
личностью, а на самом деле — он маска.
Шекспир ввел в трагедию призрак отца и сделал
Гамлета философом — мотивировка движения и задер-
жания. Шиллер делает Валленштейна изменником почти
против его воли, чтобы создать движение трагедии, и
вводит астрологический элемент, которым мотивируется
задержание» (138, с. 81),
Здесь возникает целый ряд недоумений. Согласимся
с Эйхенбаумом, что для разработки художественной
формы действительно необходимо, чтобы герой одновре-
менно развивал и задерживал действие. Что объяснит
нам это в «Гамлете»? Нисколько не больше, чем необхо-
димость убирать трупы в конце действия объяснит нам
появление Фортинбраса; именно нисколько не больше,
потому что и техника сцены и техника формы, конечно,
давят на поэта. Но они давили на Шекспира, равно как

 
218	Л. С. Выготский. Психология искусства
и на Шиллера. Спрашивается, почему же один написал
Валленштейна, а другой Гамлета? Почему одинаковая
техника и одинаковые требования разработки художест-
венной формы один раз привели к созданию «Макбета»,
а другой раз «Гамлета», хотя эти пьесы прямо противо-
положны в своей композиции? Допустим, что психология
героя является только иллюзией зрителя и вводится ав-
тором как мотивировка. Но спрашивается, совершенно
ли безразлична для трагедии та мотивировка, которую
выбирает автор? Случайна ли она? Сама по себе гово-
рит она что-нибудь или действие трагических законов
совершенно одинаково, в какой бы мотивировке, в какой
бы конкретной форме они ни проявлялись, подобно тому
как верность алгебраической формулы остается совер-
шенно постоянной, какие бы арифметические значения
мы в нее ни подставляли?
Так, формализм, который начал с необычайного вни-
мания к конкретной форме, вырождается в чистейшую
формалистику, которая к известным алгебраическим схе-
мам сводит отдельные индивидуальные формы. Никто не
станет спорить с Шиллером, когда он говорит, что тра-
гический поэт «должен затягивать пытку чувств», но,
даже зная этот закон, мы никогда не поймем, почему
эта пытка чувств затягивается в «Макбете» при бешеном
темпе развития пьесы, а в «Гамлете» при совершенно
противоположном. Эйхенбаум полагает, что при помощи
этого закона мы совершенно разъяснили Гамлета. Мы
знаем, что Шекспир ввел в трагедию призрак отца— это
мотивировка движения. Он сделал Гамлета философом —
это мотивировка задержания. Шиллер прибег к другим
мотивировкам — вместо философии у него астрологиче-
ский элемент, а вместо призрака — измена. Спрашивается,
почему по одной и той же причине мы имеем два совер-
шенно различных следствия. Или мы должны признать,
что и причина-то указана здесь ненастоящая, или, вер-
нее сказать, недостаточная, объясняющая не все и не до
конца, правильнее сказать, даже не объясняющая самого
главного. Вот простейший пример: «Мы очень любим,—
говорит Эйхенбаум,— почему-то «психологии» и «харак-
теристики». Наивно думаем, что художник пишет для
того, чтобы «изображать» психологию или характер. Ло-
маем голову над вопросом о Гамлете — «хотел ли» Шек-
спир изобразить в нем медлительность или что-нибудь

 
Диализ эстетической реакции	219
другое? На самом деле художник ничего такого не изо-
бражает, потому что совсем не занят вопросами психо-
логии, да и мы вовсе не для того смотрим «Гамлета»,что-
бы изучить психологию» (138, с. 78).
Все это совершенно верно, но следует ли отсюда, что
выбор характера и психологии героя совершенно безраз-
личен для автора? Это верно, что не для того мы смот-
рим «Гамлета», чтобы изучить психологию медлительно-
сти, но совершенно верно и другое, что если придать Гам-
лету другой характер, пьеса потеряет весь свой эффект.
Художник, конечно, не хотел дать в своей трагедии пси-
хологию или характеристику. Но психология и характе-
ристика героя не безразличный, случайный и произволь-
ный момент, а нечто эстетически очень значимое, и
истолковывать Гамлета так, как это делает Эйхенбаум в
одной и той же фразе, значит просто очень плохо его
истолковывать. Сказать, что в «Гамлете» задерживается
действие потому, что Гамлет — философ, значит просто
на веру принять и повторить мнение тех самых скучных
книг и статей, которые опровергает Эйхенбаум. Именно
традиционный взгляд на психологию и характеристики
утверждает, что Гамлет не убивает короля, потому что он
философ. Тот же плоский взгляд полагает, что для того,
чтобы понудить Гамлета к действию, необходимо ввести
призрак. Но ведь Гамлет мог узнать то же самое и дру-
гим способом, и стоит только обратиться к трагедии, для
того чтобы увидеть, что действие в пей задерживает не
философия Гамлета, а нечто совсем другое.
Кто хочет исследовать Гамлета как психологическую
проблему, тот должен вовсе оставить критику. Мы ста-
рались выше суммарно показать, как мало она дает вер-
ного направления исследователю и как она уводит часто
совершенно в сторону. Поэтому исходным пунктом для
психологического исследования должно быть стремление
избавить Гамлета от тех И 000 томов комментариев, ко-
торые придавили его своей тяжестью и о которых с
ужасом говорит Толстой. Надо взять трагедию так, как
она есть, посмотреть на то, что она говорит не мудр-
ствующему толкователю, а бесхитростному исследовате-
лю, надо взять ее в нерастолкованном виде5б и взгля-
нуть на нее так, как она есть. Иначе мы рисковали бы
обратиться вместо исследования самого сновидения к
его толкованию. Такая попытка взглянуть на Гамлета

 
220	Л. С. Выготский. Психология искусства
просто нам известна только одна. Она сделана с гени-
альной смелостью Толстым в его прекраснейшей статье
о Шекспире, которая почему-то до сих пор продолжает
почитаться неумной и неинтересной. Вот что говорит
Толстой: «Но ни на одном из лиц Шекспира так пора-
зительно не заметно его, не скажу неумение, но совер-
шенное равнодушие к приданию характерности своим
лицам, как на Гамлете, и ни на одной из пьес Шекспира
так поразительно не заметно то слепое поклонение Шек-
спиру, тот нерассуждающий гипноз, вследствие которого
не допускается даже мысли о том, чтобы какое-нибудь
произведение Шекспира могло быть не гениальным и
чтобы какое-нибудь главное лицо в его драме могло бы
не быть изображением нового и глубоко понятого ха-
рактера.
Шекспир берет очень недурную в своем роде старин-
ную историю... или драму, написанную на эту тему лет
15 прежде его, и пишет на этот сюжет свою драму, вкла-
дывая совершенно некстати (как это и всегда он делает)
в уста главного действующего лица все свои казавшиеся
ему достойными внимания мысли. Вкладывая же в уста
своего героя эти мысли... он нисколько не заботится о
том, при каких условиях говорятся эти речи, и, естест-
венно, выходит то, что лицо, высказывающее все эти
мысли, делается фонографом Шекспира, лишается всякой
характерности, и поступки и речи его не согласуются.
В легенде личность Гамлета вполне понятна: он воз-
мущен делом дяди и матери, хочет отомстить им, но
боится, чтобы дядя не убил его так же, как отца, и для
этого притворяется сумасшедшим...
Все это понятно и вытекает из характера и положе-
ния Гамлета. Но Шекспир, вставляя в уста Гамлета те
речи, которые ему хочется высказать, и заставляя его
совершать поступки, которые нужны автору для подго-
товления эффектных сцен, уничтожает все то, что со-
ставляет характер Гамлета легенды. Гамлет во все про-
должение драмы делает не то, что ему может хотеться,
а то, что нужно автору: то ужасается перед тенью отца,
то начинает подтрунивать над ней, называя его кротом,
то любит Офелию, то дразнит ее и т. п. Нет никакой
возможности найти какое-либо объяснение поступкам и
речам Гамлета и потому никакой возможности припи-
сать ему какой бы то ни было характер.
 
Анализ эстетической реакции	221
Но так как признается, что гениальный Шекспир не
может написать ничего плохого, то ученые люди все
силы своего ума направляют на то, чтобы найти необы-
чайные красоты в том, что составляет очевидный, режу-
щий глаза, в особенности резко выразившийся в Гамле-
те, недостаток, состоящий в том, что у главного лица
нет никакого характера. И вот глубокомысленные крити-
ки объявляют, что в этой драме в лице Гамлета выра-
жен необыкновенно сильно совершенно новый и глубо-
кий характер, состоящий именно в том, что у лица этого
нет характера и что в этом-то отсутствии характера и
состоит гениальность создания глубокомысленного ха-
рактера. И, решив это, ученые критики пишут томы за
томами, так что восхваления и разъяснения величия и
важности изображения характера человека, не имеюще-
го характера, составляют громадные библиотеки. Прав-
да, некоторые из критиков иногда робко высказывают
мысль о том, что есть что-то странное в этом лице, что
Гамлет есть неразъяснимая загадка, но никто не ре-
шается сказать того, что царь голый, что ясно как день,
что Шекспир не сумел, да и не хотел придать никакого
характера Гамлету и не понимал даже, что это нужно.
И ученые критики продолжают исследовать и восхвалять
это загадочное произведение...» (107, с. 247—249).
Мы опираемся на это мнение Толстого не потому,
чтобы нам казались правильными и исключительно до-
стоверными его конечные выводы. Для всякого читателя
ясно, что Толстой в конце концов судит Шекспира, ис-
ходя из внехудожественных моментов, и решающим в
его оценке является тот моральный приговор, который
он произносит над Шекспиром, мораль которого он счи-
тает несовместимой со своими нравственными идеалами.
Не забудем, что эта моральная точка зрения привела
Толстого к отрицанию не только Шекспира, но и вообще
почти всей художественной литературы, и что свои же
художественные вещи Толстой под конец жизни считал
вредными и недостойными произведениями, так что эта
моральная точка зрения лежит вообще вне плоскости
искусства, она слишком широка и всеобъемлюща, для
того чтобы замечать частности, и о ней речи быть не
может при психологическом рассмотрении искусства. Но
все дело в том, что, для того чтобы сделать эти мораль-
ные выводы, Толстой приводит чисто художественные

 
222	Л. С. Выготский. Психология искусства
доводы, и вот эти доводы кажутся нам столь убедитель-
ными, что они действительно разрушают тот нерассуж-
дающий гипноз, который установился по отношению к
Шекспиру. Толстой взглянул на Гамлета глазом андер-
сеновского ребенка и первый решился сказать, что
король голый, то есть что все те достоинства — глубоко-
мыслие, точность характера, проникновение в человече-
скую психологию и прочее — существуют только в вооб-
ражении читателя. В этом заявлении, что царь голый, и
заключается самая большая заслуга Толстого, который
разоблачил не столько Шекспира, сколько совершенно
нелепое и ложное о нем представление, тем, что проти-
вопоставил ему свое мнение, которое он недаром назы-
вает совершенно противоположным тому, какое устано-
вилось во всем европейском мире. Таким образом, по
дороге к своей моральной цели Толстой разрушил один
из жесточайших предрассудков в истории литературы и
первый со всей смелостью высказал то, что нашло себе
сейчас подтверждение в целом ряде исследований и ра-
бот; именно то, что у Шекспира далеко не вся интрига
и не весь ход действия достаточно убедительно мотиви-
рованы с психологической стороны, что его характеры
просто не выдерживают критики и что часто существуют
вопиющие и для здравого смысла нелепые несоответст-
вия между характером героя и его поступками. Так,
например, Столь прямо утверждает, что Шекспира в
«Гамлете» интересовала больше ситуация, чем характер,
в что «Гамлета» надлежит рассматривать как трагедию
интриги, в которой решающую роль играет связь и сцеп-
ление событий, а не раскрытие характера героя. Такого
же мнения придерживается Рюгг. Он полагает, что Шек-
спир не для того запутывает действие, чтобы осложнить
характер Гамлета, а осложняет этот характер, для того
чтобы он лучше подошел к полученной им по традиции
драматургической концепции фабулы57. И эти исследо-
ватели далеко не одиноки в своем мнении. Что касается
других пьес, то там исследователи называют бесконеч-
ное число таких фактов, которые с неопровержимостью
свидетельствуют о том, что утверждение Толстого в кор-
не правильно. Мы еще будем иметь случай показать, на-
сколько справедливо мнение Толстого в приложении к
таким трагедиям, как «Отелло», «Король Лир» и др.,
насколько убедительно он показал отсутствие и незна-

 
Анализ эстетической реакции	223
чительность характера у Шекспира и насколько он со-
вершенно верно и точно понял эстетическое значение и
смысл шекспировского языка.
Сейчас мы берем за отправную точку наших даль-
нейших рассуждений то совершенно согласное с очевид-
ностью мнение, что Гамлету невозможно приписать ни-
какого характера, что этот характер сложен из самых
противоположных черт и что невозможно придумать ка-
кого-либо правдоподобного объяснения его речам и по-
ступкам. Однако мы станем спорить с выводами Толсто-
го, который видит в этом сплошной недостаток и чистое
неумение Шекспира изображать художественное разви-
тие действия. Толстой не понял или, вернее, не принял
эстетики Шекспира и, рассказав его художественные
приемы в простом пересказе, перевел их с языка поэзии
на язык прозы, взял их вне тех эстетических функций,
которые они выполняют в драме,— и в результате полу-
чилась, конечно, полная бессмыслица. Но такая же точ-
но бессмыслица получилась бы, если бы мы проделали
такую операцию со всяким решительно поэтом и обес-
смыслили бы его текст сплошным пересказом. Толстой
пересказывает сцену за сценой «Короля Лира» и пока-
зывает, как нелепо их соединение и взаимная связь. Но
если бы такой же точно пересказ учинить над «Анной
Карениной», можно было бы легко привести и толстов-
ский роман к такому же абсурду, и если мы припомним
то, что сам Толстой говорил по поводу этого романа, мы
сумеем приложить те же самые слова и к «Королю Ли-
ру». Выразить в пересказе мысль и романа и трагедии
совершенно невозможно, потому что вся суть дела за-
ключается в сцеплении мыслей, а самое это сцепление,
как говорит Толстой, составлено не мыслью, а чем-то
другим, и это что-то другое не может быть передано не-
посредственно в словах, а может быть передано только
непосредственным описанием образов, сцен, положений.
Пересказать «Короля Лира» так же нельзя, как нельзя
пересказать музыку своими словами, и потому метод
пересказа есть наименее убедительный метод художест-
венной критики. Но еще раз повторяем: эта основная
ошибка не помешала Толстому сделать ряд блестящих
открытий, которые на многие годы составят плодотвор-
нейшие проблемы шекспирологии, но которые, конечно,
будут освещены совершенно иначе, чем это сделано Тол-

 
224	Л. С. Выготский. Психология искусства
стым. В частности, применительно к Гамлету мы дол-
жны вполне согласиться с Толстым, когда он утвер-
ждает, что у Гамлета нет характера, но мы вправе спро-
сить дальше: не заключено ли в этом отсутствии харак-
тера какое-либо художественное задание, не имеет ли
это какого-нибудь смысла и является ли это просто
ошибкой. Толстой прав, когда указывает на нелепость
довода тех, кто полагает, будто глубина характера за-
ключается в том, что изображен бесхарактерный чело-
век. Но, может быть, целью трагедии вообще не явля-
ется раскрытие характера самого но себе, и, может
быть, она вообще равнодушна к изображению характе-
ра, а иногда, может быть, она даже сознательно поль-
зуется характером совершенно не подходящим к собы-
тиям для того, чтобы извлечь из этого какой-нибудь осо-
бенный художественный эффект?
В дальнейшем нам придется показать, как ложно, в
сущности, мнение, что трагедия Шекспира представляет
собой трагедию характера. Сейчас же мы примем как
допущение, что отсутствие характера может не только
проистекать из явного намерения автора, но что оно мо-
жет быть ему нужно для каких-нибудь совершенно опре-
деленных художественных целей, и постараемся раскрыть
это на примере «Гамлета». Для этого обратимся к ана-
лизу структуры этой трагедии.
Мы сразу замечаем три элемента, из которых мы
можем исходить в нашем анализе. Во-первых, те источ-
ники, которыми пользовался Шекспир, то первоначаль-
ное оформление, которое было придано тому же самому
материалу, во-вторых, перед нами фабула и сюжет са-
мой трагедии и, наконец, новое и более сложное художе-
ственное образование — действующие лица. Рассмотрим,
в каком отношении эти элементы стоят друг к другу в
нашей трагедии.
Толстой прав, когда начинает свое рассмотрение со
сравнения саги о Гамлете с трагедией Шекспира58.
В саге все понятно и ясно. Мотивы поступков принца
вскрыты совершенно ясно. Все согласуется друг с дру-
гом, и каждый шаг оправдан и психологически и логи-
чески. Мы не станем останавливаться на этом, так как
это уже достаточно вскрыто целым рядом исследований
и едва ли могла бы возникнуть проблема загадки Гам-
лета, если бы мы имели дело только с этими древними

 
Анализ эстетической реакции	225
источниками или со старой драмой о Гамлете, которая
существовала до Шекспира. Во всех этих вещах нет ре-
шительно ничего загадочного. Уже из этого одного фак-
та мы вправе сделать вывод совершенно обратный тому,
который делает Толстой. Толстой рассуждает так: в ле-
генде все понятно, в «Гамлете» все неразумно — следо-
вательно, Шекспир испортил легенду. Гораздо правиль-
нее был бы как раз обратный ход мысли. В легенде все
логично и понятно, Шекспир имел, следовательно, в
своих руках уже готовые возможности логической и пси-
хологической мотивировки, и если он этот материал об-
работал в своей трагедии так, что опустил все эти оче-
видные скрепы, которыми поддерживается легенда, то,
вероятно, у него был в этом особенный умысел. И мы
гораздо охотнее предположим, что Шекспир создал за-
гадочность Гамлета, исходя из каких-то стилистических
заданий, чем то, что это вызвано было просто его неуме-
нием. Уже это сравнение заставляет нас совершенно
иначе поставить проблему о загадке Гамлета; для нас
это больше не загадка, которую нужно разрешить, не
затруднение, которое должно быть обойдено, а извест-
ный художественный прием, который надо осмыслить.
Правильнее было бы спрашивать, не почему Гамлет мед-
лит, а зачем Шекспир заставляет Гамлета медлить? По-
тому что всякий художественный прием познается го-
раздо больше из его телеологической направленности,
из той психологической функции, которую он исполняет,
чем из причинной мотивированности, которая сама по
себе может объяснить историку литературный, но никак
не эстетический факт. Для того чтобы ответить па этот
вопрос, зачем Шекспир заставляет Гамлета медлить,
мы должны перейти ко второму сравнению и сопоста-
вить фабулу и сюжет «Гамлета». Здесь надо сказать,
что в основу сюжетного оформления положен уже упо-
мянутый выше обязательный закон драматургической
композиции той эпохи, так называемый закон временной
непрерывности. Он сводится к тому, что действие па
сцене текло непрерывно и что, следовательно, пьеса ис-
ходила совершенно из другой концепции времени, чем
наши современные пьесы. Сцена не оставалась пустой
ни одной минуты, и в то время как на сцепе происходил
какой-нибудь разговор, за сценой в это время соверша-
лись часто длинные события, требовавшие иногда не-

8 Зак. 83
 
226	Л. С. Выготский. Психология искусства
скольких дней для своего исполнения, и мы узнавали о
них несколько сцен спустя. Таким образом, реальное
время не воспринималось зрителем вовсе, и драматург
все время пользовался условным сценическим временем,
в котором все масштабы и пропорции были совершенно
иными, нежели в действительности. Следовательно,
Шекспирова трагедия всегда колоссальная деформация
всех временных масштабов; обычно длительность собы-
тий, необходимые житейские сроки, временные размеры
каждого поступка и действия — все это совершенно ис-
кажалось и приводилось к некоторому общему знамена-
телю сценического времени. Отсюда уже совершенно
ясно, насколько нелепо ставить вопрос о медлительно-
сти Гамлета с точки зрения реального времени. Сколько
медлит Гамлет и в каких единицах реального времени
мы будем измерять его медлительность? Можно сказать,
что реальные сроки в трагедии находятся в величайшем
противоречии, что нет никакой возможности установить
длительность всех событий трагедии в единицах реаль-
ного времени и мы совершенно не можем сказать, сколь-
ко же времени протекает с минуты появления тени и до
минуты убийства короля — день, месяц, год. Отсюда по-
нятно, что решать психологически проблему медлитель-
ности Гамлета оказывается совершенно невозможным.
Если он убивает через несколько дней, здесь вообще нет
речи ни о какой медлительности с точки зрения житей-
ской. Если же время тянется гораздо дольше, мы долж-
ны искать совершенно другие психологические объяс-
нения для различных сроков — одних для месяца и дру-
гих для года. Гамлет в трагедии совершенно независим
от этих единиц реального времени, и все события траге-
дии измерены и соотнесены друг с другом во времени
условном59, сценическом. Значит лиг это, однако, что во-
прос о медлительности Гамлета отпадает вовсе; может
быть, в этом условном сценическом времени медлитель-
ности нет вовсе, как думают некоторые критики, и вре-
мени автором отпущено на пьесу ровно столько, сколько
ей нужно, и все совершается в свой срок? Однако мы
легко увидим, что это не так, если припомним знамени-
тые монологи Гамлета, в которых он сам винит себя за
промедление. Трагедия совершенно ясно подчеркивает
медлительность героя и, что самое замечательное, дает
ей совершенно разные объяснения. Проследим за этой

 
Анализ эстетической реакции	227
основной линией трагедии. Сейчас же после разоблаче-
ния тайны, когда Гамлет узнает о том, что на него воз-
ложен долг мщения, он говорит, что он полетит к мщению
на крыльях быстрых, как помыслы любви, со страниц
воспоминаний он стирает все мысли, чувства, все мечты,
всю жизнь и остается только с одним заветом тайным.
Уже в конце того же действия он восклицает под невы-
носимой тяжестью обрушившегося на него открытия,
что время вышло из пазов и что он рожден на роковой
подвиг. Сейчас же после разговора с актерами Гамлет
первый раз упрекает себя в бездействии. Его удивляет,
что актер воспламенился при тени страсти, при вымысле
пустом, а он молчит, когда он знает, что преступление
погубило жизнь и царство великого властителя — отца.
В этом знаменитом монологе замечательно то, что Гам-
лет сам не может понять причины своей медлительно-
сти, упрекает себя в позоре и в стыде, но один только
он знает, что он не трус. Здесь же дана первая мотиви-
ровка оттягивания убийства. Мотивировка та, что, мо-
жет быть, слова тени не заслуживают доверия, что, мо-
жет быть, это было привидение и что показания призра-
ка надо проверить. Гамлет затевает свою знаменитую
«мышеловку», и у него не остается больше никаких со-
мнений. Король выдал сам себя, и Гамлет не сомне-
вается больше, что тень сказала правду. Его зовут к
матери, и он заклинает себя, что он не должен поднять
на нее меч.
Теперь пора ночного колдовства.
Скрипят гроба, и дышит ад заразой.
Сейчас я мог бы пить живую кровь
И на дела способен, от которых
Я отшатнулся б днем. Нас мать звала.
Без зверства, сердце! Что бы ни случилось,
Души Нерона в грудь мне не вселяй.
Я ей скажу без жалости всю правду
И, может статься, на словах убью.
Но это мать родная — и рукам
Я воли даже в ярости не дам... (III, 2) *
Убийство назрело, и Гамлет боится, как бы он не
поднял меч на мать, и, что самое замечательное, вслед
за этим идет сейчас же другая сцена — молитва короля.
Гамлет входит, вынимает меч, становится сзади — он
может его сейчас убить; вы помните, с чем вы оставили

* Отрывки из «Гамлета» даются в переводе Б. Пастернака.
8*
 
228	Л. С. Выготский. Психология искусства
только что Гамлета, как он заклинал сам себя пощадить
мать, вы готовы к тому, что он сейчас убьет короля, но
вместо этого вы слышите:
Он молится. Какой удачный миг!
Удар мечом — и он взовьется к небу... (III, 3)
Но Гамлет через несколько стихов влагает меч в ножны
и дает совершенно новую мотивировку своей медлитель-
ности. Он не хочет погубить короля, когда тот молится,
в минуту раскаяния.
Назад, мой меч, до самой страшной встречи!
Когда он будет в гневе или пьян,
В объятьях сна или нечистой неги,
В пылу азарта, с бранью на устах
Иль в помыслах о новом зле, с размаху
Руби его, чтоб он свалился в ад
Ногами вверх, весь черный от пороков.
...Еще поцарствуй.
Отсрочка это лишь, а не лекарство.
В следующей же сцене Гамлет убивает Полония,
подслушивающего за ковром, совершенно неожиданно
ударяя шпагой в ковер с восклицанием: «Мышь!» И из
этого восклицания и из его слов к трупу Полония даль-
ше совершенно ясно, что он имел в виду убить короли,
потому что именно король — это мышь, которая попа-
лась только что в мышеловку, и именно король есть тот
другой, «поважнее», за которого Гамлет принял Поло-
ния. Уже о том мотиве, который удалил руку Гамлета
с мечом, занесенную над королем только что,— нет речи.
Сцена предыдущая кажется логически совершенно не
связанной с этой, и одна из них должна заключить в
себе какое-то видимое противоречие, если только верна
другая. Эту сцену убийства Полония, как разъясняет
Куно Фишер, очень согласно почти все критики считают
доказательством бесцельного, необдуманного, неплано-
мерного образа действий Гамлета, и недаром почти все
театры и очень многие критики совершенно обходят мол-
чанием сцену с молитвой короля, пропускают ее вовсе,
потому что они отказываются понять, как это возможно
столь явно неподготовленным вводить мотив задержа-
ния. Нигде в трагедии, ни раньше, ни после, нет больше
того нового условия для убийства, которое Гамлет себе
ставит: убить непременно в грехе, так, чтобы погубить
короля и за могилой. В сцене с матерью Гамлету опять

 
Анализ эстетической реакции	229
является тень, но он думает, что тень пришла упреками
осыпать сына за медлительность его в отмщеньи; и, од-
нако, он не оказывает никакого сопротивления, когда
его отправляют в Англию, и в монологе после сцены с
Фортинбрасом сравнивает себя с этим отважным вож-
дем и опять упрекает себя в безволии. Он опять считает
свою медлительность позором и заканчивает монолог ре-
шительно:
О мысль моя, отныне будь в крови.
Живи грозой иль вовсе не живи! (IV, 4)
Мы застаем Гамлета дальше на кладбище, затем во
время разговора с Горацио, наконец, во время поедин-
ка, и уже до самого конца пьесы нет ни одного упоми-
нания о месте, и только что данное Гамлетом обещание
о том, что его единой мыслью будет кровь, не оправды-
вается ни в одном стихе последующего текста. Перед
поединком он полон грустных предчувствий:
«Надо быть выше суеверий. На все господня воля.
Даже в жизни и смерти воробья. Если чему-нибудь суж-
дено случиться сейчас, значит этого не придется дожи-
даться... Самое главное — быть всегда наготове» (V, 2).
Он предчувствует свою смерть, и зритель вместе с
ним. И до самого конца поединка у него нет мысли о
мести, и, что самое замечательное, сама катастрофа про-
исходит так, что она кажется нам подстегнутой совер-
шенно для другой линии интриги; Гамлет не убивает ко-
роля во исполнение основного завета тени, зритель раньше
узнает, что Гамлет умер, что яд в его крови, что в нем
нет жизни и па полчаса; и только после этого, уже стоя в
могиле, уже безжизненный, уже во власти смерти, он
убивает короля.
Самая сцена построена таким образом, что не оставляет
ни малейшего сомнения в том, что Гамлет убивает ко-
роля за его последние злодеяния, за то, что он отра-
вил королеву, за то, что он убил Лаэрта и его — Гамле-
та. Об отце нет ни слова, зритель как бы забыл о нем
вовсе. Эту развязку «Гамлета» все считают совершенно
удивительной и непонятной, и почти все критики согла-
шаются в том, что даже это убийство все же оставляет
впечатление невыполненного долга или долга, выполнен-
ного совершенно случайно.
Казалось бы, пьеса все время была загадочной, по-

 
230	Л. С. Выготский. Психология искусства
тому что Гамлет не убивал короля; наконец убийство
совершилось, и, казалось бы, загадочность должна кон-
читься, но нет, она только что начинается. Мезьер совер-
шенно точно говорит: «Действительно, в последней сце-
не все возбуждает наше удивление, все неожиданно от
начала до конца». Казалось бы, мы всю пьесу ждали
только, чтобы Гамлет убил короля, наконец он убивает
его, откуда же снова наше удивление и непонимание?
«Последняя сцена драмы,— говорит Соколовский,— осно-
вана на коллизии случайностей, соединившихся так вне-
запно и неожиданно, что комментаторы с прежними
взглядами даже серьезно обвиняли Шекспира в неудач-
ном окончании драмы... Надо было придумать вмеша-
тельство именно какой-нибудь посторонней силы... Этот
удар был чисто случаен и напоминал, в руках Гамлета,
острое оружие, которое иногда дают в руки детям, управ-
ляя в то же время рукояткой...» (127, с. 42—43).
Берне правильно говорит, что Гамлет убивает короля
не только в отмщение за отца, но и за мать и за себя.
Джонсон упрекает Шекспира за то, что убийство коро-
ля происходит не по обдуманному плану, но как неожи-
данная случайность. Альфонсо говорит: «Король убит
не вследствие хорошо обдуманного намерения Гамлета
(благодаря ему он, может быть, никогда не был бы
убит), а благодаря событиям, независимым от воли
Гамлета». Что устанавливает рассмотрение этой основ-
ной линии интриги «Гамлета»? Мы видим, что и в своем
сценическом условном времени Шекспир подчеркивает
медлительность Гамлета, то затушевывает ее, оставляя
целые сцены без упоминания о стоящей перед ним зада-
че, то вдруг обнажает и открывает это в монологах
Гамлета так, что можно с совершенной точностью ска-
зать, что зритель воспринимает медлительность Гамлета
не постоянно, равномерно, а взрывами. Медлительность
эта затушевана — и вдруг взрыв монолога; зритель, ко-
гда оглядывается назад, особенно остро отмечает эту
медлительность, и затем действие опять тянется затуше-
ванно до нового взрыва. Таким образом, в сознании зри-
теля все время соединены две несоединимые идеи: с од-
ной стороны, он видит, что Гамлет должен отомстить,
он видит, что никакие ни внутренние, ни внешние причи-
ны не мешают Гамлету сделать это; больше того, автор
играет с его нетерпением, он заставляет его видеть во-

 
Анализ эстетической реакции	231
очию, когда меч Гамлета занесен над королем и затем
вдруг, совершенно неожиданно, опущен; а с другой сто-
роны, он видит, что Гамлет медлит, но он не понимает
причин этой медлительности и он все время видит, что
драма развивается в каком-то внутреннем противоре-
чии, когда перед ней все время ясно намечается цель, а
зритель ясно сознает те отклонения от пути, которые со-
вершает в своем развитии трагедия.
В таком построении сюжета мы вправе сейчас же
увидеть нашу кривую сюжетной формы. Наша фабула
развертывается по прямой линии, и если бы Гамлет
убил короля сейчас же после разоблачений тени, он бы
прошел эти две точки по кратчайшему расстоянию. Но
автор поступает иначе: он все время заставляет нас с
совершенной ясностью сознавать ту прямую линию, по
которой должно было бы идти действие, для того чтобы
мы могли острее ощутить те уклоны и петли, которые
оно описывает на самом деле.
Таким образом, и здесь мы видим, что задача сюже-
та заключается как бы в том, чтобы отклонить фабулу
от прямого пути, заставить ее пойти кривыми путями, и,
может быть, здесь, в самой этой кривизне развития дей-
ствия, мы найдем те нужные для трагедии сцепления
фактов, ради которых пьеса описывает свою кривую ор-
биту.
Для того чтобы понять это, надо опять обратиться к
синтезу, к физиологии трагедии, надо из смысла целого
попытаться разгадать, какую функцию несет эта кривая
линия и почему автор с такой исключительной и един-
ственной в своем роде смелостью заставляет трагедию
отклоняться от прямого пути.
Начнем с конца, с катастрофы. Две вещи здесь легко
бросаются в глаза исследователю: во-первых, то, что ос-
новная линия трагедии, как это отмечено выше, здесь
затемнена и затушевана. Убийство короля происходит
среди всеобщей свалки, это только одна из четырех
смертей, все они вспыхивают внезапно, как смерч; за
минуту до этого зритель не ожидает этих событий, и
ближайшие мотивы, определившие собой убийство ко-
роля, настолько очевидно заложены в последней сцене,
что зритель забывает о том, что он наконец достиг тон
точки, к которой все время вела его трагедия и никак

 
232	Л. С. Выготский. Психология искусства
не могла довести. Как только Гамлет узнает о смерти
королевы, он сейчас вскрикивает:
Средь нас измена! — Кто ее виновник?
Найти его!
Лаэрт открывает Гамлету, что все это проделки коро-
ля. Гамлет восклицает:
Как, и рапира с ядом? Так ступай,
Отравленная сталь, по назначенью!
И, наконец, дальше, подавая королю кубок с ядом:
Так на же, самозванец-душегуб!
Глотай свою жемчужину в растворе!
За матерью последуй!
Нигде ни одного упоминания об отце, везде все при-
чины упираются в происшествие последней сцены. Так
трагедия подходит к своей конечной точке, но от зрите-
ля скрыто, что это и есть та точка, к которой мы все
время стремились. Однако рядом с этим прямым зату-
шеванием очень легко вскрыть и другое, прямо противо-
положное, и мы легко можем показать, что сцена убий-
ства короля трактована как раз в двух противополож-
ных психологических планах: с одной стороны, эта
смерть затушевана рядом ближайших причин и других
сопутствующих смертей, с другой стороны, она выделена
из этого ряда всеобщих убийств так, как это, кажется,
нигде не сделано в другой трагедии. Очень легко пока-
зать, что все остальные смерти происходят как бы неза-
метно; королева умирает, и сейчас же об этом никто не
упоминает больше, Гамлет только прощается с ней:
«Прощай, несчастная королева». Так же точно смерть
Гамлета как-то затенена, погашена. Опять сейчас после
упоминания о Гамлетовой смерти о ней непосредственно
ничего больше не говорится. Незаметно умирает и Ла-
эрт, и, что самое важное, перед смертью он обмени-
вается прощением с Гамлетом. Смерть свою и своего
отца он прощает Гамлету и сам просит прощения за
убийство. Эта внезапная, совершенно неестественная
перемена в характере Лаэрта, который все время горел
местью, является совершенно немотивированной в траге-
дии и самым наглядным образом показывает нам, что
она нужна только для того, чтобы погасить впечатление
от этих смертей и на этом фоне опять выделить смерть

 
Анализ эстетической реакции	233
короля. Выделена эта смерть, как я уже говорил, при
помощи совершенно исключительного приема, которому
трудно указать равный в какой-нибудь трагедии. Что не-
обычайно в этой сцене (см. приложение II), это то, что
Гамлет, совершенно непонятно для чего, дважды уби-
вает короля — сперва отравленным острием шпаги, за-
тем заставляет его выпить яд. Для чего это нужно? Ко-
нечно, по ходу действия это не вызвано ничем, потому
что тут у нас на глазах и Лаэрт и Гамлет умирают
только от действия одного яда — шпаги. Здесь единый
акт — убийство короля — как бы разложен надвое, как
бы удвоен, подчеркнут и выделен для того, чтобы осо-
бенно ярко и остро дать зрителю ощутить, что трагедия
подошла к своей последней точке. Но, может быть, это
двойное убийство короля, столь методически несообразное
и психологически ненужное, имеет какой-нибудь другой
сюжетный смысл?
И его очень нетрудно найти. Припомним, какое зна-
чение имеет вся катастрофа: мы приходим к конечной
точке трагедии — к убийству короля, которого мы ожи-
дали все время, начиная с первого акта, но мы приходим
к этой точке совершенно другим путем: она возникает
как следствие совершенно нового фабульного ряда, и,
когда мы попадаем в эту точку, мы не осознаем сразу,
что это та именно точка и есть, к которой все время
устремлялась трагедия.
Таким образом, для нас делается совершенно ясно,
что в этой точке сходятся два все время расходившихся
на наших глазах ряда, две линии действия и, конечно,
этим двум различным линиям соответствует и раздвоен-
ное убийство, которое как бы заканчивает одну и дру-
гую линию. И сейчас же опять поэт начинает маскиро-
вать это короткое замыкание двух токов в катастрофе,
и в коротком послесловии трагедии, когда Горацио, по
обычаю шекспировских героев, пересказывает кратко все
содержание пьесы, он опять затушевывает это убийство
короля и говорит:
Я всенародно расскажу про все
Случившееся. Расскажу о страшных
Кровавых и безжалостных делах,
Превратностях, убийствах по ошибке,
Наказанном двуличье и к концу —
О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников.

 
234	Л. С. Выготский. Психология искусства
И в этой общей куче смертей и кровавых дел опять
расплывается и тонет катастрофическая точка трагедии.
В этой же сцене катастрофы мы совершенно ясно ви-
дим, какой огромной силы достигает художественная
формовка сюжета и какие эффекты извлекает из нее
Шекспир. Если вглядеться в порядок этих смертей, мы
увидим, насколько Шекспир изменяет их естественный
порядок исключительно для того, чтобы превратить их
в художественный ряд. Смерти слагаются в мелодию,
как звуки, на деле король умирает до Гамлета, а в сю-
жете еще мы ничего не слышали о смерти короля, но
уже знаем, что Гамлет умер и что в нем нет жизни на
полчаса, Гамлет переживает всех, хотя мы знаем о том,
что он умер, и хотя он ранен всех раньше. Все эти пере-
группировки основных событий вызваны только одним
требованием — требованием нужного психологического
эффекта. Когда мы узнаем о смерти Гамлета, мы окон-
чательно теряем всякую надежду на то, что трагедия
когда-нибудь достигнет той точки, куда она стремится.
Нам кажется, что конец трагедии принял как раз про-
тивоположное направление, и как раз в ту минуту, когда
мы меньше всего ожидаем этого, когда это кажется нам
невозможным, тогда именно это и свершается. И Гамлет
в своих последних словах прямо указывает на какой-то
тайный смысл во всех этих событиях, когда он закап-
чивает просьбой к Горацио пересказать, как все это
было, чем все это было вызвано, просит его передать
внешний очерк событий, который сохраняет и зритель, и
заканчивает: «Дальнейшее — молчанье». И для зрителя
действительно остальное совершается в молчании, в том
недосказанном в трагедии остатке, который возникает из
этой удивительно построенной пьесы. Новые исследова-
тели охотно подчеркивают чисто внешнюю сложность
этой пьесы, которая ускользала от прежних авторов.
«Здесь мы видим несколько параллельных фабульных
цепей: историю убийства отца Гамлета и месть Гамле-
та, историю смерти Полония и месть Лаэрта, историю
Офелии, историю Фортинбраса, развитие эпизодов с ак-
терами, с поездкой Гамлета в Англию. На протяжении
трагедии место действия меняется двадцать раз. В пре-
делах каждой сцены мы видим быстрые смены тем, пер-
сонажей. Изобилует игровой элемент... Мы имеем много

 
Анализ эстетической реакции	235
разговоров не на тему интриги... вообще развитие эпизо-
дов, перебивающих действие...» (110, с. 182).
Однако легко видеть, что дело здесь вовсе не в те-
матической пестроте, как полагает автор, что перебива-
ющие эпизоды очень тесно связаны с основной интри-
гой — и эпизод с актерами, и разговоры могильщиков,
которые в шуточном плане опять рассказывают о смер-
ти Офелии, и убийство Полония, и все остальное. Сюжет
трагедии раскрывается перед нами в окончательном виде
так: с самого начала сохраняется вся фабула, лежащая
в основе легенды, и зритель все время имеет перед со-
бой ясный скелет действия, те нормы и пути, по которым
действие развивалось. Но все время действие уклоняет-
ся от этих намеченных фабулой путей, сбивается на дру-
гие пути, вычерчивает сложную кривую, и в некоторых
высших точках, в монологах Гамлета, читатель как бы
взрывами вдруг узнает о том, что трагедия уклонилась
от пути. И эти монологи с самоупреками в медлительно-
сти имеют то главное назначение, что они должны заста-
вить нас ясно ощутить, насколько делается не то, что
должно было бы делаться, и должны еще раз ясно пред-
ставить перед нашим сознанием ту конечную точку, куда
действие все же должно быть направлено. Всякий раз
после такого монолога мы опять начинаем думать, что
действие выпрямится, и так до нового монолога, который
опять открывает нам, что действие опять искривилось.
В сущности, структуру этой трагедии можно выразить
при помощи одной чрезвычайно простой формулы. Фор-
мула фабулы: Гамлет убивает короля, чтобы отомстить
за смерть отца. Формула сюжета — Гамлет не убивает
короля. Если содержание трагедии, ее материал рас-
сказывает о том, как Гамлет убивает короля, чтобы ото-
мстить за смерть отца, то сюжет трагедии показывает
нам, как он не убивает короля, а когда убивает, то это
выходит вовсе не из мести. Таким образом, двойствен-
ность фабулы-сюжета — явное протекание действия в
двух планах, все время твердое сознание пути и откло-
нения от него — внутреннее противоречие — заложены в
самых основах этой пьесы. Шекспир как будто выби-
рает наиболее подходящие события для того, чтобы вы-
разить то, что ему нужно, он выбирает материал, кото-
рый окончательно несется к развязке и заставляет его
мучительно уклоняться от нее. Он пользуется здесь тем

 
236	Л. С. Выготский. Психология искусства
психологическим методом, который Петражицкий пре-
красно назвал методом дразнений чувств и который он
хотел ввести как экспериментальный метод исследова-
ния. В самом деле, трагедия все время дразнит наши
чувства, она обещает нам исполнения цели, которая с
самого начала стоит перед нашими глазами, и все вре-
мя отклоняет и отводит нас от этой цели, напрягая наше
стремление к этой цели и заставляя мучительно ощу-
щать каждый шаг в сторону. Когда, наконец, цель до-
стигнута, оказывается, что мы приведены к ней совер-
шенно другим путем, и два разных пути, которые, каза-
лось нам, шли в противоположные стороны и враждова-
ли во все время развития трагедии, вдруг сходятся в
одной общей точке, в раздвоенной сцене убийства коро-
ля. К убийству в конце концов приводит то, что все вре-
мя отводило от убийства, и катастрофа, таким образом,
достигает снова высшей точки противоречия, короткого
замыкания противоположного направления двух токов.
Если мы прибавим к этому, что во все время развития
действия оно перебивается совершенно иррациональным
материалом, для нас станет ясно, насколько эффект не-
понятности лежал в самых заданиях автора. Вспомним
безумие Офелии, вспомним повторное безумие Гамлета,
вспомним, как он дурачит Полония и придворных,
вспомним напыщенно бессмысленную декламацию акте-
ра, вспомним непереводимый до сих пор на русский язык
цинизм разговора Гамлета с Офелией, вспомним клоу-
наду могильщиков,— и мы везде и всюду увидим, что
весь этот материал, как во сне, перерабатывает те же
самые события, которые только что были даны в драме,
но сгущает, усиливает и подчеркивает их бессмыслицу,
и мы тогда поймем истинное назначение и смысл всех
этих вещей. Это как бы громоотводы бессмыслицы, кото-
рые с гениальной расчетливостью расставлены автором
в самых опасных местах своей трагедии для того, чтобы
довести дело как-нибудь до конца и сделать вероятным
невероятное, потому что невероятна сама по себе тра-
гедия Гамлета так, как она построена Шекспиром; но
вся задача трагедии, как и искусства, заключается в
том, чтобы заставить лас пережить невероятное, для
того чтобы какую-то необычайную операцию проделать
над нашими чувствами. И для этого поэты пользуются
двумя интересными приемами: во-первых,— это громо-

 
Анализ эстетической реакции	237
отводы бессмыслицы, как мы называем все эти ирра-
циональные части «Гамлета». Действие развивается с
окончательной невероятностью, оно грозит показаться
нам нелепым, внутренние противоречия сгущаются до
крайности, расхождение двух линий достигает своего
апогея, кажется, вот-вот они разорвутся, оставят одна
другую, и действие трагедии треснет и вся она раско-
лется,— и в эти самые опасные минуты вдруг действие
сгущается и совершенно откровенно переходит в безум-
ный бред, в повторное сумасшествие, в напыщенную
декламацию, в цинизм, в открытое шутовство. Рядом с
этим откровенным безумием невероятность пьесы, про-
тивопоставленная ему, начинает казаться правдоподоб-
ной и действительной. Безумие введено в таком обиль-
ном количестве в эту пьесу для того, чтобы спасти ее
смысл. Бессмыслица отводится, как по громоотводу60,
всякий раз, когда она грозит разорвать действие, и
разрешает катастрофу, которая каждую минуту долж-
на возникнуть. Другой прием, которым пользуется
Шекспир для того, чтобы заставить нас вложить свои
чувства в невероятную трагедию, сводятся к следую-
щему: Шекспир допускает как бы условность в квадра-
те, вводит сцену па сцене, заставляет своих героев про-
тивопоставлять себя актерам, одно и то же событие дает
дважды, сперва как действительное, затем как разыгран-
ное актерами, раздваивает свое действие и его фиктивной,
вымышленной частью, второй условностью, затушевывает
и скрывает невероятность первого плана.
Возьмем простейший пример. Актер декламирует свой
патетический монолог о Пирре, актер плачет, но Гамлет
сейчас же в монологе подчеркивает, что это только сле-
зы актера, что он плачет из-за Гекубы, до которой ему
нет никакого дела, что эти слезы и страсти только фик-
тивные. И когда он противополагает этой фиктивной
страсти актера свою страсть, она кажется нам уже не
фиктивной, а настоящей, и мы с необыкновенной силой
переносимся в нее. Или так же точно применен тот же
прием раздвоения действия и введения в пего действия
фиктивного в знаменитой сцене с «мышеловкой». Король
и королева на сцене изображают фиктивную картину
убийства мужа, а король и королева — зрители приходят
от этого фиктивного изображения в ужас. И это раздво-
ение двух планов, противоположение актеров и зрителей

 
238	Л. С. Выготский. Психология искусства
заставляет нас с необычайной серьезностью и силой по-
чувствовать смущение короля, как действительное. Не-
вероятность, лежащая в основе трагедии, спасена, потому
что она обставлена с двух сторон надежными стражами:
с одной стороны, громоотвод откровенного бреда, рядом
с которым трагедия получает видимый смысл; с другой
стороны, громоотвод откровенной фиктивности, лицедей-
ства, второй условности, рядом с которой первый план ка-
жется настоящим. Это напоминает то, как если бы на
картине находилось изображение другой картины. Но не
только это противоречие заложено в основе нашей тра-
гедии, в ней лежит и другое, не менее важное для ее
художественного эффекта. Это второе противоречие за-
ключается в том, что выбранные Шекспиром действую-
щие лица как-то не соответствуют тому ходу действий,
который он наметил, и Шекспир своей пьесой дает на-
глядное опровержение того общего предрассудка, будто
характеры действующих лиц должны определять собой
действия и поступки героев. Но казалось бы, что, если
Шекспир хочет изобразить , убийство, которое никак не
может состояться, он должен поступить или по рецепту
Вердера, то есть обставить исполнение задачи возможно
более сложными препятствиями внешнего порядка, для
того чтобы преградить дорогу своему герою, либо он
должен был бы поступить по рецепту Гёте и показать,
что задача, которая возложена на героя, превышает его
силы, что от него требуют невозможного, несовместимого
с его природой, титанического. Наконец, у автора был
еще третий выход — он мог поступить по рецепту Берне
и изобразить самого Гамлета бессильным, трусливым и
плаксивым человеком. Но автор не только не сделал ни
одного, ни другого, ни третьего, но во всех трех отноше-
ниях пошел в прямо противоположном направлении: он
убрал всякие объективные препятствия с пути своего ге-
роя; в трагедии решительно не показано, что мешает
Гамлету убить короля сейчас же после слов тени, даль-
ше, он потребовал от Гамлета самой посильной для него
задачи убийства, потому что на протяжении пьесы Гам-
лет трижды становится убийцей в совершенно эпизодиче-
ских и случайных сценах. Наконец, он изобразил Гамле-
та человеком исключительной энергии и огромной силы и
выбрал себе героя, прямо противоположного тому, кото-
рый ответил бы его фабуле.
 
Анализ эстетической реакции	239
Именно поэтому критикам и пришлось, чтобы спасти
положение, внести указанные коррективы и либо приспо-
собить фабулу к герою, либо героя приспособить к фабу-
ле, потому что они все время исходили из ложного убеж-
дения, что между героем и фабулой должна существовать
прямая зависимость, что фабула выводится из характера
героев, как характеры героев понимаются из фабулы.
Но все это наглядно опровергает Шекспир. Он исхо-
дит как раз из противоположного, именно из полного не-
соответствия героев и фабулы, из коренного противоре-
чия характера и событий. И нам, знакомым уже с тем,
что сюжетное оформление тоже исходит из противоречия
с фабулой, не трудно уже найти и понять смысл этого
противоречия, возникающего в трагедии. Дело в том, что
по самому строю драмы, кроме естественной последова-
тельности событий, в ней возникает еще одно единство,
это единство действующего лица или героя. Ниже мы бу-
дем иметь случай показать, как развивается понятие о
характере героя, но уже сейчас мы может допустить, что
поэт, который играет все время па внутреннем противо-
речии между сюжетом и фабулой, очень легко может ис-
пользовать это второе противоречие — между характером
его героя и между развитием действия. Психоаналитики
совершенно правы, когда они утверждают, что сущность
психологического воздействия трагедии заключается в
том, что мы идентифицируем себя с героем. Это совер-
шенно верно, что герой есть точка в трагедии, исходя из
которой автор заставляет нас рассматривать всех осталь-
ных действующих лиц и все происходящие события.
Именно эта точка собирает воедино наше внимание, она
служит точкой опоры для нашего чувства, которое иначе
потерялось бы, бесконечно отклоняясь в своих оценках,
В своих волнениях за каждое действующее лицо. Если бы
мы одинаково оценивали и волнение короля, и волнение
Гамлета, и надежды Полония, и надежды Гамлета,—
наше чувство заблудилось бы в этих постоянных колеба-
ниях, и одно и то же событие представлялось бы нам со-
вершенно в противоположных смыслах. Но трагедия по-
ступает иначе: она придает нашему чувству единство, за-
ставляет его все время сопровождать героя и уже через
героя воспринимать все остальное. Достаточно взглянуть
только на всякую трагедию, в частности на Гамлета, для
того чтобы увидеть, что все лица в этой трагедии изобра-

 
240	Л. С. Выготский. Психология искусства
жены такими, какими их видит Гамлет. Все события пре-
ломляются через призму его души, и, таким образом, ав-
тор созерцает трагедию в двух планах: с одной стороны,
он видит все глазами Гамлета, а с другой стороны, он
видит самого Гамлета своими собственными глазами, так
что всякий зритель трагедии сразу и Гамлет и его созер-
цатель. Из этого становится уже совершенно понятной та
огромная роль, которая выпадает на действующее лицо
вообще и на героя в частности в трагедии. Мы имеем
здесь совершенно новый психологический план, и если в
басне мы открываем два направления внутри одного и
того же действия, в новелле — один план фабулы и дру-
гой план сюжета, то в трагедии мы замечаем еще один
новый план: мы воспринимаем события трагедии, ее ма-
териал, затем мы воспринимаем сюжетное оформление
этого материала и, наконец, третье, мы воспринимаем
еще один план — психику и переживания героя. И так
как все эти три плана относятся в конце концов к одним
и тем же фактам, но только взятым в трех разных отно-
шениях, естественно, что между этими планами должно
существовать внутреннее противоречие, хотя бы для того,
чтобы наметить расхождение этих планов. Чтобы понять,
как строится трагический характер, можно воспользо-
ваться аналогией, и эту аналогию мы видим в той психо-
логической теории портрета, которую выдвинул Христи-
ансен: для него проблема портрета заключается раньше
всего в вопросе, каким образом портретист передает на
картине жизнь, как он заставляет жить лицо на портрете
и как он достигает того эффекта, который присущ одному
только портрету, именно то, что он изображает живого
человека. В самом деле, если мы станем искать отличие
портрета от картины, мы никогда не найдем его ни в ка-
ких внешних формальных и материальных признаках.
Мы знаем, что картина может изображать одно какое-
нибудь лицо и на портрете могут быть изображены не-
сколько лиц, портрет может включать в себя и пейзажи
и натюрморт, и мы никогда не найдем различия между
картиной и портретом, если за основу не возьмем именно
ту жизнь, которая отличает всякий портрет. Христиансен
берет за исходный пункт своего исследования тот факт,
что «неодушевленность стоит во взаимной связи с про-
странственными размерами. С величиной портрета воз-
растает не только полнота его жизни, но и решительность

 
Анализ эстетической реакции	241
ее проявлений, прежде всего спокойствие ее походки.
Портретисты знают по опыту, что более крупная голова
легче говорит» (124, с. 283).
Это приводит к тому, что наш глаз отрешается от од-
ной определенной точки, с которой он рассматривает
портрет, что портрет лишается своего композиционного
неподвижного центра, что глаз блуждает по портрету
взад и вперед, «от глаза ко рту, от одного глаза к дру-
гому и ко всем моментам, заключающим в себе выраже-
ние лица» (124, с. 284).
Из различных точек картины, на которых останавли-
вается глаз, он вбирает в себя различное выражение
лица, различное настроение, и отсюда возникает та
жизнь, то движение, та последовательная смена неодина-
ковых состояний, которая в противоположность оцепене-
нию неподвижности составляет отличительную черту пор-
трета. Картина всегда пребывает в том виде, как она
создана, портрет постоянно меняется, и отсюда его
жизнь. Христиансен формулировал психологическую
жизнь портрета в следующей формуле: «Это физиономи-
ческое несовпадение разных факторов выражения лица.
Возможно, конечно, и, кажется, рассуждая отвлечен-
но, даже гораздо естественнее заставить отражаться в
углах рта, в глазах и в остальных частях лица одно и то
же душевное настроение... Тогда портрет звучал бы в
одном-едином тоне... Но он был бы как вещь звучащая,
лишенная жизни. Поэтому-то художник дифференцирует
душевное выражение и дает одному глазу несколько иное
выражение, чем другому, и в свою очередь иное складкам
рта и так повсюду. Но простых различий недостаточно,
они должны гармонически относиться друг к другу...
Главный мелодический мотив лица дается отношением
рта и глаза друг к другу: рот говорит, глаз отвечает, в
складках рта сосредоточивается возбуждение и напря-
женность воли, в глазах господствует разрешающее спо-
койствие интеллекта... Рот выдает инстинкты и все, чего
хочет достигнуть человек; глаз открывает, чем он сде-
лался в реальной победе или в усталой резиньяции...»
(124, с. 284-285).
В этой теории Христиансен толкует портрет как дра-
му. Портрет передает нам не просто лицо и застывшее в
нем душевное выражение, а нечто гораздо большее: он
передает нам смену душевных настроений, целую историю

 
242	Л. С. Выготский. Психология искусства
души, ее жизнь. Нам думается, что совершенно аналогич-
но зритель подходит и к проблеме характера трагедии.
Характер в точном смысле этого слова может быть вы-
держан только в эпосе, как духовная жизнь в портрете.
Что касается характера трагедии, то для того, чтобы он
жил, он должен быть составлен из противоречивых черт,
он должен переносить нас от одного душевного движения
к другому. Так же точно, как в портрете физиономиче-
ское несовпадение разных факторов выражения лица есть
основа нашего переживания,— в трагедии психологиче-
ское несовпадение разных факторов выражения характе-
ра есть основа трагического чувства. Трагедия именно
потому может совершать невероятные эффекты с нашими
чувствами, что она заставляет их постоянно превра-
щаться в противоположные, обманываться в своих ожи-
даниях, наталкиваться на противоречия, раздваиваться;
и когда мы переживаем «Гамлета», нам кажется, что мы
пережили тысячи человеческих жизней в один вечер, а
точно — мы успели перечувствовать больше, чем в целые
годы нашей обычной жизни. И когда мы вместе с героем
начинаем чувствовать, что он более не принадлежит себе,
что он делает не то, что он делать был бы должен,— то-
гда именно трагедия вступает в свою силу. Замечательно
выражает это Гамлет, когда в письме к Офелии клянется
ей в вечной любви до тех пор, пока «эта машина» при-
надлежит ему. Русские переводчики обыкновенно пере-
дают слово «машина» словом «тело», не понимая, что в
этом слове самая суть трагедии*. Гончаров был глубоко
прав, когда говорил, что трагедия Гамлета в том, что он
не машина, а человек.
В самом деле, вместе с трагическим героем мы начи-
наем ощущать себя в трагедии машиной чувств, которая
направляется самой трагедией, которая приобретает над
нами поэтому совершенно особенную и исключительную
власть.
Мы подходим к некоторым итогам. Мы можем теперь
формулировать то, что мы нашли, как тройное противоре-
чие, лежащее в основе трагедии: противоречив фабулы и
сюжета и действующих лиц. Каждый из этих элементов
направлен как бы в совершенно разные стороны, и для

* В переводе Б. Пастернака: «Твой навеки, драгоценнейшая,
пока эта махина принадлежит ему».— Ред.
 
Анализ эстетической реакции	243
нас совершенно понятно, что тот новый момент, который
вносит трагедия, есть следующий: уже в новелле мы име-
ли дело с раздвоением планов, мы одновременно пережи-
вали события в двух противоположных направлениях: в
одном, которое давало ему фабула, и в другом, которое
они приобретали в сюжете. Эти же два противоположных
плана сохранены и в трагедии, и мы указывали все время
на то, что, читая «Гамлета», мы движем наши чувства в
двух планах: с одной стороны, мы все яснее и яснее со-
знаем цель, к которой идет трагедия, с другой стороны,
мы столь же ясно видим, насколько она уклоняется от
этой цели. Что же нового привносит трагический герой?
Совершенно очевидно, что он объединяет в каждый дан-
ный момент оба эти плана и что он является высшим и
постоянно данным единством того противоречия, которое
заложено в трагедии. Мы уже указывали на то, что вся
трагедия строится все время с точки зрения героя, и зна-
чит, он есть та объединяющая два противоположных тока
сила, которая все время собирает в одно переживание,
приписывая его герою, оба противоположных чувства.
Таким образом два противоположных плана трагедия
все время ощущаются нами как единство, так как они
объединены в трагическом герое, с которым мы себя
идентифицируем. И та простая двойственность, которую
мы нашли уже в рассказе, заменяется в трагедии неиз-
меримо более острой и высшего порядка двойствен-
ностью, которая возникает из того, что мы, с одной сто-
роны, видим всю трагедию глазами героя, а с другой —
видим героя своими собственными глазами. Что это дей-
ствительно так и что, в частности, так следует понимать
«Гамлета», убеждает нас синтез сцены катастрофы, ана-
лиз которой приведен нами раньше. Мы показали, что в
этой точке сходятся два плана трагедии, две линии ее
развития, которые, как нам казалось, уводили в совер-
шенно противоположные стороны, и это их неожиданное
совпадение вдруг преломляет всю трагедию совершенно
особенным образом и представляет все протекшие собы-
тия в совершенно ином виде. Зритель обманут. Все то,
что он считал уклонением от пути, привело его именно
туда, куда он стремился все время, а когда он попал в
конечный пункт, он не сознает его как цель своего стран-
ствия. Противоречия не только сошлись, но и поменялись
своими ролями — и это катастрофическое обнажение про-

 
244	Л. С. Выготский. Психология искусства
тиворечий объединяется для зрителя в переживании ге-
роя, потому что в конце концов только эти переживания
принимает он как свои. И зритель не испытывает удовле-
творения и облегчения от убийства короля, его натяну-
тые в трагедии чувства не получают вдруг простого и
плоского разрешения. Король убит, и сейчас же внима-
ние зрителя, как молния, перенесено на дальнейшее, на
смерть самого героя, и в этой новой смерти зритель ощу-
щает и переживает все те трудные противоречия, которые
раздирали его сознание и бессознательное во все время
созерцания трагедии.
И когда трагедия — и в последних словах Гамлета и
в речи Горацио — как бы снова описывает свой круг, зри-
тель совершенно ясно ощущает то раздвоение, на кото-
ром она построена. Рассказ Горацио возвращает его
мысль к внешнему плану трагедии, к ее «словам, словам,
словам». Остальное, как говорит Гамлет,— молчание.
 
 
Глава IX
Искусство
как катарсис

 
Теория эмоций и фантазии. Прин-
ципы экономии сил. Теория эмо-
ционального тона и вчувствования.
Закон "двойного выражения эмоций"
и закон «реальности эмоции». Цент-
ральный и периферический разряд
эмоций. Аффективное противоречие
и начало антитезы. Катарсис. Уни-
чтожение содержания формой.
 
 
Психология искусства имеет дело с двумя или даже с
тремя главами теоретической психологии. Всякая теория
искусства находится в зависимости от той точки зрения,
которая установлена в учении о восприятии, в учении о
чувстве и в учении о воображении или фантазии. Обыч-
но искусство и рассматривается в курсе психологии, в од-
ной из этих трех глав или во всех трех главах вместе.
Однако отношения между тремя этими проблемами со-
вершенно не в одинаковой степени важны для психоло-
гии искусства. Совершенно очевидно, что психология
восприятия играет несколько служебную и подчиненную
роль по сравнению с двумя другими главами, потому что
все теоретики уже отказались от того наивного сенсуа-
лизма, согласно которому искусство есть просто радость
от красивых вещей. Уже давно эстетическая реакция, да-
же в ее простейшем виде, отличалась теоретиками от
обычной реакции при восприятии приятного вкуса, за-

 
246	Л. С. Выготский. Психология искусства
паха или цвета. Проблема восприятия есть одна из са-
мых важных проблем психологии искусства, но она не
есть центральная проблема, потому что сама она находит-
ся в зависимости от того решения, которое мы дадим дру-
гим вопросам, стоящим в самом центре нашей пробле-
мы. В искусстве актом чувственного восприятия только
начинается, но, конечно, не завершается реакция, и по-
тому психологию искусства приходится начинать не с
той главы, которая имеет дело обычно с элементарными
эстетическими переживаниями, а с других двух проб-
лем — чувства и воображения. Можно даже прямо ска-
зать, что правильное понимание психологии искусства
может быть создано только па пересечении этих двух
проблем и что все решительно психологические системы,
пытающиеся объяснить искусство, в сущности говоря,
представляют собой комбинированное в том или ином ви-
де учение о воображении и чувстве. Надо, однако, ска-
зать, что нет в психологии глав более темных, чем эти
две главы, и что именно они подвергались в последнее
время наибольшей переработке и наибольшему пересмот-
ру, хотя до сих пор, к сожалению, мы не имеем сколько-
нибудь общепризнанной и законченной системы учения
о чувстве и учения о фантазии. Еще хуже обстоит дело
в объективной психологии, которая сравнительно легко
развивает схему тех форм поведения, которые соответст-
вовали волевым процессам в прежней психологии и отча-
сти процессам интеллектуальным, но именно две эти об-
ласти остаются для объективной психологии еще почти
не разработанными. «Психология чувства,— говорит Тит-
ченер,— пока еще в широких размерах есть психология
личного мнения и убеждения» (103, с. 190). Так же точ-
но с «воображением». Как говорит проф. Зеньковский,
«давно уже в психологии происходит скверный анекдот».
Эта сфера остается чрезвычайно мало изученной, как и
область чувства, и самым проблематическим и загадоч-
ным остается для современной психологии связь и отно-
шение эмоциональных фактов с областью фантазии. Это-
му отчасти способствует то, что чувства отличаются це-
лым рядом особенностей, из которых как на первую пра-
вильно указывает Титченер — па смутность. Именно
этим чувству отличается от ощущения: «Чувство не име-
ет свойства ясности. Удовольствие и неудовольствие мо-
гут быть интенсивными и продолжительными, но они ни-

 
Психология искусства	247
когда не бывают ясными. Это значит — если мы перейдем
на язык популярной психологии,— что на чувстве невоз-
можно сосредоточить внимания. Чем больше внимания
обращаем мы на ощущение, тем оно становится яснее и
тем лучше и отчетливее мы его помним. Но мы совер-
шенно не можем сосредоточить внимание па чувстве;
если мы пытаемся это сделать, то удовольствие или не-
удовольствие тотчас же исчезает и скрывается от нас, и
мы застаем себя за наблюдением какого-нибудь безраз-
личного ощущения или образа, которого мы совсем не
хотели наблюдать. Если мы желаем получить удовольст-
вие от концерта или от картины, мы должны вниматель-
но воспринимать то, что мы слышим или видим; но как
только мы попытаемся обратить внимание на самое удо-
вольствие, это последнее исчезает» (103, с. 194—195).
Таким образом, с одной стороны, для эмпирической
психологии чувство находилось вне области сознания,
потому что все то, что не могло быть фиксировано в
фокусе внимания, отодвигалось для эмпирической пси-
хологии на окраины нашего поля сознания. Однако це-
лый ряд психологов указывает на другую, как раз про-
тивоположную черту чувства, именно на то, что чувство
всегда сознательно и что бессознательное чувство есть
противоречие в самом определении. Так, Фрейд, который
является едва ли не самым большим защитником бес-
сознательного, говорит: «Ведь сущность чувства состоит
в том, что оно чувствуется, то есть известно сознанию.
Возможность бессознательности совершенно отпадает,
таким образом, для чувства, ощущений и аффектов»
(119, с. 135). Фрейд, правда, возражает против такого
элементарного утверждения и пытается выяснить, имеет
ли смысл такое утверждение, как парадоксальный и бес-
сознательный страх. И дальше он выясняет, что, хотя
психоанализ и говорит о бессознательных аффектах, од-
нако эта бессознательность аффекта отличается от бессо-
знательности представления, так как бессознательному
аффекту соответствует только зародыш аффекта как воз-
можность, не получившая дальнейшего развития. «Строго
говоря... бессознательных аффектов в том смысле, в ка-
ком встречаются бессознательные представления, не бы-
вает» (119, с. 136).
Такого же мнения из психологов искусства держит-
ся Овсянико-Куликовский, который противопоставляет

 
248	Л. С. Выготский. Психология искусства
чувство мысли отчасти потому, что чувство не может
быть бессознательным. Он дает решение вопроса, близ-
кое к мнению Джемса и противоположное мнению Рибо,
Именно он утверждает, что у нас не существует памяти
чувств: «Сперва нужно решить, возможно ли бессозна-
тельное чувство, как вполне возможна бессознательная
мысль. Мне кажется, отрицательный ответ сам собой на-
прашивается. Ведь чувство с его неизбежной окраской
остается чувством только до тех пор, пока оно ощущает-
ся, проявляется в сознании... По моему крайнему разуме-
нию, выражение «бессознательное чувство» есть contra-
dictio in adjecto, как черная белизна и т. п., и бессозна-
тельной сферы в душе чувствующей нет» (79, с. 23, 24).
Мы, таким образом, наталкиваемся как будто на
противоречие: с одной стороны, чувство по необходимо-
сти лишено сознательной ясности, с другой стороны,
чувство никак не может быть бессознательным. Это
противоречие, установленное в эмпирической психологии,
кажется нам очень близким к действительности, но его
нужно перенести и в объективную психологию и по-
пытаться найти его истинный смысл. Для этого попробую
ем сперва дать ответ в самых общих словах на то, чем
является чувство как нервный процесс, какие объектив-
ные свойства мы можем приписать этому процессу.
Многие авторы согласны в том, что с точки зрения
нервных механизмов чувство следует отнести к процес-
сам траты, расхода или разряда нервной энергии. Проф.
Оршанский указывает на то, что вообще наша психиче-
ская энергия может расходоваться в трех видах: «Во-
первых, на двигательную иннервацию — в форме двига-
тельного представления или воли, что составляет выс-
шую психическую работу. Вторая часть психической энер-
гии расходуется на внутреннее разряжение. Насколько
это распространение имеет характер иррадиации или про-
ведения психической волны — это составляет подкладку
ассоциации представлений. Насколько же оно влечет за
собою дальнейшее освобождение живой психической энер-
гии в других нервных волнах, оно составляет источник чув-
ства. Наконец, в-третьих, часть живой психической энер-
гни превращается путем угнетения в скрытое состояние,
в бессознательное... Поэтому энергия, превращаемая уг-
потением в скрытое состояние, есть основное условие
логической работы. Таким образом, три части психиче-

 
Психология искусства	240
ской энергии, или работы, соответствуют трем видам
нервной работы; чувство соответствует разряжению, во-
ля — рабочей части энергии, а интеллектуальная часть
энергии, особенно абстракция, связана с угнетением пли
экономией нервной и психической силы... Вместо разря-
жения в высших психических актах преобладает превра-
щение живой психической энергии в запасную» (82,
с.536—537).
С этим взглядом на чувство, как на расход энергии,
более или менее согласны авторы самых разных напра-
влений. Так высказывается и Фрейд, говоря, что аффек-
ты и чувства соответствуют процессам израсходования
энергии, конечное выражение их воспринимается как
ощущение. «Аффективность выражается, по существу,
в моторном (секреторном, регулирующем кровеносную
систему) оттоке энергии, ведущем к (внутреннему) изме-
нению самого тела без отношения к внешнему миру; мо-
торность выражается в действиях, назначение которых —
изменение во внешнем мире» (119, с. 137).
Эту же точку зрения принимали многие психологи
искусства, и в частности Овсянико-Куликовский. Несмо-
тря на то, что в своих основных представлениях он ис-
ходит из принципа экономии сил как основного принци-
па эстетики, он должен был сделать исключение для чув-
ства. По его словам, «наша чувствующая душа по
справедливости может быть сравниваема с тем возом,
о котором говорится: что с воза упало, то пропало. На-
против, душа мыслящая — это такой воз, с которого
ничего не может упасть. Вся поклажа там хорошо по-
мещена и скрыта в сфере бессознательного... Если бы
чувства, нами переживаемые, сохранились и работали
в бессознательной сфере, постоянно переходя в созна-
ние (как это делает мысль), то паша душевная жизнь
была бы такой смесью рая и ада, что самая крепкая
организация не выдержала бы этого непрерывного сце-
пления радостей, горестей, обиды, злобы, любви, зави-
сти, ревности, сожалений, угрызений, страхов, надежд
и т. д. Нет, чувства, раз пережитые и потухшие, не по-
ступают в сферу бессознательного, и такой сферы нет в
душе чувствующей. Чувства, как сознательные по пре-
имуществу процессы психики, скорее тратят, чем сбе-
регают душевную силу. Жизнь чувства — расход ду-
ши» (79, с. 24-26).
 
250	Л. С. Выготский. Психология искусства
Для того чтобы подтвердить эту мысль, Овсянико-
Куликовский подробно показывает, что в нашей мысли
господствует закон памяти, а в нашем чувстве за-
кон забвения, и за основу для своего рассмотрения
берет самые яркие и высшие проявления чувства, имен-
но аффекты и страсти... «Что аффекты и страсти пред-
ставляют собою расходование душевной силы, это не
может подлежать сомнению, равно как и то, что если
взять всю совокупность аффектов и страстей за извест-
ный период времени, то этот расход окажется огром-
ным. Какие статьи в этом расходе могут быть призна-
ны полезными и производительными — это уж другой
вопрос; но несомненно, что многие страсти и различные
аффекты оказываются настоящим расточительством,
душевным мотовством, ведущим к банкротству психики.
Так вот, если будем иметь в виду, с одной стороны,
высшие процессы обобщающей мысли, научной и фило-
софской, а с другой — самые сильные и яркие аффекты,
и страсти, то коренная противоположность и антагонизм
двух душ — мыслящей и чувствующей — выступят отчет-
ливо в нашем сознании. И мы убедимся, что в самом де-
ле эти «две души» плохо ладят между собою и что
психика человека, из них слагающаяся, есть психика
плохо организованная, неустойчивая, исполненная внут-
ренних противоречий» (79, с. 27—28).
И в самом деле, это представляет собой основной для
психологии искусства вопрос — как должны мы смотреть
на чувство, только ли как на трату психической энергии
или в экономии психической жизни оно имеет и эконо-
мизирующую, сберегающую роль? Я потому называю
этот вопрос центральным, важным для психологии чув-
ства, что в зависимости от того или иного решения его
находится ответ на другой центральный вопрос психо-
логической эстетики — о принципе экономии сил. Со вре-
мен Спенсера у нас принято в основу искусства класть
объяснение, исходящее из закона экономии душевных
сил61*, в котором Спенсер и Авенариус видели чуть ли
не универсальный принцип душевной работы. Этот прин-
цип был заимствован искусствоведами, и в русской
литературе всех полнее формулировал его Веселовский
выдвинув знаменитую формулу, гласящую, что "достоин-
ство стиля состоит именно в том, чтобы составить воз-
можно большее количество мыслей в возможно меньшем

 
Психология искусства	251
количестве слов». Та же точка зрения поддерживается
и всей школой Потебни, а Овсянико-Куликовский скло-
нен даже все художественное чувство, в отличие от эсте-
тического, свести к чувству экономии. Формалисты опол-
чились против такого мнения, указав на целый ряд
чрезвычайно убедительных доводов, противоречащих
этому принципу. Так, Якубинский показал, что в поэти-
ческом языке отсутствует закон расподобления плавных
звуков, другое исследование показало, что поэтический
язык характеризуется именно трудно произносимым сте-
чением звуков, что приемом искусства является прием
затруднения восприятия, выведение его из привычного
автоматизма и что поэтический язык подчиняется прави-
лу Аристотеля, который говорил, что он должен звучать,
как чужестранный. Противоречие, которое существует
между этим принципом, с одной стороны, и между тео-
рией чувства как расхода душевной энергии — с другой,
совершенно очевидно. Оно на деле привело к тому, что
Овсянико-Куликовскому, который захотел в своей теории
сохранить оба эти закона, пришлось на деле разделить
искусство на две совершенно различные области: на
искусство образное и на искусство лирическое. Вполне
справедливо Овсянико-Куликовский выделяет художест-
венное чувство из прочих общеэстетических чувств, но
под этой художественной эмоцией разумеет эмоции
мыслей по преимуществу, то есть эмоцию удовольствия,
основанного на экономии сил. В противоположность это-
му он рассматривает лирическую эмоцию как эмоцию
интеллектуальную и принципиально отличную от первой.
Отличие это состоит в том, что лирика вызывает дейст-
вительную настоящую эмоцию и, следовательно, должна
быть выделена в особую психологическую группу. Но
эмоция, как мы помним, есть расход энергии, и потому
как же вяжется эта теория лирической эмоции с принци-
пом экономии сил? Овсянико-Куликовский совершенно
правильно отделяет лирическую эмоцию от той или иной
прикладной эмоции, которую эта лирика вызывает. В от-
личие от Петражицкого, который полагает, что боевая
музыка, например, создана для того, чтобы вызывать в нас
боевые эмоции, а церковное пение имело своей задачей
вызывать эмоции религиозные, Овсянико-Куликовский
указывает, что дело происходит несколько иначе; сме-
шивать те и другие эмоции совершенно невозможно,

 
252	Л. С. Выготский. Психология искусства
потому что «если допустим такое смешение, то окажет-
ся, что, например, цель многочисленных эротических
стихотворений состоит в возбуждении полового чувства,
идея и цель «Скупого рыцаря» — доказать, что ску-
пость— порок... и т. д. без конца» (79, с. 191—192).
Если мы примем это различение непосредственного
эффекта искусства и его вторичного или прикладного
эффекта — его действия и последействия, мы должны
будем поставить два совершенно разных вопроса об
экономии сил: где имеет место, где сказывается эта эко-
номия сил, столь обязательная, по мнению многих, для
переживания искусства,— во вторичном или первичном
эффекте искусства? Ответ на этот вопрос нам кажется
вполне ясным после тех критических и практических
исследований, на которых мы уже останавливались. Мы
видели, что в первичном и непосредственном эффекте ис-
кусства все указывает скорее на затрудненность по срав-
нению с нехудожественной деятельностью, следовательно,
принцип экономии сил если и применим, то, вероятно, по
отношению ко вторичному эффекту искусства, к его по-
следствиям, но никак не к самой эстетической реакции
на художественное произведение.
В этом смысле разъясняет принцип экономии сил
Фрейд, когда он указывает, что эта экономия сил очень
далека от того наивного понимания, которое вклады-
вает в нее Спенсер. Она напоминала бы, по Фрейду, ту
мелочную экономию домашней хозяйки, которая, для
того, чтобы купить на копейку дешевле овощей к обе-
ду, отправлялась бы для этого на рынок, отстоящий от
нее на несколько верст, и тем избежала бы ничтожной
затраты. «Мы уже давно ушли от ближайшего, но вме-
сте с тем наивного понимания этой экономии,— гово-
рит Фрейд,— как желания вообще избежать психиче-
ской затраты, причем экономия получается при наи-
большем ограничении в употреблении слов и создании
мыслительных связей. Мы тогда уже сказали себе:
краткое, лаконическое не есть еще остроумное. Крат-
кость остроумия — это особая, именно «остроумная»
краткость... Мы можем, конечно, позволить себе срав-
нить психическую экономию с предприятием. Пока обо-
рот в нем очень невелик, то, разумеется, на предпри-
ятие в целом расходуется мало, расходы на содержа-
ние управления крайне ограниченны. Бережливость

 
Психология искусства	253
распространяется еще на абсолютную величину затра-
ты. Впоследствии, когда предприятие расширилось,
значение расходов на содержание управления отступи-
ло на задний план. Теперь не придают больше значе-
ния тому, как велико количество издержек, если только
оборот и доходы увеличились в значительной мере. Эко-
номия в расходах была бы мелочной для предприятия и
даже прямо убыточной» (120, с. 210—211).
Совершенно верно, что нам покажется мелочной та
экономия, которую, по мнению Веселовского, соверша-
ет поэт, когда в возможно меньшем количестве слов он
сообщает нам возможно большее количество мыслей.
Можно было бы показать, что дело происходит как раз
обратным образом: если пересказать возможно эконо-
мичнее и короче, как это делает театральное либретто,
содержание какой-нибудь трагедии, мы получим неиз-
меримо большую экономию в том наивном смысле, о
котором говорит Веселовский. Мы увидим, что поэт,
наоборот, прибегает к крайне неэкономному расходо-
ванию наших сил, когда искусственно затрудняет дейст-
вие, возбуждает наше любопытство, играет на наших до-
гадках, заставляет раздваиваться наше внимание т. п.
Если мы сравним, скажем, роман Достоевского
«Братья Карамазовы» или трагедию «Гамлет» с абсо-
лютно точным прозаическим пересказом их содержания,
мы увидим, что неизмеримо больше экономии внимания
мы найдем именно в прозаическом пересказе. Для чего
в самом интересном месте Достоевский под многоточи-
ем скрывает, кто именно убил Федора Карамазова, и
почему он заставляет нашу мысль путаться в самых
противоположных направлениях, блуждать и не нахо-
дить правильного выхода, когда неизмеримо эконом-
нее для внимания было бы сразу отчетливо и ясно рас-
положить события так, как это мы делаем в судебном
протоколе, в деловой статье, в научном сообщении. Та-
ким образом, принцип экономии сил, в его спенсеров-
ском смысле, оказывается неприложимым к художест-
венной форме, и рассуждения Спенсера оказываются
здесь не у места. Спенсер полагает, что это сбережение
сил выражается, например, в том, что в английском
языке прилагательные предшествуют существительно-
му, и когда мы говорим «черная лошадь», то это го-
раздо экономнее для внимания, чем если бы мы сказа-

 
254	Л. С. Выготский. Психология искусства
ли «лошадь черная», потому что в этом случае у нас
непременно возникло бы известное затруднение, какой
именно представить себе лошадь, когда мы еще не ус-
лышали определения ее цвета. Это наивнейшее с психо-
логической точки зрения рассуждение, может быть, и
окажется верным в приложении к прозаическому рас-
положению мыслей62, хотя и там оно скажется в фак-
тах гораздо более серьезных. Что касается искусства,
то здесь господствует как раз обратный принцип рас-
хода и траты разряда нервной энергии, и мы знаем,
что чем эта трата и разряд оказываются больше, тем
потрясение искусством оказывается выше. Если мы при-
помним тот элементарный факт, что всякое чувство есть
расход души, а искусство непременно связано с возбуж-
дением сложной игры чувств, мы сейчас увидим, что
искусство нарушает принцип экономии сил в своем бли-
жайшем действии и подчиняется в построении художе-
ственной формы как раз обратному принципу. Наша эс-
тетическая реакция прежде всего открывается нам как
реакция не сберегающая, но разрушающая нашу нерв-
ную энергию, она больше напоминает взрыв.
Однако принцип экономии сил, может быть, и при-
ложим к искусству, но в каком-то совсем другом виде,
и для того, чтобы разобраться в нем, необходимо со-
ставить себе точное представление о самой природе эс-
тетической реакции. По этому вопросу существует чрез-
вычайное множество взглядов, которые часто даже
трудно привести в какое-нибудь согласие или столкно-
вение друг с другом, потому что каждый исследователь
останавливается обычно на каком-нибудь частном воп-
росе, и мы почти не имеем психологических систем, ко-
торые раскрыли бы перед нами эстетическую реакцию
или эстетическое поведение во всем его объеме. Обычно
теория говорит нам только о той или иной частности
этой реакции, и потому бывает трудно установить, на-
сколько выдвинутая теория верна или неверна, посколь-
ку она иной раз решает ту задачу, которая раньше еще
не формулировалась в целом виде. Мюллер-Фрейен-
фельс в своей систематической психологии искусства,
заключая теорию эстетической реакции, вполне спра-
ведливо замечает, что психологи находятся в данном
случае в положении, сходном с биологами, которые
также могут хорошо разложить органическую субстан-

 
Психология искусства	255
цию на ее химические составные части, но не могут
вновь воссоздать это целое из его частей (153, S. 242).
Совершенно верно, что психолог в лучшем случае
остается при анализе, не имея абсолютно никакого до-
ступа к синтезу найденных им частей эстетической ре-
акции, и лучшим доказательством этому служит попыт-
ка самого автора синтезировать психологию искусства.
Он находит сенсорные, моторные, ассоциативные, интел-
лектуальные, эмоциональные факторы этой реакции, но
в какой связи стоят они друг к другу, как из этих от-
дельных факторов, из которых каждый как таковой мо-
жет встречаться и вне искусства, воссоздать целостную
психологию искусства, об этом автор сказать ничего
не может и заключает свое исследование итогами, кото-
рые, конечно, представляют шаг вперед по сравнению
с «мертвым морем отвлеченных понятий» старой эсте-
тики, как о ней метко сказал Дессуар, но еще не со-
ставляют почти ничего для объективной психологии.
Эти итоги могут быть выражены в нескольких сло-
вах, и сводятся они к следующему: автор считает твер-
до установленным, что художественное наслаждение по
есть чистая рецепция, но требует высочайшей деятельно-
сти психики. Переживания искусства не воспринимаются
душой, как куча зерен — мешком, скорее они требуют та-
кого прорастания, какого требует семя на плодородной
почве, и исследование психолога здесь способно только
вскрыть те вспомогательные средства, которые для тако-
го прорастания нужны, наподобие того, как прорастание
семени требует теплоты, влажности, некоторых химиче-
ских примесей и т. п. (153, S. 248). Самое же прораста-
ние остается психологу столь же неизвестным после ис-
следования, как и до него.
Наша попытка в том именно и заключается, чтобы,
оставив в стороне систематический анализ и исчерпы-
вающую полноту составных частей эстетической реак-
ции, указать на самое основное и центральное в пей;
говоря словами Мюллера, изучить самое прорастание,
а не условия, ему способствующие. Если обратиться к
таким синтетическим теориям эстетического чувства, то
мы можем сгруппировать все, до сих пор высказанное по
этому поводу, вокруг двух основных типов решения этой
проблемы: первое из них высказывалось уже давно и до-
ведено до окончательной ясности и исключительного

 
256	Л. С. Выготский. Психология искусства
мещанства в теории Христиансена. Его концепция худо-
жественного чувства чрезвычайно проста ж ясна: всякое
решительное воздействие внешнего мира имеет свое осо-
бое чувственно-нравственное действие, по выражению Гё-
те, впечатление, настроение или эмоциональное впечат-
ление, дифференциал настроения, который прежними
психологами очень просто и очень ясно обозначался, как
чувственный тон ощущения. Так, например, голубой цвет
нас успокаивает, желтый, наоборот, возбуждает. В основе
искусства, по мнению Христиансена, и лежат эти диффе-
ренциалы настроения, и всю эстетическую реакцию, со-
гласно этому взгляду, можно изобразить следующим об-
разом: объект искусства, или эстетический объект, со-
стоит из разных частей, в него входят впечатления мате-
риала, предмета, формы, которые сами по себе совершен-
но различны, но имеют то между собой общее, что
каждому элементу соответствует известный эмоциональ-
ный тон и «материал предмета и форма входят в эстети-
ческий объект не прямо, а в виде привносимых ими
эмоциональных элементов» (124, с. 111), которые и могут
сливаться воедино и в последовательном слиянии — или,
вернее сказать, срастании — составляют то, что называет-
ся эстетическим объектом. Эстетическая реакция, таким
образом, очень напоминает игру на рояле: каждый эле-
мент, входящий в состав произведения искусства, ударяет
как бы на соответственный чувственный клавиш на-
шего организма, в ответ раздается чувственный тон или
звук, и вся эстетическая реакция есть эти встающие в
ответ на удары по клавишам эмоциональные впечатле-
ния.
Таким образом, оказывается, что ни один элемент
в произведении искусства сам по себе не важен. Это
только клавиша. Важна та эмоциональная реакция, кото-
рую он в нас пробуждает. Такая довольно механическая
концепция, конечно, оказывается в корне бессильной
разрешить вопрос о художественной реакции хотя бы по
одному тому, что эмоциональная тайна всякого впечатле-
ния оказывается чрезвычайно слабой по сравнению с те-
ми очень сильными аффектами, которые несомненно вхо-
дят в состав эстетической реакции. Кроме и помимо эмо-
ционального впечатления от существующих порознь
элементов искусства в эстетической реакции можно раз-
личить с несомненностью совершенно определенного

 
Психология искусства	257
порядка эмоциональные переживания, которые никак не
могут быть отнесены к этим дифференциалам настроения.
Правда, сам Христиансен просит различать его теорию и
банальную теорию, сводящую искусство к настроению, но
это различение, так сказать, в степени или в градусе, ко-
личественное, а не качественное различие, и в результате
мы все же получаем концепцию искусства как настрое-
ния, возникающего из отдельных дифференциалов, и ни-
как не можем понять, какая же существует связь между
переживанием искусства и между всем течением нашей
ежедневной жизни и почему искусство оказывается таким
важным, близким и существенным для каждого из нас.
Сам Христиансен вынужден вступить в противоречие с
собственной теорией, как только он хочет определить
искусство как видимость влечения и важнейшей жизнен-
ной деятельности. Его психологическая теория сейчас же
оказывается не в состоянии объяснить, каким образом
через эмоциональный тон элементов искусство может дой-
ти до осуществления — хотя бы видимого — самых важ-
ных влечений нашей психики. При таком психологиче-
ском понимании искусство все время остается на чрез-
вычайно мелкой глубине, почти на поверхности нашей
психики, потому что чувственный тон есть нечто неотде-
лимое от самого ощущения, и хотя эта теория везде про-
тивопоставляет себя сенсуализму и указывает, что ра-
дость искусства совершается не в глазу и не в ухе, она
все же не может указать достаточно точно того места, где
эта радость совершается, и помещает ее чуть-чуть глубже
глаза и уха и связывает ее с деятельностью, неотъемле-
мой от деятельности наших воспринимающих органов.
Гораздо сильнее и глубже поэтому оказывается дру-
гая теория, как раз противоположная, которая известна
в психологической литературе под именем теории вчувст-
вования.
Эта теория, ведущая свое начало от Гердера и нашед-
шая свое высшее развитие в работах Липпса, исходит из
как раз противоположной концепции чувства. Согласно
этой теории чувства не пробуждаются в нас произведе-
нием искусства, как звуки клавишами на рояле, каждый
элемент искусства не вносит в нас своего эмоционального
тона, а дело происходит как раз наоборот. Мы изнутри
себя вносим в произведение искусства, вчувствуем в него
те или иные чувства, которые подымаются из самой глу-

9 Зак*83
 
258	Л. С. Выготский. Психология искусства
бины нашего существа и которые, конечно же, не лежат
на поверхности у самых наших рецепторов, а связаны
с самой сложной деятельностью нашего организма. «Та-
кова природа нашей души,— говорит Фишер,— что она
всецело вкладывается в явления внешней природы или в
формы, созданные человеком, приписывает этим явлени-
ям, у которых нет ничего общего с каким-либо выраже-
нием, известные настроения, с помощью непроизвольного
и бессознательного акта переходят со своим настроением
в предмет. Это ссуда, это вкладывание, это вчувствование
души в неодушевленные формы и есть то, о чем главным
образом идет речь в эстетике».
Так же точно разъясняет дело и Липпс, который раз-
вил блестящую теорию вчувствования в линейные и про-
странственные формы. Он прекрасно показал, как мы
подымаемся вместе с высокой линией и падаем вместе
с опускающейся вниз, как мы сгибаемся вместе с кругом
и чувствуем опору вместе с лежащим прямоугольником.
Если отбросить чисто метафизические построения и прин-
ципы, которые Липпс привносит часто в свою теорию, и
остаться только при тех эмпирических фактах, которые
он вскрыл, можно сказать, что эта теория является несо-
мненно очень плодотворной и в некоторой части непре-
менно войдет в состав будущей объективной психологи-
ческой теории эстетики. Вчувствование и есть с объек-
тивной точки зрения реакция, ответ на раздражение, и
Липпс, когда утверждает, что мы вносим свои реакции
в объект искусства, гораздо более прав, чем Христиансен,
который полагал, что эстетический объект вносит в нас
свои эмоциональные качества. Однако эта теория страдает
не меньшими недостатками, чем предыдущая. Основным
ее пороком является то, что она, в сущности говоря, не
дает критерия для различения эстетической реакции я
всякого вообще восприятия, не имеющего отношения к
искусству. Прав Мейман, когда говорит, «что вчувствова-
ния представляют собой общую, никогда не отсутствую-
щую составную часть всех наших чувственных восприя-
тий и поэтому не могут иметь никакого специфически
эстетического значения...» (72, с. 149).
Так же убедительны его два других возражения,
именно то, что вчувствование, например, пробуждаемое
вольными стихами Фауста, иногда выступает на первый
план, иногда же совершенно заслоняется впечатлением,

 
Психология искусства	259
исходящим от содержания, и что оно в целом в восприя-
тии Фауста является подчиненным элементом эстети-
ческой реакции, а не ее ядром. Точно так же справедливо
и то замечание, что если мы перейдем к сложным худо-
жественным произведениям, к роману, архитектурной
постройке и т. д., мы увидим, что их главное воздействие
основывается на иных процессах, очень сложных, на том,
что мы воспринимаем связь целого, производим сложную
интеллектуальную работу ц т. д.
Для критики обеих теорий чрезвычайно полезно иметь
в виду то разделение аффектов, которое принимает Мюл-
лер-Фрейенфельс. По его мнению, художественное произ-
ведение вызывает в нас двоякого рода аффекты. Если я
переживаю вместе с Отелло его боль, ревность и муки
или ужас Макбета при взгляде на духа Банко — это будет
соаффект; если же я переживаю страх за Дездемону, ко-
гда она еще не догадывается о том, что ей грозит опас-
ность, это будет собственный аффект зрителя, который
следует отличать от соаффекта (153, S. 207—208).
Совершенно ясно, что в то время как теория Христи-
ансена поясняет нам только собственные аффекты зри-
теля и не принимает во внимание соаффектов, потому
что ни один психолог не назовет соаффект ужаса Мак-
бета и мук Отелло эмоциональным тоном этих обра-
зов — их эмоциональный тон совершенно другой, и, сле-
довательно, эта теория оставляет без всякого внимания
все соаффекты; напротив того, теория Липпса объясня-
ет исключительно соаффекты, она может помочь нам
понять, как мы путем симпатического вчувствования
переживаем с Отелло или с Макбетом их страсти, но
каким путем мы переживаем страх за Дездемону, кото-
рая еще беспечна и ни о чем не подозревает,— этого
теория вчувствования не в состоянии нам пояснять.
Мюллер-Фрейенфельс нам говорит: так часто упомина-
емая теперь теория вчувствования не годится для объ-
яснения этих различных родов аффектов. Самое боль-
шее — ее можно применить к соаффектам, для собст-
венных аффектов она оказывается негодной. Только
частично мы переживаем в театре чувства и аффекты
таковыми, как они даны у действующих лиц, большей
частью мы переживаем их не с, но по поводу чувств
действующих лиц. Так, например, сострадание неспра-
ведливо называется этим именем, это только в очень

9*
 
260	Л. С. Выготский. Психология искусства
редких случаях страдание вместе с кем-нибудь другим,
гораздо чаще это есть страдание по поводу страдания
другого (153, S. 208—209). И эти замечания совершен-
но оправдываются на той теории трагического впечат-
ления, которую развивает Липпс. Он применяет для
этого объяснения введенный им закон психической
запруды, гласящий, что «если психическое событие, на-
пример, связь представлений, задерживается в своем
естественном течении, то психическое движение обра-
зует запруду", то есть оно останавливается и повыша-
ется именно на том месте, где есть налицо задержка,
помеха, перерыв. Так, благодаря трагическим задержкам
повышается ценность страдающего героя, а благодаря
вчувствованию — и наша собственная ценность. «При ви-
де душевного страдания,—говорит Липпс,— повышается
не что иное, как именно это объективированное чувство
самоценности; я в повышенной степени чувствую себя и
свою человеческую ценность в другом, я чувствую и в
повышенной степени переживаю, что значит быть чело-
веком... И средством к этому является страдание...». Та-
ким образом, все понимание трагического исходит из
соаффекта, а собственный аффект трагедии остается при
этом совершенно неразъясненным.
Таким образом, мы видим, что ни одна из двух су-
ществующих теорий эстетического чувства не в состоя-
нии объяснить нам той внутренней связи, которая суще-
ствует между чувством и предстоящими нашему воспри-
ятию объектами; для этого нам надо опереться на та-
кие психологические системы, которые в основу объяс-
нения кладут именно связь фантазии и чувства. Я имею
в виду тот последний пересмотр вопроса о фантазии, ко-
торый совершен Мейнонгом. и его школой, Целлером,
Майером и другими психологами в последние десятиле-
тия.
Новый взгляд, если не останавливаться на частно-
стях, может быть представлен приблизительно в следу-
ющем виде. Психологи исходят в своих исследованиях
из той несомненной связи, которая существует между
эмоциями и фантазией. Как показали эти исследования,
всякая наша эмоция имеет не только телесное выраже-
ние, но и выражение душевное, как говорят психологи
этой школы, иначе говоря, всякое чувство «воплоща-
ется, фиксируется в какой-либо идее, как это лучше

 
Психология искусства	261
всего видно при бреде преследования»,— говорит Рибо.
Эмоция выражается, следовательно, не столько в мими-
ческих» пантомимических, секреторных, соматических
реакциях нашего организма, но она нуждается в извест-
ном выражении посредством нашей фантазии. Так на-
зываемые беспредметные эмоции служат лучшим до-
казательством этого. Патологические случаи фобий — на-
вязчивого страха и т. п.— непременно связываются с
определенными представлениями, в большей части абсо-
лютно ложными и искажающими действительность, и
находят таким образом свое «душевное» выражение. Так,
больной, страдающий навязчивым страхом, в сущности
говоря, болен чувством, у него беспричинный страх, и
уже потому его фантазия подсказывает ему, что все за
ним гонятся и его преследуют. И мы у такого больного
находим как раз обратную последовательность событий,
чем у нормального человека. Там — сперва преследова-
ние, затем страх, здесь — сперва страх, а затем вымыш-
ленное преследование. Это явление очень хорошо форму-
лировал проф. Зеньковский, назвав его законом двойного
выражения чувств. Под этим законом подписались бы
почти все современные психологи, если разуметь под ним
тот факт, что всякая эмоция обслуживается воображе-
нием и сказывается в целом ряде фантастических пред-
ставлений и образов, которые служат как бы вторым вы-
ражением. С большим правом мы могли бы сказать, что
эмоция помимо ее периферического имеет еще и цент-
ральное действие и что речь в данном случае должна ид-
ти именно об этом последнем. На этом основано исследо-
вание Мейнонга. Мейнонг предлагает различать сужде-
ния и допущения по признаку того, существует ли у нас
убеждение в правильности этого акта. Если мы ложно
принимаем встречного человека за знакомого, не зная сво-
ей ошибки, тогда это суждение, если же мы, зная, что
это не наш знакомый, все же поддаемся ложному пони-
манию и глядим на встречного, как на знакомого, то
здесь имеет место допущение. Допущение, по мнению
Мейнонга, лежит в основе детской игры и эстетической
иллюзии и является источником тех «чувств и фанта-
зий», которые сопровождают обе эти деятельности. Эти
призрачные чувства некоторые авторы, например Вита-
сек, понимают так же, как и реальные чувства. «Быть
может,— говорит он,— находимые в опыте различия

 
262	Л.С.Выготский.Психология искусства
между действительными и воображаемыми чувствами
могут быть сведены исключительно на то, что предпо-
сылкой первых служат суждения, а вторых — допуще-
ния". Мысль эту можно было бы назвать законом ре-
альности чувств, и смысл итого закона можно было бы
формулировать приблизительно следующим образом:
если я принимаю висящее ночью в комнате пальто за
человека, то мое заблуждение совершенно очевидно,
потому что переживание мое ложно и ему не соответ-
ствует никакое реальное содержание. Но чувство стра-
ха, которое, я испытываю при этом, оказывается совер-
шенно реальным. Таким образом, все фантастические
и нереальные наши переживания, в сущности, протека-
ют на совершенно реальной эмоциональной основе. Та-
ким образом, мы видим, что чувство и фантазия явля-
ются не двумя друг от друга отделенными процессами,
но, в сущности, одним и тем же процессом, и мы вправе
смотреть на фантазию, как на центральное выражение
эмоциональной реакции. Отсюда можно сделать чрез-
вычайно важный для нашей теории вывод. Уже в преж-
ней психологии поднимался вопрос о том, в каком от-
ношении стоят друг к другу центральное и перифери-
ческое выражение эмоций, и под влиянием деятельности
фантазии усиливается или, наоборот, ослабевает внеш-
нее выражение чувств. Вундт и Леман давали противо-
положные ответы на этот вопрос; Майер полагает, что
оба ответа могут быть правильны. И вполне очевидно,
что здесь могут быть два случая — один, когда образы
фантазии или представления являются внутренними раз-
дражителями для нашей новой реакции, тогда они не-
сомненно усиливают основную реакцию. Так, яркое
представление усиливает наше любовное возбуждение,
по очевидно, что в этом случае фантазия не является
выражением той эмоции, которую она усиливает, а яв-
ляется разрядом предшествующей эмоции. Там же, где
эмоция 'находит свое разрешение в образах фантазии, там,
конечно, это фантазирование ослабляет реальное про-
явление эмоции, и если мы изжили наш гнев в нашей
фантазии, он в наружном проявлении скажется чрезвы-
чайно слабо. Нам думается, что в применении к эмоци-
ональной реакции сохраняют свое значение те общие
психологические законы, которые установлены приме-
нительно ко всякой простой сенсомоторной реакции.

 
Психология искусства	263
Если мы примем во внимание с несомненностью уста-
новленный факт — что всякая наша реакция замедля-
ется в своем течении и теряет в своей интенсивности,
как только усложняется входящий в ее состав централь-
ный момент,— мы сейчас обнаруживаем некоторое
сходство с рассматриваемым нами положением. Мы уви-
дим, что и здесь с усилением фантазии как центрально-
го момента эмоциональной реакции ее периферическая
сторона задерживается во времени и ослабевает в ин-
тенсивности. Установленный школой Вундта в отноше-
нии времени и исследованиями проф. Корнилова в от-
ношении динамики реакции — этот закон кажется нам
применимым и здесь. Этот закон однополюсной траты
энергии можно выразить так: нервная энергия имеет
тенденцию к тому, чтобы растрачиваться на одном
полюсе — или в центре или на периферии; всякое уси-
ление энергетической траты на одном полюсе немед-
ленно же влечет за собой ослабление ее на другом. Это
же самое в разрозненном виде открывают и отдельные
исследования эмоции, и то новое, что мы хотим внести
в понимание этого вопроса, сводится исключительно к
собиранию этих разрозненных мыслей воедино и к под-
ведению их под общий закон нашей реакции. По мне-
нию Гроса, как при игре, так и при эстетической дея-
тельности речь идет о задержке, но не о подавлении ре-
акции. «По моему все более крепнущему убеждению
эмоции в собственном смысле слова находятся в тес-
ной связи с физическими ощущениями. Внутриоргани-
ческие состояния, представляющие собой основу душев-
ных движений, вероятно, так же задерживаются до из-
вестной степени тенденцией к продолжаемости исход-
ного представления, как у играющего в борьбу ребен-
ка задерживается движение руки, готовой нанести
удар» (42, с. 184—185).
Эту задержку и ослабление внутриорганических и
внешних проявлений эмоций и следует, мне кажется,
рассматривать как частный случай действия общего за-
кона однополюсной траты энергии при эмоциях, сущ-
ность которого сводится к тому, что при эмоция трата
энергии совершается преимущественно на одном из
двух полюсов — или на периферии или в центре — и уси-
ление деятельности на одном полюсе ведет немедлен-
но же к ослаблению его на другом.
 
264	Л.С.Выготский. Психология искусства
Мне думается, что только с этой точки зрения мож-
но рассматривать и искусство, которое как будто про-
буждает в нас чрезвычайно сильные чувства, но чув-
ства эти вместе с тем ни в чем не выражаются. Это зага-
дочное отличие художественного чувства от обычного,
мне кажется, следует понимать таким образом, что
это есть то же самое чувство, но разрешаемое чрезвы-
чайно усиленной деятельностью фантазии. Таким обра-
зом, мы обретаем единство между теми разрозненными
элементами, из которых складывается всякая художест-
венная реакция. С одной стороны — созерцание, с дру-
гой — чувство никогда еще психологами не приводились
во взаимную связь, никогда еще не было указано места
и значения каждого элемента в составе художествен-
ного переживания, и самый последовательный из авто-
ров, Мюллер-Фрейенфельс, предложил разрешать во-
прос таким образом, что существует два типа искусства
и два типа зрителей. Для одних преобладающее зна-
чение имеет созерцание, других — чувство, и наоборот.
Что это действительно так и что высказываемое на-
ми предположение, весьма вероятно, вытекает из того,
что психологи до сих пор не могли указать разницы, ко-
торая существует между чувством в искусстве и реаль-
ным чувством. Мюллер-Фрейенфельс сводит всю раз-
ницу к чисто количественным изменениям и говорит:
«...эстетические аффекты суть парциальные, то есть не
стремящиеся к переходу в действие аффекты, которые,
однако, несмотря на это, могут достигнуть самой высо-
кой степени интенсивности чувств» (153, S. 210). Это
вполне совпадает с тем, что нами сказано только что.
Сюда же близко подходит и то учение психологов об
изоляции как необходимом условии эстетического пере-
живания, на которое указывали Мюнстерберг, Гаман и
другие. Эта изоляция, в сущности говоря, означает не
что иное, как отделение эстетического раздражителя от
всех прочих раздражителей, и оно, конечно, совершен-
но необходимо только потому, что оно гарантирует чи-
сто центральное разрешение возбуждаемых искусством
аффектов и обеспечивает то, что эти аффекты не ска-
жутся ни в каком наружном действии. Геннекен видит
то же различие между реальным и художественным чув-
ством именно в том факте, что эмоции сами по себе не
приводят непосредственно ни к каким действиям. «Вся-

 
Психология искусства	265
кое литературное произведение,— говорит он,— имеет
целью вызвать определенные, но не способные непо-
средственно выразиться действием эмоции...» (33, с. 15).
Таким образом, именно задержка наружного прояв-
ления является отличительным симптомом художествен-
ной эмоции при сохранении ее необычайной силы. Мы
могли бы показать, что искусство есть центральная эмо-
ция или эмоция, разрешающаяся преимущественно в
коре головного мозга. Эмоции искусства суть умные
эмоции. Вместо того чтобы проявиться в сжимании ку-
лаков и в дрожи, они разрешаются преимущественно
в образах фантазии. Дидро совершенно прав, когда го-
ворит, что актер плачет настоящими слезами, но слезы
его текут из мозга, и этим он выражает самую сущ-
ность художественной реакции как таковой. Однако с
нахождением этого проблема остается еще далеко не
решенной, потому что подобное же центральное разре-
шение мы можем представить себе и под протеканием
обыкновенного чувства. Следовательно, в одном найден-
ном признаке мы не можем видеть специфического от-
личия эстетической эмоции.
Пойдем дальше. Мы легко натолкнемся на обычное
утверждение психологов, что существуют смешанные
чувствования, и хотя некоторые авторы, как, например,
Титченер, склонны отрицать существование таких сме-
шанных эмоций, однако исследователи искусства ука-
зывают всегда на то, что искусство имеет дело именно
со смешанными чувствами, эмоция вообще имеет неко-
торый общеорганический характер, недаром многие ис-
следователп видели в ней внутриорганическую реак-
цию, в которой выражается как бы согласие или несо-
гласие нашего организма с реакцией отправления от-
дельного органа. В эмоции как бы проявляется насто-
ящая солидарность нашего организма. Очень хорошо
это выражает Титченер, когда говорит: «Когда Отелло
суров с Дездемоной, она извиняет его тем, что он рас-
строен государственными делами». «Если обжечь себе
палец,— говорит она,— то это чувство боли передается
и другим нашим здоровым членам» (103, с. 198).
Здесь эмоция открывается именно как общеорганиче-
ская реакция и как отзыв всего организма на события,
происходящие в отдельном органе. И отсюда понятно,
что при таком общеорганическом характере эмоции ис-

 
Психология искусства	267
при повороте направо и налево, при отталкивании или
притягивании какого-нибудь предмета, при поднимании
или опускании тяжести... Так как выполнение противопо-
ложных движений под противоположными импульсами
стало привычным в нас и в низших животных, то, когда
действия одного рода тесно ассоциировались с какими-
нибудь ощущениями или чувствованиями, совершенно
естественно предположить, что действия совершенно про-
тивоположного свойства станут совершаться непро-
извольно, вследствие привычной ассоциации, под влия-
нием прямо противоположных ощущений или чувство-
ваний» (44, с. 26—27).
Этот замечательный, открытый Дарвином, закон на-
ходит себе несомненное применение в искусстве, и для
нас, вероятно, не составит теперь загадки то обстоя-
тельство, что трагедия, которая возбуждает в нас сра-
зу аффекты противоположного свойства, действует, ви-
димо, согласно началу антитезы и посылает противо-
положные импульсы к противоположным группам мус-
кулов. Она заставляет нас как бы одновременно подни-
мать и опускать тяжесть, она одновременно возбуждает
и мускулы и их антагонистов. Именно поэтому во вторую
очередь объясняется задержка во внешнем проявлении
аффектов, которую мы имеем в искусстве. И именно в
этом, кажется нам, заключается специфическое отличие
эстетической реакции.
Мы видели из всех предыдущих исследований, что
всякое художественное произведение — басня, новелла,
трагедия — заключает в себе непременно аффективное
противоречие, вызывает взаимно противоположные ряды
чувств и приводит к их короткому замыканию и унич-
тожению. Это и можно назвать истинным эффектом
художественного произведения, и мы при этом подхо-
дим совершенно вплотную к тому понятию катарсиса64,
которое Аристотель положил в основу объяснения тра-
гедии и упоминал неоднократно по поводу других ис-
кусств. В «Поэтике» он говорит, что «трагедия есть под-
ражание действию важному и законченному, имеющему
определенный объем, при помощи речи, в каждой из сво-
их частей различно украшенной, посредством действия,
а не рассказа, совершающее, благодаря состраданию и
страху, очищение подобных аффектов» (8, с. 56).
Какое бы мы толкование ни давали этому загадоч-

 
Психология искусства	267
при повороте направо и палево, при отталкивании или
притягивании какого-нибудь предмета, при поднимании
или опускании тяжести... Так как выполнение противопо-
ложных движений под противоположными импульсами
стало привычным в нас и в низших животных, то, когда
действия одного рода тесно ассоциировались с какими-
нибудь ощущениями или чувствованиями, совершенно
естественно предположить, что действия совершенно про-
тивоположного свойства станут совершаться непро-
извольно, вследствие привычной ассоциации, под влия-
нием прямо противоположных ощущений или чувство-
ваиий» (44, с. 26—27).
Этот замечательный, открытый Дарвином, закон на-
ходит себе несомненное применение в искусстве, и для
нас, вероятно, не составит теперь загадки то обстоя-
тельство, что трагедия, которая возбуждает в нас сра-
зу аффекты противоположного свойства, действует, ви-
димо, согласно началу антитезы и посылает противо-
положные импульсы к противоположным группам мус-
кулов. Она заставляет нас как бы одновременно подни-
мать и опускать тяжесть, она одновременно возбуждает
и мускулы и их антагонистов. Именно поэтому во вторую
очередь объясняется задержка во внешнем проявлении
аффектов, которую мы имеем в искусстве. И именно в
этом, кажется нам, заключается специфическое отличие
эстетической реакции.
Мы видели из всех предыдущих исследований, что
всякое художественное произведение — басня, новелла,
трагедия — заключает в себе непременно аффективное
противоречие, вызывает взаимно противоположные ряды
чувств и приводит к их короткому замыканию и унич-
тожению. Это и можно назвать истинным эффектом
художественного произведения, и мы при этом подхо-
дим совершенно вплотную к тому понятию катарсиса64,
которое Аристотель положил в основу объяснения тра-
гедии и упоминал неоднократно по поводу других ис-
кусств. В «Поэтике» он говорит, что «трагедия есть под-
ражание действию важному и законченному, имеющему
определенный объем, при помощи речи, в каждой из сво-
их частей различно украшенной, посредством действия,
а не рассказа, совершающее, благодаря состраданию и
страху, очищение подобных аффектов» (8, с. 56).
Какое бы мы толкование ни давали этому загадоч-

 
268	Л.С. Выготский. Психология искусства
ному слову «катарсис», мы все равно не можем быть
уверены в том, что именно это содержание вкладывал
в него Аристотель, но для наших целей это и не важно.
Будем ли мы вместе с Лессингом понимать под катар-
сисом моральное действие трагедии, «превращение»
страстей в добродетельные наклонности, или с Эд. Мюл-
лером увидим в нем переход от неудовольствия к удо-
вольствию, примем толкование Бернайса, что слово
это означает исцеление и очищение в медицинском
смысле, или мнение Целлера, что катарсис есть успоко-
ение аффекта,— все равно это выразит самым несо-
вершенным образом то значение, которое мы хотим при-
дать здесь этому слову. Но, несмотря на неопределен-
ность его содержания и несмотря на явный отказ от по-
иытки уяснить себе его значение в аристотелевском
тексте, мы все же полагаем, что никакой другой термин
из употреблявшихся до сих пор в психологии не выра-
жает с такой полнотой и ясностью того центрального
для эстетической реакции факта, что мучительные и не-
приятные аффекты подвергаются некоторому разряду,
уничтожению, превращению в противоположные и что
эстетическая реакция как таковая в сущности сводится
к такому катарсису, то есть к сложному превращению
чувств. Мы очень мало знаем сейчас достоверного о
самом процессе катарсиса, но мы все же знаем о нем
самое существенное, именно то, что разряд нервной
энергии, который составляет сущность всякого чувства,
при этом процессе совершается в противоположном на-
правлении, чем это имеет место обычно, и что искусство,
таким образом, становится сильнейшим средством для
наиболее целесообразных и важных разрядов нервной
энергии. Основу этого процесса мы видим в той проти-
воречивости, которая заложена в структуре всякого ху-
дожественного произведения. Мы уже приводили указа-
ния Овсянико-Куликовского на то, что сцена прощания
Гектора возбуждает в нас, в сущности говоря, эмоции
совершенно различного порядка. С одной стороны, это
прощание вызывает в нас те чувства, которые оно вы-
звало бы, если бы было изложено Писемским, и это,
по мнению автора, есть совсем не лирическая эмоция,
но к этому присоединяется другая эмоция, возбуждае-
мая действием гекзаметров, и именно эта вторая эмо-
ция и есть лирическая по существу. Мы можем поста-

 
Психология искусства	269
вить вопрос гораздо шире и говорить не только о лири-
ческой эмоции, но во всяком художественном произ-
ведении различать эмоции, вызываемые материалом,
и эмоции, вызываемые формой, и спросить, в каком от-
ношении эти два ряда эмоций находятся друг с другом.
Мы уже заранее знаем ответ на этот вопрос. Он подго-
товлен всеми предыдущими рассуждениями, мы едва ли
ошибемся, если скажем, что они находятся в постоян-
ном антагонизме, что они направлены в противополож-
ные стороны и что от басни и до трагедии закон эстети-
ческой реакции один: она заключает в себе аффект,
развивающийся, в двух противоположных направлениям,
который в завершительной точке, как бы в коротком
замыкании, находит свое уничтожение.
Вот этот процесс мы и хотели бы определить сло-
вом катарсис. Мы могли бы показать то, что худож-
ник всегда формой преодолевает свое содержание, и мы
нашли для этого блестящее подтверждение и в строе-
нпп басни и в строении трагедии. Стоит только рассмо-
треть психологическое действие отдельных формаль-
ных элементов, и мы сейчас увидим, что они как бы
нарочно приспособлены для того, чтобы отвечать этой
задаче. Так, например, Вундт с достаточной ясностью
показал, что ритм сам по себе выражает только «вре-
менной способ выражения чувств» и что отдельная рит-
мическая форма является изображением течения чувств,
но так как временной способ протекания чувств состав-
ляет часть самого аффекта, то изображение этого способа
в ритме вызывает и самый аффект. «Итак,— формулиру-
ет Вундт,— эстетическое значение ритма сводится к то-
му, что он вызывает те аффекты, течение которых он
изображает, или, другими словами: каждый раз ритм
вызывает тот аффект, составной частью которого он яв-
ляется в силу психологических законов эмоционального
процесса» (29, с. 209).
Мы видим, таким образом, что ритм сам по себе
как один из формальных элементов способен вызвать
изображаемые им аффекты. Стоит нам только предпо-
ложить, что поэт изберет ритм, эффект которого будет
противоположен эффекту самого содержания, и мы по-
лучим то, о чем идет все время речь. Вот Бунин в рит-
ме холодного спокойствия рассказал об убийстве, о вы-
стреле, о страсти. Его ритм вызывает совершенно про-

 
270	Л. С. Выготский. Психология искусства
тивоположный эффект тому, который вызывается пред-
метом его повести. В результате эстетическая реакция
сводится к катарсису, мы испытываем сложный разряд
чувств, их взаимное превращение, и вместо мучитель-
ных переживаний, вызываемых содержанием повести,
мы имеем налицо высокое и просветляющее ощущение
легкого дыхания. Так же обстоит дело и в басне и тра-
гедии. Мы этим вовсе не хотим сказать, что ритм не-
пременно несет функцию такого катартического про-
светления чувства, мы только хотели на примере ритма
показать, что это просветление может совершаться, и
несомненно, что именно такая противоположность чув-
ства существует и в том случае, о котором говорит Ов-
сянико-Куликовский. Гекзаметры, если они нужны
только на что-нибудь и если Гомер чем-нибудь выше
Писемского, несомненно просветляют и катартически
очищают ту эмоцию, которая вызывается содержанием
сцены. Найденная нами противоположность в строении
художественной формы и содержания и есть основа ка-
тартического действия эстетической реакции. Это пре-
красно выражено в словах Шиллера о действии траги-
ческой формы: «Итак, настоящая тайна искусства ма-
стера заключается в том, чтобы формою уничтожить
содержание; и тем больше торжество искусства, отодви-
гающего содержание и господствующего над ним, чем
величественнее, притязательнее и соблазнительнее со-
держание само по себе, чем более оно со своим дейст-
вием выдвигается на первый план, или же чем более
зритель склонен поддаться содержанию» (128, с. 326).
Здесь в форме эстетического закона выражено то
верное наблюдение, что всякое произведение искусства
таит внутренний разлад между содержанием и формой и
что именно формой достигает художник того эффекта, что
содержание уничтожается, как бы погашается.
Теперь мы можем подвести итоги нашим рассужде-
ниям и обратиться к составлению окончательных фор-
мул. Мы могли бы сказать, что основой эстетической
реакции являются вызываемые искусством аффекты, пе-
реживаемые нами со всей реальностью и силой, но на-
ходящие себе разряд в той деятельности фантазии, ко-
торой требует от нас всякий раз восприятие искусства.
Благодаря этому центральному разряду чрезвычайно
задерживается и подавляется внешняя моторная сто-

 
Психология искусства	271
Проверка формулы. Психология стиха. Лирика, эпос. Герои и действующие лица. 
Драма. Комическое и трагическое. Театр. Живопись, графика, скульптура, 
архитектура
рона аффекта, и нам начинает казаться, что мы пере-
живаем только призрачные чувства. На этом единстве
чувства и фантазии и основано всякое искусство. Бли-
жайшей его особенностью является то, что оно, вызывая
в нас противоположно направленные аффекты, задер-
живает только благодаря началу антитезы моторное
выражение эмоций и, сталкивая противоположные им-
пульсы, уничтожает аффекты содержания, аффекты
формы, приводя к взрыву, к разряду нервной энергии.
В этом превращении аффектов, в их самосгорании,
во взрывной реакции, приводящей к разряду тех эмо-
ций, которые тут же были вызваны, и заключается ка-
тарсис эстетической реакции.
Глава X
ПСИХОЛОГИЯ ИСКУССТВА

Мы уже указали выше на противоречие как на самое
основное свойство художественной формы и материала
и, как итог нашего исследования, нашли, что самой цент-
ральной и определяющей частью эстетической реакции
является преобладание того аффективного противоречия,
которое мы условно назвали не имеющим определенного
значения словом катарсис*
Было бы, конечно, чрезвычайно важно показать даль-
ше, как этот катарсис осуществляется в разных искус-
ствах, каковы ближайшие его черты, какие вспомога-
тельные процессы и механизмы принимают в нем уча-
стие; однако раскрытие содержания этой формулы ис-
кусства как катарсиса мы оставляем за пределами этой
работы, так как это должно составить предмет целого
ряда дальнейших исследований, специальных для каж-
дои области искусства. Для нас важно было остановить

 
272	Л.С. Выготский. Психология искусства
внимание именно на центральной точке эстетической
реакции, указать ее психологическую центральную тя-
жесть, которая послужила бы основным объяснительным
принципом при всех дальнейших исследованиях. Един-
ственное, что нам остается сейчас сделать, это возможно
бегло проверить емкость найденной нами формулы,
установить тот круг явлений, который она охватывает
и объясняет. Строго говоря, и эта проверка емкости
найденной нами формулы, как и нахождение всех по-
правок, которые естественно вытекают из такой провер-
ки, есть тоже дело многочисленных и отдельных иссле-
довании. Однако мы попытаемся в беглом обзоре по-
смотреть, насколько выдерживает эта формула «пробу
на факты». Естественно, что нам придется остановиться
только на отдельных, случайных явлениях и мы зара-
нее должны отказаться от мысли провести системати-
ческую проверку фактами нашей формулы. Для этого
возьмем несколько типичных примеров из области каж-
дого искусства и посмотрим, насколько найденная на-
ми формула находит себе оправдание в действительно-
сти. Для начала остановимся на роли поэзии.
Если обратиться к исследованиям стиха как эстети-
ческого факта, которые произведены не психологами, а
искусствоведами, можно сейчас же заметить разитель-
ное сходство в выводах, к которым приходят, с одной
стороны, искусствоведы, а с другой стороны — психоло-
ги. Два ряда фактов — психических и эстетических —
обнаруживают удивительное соответствие, и в этом со-
ответствии мы видим подтверждение и определение
установленной нами формулы. Таково в новой поэтике
понятие ритма. Мы уже давно оставили позади себя те
времена наивного толкования ритма, когда ритм пони-
мался как простой метр, то есть простой размер, и уже
исследования Андрея Белого в России, Сарана за
границей показали, что ритм есть сложный художест-
венный факт, который всецело соответствует тому про-
тиворечию, которое нами выдвигается как основа худо-
жественной реакции. Русская тоническая система стиха
основана на правильном чередовании ударных и неудар-
ных слогов, и если мы называем размер четырехстопным
ямбом65, то это означает, что в этом стихе должно быть
четыре ударных слога, стоящих через один неударный,
на втором месте в стопе. Совершенно ясно, что четырех-

 
Психология искусства	273
стопный ямб почти никогда не осуществим на деле, по-
тому что для его осуществления потребовалось бы со-
ставить стих из четырех двухсложных слов, так как
каждое слово имеет в русском языке только одно уда-
рение. На деле мы имеем совершенно иное. В стихах,
написанных этим размером, мы встречаем и три, и пять,
и шесть слов, то есть больше и меньше ударений, чем
это требуется размером. Школьная теория словесности
учила, что это расхождение требовании размера с ре-
альным количеством ударений в стихе покрывается тем,
что мы якобы скрадываем лишние ударения и, наобо-
рот, добавляем от себя искусственные новые ударения
и таким образом подгоняем наше произношение под
стихотворную схему. Такое школьное чтение свойствен-
но детям, которые особенно легко поддаются этой схеме
и читают, искусственно разрубая стих на стопы: «При-
бе-жали в избу дети...» На деле это оказывается совер-
шенно не так. Наше произношение сохраняет естествен-
ное ударение слов, и в результате стих отступает от
метрической схемы чрезвычайно часто, и Белый назы-
вает ритмом именно эту совокупность отступлений от
метрической схемы. По его мнению, ритм есть не соблю-
дение размера, а отступление от него, нарушение его, и
это очень легко пояснить простым соображением: если бы
ритм стиха действительно сводился к сохранению пра-
вильного чередования простого такта, совершенно ясно,
что тогда, во-первых, все стихи, написанные одним разме-
ром, были бы совершенно тождественны, во-вторых, ни-
какого эмоционального действия такой такт, в лучшем
случае напоминающий трещотку или барабан, не мог бы
иметь. Так же обстоит дело с тактом в музыке, ритм
которой, конечно, не заключается в том такте, который
можно отбивать ногой, а в том реальном заполнении
этих равных тактовых промежутков неравными и не-
одинаковыми звуками, которое создает впечатление
сложного ритмического движения. Эти отступления про-
являют известную правильность, вступают в известное
сочетание, и вот их систему Белый кладет в основу по-
нятия ритма (см. 15). Исследования Белого в самом су-
щественном подтвердились, и сейчас в любом учебнике
метрики мы найдем точное разграничение двух поня-
тий — размера и ритма66. Необходимость такого разгра-
ничения проистекает из того, что слова речи сопротивля-

 
274	Л. С. Выготский. Психология искусства
ются размеру, который хочет их уложить в стих. «...С по-
мощью слов,— говорит Жирмунский,— создать художе-
ственное произведение, в звуковом отношении до конца
подчиненное законам музыкальной композиции, не иска-
зив при этом природу словесного материала, так же не-
возможно, как из человеческого тела сделать орнамент,
сохранив всю полноту его предметного значения. Итак —
чистого ритма в поэзии не существует, как не существу-
ет в живописи чистой симметрии. Существует ритм как
взаимодействие естественных свойств речевого материала
и композиционного закона чередования, осуществляюще-
гося не в полной мере благодаря сопротивлению матери-
ала» (51, с. 16—17).
Дело происходит, следовательно, так: мы восприни-
маем естественное количество ударений в словах, вме-
сте с тем мы воспринимаем тот закон, ту норму, к кото-
рым этот стих стремится, но которых он никогда не
достигает. И вот это ощущение борьбы размера со сло-
вами, разлада, расхождения, отступления, противоречия
между ними и составляет основу ритма. Как видите —
совершенно совпадающее по структуре явление с теми
анализами, которые мы приводили выше. Мы находим
все три части эстетической реакции, о которых мы гово-
рили выше,— два противоречивых аффекта и заверша-
ющий их катарсис в трех моментах, которые метрика
устанавливает для стиха. Эти три понятия приводит
Жирмунский: «1) естественные фонетические свойства
данного речевого материала... 2) метр, как идеальный
закон, управляющий чередованием сильных и слабых
звуков в стихе; 3) ритм, как реальное чередование силь-
ных и слабых звуков, возникающее в результате вза-
имодействия естественных свойств речевого материала
и метрического закона» (51, с. 18). Той же точки зре-
ния придерживается и Саран, когда говорит: «Всякая
стиховая форма является результатом внутреннего объ-
единения или компромисса двух элементов: звуковой
формы, присущей языку, и орхестического метра... Так
возникает борьба, никогда не прекращающаяся и во
многих случаях засвидетельствованная исторически, ре-
зультатом которой являются различные «стили» одной
и той же стиховой формы» (цит. по 57, с. 265). Оста-
ется еще показать, что те три элемента, которые поэти-
ка открывает в стихе, действительно по своему пси-

 
Психология искусства	275
хологическому значению совпадают с теми тремя эле-
ментами эстетической реакции, о которых мы все время
говорим. Для этого необходимо установить, что первые
два элемента находятся между собой в разладе, проти-
воречии и возбуждают аффекты противоположного по-
рядка, а третий элемент — ритм — является катартиче-
ским разрешением первых двух. Надо сказать, что и та-
кое понимание находит себе подтверждение в послед-
них исследованиях, которые на место прежнего учения
о гармонии всех элементов художественного произведе-
ния выдвигают как раз противоположный принцип, имен-
но принцип борьбы и антиномичности некоторых элемен-
тов. Если мы станем рассматривать форму не статически
и откажемся от грубой аналогии, что форма относится к
содержанию, как стакан к вину,— тогда нам придется
за основу исследования взять, как говорит Тынянов, кон-
структивный принцип и осознать форму как динамиче-
скую. Это значит, мы должны будем подойти к факто-
рам, составляющим художественное произведение, не в
их статической структуре, а в их динамическом проте-
кании. Мы увидим тогда, что «единство произведения не
есть замкнутая симметрическая целостность, а разверты-
вающаяся динамическая целостность; между ее элемен-
тами нет статического знака равенства и сложения, но
всегда есть динамический знак соотносительности и ин-
теграции» (111, с. 70). Не все факторы в художествен-
ном произведении равноценны. Форма образуется не их
слиянием воедино, а путем конструктивного подчинения
одних факторов другими. «Ощущение формы при этом
есть всегда ощущение протекания (а стало быть, изме-
нения) соотношения подчиняющего, конструктивного фак-
тора с факторами подчиненными. В понятие этого про-
текания, этого «развертывания» вовсе не обязательно
вносить временной оттенок. Протекание — динамика —
может быть взято само по себе, вне времени, как чи-
стое движение. Искусство живет этим воздействием,
этой борьбой. Без ощущения подчинения, деформации
всех факторов со стороны фактора, играющего конст-
руктивную роль,—нет факта искусства» (111, с. 10).
И поэтому новые исследователи идут вразрез с тра-
диционным учением о соответствии ритма и смысла
стиха и показывают, что в основе его структуры лежит
не соответствие ритма смыслу и не одноименная направ-

 
276	Л. С. Выготский. Психология искусства
ленность всех его факторов, а как раз противоположная.
Уже Мейман различал две враждебные тенденции про-
изнесения стихов: тактирующую и фразирующую; он
только полагал, что обе эти тенденции принадлежат
разным людям, на деле же обе они заключены в самом
стихе, который, следовательно, обладает двумя проти-
воположными тенденциями сразу. «Здесь стих обнару-
жился как система сложного взаимодействия, а не со-
единения, метафорически выражаясь, стих обнаружился
как борьба факторов, а не как содружество их. Стало
ясно, что специфический плюс поэзии лежит именно в
области этого взаимодействия, основой которого явля-
ется конструктивное значение ритма и его деформирую-
щая роль относительно факторов другого ряда... Таким
образом, акустический подход к стиху обнаружил ан-
тиномичность казавшегося уравновешенным и плоским
поэтического произведения» (111, с. 20—21). И, исходя
из этого противоречия и борьбы факторов, исследовате-
лям удалось показать, как меняется самый смысл стиха
и отдельного слова в стихе, как изменяется развитие сю-
жета, выбор образа и т. п. под влиянием ритма как кон-
структивного фактора стиха. Если мы от фактов
чисто звукового строя перейдем к смысловому ряду,
мы увидим то же самое. Тынянов заканчивает свое ис-
следование, вспоминая слова Гёте: «От различных поэ-
тических форм таинственно зависят огромные впечатле-
ния. Если бы содержание многих «Римских элегий» пе-
реложить тоном и размером байроновского «Дон-Жуа-
на», то оно показалось бы соблазнительным» (111, с. 120).
Можно на нескольких примерах показать, что и
смысловое построение стиха заключает в себе непремен-
ную внутреннюю противоположность там, где мы при-
выкли видеть содружество и гармонию. Один из крити-
ков Лермонтова, Розен, пишет о его замечательном сти-
хотворении «Я, матерь божия»: «В этих кудрявых сти-
хах нет ни возвышенной простоты, ни искренности —
двух главнейших принадлежностей молитвы. Молясь за
молодую невинную деву, не рано ли упоминать о ста-
рости и даже о смерти ее. Заметьте: теплую заступницу
мира холодного. Какой холодный антитез». И действие
тельно, трудно не заметить внутреннего смыслового про-
тиворечия тех элементов, из которых соткано это сти-
хотворение. Евлахов говорит: «Лермонтов не только

 
Психология искусства	277
открывает новую породу животного царства и в допол-
нение к рогатой лани Анакреона изображает «львицу с
косматой гривой на челе», но в стихотворении «Когда
волнуется желтеющая нива» по-своему переделывает
всю природу на земле вообще. «Тут,— делает по этому
поводу замечание Глеб Успенский,— ради экстренного
случая перемешаны и климаты и времена года и все так
произвольно выбрано, что невольно рождается сомне-
ние в искренности поэта»... замечание настолько же
справедливое в своей сущности, насколько неумное в
своем выводе» (48, с. 262—263).
Можно на примере любого пушкинского стихотворе-
ния показать, что истинный его строй всегда заключа-
ет в себе два противоположных чувства. Для примера
остановимся на стихотворении «Брожу ли я вдоль улиц
шумных». Стихотворение это по традиции понимается
так: поэта во всякой обстановке преследует мысль о
смерти, он грустит по этому поводу, но примиряется с
неизбежностью смерти и заканчивает славословием мо-
лодой жизни. При таком понимании последняя строфа
противопоставляется всему стихотворению. Можно легко
показать, что такое понимание совершенно неправильно.
В самом деле, если бы поэт хотел показать, как всякая
обстановка навевает на него мысль о смерти, он, конеч-
но, постарался бы подобрать такую обстановку, кото-
рая больше всего навевает эту мысль. Как все сенти-
ментальные поэты, он постарался бы нас свести на клад-
бище, в больницу к умирающим, к самоубийцам. Стоит
только обратить внимание на выбор той обстановки, в
которой Пушкину приходит эта мысль, для того чтобы
заметить, что всякая строфа держится на острейшем
противоречии. Мысль о смерти посещает его на шумных
улицах, в многолюдных храмах, то есть там, где, каза-
лось, бы, ей меньше всего места и где ничто не напоми-
нает смерть. Уединенный дуб, патриарх лесов, младе-
нец — вот что вызывает у него опять ту же самую мысль,
и здесь уже совершенно обнажено противоречие, которое
заключается в самом соединении этих двух образов.
Казалось бы, бессмертный дуб и новорожденный младе-
нец меньше всего способны навеять мысль о смер-
ти, но стоит только рассмотреть это в контексте всего
целого, как смысл этого станет совершенно ясен. Стихо-
творение построено на соединении двух крайних проти-

 
278	Л.С. Выготский. Психология искусства
воположностей67 — жизни и смерти; в каждой строфе
ото противоречие раскрывается перед нами, затем оно
переходит к тому, что бесконечно преломляет в одну и
другую сторону эти две мысли. Так, в пятой строфе по-
от сквозь каждый день жизни провидит смерть, но не
смерть, а опять годовщину смерти, то есть след смерти
в жизни; и потому нас не удивляет, что стихотворение
заканчивается указанием на то, что даже бесчувствен-
ному телу хотелось бы почивать ближе к родине, и пос-
ледняя катастрофическая строфа дает не противополо-
жение всему целому, а катарсис этих двух противополож-
ных идей, поворачивая их в совершенно новом виде:
там везде молодая жизнь вызывала образ смерти, здесь
у гробового входа играет молодая жизнь. Таких острых
противоречий и соединений этих двух тем у Пушкина
мы найдем довольно много. Достаточно сказать, что на
этом основаны его «Египетские ночи», «Пир во время
чумы» и др., в которых это противоречие доведено до
крайних пределов. Его лирика обнаруживает везде один
и тот же закон, закон раздвоения; его слова несут про-
стой смысл, его стих претворяет этот смысл в лириче-
скую эмоцию. То же самое мы обнаружим и в его эпо-
се, когда внимательно к нему приглядимся. Я сошлюсь
па самый разительный пример в этом отношении, на его
«Повести Белкина». К этим повестям давно установи-
лось отношение, как к самым пустяковым, благополуч-
ным и идиллическим произведениям; однако исследова-
ние обнаружило и здесь два плана, два борющихся
друг с другом аффекта, и показало, что эта внешняя
гладкость и благополучие есть только кора, за которой
скрывается трагическая сущность, и вся художественная
сила их действия основана именно на этом противоре-
чии между корой и ядром повести. «Весь внешний ход
событий в них,— говорит Узин,— незаметно для читате-
ля подводит к мирному и спокойному разрешению со-
бытий. Сложные узлы развязываются как будто просто
и нелукаво. Но в самом процессе рассказывания зало-
жены элементы противоположные. Не кажется ли нам
при внимательном рассмотрении сложного узора «Пове-
стей Белкина», что финальные аккорды их не являются
единственно возможным, что предположительны и дру-
гие исходы?..» (115, с. 15). «Самое явление жизни и
тайный смысл ее здесь слиты в такой мере, что трудно

 
Психология искусства	279
отделить их друг от друга. Обычные факты благодаря
тому, что рядом с ними, в них же самих действуют скры-
тые подземные силы выступают в трагическом сопро-
вождении. Сокровенный смысл белкинский, тот единст-
венный смысл, который так тщательно маскируется пре-
дисловием анонимного биографа, заключается в том, что
под внешним покровом изображенных в «Повестях» со-
бытий таятся роковые возможности... И пусть все види-
мо кончается хорошо: это может служить утешением
Митрофанушке; одна возможность иного решения пре-
исполняет нас ужасом» (115, с. 18).
Заслуга исследователя в том и заключается, что ему
удалось с убедительной ясностью показать, как в этих
повестях намечается и другое направление тех самых
линий, которые, видимо, приводят к благополучию; ему
удалось показать, что именно игра этих двух направле-
ний одной и той же линии и составляет те два элемен-
та, разрешения которых мы ищем в катарсисе искусст-
ва. «Именно для того и сплетены с необычайным, непод-
ражаемым искусством эти два элемента в каждой по-
вести Белкина, что малейшее усиление одного за счет
другого привело бы к полному обесценению этих чудес-
ных творческих построений. Предисловие и создает это
равновесие элементов» (115, с. 19).
И если мы возьмем более сложные эпические пост-
роения, мы сумеем показать и здесь, что тот же закон
управляет их построением. Покажем это на примере
«Евгения Онегина». Это произведение обычно трактует-
ся, как изображение человека 20-х годов и идеальной
русской девушки. Герои при этом понимаются не только
в наивно житейском их значении, но, что самое важное,
именно статически, как некие законченные сущности,
которые не изменяются на всем протяжении романа.
Между тем стоит только обратиться к самому рома-
ну, чтобы показать, что герои трактуются Пушкиным ди-
намически и что конструктивный принцип его романа в
том и заключается, чтобы вместо застывших фигур ге-
роев развернуть динамику романа. Совершенно прав
Тынянов, когда говорит: «Мы только недавно оставили
тип критики с обсуждением (и осуждением) героев ро-
мана, как живых людей... Все это основано на предпо-
сылке статического героя.
...Статическое единство героя (как и вообще всякое

 
280	Л. С. Выготский. Психология искусства
статическое единство в литературном произведении)
оказывается чрезвычайно шатким; оно — в полной зави-
симости от принципа конструкции и может колебаться а
течение произведения так, как это в каждом отдельном
случае определяется общей динамикой произведения; до-
статочно того, что есть знак единства, его категория,
узаконивающая самые резкие случаи его фактического
нарушения и заставляющая смотреть на них, как на
эквиваленты единства. Но такое единство уже совер-
шенно очевидно не является наивно мыслимым статиче-
ским единством героя; вместо закона статической цело-
стности над ним стоит знак динамической интеграции,
целостности. Нет статического героя, есть лишь герой
динамический. И достаточно знака героя, имени героя,
чтобы мы не присматривались в каждом данном случае
к самому герою» (111, с. 8—9).
Ни на чем это положение не оправдывается с такой
силой, как на романе Пушкина «Евгений Онегин». Здесь
именно легко показать, насколько имя Онегина есть
только знак героя и насколько герои здесь динамиче-
ские, то есть изменяющиеся в зависимости от конструк-
тивного фактора романа. Все исследователи этого ро-
мана до сих пор исходили из ложного предположения,
что герой произведения статичен, и при этом указывали
черты характера Онегина, которые присущи его житей-
скому прототипу, но упускали из виду специфические
отличия искусства. «Предметом изучения, претендующе-
го быть изучением искусства, должно являться то спе-
цифическое, что отличает его от других областей интел-
лектуальной деятельности, делая их своим материалом
или орудием. Каждое произведение искусства представ-
ляет сложное взаимодействие многих факторов; следо-
вательно, задачей исследования является определение
специфического характера этого взаимодействия» (111,
с. 13). Здесь ясно указано, что материалом изучения
должно служить немотивированное в искусстве, то есть
нечто такое, что принадлежит только одному искусству.
Попытаемся обратиться к роману.
«Обычная» характеристика Онегина и Татьяны все-
цело строится на первой части романа, не принимая со-
вершенно во внимание динамики развития этих характе-
ров, того удивительного противоречия, в которое впадают
герои сами с собой в его последней части. Отсюда це-

 
Психология искусства	281
лый ряд ошибок в понимании романа. Остановимся
прежде всего на характере самого Онегина. Можно лег-
ко показать, что если Пушкин вносит некоторые типи-
ческие и характерно построенные статические элементы
в его характер, то исключительно для того, чтобы сде-
лать их предметом отталкивания в последней части ро-
мана. Роман в конечном счете рассказывает о необык-
новенной безысходной и потрясающей любви Онегина, он
заканчивается трагически: по рецепту гармонии и соот-
ветствия автор должен был бы выбрать героев соответ-
ствующих и как бы предназначенных для того, чтобы
играть любовную роль. Между тем мы видим, что с
самого начала Пушкин подчеркивает в Онегине как раз
те черты, которые делают его невозможным для романа
героя трагической любви. Уже в первой главе, где под-
робно описывается, как Онегин знал науку страсти неж-
ной (строфы X, XI, XII), читателю внушается образ Оне-
гина, истратившего свое сердце в светском волокитстве,
и с первых же строф читатель подготовлен к тому, что
с Онегиным может произойти все, что угодно, но только
не гибель от невозможной любви. Замечательно, что эта
же глава перебивается лирическим отступлением о нож-
ках, которая говорит о необычайной власти неосущест-
вленной любви и как бы сразу намечает параллельно с
первым другой, прямо ему противоположный план. Сей-
час же за этим отступлением опять говорится о том, что
Онегин совершенно погиб для любви (строфы XXXVII,
XLII, XLIII).
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум,
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум...
Но окончательно эта уверенность в том, что Онегин
никогда не сделается героем трагического романа, овла-
девает нами, когда развитие романа направляется по
ложному пути ж когда после признания Татьяны мы
окончательно видим, насколько иссякла в сердце Онеги-
на любовь и насколько невозможен его роман с Татья-
ной. И только маленьким намеком опять оживляется
другая линия романа, когда Онегин узнает, что Ленский
влюблен в меньшую, и говорит: «Я выбрал бы другую,
когда б я был как ты, поэт». Но не из чего истинная

 
282	Л. С. Выготский. Психология искусства
картина катастрофы не выясняется с такой силой, как
из сопоставления Онегина и Татьяны: любовь Татьяны
везде изображена как воображаемая любовь, везде под-
черкнуто, что она любят не Онегина, а какого-то героя
романа, которого она представила на его месте.
 "Ей рано нравились романы" — и от этой фразы
Пушкин ведет прямую линию к указанию на вымыш-
лешшй, мечтательный, воображаемый характер ее люб-
ки. В сущности, по смыслу романа Татьяна не любит
Онегина, или, вернее сказать, любит не Онегина; в ро-
мане говорится, что раньше пошли толки о том, что она
выйдет замуж за Онегина, она тайком слышала их.
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье.
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Давно ждала... кого-нибудь,
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Здесь ясно говорится о том, что Онегин был только
тем кем-нибудь, которого ждало воображение Татьяны,
и дальше развитие ее любви протекает исключительно
в воображении (строфа X). Она воображает себя Кла-
риссой, Юлией, Дельфиной и
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвеньи шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Таким образом, ее знаменитое письмо раньше напи-
сано в воображении, а затем на деле, и мы увидим, что
оно на деле сохранило все черты своего происхождения.
Замечательно и то, что здесь же, в строфе XV, Пушкин
дает ложное направление своему роману, когда оплаки-
вает Татьяну, которая отдала свою судьбу в руки мод-
ного тирана и погибла. На самом деле погибнет от люб-
ви Онегин. Перед встречей с Татьяной Пушкин опять
напоминает:
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;

 
Психология искусства	283
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Его любовь сравнивает Пушкин с тем, как равнодуш-
ный гость приезжает на вист
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
В объяснении с Татьяной он сейчас же говорит о
женитьбе, рисует картину несчастной семейной жизни,
и трудно придумать что-либо более пресное, пошлое и
прямо противоположное тому, о чем у них идет речь.
Окончательно разоблачается характер любви Татьяны
тогда, когда она посещает дом Онегина, смотрит его
книги, начинает понимать, что он пародия, и здесь и
для ее ума и для ее чувства наступает разрешение той
загадки, которая ее мучила. И неожиданный патетиче-
ский характер последней любви Онегина делается осо-
бенно ощутительным, если мы сопоставим его письмо с
письмом Татьяны. В письме Татьяны Пушкин совершен-
но ясно оттеняет и подчеркивает те элементы француз-
ского романа, которые поразили его. Чтобы передать
это письмо, ему нужно перо нежного Парни, и он при-
зывает певца пиров и грусти томной, который один мог
бы передать волшебные напевы этого письма. Свою пе-
редачу называет он неполным слабым переводом; за-
мечательно, что перед письмом Онегина он говорит: «Вот
вам письмо его точь-в-точь»; насколько там все дано в
романтически неопределенной, смутной дымке — на-
столько здесь все осязательно и ясно — точь-в-точь;
замечательно и то, что в этом письме Татьяна опять, как
бы невзначай, обнажает истинную линию романа, когда
говорит: «была бы верная супруга и добродетельная
мать». Рядом с этой любезной небрежностью и умиль-
ным вздором, как говорит сам Пушкин, кажется, потря-
сающей правда онегинского письма.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...
Весь конец романа, как это не замечали прежде,
вплоть до последней строки насыщен намеками на то,
что Онегин гибнет, на то, что жизнь его кончена, на
то, что ему больше нечем дышать. Полушутливо, полу-

 
284	Л.С. Выготский. Психология искусства
серьезно Пушкин не раз говорит об этом. Но где вскры-
вается это с потрясающей силой, так это в знаменитой
сцене их нового свидания, которое было прервано вне-
запным звоном шпор.
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим.
Надолго... навсегда...
Пушкин обрывает как будто на случайном месте, но
эта внешняя и совершенно неожиданная для читателя
случайность еще более подчеркивает художественную
завершенность романа. На этом кончено все. И когда
Пушкин в катартической строфе говорит о блаженстве
того, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна
бокала полного вина, кто не дочел ее романа,— тогда чи-
татель не знает, о ком идет речь — о герое или об авторе.
Простой контраст к трагической любви Онегина и
Татьяны представляет параллельный роман Ленского и
Ольги. Про Ольгу Пушкин прямо говорит: любой ро-
ман возьмите и найдете верный ее портрет. Так вполне
подчеркнуто, что здесь взят характер, как бы предназ-
наченный для того, чтобы служить героиней романа. Так
же точно и о Ленском говорится все время, что он был
рожден для любви, но Ленский убит на дуэли, и чита-
тель как будто видит совершенно явную парадоксаль-
ность, на которой построен роман. Он ожидает, что ис-
тинная драма любви разыгрывается там, где героиня
есть воплощенная героиня романа, где герой тоже пред-
назначен для того, чтобы сыграть роль Ромео, что вы-
стрел, разорвавший эту любовь, окажется драматиче-
ским, но все ожидания читателя обмануты. Пушкин
строит свой роман, преодолевая естественные свойства
материала, и обращает в пошлость любовь Ольги и
Ленского (знаменитое рассуждение о том уделе, кото-
рый ждал Ленского,— «в деревне, счастлив и рогат, но-
сил бы стеганый халат»), а истинная гроза разрешается
там, где мы меньше всего ее ждали, где она казалась
нам невозможной. Стоит взглянуть на роман, чтобы уви-
деть, что весь он построен на невозможности: полное со-
ответствие первой и второй части при совершенно проти-
воположном смысле выражает это до конца ясно: пись-
мо Татьяны — письмо Онегина; объяснение в беседке —
объяснение у Татьяны, и читатель, обманутый этим, не

 
Психология искусства	285
замечает даже, до чего переменились коренным образом
и герой и героиня, и что Онегин в конце не только со-
вершенно не тот, что в начале романа, но явно ему про-
тивоположен, как действие в конце противоположно дей-
ствию в начале.
Характер героя динамически изменился, так же как
изменилось течение самого романа, и, что самое важное,
именно это изменение характера оказалось одним из
важнейших средств для развертывания действия. Чита-
тель все время подготовлялся к той мысли, что Онегин
никак не может стать героем трагической любви, и имен-
но его опустошает эта любовь. В этом смысле очень пра-
вильно один из исследователей сравнивает произведение
искусства с двумя системами воздушных кораблей. Он
говорит, что есть двоякого рода произведения искусства,
как есть двоякого рода летательные машины — тяжелее
и легче воздуха. Аэростат подымается потому, что он
легче воздуха, и, в сущности говоря, не представляет
победы над стихией, потому что он просто плывет по
воздуху, а не преодолевает его, его тянет кверху, а не
сам он идет; напротив того, аэроплан, машина тяжелее
воздуха, каждую минуту своего подъема падает, встре-
чает сопротивление воздуха, преодолевает его, оттал-
кивается от него и подымается именно в силу того, что
падает. Вот такую машину тяжелее воздуха напоминает
настоящее произведение искусства. Оно избирает в ка-
честве своего материала всегда материю тяжелее воз-
духа, то есть нечто такое, что с самого начала в силу
своих свойств как будто бы противоречит полету и не
дает ему развиваться. Это свойство, эта тяжесть мате-
риала все время противодействует полету, все время
тянет вниз, и только из преодоления этого противодей-
ствия возникает настоящий полет.
То же самое видим мы в «Евгении Онегине». До чего
плоско и просто было бы его построение, если бы в
положении Онегина оказался человек, о котором мы
бы с самого начала знали, что он обречен на несчаст-
ную любовь,— в лучшем случае это могло бы сделаться
сюжетом сентиментальной повести. Но когда трагиче-
ская любовь постигает Онегина, когда мы воочию ви-
дим преодоление материала тяжелее воздуха, тогда мы
испытываем настоящую радость полета — того подъема,
который дает катарсис искусства.
 
286	Л. С. Выготский. Психология искусства
Если в эпосе мы имеем дело с динамическим героем,
то это еще в большей мере оправдывается на драме, ко-
торая вообще представляет из себя наиболее трудный
для понимания вид искусства благодаря одной своей
особенности. Эта особенность состоит в том, что драма
обычно в качестве своего материала избирает борьбу,
и та борьба, которая заключена уже в главном мате-
риале, несколько затемняет ту борьбу художественных
элементов, которая подымается над обыкновенной дра-
матической борьбой. Это очень понятно, если принять
во внимание, что всякая драма, в сущности говоря, есть
не законченное художественное произведение, а только
материал для театрального представления; поэтому мы
с трудом различаем содержание и форму в драме, и
это несколько затрудняет ее понимание. Однако стоит
только остановиться на этом вопросе внимательнее, для
того чтобы разграничение этих двух элементов стало
возможно; для этого необходимо прежде всего распро-
странить на драму то понимание динамического героя,
о котором мы говорили выше. Предрассудок о том, что
драма изображает характеры и что в этом заключается
се цель, давно уже должен был бы быть оставлен, ес-
ли бы исследователи с должной объективностью отно-
сились к драмам Шекспира. Евлахов прямо называет
мнение об удивительном изображении характеров у
Шекспира старой сказкой. Фолькельт указывает по это-
му поводу, что «Шекспир во многом отваживается идти
гораздо дальше, чем допускается психологией», но ни-
кто не вскрыл этого факта с такой исчерпывающей яс-
ностью, как Толстой, на которого мы уже ссылались,
когда был разговор о Гамлете. Именно поэтому Толстой
называет свое мнение совершенно противоположным то-
му, которое установилось о Шекспире во всем евро-
пейском мире. Толстой совершенно верно замечает, что
Лир говорит напыщенным, бесхарактерным языком, ка-
ким говорят все короли Шекспира, и шаг за шагом по-
казывает, насколько невероятны, неестественны речи и
события в этой трагедии, насколько читатель не может
в них верить. «Как ни нелепа она представляется в моем
пересказе... смело скажу, что в подлиннике она еще не-
лепее» (107, с. 236). Как на главное доказательство
того, что у Шекспира отсутствуют характеры, Толстой
ссылается на то, что «все лица Шекспира говорят не

 
Психология искусства	287
своим, а всегда одним и тем же шекспировским, вычур-
ным, неестественным языком, которым не только не мог-
ли говорить изображаемые действующие лица, но никог-
да нигде не могли говорить никакие живые люди». Имен-
но язык почитает он важнейшим средством изображения
характера, и совершенно прав Волькенштейн, когда го-
ворит про мнение Толстого: «...это была критика белле-
триста-реалиста» (28, с. 114), но он только усиливает
мнение Толстого, когда доказывает, что по самому
существу трагедии невозможен характерный язык и что
«язык героя трагедии — это звучнейший и ярчайший
язык, который мерещится автору; здесь нет места для
характерной детализации речи». Этим он только пока-
зывает, что в трагедии нет и характера, поскольку всю-
ду она берет человека в пределе, а характер всегда
построен именно на известных пропорциях и соотноше-
ниях черт. Поэтому совершенно прав Толстой, когда
указывает, что «мало того, что действующие лица Шек-
спира поставлены в трагические положения, невозмож-
ные, не вытекающие из хода событий, несвойственные и
времени и месту,— лица эти и поступают не свойственно
своим определенным характерам, а совершенно произ-
вольно». Но этим самым Толстой совершает величай-
шее открытие, указывая именно ту область немотиви-
рованного, которая является специфическим отличием
искусства; в одной фразе он намечает истинную пробле-
му шекспирологии, когда говорит: «Лица Шекспира по-
стоянно делают и говорят то, что им не только не свой-
ственно, но и ни для чего не нужно».
Мы остановимся на примере Отелло, для того чтобы
показать, насколько этот анализ правильный и насколь-
ко он может быть полезен для раскрытия не только не-
достатков Шекспира, но и всех положительных его сто-
рон. Толстой говорит, что Шекспир, который заимство-
вал сюжеты своих пьес из прежних драм или новелл, не
только не делает характеры героев более правдивыми,
но, напротив, всегда ослабляет и часто совершенно уни-
чтожает их. «Так, в «Отелло»... характеры Отелло, Яго,
Кассио, Эмилии у Шекспира гораздо менее естественны
и живы, чем в итальянской новелле. Более естественны-
ми в новелле, чем у Шекспира, представляются поводы
к ревности Отелло... Яго у Шекспира — сплошной зло-
дей, обманщик, вор, корыстолюбец... Мотив его злодей-

 
288	Л. С. Выготский. Психология искусства
ства, по Шекспиру, есть, во-первых, обида... во-вторых...
в-третьих... Мотивов много, но все они неясны. В новел-
ле же мотив один, простой, ясный: страстная любовь к
Дездемоне, перешедшая в ненависть к ней и к Отелло
после того, как она предпочла ему мавра и решительно
оттолкнула его» (107, с. 244—246).
Толстой несомненно прав, говоря, что Шекспир со-
вершенно умышленно опустил и уничтожил данные в
новелле характеры, и можно на этой трагедии показать,
насколько самый характер героя является в трагедии
только протеканием объединяющего момента для двух
противоположных аффектов. В самом деле, вглядимся в
героя в этой трагедии: казалось бы, если Шекспир хо-
чет развернуть трагедию ревности, он должен выбрать
ревнивого и подозрительного человека в герои, связать
его с женщиной, которая давала бы сильнейший повод
для ревности, и, наконец, установить между ними такие
отношения, при которых ревность кажется нам совер-
шенно неизбежной спутницей любви. Шекспир посту-
пает как раз по обратному рецепту и выбирает мате-
риал для своей трагедии полярно противоположный то-
му, который облегчал бы разрешение его задачи. «Отел-
ло от природы не ревнив — напротив: он доверчив», за-
метил Пушкин, и совершенно справедливо. Доверчивость
Отелло есть одна из основных пружин трагедии, все
удается именно потому, что Отелло слепо доверчив и
что в нем нет ни одной черты ревнивца. Можно сказать,
что весь характер Отелло построен как полярно про-
тивоположный характеру ревнивца. Совершенно по тому
же способу строит Шекспир характер Дездемоны: эта
женщина полная противоположность тому типу жен-
щины, которая могла бы дать повод для ревности. Мно-
гие критики даже находили в этом образе слишком
много идеального и небесного. И, наконец, самое важ-
ное, любовь Отелло и Дездемоны представлена в та-
ком платоническом, в таком голубом свете, что один из
критиков истолковал некоторые намеки в пьесе так, что
Отелло и Дездемона не были связаны настоящим бра-
ком. Именно здесь достигает своего апогея трагический
эффект, когда не ревнивый Отелло убивает из ревности
не заслуживающую ревности Дездемону. Если бы Шек-
спир поступил по первому рецепту, получилась бы обык-
новенная пошлость, как получилась она из пьесы Арцы-

 
Психология искусства	289
башева «Ревность», когда автор изобразил драму, в ко-
торой ревнивый и подозрительный муж ревнует гото-
вую каждому отдаться жену, и когда отношения меж-
ду супругами всецело освещены со стороны общей
спальни. Тот полет «тяжелее воздуха», с которым срав-
нивает исследователь произведение искусства, с пол-
ным торжеством осуществляется в «Отелло», потому
что мы видим, как эта трагедия сплетена из двух про-
тивоположных элементов, как она все время вызывает
в нас два совершенно полярных эффекта, как каждая
реплика и каждый шаг действия одновременно втяги-
вают нас глубже в низость измены и подымают нас
выше в сферу идеальных характеров, и именно столкно-
вение и катартическое очищение этих двух противопо-
ложных аффектов и составляют основу трагедии. Тол-
стой совершенно прав, когда указывает, что великое
мастерство изображения характеров приписывается
Шекспиру из-за одной его особенности: «Особенность
эта заключается в умении вести сцены, в которых вы-
ражается движение чувств. Как ни неестественны по-
ложения, в которые он ставит свои лица, как ни не-
свойствен им тот язык, которым он заставляет гово-
рить их, как ни безличны, они самое движение чувства:
увеличение его, изменение, соединение многих противо-
речащих чувств выражается часто верно и сильно в не-
которых сценах Шекспира» (107, с. 249). Именно это
умение давать изменение чувства и составляет основу
того понимания динамического героя, о котором мы го-
ворили только что. Гёте, сопоставляя две фразы леди
Макбет, которая говорит один раз: «Я кормила грудью
детей» — и о которой после говорится: «У нее нет де-
тей», замечает, что это есть художественная условность
и что Шекспир заботился о силе каждой данной речи...
Поэт заставляет говорить своих лиц в данном месте
именно то, что тут требуется, что хорошо именно тут я
производит впечатление, не особенно заботясь о том,
не рассчитывая на то, что оно, может быть, будет в яв-
ном противоречии со словами, сказанными в другом ме-
сте» (144, S. 320—321). И Гёте совершенно прав, если
иметь в виду логическое противоречие слов. Можно при-
вести бесчисленные примеры из драм и комедий Шекс-
пира, которые покажут с наглядностью, что характеры
в них всегда развертываются динамически, в зависимо-

10 Зак, 83
 
290	Л.С. Выготский. Психология искусства
сти от конструкции всей пьесы, и что они всецело оправ-
дывают правила Аристотеля: «...фабула есть основа и
как бы душа трагедии, а за нею уже следуют характе-
ры» (8, с. 60). Мюллер совершенно справедливо ука-
зывает на то, что комедии Шекспира отличаются от древ-
неримской комедии с ее неизменным параситом, хваст-
ливым воином, сводней и другими застывшими маска-
ми, но он не учитывает того, что то широкое и вольное
изображение характеров, которое ставил в заслугу Шек-
спиру Пушкин, имеет совершенно не ту цель, чтобы при-
близить героев к действительным людям и к полноте
реальной жизни, а совсем другую — именно усложнить
и обогатить развитие действия и трагический узор.
В сущности говоря, всякий характер неподвижен, и ког-
да Пушкин говорит про Мольера, что у него «лицемер
волочится за женой своего благодетеля лицемеря, при-
нимает имение под хранение лицемеря, спрашивает ста-
кан воды лицемеря»,— то этим он выражает истинную
сущность всякой трагедии характера. Поэтому, когда
Мюллер подходит вплотную к выявлению вопроса о
взаимоотношении характеров и фабулы в английской
драме, он должен признать, что интрига была момен-
том определяющим, а характеры — «зависимым, вторич-
ным в процессе творчества. По отношению к Шекспиру
это может звучать ересью... Тем любопытнее на приме-
рах именно из Шекспира показать, что даже и он под-
чинял, по крайней мере иногда, свои характеры фабуле»
(75, с. 45). И когда он вслед за Роли пытается из тех-
нической необходимости понять, почему Корделия отка-
зывается выразить отцу свою любовь словами,— он впа-
дает в то самое противоречие, которое нами уже ука-
зывалось, когда мы говорили о попытке технически объ-
яснить то или иное немотивированное явление в искус-
стве, которое на самом деле есть не только печальная
необходимость, вызванная техникой, но и радостное
преимущество, сообщаемое формой. И если мы обратим
внимание на тот факт, что сумасшедшие говорят у Шек-
спира обыкновенной прозой, что прозой же бывают на-
писаны письма, что так же изображен бред леди Мак-
бет,— мы увидим, насколько случайна связь между
языком и характером действующих лиц.
Здесь важно пояснить одно существенное различие,
которое существует между романом и трагедией в этом

 
Психология искусства	291
отношении. И в романе мы часто встречаемся с тем, что
характеры действующих лиц развернуты динамически,
исполнены противоречий и развиваются как конструк-
тивный фактор, который видоизменяет все события, или,
наоборот, как фактор, сам испытывающий деформацию
со стороны другого главенствующего фактора. Такое
внутреннее противоречие мы найдем всегда в романах
Достоевского, которые одновременно протекают в двух
планах — в самом низменном и в самом возвышен-
ном,— где убийцы философствуют, святые — продают
свое тело на улице, отцеубийцы — спасают человечест-
во и т. д. Однако в трагедии это же явление имеет сов-
сем другой смысл. Для того чтобы нам разобраться и
понять особенность структуры трагического героя, нуж-
но принять во внимание то, что сказано выше о дра-
ме вообще. Всякая драма в основе своей имеет борьбу,
и возьмем ли мы трагедию или фарс, мы всегда уви-
дим, что их формальная структура совершенно одинако-
ва: везде есть известные приемы, известные законы, из-
вестные силы, с которыми борется герой, и только в
зависимости от выбора этих приемов мы различаем раз-
ные виды драмы. Если трагический герой с максималь-
ной силой борется против абсолютных и непоколебимых
законов, то герой комедии борется обычно против зако-
нов социальных, а герой фарса — против физиологиче-
ских. «Герои комедии нарушают социально-психологи-
ческие нормы, обычаи, привычки. Герои фарса... нару-
шают социально-физические нормы общественной жиз-
ни» (28, с. 156). Поэтому область фарса, как в «Ли-
зистрате» Аристофана, очень легко и охотно имеет дело
с эротикой и пищеварением. Животность человека — вот
с чем играет все время фарс, но его формальная
природа остается все же чисто драматической. Во вся-
кой драме мы имеем, следовательно, ощущение извест-
пой нормы ц ее нарушения; структура драмы в этом от-
ношении совершенно напоминает структуру стиха, где
мы имеем, с одной стороны, известную норму, размер и
систему отклонения от него. Герой драмы поэтому и
есть драматический характер, который все время как бы
синтезирует эти два противоположных аффекта — аф-
фект нормы и аффект нарушения, и потому герой все
время воспринимается нами динамически, не как вещь,
а как некоторое протекание или событие. И это стано-

10*
 
292	Л. С. Выготский. Психология искусства
вится особенно очевидным и ясным, если мы рассмотрим
отдельные виды драмы. Волькенштейн прав, когда видит
отличительный признак трагедии в том, что ее герою
присуща максимальная сила, и вспоминает, что древние
называли трагического героя неким духовным максиму-
мом. Поэтому для трагедии характерен максимализм,
нарушение абсолютного закона абсолютной силой ге-
роической борьбы. Как только трагедия сходит с этих
вершин и отказывается от максимализма, она сейчас же
превращается в драму и теряет свои отличительные чер-
ты. Совершенно неправ Геббель, который объяснял по-
ложительное действие трагической катастрофы тем, что
«когда человек весь в ранах, убить его — значит исце-
лить». Выходит так, что, когда трагический поэт ведет
на гибель своего героя, он дает нам удовлетворение так
же точно, как человек, который расстреливает мучащееся
и смертельно раненное животное. Это совершенно не-
верно. Гибель мы ощущаем не как приносящую избав-
ление герою, и герой ко времени катастрофы не кажется
нам человеком, который весь в ранах. Трагедия произ-
водит удивительный катарсис, который совершенно явно
дает эффект прямо противоположный тому, который за-
ложен в ее содержании.
В трагедии высший момент и торжество зрителя сов-
падают с высшим моментом гибели героя, и это ясно
указывает нам на то, что зритель воспринимает не толь-
ко то, что герой, но еще нечто сверх этого, и поэтому
Геббель был глубоко прав, когда указывал, что катарсис
в трагедии обязателен только для зрителя и «вовсе не
необходимо... чтобы герой трагедии сам дошел до внут-
реннего примирения». Удивительную иллюстрацию к это-
му мы находим в развязке шекспировских трагедий, ко-
торые все кончаются почти на один манер: когда ката-
строфа уже совершилась, герой погиб непримиренным, и
сейчас над его трупом кто-либо из действующих лиц
кратко возвращает внимание зрителя ко всему тому кру-
гу событий, через которые пронеслась трагедия, и как
бы собирает пепел трагедии, перегоревший в катарсисе.
Когда зритель слышит в рассказе Горацио краткое пе-
речисление тех ужасных событий и смертей, которые
только что пронеслись перед ним, он как бы видит вто-
рой раз ту же самую трагедию, но только лишенную
своего жала и яда, и эта разрядка дает ему время и повод

 
Психология искусства	293
для осознания своего катарсиса, когда он сопоставляет
свое отношение к трагедии, как она дана в развязке, с
только что пережитым впечатлением о трагедии в це-
лом. «Трагедия есть буйство максимальной человече-
ской силы, поэтому она мажорна. При зрелище титани-
ческой борьбы чувство ужаса сменяется чувством бод-
рости, доходящим до восторга, трагедия обращается к
подсознательным стихийным тайным силам, скрытым в
нашей душе, и они пробуждаются. Драматург как бы
говорит нам: вы робки, нерешительны, послушны обще-
ству и государству, посмотрите же, как действуют силь-
ные люди, посмотрите, что будет, если вы поддадитесь
своему честолюбию, или сладострастию, или гордости
и т. д. и т. д., попробуйте последовать в своем вообра-
жении за моим героем, неужели это не соблазнительно
дать волю своей страсти!» (28, с. 155, 156). Здесь де-
ло изображено слишком просто, но в этом, несомненно,
заключена некоторая часть правды, потому что траге-
дия действительно вызывает к жизни наши самые за-
таенные страсти, но она заставляет протекать их в гра-
нитных берегах совершенно противоположных чувств,
и эту борьбу она заканчивает разрешающим катарси-
сом.
Сходное построение имеет и комедия, которая свой
катарсис заключает в смехе зрителя над героями ко-
медии. Здесь совершенно явно разделение зрителя и ге-
роя комедии: герой комедии не смеется, он плачет, а
зритель смеется. Получается явная двойственность. В
комедии герой печален, а зритель смеется, или наобо-
рот: в комедии может быть печальный конец для поло-
жительного героя, а зритель все же торжествует. На сце-
не победил Фамусов, а в переживаниях зрителя — Чац-
кий. Мы не станем сейчас изыскивать те специфические
особенности, которые отличают трагическое от комиче-
ского и драму от комедии. Многие авторы совершенно
правы, утверждая, что, по существу, эти категории и не
суть категории эстетические, но что комическое и тра-
гическое возможно и вне искусства (Гаман, Кроче). Для
нас сейчас важно только показать, что, поскольку искус-
ство пользуется трагическим, комическим и драмати-
ческим, оно везде подчиняется формуле катарсиса, про-
верка которой нас сейчас занимает. Бергсон совершенно
точно определяет задачу комедии, когда говорит, что в

 
294	Л. С. Выготский. Психология искусства
комедии изображается «отступление действующих лиц
от принятых норм социальной жизни». По его мнению,
«смешон может быть только человек. Если мы смеемся
над вещью или над зверем, то мы принимаем его за че-
ловека, гуманизируем его». Смех необходимо нуждается
в социальной перспективе, он невозможен вне общества,
и, следовательно, опять комедия раскрывается перед на-
ми как двойное ощущение известных норм и отступ-
лений от них. Эту двойственность комедийного героя
правильно отмечает Волькенштейн, когда говорит: «Осо-
бенно сильный эффект производит смешащая, остроум-
пая реплика, когда ее дает лицо смешное. Сила Шекс-
пира в изображении Фальстафа именно в этом сочета-
нии: трус, обжора, бабник и т. п.—и великолепный шут-
ник» (28, с. 153—154). И совершенно понятно, потому
что всякая шутка Фальстафа уничтожает в катарсисе
смеха всю пошлую сторону его натуры. Бергсон видит
вообще начало всего смешного в автоматизме, в том,
что живое отступает от известных норм, и, когда живое
ведет себя как механическое, это и вызывает наш смех.
Гораздо более интересны те результаты исследова-
ния остроумия, юмора и комизма, к которым пришел
Фрейд. Нам представляется несколько произвольным его
энергетическое толкование всех трех видов пережива-
ний, которое сводит их в конечном счете к известной
экономии, к затрате энергии, но если оставить в стороне
это энергетическое толкование, нельзя не согласиться с
величайшей точностью фрейдовского анализа. Для нас
замечательно то, что анализ этот вполне отвечает най-
денной нами формуле катарсиса, как основе эстетиче-
ской реакции. Остроумие для него — двуликий Янус, ко-
торый ведет мысль одновременно в двух противополож-
ных направлениях. Такое же расхождение наших чувств,
восприятий отмечает он при юморе и при комизме; и
смех, возникающий в результате подобной деятельно-
сти, является лучшим доказательством того разрешаю-
щего действия, которое остроумие оказывает на нас
(см. 120). То же самое отмечает Гаман: «Для коми-
'ческого, остроты первым долгом требуется новизна и
оригинальность. Остроту почти никогда нельзя слышать
два раза, и под оригинальными людьми мы в особен-
ности подразумеваем остроумных, так как скачок от
напряжения к разряду бывает ведь совершенно неожи-

 
Психология искусства	295
данным, не поддающимся учету. Краткость — душа ост-
роты; ее сущность — именно во внезапном переходе от
напряжения к разряду» (30, с. 124).
Так же точно обстоит дело со всей той областью,
которую в научную эстетику ввел Розенкранц, написав-
ший книгу «Эстетика безобразного». Как верный уче-
ник Гегеля, он сводит роль безобразного к контрасту,
который должен оттенить положительный момент или
тезис. Но это глубоко неверно, потому что, как пра-
вильно говорит Лало, безобразное может войти в искус-
ство на том же основании, что и прекрасное. Описанный
и воспроизведенный в художественном произведении
предмет может сам по себе, то есть вне этого произведе-
ния, быть безобразным или безразличным; в известном
случае даже должен быть таким. Характерным приме-
ром являются все портреты и реалистические произведе-
ния вообще. Факт этот хорошо известен, и идея не нова.
«Нет такой змеи,— приводит он слова Буало,— нет та-
кого гнусного чудовища, которое не могло бы нравиться
в художественном воспроизведении» (68, с. 83). То же
самое показала Вернон Ли, ссылаясь на то, что кра-
сота предметов часто не может быть прямо внесена в ис-
кусство. «Величайшее искусство,— говорит она,— искус-
ство Микеланджело, например, часто дает нам те тела,
красота строения которых омрачена бросающимися в
глаза недостатками... Наоборот, любая выставка и ба-
нальнейшая коллекция дают нам дюжину примеров об-
ратного, то есть дают возможность легко и убедительно
констатировать красоту самой модели, которая внуша-
ла, однако, посредственные и плохие картины или ста-
туи». Причину этого она совершенно справедливо видит
в том, что настоящее искусство перерабатывает то впе-
чатление, которое в него привносится68. Трудно по-
дыскать пример более подходящий под нашу формулу,
чем эстетика безобразного.
Вся она ясно говорит о катарсисе, без которого на-
слаждение ею было бы невозможно. Гораздо труднее по-
казать, как подходит под эту формулу тот средний тип
драматического произведения, который обычно принято
называть драмой. Но и здесь можно показать на примере
чеховских драм, что этот закон совершенно верен.
Остановимся на драмах «Три сестры» и «Вишневый
сад». Первую из этих драм обычно совершенно непра-

 
296	Л. С. Выготский. Психология искусства
вильно толкуют как воплощение тоски провинциальных
девушек по полной и яркой столичной жизни (58, с. 264—
265). В драме Чехова, совсем напротив, устранены все те
черты, которые могли бы хоть сколько-нибудь разумно и
материально мотивировать стремление трех сестер в
Москву69, и именно потому, что Москва является для
трех сестер только конструктивным художественным
фактором, а не предметом реального желания,— пьеса
производит не комическое, а глубоко драматическое впе-
чатление. Критики на другой день после представления
этой пьесы писали, что пьеса несколько смешит, потому
что в продолжение четырех актов сестры стонут: в Моск-
ву, в Москву, в Москву, между тем как каждая из них
могла бы прекрасно купить железнодорожный билет и
приехать в ту Москву, которая, видимо, ей совершенно
не нужна. Один из рецензентов прямо называл эту дра-
му драмой железнодорожного билета, и он по-своему был
правее, чем такие критики, как Измайлов. В самом деле,
автор, сделавший Москву центром притяжения для сес-
тер, казалось бы, должен мотивировать их стремление в
Москву хоть чем-нибудь. Правда, они провели там детст-
во, но, оказывается, ни одна из них Москвы совершенно
не помнит. Может быть, они не могут поехать в Москву
потому, что они связаны какими-нибудь препятствиями,
но и это не так. Мы решительно не видим никакой причи-
ны, почему бы сестрам не решиться на этот шаг. Наконец,
может быть, они стремятся попасть в Москву по дру-
гой причине, может быть, как это думают критики, Мо-
сква олицетворяет для них центр разумной и культур-
ной жизни, но и это не так, потому что ни одним сло-
вом в пьесе об этом не говорится, п. напротив, для кон-
траста дано совершенно реальное и отчетливое стрем-
ление в Москву их брата, для которого Москва есть не
мечта, а совершенно реальный факт. Он вспоминает
университет, он хотел бы посидеть в ресторане Тестова,
но этой реальной Москве Андрея совершенно умышлен-
но противопоставлена Москва трех сестер: она остается
немотивированной, как немотивированной остается не-
возможность для сестер попасть туда, и. конечно, имен-
но на этом держится все впечатление драмы.
То же самое в драме «Вишневый сад». И в этой дра-
ме мы никак не можем понять, почему продажа вишне-
вого сада является таким большим несчастьем для

 
Психология искусства	297
Раневской, может быть, она живет постоянно в этом
вишневом саду, но мы узнаем, что вся жизнь ее растра-
чена по заграничным скитаниям и она жить в этом име-
нии не может и никогда не могла. Может быть, прода-
жа означает для нее разорение, но и этот мотив устра-
нен, потому что не материальная нужда ставит ее в
драматическое положение. Вишневый сад для Ранев-
ской, как и для зрителя, остается столь же немотивиро-
ванным элементом драмы, как Москва для трех сестер.
И вся особенность драматического построения в том и
заключается, что в ткань совершенно реальных и быто-
вых отношений вплетается какой-то ирреальный мотив,
который начинает приниматься нами также за совер-
шенно психологически реальный мотив, и борьба этих
двух несовместимых мотивов и дает то противоречие,
которое необходимо должно быть разрешено в катарси-
се и без которого нет искусства.
В заключение нам представляется нужным очень
кратко и на полуслучайных примерах показать, что та
же самая формула применима и во всех других искус-
ствах, а не только в поэзии. Мы все время ведем наши
рассуждения, исходя из конкретных примеров литерату-
ры, но все время распространяем наши выводы и на
все другие области искусства. Всего ближе сюда подхо-
дит театр, так как уже рассмотрение драмы только
наполовину принадлежит литературе. Однако легко по-
казать, что и вторая половина театра, понимаемая в
узком смысле — как игра актеров и спектакль,— всеце-
ло оправдывает эту формулу. Основу этого наметил
Дидро в знаменитом «Парадоксе об актере» при анали-
зе актерской игры. Он показал с предельной ясностью,
что актер испытывает и изображает не только те чув-
ства, которые испытывает действующее лицо, но расши-
ряет эти чувства художественной формой. «Но позволь-
те! — возразят мне,— а эти звуки скорбные, так пол-
ные жалобы, тоски, которые мать исторгает из глубины
своего существа, которые с такою силою потрясают мою
душу, разве их дает не подлинное чувство, их вызывает
не отчаяние? Нисколько. И вот доказательство: они, эти
звуки,— размеренные, они входят составною частью в
систему декламации — будь они хоть на двадцатую до-
лю четверти тона ниже и выше, они уже были бы
фальшивы; они подчинены некоему закону единства;

 
298	Л.С. Выготский. Психология искусства
они определенным образом подобраны и гармонически
размещены; они содействуют разрешению определенно
поставленной задачи... Он знает с совершенною точно-
стью, в какой момент вынет платок и когда потекут у
него слезы; ждите их при определенном слове, на опре-
деленном слоге, не раньше, не позднее» (47, с. 9).
И актерское творчество называет он патетической гри-
масой, великолепным обезьянством. Это утверждение
парадоксально только в одном, оно было бы верно, если
бы мы сказали, что крик отчаяния матери на сцене, ко-
нечпо, заключает в себе и подлинное отчаяние. Но не
в этом торжество актера: торжество актера, конечно, в
том размере, какой он придает этому отчаянию. Дело
здесь вовсе не в том, чтобы задача эстетики сводилась,
как шутил Толстой, к требованию, «чтобы писали казнь
и чтобы было как цветочки». Казнь и на сцене остает-
ся казнью, а не цветочками, отчаяние остается отчая-
нием, но оно разрешено через художественное действие
формы, и поэтому очень может быть, что актер не испы-
тывает до конца и сполна тех чувств, которые испыты-
вает изображаемое им лицо. Дидро приводит замеча-
тельный рассказ: «Мне очень хочется рассказать вам,
как актер и его жена, ненавидевшие друг друга, вели на
театре сцену нежных и страстных любовников; никогда
еще оба эти актера не казались такими сильными в сво-
их ролях, вызвали сценою долгие рукоплескания пар-
тера и лож; десять раз прерывали мы эту сцену ап-
лодисментами, криками восхищения» (47, с. 18). И даль-
ше Дидро приводит длинный диалог, в котором
актеры по пьесе обмениваются репликами, полными
любви, а шепотом про себя бранью и упреками. Как го-
ворит итальянская пословица: если это и неверно, то
зато это хорошо выдумано. И для психологии искусства
это имеет то существенное значение, что указывает на
двойственность всякой актерской эмоции, и Дидро со-
вершенно прав, когда говорит, что актер, кончая иг-
рать, не сохраняет в своей душе ни одного из тех
чувств, которые он изображал, их уносят с собой зри-
тели. К сожалению, до сих пор на это утверждение при-
пято смотреть как на парадокс, и ни одно достаточно
обстоятельное исследование не вскрыло психологии ак-
терской игры, хотя в этой области психология искусства
гораздо легче могла бы справиться с задачей, чем во

 
Психология искусства	299
всех остальных. Однако есть все основания полагать
заранее, что это исследование независимо от своих ре-
зультатов подтвердило бы ту основную двойственность
актерской эмоции, на которую указывает Дидро и кото-
рая, как нам кажется, дает право распространить и на
театр формулу катарсиса 70.
В области живописи удобнее всего показать действие
этого закона на том стилистическом различии, которое
существует между живописью в собственном смысле
слова и искусством рисунка или графикой. Со времен
исследования Клингера это различие сознается всеми с
достаточной ясностью. Вслед за Христиансеном мы
склонны видеть это различие в различном толковании
пространства в живописи и в графике: в то время как
живопись уничтожает плоский характер картины и за-
ставляет нас все помещенное на плоскости восприни-
мать в пространственно перетолкованном виде,— рису-
нок, изображая даже трехмерное пространство, сохра-
няет при этом плоский характер листка, на который на-
несен рисунок. Таким образом, впечатление от рисунка
у нас всегда двойственное. Мы воспринимаем, с одной
стороны, изображенное в нем как трехмерное, с другой
стороны, мы воспринимаем игру линий на плоскости, и
именно в этой двойственности заключена особенность
графики как искусства. Уже Клингер показал, что гра-
фика в противоположность живописи очень охотно поль-
зуется впечатлениями дисгармонии, ужаса, отвращения
и что они имеют положительное значение для графики.
Он указывает, что в поэзии, драме и музыке позволи-
тельны и даже необходимы такие моменты. Христиан-
сен совершенно правильно разъясняет, что возможность
привнесения таких впечатлений заключается в том, что
ужас, исходящий от предмета изображения, разрешает-
ся в катарсисе формы. «Должно произойти преодоление
диссонанса, разрешение и примирение. Я хотел бы ска-
зать катарсис, если бы прекрасное слово Аристотеля не
сделалось непонятным от множества попыток его истол-
кования. Впечатление страшного должно найти свое
разрешение и очищение в моменте дионисийского подъ-
ема, ужас не изображается ради него самого, но как
импульс для его преодоления... И этот отвлекающий мо-
мент должен обозначать одновременно и преодоление и
катарсис» (124, с. 249),

 
300	Л. С. Выготский. Психология искусства
Эта возможность катарсиса в ценностях форм иллю-
стрируется на примере рисунка Поллайоло «Борьба
мужчин», «где ужас смерти без остатка превзойден ц
растворен в дионисийском ликовании ритмических ли-
ний» (124, с. 249).
Наконец, самый беглый взгляд на скульптуру и архи-
тектуру легко покажет нам, что и здесь противополож-
ность материала и формы часто оказывается исходной
точкой для художественного впечатления. Вспомним, что
скульптура пользуется почти исключительно для изоб-
ражения человеческого и животного тела металлом и
мрамором, материалами, казалось бы наименее подхо-
дящими для того, чтобы изображать живое тело, тогда
как пластические и мягкие материалы были бы лучше
способны передать его. И в этой неподвижности мате-
риала художник видит лучшее условие для отталкива-
ния и для создания живой фигуры.
И знаменитый Лаокоон, который кричит в размале-
ванной скульптуре, есть лучшая иллюстрация той про-
тивоположности форм и материала, из которой исходит
скульптура.
То же самое показывает пример готической архитек-
туры. Нам кажется замечательным тот факт, что
художник заставляет камень принимать растительные
формы, ветвиться, передавать лист и розу; нам кажет-
ся удивительным и то, что в готическом храме, где ощу-
щение массивности материала доведено до максимума,
художник дает торжествующую вертикаль и добивается
того поразительного эффекта, что храм весь стремится
кверху, весь изображает порыв и полет ввысь и самая
легкость, воздушность и прозрачность, которую архитек-
турное искусство извлекает в готике из тяжелого и кос-
ного камня, кажется лучшим подтверждением этой
мысли.
Совершенно прав исследователь, когда пишет о
Кёльнском соборе: «В этом стройном расчленении пере-
плетенных арками, точно паутиной, высоких сводов —
видна та же смелость, какая поражает нас в рыцарских
подвигах. В нежных их очертаниях то же мягкое, теплое
чувство, которым веет от любовных рыцарских песен».
И если эту смелость и эту нежность художник извле-
кает из камня, он подчиняется тому же самому закону,
который заставляет его устремить вверх тянущий к зем-

 
Психология искусства	301
ле камень и в готическом соборе создать впечатление
летящей вверх стрелы.
Имя этому закону — катарсис, и именно он, а не что-
либо другое, заставил старинного мастера на соборе
Парижской богоматери поместить уродливые и страш-
ные изображения чудовищ, блистательные химеры, без
которых храм был бы невозможен.
Глава XI
Искусство и жизнь
Теория заражения. Жизненное значение искусства. Социальное значение искусства. 
Критика искусства. Искусство и педагогика. Искусство будущего.

Нам остается еще рассмотреть вопрос относительно
того значения, которое приобретает искусство, если до-
пустить, что истолкование его, которое намечено выше,
окажется справедливым. В каком отношении тогда эсте-
тическая реакция стоит ко всем остальным реакциям че-
ловека, как в свете этого понимания уясняется роль и
значение искусства в общей системе поведения челове-
ка?
Мы знаем, что до сих пор на этот вопрос даются со-
вершенно разные ответы и совершенно по-разному рас-
ценивается роль искусства, которая одними авторами
сводится к величайшему достоинству, а другими — при-
равнивается к обыкновенной забаве и отдыху.
Совершенно понятно, что оценка искусства будет вся-
кий раз стоять в прямой зависимости от того психологи-
ческого понимания, с которым мы к искусству подойдем.
И если мы хотим решить вопрос о том, в каком отноше-
нии находятся искусство и жизнь, если мы хотим поста-
вить проблему искусства в плоскости прикладной пси-
хологии,— мы должны вооружиться каким-нибудь обще-
теоретическим взглядом, который позволил бы нам иметь
твердую основу при решении этой задачи.
Первое и самое распространенное мнение, с которым
здесь приходится столкнуться исследователю, это мне-
ние о том, что искусство будто бы заражает нас каки-
ми-то чувствами и что оно основано на этом заражении.
«Вот на этой-то способности людей заражаться чувст-

 
302	Л. С. Выготский. Психология искусства
вами других людей и основана деятельность искусст-
ва,— говорит Толстой.— ...Чувства, самые разнообраз-
ные, очень сильные и очень слабые, очень значитель-
ные и очень ничтожные, очень дурные и очень хорошие,
если только они заражают читателя, зрителя, слушате-
ля, составляют предмет искусства» (106, с. 65).
Эта точка зрения сводит, таким образом искусство
к обыкновеннейшей эмоции и утверждает, что никакой
существенной разницы между обыкновенным чувством
и чувством, которое вызывает искусство, нет и что, сле-
довательно, искусство есть простой резонатор, усили-
тель и передаточный аппарат для заражения чувством.
Никакого специфического отличия у искусства нет, а
потому оценка искусства и должна исходить в данном
случае из того же самого критерия, из которого исхо-
дим мы, когда оцениваем всякое чувство. Искусство
может быть дурно и хорошо, если оно заражает нас
дурным или хорошим чувством; само по себе искусство
как таковое не дурно и не хорошо, это только язык
чувства, который приходится оценивать в зависимости
от того, что на нем скажешь. Отсюда совершенно есте-
ственно Толстой делал вывод, что искусство подлежит
оценке с общеморальной точки зрения, и расценивал
как высокое и хорошее то искусство, которое вызывало
его моральное одобрение, и возражал против того, ко-
торое заключало в себе предосудительные с его точки
зрения поступки. Многие критики сделали такие же вы-
воды из его теории и расценивали обычно произведение
искусства с точки зрения того явного содержания, кото-
рое в нем заложено, и если это содержание вызывало
их одобрение, они относились с похвалой к художнику,
и наоборот. Какова этика, такова и эстетика — вот ло-
зунг этой теории.
Ее глубочайшую неправильность обнаружил сам
Толстой, когда попытался быть последовательным в сво-
их собственных выводах. В виде иллюстрации своей
теории он сопоставляет два художественных впечатле-
ния: одно — которое произвело на него пение большого
хоровода баб, величавших вышедшую замуж его дочь,
и другое — которое осталось у него от игры прекрасно-
го музыканта, исполнившего сонату Бетховена, опус 101.
В пении баб выражалось такое определенное чувство
радости, бодрости и энергии, что оно невольно заразило

 
Психология искусства	303
самого Толстого, и он пошел к дому бодрый и веселый.
С этой точки зрения песня баб для него настоящее ис-
кусство, которое передает определенное и сильное чув-
ство, и так как второе впечатление решительно не со-
держало в себе такого явного выражения, то он готов
признать, что соната Бетховена только неудачная по-
пытка искусства, не содержащая никакого определен-
ного чувства и потому ничем не замечательная. Уже па
этом примере совершенно очевидно, до каких нелепых
выводов должен дойти автор, когда он в основу пони-
мания искусства положит критерий заразительности.
С этой точки зрения Бетховен не содержит никакого
определенного чувства, а пение баб элементарно и за-
разительно весело. Прав совершенно Евлахов, когда
говорит, что если это так, «то самым «настоящим», са-
мым «истинным» искусством нужно признать военную и
бальную музыку, так как та и другая заражают еще
более» (48, с. 439). И Толстой последователен: он дей-
ствительно наряду с народными песнями признает в
музыке лишь «марши и танцы разных композиторов» про-
изведениями, «приближающимися к требованиям все-
мирного искусства». «Если бы Толстой сказал, что весе-
лость баб привела его в хорошее настроение, то против
этого положения ничего нельзя было бы возразить»,—
справедливо замечает рецензент его статьи В. Г. Валь-
тер. «Это значило бы, что с помощью языка чувств, вы-
разившегося в пении баб (он мог бы выразиться и
просто в орании, и, вероятно, так и было), Толстой за-
разился их веселостью. Но при чем тут искусство? Тол-
стой не говорит, хорошо ли пели бабы, но неужели, если
бы они не пели, а просто весело галдели, стуча в косы,
неужели их веселость была бы меньше заразительна, в
особенности в день свадьбы дочери».
Нам думается, что если мы сравним по заразитель-
ности обыкновенный крик ужаса и сильнейший роман
или трагедию, то произведение искусства не выдержит
этого сравнения, и очевидно, что надо привнести нечто
еще иное к простой заразительности для того, чтобы по-
нять, что такое искусство. Очевидно, искусство произ-
водит какое-то другое впечатление, и в этом смысле
очень прав Лонгин, который говорит: «Нужно тебе
знать, что другое дело изображение у оратора и другое
у поэта, а также, что цель изображения в поэзии — тре-

 
304	Л. С. Выготский. Психология искусства
пет, в прозе же — выразительность». Вот этот трепет,
который составляет цель поэзии, в отличие от вырази-
тельности, равной заразительности, в прозе, и не улов-
лен совершенно формулой Толстого. Однако, чтобы
окончательно убедиться в том, что он неправ, нам сле-
дует обратиться к тому искусству, на которое он указы-
вает, к искусству бальной и военной музыки, и посмот-
реть, является ли целью этого искусства действительно
простая заразительность или нет. Петражицкий пола-
гает, что эстетика ошибается, когда думает, что искус-
ство имеет целью возбуждение только эстетических
чувств. По его мнению, искусство вызывает целый ряд
общих эмоций, а эстетические эмоции играют лишь де-
коративную роль. «Например, искусство воинственного
периода народной жизни бывает приспособлено главным
образом к возбуждению героическо-воинственных эмо-
циональных волнений и настроений. И теперь, например,
военная музыка существует вовсе не для того, чтобы
доставлять солдатам на войне эстетические удовольст-
вия, а для того, чтобы возбуждать и потенцировать во-
инственные эмоции. Смысл средневекового искусства
(не исключая скульптуры и архитектуры) заключался
главным образом в возбуждении возвышенно-религиоз-
ных эмоций. Лирика приспособлена к одним, сатира к
другим, драма и трагедия опять к иным сторонам на-
шей эмоциональной психики и проч. и проч...» (85,
с, 293).
Не говоря о том, что военная музыка на самой войне
во время боя никаких воинственных эмоций не вызы-
вает, можно усомниться и в том, что вообще вопрос
здесь поставлен правильно. Так, например, Овсянико-
Куликовскпн гораздо более прав, когда полагает, что
«военная лирика и музыка «подымает дух» войска,
«воодушевляет» на подвиг, но ведь они не разрешаются
боевой эмоцией или боевым аффектом. Они скорее уме-
ряют и дисциплинируют боевой пыл, а кроме того, успо-
каивают взвинченную нервную систему и прогоняют
страх. Приободрять психику, успокаивать взбудоражен-
ную душу и прогонять страх — это, можно сказать,
одно из важнейших практических приложений «лирики»,
вытекающих из ее психологической природы» (79,
с. 193).
Ошибочно, таким образом, думать, что музыка непо-

 
Психология искусства	305
средственно вызывает боевую эмоцию, она скорее кате-
горически разрешает страх, смуту и нервное волнение,
она как бы дает возможность проявиться боевой эмоции,
но сама непосредственно ее не вызывает. Это особенно
легко увидеть на эротической поэзии, единственный
смысл которой, по Толстому, возбуждать в нас похоть
чувств, между тем как тот, кто увидит истинную приро-
ду лирической эмоции, всегда поймет, что она действует
совершенно обратным образом. «Нельзя сомневаться в
том, что на все другие эмоции (и аффекты) лирическая
эмоция действует смягчающим образом, а нередко и
парализует их. Прежде всего так действует она на поло-
вое чувство с его эмоциями и аффектами. В эротической
поэзии, если только она в самом деле лирична, гораздо
меньше соблазна, чем в тех произведениях образного
искусства, в которых вопрос любви и пресловутая поло-
вая проблема трактуются с целью морального воздей-
ствия на читателя» (79, с. 192—193). И если Овсяни-
ко-Куликовскин полагает, что половое чувство, которое
очень легко эмоционально возбуждается, вызывается
всего сильнее образами и представлениями и что эти
образы и представления обезвреживаются в лирике ли-
рической эмоцией и что укрощением полового инстинк-
та и сбережением его человечество обязано лирике не
меньше, если не больше, чем этике,— то он прав только
наполовину. Он при этом недооценивает значения дру-
гих видов искусства, которые он называет образными,
и не замечает, что и там эмоции, вызываемые образами,
парализуются эмоцией искусства, хотя бы она и не была
лирична. Мы видим, таким образом, что теория Толсто-
го не оправдывается даже там, где он видел ее наивыс-
шую правоту,— в искусстве прикладном. Что касается
большого искусства — искусства Бетховена и Шекспи-
ра, то сам Толстой указал на то, что эта теория там не
приложима. И в самом деле, как безотрадно было бы
дело искусства в жизни, если бы оно не имело другой
задачи, кроме как заражать чувствами одного — мно-
гих людей. Его значение и роль были бы при этом чрез-
вычайно незначительны, потому что в конце концов ни-
какого выхода за пределы единичного чувства, кроме
его количественного расширения, мы не имели бы в ис-
кусстве. Чудо искусства тогда напоминало бы безотрад-
ное евангельское чудо, когда пятью-шестью хлебами и

 
306	Л. С. Выготский. Психология искусства
двенадцатью рыбами была накормлена тысяча человек,
и все ели и были сыты, и оставшихся костей набрано
двенадцать коробов. Здесь чудо только в количестве —
тысяча евших и насытившихся, но каждый ел только
рыбу и хлеб, хлеб и рыбу. И не то ли же самое ел каж-
дый из них каждый день в своем доме без всякого
чуда?
Если бы стихотворение о грусти не имело никакой
другой задачи, как заразить нас авторской грустью, это
было бы очень грустно для искусства. Чудо искусства
скорее напоминает другое евангельское чудо — претво-
рение воды в вино, и настоящая природа искусства всег-
да несет в себе нечто претворяющее, преодолевающее
обыкновенное чувство, и тот же самый страх, и та же
самая боль, и то же волнение, когда они вызываются
искусством, заключают в себе еще нечто сверх того, что
в них содержится. И это нечто преодолевает эти чув-
ства, просветляет их, претворяет их воду в вино, и та-
ким образом осуществляется самое важное назначение
искусства. Искусство относится к жизни, как вино к ви-
нограду,— сказал один из мыслителей, и он был совер-
шенно прав, указывая этим на то, что искусство берет
свой материал из жизни, но дает сверх этого материала
нечто такое, что в свойствах самого материала еще не
содержится.
Выходит, таким образом, что чувство первоначально
индивидуально, а через произведение искусства оно
становится общественным или обобщается. И здесь дело
происходит так, будто ничего никогда от себя искусство
в это чувство не привносит, и для нас становится совер-
шенно непонятным факт, почему искусство следует рас-
сматривать как акт творческий и чем оно отличается от
простого выкрика или от речи оратора, и где же тот
трепет, о котором говорил Лонгин, если за искусством
признается одна заразительность? Мы должны при-
знать, что ведь наука не просто заражает мыслями од-
ного человека — все общество, техника не просто удли-
пяет руку человека, так же точно и искусство есть как
бы удлиненное, «общественное чувство» или техника
чувств, как это мы постараемся показать ниже. Глубо-
ко прав был Плеханов, когда утверждал, что отношения
между искусством и жизнью чрезвычайно сложны. Он
приводит пример из Тэна, который останавливается на

 
Психология искусства	307
интересном вопросе, почему пейзаж развивался только
в городе. Казалось бы, если искусство просто заражает
нас теми чувствами, которые сообщает нам жизнь, пей-
заж должен был умереть в городе, а между тем исто-
рия говорит нам совсем обратное. Тэн говорит: «Мы
правы, когда восхищаемся диким пейзажем, как они бы-
ли правы, когда такой пейзаж нагонял на них скуку.
Для людей XVII века не было ничего некрасивей на-
стоящей горы, она вызывала в них множество неприят-
нейших представлений, они были утомлены варварст-
вом, как мы утомлены цивилизацией. Эти горы дают нам
возможность отдохнуть от наших тротуаров, бюро и ла-
вок, дикий пейзаж нравится нам только по этой причи-
не» (см. 112).
Плеханов указывает на то, что искусство есть иног-
да не прямое выражение жизни, а антитеза к ней; дело,
конечно, не просто в отдыхе, о котором говорит Тэн, но
в некоторой антитезе, в том, что в искусстве изживается
какая-то такая сторона нашей психики, которая не на-
ходит себе исхода в нашей обыденной жизни, и здесь
уже, во всяком случае, никак не приходится говорить о
простом заражении. Очевидно, действие искусства го-
раздо сложнее и многообразнее, и с каким бы опреде-
лением мы ни подошли к искусству, мы всегда увидим,
что оно заключает в себе нечто, что отличается от про-
стой передачи чувства. Согласимся ли с Луначарским,
что оно есть концентрация жизни (69, с. 29), все рав-
но мы должны будем увидеть, что искусство исходит из
определенных жизненных чувств, но совершает некото-
рую переработку этих чувств, которую не учитывает
теория Толстого. Мы видели уже, что эта переработка
заключается в катарсисе, превращении этих чувств в
противоположные, в разрешении их, и это как нельзя
больше согласуется с тем принципом антитезы в искус-
стве, о котором говорит Плеханов, и мы легко убедимся
в этом, если мы только остановимся на вопросе о био-
логическом значении искусства, если мы поймем, что
оно есть не просто средство заражения, но и какое-то
неизмеримо более важное средство для человека. Весе-
ловский в «Трех главах из исторической поэтики» пря-
мо указывает, что древнейшая песня и игра возникают
из какой-то сложной потребности в катарсисе, хоровая
песня за утомительной работой нормирует своим темпом

 
308	Л.С. Выготский. Психология искусства
очередное напряжение мускулов, с виду бесцельная игра
отвечает бессознательному позыву упражнять и упоря-
дочить мускульную или мозговую силу. Это — потреб-
ность для того же психофизического катарсиса, какой был
формулирован Аристотелем для драмы, она сказывает-
ся и в виртуозном даре слез у женщин племени маори
и в повальной слезливости XVIII века; явление то же —
разница в выражении и в понимании. Ведь и в поэзии
принцип ритма ощущается нами как художественный,
и мы забываем его простейшие психофизические начала
(см. 26). И лучшим опровержением теории заразитель-
ности является вскрытие этих психофизических начал,
лежащих в основе искусства, указание на его биологи-
ческое значение. Искусство, видимо, разрешает и пере-
рабатывает какие-то в высшей степени сложные стрем-
ления организма, и лучшим подтверждением нашего
взгляда мы считаем тот факт, что он вполне согласуется
с исследованиями Бюхера о происхождении искусства и
прекрасно позволяет понять истинную роль и назначе-
ние искусства. Как известно, Бюхер установил, что му-
зыка и поэзия возникают из общего начала, из тяжелой
физической работы и что они имели задачу катартиче-
ски разрешить тяжелое напряжение труда. Вот как он
формулирует общее содержание рабочих песен:
«1) следуя за ходом работы, они дают знак к одно-
временному напряжению всех сил;
2) они стараются подстрекнуть товарищей к работе
насмешкой, бранью или ссылкой на мнение зрителей;
3) они дают выражение размышлению работаю-
щих — о самой работе, о ходе ее, об орудиях работы, —
дают исход их радости пли недовольству, жалобам на
тягость работы и малое вознаграждение;
4) они обращаются с просьбой к самому предприни-
мателю работы, к надсмотрщику пли простому зрите-
лю» (24, с. 173).
Уже здесь оба элемента искусства и их разрешение
находят свое место; единственная особенность этих пе-
сен в том, что то мучительное и трудное, что должно
разрешить искусство, заключено в самом труде. Впо-
следствии, когда искусство отрывается от работы и на-
чинает существовать как самостоятельная деятельность,
оно вносит в самое произведение искусства тот элемент,
который прежде составлял труд; то мучительное чувст-

 
Психология искусства	309
во, которое нуждается в разрешении, теперь начинает
возбуждаться самим искусством, но природа его остает-
ся той же самой. Поэтому чрезвычайно интересно об-
щее утверждение Бюхера: «Ведь народы древности счи-
тали песни необходимым аккомпанементом при всякой
тяжелой работе» (24, с. 229). Мы уже видим из это-
го, что песня, во-первых, организовывала коллективный
труд, во-вторых, давала исход мучительному напряже-
нию. Мы увидим, что и на своих самых высших ступе-
нях искусство, видимо отделившись от труда, потеряв
с ним непосредственную связь, сохранило те же функ-
ции, поскольку оно еще должно систематизировать пли
организовывать общественное чувство и давать разре-
шение и исход мучительному напряжению, Квинтилиан
выразил ту же самую мысль так: «И кажется, будто бы
ее (музыку) сама природа дала нам для того, чтобы
легче переносить труд. Например, и гребца побуждает
песня, она полезна не только в тех делах, где усилия
многих согласуются, но и усталость одного находит себе
облегчение в грубой песне».
Искусство, таким образом, первоначально возникает
как сильнейшее орудие в борьбе за существование, и
нельзя, конечно, допустить и мысли, чтоб его роль сво-
дилась только к коммуникации чувства и чтобы оно не
заключало в себе никакой власти над этим чувством.
Если бы искусство, как толстовские бабы, умело только
вызывать в нас веселость или грусть, оно никогда не
сохранилось бы и не приобрело того значения, которое
за ним необходимо признать. Прекрасно выразил это
Ницше в «Веселой науке», когда указал на то, что в
ритме заключено побуждение: «Он порождает непреодо-
лимую охоту подражать, согласовывая с ним не только
шаг ноги, но и душа следует такту... Да и было ли для
древнего суеверного людского племени что-либо более
полезное, чем ритм? С его помощью все можно было
сделать, магически помочь работе, принудить бога
явиться, приблизиться и выслушать, можно было испра-
вить будущее по своей воле, освободить свою душу от
какой-нибудь ненормальности и не только собственную
душу, но и душу злейшего из демонов. Без стиха чело-
век был ничто, а со стихом он стал почти богом».
И чрезвычайно интересно, как дальше Ницше поясняет,
каким путем удавалось искусству приобрести такую

 
310	Л.С. Выготский. Психология искусства
власть над человеком. «Когда терялось нормальное на-
строение и гармония души, надо было танцевать под
такт певца — таков был рецепт этой медицины... И пре-
жде всего тем, что доводили до высших пределов опья-
нение и распущенность аффектов, следовательно, делая
беснующегося безумным и мстительного пресыщая
местью». И вот эта возможность изживать в искусстве
величайшие страсти, которые не нашли себе исхода в
нормальной жизни, видимо, и составляет основу биоло-
гической области искусства. Все наше поведение есть
не что иное, как процесс уравновешивания организма
со средой. Чем проще и элементарнее наши отношения
со средой, тем элементарнее протекает паше поведение.
Чем сложнее и тоньше становится взаимодействие орга-
низма и среды, тем зигзагообразнее и запутаннее ста-
новятся процессы уравновешивания. Никогда нельзя
допустить, чтобы это уравновешивание совершалось до
конца гармонически и гладко, всегда будут известные
колебания нашего баланса, всегда будет известный пе-
ревес на стороне среды или на стороне организма. Ни
одна машина, даже механическая, никогда не могла бы
работать до конца, используя всю энергию исключи-
тельно на полезные действия. Всегда есть такие возбуж-
дения энергии, которые не могут найти себе выход в
полезной работе. Тогда возникает необходимость в том,
чтобы время от времени разряжать не пошедшую в дело
энергию, давать ей свободный выход, чтобы уравнове-
шивать наш баланс с миром. Самые чувства, верно го-
ворит проф. Оршанский, «это — плюсы и минусы наше-
го баланса» (83, с. 102). И вот эти плюсы и минусы
нашего баланса, эти разряды и траты не пошедшей в
дело энергии и принадлежат к биологической функции
искусства.
Стоит только взглянуть на ребенка, чтобы увидеть,
что в нем заключено гораздо больше возможностей жиз-
ни, чем те, которые находят свое осуществление. Франк
говорит, что если ребенок играет в солдата, разбойника
и лошадь, то это потому, что в нем реально заключены
и солдат, и лошадь, и разбойник. Принцип, установлен-
ный Шеррингтоном, принцип борьбы за общее двига-
тельное поле, ясно показал, что наш организм устроен
таким образом, что его нервные рецепторные поля пре-
вышают во много раз его эффекторные исполнительные

 
Психология искусства	311
нейроны, и в результате наш организм воспринимает
гораздо больше влечений, раздражений, чем он может
осуществить. Наша нервная система похожа на стан-
цию, к которой ведут пять путей и от которой отходит
только один, из пяти прибывающих на эту станцию
поездов только один, и то после жестокой борьбы, мо-
жет прорваться наружу — четыре остаются на станции.
Нервная система таким образом напоминает постоян-
ное, ни на минуту не прекращающееся поле борьбы, а
наше осуществившееся поведение есть ничтожная часть
того, которое реально заключено в виде возможности в
нашей нервной системе и уже вызвано даже к жизни, но
не нашло себе выхода. Подобно тому как во всей при-
роде осуществившаяся часть жизни есть ничтожная
часть всей жизни, которая могла бы зародиться, подоб-
но тому как каждая родившаяся жизнь оплачена мил-
лионами неродившихся, так же точно и в нервной си-
стеме осуществившаяся часть жизни есть меньшая
часть реально заключенной в нас. Шеррингтон сравни-
вал нашу нервную систему с воронкой, которая обра-
щена широким отверстием к миру и узким отверстием
к действию. Мир вливается в человека через широкое
отверстие воронки71 тысячью зовов, влечений, раздраже-
ний, ничтожная их часть осуществляется и как бы вы-
текает наружу через узкое отверстие. Совершенно по-
нятно, что эта неосуществившаяся часть жизни, не про-
шедшая через узкое отверстие часть нашего поведения
должна быть так или иначе изжита. Организм приве-
ден в какое-то равновесие со средой, баланс необходи-
мо сгладить, как необходимо открыть клапан в котле,
в котором давление пара превышает сопротивление его
тела. И вот искусство, видимо, и является средством для
такого взрывного уравновешивания со средой в крити-
ческих точках нашего поведения. Уже давно выража-
лась мысль о том, что искусство как бы дополняет
жизнь и расширяет ее возможности. Так, К. Ланге го-
ворит: «Современный культурный человек имеет печаль-
ное сходство с домашним животным; ограниченность и
однообразие, в которых благодаря размеренной буржу-
азной жизни, отлитой в определенные общественные
формы, протекает жизнь отдельного человека, ведет к
тому, что все люди, бедные и богатые, сильные и сла-
бые, одаренные и несчастные, живут неполной и несо-

 
312	Л. С. Выготский. Психология искусства
вершенной жизнью. Можно поистине удивляться, сколь
ограниченно количество представлений, чувств и поступ-
ков, которые современный человек может переживать
и совершать» (149, S. 53).
То же самое отмечает Лазурский, когда поясняет
теорию вчувствования ссылкой на роман Толстого.
«У Толстого в «Анне Карениной» есть место, где рас-
сказывается, как Анна читает какой-то роман и ей хо-
чется делать то, что делают герои этого романа: бо-
роться, побеждать вместе с ними, ехать вместе с героем
романа в его поместье и т. д.» (67. с. 240).
Такого же, в общем, мнения придерживается и Фрейд,
когда смотрит на искусство как на средство примирения
двух враждебных принципов — принципа удовольствия
и принципа реальности (119, с. 87—88).
И несомненно, что, поскольку речь идет о жизненном
значении, все эти авторы гораздо больше правы, чем
те, которые, подобно Грент-Аллену, полагают, что «эсте-
тическими являются те чувствования, которые освобо-
дились от связи с практическими интересами». Это близ-
ко напоминает формулу Спенсера, который полагал,
что красиво то, что когда-то было полезно и теперь пере-
стало им быть. Развитая до своих последних пределов эта
точка зрения приводит к теории игры, которой придержи-
вались многие философы и которой дал высшее выраже-
ние Шиллер. Эта теория искусства как игры имеет то
существенное против себя возражение, что она никак не
позволяет нам понять искусство как творческий акт и
что она сводит искусство к биологической функции уп-
ражнения органов, то есть в конечном счете к чрезвычай-
но незначительному у взрослого человека факту. Гораздо
сильнее все те теории, которые показывают, что искус-
ство есть необходимый разряд нервной энергии и слож-
ный прием уравновешивания организма и среды в кри-
тические минуты нашего поведения. Только в кри-
тических точках нашего пути мы обращаемся к искус-
ству, и это позволяет нам понять, почему предложен-
ная нами формула раскрывает искусство именно как твор-
ческий акт. Для нас совершенно понятно, если мы гля-
дим на искусство как на катарсис, что искусство не мо-
жет возникнуть там, где есть просто живое и яркое
чувство. Даже самое искреннее чувство само по себе не
в состоянии создать искусство. И для этого ему не хва-

 
Психология искусства	313
тает не просто техники и мастерства, потому что даже
чувство, выраженное техникой, никогда не создает ни
лирического стихотворения, ни музыкальной симфонии;
для того и другого необходим еще и творческий акт пре-
одоления этого чувства, его разрешения, победы над ним,
и только когда этот акт является налицо, только тогда
осуществляется искусство. Вот почему и восприятие ис-
кусства требует творчества, потому что и для восприя-
тия искусства недостаточно просто искренне пережить
то чувство, которое владело автором, недостаточно разо-
браться и в структуре самого произведения — необходи-
мо еще творчески преодолеть свое собственное чувство,
найти его катарсис, и только тогда действие искусства
скажется сполна. Вот почему для нас становится вполне
понятен совершенно правильный взгляд Овсянико-Кули-
ковского, что роль военной музыки сводится вовсе не к
тому, что она вызывает боевые эмоции, а скорее к
тому, что она, уравновешивая в общем организм в этот
критический для него момент со средой, дисциплинирует,
упорядочивает его работу, дает нужный разряд его чув-
ству, прогоняет страх и как бы открывает свободный
путь для храбрости. Искусство, таким образом, никогда
прямо не порождает из себя того или иного практическо-
го действия, оно только приуготовляет организм к этому
действию. Очень остроумно замечает Фрейд, что испу-
ганный человек, когда видит опасность, страшится и бе-
жит. Но полезным, говорит он, является то, что он бе-
жит, а не то, что он боится. В искусстве как раз наобо-
рот: полезным является сам по себе страх, сам по себе
разряд человека, который создает возможность для пра-
вильного бегства или нападения. И в этом, конечно, заклю-
чается та экономизация наших чувств, о которой говорит
Овсянико-Куликовский: «Гармонический ритм лирики
создает эмоции, отличающиеся от большинства других
эмоций тем, что они, эти «лирические эмоции», экономи-
зируют психическую силу, внося стройный порядок в
«душевное хозяйство» ( 79, с. 194).
Это не та экономия, о которой мы говорили в самом
начале, это не просто стремление избежать всякой пси-
хической затраты — в этом смысле искусство не подчи-
нено принципу экономии сил, наоборот, оно заключает-
ся в бурной и взрывной трате сил, в расходе души, в
разряде энергии. То же самое произведение искусства,

 
314	Л. С. Выготский. Психология искусства
воспринятое холодно, прозаически, или переработанное
для такого понимания, гораздо более экономизирует
силу, чем соединенное с действием художественной фор-
мы. Будучи само по себе взрывом и разрядом, искусство
все же вносит действительно строй и порядок в наши
расходы души, в наши чувства. И, конечно, та трата
энергии, которую производила Анна Каренина, пережи-
вая вместе с героями романа их чувства, есть экономи-
зацня душевных сил по сравнению с действительным и
реальным переживанием чувства.
Еще яснее становится этот принцип экономизации
чувств в более сложном и глубоком значении, чем то,
которое придавал ему Спенсер, если мы попытаемся вы-
яснить социальное значение искусства. Искусство есть
социальное в нас72, и если его действие совершается в
отдельном индивидууме, то это вовсе не значит, что его
корни и существо индивидуальны. Очень наивно пони-
мать социальное только как коллективное, как наличие
множества людей. Социальное и там, где есть только
один человек и его личные переживания. И поэтому
действие искусства, когда оно совершает катарсис и во-
влекает в этот очистительный огонь самые интимные,
самые жизненно важные потрясения личной души, есть
действие социальное. Дело происходит не таким обра-
зом, как изображает теория заражения, что чувство,
рождающееся в одном, заражает всех, становится со-
циальным, а как раз наоборот. Переплавка чувств вне
нас совершается силой социального чувства, которое
объективировано, вынесено вне нас, материализовано и
закреплено во внешних предметах искусства, которые
сделались орудиями общества. Существеннейшая осо-
бенность человека, в отличие от животного, заключается
в том. что он вносит и отделяет от своего тела и аппа-
рат техники и аппарат научного познания, которые ста-
новятся как бы орудиями общества. Так же точно и ис-
кусство есть общественная техника чувства, орудие об-
щества, посредством которого оно вовлекает в круг со-
циальной жизни самые интимные и самые личные сто-
роны нашего существа. Правильнее было бы сказать,
что чувство не становится социальным, а, напротив, оно
становится личным, когда каждый из нас переживает
произведение искусства, становится личным, не переста-
вая при этом оставаться социальным. «...Искусство, —

 
Психология искусства	315
говорит Гюйо, — есть конденсация действительности, оно
нам показывает человеческую машину под более силь-
ным давлением. Оно старается представить нам более
жизненных явлений, чем их было в прожитой нами жиз-
ни». И эта концентрированная жизнь в искусстве, конеч-
но же, оказывает не только влияние на наши чувства, но
и на нашу волю, «потому что в чувстве есть зачаток во-
ли» (43, с. 56—57). И Гюйо совершенно прав, когда он
придает колоссальное значение той роли, которую ис-
кусство играет в обществе. Оно вводит все больше и
больше действие страсти, оно создает нарушение внут-
реннего равновесия, видоизменение воли в новом смыс-
ле, оно формулирует для ума и оживляет для чувства
такие эмоции, страсти и пороки, которые без него оста-
лись бы в неопределенном и неподвижном состоянии.
Оно «выговаривает слово, которого мы искали, застав-
ляет звучать струну, которая была только натянута и
нема. Произведение искусства есть центр притяжения,
совсем так, как деятельная воля высшего гения, если
Наполеон увлекает волю, то Корнель и Виктор Гюго
увлекают ее не менее, хотя на другой лад... Кто знает
число преступлений, подстрекателями которых были и
еще есть романы с убийствами? Кто знает число дейст-
вительных распутств, которые навлекло изображение
распутства?» (43, с. 349). Здесь Гюйо ставит вопрос
слишком примитивно и просто, когда представляет себе,
что искусство непосредственно вызывает те или иные
эмоции. На деле так никогда не бывает. Изображение
убийства вовсе не вызывает убийства. Сцена прелюбодея-
ния вовсе не толкает на разврат; отношения искусства
и жизни очень сложны, и в самом приблизительном виде
их можно охарактеризовать следующим образом.
Геннекен видит различие эстетической и реальной
эмоции в том, что эстетическая немедленно не выражает-
ся никаким действием. Однако он говорит, что при много-
кратном повторении эти эмоции ложатся в основу по-
ведения личности и что род чтения может повлиять на
свойство личности. «Эмоция, сообщенная художествен-
ным произведением, не способна выражаться в действи-
ях непосредственно, немедленно — и в этом отношении
эстетические чувствования резко разнятся от реальных.
Но, служа сами себе целью, сами в себе находя оправ-
дание и не выражаясь сразу практическим действием,

 
316	Л.С. Выготский. Психология искусства
эстетические эмоции способны, накопляясь и повторяясь,
привести к существенным практическим результатам.
Эти результаты обусловлены и общим свойством эстети-
ческой эмоции и частными свойствами каждой из этих
эмоций. Многократные упражнения какой-нибудь опреде-
ленной группы чувств под влиянием вымысла, нереаль-
ных умонастроении и вообще причин, которые не могут
вызывать действия, отучая человека от активных прояв-
лений, несомненно ослабляют и общее свойство реальных
эмоций — стремление их выразиться действием...» (33,
с. 110—111). Геннекен вносит две очень существенные
поправки в вопрос, но все еще решает его чрезвычайно
примитивно. Он прав, указывая на то, что эстетическая
эмоция немедленно не вызывает действия, что она ска-
зывается в изменении установки, он прав и в том, что
она не только не вызывает тех действий, о которых го-
ворит, но, наоборот, отучает от них. Пользуясь примером
Гюйо, можно было бы сказать, что чтение романов, в
которых описано убийство, не только не подстрекает к
убийству, но, наоборот, отучает от него, но и эта точка
зрения Геннекена, хотя она и правильнее первой, все
еще чрезвычайно примитивна и груба по сравнению с
той тонкой функцией, которая выпадает на долю искус-
ства. Мысль теоретиков здесь разрешается в очень про-
стой альтернативе: или подстрекает или отучает. На де-
ле искусство производит неизмеримо более сложное дей-
ствие над нашими страстями, выходя далеко за пределы
этих простейших двух возможностей. Андрей Белый где-
то говорит, что, слушая музыку, мы переживаем то, что
должны чувствовать великаны. Прекрасно выражено это
высокое напряжение искусства в «Крейцеровой сонате»
Толстого. Вот как говорит о ней рассказчик. «Знаете ли
вы первое престо? Знаете?!—воскликнул он.—У!..
Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вооб-
ще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не пони-
маю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она де-
лает то, что она делает? Говорят, музыка действует воз-
вышающим душу образом — вздор, неправда! Она дей-
ствует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе
не возвышающим душу образом. Она действует ни воз-
вышающим, ни принижающим душу образом, а раздра-
жающим душу образом. Как вам сказать? Музыка за-
ставляет меня забывать себя, мое истинное положение,

 
Психология искусства	317
она переносит меня в какое-то другое, не свое положе-
ние: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую
то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то,
чего не понимаю, что могу то, чего не могу...
Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня
в то душевное состояние, в котором находился тот, кто
писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним
переношусь из одного состояния в другое, но зачем я
это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крей-
дерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он на-
ходился в таком состоянии, — это состояние привело его
к известным поступкам, и потому для него это состоя-
ние имело смысл, для меня же никакого. И потому му-
зыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинст-
венный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка
дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла;
ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла,
а то только раздражение, а того, что надо делать в этом
раздражении, — нет. И оттого музыка так страшно, так
ужасно иногда действует. В Китае музыка государствен-
ное дело. И это так и должно быть...
А то страшное средство в руках кого попало. Напри-
мер, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Раз-
ве можно играть в гостиной среди декольтированных дам
это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть
мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи
можно играть только при известных, важных, значитель-
ных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить
известные, соответствующие этой музыке важные поступ-
ки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка.
А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание
энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не
действовать губительно» (104, с. 60—62).
Отрывок из «Крейцеровой сонаты» языком рядового
слушателя очень правдиво рассказывает о непонятном и
страшном действии музыки. Здесь обнажается новая
сторона эстетической реакции, именно то, что она есть
не просто разряд впустую, холостой выстрел, она есть
реакция в ответ на произведение искусства и новый
сильнейший раздражитель для дальнейших поступков.
Искусство требует ответа, побуждает к известным дей-
ствиям и поступкам, и Толстой очень правильно сравни-
вает действие бетховенской музыки с действием плясо-

 
318	Л. С. Выготский. Психология искусства
вого мотива или марша. Там музыкальное возбуждение
разрешено в какой-то реакции — наступает чувство удов-
летворения и покоя; здесь музыка повергает нас в край-
нее смятение и беспокойство, потому что она вызывает,
обнажает целые силы тех стремлений, которые могут
разрешиться только в исключительно важных и герои-
ческих поступках. И когда вслед за этой музыкой сле-
дует разговор о сплетне, среди декольтированных дам, и
мороженое — эта музыка оставляет в душе состояние
необычайного беспокойства, напряжения и даже смуты.
Ошибка героя Толстого заключается только в том, что
это раздражающее действие музыки ему представляется
совершенно похожим на действие военного марша. Он не
отдает себе отчета в том, что действие музыки сказыва-
ется неизмеримо тоньше, сложнее, путем, так сказать,
подземных толчков и деформаций нашей установки. Оно
может сказаться когда-нибудь совершенно необыденно,
хотя в немедленном действии оно не получит своего осу-
ществления. Но две черты подмечены в этом описании
с исключительной верностью. Это, во-первых, то, что му-
зыка побуждает нас к чему-то, действует на нас раз-
дражающим образом, но самым неопределенным, то есть
таким, который непосредственно не связан ни с какой
конкретной реакцией, движением, поступком. В этом
видим мы доказательство того, что она действует просто
катартически, то есть проясняя, очищая психику, рас-
крывая и вызывая к жизни огромные и до того подав-
ленные и стесненные силы. Но это есть уже последствие
искусства, а не его действие, скорее его след, чем его
эффект. Вторая черта, которая подмечена в этом описа-
нии верно, заключается в том, что за музыкой признает-
ся какая-то принудительная власть, и автор прав, когда
говорит, что музыка должна быть государственным де-
лом. Этим он хочет только сказать, что она есть дело
общественное. По прекрасному выражению одного из ис-
следователей, когда мы воспринимаем какое-либо произ-
ведение искусства, нам кажется, что мы выполняем ис-
ключительно индивидуальную реакцию, связанную толь-
ко с нашей личностью. Нам кажется, что к социальной
психологии этот акт не имеет никакого отношения. Но
это такое же заблуждение, как если человек, который
вносит в государственное казначейство налог, думает и
обсуждает этот акт исключительно с точки зрения свое-

 
Психология искусства	319
го личного хозяйства, не понимая, что тем самым он
принимает совершенно неведомо для себя участие в
сложном государственном хозяйстве и в этом акте упла-
ты налога сказывается его участие в сложнейших пред-
приятиях государства, о которых он и не подозревает.
Вот почему неправ Фрейд, когда полагает, что человек
стоит лицом к лицу с природной реальностью и что ис-
кусство может быть выведено из чисто биологической
разности между принципом удовольствия, к которому
тяготеют наши влечения, и принципом реальности, кото-
рый заставляет их отказываться от удовольствия. Между
человеком и миром стоит еще социальная среда, которая
по-своему преломляет и направляет и всякое раздраже-
ние, действующее извне к человеку, и всякую реакцию,
идущую от человека вовне. В таком случае для приклад-
ной психологии бесконечно значителен и важен тот факт,
что и в переживании рядового слушателя, как это засви-
детельствовал Толстой, музыка есть великое и страшное
дело. Она побуждает к действию, и если военный марш
разрешается в том, что солдаты браво проходят под му-
зыку, то в каких же исключительных и грандиозных по-
ступках должна реализоваться музыка Бетховена, Еще
раз повторяю: сама по себе и непосредственно она как
бы изолирована от нашего ежедневного поведения, она
непосредственно ни к чему не влечет нас, она создает
только неопределенную и огромную потребность в ка-
ких-то действиях, она раскрывает путь и расчищает до-
рогу самым глубоко лежащим нашим силам; она дей-
ствует подобно землетрясению, обнажая к жизни новые
пласты, и, конечно, неправ Геннекен и подобные ему,
когда утверждают, что в целом искусство скорее воз-
вращает нас к атавизму, чем направляет нас вперед.
Если музыка не диктует непосредственно тех поступков,
которые должны за ней последовать, то все же от ее
основного действия, от того направления, которое она
дает психическому катарсису, зависит и то, какие силы
она придаст жизни, что она высвободит и что оттеснит
вглубь. Искусство есть скорее организация нашего по-
ведения на будущее, установка вперед, требование, ко-
торое, может быть, никогда и не будет осуществлено,
но которое заставляет нас стремиться поверх нашей жиз-
ни к тому, что лежит за ней.
Поэтому искусство можно назвать реакцией, отсро-

 
320	Л. С. Выготский. Психология искусства
ченной по преимуществу, потому что между его дейст-
вием и его исполнением лежит всегда более или менее
продолжительный промежуток времени. Отсюда, одна-
ко, не следует, чтобы действие искусства было сколько-
нибудь таинственно, мистично или требовало для своего
объяснения каких-нибудь новых понятий и законов, чем
те, которые устанавливает психолог при анализе обыч-
ного поведения. Все то, что совершает искусство, оно
совершает в нашем теле и через наше тело, и примеча-
телен тот факт, что такие исследователи, как Рутц и
Сивере, запятые преимущественно процессами восприя-
тия, а не влиянием действия искусства, должны гово-
рить о зависимости восприятия искусства от определен-
ной установки мускулатуры тела. Рутц первый выдви-
нул мысль о том, что всякое действие искусства непре-
менно связано с определенным типом установки муску-
латуры. Сиверс продолжил его мысль и распространил
ее на созерцание произведений пластических искусств.
Другие исследователи указали на связь, которая суще-
ствует между основной органической установкой автора
и той, которая выражается в его произведениях. Неда-
ром искусство с самых древних времен рассматривалось
как часть и как средство воспитания, то есть известно-
го длительного изменения нашего поведения и нашего
организма. Все то, о чем говорится в этой главе,— все
прикладное значение искусства в конечном счете и сво-
дится к его воспитывающему действию, и все авторы,
которые видят родство между педагогикой и искусст-
вом, получают неожиданное подтверждение своим мыс-
лям со стороны психологического анализа. Мы, таким
образом, переходим непосредственно к последнему за-
нимающему пас вопросу — к вопросу о практическом
жизненном действии искусства, к вопросу о его воспита-
тельном значении.
Это воспитательное значение искусства и связанная
с ним практика естественно распадаются на две сферы:
мы имеем, с одной стороны, критику художественного
произведения как основную общественную силу, кото-
рая пролагает пути искусству, оценивает его и назначе-
ние которой как бы специально заключается в том, что-
бы служить передаточным механизмом между искус-
ством и обществом. Можно сказать, что с психологиче-
ской точки зрения роль критики сводится к организации

 
Психология искусства	321
последствий искусства. Она дает известное воспитатель-
ное направление его действию, и, сама не имея силы
вмешаться в его основной эффект, она становится меж-
ду этим эффектом искусства как такового и между теми
поступками, в которых этот эффект должен разре-
шиться.
Задача критики, таким образом, с пашей точки зре-
ния, совсем не та, какую приписывали ей обычно. Она
не имеет вовсе задачи и цели истолкования художест-
венного произведения, она не заключает в себе и момен-
тов подготовки зрителя или читателя к восприятию худо-
жественного произведения. Можно прямо сказать, что
никто еще не стал читать иначе какого-нибудь писателя,
после того что начитался о нем критиков. Задача кри-
тики только наполовину принадлежит к эстетике, напо-
ловину она общественная педагогика и публицистика.
Критик приходит к рядовому потребителю искусства,
скажем, к толстовскому герою из "Крейцеровой сонаты"
в ту смутную для него минуту, когда он под непонятной
и страшной властью музыки не знает, во что она должна
разрешиться, во что она выльется, какие колеса она
приведет в движение. Критик и хочет быть той органи-
зующей силой, которая является и вступает в действие,
когда искусство уже отторжествовало свою победу над
человеческой душой и когда эта душа ищет толчка и
направления для своего действия. Из такой двойствен-
ной природы критики возникает, естественно, и двойст-
венность стоящих перед ней задач, и критика, которая
заведомо и сознательно прозаизирует искусство, устанав-
ливая его общественные корни, указывая на ту жизнен-
ную социальную связь, которая существует между фак-
том искусства и общими фактами жизни, призывает
наши сознательные силы на то, чтобы известным обра-
зом противодействовать или, наоборот, содействовать
тем импульсам, которые заданы искусством. Эта крити-
ка заведомо делает скачок из области искусства в поту-
стороннюю для него область социальной жизни, но для
того только, чтобы направить возбужденные искусством
силы в социально нужное русло. Кто не знает того про-
стейшего факта, что художественное произведение дей-
ствует совершенно по-разному на разных людей я
может привести к совершенно различным результатам и
последствиям. Как нож и как всякое другое орудие, оно

11 Зак. 83
 
322	Л. С. Выготский. Психология искусства
само по себе не хорошо и не дурно, или, вернее сказать,
заключает в себе огромные возможности и дурного и
хорошего, и все зависит от того, какое употребление и
какое назначение мы дадим этому орудию. Нож в ру-
ках хирурга и нож в руках ребенка, как гласит баналь-
ный и избитый пример, расценивается совершенно по-
разному. Но это только одна половина задач критики.
Другая половина заключается в том, чтобы сохранить
действие искусства как искусства, не дать читателю
расплескать возбужденные искусством силы и подме-
нить его могучие импульсы пресными протестантскими
рационально-моральными заповедями. Часто не пони-
мают, почему же необходимо не только дать осущест-
виться действию искусства, взволноваться искусством,
но объяснить его, и как это можно сделать так, чтобы
объяснение не убило волнение. Но легко показать, что
объяснение это необходимо, потому что поведение наше
организуется по принципу единства, и единство это осу-
ществляется главным образом через наше сознание, в
котором непременно должно быть представлено каким-
нибудь образом всякое ищущее выхода волнение. Ина-
че мы рискуем создать конфликт, и произведение искус-
ства вместо катарсиса нанесет рану, с человеком про-
изойдет то, о чем рассказывает Толстой, когда, испыты-
вая в душе смутное и непонятное волнение, он чувствует
себя подавленным, бессильным и смущенным. Но это
вовсе не значит, что объяснение убивает тот трепет в
поэзии, о котором говорил Лонгин. Просто они лежат в
разных плоскостях. И вот этот второй момент, момент
сохранения художественного впечатления, всегда созна-
вался теоретиками как момент решающей важности для
критики, но игнорированием его всегда грешила на деле
наша критика. Она подходила к искусству так, как к
парламентской речи, как к факту внеэстетическому, она
считала своей задачей уничтожить его действие, для
того чтобы раскрыть его значение. Плеханов прекрасно
сознавал, что разыскание социологического эквивалента
всякого художественного произведения составляет пер-
вую половину задач критики. «Это значит,— говорил он,
толкуя Белинского,— что за оценкой идеи художест-
венного произведения должен был следовать анализ его
художественных достоинств. Философия не устраняла
эстетики, а, наоборот, прокладывала для нее путь, ста-

 
Психология искусства	323
ралась найти для нее прочное основание. То же надо
сказать и о материалистической критике. Стремясь най-
ти общественный эквивалент данного литературного яв-
ления, критика эта изменяет своей собственной природе,
если не понимает, что дело не может ограничиться на-
хождением этого эквивалента и что социология должна
не затворять двери перед эстетикой, а, напротив, на-
стежь раскрывать их перед нею. Вторым актом верной
себе материалистической критики должна быть. — как
это было и у критиков-идеалистов,— оценка эстетиче-
ских достоинств разбираемого произведения... Опреде-
ление социологического эквивалента всякого данного
литературного произведения осталось бы неполным, а
следовательно, и неточным в том случае, если бы кри-
тик уклонился от оценки его художественных досто-
инств. Иначе сказать, первый акт материалистической
критики не только не устраняет надобности во втором
акте, но предполагает его, как свое необходимое допол-
нение» (88, с. 128—129).
В сходном положении оказывается и проблема искус-
ства в воспитании, которая тоже совершенно явно рас-
падается на два акта, которые один без другого не мо-
гут существовать. У нас до последнего времени в шко-
ле, так же как и в критике, господствовал публицистиче-
ский взгляд на искусство. Ученики заучивали ложные и
фальшивые социологические формулы по поводу того
или иного произведения искусства. «В настоящее вре-
мя,— говорит Гершензон,— мальчиков дубиной гонят
к Пушкину, как скот к пойлу, и дают им пить не живую
воду, а химическое разложение Н2О» (34, с. 46). Однако
было бы совершенно ложно сделать отсюда тот вывод,
который делает автор: вся система школьного преподава-
ния искусства несомненно ложна от начала до конца;
под видом истории общественной мысли, отразившейся в
литературе, наши учащиеся усваивали ж лжелитературу
и лжесоциологию. Но значит ли это, что возможно пре-
подавание искусства вне всякого социологического фунда-
мента и что можно, только следуя прихоти собственного
вкуса, переходить от понятия к понятию и от «Илиады»
к Маяковскому. К такому выводу примерно приходит Ай-
хенвальд, когда он утверждает, что литературу препода-
вать в школе невозможно, да и не нужно. «...Можно ли
и должно ли вообще преподавать литературу? — спраши-

11*
 
324	Л. С. Выготский. Психология искусства
вает он.— Ведь она, как и другие искусства, необязатель-
на. Ведь она представляет собою игру и цветение духа...
Допустимо ли разучивать, как урок, то, что Татьяна влю-
билась в Онегина, или что Лермонтову было и скучно, и
грустно, и вечно любить невозможно?..» (5, с. 103).
Мысль автора сводится к тому, что преподавать ли-
тературу невозможно, что надо ее вывести за скобки, за
рамки школьного дела, потому что она требует какого-
то иного творческого акта, чем все остальные школьные
предметы. Но при этом автор исходит из довольно убо-
гой эстетики и все его выводы легко открывают свою
слабую сторону, когда мы обратимся к его основному
положению: «Читать — наслаждаться, а можно ли к
наслаждению обязывать?» Если действительно читать —
значит наслаждаться, тогда, конечно, литература не под-
дается преподаванию и ей не место в школе, хотя гово-
рят, что и искусство наслаждения поддается воспитанию.
Конечно, плоха была наша школа, которая изгоняла из
уроков литературы всякую литературу. «В настоящее
время объяснительное чтение преследует главным обра-
зом задачи объяснения содержания читаемого. Но при
таком понимании задач объяснительного чтения поэзия
как таковая на уроках его отсутствует: например, совер-
шенно утрачивается различие между басней Крылова и
прозаическим изложением содержания ее» (20, с. 160—
161). Отсюда, из отрицания такого положения дел Гер-
шензон приходит к выводу: «Поэзия не может и не долж-
на быть обязательным предметом преподавания; пора
вернуть ей то место райского гостя на земле, свободно
любимого, какое она занимала в древнейшую эпоху,-
тогда она снова станет, как в те времена, подлинной на-
ставницей народа в его массе» (34, с. 47). Здесь совер-
шенно ясна принципиальная основа этого взгляда — поэ-
зия есть райский гость на земле, ее роль надо свести к
роли, какую она играла в древнейшую эпоху. А то, что
древнейшая эпоха исчезла безвозвратно и что ни одна ре-
шительно вещь в наше время не играет той роли, которую
играла тогда, этого Гершензон не замечает именно по-
тому, что считает искусство принципиально отличаю-
щимся от всех остальных деятельностей человека. Искус-
ство для него какой-то мистический духовный акт, кото-
рый никогда не может быть воссоздан из изучения реаль-
ных сил психики. По его мнению, поэзия принципиально

 
Психология искусства	325
не поддается научному изучению. «Одной из тяжелых
ошибок современной культуры,— говорит он,— является
распространение научного, точнее, естественнонаучного
метода на изучение поэзии» (34, с. 41). То, что совре-
менный исследователь считает за единственную воз-
можность для правильной разгадки искусства, то ка-
жется Гершензону величайшей ошибкой современной
культуры.
Будущие исследования, вероятно, покажут, что акт
искусства есть не мистический и небесный акт нашей
души, а такой же реальный акт, как и все остальные
движения нашего существа, но только он превосходит
своей сложностью все прочие. И наше исследование об-
наружило, как мы говорили выше, что акт искусства
есть творческий акт и не может быть воссоздан путем
чисто сознательных операций, но если самое важное в
искусстве сводится к бессознательному и к творческо-
му — значит ли это, что всякие сознательные моменты
и силы вовсе из него устранены? Обучить творческому
акту искусства нельзя; но это вовсе не значит, что
нельзя воспитателю содействовать его образованию и
появлению. Через сознание мы проникаем в бессозна-
тельное73, мы можем известным образом так организо-
вать сознательные процессы, чтобы через них вызвать
процессы бессознательные, и кто не знает, что всякий
акт искусства непременно включает как свое обязатель-
ное условие предшествующие ему акты рационального
познания, понимания, узнавания, ассоциации и т. п.
Было бы ложно думать что последующие бессознатель-
ные процессы не зависят от того направления, какое
мы дадим процессам сознательным; организуя извест-
ным образом сознание, идущее навстречу искусству,
мы заранее обеспечиваем успех или проигрыш этому
произведению искусства, и потому очень прав С. Моло-
жавый, когда говорит, что акт искусства есть «осущест-
вленный процесс нашей реакции на явление, хотя бы
не приведший к действию. Процесс этот... расширяет
личность, обогащает ее новыми возможностями, пред-
располагает к законченной реакции на явление, то есть
поведению, имеет по природе своей воспитывающее зна-
чение... Потебня неправ, трактуя художественный образ
как сгусток мысли — и мысль и образ есть сгусток уста-
новки сознания по отношению к явлению или же уста-

 
326	Л. С. Выготский. Психология искусства
ловка психики, которая вытекала из целого ряда пози-
ций, имеющих подготовительное значение для данной
позиции... Но это не дает нам права смешивать, сли-
вать оба эти биологические пути, оба эти психологиче-
ские процессы на том, например, неопределенном осно-
вании, что и мысль и художественный образ есть акт
творчества; наоборот, необходимо выявить все их свое-
образие, чтобы взять от каждого из них все полностью.
В конкретности художественного образа, обусловленного
своеобразием ведущего к нему жизненно-психологиче-
ского пути,— его громадная сила, зажигающая чувство,
возбуждающая волю, повышающая энергию, предраспо-
лагающая и подготовляющая к действию» (74, с. 78, 80,
81).
Эти рассуждения нуждаются только в одной сущест-
венной поправке, когда мы из области общей психоло-
гии переходим к психологии детской. Здесь при опреде-
лении жизненной роли и влияния искусства приходится
учесть те специфические особенности, с которыми встре-
чается исследователь, подходя к ребенку. Это состав-
ляет задачу, конечно, особого исследования, потому что
и область детского искусства и реакция ребенка на нее
существенно отличаются от искусства взрослого. Но в
самых кратких и сжатых словах можно наметить все же
основную линию этого вопроса, как она пролегает через
детскую психологию. Две вещи поразительны в детском
искусстве: во-первых, это раннее наличие специальной
установки, которой требует искусство и которая несом-
ненно указывает на психологическое родство искус-
ства и игры для ребенка. «Прежде всего важен тот факт,—
говорит Бюлер,— что ребенок так рано применяет ту пра-
вильную, чуждую действительности установку, которую
требует сказка, что он может всецело углубляться в
чужие подвиги и следовать за сменой образов в сказке
как таковой. Мне кажется, что он утрачивает эту способ-
ность в реалистический период своего развития, которая
возвращается к нему снова в позднейшие годы...» (23,
с. 369). Однако искусство у ребенка74, видимо, не выпол-
няет тех именно функций, которые оно выполняет в
поведении взрослого человека. Лучшим доказательством
этого служит детский рисунок, который еще ни в малой
степени не входит в область художественного творчества.
Ему совершенно незнакомо важное понимание того, что

 
Психология искусства	327
сама линия одним свойством своего построения может
сделаться непосредственным выражением настроения и
волнения души, и способность передать в позе ц в жес-
тах выразительные движения людей ц животных развива-
ется в нем чрезвычайно медленно вследствие различных
причин, во главе которых стоит тот основной факт, что
ребенок рисует не явления, а схемы. И если Селли и
некоторые другие авторы утверждали обратное, то они,
видимо, давали ложное истолкование некоторым фактам
и не замечали той простой вещи, что детский рисунок это
еще не искусство для ребенка. Его искусство своеобразно
и отлично от искусства взрослого, но одна чрезвычайно
интересная черта сходна у ребенка и у взрослого, и эту
черту, как важнейшую в искусстве, следует отметить в
заключение. Только недавно исследователи обратили вни-
мание на то, какую громадную роль в детском искусстве
играют те «лепые нелепицы», те «забавные бессмысли-
цы», которые достигаются в детском стишке перестанов-
кой самых обычных жизненных явлений. «Чаще всего же-
ланный абсурд достигается в детской песне тем, что не-
отъемлемые функции предмета А навязываются предме-
ту Б, а функции предмета Б навязываются предмету А...
Пустынник спросил у меня, сколько земляники рас-
тет на дне моря?
Я ответил ему: столько же, сколько красных селедок
вырастает в лесу.
Для восприятия этих игровых стихов ребенку необ-
ходимо твердое знание истинного положения вещей: се-
ледки живут только в море, земляника — только в лесу.
Небывальщина необходима ему лишь тогда, когда он
хорошо утвердится в бывальщине». И нам думается, что
глубоко верна та догадка, что этот частый вид детско-
го искусства очень близко стоит к игре и очень хорошо
поясняет нам роль и значение искусства в детской жиз-
ни. «Вообще у нас далеко еще не всеми усвоено, какая
огромная связь существует между детскими стишками
и детскими играми. Оценивая, например, книгу для ма-
лолетних детей, критики нередко забывают применять
к этим книгам критерий игры, а между тем большинство
сохранившихся в народе детских песен не только воз-
никли из игр, но и сами по себе есть игра: игра словами,
игра ритмами, звуками... Во всех этих путаницах соблю-
дается, в сущности, идеальный порядок. У этого безу-

 
328	Л. С. Выготский. Психология искусства
мия есть система. Вовлекая ребенка в topsy-turvy world,
в перевернутый мир. мы не только не наносим ущерба
его интеллектуальной работе, но. напротив, способству-
ем ей, ибо у ребенка у самого есть стремление создать
себе такой перевернутый мир, чтобы тем вернее утвер-
диться в законах, управляющих миром реальным. Эти
нелепицы были бы опасны ребенку, если бы они засло-
нили подлинные, реальные взаимоотношения идей и
вещей. Но они не только не заслоняют их, они их выдви-
гают, оттеняют, подчеркивают. Они усиливают (а не
ослабляют) в ребенке ощущение реальности» (126, с. 188).
В самом деле: мы видим и здесь, как искусство дво-
ится и как для его восприятия необходимо созерцать
сразу и истинное положение вещей, и отклонение от
итого положения, и как из такого противоречивого вос-
приятия возникает эффект... искусства, и если даже не-
лепица есть для ребенка орудие овладения реальностью,
то мы действительно начинаем понимать, почему край-
ние левые в нашем искусстве выдвигают формулу: искус-
ство как метод строения жизни. Они говорят, что искус-
ство есть жизнестроение потому, что «действительность
куется из выявления и сшибания противоречий» (125,
с. 35). И когда они критикуют искусство как познание
жизни и взамен этого выдвигают идею диалектического
чувствования мира через материю — они совершенно сов-
падают с темп законами искусства, которые раскрывает
психология. «Искусство есть своеобразный, эмоциональ-
ный по преимуществу... диалектический подход к строе-
нию жизни» (125, с. 36).
И отсюда становится уже совершенно ясной та роль,
которая ожидает искусство в будущем. Трудно гадать,
какие формы примет эта неизвестная жизнь будущего и
еще труднее сказать, какое место займет в этой буду-
щей жизни искусство. Ясно только одно: возникая из
реальности и направляясь на нее же, искусство будет
определяться самым тесным образом тем основным стро-
ем, который примет жизнь.
«В грядущем положение и роль искусства,— говорит
Фриче,— едва ли значительно изменятся по сравнению с
настоящим, и социалистическое общество представит в
этом отношении не противоположность капиталистиче-
ского, а его органическое продолжение» (123, с. 211).
Если смотреть на искусство как на украшение жиз-

 
Психология искусства	329
ни, тогда такая точка зрения, конечно, весьма допусти-
ма, но она коренным образом противоречит тем законам
искусства, которые открывает психологическое исследо-
вание. Оно показывает, что искусство есть важнейшее
средоточие всех биологических и социальных процессов
личности в обществе, что оно есть способ уравновешива-
ния человека с миром в самые критические и ответствен-
ные минуты жизни. И это коренным образом опроверга-
ет взгляд на искусство как на украшение и заставляет
сомневаться в только что приведенном прогнозе. Посколь-
ку в плане будущего несомненно лежит не только пере-
устройство всего человечества на новых началах, не толь-
ко овладение социальными и хозяйственными процесса-
ми, но и «переплавка человека», постольку несомненно пе-
ременится и роль искусства.
Нельзя и представить себе, какую роль в этой пере-
плавке человека призвано будет сыграть искусство, ка-
кие уже существующие, но бездействующие в нашем
организме силы оно призовет к формированию нового че-
ловека. Несомненно только то, что в этом процессе искус-
ство скажет самое веское и решающее слово. Без нового
искусства не будет нового человека75. И возможности бу-
дущего также непредвидимы и неисчислимы наперед для
искусства, как и для жизни; как сказал Спиноза: «Того,
к чему способно тело, никто еще не определил».
 
Приложение
И. Бунин
Легкое дыхание*
На кладбище, над свежей глиняной насыпью, стоит но-
вый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий, такой,
что на него приятно смотреть.
Апрель, по дни серые; памятники кладбища, простор-
ного, настоящего уездного, еще далеко видны сквозь го-
лые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоро-
вым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой бронзо-
вый медальон, а в медальоне — фотографический портрет
нарядной и прелестной гимназистки с радостными, пора-
зительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская.
Девочкой она ничем не выделялась в той шумной тол-
пе коричневых платьиц, которая так нестройно и молодо
гудит в коридорах и классах; что можно было сказать о
ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых
и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива ц
очень беспечна к тем наставлениям, которые делает ей
классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться
не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при
тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисова-
лись груди и все те формы, очарование которых еще ни-
когда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она

* Перепечатывается по изданию: Бунин Ив. Господин из Сан-
Франциско. Произведения 1915—1916 гг. Книгоиздательство писателей в Москве, 
1916, с. 105—112.
 
Приложение	331
слыла красавицей. Как тщательно причесывались некото-
рые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за
своими сдержанными движениями! А она ничего не боя-
лась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскраснев-
шегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося
при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и уси-
лий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так от-
личало ее в последние два года из всей гимназии,— изя-
щество, нарядность, ловкость, ясный, но сметливый блеск
глаз. Никто не танцевал так, как Оля Мещерская, никто
не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не
ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого
не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала
она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая
слава, и уже пошли толки, что она ветрена, что она не
может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен
гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так
изменчива в обращении с ним, что он покушался на са-
моубийство...
Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла
с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была
снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце
за высокий ельник снежного гимназического сада, но не-
изменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мо-
роз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в город-
ском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны
скользящую толпу, в которой Оля Мещерская казалась
самой нарядной, самой беззаботной, самой счастливой.
И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем
носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и бла-
женно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали
к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала толь-
ко один глубокий вздох, быстрым и уже привычным дви-
жением оправила волосы, дернула уголки передника к
плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница,
небольшая, моложавая, но седая, спокойно сидела с вя-
заньем в руках за письменным столом, под царским порт-
ретом.
— Здравствуйте, m-lle Мещерская,— сказала она по-
французски, не поднимая глаз от вязанья.— Я, к сожале-
нию, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда,
чтобы говорить с вами относительно вашего поведения.
— Я слушаю, ma dame,— ответила Мещерская, подхо-

 
332	Л. С. Выготский. Психология искусства
дя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого вы-
ражения на лице, и присела так легко и грациозно, как
только она одна умела.
— Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению,
убедилась в этом, — сказала начальница и, потянув нитку
и завертев на лакированном полу клубок, на который с
любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза:
— Я не буду повторяться, не буду говорить пространно.—
сказала она.
Мещерской очень нравился этот необыкновенно чис-
тый и большой кабинет, так хорошо дышавший в мороз-
ные дни теплом блестящей голландки и свежестью лан-
дышей на письменном столе. Она посмотрела на моло-
дого царя, во весь рост написанного среди какой-то бли-
стательной залы, на ровный пробор в молочных, аккурат-
но гофрированных волосах начальницы и выжидательно
молчала.
— Вы уже не девочка, — многозначительно сказала на-
чальница, втайне начиная раздражаться.
— Да, madame, — просто, почти весело ответила Ме-
щерская.
— Но и не женщина, — еще многозначительнее сказа-
ла начальница, и ее матовое лицо слегка заалело.— Преж-
де всего,— что это за прическа? Это женская прическа!
— Я не виновата, madame, что у меня хорошие воло-
сы,— ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками
свою красиво убранную голову.
— Ах, вот как, вы не виноваты! — сказала начальни-
ца.— Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих до-
рогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родите-
лей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам,
вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только
гимназистка...
И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия,
вдруг вежливо перебила ее:
— Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина.
И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а
ваш брат, Алексей Михайлович Малютин. Это случилось
прошлым летом, в деревне...
А через месяц после этого разговора казачий офицер,
некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ниче-
го общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля
Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди

 
Приложение	333
большой толпы народа, только что прибывшей с поездом.
И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли
Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил
судебному следователю, что Мещерская завлекла его, бы-
ла с ним в связи, поклялась быть его женой, а на вокзале,
в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг ска-
зала ему, что она и не думала никогда любить его, что
все эти разговоры о браке — одно ее издевательство над
ним, и дала ему прочесть ту страничку своего дневника,
где говорилось о Малютине.
— Я пробежал эти строки, вышел на платформу, где
она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, и выстрелил
в нее, — сказал офицер. — Дневник остался в кармане мо-
ей шинели, взгляните, что было записано в нем десятого
июля прошлого года.
И следователь прочел приблизительно следующее:
«Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас
же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама
и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так
счастлива, что одна, что не умею сказать! Я утром гуля-
ла одна в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я
одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда
в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под
музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без
конца и буду так счастлива, как никто! Потом заснула
у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя,
сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень
обрадовалась, мне было так приятно принять его и зани-
мать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых,
и они все время стояли у крыльца, но он остался, потому
что был дождь и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло.
Он очень жалел, что не застал папу, был очень оживлен
и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он
давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по
саду, была опять прелестная погода, солнце блестело че-
рез весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел
меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой.
Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и
очень всегда хорошо одет,— мне не понравилось только,
что он приехал в крылатке,— весь пахнет английским
одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода
изящно разделена на две длинные части и совершенно
серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я

 
334	Л. С. Выготский. Психология искусства
почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на
тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять го-
ворить какие-то любезности, потом рассматривать и це-
ловать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и
он несколько раз поцеловал меня в губы через платок...
Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума,
я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один вы-
ход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу
пережить этого!..»
Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни
его побелели, и по ним легко, приятно идти. Каждое вос-
кресенье, после обедни, по Соборной улице, ведущей к
выезду из города, направляется маленькая женщина в
трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из чер-
ного дерева. Она минует пожарный двор, переходит по
шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц
и свежей дует полевой ветер; дальше, между мужским
монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и
сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди
луж под стеной монастыря и повернешь налево, увидишь
как бы большой низкий сад, обнесенный белой оградой,
над воротами которой написано Успение Божией Матери.
Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет
по главной аллее. Дойдя до скамьи против дубового кре-
ста, она сидит, на ветру и на весеннем холоде, час, два,
пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и
рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко пою-
щих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке,
она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не
было перед ее глазами этого мертвого венка. Мысль о
том, что это Олю Мещерскую зарыли вот в этой самой
глине, повергает ее в изумление, граничащее с тупостью:
как связать с этой шестнадцатилетней гимназисткой, ко-
торая всего два-три месяца тому назад так полна была
жизни, прелести, веселья, этот глиняный бугор и этот
дубовый крест? Возможно ли, что под ним та самая, чьи
глаза так бессмертно сияют из этого бронзового медаль-
она, и как совместить с этим чистым взглядом то ужас-
ное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской? —
Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как
все влюбленные или вообще преданные какой-нибудь
страстной мечте люди.
Женщина эта — классная дама Оли Мещерской, де-

 
Приложение	335
вушка за тридцать лет, давно живущая какой-нибудь вы-
думкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва
такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замеча-
тельный прапорщик,— она связала всю свою душу с ним,
с его будущностью, которая почему-то представлялась ей
блестящей, и жила в странном ожидании, что ее судьба
как-то сказочно изменится благодаря ему. Затем, когда
его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она, к
великому будто бы ее счастью, не такова, как прочие, что
красоту и женственность ей заменяют ум и высшие ин-
тересы, что она — идейная труженица. Смерть Оли Ме-
щерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Мещер-
ская — предмет ее неотступных дум, восхищения, радости.
Она ходит на ее могилу каждый праздник,— привычка хо-
дить на кладбище и носить траур образовалась у нее со
смерти брата,— по часам не спускает глаз с дубового кре-
ста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу,
среди цветов — и то, что однажды подслушала: однажды,
на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля
Мещерская быстро говорила своей любимой подруге, пол-
ной, высокой Субботиной:
— Я в одной папиной книге, — у него много старин-
ных, смешных книг, — прочла, какая красота должна быть
у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что
всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смо-
лой глаза, — ей-богу, так и написано: кипящие смолой! —
черные, как ночь, ресницы, нежно-играющий румянец, тон-
кий стан, длиннее обыкновенного рука, — понимаешь,
длиннее обыкновенного! — маленькая ножка, в меру боль-
шая грудь, правильно округленная икра, колено цвета
раковины внутри, покатые, но высокие плечи, — я многое
почти наизусть выучила, так все это верно! — но главное,
знаешь что? — Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть,—
ты послушай, как я вздыхаю,— ведь правда есть?
Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в
этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре...
 
336	Л. С. Выготский. Психология искусства
Трагедия о Гамлете,
принце Датском У. Шекспира
Слова, слова, слова...
«Гамлет», 11,2
...Дальнейшее —молчанье.
«Гамлет», V,2
Тот, кто хочет разгадать
символ, делает это на свой
страх.
Оскар Уайльд
О трагедии «Гамлет» написано столько книг, о ней су-
ществует на всех почти языках такая обширная литера-
тура, ей посвящено столько критических разборов, столь-
ко философских, научных (психологических, историче-
ских, юридических, психиатрических и пр.) трудов, — что
Шекспирова трагедия положительно тонет в безбрежном
море толкований, окружающем ее. Вот почему всякое но-
вое сочинение на эту тему по необходимости нуждается
в предварительных объяснениях, выясняющих как наме-
ченные задачи, так и самый предмет исследования.
Художественное произведение (как и вообще всякое
явление) можно изучать с совершенно различных сто-
рон; оно допускает бесчисленное и неограниченное мно-
жество толкований, множество разных подходов, в неис-
черпаемом богатстве которых — залог его неувядаемого
значения. Поэтому бесплодными кажутся нам споры, ко-
торые ведутся различными направлениями и школами в
критике. Критика историческая, общественная, философ-
ская, эстетическая и пр. не исключают вовсе друг друга,
так как они подходят к предмету исследования с разных
сторон, они изучают в одном и том же разное. И поэтому
весь вопрос не в том, какая из этих школ ближе к истине
и должна поэтому безраздельно владеть критикой, а в
том, как этим школам размежеваться, отграничить свои
области, в которых — каждая в своей — имеет свое оправ-
дание, свой raison d'etre*. «Гамлет» подвергался всевоз-
можным толкованиям — в том числе психиатрическим и

* Смысл существования (франц.).— Ред.
 
Приложение	337
юридическим. И, конечно, в совершенно различных, часто
даже не пересекающихся плоскостях находятся исследо-
вания, изучающие отношение автора к данному произве-
дению, его хронологическую датировку, его философский
смысл, его драматические достоинства. Разумеется, для
того чтобы сказать что-либо свое, новое слово в области
«научной», философской или исторической критики этой
трагедии, нужно обладать большой эрудицией, знанием
всего до сих пор на этот счет написанного и сказанного.
Здесь па пути к новому исследованию лежат тяжеловес-
ные тома ученых трудов — как и на пути ко всякому на-
учному произведению. Но есть область художественной
критики — область, находящаяся только в косвенной за-
висимости от всего этого,— область непосредственного, не-
научного творчества, область субъективной критики, к
которой и относятся все дальнейшие строки.
Эта критика питается не научным знанием, не фило-
софской мыслью, но непосредственным художественным
впечатлением. Это — критика откровенно субъективная,
ни на что не претендующая, критика читательская. Та-
кая критика имеет свои особенные цели, свои законы, к
сожалению, еще недостаточно усвоенные, вследствие че-
го она часто подвергается незаслуженным нападкам.
Ввиду того что дальнейшие строки относятся именно к
этому последнему роду критики, мы считаем нужным не-
сколько подробнее остановиться на ее своеобразных усло-
виях. Это кажется нам тем более важным, что обилие и
разнообразие наслоений критических разборов великой
трагедии создают настоятельную необходимость «раз-
межеваться», чтобы ясно наметить путь понимания на-
шему истолкованию Шекспировой пьесы.
Прежде всего критика субъективная, критика чита-
тельская — критика откровенно «дилетантская». Отсюда
вытекают все три ее главнейшие и существеннейшие осо-
бенности, отличающие ее от всякой другой: ее отношение
к автору произведения, к другим критическим толковани-
ям того же произведения и, наконец, к самому предмету
исследования. Скажем обо всех этих трех особенностях
по возможности вкратце.
Прежде всего, такая критика не связана личностью
автора рассматриваемого произведения. Для такой кри-
тики «решительно все равно, как звали творца «Гамле-
та»—Шекспир или Бэкон: это в «Гамлете» ничего не
 
338	Л. С. Выготский. Психология искусства
меняет» (см. 6; 99). Художественное произведение, раз
созданное, отрывается от своего создателя; оно не суще-
ствует без читателя; оно есть только возможность, кото-
рую осуществляет читатель. В неисчерпаемом разнообра-
зии символического, то есть всякого истинно художествен-
ного, произведения лежит источник множества его пони-
маний и толкований. И понимание его автором есть не
больше, как одно из этого множества возможных, нисколь-
ко не обязывающее. «Обыкновенно,— говорит Айхен-
вальд,— писатель является не лучшим своим читателем.
Он не всегда умеет правильно переводить себя с языка
поэзии на язык прозы. Комментарий к собственному худо-
жественному тексту часто бывает у него мелок и непро-
ницателен. Вообще, он может совершенно не знать всей
глубины своих творений, не понимать, что он создал. Его
иррациональное значительнее и больше его рациональ-
ности. Его критику дают его страницы порою такие от-
кровения, о которых сам он не помышлял» (6, с. 8). Вот
почему критик вовсе и не справляется с тем, мог ли ав-
тор по своему историческому, общественному положению
и как определенная личность (вообще, если можно так
выразиться, биографически) иметь те взгляды, которые
приписывает ему критик. Он не справляется, соответст-
вует ли созданное им толкование произведения биографии
творца его и общему духу всех его произведений. Все это
сковывает ту критику, которая полагает, говоря словами
А. Горнфельда, «что смысл каждого художественного
произведения сосредоточен в его идее. В ней его содер-
жание, в ней его оправдание. Она составляет его сущ-
ность, единую сущность, разумеется, ибо ведь ничто не
может иметь двух сущностей. Эту единую идею искали
и находили; в этом искании полагалась задача критиков
и читателей. Истолковать произведение, понять его, — зна-
чило отыскать его идею... Когда говорят: «что выража-
ет это произведение, что хотел им сказать автор?», то яв-
но- предполагают, что, во-первых, может быть дана фор-
мула, логически, рационально выражающая собою основ-
ную мысль художественного произведения, и, во-вторых,
что эта формула лучше, чем кому-нибудь, известна са-
мому автору... Можно ли спорить о едином смысле худо-
жественного произведения, о его единой идее?» (см, 37).
Отрицательный ответ на это будет, конечно, всем из-
вестным трюизмом. Всякое художественное произведение

 
Приложение	339
символично, и бесконечно разнообразие его пониманий76.
Единой идеи нет, всепроникающая и объединяющая фор-
мула дана быть не может. «На басне, как на элементар-
нейшем примере,— говорит А. Горнфельд,— Потебня по-
казал, как могут быть разнообразны и равноправны тол-
кования и применения художественного произведения.
Если басня принадлежит к художественным созданиям,
то, во всяком случае, нравоучение ее автора для нас
необязательно. Это один из возможных выводов, не боль-
ше» (см. 37). Позволю себе в скобках привести «для на-
глядности» пример. Всем известна прекрасная басня
Хемницера «Метафизик» и ее неглубокая мораль. Оказы-
вается, что басня вовсе не высмеивает мечтателей, как
это сказал бы школьный учебник и как это делает автор.
Кружок мечтателей, собравшихся у Фауста (в «Русских
ночах» В. Ф. Одоевского77) думает иначе. Толкование
Ростислава и глубже и интереснее, чем авторское: «Хем-
ницер, несмотря на свой талант, был в этой басне рабским
отголоском нахальной философии своего времени... В этой
басне лицо, заслуживающее уважения, есть именно Ме-
тафжзик, который не видал ямы под своими ногами и,
сидя в ней по горло, забывая о себе, спрашивает о сна-
ряде для спасения погибающих и о том, что такое время»
(81, с. 41—42). И не такая же ли судьба постигла друго-
го, великого мечтателя — Дон-Кихота, рыцаря печально-
го образа, которого высмеял автор и которым восторгает-
ся человечество? Примеры можно было бы увеличить до
бесконечности. Сократ: «Ходил я к поэтам и спрашивал
у них, что именно они хотели сказать. И чуть ли не все
присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сде-
лано этими поэтами, чем они сами. Не мудростью могут
они творить то, что они творят, а какой-то прирожденной
способностью и в исступлении, подобно гадателям и про-
рицателям» (цит. по 25). Гёте отрицал стремление вло-
жить единую идею в свои произведения и т. д. Потебня
говорит об этом: «Слушающий может гораздо лучше го-
ворящего понимать, что скрыто за словом, и читатель
может лучше самого поэта постигать «идею» его произве-
дения. Сущность, сила такого произведения не в том, что
разумел под ним автор, а в том, как оно действует на чи-
тателя или зрителя, следовательно, в неисчерпаемом воз-
можном его содержании». Если же художественное про-
изведение не имеет единой идеи, то все идеи, вкладывае-

 
340	Л. С. Выготский. Психология искусства
мые в него, одинаково верны. «Ближайшее и необходимое
последствие этой иррациональности художественного про-
изведения — равноправие его различных толкований»
(Горнфельд). Вот почему критик может создавать свое
толкование, не озабочиваясь обязательным «опроверже-
нием» всех существовавших до него. Выдавая свое пони-
мание за одно из возможных, критик и старается утвер-
дить его как таковое, утвердить его возможность, не пре-
тендуя на единственность и исключительность и не за-
нимаясь поэтому критикой критиков.
Таково отношение «читательской» критики к автору
и другим истолкователям данного произведения. Остает-
ся выяснить самое важное — ее отношение к самому про-
изведению. Всякое литературное произведение не сущест-
вует без читателя: читатель его воспроизводит, воссозда-
ет, выявляет. «...Писателя создает читатель... Нет писа-
теля без читателя» (Айхенвальд). «Быть Шекспиром и
быть читателем Шекспира, это — явления, бесконечно
разнящиеся по степени, но вполне однородные по суще-
ству»,— говорит, истолковывая О. Уайльда, Айхенвальд
(7, с. 223). То же и критик: «...понятия критик и чита-
тель внутренне синонимичны... Воспринять писателя —
это значит до известной степени воспроизвести его... Если
читатель сам в душе не художник, он в своем авторе ни-
чего не поймет. Поэзия для поэтов. Слово для глухих
немо. К счастью, потенциально — мы все поэты. И только
потому возможна литература... Роль критика-читателя
состоит по преимуществу в том, чтобы воспринять и вос-
произвести чужое творение собственной душой» (6, с. 10).
И вот, если «каждый новый читатель «Гамлета» есть как
бы его новый автор» (Горнфельд), если «у меня мой
Гамлет, а не Гамлет Шекспира», если «свой Гамлет у
каждого поколения, свой Гамлет у каждого читателя», то
нельзя ставить вопрос о верности толкования, о соответ-
ствии моего Гамлета Гамлету Шекспира. «Маленький
актер, маленький критик толкует его в большинстве слу-
чаев не неверно, а ничтожно, бедно, скудно содержани-
ем» (Горнфельд). Из этого основного факта отношения
читателя-критика к самому предмету исследования (он
воссоздает его; он как бы новый его автор; он подходит
к нему не извне, а изнутри; он всегда в его зачарованном
кругу, в его сфере) вытекают две существеннейшие ого-
ворки к двум положениям, установленным выше (отно-

 
Приложение	341
шение к автору и другим истолкователям данного произ-
ведения) . Если, с одной стороны, критик не связан ничем
в сфере исследуемого произведения — ни взглядами ав-
тора, ни мнениями других критиков,— то, с другой сто-
роны, он всецело связан этим самым произведением; если
его субъективное мнение (впечатление) не связано ничем
объективно, то оно само его связывает. Все время он дол-
жен находиться только в сфере этого творения, не поки-
дая ее ни па минуту, а отсюда следует: во-первых, его
толкование должно быть подлинно толкованием данного
произведения, а не чем-либо сочиненным по его поводу,—
в этом смысле его связывает автор, но не «биографиче-
ски», а лишь постольку, поскольку он отразился в пре-
делах этого творения, или, лучше сказать, его связывает
авторский текст произведения78; во-вторых, его мнение
должно быть выдержано до конца и не составлено из от-
рывков и компиляции чужих суждений,— объективно при-
знавая свободу и равноправие всех толкований, субъек-
тивно критик должен иметь в виду только свое, как един-
ственно (для него) истинное. А. Горнфельд так форму-
лирует это: «Истинный художник не нуждается в таких
читателях; он их боится... Насколько дорог ему читатель
мыслящий, настолько вреден читатель сочиняющий». (За-
мечу в скобках от себя: и не в «Гамлете» ли содержатся
указания актерам против «отсебятины»?)... В свободе
понимания истины, воплощенной в художестве, как в ре-
лигиозной свободе: как бы я ни был терпим, как бы я
ни уважал религиозное разномыслие, раз я религиозен, я
не могу не думать, что истина воплощена наиболее пол-
ным образом в моей религии. И как бы я ни понимал,
что возможны разные точки зрения на художественное
произведение, я всегда буду считать, что моя точка зре-
ния единственно правильная... Без известного фанатизма
невозможно найти, защищать, воплощать истину... Отой-
дя на известное расстояние, мы можем чисто теоретиче-
ски, я бы сказал, рассудочно, признавать, что нет Гамле-
та Шекспира, что есть Гамлет мой, твой, Гамлет Берне,
Гервинуса, Барная, Росси, Мунэ-Сюлли —и что все они
равноправны; один нам ближе, другой дальше, но более
или менее они все верны. Но это точка зрения чисто ра-
циональная: в подъеме творчества она губительна. Кри-
тик или артист, создающий своего Гамлета, должен быть
фанатиком. Мой Гамлет есть абсолютная истина — друго-

 
342	Л. С. Выготский. Психология искусства
го нет и не может быть: только в таком настроении мож-
но создать что-нибудь действительно свое (Горнфельд).
Только совершенно безрелигиозный человек может быть
абсолютно веротерпим; для человека религиозного, веру-
ющего веротерпимость обязательна только извне, изну-
три — она губительна для него. То же и с критиком:
имеющий сказать свое что-либо, новое слово, создающий
своего Гамлета — может быть «веротерпим» только объ-
ективно, в предисловии, но не на страницах своей рабо-
ты. Нам остается еще сказать о двух следствиях нашей
точки зрения на задачи критика-читателя, хотя преди-
словие к читательским заметкам и без того разрослось,
вопреки всяким расчетам, непомерно.
Прежде всего такая критика исходит из молчаливой
предпосылки абсолютной ценности разбираемого произ-
ведения. Такая критика не имеет дела с нехудожествен-
ными творениями: разоблачать их нехудожественность —
это «критика наизнанку», «критика наоборот», критика-
публицистика. Таким образом, эта критика, рассматрива-
ющая творение писателя через свою душу, не делает
сравнительных оценок; для нее творение писателя су-
ществует вне времени и пространства, она берет только
его «реакцию на вечность» (Айхенвальд). Во всей ог-
ромной шкале оценок Гамлета — от Гёте до Толстого и
Ницше: «Признать Гамлета за вершину человеческого
духа,— это я назову скромным суждением и о духе и о
вершинах. Прежде всего это неудавшееся произведение:
автор его признался бы мне в этом со смехом, если бы
я ему сказал об этом в лицо» (78, с. 76), от признания
его первым художественным творением до отрицания вся-
кой его художественной ценности — она становится на
почву, высшей, абсолютной оценки и повторяет вместе с
Гёте и с его Вильгельмом Мейстером (отнюдь не разде-
ляя вовсе его понимания, но совпадая с ним в оценке):
«Я очень далек от всякого порицания плана этой пьесы;
я скорее склонен думать, что не было никогда создано
произведения выше этого; да, действительно, не бывало
создано» (цит. по 116). Других оценок такая критика не
делает и не знает. «La haute critique a son point de
depart dans» *.
* «Восторг —вот с чего начинается высокая критика»
(франц.).—Ред.
 
Приложение	343
Из всего сказанного выше с достаточной ясностью
следует, что «читательская» критика вовсе не полагает
свою задачу в истолковании произведения. Истолковать —
значит исчерпать, дальше читать незачем. Признавая ир-
рациональный характер художественного произведения,
критик вовсе не хочет разъяснять его. «Высшая крити-
ка,— говорит О. Уайльд,— видит в искусстве не выраже-
ние мыслей, а выражение впечатлений... Критик может
быть толкователем, если ему это угодно. Он может перей-
ти от синтетического впечатления к анализу или толко-
ванию... Но разъяснять произведение искусства — в этом
не всегда предназначение критика. Напротив, он вправе
усилить их таинственность, окутать и творца и его тво-
рения туманом чудесного, столь дорогого и богам и мо-
лящимся» (113, с. 237). Критик вправе сказать словами
Аполлона Григорьева: «Темна моя теория, читатели, не
правда ли? Что же делать? Она соответствует предмету»
(см. 40). Если прав Гёте, говоря, что «чем недоступнее
рассудку произведение, тем оно выше» (цит. по 37), то
разъяснять его — делать его доступнее рассудку — значит
унижать его. О. Уайльд говорит: «Есть два способа не
любить искусство. Один — это просто его не любить. Дру-
гой— любить его рационалистически» (113, с. 255). «Ос-
новная задача эстетического критика заключается в пере-
даче своих собственных впечатлений» (114, с. 193). Исхо-
дя из этого, можно разбить такую критику на два рода:
первый — это критик как художник, критик-творен, ко-
торый сам воссоздает художественные творения. Другой
род критики — критик-читатель, которому приходится
быть молча поэтом ("Блажен, кто молча был поэт").Его
заметки — чисто читательские, не обладающие значением
самостоятельного творения. Критик больше, чем кто-ни-
будь, ощущает в процессе своей работы «муки слова»,
хотя никто, кажется, из критиков никогда на это не жа-
ловался, считая, что долг критика — уметь ясно сказать
все, истолковать, дополнить и разъяснить невысказанное
или недосказанное автором. Ибо, если даже «мысль из-
реченная — есть ложь» (Тютчев), если даже мысль...
тускнеет, проходя через выражение, как говорится в «Рус-
ских ночах» В. Ф. Одоевского (прекрасной книге, всеце-
ло построенной на этом), — то тем более никакие слова
не могут передать того «потрясенного ощущения», кото-
рое одно есть истинное понимание художественного про-

 
344	Л. С. Выготский. Психология искусства
изведения, как это говорил Тик (цит. по 100). Совершен-
но правильно Джемс относит это «потрясенное ощуще-
ние» к области переживаний мистических, основная чер-
та которых, по его мнению, неизречимость. «Многие из
нас, — говорит он, — вероятно, помнят, какое потрясающее
впечатление производили на нас в молодости некоторые
места в литературных произведениях: они казались нам
какими-то загадочными вратами, через которые входила
в наше сердце, охватывая его трепетом, тайна жизни
и вся скорбь ее... Все значение лирической поэзии и му-
зыки сводится к развитию этих неясных далей жизни за
пределами нашего личного существования — волнующих,
манящих и вечно неуловимых. Сообразно с тем, обладаем
мы этим чутьем к мистическому или утратили его, для
нас существуют пли не существуют вечные откровения
искусства» (46, с. 371). Все это в такой же мере спра-
ведливо в применении не только к музыке и лирической
поэзии, по и к трагедии. Если трагедия, по Шопенгауэру,
есть высший род творчества: «Вершиной поэзии... должно
считать трагедию» (136, с. 261), то можно говорить и о
специфическом чувстве трагического, о мистической спо-
собности восприятия трагедии. Недаром Ницше говорит
о специальном трагическом познании: когда наука дохо-
дит до своих границ, когда «логика у этих границ свер-
тывается в кольцо и в конце концов впивается в свой соб-
ственный хвост,— тогда прорывается новая форма позна-
ния — трагическое познание, которое, чтобы быть хотя бы
только выносимым, нуждается в защите и целебном сред-
стве искусства» (78, с. 170). Вот это особое «трагическое
сознание», к которому апеллирует проф. Зелинский в
предисловии к переводу Софокла, необходимо для воспри-
ятия трагедии. Недаром Аполлон Григорьев говорит о
«трагизме», как о «некотором откровении, как подтвер-
ждении вашей внутренней веры; о «трагической душе».
«Бог ее знает, что она такое... Может быть, именно то,
что вы называете веянием... Именно какое-то веяние, ка-
кое-то бурное дыхание...» (39, с. 37). Неуловимость и
невыразимость этого трагического веяния, которое и есть
истинное восприятие трагедии, неразрешимы для крити-
ка. Это и есть, по мнению Вяч. Иванова, истинный при-
знак символического творения: «Символ только тогда ис-
тинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в
своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном

 
Приложение	345
(иератическом и магическом) языке намека и внушения
нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он
многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глу-
бине... Он органическое образование, как кристалл. Он
даже некая монада — и тем отличается от сложного и
разложимого состава аллегории, притчи или сравнения...
Символы несказанны и неизъяснимы, и мы беспомощны
перед их целостным тайным смыслом» (58, с. 62).
Джемс говорит о чутье к мистическому, Ницше о
трагическом познании. Всему этому должны соответство-
вать и иное выражение, иная передача, иной язык. Мис-
тическое невыразимо, трагическое непередаваемо слова-
ми. «Неизъяснимы наслажденья» — эти пушкинские сло-
ва как нельзя лучше передают эстетическое удовольст-
вие, доставляемое творением искусства. Критик-творец,
критик-художник преодолевает «муки слова», муки неиз-
глаголанности переживаний, как и другие муки творче-
ства; создает великое — иносказанием, своеобразным
употреблением слов, их символизацией; преодолевает но-
сказанность, неизреченность своего внутреннего слова,
как и поэт, в подъеме творчества. Критик-читатель всег-
да остается без слов для передачи неуловимого, «неизъ-
яснимого наслаждения». Он всегда повторит вслед за
Сюлли-Прюдомом: «Я передал вам свое стихотворение —
и оно стало чуждо моему сердцу: лучшее осталось во
мне — моих истинных стихов не будут читать никогда»
(цит. по 36). Такой критик никогда не творит — он го-
ворит. В «Русских ночах» так говорится об этом: «Вы
хотите, чтобы вас научили истине? Знаете ли великую
тайну: истина не передается! Исследуйте прежде, что та-
кое значит говорить? Я, по крайней мере, убежден, что
говорить есть не иное что, как возбуждать в слушателе
его собственное внутреннее слово» (81, с. 43). Возбудить
это «внутреннее слово» критик-художник может непо-
средственно своим творением; критик-читатель этой спо-
собностью не обладает — между его впечатлением и
«внутренним словом» его читателя стоит слово внешнее,
которым он не владеет. Поэтому его заметки не сущест-
вуют как самостоятельное творение без предмета исследо-
вания. Они как бы ноты, по которым надо прочитать са-
мое произведение, но которые вне чтения, без него, не
существуют.
Все эти якобы отвлеченные и теоретические рассуж-

 
346	Л. С. Выготский. Психология искусства
дения о критике приведены нами в их хаотическом на-
громождении вовсе не для изложения нашего profession
de foi * — для этого они и недостаточны, да это было бы
и совершенно излишне. Они показались нам нужными
именно как отдельные предпосылки теоретического свой-
ства (а отнюдь не систематическое изложение взглядов)
именно к нижеследующим строкам и именно о "Гамле-
те". Этим объясняется их отрывочность и, может быть,
внешняя и видимая невыдержанность, но этим же, ду-
мается нам, хоть отчасти извиняется их появление на
свет, так как их цель — избавить читателя от неизмери-
мо более громоздкого научно-философского и историчес-
кого материала, которым обычно приходится заполнять
первые тома исследований о «Гамлете».
Теперь нам остается, переходя от общих положений
к частным условиям этой работы, подчеркнуть особен-
но значительное влияние некоторых установленных вы-
ше положений на ход нашей работы и сказать два слова
о ее технических приемах.
Основные допущения читательской критики, ее апри-
орные постулаты, о которых говорено выше, создают со-
вершенно новые условия работы над исследованием о
«Гамлете». Дилетантизм такой критики позволяет оста-
вить в стороне всю научно-историческую проблему «Гам-
лета» (вопрос о времени появления, источниках, авторе,
влияниях и т. д. этой пьесы), всю биографическую про-
блему его творца (шекспиро-бэконовский вопрос и т. д.),
наконец, всю огромную даже чисто критическую литера-
туру о нем. Только одно знание требуется от такого кри-
тика — знание текста своей трагедии. Таким образом, со-
здается совершенно иная обстановка исследования: оно
замыкается всецело и исключительно в круг определен-
ной данной трагедии и — даже больше — определенной ее
интерпретации. В проекции на технику работы это озна-
чает: в данном исследовании нет извне поставленных во-
просов, которые бы оно должно было решить. Нельзя,
однако, не отметить, что в данном частном случае про-
блема Гамлета ставится в плоскости обратной (то есть,
следовательно, этим, этой противоположностью своей свя-
занной) той, в которой до сих пор решалась эта пробле-
ма. Читатель заметит, что вопрос о безволии Гамлета и

* Исповедание веры (франц.). — Ред.
 
Приложение	347
нами ставится, только с другой, так сказать, стороны.
К этому нельзя не прибавить, что Гамлет принадлежит
к числу немногих пьес, в которых самая фабула, ход
действия, связь сцен требуют объяснения, и поскольку
всякое новое толкование дает новое объяснение самой
фабулы, постольку оно соприкасается с другими критиче-
скими истолкованиями.
Все критики так или иначе рационализовали Гамле-
та, то есть старались найти понятную связь событий, хо-
да действия, свести фабулу и образ Гамлета на ряд по-
нятных и известных представлений — психологических,
историко-литературных, биографических, этических, исто-
рических и т. д.,— объясняли Гамлета. Здесь впервые
критическое истолкование исходит, кладет в свою основу,
берет отправной точкой необъяснимость связи событий и
самого образа Гамлета. И другие критики признавали
«темноту» трагедии, но они старались ее преодолеть. Там
было «несмотря» и «все же», здесь все поставлено во гла-
ву угла. Таинственность и непонятность79 — не покрыва-
ла, обволакивающие снаружи туманом трагедию, кото-
рую надо разглядеть только через них или отбросив (пре-
одолев) их, как во всей гамлетовской критике, но самая
сердцевина, внутренний центр трагедии. Не простое (по-
нятное) облечено в темноту, но тайна обставлена персо-
нажами, диалогами, действиями, событиями — в отдельно-
сти почти понятными, но в такой непонятной расстанов-
ке, в такой связи, какой потребовала тайна.
Собственно, настоящий краткий этюд есть опыт ис-
толкования трагедии как мифа, опыт в шекспировской кри-
тике первый. В античной трагедии, в Библии фабула не
измышляется, она не есть примерное, возможное, побочное,
или простая движущаяся характеристика действующих
лиц. Она есть миф, мистическая реальность. Ей принадле-
жит эстетический prius*, из нее (второстепенно) выводятся
образы, характеры, идеи и т. д. В них символ — не алле-
горизм, а реальность (В. Иванов). В европейской лите-
ратуре — не то. В частности, «характеры» шекспировской
трагедии в истолковании критики суть некие prius' ы,
первоначальные элементы, из которых с логической, пси-
хологической, исторической и всякой иной рациональной,
понятной последовательностью выводится фабула. Путь

* Первоначальная данность (латин.).
 
348	Л. С. Выготский. Психология искусства
расшифровки, критики —иной. Фабулу, реальность траге-
дии хотят свести обратным путем к некоторым перводан-
ньш элементам — в частности, характерам, «идеям» и
т. д. Здесь — полная противоположность. Исходная точ-
ка — миф Гамлета, реальность Гамлета. Необъяснимая
первоначальная данность, реальность трагедии, которая
убедительна, властно-покоряюща необъяснимой силой
художественного гипноза и внушения. Из этой мистиче-
ской реальности трагедия вырисовывается как второсте-
пенное, все остальное: образы действующих лиц, фабула,
диалоги etc. Все это подчиняется главному80. Европей-
ская критика оспаривает, разлагает, переводит, борется с
трагедией. Здесь просто факт художественного восприятия
мифа шекспировской трагедии, ее мистической реально-
сти, как правды (реальности последней, недоказуемой,
ощущаемой, как правда-реальность, победившей). Сравни
миф; религиозное откровение истины, интуиция, эмпи-
рия — художественное откровение мифа, реальности. Те-
ма этюда: миф трагедии о Гамлете, принце Датском. Миф
как религиозная (по категории гносеологии) истина, рас-
крытая в художественном произведении (трагедии).
Вопросы ставятся самим исследованием, определя-
ются интересом критика; текст исследования знает исклю-
чительно трагедию и ее отражение в душе автора; ни од-
па цитата (разумеется, кроме текста трагедии), как бы
соблазнительно иногда ни казалось сослаться на автори-
тет какого-нибудь критика, или просто выразиться его
словами, или его мыслью дополнить наш разбор, не при-
водится на протяжении всей работы, так как наши допу-
щения не только освобождают, но и обязывают. Только в
примечаниях (примечания должны оттенить не только
служебный, второстепенный характер помещаемого там
материала, но главным образом незаконченность, нераз-
работанность затрагиваемых там тем) мы касаемся мне-
ний других критиков и пользуемся цитатами для уясне-
ния наших положений. Несколько слов о примечаниях,
их возникновении и месте в данном исследовании. Дело
в том, что вследствие перемены основной точки зрения на
трагедию, изложению чего и посвящены эти строки, из-
меняется коренным образом взгляд и на все эстетически
критические проблемы «Гамлета» (разбор других крити-
ков, так сказать, критика критиков и оценка их работы,
сценическое воплощение этой пьесы, переводы, сближения

 
Приложение	349
и противоположения с другими художественными произ-
ведениями и т. д.); все они—«Гамлет» в критике, «Гам-
лет» на сцене, «Гамлет» в переводах, «Гамлет» в худо-
жественной литературе — представляются в совершенно
ином виде при свете нашего понимания трагедии. Конеч-
но, все эти темы особые, непосредственно к данной теме
примыкающие, из нее вытекающие, но все же подлежа-
щие особой разработке. Все это работа далекого будуще-
го, которая, если только будет когда-либо произведена,
вместе с другой, будущей работой, о которой речь ниже,
придаст окончательное завершение теме. Здесь же из
бесчисленного множества заметок, сделанных за много
времени в процессе постоянного чтения о Гамлете и раз-
мышления о нем в течение нескольких лет, сделанных
попутно, а не систематически, и представляющих собой
неразработанные отдельные темы, видно, и внешне ни-
чем между собой не связанные, и объединенные внутрен-
ней общностью породившей их мысли, основной, общей
всем точкой зрения, в основе которой лежит наш взгляд
на трагедию,— из этих заметок здесь приводятся в при-
мечаниях только очень немногие, но и те не завершенные,
а неразработанные темы. Таким образом, здесь дается
как бы часть сырого материала этой и других работ —
на одну тему. Причем при выборе этих заметок мы руко-
водились следующими соображениями: во-первых, выби-
рали то, что, казалось нам, может способствовать уясне-
нию основной темы и что по отношению к ней находится
в подчиненном, служебном положении, определяя неиз-
вестное через известное, сопоставляя (или противопола-
гая) наши взгляды наиболее известным и сближая Гам-
лета с другими героями художественных творений; цель
этой группы примечаний — уяснить основную нашу
мысль. Во-первых, отбирались наиболее новые по мысли,
плод личного размышления критика и наиболее инте-
ресные, до сих пор не останавливавшие на себе внима-
ния темы; и, наконец, в-третьих, перевод цитат из тра-
гедии, приведенных в работе в подлиннике по-английски
(что кажется нам особенно важным и не нуждается в
объяснениях после разъяснений о ценности текста тра-
гедии для критика). В общем, характер примечаний —
случайный, а не систематический — определялся больше
субъективными условиями работы (подбором книг, впе-
чатлений и т. д.), чем объективными требованиями темы.

 
350	JI. С. Выготский. Психология искусства
Нам думается, что не будет находиться в противоречим
с развиваемыми в этом предисловии взглядами то обсто-
ятельство, что в примечаниях мы иногда занимаемся кри-
тикой критиков. В предисловии — в области теоретиче-
ской — все толкования должны быть признаны равноправ-
ными, и не наша задача опровергнуть чужие мнения. Но
лишь только мы вступаем в область критики, в область
художественного настроения, такая точка зрения губи-
тельна. Устанавливая и утверждая свое понимание, мы
тем самым субъективно отвергаем все прочие, хотя объек-
тивной необходимости в этом нет. Таким образом, приме-
чания, не имеющие самостоятельного значения, суть
только разрозненные штрихи, наброски и эскизы от-
дельных тем, так или иначе примыкающих к этому
критическому этюду. Замкнуться в круг исследуемого
творения тем легче в данном случае, что «Гамлет» —про-
изведение одинокое в мировой литературе (как это ни
странно с первого взгляда кажется ввиду обилия траге-
дий на тот же сюжет и, видимо, схожих характеров) —
именно внутренне одинокое даже среди трагедий Шек-
спира (вот почему так страдает толкование «Гамлета»
там, где оно втиснуто в разбор всего Шекспира — напри-
мер Брандес, Шестов). («Один из поклонников Гёте,—
рассказывает Л. Берне,— сказал мне однажды: «Чтобы
понимать его стихотворения, надо быть знакомым и с его
сочинениями по естественным наукам» (см. 17). Этих
сочинений я не знаю, но что это за художественное про-
изведешсе, которое не объясняет само себя? Я ведь ниче-
го не знаю об истории развития Шекспира, а между тем
понимаю «Гамлета» настолько, насколько мы можем по-
нимать то, что восхищает нас! Разве для того, чтобы по-
нять Макбета, надо прочитать и «Отелло»? «Гамлет» —
это совершенно особый мир. «Из тех драм британского поэ-
та,— говорит Л. Берне,— которые относятся не к исто-
рии н не к преданиям Англии, «Гамлет» — единственная,
происходящая на северной почве, под северным небом...
«Гамлет» — это колония шекспировского духа, лежащая
в другом поясе, обладающая другой природой и управля-
емая совсем другими законами, чем метрополия» (16,
с. 859). Вот эти совсем другие законы и надо вскрыть
критику. Однако вскрыть их, показать их действие — во-
все не значит перевести их на язык логических понятий,
изъяснить их; надо, дать только почувствовать их дейст-

 
Приложение	351
вне, их чудодейственное влияние на ход событий в дра-
ме. Перефразируя слова Рихарда Вагнера, сказанные им
о музыке, но равно приложимые ко всем видам искус-
ства, можно сказать: трагедия (и «Гамлет», в частно-
сти) — «сама идея мира, так что тот, кто мог бы вполне
выразить трагедию (музыку) в понятиях, тот дал бы
вместе с тем и философию, объясняющую мир». Но выра-
зить трагедию в понятиях, как и музыку, — значит убить
ее. Надо принять эту «идею мира», выраженную именно
в трагедии (или музыке). Это и есть задача настоящего
понимания искусства. Но здесь мы опять натыкаемся на
поставленный выше вопрос о невыразимости, неизречен-
ности художественного впечатления. Ввиду того что жа-
лоба подобного рода из уст критика слышится чуть ли
не впервые, мы полагаем не лишним остановиться в за-
ключение этих строк именно на этом. Здесь надо разли-
чать, если можно так сказать, «две невыразимости» —
две стороны одного и того же вопроса. Первая — это не-
выразимость самой идеи «Гамлета», ее неуловимость для
слова. Идея трагедии, законы, действующие в ней (и,
следственно, идея мира и законы мира в истолковании
искусства), — вечно останутся тайной, неодолимо влеку-
щей, но безнадежно закрытой навеки для человеческого
сознания. Возможно в трагедии не ее постижение (рас-
крытие), а ощущение. Сама же трагедия навсегда оста-
нется под знаком вопроса, проблемы. «Такая пьеса, как
«Гамлет», — признается Гёте, — чтобы там ни говорили,
все-таки тяготит душу, как мрачная проблема» (145, S.
593). «Это загадочное произведение похоже на ирра-
цио'нальные уравнения: в них от неизвестных величин
постоянно остается дробь, которую нельзя разрешить ника-
ким образом» (160, S. 146). На темноте пьесы останавли-
ваются почти все: и Брандес, и Тен-Бринк, и Фишер, и
Берне и пр. Толстой, Вольтер, Рюмеллн и другие «отри-
цатели» трагедии прямо говорят о том же, но оценивают
это иначе: они называют это непонятностью, бессмыслен-
ностью и путаницей в пьесе. Мы вовсе не думаем припод-
нять ту завесу, перед которой мы стоим, взирая на Гам-
лета, говоря образами Гесснера, обнажить лики героев
этой «трагедии масок»; не думаем приподнять тот флер,
который, по прекрасному слову Берне, висит над карти-
ной, но который нельзя отбросить, так как он нарисован
на самой картине (16, с. 861).
 
352	Л. С. Выготский. Психология искусства
Здесь — «невыразимость» 81 первая. Вторая — это не-
выразимость собственного впечатления, может быть, про-
сто неумение писать. В то время как невыразимость пер-
вая вполне законна и необходима, вторая составляет под-
линно «муки слова», происходящие из того, что и здесь
разверзается «бездна, разделяющая мысль от выраже-
ния» (В. Ф. Одоевский, «Русские ночи»). В прекрасном
рассказе Аполлона Григорьева «Великий трагик» автор
рассказывает о своей «несчастной страсти» к гитаре,
история которой до некоторой степени и есть история
этого труда. Эта «несчастная страсть» к инструменту
(«очень не легко дающемуся, несмотря на все мои труды
и усилия, приводившие в глубокое отчаяние всех моих
домашних и всех московских друзей и поныне, рано или
поздно, но постоянно успевающие приводить в некоторое
остервенение хозяев различных квартир и отелей, в ко-
торых случается мне жить за границей») происходила
из глубокой внутренней причины: «Есть безнадежные
страсти, и они с летами безнадежно же укореняются. Вы-
щипывать иногда тоны из непослушного инструмента ста-
ло для меня такой же необходимостью, как выпить утром
стакан чаю... В моей гитарной страсти... виноваты эти
полные, могучие и вместе мягкие, унылые, какие-то ин-
тимные звуки, которые слышал я... и которые, как идеал,
звучат в моих ушах, когда я выламываю свои пальцы.
Один из злых приятелей, из лютейших и безжалостней-
ших врагов моей гитары,— в минуту спекулятивного наст-
ройства, когда всякое безобразие объясняется высшими
принципами, понял это. «Господа»,— сказал он, обраща-
ясь к другим приятелям... В это время... я... взявшись за
лежавшую на диване гитару, старался выщипать унылые
и вместе уносящие тоны венгерки. «Господа,— сказал мой
приятель (вероятно, ему пришли в это время в голову
разные выводы из столь любимой им психологической
системы Бенеке),— я понимаю, что он слышит в этих
тонах не то, что мы слышим, а совсем другое». Действи-
тельно, широкая и хватающая за душу, стонущая, пою-
щая и горько-юмористическая венгерка Ивана Иванови-
ча раздавалась в это время в моих ушах... Замечание
психолога все-таки было справедливо — и я до сих пор,
без надежды когда-либо услышать вновь в действитель-
ности могучий тон Ивана Ивановича, слышу его «душев-
ным ухом». Почему же не быть и душевному уху, когда

 
Приложение	353
Гамлет видит отца в «очах души своей». Критик охотно
сравнивает себя с героем только что приведенного расска-
за, и влечения, побудившие его взяться за критический
этюд, с «безнадежной страстью» к недающемуся инстру-
менту. «Выщипывать» тоны на внутреннем, недающемся
инструменте, слыша «ухом душевным» могучую и уны-
лую мелодию,— таков удел критика. Это, действительно,
как нельзя больше и лучше передает образно процесс
«выщипывания» нот. Этот этюд и был вначале задуман
в форме описания игры воображаемого, вымышленно-
го, фиктивного артиста пли артистов (фантазия, видение
или лучше — сон о «Гамлете» на сцене, ведь процесс вос-
приятия художественного произведения можно сравнить
со сновидением). Такая форма этюда, казалось нам, дол-
жна яснее показать, что мы слышим внутри, что звучит
в нашей душе (Белинский о Мочалове). К сожалению,
нам не случалось видеть в действительности артиста, ко-
торый воплотил бы всего нашего «Гамлета» (да вряд ли
и приведется когда-либо: сыграть Гамлета представляет-
ся нам невозможным); пришлось бы соединить отдельные
черты игры виденных артистов или видеть в «очах души»
воображаемого. Ибо как Гамлета нельзя передать слова-
ми, так же точно нельзя его и воплотить в зрительных и
слуховых образах. «Гамлет — не типичная роль, — гово-
рит Гончаров, — ее никто не сыграет, и не было никогда
актера, который бы сыграл ее. Можно сыграть Лира,
Отелло и многие другие шекспировские роли. Не то в
Гамлете. Гамлета сыграть нельзя... Он должен в ней исто-
миться, как вечный жид. Не выдержал бы человек, ни-
какой актер... Невозможно!» (цит. по 97).
С другой стороны, критик поставлен в несравненно
лучшие условия, чем, например, лирический поэт. Критик
располагает средством дать почувствовать то же самое,
что чувствует он, заразить своим настроением, «возбудить
внутреннее слово» читателя, показать, что он слышит
«душевным ухом». Иначе задача критика-читателя была
бы неразрешима в себе, и критику, действительно, оста-
валось бы быть «поэтом молча», «про себя таить души
высокие создания». К счастью, это не так. «Голос», кото-
рый «шепчет, как во сне» неизреченные глаголы,—не
в душе критика (как лирического поэта) и потому не
невыразим: этот голос — сама трагедия, ее «слова, слова,
слова». И вот, если эти читательские заметки (эти «вы-

12 Зак.83
 
354	Л. С. Выготский. Психология искусства
щипанные» из души тоны) не имеют самостоятельного
значения, если они не выражают того, что слышит «ду-
шевное ухо», если они не существуют самостоятельно, по-
мимо трагедии, их вызвавшей, как звук вызывает от-
звук,— все же это еще не делает неразрешимой задачу
читательской критики. Имеющие уши да слышат — имею-
щий «душевное ухо» читатель сам может слышать слова
трагедии, ее «неизреченные глаголы», только с интонаци-
ями критика. Они не существуют без самого чтения, без
слов трагедии. Эти читательские заметки, эти «выщипан-
ные» тоны — суть как бы внутренние интонации при чте-
нии Гамлета, которые без самого чтения не существуют.
И, может быть, обратившись к чтению трагедии, к ее це-
лостному художественному восприятию, читатель услы-
шит в ее звуках то же, что слышали мы. Только так мож-
но передать переживание критика; его задача направить
это восприятие определенным образом, дать ему соответ-
ствующее направление. Остальное — задача читателя: пе-
режить в этом направлении, в этих тонах (интонациях)
трагедию. Так что этот этюд — только направление пере-
живания, его тон, только контуры тени, отбрасываемой
трагедией. И если читатель путем художественного пере-
живания (сновидения) воспримет эту трагедию именно в
этом направлении, в этих тонах, задача настоящего этю-
да будет осуществлена, и неизреченность мысли критика
сольется и потонет в безбрежном и высоком молчании,
окружающем слова трагедии и заключающем ее тайну.
(Неизреченность и молчание — эти две «невыразимости»,
о которых мы говорили выше,— сольются,— это совсем не
одно и то же: неизреченность — недостаток, ущерб, ума-
ление смысла, убыль духа, его неполнота, недоговорен-
ность, то, что надо преодолеть; молчание — избыток, пол-
нота, завершенность смысла, тайна, то, что надо принять.)
Так разрешается задача для критика. «Да нам-то како-
во!..» — говорит в рассказе Григорьева после объяснений
психолога другой приятель. Вот это «нам-то каково!» чи-
тателей и ставит вопрос об объективной ценности этих
«выщипанных» тонов, об их нужности для восприятия
трагедии. Лермонтовский вопрос поэту можно отнести и
к критику-читателю: «Какое дело нам, страдал ты или
лет? На что нам знать твои мученья?..» Ибо и критик
рассказывает о своих переживаниях художественного
творения, о своих «страданиях, мучениях, надеждах, со-

 
Приложение	 З55
жалениях», как и поэт-лирик, потому что всякая критика
в конце концов, объективная ли, субъективная ли (пос-
ледняя, конечно, в особенности), есть, по слову Оскара
Уайльда, автобиография критика, рассказ о его «виде-
нии». Вот почему не всем нужны его заметки, не всем до
них дело. Приведу слова Ницше — для посвящения: «Вам,
смелым искателям, испытателям и всем, кто когда-либо с
коварными парусами пускался в страшные моря,—вам,
опьяненным загадками, вам, знающим веселье полумра-
ка, вам, чья душа привлекается звуками свирели ко вся-
кой обманчивой пучине: — ибо не хотите вы малодушной
рукой нащупывать нить; и где вы можете угадать, вы не-
навидите строить выводы — вам одним расскажу я загад-
ку, которую я видел...» (77).
Оценивать их — дело не наше, ж «каково им» — чита-
телям — об этом критик не задумывается. Это вопрос осо-
бый, сложный и, главное, интимный — почему взялся
критик за перо: объективные ли стремления руководили
его решением, или субъективная потребность выяснить
самому себе, «несчастная страсть», непреодолимое влече-
нпе, на которое любят обычно ссылаться. Повторит ли
критик вместе с Ницше «Mihi ip scripsi»*, согласится ли
с Доде, что пишет, «в конце концов, для толпы» — из со-
ображений ли практических, или потому, что, как и
«смешному человеку Достоевского, ему «тяжело одному
знать истину». Аполлон Григорьев: «Но зачем же сердце
просит доверенности, зачем стремится оно жадно разде-
лить каждое святое, прекрасное впечатление» («Офелия»).
Это вопросы — интимные, неясные, может быть, в доста-
точной мере самому критику, и потому о них говорить
здесь нельзя. Задача этого предисловия — отстоять, по
возможности, объективную возможность (и только тако-
го критического этюда; но отнюдь не доказать его объек-
тивную нужность. Задача этих строк — оградить от неза-
служенных упреков в неоправданных претензиях (кото-
рых-то вовсе и нет!), которые градом сыплются па субъ-
ективную критику, как на критику дилетантскую. Диле-
тантская критика заслужила самое суровое осуждение
(например: Стороженко — «Дилетантизм в шекспиров-
ской критике»). Правильно, на наш взгляд, формулирует
это Лансон: «Вся беда в том, что она (импрессионист-

* «Я писал для самого себя» (латин.).
12*
 
356	Л. С. Выготский. Психология искусства
ская критика), никогда не остается в границах. Пусть
человек опишет, что происходит в нем, когда он читает
ту или другую книгу, пусть он ограничится только изо-
бражением своей внутренней реакции, не утверждая ни-
чего другого,— его свидетельство будет драгоценно для
истории литературы и никогда не будет лишним. Но ред-
ко критик может устоять против искушения примешать
к своим впечатлениям исторические суждения или выдать
свое индивидуальное понимание за подлинную сущность
предмета» (цит. по 37).
Вот почему, не выдавая «свое индивидуальное по-
нимание за подлинную сущность предмета», не при-
мешивая к своим впечатлениям исторических сужде-
ний, ограничиваясь передачей своей внутренней реак-
ции па «Гамлета», скромным желанием пить из своего
стакана, каков он сам по себе ни есть, не утверждая
ничего другого,— одним словом, соблюдая все эти ус-
ловия, мы думаем, что этот критический этюд о чита-
тельских впечатлениях не будет лишним.
P. S. В настоящем предисловии упоминается об осо-
бой теме — чисто литературной, штрихи которой даны
в примечаниях. Она должна служить как бы введени-
ем к настоящему этюду и составляет вместе с другой
темой, чисто религиозной, о которой упоминается даль-
ше (гл. 1), предмет работы далекого будущего.
Эта последняя непосредственно примыкает к настоя-
щему этюду и следует сейчас за ним, так что этюд
занимает между ними среднее место, а все три, если
будут осуществлены когда-либо, составят трилогию,
посвященную религиозно-художественной проблеме
«Гамлета».
I
Есть в ежедневном замыкающемся кругу времени,
в бесконечной цепи светлых и темных часов — один, са-
мый смутный и неопределенный, неуловимая грань
ночи и дня. Перед самым рассветом есть час, когда
пришло уже утро, но еще ночь. Нет ничего таинствен-
нее и непонятнее, загадочнее и темнее этого странного

 
Приложение	357
перехода ночи в день. Пришло утро — но еще ночь:
утро как бы погружено в разлитую кругом ночь, как
бы плавает в ночи. В этот час, который длится, мо-
жет быть, всего лишь ничтожнейшую долю секунды,
всё — все предметы и лица — имеет как бы два различ-
ных существования или одно раздвоенное бытие, ноч-
ное и дневное, в утре и в ночи. В этот час время ста-
новится зыбким и как бы представляет собой трясину,
грозящую провалом. Ненадежный покров времени как
бы расползается по нитям, разлезается. Невыразимость
скорбной и необычной таинственности этого часа пу-
гает. Все, как и утро, погружено в ночь, которая вы-
ступает и обозначается за каждой полосой полусвета.
В этот час, когда все зыбко, неясно и неустойчиво, нет
теней в обычном смысле этого слова: темных отраже-
ний освещенных предметов, отбрасываемых на землю.
Но все представляется как бы тенью, все имеет свою
ночную сторону. Это — самый скорбный и мистический
час; час провала времени, разодрания его ненадежно-
го покрова; час обнажения ночной бездны, над кото-
рой вознесся дневной мир; час — ночи и дня82*.
Такой час переживает душа во время чтения или
созерцания трагедии о Гамлете, принце Датском. В та-
кой час бывает погружена душа зрителя или читателя,
ибо сама трагедия означена этим часом, сходна с
ним: у них одна душа. Самая непонятная и загадочная
трагедия, необъяснимая и таинственная в самой сущ-
ности своей, которая навеки останется неуловимой. Она
может в минуты, когда душа настроена на высокий ли-
рический лад, отпечатлеться неизгладимым образом,
оставить по себе неуловимый, но вечно действующий
след, раз и навеки ранить сердце с неизведанной до-
толе болью очарования. Нo этот образ нельзя уложить
в слова, это — мука глубинная и интимнейшая рана
души, и ее боль — боль неизреченная, неизглаголан-
ная, несказанная.
Поистине, она напоминает предрассветный час. Вся
она, хоть и видимая и осязаемая (слышимая), погру-
жена в какую-то ночь; все в ней расплывается, двоит-
ся 83. Все в ней имеет два смысла — один видимый и
простои, другой — необычный и глубокий. В пей за
каждым словом и положением открывается как бы
провал, нащупывается, ощущается такая беспредельная

 
358	 Л. С. Выготский. Психология искусства
и пугающая — может быть, последняя? — глубина, ко-
торую знает только ночь, когда с бездны сорваны все
покровы. Трагедия проходит на такой глубине челове-
ческих душ, что нельзя отделаться от головокружения
при переживании ее бездн.
Необычная, непохожая ни на какую другую траге-
дию, она лишена самого, казалось бы, необходимого
и главного: драматического действия. Бездейственная
трагедия. Если принять школьные определения
(к сожалению, не одни только школьные) трагедии как
изображения борьбы героя — внешней пли внутренней,
придется «Гамлета» как трагедию без борьбы —той и
другой, как трагедию бездейственную из этой катего-
рии выбросить. Но подлинно ли в этом заключается
трагедия? «Гамлет» коснулся последних глубин трагиз-
ма. Трагическое как таковое вытекает из самых основ
человеческого бытия, оно заложено в основании нашей
жизни, взращено в корнях наших дней. Самый факт
человеческого бытия — его рождение, его данная ему
жизнь, его отдельное существование, оторванность от
всего, отъединенность и одиночество во вселенной, за-
брошенность из мира неведомого в мир ведомый и
постоянно отсюда проистекающая его отданность двум
мирам — трагичен.
Если трагедия вообще является высшей формой худо-
жественного творчества, то «Гамлет» — высшая из выс-
ших, это — трагедия трагедий. Это не простая «восточная»
пышность выражения; это имеет вполне определенный
смысл: именно трагедия трагедий. В ней уловлено то, что
в трагедии составляет трагедию; самое начало трагиче-
ское, самая сущность трагедии, ее идея, ее тон: то, что
обычную драму превращает в трагедию; то, что есть об-
щего у всех трагедий; та трагическая бездна и те законы
трагического, на которых все они построены84*.
Эта трагическая бездна, которая ощущается за каж-
дым словом, придает всей пьесе свой смысл. И не по-
тому ли, что она трагедия трагедий, нет в ней того, что
необходимо должно быть во всякой трагедии (бездей-
ственность) ? Каждое положение, каждый ее эпизод —
есть тема для отдельной трагедии; каждое лицо может
стать героем особой трагедии; ее можно расчленить на
столько отдельных трагедий, сколько есть в ней от-

 
Приложение	359
дельных действующих лиц, или даже больше: сколько
есть в ней отдельных интриг, ибо некоторые лица мо-
гут быть героями нескольких трагедии. Но эти отдель-
ные трагедии не разработаны, а только намечены, даны
в намеках; не расчленены, а соединены вместе, причем
обернуты друг к другу какой-то общей всем им сторо-
ной, так что соединение их дает трагедию трагедии, где
условлена их общая сторона.
Трагедия — всякая — в конце концов необъяснима.
Тем более трагедия трагедий, где в основу положено
само трагическое. Каждое зерно этого трагического,
разработанное в драму, дает отдельную трагедию, в
которой вся драма может быть объяснена бесчисленным
количеством способов, но в результате все объяснения,
разлагающие драму, дойдут до неразложимого зерна
трагического, которое и обратило простую драму в тра-
гедию. Вот в «Гамлете» этих драм, взращенных из траги-
ческих зерен, несколько (отсюда ее видимая путаница и
нестройность, гетерономия), и обращены они все к ка-
кому-то центру, к внутреннему фокусу пьесы, все од-
ной трагической своей стороной, то есть последней не-
разложимой, необъяснимой своей стороной. Вот поче-
му все, что здесь происходит, имеет свой определенный
смысл, но все это погружено в ночь. Рядом с внешней,
реальной драмой развивается другая, углубленная,
внутренняя драма, которая протекает в молчании (пер-
вая — внешняя — в словах), и для которой внешняя дра-
ма служит как бы рамками. За внешним, слышимым
диалогом ощущается внутренний, молчаливый. Дейст-
вие раздваивается, и всюду ощущается чудодействен-
ное влияние таинственных сил. Чувствуется, что то, что
происходит на сцене, есть часть только проекции и от-
ражения иных событий, которые происходят за кулиса-
ми. Действие происходит в двух мирах одновременно:
здесь, во временном, видимом мире, где все движется,
как тень, как отражения, и в ином мире, где опреде-
ляются и направляются здешние дела и события. Тра-
гедия происходит на самой грани, отделяющей тот мир
от этого, ее действие придвинуто к самой грани здеш-
него существования, к пределу его («кладбищность» пье-
сы — смерть, убийство, самоубийство, «могильность»);
она разыгрывается на пороге двух миров, и дей-
ствие ее не только придвинуто к краю здешнего мира,

 
360	Л. С. Выготский. Психология искусства
но часто переступает по ту сторону его (потустороннее,
загробное в пьесе). И эта грань двух миров заложена
на такой глубине действия трагедии и душ ее героев,
что сливается с той трагической бездной, которая и
есть последняя глубина " Гамлета". Вся трагедия дви-
жется в неисследимом: в какой-то иной реальности —
вневременной, внепространственной; покров времени
порван в пей; боль раны обнажена; и вся она — точно
завеса, точно покров топкий и трепещущий, сотканный
из боли и страсти, тоски и страдания,— наброшенный
па последнюю тайну. Отсюда та таинственность (пли
непонятность, путаница событий — что то же), кото-
рой окутано каждое слово и движение, которая застав-
ляет по-иному звучать простые речи и которая придает
такое неотразимое очарование всей пьесе. В пей чув-
ствуются таинственные и невидимые лучи иных ми-
ров — невидимые нити, протянутые оттуда, связываю-
щие, сковывающие и привязывающие каждый поступок,
каждую мысль. Темные лучи, потусторонние нити, за-
полняют всю пьесу, освещают ее мистическим светом,
идущим из неведомого источника. И вся трагедия оз-
начена черным цветом. Что такое чистый черный цвет?
Это предел, грань цвета, смесь всех цветов и отсутствие
цвета, переход его за грань, провал в потустороннее.
Черный цвет, который есть земное выражение отсут-
ствия цвета, перехода всех цветов в их слиянии за
грань, дыра в потустороннее, — символизирует эту пье-
су, где слияние всех цветов человеческой жизни дает
отсутствие земного цвета, его отрицание (трагедия),
переходит за грань жизни и, обращаясь в потусторон-
нее, остается на земле черным85*. Трагедия построена
на самой тайне, бездне ночи. Это как бы внешняя тра-
гедия, за которой скрывается трагедия внутренняя, как
бы трагедия масок, за которой нащупывается трагедия
душ.
События нарастают и совершаются по законам, ко-
торые не здесь - на сцене, а там — за кулисами, их ло-
гика там, они приходят оттуда. Здесь они непонятны,
здесь они не имеют корней, причин событий. Корни их
и причины заложены не здесь — ни в характерах героев,
ни в логике необходимости хода событий.
«Черт возьми, тут есть что-то сверхъестественное,
если бы только философия могла до этого докопаться»,-

 
Приложение	361
говорит Гамлет. И всякий читатель, как Горацио, ска-
жет о пьесе: «О день и ночь! Вот это чудеса!»*
Гамлет
Как к чудесам, вы к ним и отнеситесь.
Есть в мире тьма, Гораций, кое-что **,
Что вашей философии не снилось» (I, 5).
// на этом построена вся пьеса86*. Горацио, который
сам не действует, по созерцает всю эту трагедию, ко-
торый стоит не в ней, вне ее, гак говорит обо всех
этих событиях прибывшему к развязке Фортинбрасу:
"Какого? Печали небывалой? Это здесь" (V, 2). Это—
несчастья (трагедия) и чудеса. И дальше:
Я всенародно расскажу про все
Случившееся. Расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах...
И все впечатление от трагедии можно передать этим
певуче-диким и безумно-исступленным выкриком Гам-
лета:
"О, wonderful!"
Гамлет, уже умудренный смертью, который уже ей
отдан (он уже убит), говорит:
«...I am dead, Horatio.—
...А вы, немые зрители финала,
Ах, если б только время я имел,—
Но смерть — конвойный строгий и не любит,
Чтоб медлили.— я столько бы сказал...
Да пусть и так, все кончено, Гораций.
Ты жив...» (V, 2).
И он завещает Горацио жить: «... поведай про жизнь
мою» и затем, завещая передать Фортинбрасу его по-
весть, говорит:
Скажи ему, как все произошло
И что к чему. Дальнейшее — молчанье.
Гамлет, уже умерший («1 am dead»), уже стоящий в
могиле, знает все, он мог бы рассказать. И вот он яс-
но намечает эти два смысла трагедии. Один — это внеш-
няя повесть трагедии, которую с большими или мень-

* Здесь и далее курсив Л. С. Выготского.— Ред.
** В английском оригинале Выготский подчеркивает: «unnatural
acts» — (сверхъестественные деяния). — Ред.
 
362	Л. С. Выготский. Психология искусства
шими подробностями должен рассказать Горацио. Он
ничего не знает, он созерцатель только трагедии, он рас-
скажет ее фабулу, ее события. Мы знаем, что он расска-
жет:
Я всенародно расскажу про все
Случившееся. Расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах,
Превратностях, убийствах по ошибке,
Наказанном двуличье и к концу —
О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников. Вот что имею я
Поведать вам (V, 2).
То есть опять-таки фабулу трагедии. Итак, трагедия как
бы не заканчивается вовсе; в конце она как бы замыка-
ет круг, возвращаясь снова ко всему тому, что сейчас
только прошло перед зрителем на сцене,— только на
этот раз уже в рассказе, но только в пересказе ее фа-
булы. Крут замкнут: непонятная трагедия, заполненная
нагромождением непонятных и неестественных собы-
тий («кровавых...» и т. д.), так и останется непонятной
в рассказе Горацио. А ее второй смысл, который мог
бы рассказать уже умерший Гамлет, ибо в его душе
совершилось все это, этот второй смысл не рассказан,
не дан в пьесе, унесен в могилу.
Что это за второй смысл пьесы, который унесен Гам-
летом в могилу и который открылся и ему только тогда,
когда он стоял уже в могиле? Что рассказал бы Гамлет,
если бы он имел время, нам — бледным и дрожащим
зрителям трагической катастрофы?
Трагедия в его посмертных словах явно распадается
па две части: одна — это сама трагедия, ее «слова, сло-
ва, слова», ее рассказ (Горацио), и другая — это
остальное, что есть молчание. Что же это остальное, что
есть молчание?
В этом все.
Этот «второй смысл» трагедии, это «остальное», то,
что в пьесе не рассказано, то, что в пьесе не дано, а
возникает из нее, — что бы это ни было, то есть в чем
бы ни заключалась его сущность, — ясно, что оно одно
может объяснить «неестественный» рассказ Горацио,
первую часть трагедии, ее «слова, слова, слова». Это
«остальное» — есть тот корень (пусть иррациональ-
ный,— смысл этого «остального», конечно, нельзя рас-
крыть в идеях, в логических понятиях, он— потусторр-

 
Приложение	363
пен, он — замогильный; остальное — молчание), кото-
рый разрешает уравнение. Понять трагедию Шекспира
(рассказ Горацио) можно, только подставив под ее
«слова, слова, слова» — «остальное — молчание».
Этот «второй смысл», как я уже сказал, не дан в
пьесе, не рассказан в ней, трагедия замыкается в круг,
переходя в рассказ Горацио.
Между тем он необходим для разрешения проблемы
трагедии, для понимания ее рассказа. И вот, этот второй
смысл все же дан в пьесе, он заключается в самой тра-
гедии, как корень уравнения дан в уравнении, сущест-
вует в нем, даже если он иррационален, то есть невы-
разим и не существует сам по себе, вне уравнения, но
в нем он дан. Этот «смысл» дан в самой трагедии или,
вернее, существует в ней, в ходе ее действия, в ее тоне,
в ее словах. Вот почему она движется все время в мол-
чании. Это — подпочвенная основа ее, трагический источ-
ник.
Вот почему в дальнейших строках, навеянных глу-
боким ощущением этого «второго смысла» трагедии, не
будет прямо о нем сказано ни слова. Надо только на-
щупать его в самой пьесе, нащупать ее подпочвенные,
трагические источники87*. И только.
Можно, конечно, и прямо говорить об этом «втором
смысле», но это уже тема особая, требующая особого
подхода, тема, так сказать, мистическая, потусторонняя
(как и сам «смысл»), метафизическая, допускающая к
себе только отношение религиозное и выходящая за пре-
делы художественного восприятия трагедии.
Здесь же нас занимает этот «второй смысл» лишь в
ограниченных пределах трагедии, в замкнутом кругу ее
«слов». Надо его нащупать только в ее словах.
Поэтому от синтетического впечатления всей траге-
дии, которому посвящена эта глава, которое дает только
туман настроения для восприятия, только канву, па ко-
торой трагедия вышьет свои причудливые узоры, надо
перейти к аналитическому рассмотрению ее составных
частей — отдельных действующих лиц, их положений, ре-
чей, характеров, судеб. Здесь представляется нам наи-
более целесообразным параллельное рассмотрение дей-
ствующих лиц и фабулы пьесы. Ведь это две части, на
которые распадается внешняя трагедия, из чего она со-
ставлена; две части, взаимоотношение которых опреде-

 
364	Л. С. Выготский. Психология искусства
ляет весь смысл трагедии (например, так называемые
трагедии рока или трагедии характера определяются
только этим). Фабула драмы, то есть ход в ней событий,
с одной стороны, и действующие лица, то есть участни-
ки этих событий — с другой, определяют всю трагедию
или, вернее, их взаимоотношение определяет ее. Так, на-
пример, если ход событий в драме подчинен характерам
действующих лиц, зависит от них, вытекает из них, —
если направляющие его законы, определяющие и вызы-
вающие его причины лежат в действующих лицах, в их
характерах, — мы имеем трагедию характера; если ход
событий подчиняет себе судьбу действующих лиц, вопре-
ки их характерам, имея в себе что-то роковое и фаталь-
ное, внешненепреодолимое, что влечет людей к преступ-
лениям, гибели и другим событиям, не вытекающим из
их характера,— мы имеем трагедию рока. Таким обра-
зом, взаимоотношение этих двух частей трагедии — фа-
булы, то есть хода событий, и действующих лиц — опре-
деляет весь ее смысл.
Так и в «Гамлете». Надо рассмотреть это взаимоот-
ношение: только здесь можно прощупать смысл траге-
дии. Такова техническая часть работы.
Надо рассмотреть ход событий в пьесе и действующих
лиц ее. Надо расставить марионетки, чтобы получилась
сцена, надо прочитать на этих страницах, в этих стро-
ках трагедию, ее «слова, слова, слова».
Но кроме этих двух частей — фабулы пьесы (хода со-
бытий, интриг, катастрофы) и действующих лиц, во вза-
имоотношении которых мы рассчитываем прощупать
смысл трагедии, — есть еще одна часть — весьма важная,
как бы окутывающая это «взаимоотношение» и придаю-
щая ему особенный вид. Мы говорим о невидимой атмо-
сфере трагедии, о лирике ее, о «музыке трагедии», об
ее тоне, настроении. Как в произведениях живописи, в
картине самое важное — не краски, не изображение пред-
метов, не полотно, а тот воздух, те перспективы, те бес-
конечные дали, которые возникают из сочетания красок
и предметов, которые заполняют картину, но которых в
картине, собственно, нет, которые возникают из карти-
ны, — точно так же в трагедии, где от автора не гово-
рптся ни слова, где ни словом не объясняется ход собы-
тий, где только передаются, воспроизводятся положения,
события, лица, разговоры — не рассказом о них, но точ-

 
Приложение	365
ным их воспроизведением, — самое важное это не обри-
совка характеров действующих лиц, их поступков, судеб,
а тот неуловимый воздух, заполняющий промежутки
между лицами, те бесконечные дали трагического, кото-
рые возникают из сочетания лиц и положений. Так, в
трагедии самое важное не то, что происходит на сцене,
что видимо и что дано, а то, что висит, что смутно отга-
дывается, что чувствуется и ощущается за событиями и
речами, та невидимая атмосфера трагического, которая
непрестанно давит на пьесу и заставляет возникать в
ней образы и лица. Этой атмосферы, обволакивающей
«второй смысл» пьесы, в самой пьесе нет, она возникает
из данного, ее надо вызвать. Каждое лицо имеет уже
иной смысл, если против него или рядом с ним стоит
другое, отбрасывающее на него свой свет. Надо поста-
вить каждое из них на надлежащее место; надо разли-
чить лиц подлинно трагических, носителей трагического
начала в своей душе — трагических героев, от трагиче-
ских жертв, гибнущих под давлением этого трагического
начала. Только расставив их, можно вызвать к жизни
то пространство, которое находится между ними, запол-
ненное невидимыми нитями трагического. В этой «му-
зыке трагедии» звучит нотами мистического органа вся
гамма темных чувств — печали, скорби, тоски, страда-
ния и пр. — всего, сколько есть слов для обозначения их;
свет, заливающий трагедию, — темный.
Итак, вот с чем будем иметь дело в дальнейшем: с
рассмотрением взаимоотношения хода событий и дейст-
вующих лиц, и с этой «музыкой трагедии»88, которую
приходится слышать за словами трагедии. Это и должно
помочь нам постигнуть настроение пьесы, понять все те
отдельные трагедии, из которых, мы сказали, состоит
наша пьеса, и которые обращены все одной стороной к
внутреннему фокусу, центру трагедии, найти этот центр,
эту точку, вокруг которой она вся вращается, понять и
осветить «характеры» действующих лиц, уяснить меха-
низм хода событий в пьесе и, наконец, — что составляет
все это вместе взятое, — нащупать общий «смысл» тра-
гедии, понять ее, подставив под ее «слова» — «осталь-
ное».
Это все. Только это. Тайну надо принять как тайну.
Разгадывание — дело профанов. Невидимое — вовсе не
синоним непостижимого: оно имеет другие ходы к душе.

 
366	Л. С. Выготский. Психология искусства
Невыразимое, иррациональное воспринимается нераз-
гаданными доселе чувствилищами души. Таинственное
постигается не отгадыванием, а ощущением, пережива-
нием таинственного. "Остальное" постигается в мол-
чании трагедии.
II
В этом тайна искусства трагического поэта.
Трагедия начинается катастрофой, случившейся даже
до ее начала, до поднятия занавеса. Эта катастрофа, из
которой развивается все действие, могла бы составить
сюжет особой трагедии, героем которой был бы убийца
Гамлета (отца), его брат Клавдий, теперешний король
Дании. Но эта первая трагедия не дана в пяти актах
нашей трагедии, она произошла за сценой, о ней мы
узнаем из рассказа,— таким образом, механизм дейст-
вия нашей трагедии перенесен за сцену, за кулисы.
Здесь надо в двух словах остановиться на удивитель-
ном художественном приеме Шекспира в этой трагедии,
на технике развития ее действия — на приеме, кладу-
щем свой отпечаток, придающем свой стиль всей пьесе
в ее целом. Весь «Гамлет» насыщен рассказами о собы-
тиях, все существенное в пьесе происходит за сценой,
кроме катастрофы (что особенно подчеркивает резкий
контраст стиля бездейственной трагедии и невероятной
по насыщенности действия последней сцены и придает
этой последней особый смысл): так, об убийстве отца
Гамлета и браке его матери с убийцей, о поединке Гам-
лета с Фортинбрасом (отцов), о появлении тени отца
Гамлета (дважды), о всей политической интриге, о
предприятиях Фортинбраса, о любви Гамлета к Офелии,
о его прощании с ней, о борьбе с пиратами, об убийст-
ве Гильденстерна и Розенкранца, о гибели Офелии,
даже о настроениях Гамлета — мы узнаем из рассказов
о них: все это происходит вне сцены. Она вся точно по-
строена на словах, на рассказах, что, видимо, противо-
речит самой природе трагедии как драматического пред-
ставления, где все должно быть непосредственно вос-
произведено89 перед зрителем, дано на сцене. Отсюда
совершенно особый бездейственный характер, самый
стиль ее: все это как бы задергивает дымкой все дейст-
-вия, как бы набрасывает на действие дымку рассказа,

 
Приложение	367
прикрывает его рассказом, дает трагедию в отзвуке, от-
свете, отголосках. Точно вся она развивается за какой-то
полупрозрачной завесой («слов, слов, слов»...), точно вся
она протекает в странном и матовом, глубоком матовом
полусвете; точно это трагедия отражений, трагедия те-
ней, где за каждой тенью (тенью события, «действия» в
драматическом смысле) ощущается и угадывается та-
инственный ее отбрасывающий предмет, точно за каж-
дым рассказом нащупывается таинственное (скрытое,
ибо завешенное «словами») событие и действие. Все со-
вершается вне сцены. Здесь как бы только отзвуки и
отблески, отражения, отсветы происходящего, только
рассказ, только тень,— отсюда та страшная и пугающая
нездешностъ событий и действий, когда они появляют-
ся, возникают непосредственно, не в рассказе (катастро-
фа). Прибавьте к этому монологи актеров, сцену на
сцене, песни Офелии, могильщиков, отрывки и стихи
Гамлета и, главное, взгляд в речи (последней) Гамлета
к Горацио на всю трагедию как на рассказ, роль самого
Горацио (он все время — вне действия, он рассказчик
трагедии, ее созерцатель, точно мы видим рассказ Го-
рацио о ней, а не самую трагедию, — Шекспир — Гора-
цио, — точно вся она снятся ему), — и выдержанный до
последней черточки «теневой» характер, «теневой» стиль
этой трагедии станет ясен. Это одно — по чисто художе-
ственным достоинствам — делает «Гамлета» высочайшей
драмой. Она вся — из отзвуков, из отблесков, из отра-
жений, рассказов, монологов, воспоминаний, видений,
теней, представлений, игры, песен — без действия,— и
этому соответствует ее внешность — проза и стихи,— бе-
лые и рифмованные, и отрывки, и сцены, и песни, и мо-
нологи — чередуются, точно обломки, осколки чего-то.
Поистине, это трагедия проекций.
Этот «теневой стиль» трагедии — уже сам, уже один —
содержит ее смысл, дает художественное ощущение ее
сокровенного смысла, бросает свой свет на все проис-
ходящее. Им придется пользоваться и нам при рассмот-
рении каждого отдельного события для указания па его
«теневой» характер и при рассмотрении трагедии в це-
лом — как рассказа Горацио. От внешнего к внутрен-
нему, от формы («слов») к смыслу («молчанию»), от
технического драматического приема к вскрытию сущно-
сти всей трагедии — в ее частях и в ее целом — таков

 
368	 Л. С. Выготский. Психология искусства
путь не только художника-автора, но главным образом
критика-читателя для вскрытия сущности пьесы. В этом
стиле уже целая «философская система» трагедии — ее
«феноменов» и «ноуменов»; целая «теория» мировосприя-
тия (мира трагедии, конечно, только), миропонимания;
вся лирика настроений созерцателя пьесы; вся «музыка
трагедии). Этот стиль заставляет по-иному звучать от-
дельные сцены («феномены» и «ноумены») и всю траге-
дию. Об этом — особо о каждой сцене и трагедии в це-
лом.
Но этот же стиль создает особые условия работы
над трагедией (работы восприятия): все это все же об-
лечено в драматическую форму, в рассказы различных
действующих лиц. Критик-читатель не может отождест-
влять себя ни с одним из них (тем более что «рассказы-
вают» почти все), и потому ему приходится говорить не
столько о самых событиях, сколько об их отзвуках, от-
ражениях в душе действующих лиц, в их рассказах. Ему
приходится работать только над этим материалом. Ему
приходится подчиниться стилю трагедии и заразиться
им. Но при этом, — говоря не о самых событиях, а об от-
ражении их в зеркалах-душах действующих лиц,— кри-
тик должен хорошо изучить каждое зеркало, так как все
они разные, — дающие и отражения разные — выпуклые,
вогнутые, прямые, с различным душевным фокусным
расстоянием, они дают отражения то увеличенные, то
уменьшенные, то искривленные. Для того чтобы изучить
в отражениях самые события, надо найти фокус, центр
каждого зеркала — каждого действующего лица.
Все это понадобилось здесь в главе, посвященной
рассмотрению роли тени отца Гамлета в трагедии, имен-
но потому, что сделать это можно не иначе, как поль-
зуясь указанным выше приемом. С самого начала при-
ходится подчиниться стилю трагедии и определить роль
тени в пьесе тоже по отражениям ее в душах дейст-
вующих лиц трагедии. Это — единственные аргументы
в руках критика. Еще одно предварительное замечание:
если путь возникновения этого развиваемого здесь воз-
зрения на «Гамлета» был — от ощущения трагедии в це-
лом к оценке ее частностей, ролей отдельных действую-
щих лиц, — то ход работы — передачи этого воззрения в
мыслях — должен быть обратный — от оценки ролей от-
дельных действующих лиц к восприятию трагедии в ее

 
Приложение	369
целом. Или, вернее, то и другое можно связать вместе:
ведь паша тема, как указано выше, есть параллельное
рассмотрение фабулы пьесы, хода событий (трагедии в
целом) и действующих лиц (трагедии в частностях).
Теперь о роли тени отца Гамлета в трагедии.
Тень является в пьесе четыре раза (в одной сцене
дважды — акт I, сц. 1), — в четырех сценах — акт I,
сц. 1, 4, 5; акт III, сц. 4; два раза об ее появлении рас-
сказывают — сперва Бернардо и Марцелло — Горацио,
потом все трое Гамлету (акт I, сц, 1, 2), но это далеко
не единственный и не весь материал об этом. Это ма-
териал, так сказать, явный, доказательный, но есть и
другой, не менее значительный. О нем — ниже.
Прежде всего Тень нигде в пьесе, в продолжение пяти
актов, не действует, ничего не совершает. Придя из иного
мира, она остается все время, видимо, чужда всему про-
исходящему здесь. Она только показывается страже, ви-
дится солдатами, Горацио, Гамлетом (королева Тени
не видит) и слышится только Гамлетом. Что же эта
Тень? Какова ее роль в пьесе, где ее место? Сцени-
ческий ли это только аксессуар, драматический эффект,
наглядно показывающий, сценически воспроизводящий
разоблачение убийства? Или действующее лицо, по усло-
виям драмы умершее (убитое по фабуле пьесы) и все
же необходимое в ходе драмы как ее живой участник,
побуждающий героя к мести, вызывая в нем чувства
любви, жалости, преклонения, долга? В первом случае
роль Тени чисто служебная, техническая, так сказать,
символистическая; она может быть заменена любым жи-
вым лицом, обладающим равной авторитетностью в призы-
ве к мести; во втором «сверхъестественное» объясняется
просто техническими требованиями драмы для избежания
видимой нелепости (лицо убито — это необходимая часть
драмы, но оно необходимо же должно быть в ней),—
но по смыслу явление призрака можно приравнять к
разговору с живым отцом, если бы он был возможен, то
есть в сущности явление призрака, сверхъестественное
в драме, есть только как бы условность, но, в сущности,
по смыслу драмы не вносит элемента сверхъестественно-
го в нее. Все это глубоко неверно90*. Роль Тени в пье-
се, ее место — совершенно иные. В этом убеждает пас
весь имеющийся в драме «материал» — и стиль этого
«материала». Если бы был правилен первый взгляд, то

 
370	Л. С. Выготский. Психология искусства
роль Тени была бы кончена после разоблачения, и се
появление в третьем акте — нелепо; в неверности второ-
го взгляда может убедить вся реальность потусторон-
ности Тени, ее иномирности, ее «призрачности», ее за-
могилъности, ее именно сверхъестественной стороны, ко-
торая насыщает трагедию. С установлением этого ме-
няется совершенно взгляд и на роль Тени.
В драме нигде не только нет ни малейшего намека
на указанные выше два взгляда на Тень, но, наоборот,
все, каждое слово, каждый поступок оттеняют и под-
черкивают полную реальность Тени в трагедии, именно
ее замогильной, сверхъестественной стороны. Отношение
к ней солдат, Горацио, Гамлета — то есть отражения ее
влияния в душах действующих лиц (единственный наш
материал) — свидетельствует именно об этом. К уста-
новлению этого мы сейчас и переходим: реальность Тени
в трагедии — таков тезис этой главы.
Решающее значение в этом отношении, наиболее «до-
казательное», имеет первый акт, особенно первая сцена.
Сцена открывается на террасе перед замком; ночная
стража в Эльсиноре чувствует что-то тревожное. Все, с
самого начала, с первого слова, странно, «неестественно»
или «более, чем естественно». Все с самого начала пред-
вещает несчастья и чудеса. Все окутано особой атмо-
сферой душевного настроения — таинственного, ужасно-
го, ночного. В тревожных окриках часовых, среди пуга-
ющего безмолвия необыкновенной ночи, нарастает тем-
ная и жуткая тревога. Франциско, которого сменяет Бер-
нардо, на вопрос последнего: «Как в карауле?» отве-
чает: «Все, как мышь, притихло». И все же он очень
обрадовался смене.
Бернардо
Поди поспи, Франциско.
Франциско
Спасибо, что сменили: я озяб,
И на сердце тоска.
Глубокая тишина, и мрак ночи, и резкий холод, и
этот особенно уж невозмутимый покой («как мышь...») —
все это в глубокий час полуночи («двенадцать бьет»)
создает особое чувство («и на сердце тоска») недужной
и тревожной неловкости, «сердечной тошноты». Замеча-
тельны по непередаваемой напряженности тревоги вопро-
сы, окрики часовых:
 
Приложение	371
Бернардо
Кто здесь?
Этим начинается пьеса.
Франциско
Нет, сам ты кто, сначала отвечай.
И еще раз:
Франциско
Кто идет?
Приходят Марцелл и Горацио. Они пришли провести
ночь па страже, ибо на террасе две ночи сряду совер-
шается необыкновенное, неестественное — является при-
зрак умершего короля Гамлета.
Марцелл
Ну как, являлась нынче эта странность? *
Бернардо
Пока не видел.
Марцелл
Горацио считает это все
Игрой воображенья и не верит
В наш призрак, дважды виденный подряд.
Вот я и предложил ему побыть
На страже с нами нынешнею ночью
И, если дух покажется опять,
Проверить это и заговорить с ним.
Горацио
Да, так он вам и явится!
Бернардо
Присядем,
И разрешите штурмовать ваш слух,
Столь укрепленный против нас, рассказом
О виденном.
Горацио, скептик, студент, не верит в появление призра-
ка; вопрос поставлен прямо — есть ли это «this thing»,
как говорит Марцелл, или только «but fantasy» — гал-
люцинация, обман зрения. Солдаты — Бернардо и Мар-
целл — глубоко проникнуты реальностью Духа; Горацио
пришел их проверить, и в его внезапном «обращении»
и его (не верившего, пришедшего проверить) исполне-
нии воли Духа — весь смысл этой сцены. Кстати: она
проходит не как галлюцинация (как, например, в сцене
III акта, когда мать не видит Духа), а со всей реаль-
ностью призрака. Три человека видят его и, главное,

* В оригинале «this thing».— Ред.
 
372	Л. С. Выготский. Психология искусства
Горацио. В его «обращении» — повторном — смысл сце-
ны. Бернардо начинает свой рассказ — спокойный и
художественно прямо направленный к тому, чтобы убе-
дить в реальности рассказываемого (тон рассказа, ука-
зание па звезду и па удар колокола), — и здесь является
Тень. Опять: из рассказа о ней она возникает, и, преж-
де чем появляется, вы слышите о ней рассказ, то есть
к событию присоединяется (оно не прямо воспроизво-
дится) неуловимый осадок личного переживания собы-
тия, след души пережившего рассказчика. В этом ли-
рическом подходе к предмету сцепы, в ее лирической
обработке — смысл этого художественного приема.
И этим «лирическим осадком» нельзя пренебрегать.
Б о р н а р д о
Минувшей ночью,
Когда звезда, что западней Полярной,
Перенесла лучи в ту часть небес,
Где и сейчас сияет, я с Марцеллом.
Лишь било час...
Входит Призрак.
М а р ц е л л
Молчи! Замри! Гляди, вот он опять.
Зрители видят Духа, но этого мало. Посмотрим, как ви-
дят его на сцене.
Бернардо
Осанкой — вылитый король покойный.
М а р ц е л л
Ты сведущ — обратись к нему, Гораций.
Бернардо
Ну что, напоминает короля?
Горацио
Да как еще! Я в страхе и смятенье.
Бернардо
Он ждет вопроса.
М а р ц е л л
Спрашивай. Гораций.
Г о р а ц и о
Кто ты без права в этот час ночной
Принявший вид, каким блистал, бывало,
Похороненный Дании монарх?
Я небом заклинаю, отвечай мне!
Map ц е л л
Он оскорбился.
Бернардо
И уходит прочь.
Горацио
Стой! Отвечай! Ответь! Я заклинаю!
Призрак уходит.
 
Приложение	373
Горацио трепещет от ужаса и изумления — после
прежних слов! "Проверка" кончена. Бернардо и Марцелл
оказались правы. И как сразу — видение — убедило Го-
рацио. Бернардо замечает это.
Бернардо
Ну что, Гораций? Полно трепетать.
Одна ли тут игра воображенья?
Как ваше мненье?
Горацио
Богом поклянусь:
Я 6 не признал, когда б не очевидность!
И тут же Горацио, пришедший проверить и уверявший, что Дух не придет, вместе с 
солдатами начинает об-
суждать тайну призрака. Теперь на сцене — «в отраже-
ниях», «в зеркалах» — такая глубокая вера, или, лучше,
очевидность, до чувства ужаса, реальности Тени и имен-
но ее «замогильной» стороны. Верность отражения осо-
бенно доказательна, если вспомнить «душевный фокус
зеркала» Горацио — «игра воображения» и т. д. В этом
явлении замечательно все: и «возникновение» Духа Гам-
лета из рассказа, из разговоров о нем, и самое безмолв-
ное его явление, бездейственное и бессловесное, которое
лучше всего характеризует роль Тени в трагедии — два
раза является Тень и безмолвно, сливаясь с окружаю-
щим сумраком, проходит по террасе и исчезает вместе
с уходящей ночью. Дух умершего Гамлета — привидение,
тень умершего, несуществующий, но возникающий при-
зрак, находящийся на грани реального и нереального,
бытия посю- и потустороннего, осуществившаяся фанта-
зия, воплотившийся бред — самое невероятное и неесте-
ственное.
Но переходим дальше к «отражениям». Тень за-
ставила своим явлением оцепенеть Горацио и тре-
петать от изумления и страха, и непонятность явления —
его ужасность, и изумительность, и чудесность — за-
ставляет стучаться в двери тайны, выведать, зачем при-
ходит королевский призрак, заставить его заговорить.
Но Дух нем. Потрясенные, они толкуют, что бы могло
означать явление Тени.
Марцелл
А с королем как схож!
Горацио
Как ты с собой.
 
374	Л. С. Выготский. Психология искусства
И в тех же латах, как в бою с норвежцем...
...Невероятно!
М а р ц е л л
В такой же час таким же важным шагом
Прошел вчера он дважды мимо нас.
Горацио
Подробностей разгадки я не знаю,
Но, в общем, вероятно, это знак
Грозящих государству потрясении.
Таинственное посещение призрака в «мертвый» часночи вызывает смутные 
предчувствия грядущих бедст-
вий и несчастий. Здесь Горацио, так странно стоящий
вне самой трагедии, с самого ее краю, как бы со сторо-
ны воспринимающий все, правильно определяет роль
Тени: точно и определенно «направить мысль» нельзя
(«подробностей разгадки...» и т. д.), но в целом — это
предвестие, завязка бед и бед необычных («грозящих
потрясений»). После указания Горацио на его предчув-
ствия, будто явление Тени несет ужасный и странный
переворот, Марцелл, простой солдат, начинает связы-
вать это явление с лихорадочными военными приготов-
лениями, что идут по всей стране и необъяснимостью
своей отсюда указывают, что готовится что-то странное
и страшное.
Марцелл
Постойте. Сядем. Кто мне объяснит,
К чему такая строгость караулов,
Стесняющая граждан по ночам?
Чем вызвана отливка медных пушек
И ввоз оружья из-за рубежа,
И корабельных плотников вербовка,
Усердных в будни и в воскресный день?
Что кроется за этой потной гонкой,
Потребовавшей ночь в подмогу дню?
Кто объяснит мне это?
Совершаются как будто самые будничные события
и приготовления, но все чувствуют таинственную тре-
вожность, окутывающую и проникающую все. Горацио
обращается к прежним событиям, к тому, чего уже нет,
по что было и что определяет собой все будущее.
Горацио
Постараюсь.
По крайней мере, слух таков. Король,
Чей образ только что предстал пред нами,
Как вам известно, вызван был на бой
Властителем норвежцев Фортинбрасом.
 
Приложение	375
В бою осилил храбрый Гамлет нага,
Таким и слывший в просвещенном мире.
Противник пал. Имелся договор.
Скрепленный с соблюденьем правил чести.
Что вместе с жизнью должен Фортинбрас
Оставить победителю и земли,
В обмен на что и с нашей стороны
Пошли в залог обширные владенья,
И ими завладел бы Фортинбрас,
Возьми он верх. По тем же основаньям
Его земля по названной статье
Вся Гамлету досталась. Дальше вот что.
Его наследник, младший Фортинбрас,
В избытке прирожденного задора
Набрал по всей Норвегии отряд
За хлеб готовый в бой головорезов.
Приготовлений видимая цель,
Как это подтверждают донесенья,—
Насильственно, с оружием в руках
Отбить отцом утраченные земли.
Вот тут-то, полагаю, и лежит
Важнейшая причина наших сборов,
Источник беспокойства и предлог
К сумятице и сутолоке в крае.
Этот рассказ о прижизненной завязке событий — на
этой половине мира—(опять рассказ!) связывается с
потусторонним, замогильным явлением Духа: как уди-
вительно переплетено земное с небесным, здешнее с по-
тусторонним, то, что совершается здесь, на этой полови-
не известного мира, продолжается по ту сторону, связы-
вается, сплетается с ним.
Бернардо
Я думаю, что так оно и есть.
Не зря обходит в латах караулы
Зловещий призрак, схожий с королем.
Который был и есть тех войн виновник.
Раньше — король,— здесь — король — теперь — Тень, там
Дух — двойная завязка трагедии. Вот точное определе-
ние роли Тени: непонятно связана она со всем происхо-
дящим здесь, она — истинная завязка этих «войн». Роко-
вой поединок Гамлета и Фортинбраса, о котором рас-
сказывает Горацио, не кончился; он продолжается в
сыновьях, — не встречающихся ни разу,— бездейственная
борьба, что составляет внешнюю рамку трагедии. В ро-
ковые минуты истории и жизни чувствуется участие не-
земного в земных событиях. И эта Тень — бельмо, пы-
линка, закрывающая глаз души.
 
376	Л. С. Выготский. Психология искусства
Горацио
Он как сучок в глазу души моей,
В года расцвета Рима в дни побед,
Пред тем как властный Юлий пал, могилы
Стояли без жильцов, а мертвецы
На улицах невнятину мололи.
В огне комет кровавилась роса,
На солнце пятна появились; месяц,
На чьем влиянье зиждет власть Нептун,
Был болен тьмой, как в светопреставленье.
Такую же толпу дурных примет,
Как бы бегущих впереди событья,
Подобно наспех высланным гонцам,
Земля ц небо вместе посылают
В широты наши нашим землякам.
В самые высокие дни Рима пустели могилы, чувство-
валось замогильное — перед гибелью, являлись мертве-
цы. Таково «отражение» в душе студента Горацио явле-
ния Тени — высокохудожественный штрих. Тень тоже
знамение страшных событий, предчувствием которых так
насыщена эта сцена, — всегдашние предтечи судьбы,
прологи грядущего бедствия. Великие события, идя па
землю, отбрасывают впереди себя, перед собой тени91*.
Ведь тень — вообще в нашем смысле — есть отображе-
ние, отраженная проекция в двухмерном пространстве
трехмерного. Здесь тень есть проекция в трехмерном
пространстве трагедии — «четырехмерного», потусто-
роннего.
Но эта сцена важна не только в отношении общем —
она непосредственно начинает фабулу трагедии, откры-
вает ее действие.
Тень является снова — перед самым утром, в час,
когда ночь переходит в день — в смутный, двойной час,
когда приходящее утро вдвинуто в ночь, когда действи-
тельность окружена фантастикой. Существующая меж-
ду рассказом и действительностью, Тень снова возни-
кает из рассказа Горацио о Риме, о прологах судьбы.
Призрак возвращается.
Но тише! Вот он вновь! Остановлю
Любой ценой. Ни с места, наважденье!
О, если только речь тебе дана.
Откройся мне!
Быть может, надо милость сотворить
Тебе за упокой и нам во благо.
Откройся мне!
Быть может, ты проник в судьбу страны
И отвратить ее еще не поздно.
 
Приложение	377
Откройся!
Быть может, ты при жизни закопал
Сокровище, неправдой нажитое,—
Вас, духов, манят клады, говорят.
Откройся! Стой! Откройся мне!
Поет петух.
Держи его, Марцелл!
М а р ц е л л
Ударить алебардой?
Горацио
Бей, если увернется.
Бернардо
Вот он!
Горацио
Вот!
Призрак уходит.
М а р ц е л л
Ушел!
Горацио страстно доискивается смысла этого явле-
ния, он потрясен неведомой и неизведанной дотоле
силой ощущения сверхъестественной, замогильной реаль-
ности призрака. Он хочет понять смысл, связать не-
бесное с земным, чудесное с повседневным. Он, пора-
женный неведомой силой, — предлагает себя в сверши-
тели неизведанных велений Тени, но ум — его догадки
всегда еще менее ужасны, еще менее неправдоподобны
и сверхъестественны. Напрасно. Призрак с пением пе-
туха, с приходом утра исчезает. Этот удар мечом в Тень
(«ведь призрак, словно пар, неуязвим», — это понимает
даже Марцелл, а Горацио велел ударить), этот послед-
ний штрих реальности, почти «материальности» Тени —
до какой степени ощущения ее реальности надо дойти,
чтобы пытаться проколоть ее! Но призрак — не «мате-
риален»; как воздух, он недоступен мечу, он реален, но
иной реальностью. Он существует в ином мире; днем его
нет. Эта сцена определяет «природу» Тени вполне: это
не служебный, сценический аксессуар, не необходимая
логически форма, — это реально существующее в траге-
дии, принадлежащее ей и неотъемлемое и незаменимое
в ней, но существующее как бы и вне ее, особым суще-
ствованием, в ином мире, в иной реальности.
Бернардо
Он отозвался б, но запел петух.
Горацио
И тут он вздрогнул, точно провинился
И отвечать боится. Я слыхал.
 
378	Л. С. Выготский. Психология искусства
Петух — трубач зари, своею глоткой
Пронзительною будит ото сна
Дневного бога. При его сигнале,
Где б ни блуждал скиталец-дух: в огне,
На воздухе, на суше или в море,
Он вмиг спешит домой. И только что
Мы этому имели подтвержденье.
М а р ц е л л
Он стал тускнеть при пенье петуха.
Дух существует только в ночи. Но вот приходит
утро — ночное ушло. Теперь начинается действие Теда
в пьесе.
Горацио
Но вот и утро в розовом плаще
Росу пригорков топчет на востоке.
Пора снимать дозор. И мой совет:
Поставим принца Гамлета в известность
О виденном. Ручаюсь жизнью, дух,
Немой при нас, прервет пред ним молчанье.
Ну как, друзья, по-вашему? Сказать,
Как долг любви и преданность внушают?
На долю Горацио выпало связать земное с небес-
ным, быть одним из роковых свершителей безвестно-
го веления. В пьесе многое совершается без слов, она
как бы вся окутана молчанием, погружена в него.
Многое поэтому в ней внешне обойдено молчанием, ло-
гически не мотивировано. Горацио, со страшной силой
вдруг проникшийся реальностью и ужасностью Тени,
со страстным беспокойством предлагает себя в сверши-
тели ее велений. Его «ученость» бессильна, его закли-
нания напрасны, его догадки о цели явления не нащу-
пывают главного. Но это все — «слова», это на самой
поверхности, в рассуждении, в сознании, в дневной сто-
роне его души. Но Тень говорит не только ей, не толь-
ко уму и сознанию его. Непостижимым внушением,
переданным его ночной душе, он узнает, что надо об
этом рассказать Гамлету. Конечно, это просто и понят-
но, «как велит долг и любовь» — первая мысль. Естест-
венно и просто, что ему в голову приходит мысль сооб-
щить это принцу: он сам объясняет это любовью к не-
му и долгом. И Марцелл так настойчиво соглашается,
точно и ему пришла та же мысль — «Let's dot, I pray».
И откуда такая уверенность, такое знание в Горацио,
уже необыкновенное, непонятное, уже «неестественное»,

 
Приложение	379
что Дух заговорит, непременно заговорит с сыном — «ру-
чаюсь жизнью» и т. д. Ни тогда, когда он слышал о
двоекратном явлении Тени, ни после ее первого явле-
ния ему это в мысль не приходило. Так все в Гамлете
имеет два смысла: один — простой, общепонятный, от-
крытый; другой — сокровенный, намекающий, необъяс-
нимый. В самых простых вещах открываются вдруг та-
кие бездны; за естественнейшими событиями ощущает-
ся странность необычайная. Так и здесь. Смутное
чувствование Горацио, перешедшее в странную уверен-
ность, почти равнявшуюся сокровенному знанию, завя-
зывает пьесу, фабулу ее. Анализ первой сцепы не толь-
ко дает материал для определения роли Тени в траге-
дии (ибо роль Тени может быть выяснена только во
всей трагедии), но и непосредственно вводит в фабулу
пьесы, в ход ее действия. Подведем итоги. Мы «проана-
лизировали» одну сцену, в которой Тень только безмолв-
но и бездейственно появляется, но по «отражениям»
по ходу действия (движение пьесы уже началось, эта
сцена не статическая, появление Тени, в сущности, ужо
действенно. Характер этого начала движения через Го-
рацио отмечен выше) можно выявить общий смысл ее
роли в трагедии. Самую же роль придется выявлять на
протяжении всей трагедии. Тень — это завязка трагедии,
ее потусторонний корень. Надо различать прижизнен-
ную завязку событий и посмертную. Прижизненная за-
вязка92*, выясняющаяся из рассказов и случившаяся до
начала трагедии, и есть скрытый толчок к развитию
действия трагедии. Его первопричина отнесена ко вре-
мени до начала трагедии, она существует вне драмы.
Иг первой сцены мы узнаем о завязке политической —
о поединке с Фортинбрасом, о завязке бездейственной по-
литической борьбы, которая проходит через всю траге-
дию, которая ее начинает и заканчивает, служит ей
рамками. Подробное выяснение этой борьбы и роли в
ней Тени — дальше, это может быть выяснено в связи
с общим развитием политической интриги, Фортинбра-
сом и пр. Пока же надо отметить, что это связано с се-
мейной драмой Датского дворца и Дух, явившийся к
сыну со словами о матери и дяде, составляет причину и
политической интриги. Прижизненная завязка связыва-
ется с посмертной93*: такой же вид у Тени, как у коро-
ля, когда он сразился с Норвежцем. Второе — это за-

 
380	Л. С. Выготский. Психология искусства
вязка, тоже прижизненная, семейной драмы. Об этом
пока не сказано ни слова, но таков смысл этого появ-
ления Тени и всей сцены, которая, повторяю, открывает
действие, движение пьесы. Но и эту вторую прижизнен-
ную завязку в целом можно будет выяснить дальше.
В общем, как то, так и другое принадлежит тому, что
было до трагедии, что в ней узнается из рассказов и
что составляет ее завязку.
Другое — это посмертная, замогильная роль Тени.
Роль Тени Гамлета, его Духа, а не короля Гамлета. Это
она приносит удивительную завязку событий, тяжкие и
чудесные несчастья, действуя не столько непосредственно
(и даже вовсе не действуя в пьесе), сколько через дру-
гих. Тень — это потусторонний корень трагедии, «замо-
гильный» механизм ее движения, связующее звено двух
миров в пьесе, их посредствующая среда, через которую
потустороннее влияет на здешнее. Тень прямо не дейст-
вует в пьесе. Она бездейственно господствует, домини-
рует над этой бездейственной пьесой. Тень Гамлета не
есть действующее лицо в пьесе, поэтому характеристи-
ка Тени бессмысленна. Ее характеристика в устах Гам-
лета, Горацио — есть, в сущности, лишь характеристи-
ка не Тени, а короля до смерти, который тоже не есть
действующее лицо драмы, а повод, ее сюжет, ее за-
вязка.
Тень — это полный расплывчатой, сумрачной зыб-
кости Дух, находящийся на грани события — явления —
действия и действующего лица. Она входит в фабулу
пьесы, принадлежит фабуле, развитию хода действия,
она часть фабулы — завязки до трагедии и самой тра-
гедии. Тень есть замогильное, загробное, потусторон-
нее — в фабуле трагедии, соединяющее два мира в пье-
се, передающее странное влияние одного на другой.
Мы не только установили на основании анализа этой
сцены, что Тень принадлежит фабуле пьесы, а не дейст-
вующим лицам, составляет ее замогильное, что не мо-
жет быть дана поэтому ее характеристика, но и пока-
зали на этой самой сцене, которая открывает действие,
влияние, действие Тени на ход событии в пьесе, или, точ-
нее: применили эти общие положения, добытые из ана-
лиза этой сцены к ее же объяснению94*.
Этими общими указаниями на смысл роли Тени в
трагедии и приходятся здесь ограничиться. Тень же

 
Приложение	381
как таковую можно выявить как явление в ходе дейст-
вия, в других действующих лицах. В пьесе везде, за
каждым словом, за каждым действием, чувствуется за-
могильное. На всем в пьесе (ибо она одноцентренна,
вся вращается вокруг одного), на всем ходе действия
трагедии лежит отбрасываемая Тенью тень, поистине
«тень Тени», как говорит Гамлет.
И прежде всего надо выявить «тень Тени» в са-
мом Гамлете и уж через него — во всей трагедии в ее
целом.
III
Скорбный Гамлет, принц Датский (Гамлет, как и
умерший отец, — это глубоко символично; всегда
принц, — то есть не сам по себе, а всегда сын, короля;
всегда Датский, потому что семейная драма сплетена с
государственной и в нем всегда датский принц — живет
и гибнет — наследник датского престола, его законный
владетель) еще до явления Тени погружен в глубокий
траур, отдался ночной печали. Внезапная кончина отца,
скорый, поспешный брак матери — все это наполняет ду-
шу его смутными, но сильно говорящими предчувствия-
ми. До кончины отца, до брака матери, то есть до за-
вязки трагедии (которая сама до начала ее), насколько
можно судить по некоторым отрывкам, намекам, раз-
бросанным в пьесе, — он совсем иной. Студент Виттен-
бергского университета, знающий и книги, и науку, дат-
ский принц, владеющий шпагой и знающий фехтоваль-
ное искусство, — одним словом, еще причастный всему
в жизни, от чего он после отрывается. Еще обычный,
еще как все или почти как все, ибо с самого рождения
он уже отмечен знаком трагедии. Во всяком случае, это
не больше, как предвестие, не более, как знак, как воз-
можность грядущего; взгляд же его на мир, или, вернее,
отношение его к миру (и его место в нем), совсем иные
до трагедии: так, достаточно сказать, что Гильденстерн
и Розенкранц — его друзья. Он сам говорит им, что с
некоторого времени он забросил все свои занятия и де-
ла. Это Гамлет до трагедии. Трагедия начинается до
поднятия занавеса, ее завязка произошла раньше. И вот,
что особенно важно заметить и подчеркнуть, уже самая
завязка трагедии, убийство отца и брак матери, переме-

 
382	Л. С. Выготский. Психология искусства
нили Гамлета. Так что Гамлет вступает в трагедию уже
иным, уже запечатленным. Еще до разоблачения убий-
ства он попадает в зачарованный круг трагедии.
Связь с отцом, с матерью — родительская, кровная,
телесная — передала его душе темный и ужасный мо-
мент завязки, момент убийства. Один конец нити обор-
ван, и это мгновенно отдается на ее другом конце. Есть
непонятные вестники, говорящие глухо, но внятно душе;
есть невидимые, но явно ощущаемые знаки; есть мисти-
ческие нити, телесно и душевно связывающие человека.
Гамлет до явления Тени — сплошное предчувствие. Он
чувствует, что будет скорбь, — он еще не знает, ему еще
не открылась тайна, но она уже заложена в душе его.
Его вторая душа, его ночное существо ощущает уже это,
чувствует, знает, хотя дневное сознание еще не знает.
И отсюда глубокая и невероятная по своей напряжен-
ности скорбная тревога.
Король
Опять покрыто тучами лицо?
Гамлет
О нет, напротив: солнечно некстати (I, 2).
Его слишком озаряет солнце — он отдан ночи, ее про-
рок, ибо невидимой связью своей (родительской, кров-
ной) он притянут к ней, к ночи, где теперь его отец.
Темные предчувствия его еще не вполне определились,
выявились, уяснились: свет солнца разгоняет и рассеи-
вает их, и он с мучительной напряженностью сосредо-
точивается на ночных ощущениях своих. Свет солнца —
не его свет; мир дня — не его мир. Он еще не знает, что
именно, но что-то здесь странно и необычно — это за-
ложено глубоко в его душе. Только подсознательная,
сублиминальная сфера души его ощущает это, и он му-
чится неродившимся, нарождающимся знанием. Он уже
тайный враг королю, еще не зная ничего, еще не дога-
дываясь.
Гамлет (в сторону)
И даже слишком близкий, к сожаленью (I, 2).
Но это не кажется, это точно есть в душе. Какое глубо-
кое ощущение реальности своих ночных предчувствий,
уверенности почти знание. Король и королева утешают
его: все просто, все обычно, все естественно, все понят-
но; напрасно: его пророческая душа знает, что здесь
есть что-то сверхъестественное, необычайное и странное.

 
Приложение	383
Вот необычайный по силе диалог — души знающей и не-
понимающего ума, дневного света неотразимых доводов
рассудка и ночных, пусть смутных и темных, ощущений
душой тайны.
Королева
Ах, Гамлет, полно хмуриться, как ночь!
Взгляни на короля подружелюбней.
До коих пор, потупивши глаза,
Следы отца разыскивать во прахе?
Так создан мир: что живо, то умрет
И вслед за жизнью в вечность отойдет.
Гамлет
Так создан мир.
Королева
Что ж кажется тогда
Столь редкостной тебе твоя беда?
Гамлет
Не кажется, сударыня, а есть.
Мне «кажется» неведомы. Ни этот
Суровый плащ, ни платья чернота,
Ни хриплая прерывистость дыханья,
Ни слезы в три ручья, ни худоба,
Ни прочие свидетельства страданья
Не в силах выразить моей души.
Вот способы казаться, ибо это
Лишь действия, и их легко сыграть.
Моя же скорбь чуждается прикрас
И их не выставляет напоказ.
Скорбь Гамлета, его непонятная грусть, его необыч-
ный глубокий траур сына по умершем отце темным пят-
ном, цветом ночи оттеняют безмятежный фон веселья и
торжества любви, силы, жизни, брака, коронации. Ему
самому непонятно это, но это не обычный траур, скорбь
сына по умершем отце; его душа несознанно, но верно
знает все. Все просто, все обычно, все умирает и пере-
ходит в вечность от земли; это — всеобщий жребий. Вот
два мировоззрения — человека дневного сознания, рас-
судка — короля; и темных глубин пророческой души
Гамлета. Короля и королеву тревожит, пугает скорбь
Гамлета, его траур; несознанно и они предчувствуют
роковую гибельность этого траура — так в «отражени-
ях» улавливается глубокая предчувственная ужасность
Гамлета. Они отвлекают мысли принца от умершего от-
ца, просят сбросить «цвета ночи», которые их пугают,
покинуть скорбь, взглянуть дружественно («подруже-
любней») на короля Дании. Их пугает то, что Гамлет
особенно этим поражен. Его скорбь невыразима, непо-

 
384	Л. С. Выготский. Психология искусства
нятна ему самому — глубинная, сокровенная, траурная,
то есть связанная с замогильным; ночные цвета — это
только знаки скорби, и так всегда Гамлет, на протяже-
нии всей трагедии — его монологи, его печаль, его груст-
ные размышления, разговоры, его траурные одежды, его
потоки слез, унылый вид — все это только знаки скорби,
ее прикрасы и наряды. В его душе есть то, что выше
всякого показа; все остальное — наряд. Такая глубина
скорби, которая не может быть выявлена даже в тра-
гедии. Это надо запомнить на все дальнейшее «чтение»
трагедии: не принимать знаков скорби за самую скорбь.
Она на неизмеримо большей душевной глубине — она
в «молчании» трагедии.
Король
Приятно видеть и похвально, Гамлет,
Как отдаешь ты горький долг отцу.
Но твой отец и сам отца утратил
И так же тот. На некоторый срок
Обязанность осиротевших близких
Блюсти печаль. Но утверждаться в ней
С закоренелым рвеньем — нечестиво.
Мужчины недостойна эта скорбь
И обличает волю без святыни,
Слепое сердце, ненадежный ум
И грубые понятья без отделки.
Что неизбежно, и в таком ходу,
Как самые обычные явленья,
Благоразумно ль этому, ворча,
Сопротивляться? Это грех пред небом,
Грех пред умершим, грех пред естеством,
Пред разумом, который примирился
С судьбой отцов и встретил первый труп
И проводил последний восклицаньем:
«Так быть должно».
Король подробно перечислил все грехи Гамлета:
эта скорбь, этот траур — проступок перед умом, грех
перед небом, грех перед природой, безумие перед рас-
судком, — раз так быть должно, раз это самое обыкно-
венное из всего, что есть обыкновенного. Возмутившее-
ся естество, грех перед природой, помутившийся, охва-
ченный безумием разум.
Король
Пожалуйста, стряхни
Свою печаль и нас в душе зачисли
Себе в отцы. Пусть знает мир, что ты —
Ближайший к трону, и к тебе питают
Любовь не меньшей пылкости, какой
 
Приложение	385
Нежнейший из отцов привязан к сыну.
Что до надежд вернуться в Виттенберг
И продолжать ученье, эти планы
Нам положительно не по душе,
И я прошу, раздумай и останься
Пред нами, здесь, под лаской наших глаз,
Как первый в роде, сын наш и сановник.
Королева
Не заставляй меня просить напрасно.
Останься здесь, не езди в Виттенберг.
Король и королева искренне просят Гамлета остать-
ся и не ездить в Виттенберг; они действительно хотят,
чтобы он при дворе был ближайший к трону, ибо, как
только король узнает, как враждебна, как гибельна для
него скорбь Гамлета, он отошлет его сам. Теперь он
только смутно предчувствует, только опасается, он хо-
чет искренне любить Гамлета, смирить его тоску. Но
он уже боится этой скорби, этой постоянной мысли об
отце. И Гамлет, еще только охваченный предчувствием
чего-то, еще не знающий точно ничего, еще не приоб-
щившийся к тайне страны безвестной, но уже связанный
с ней смертью отца, крепчайшей связью траура, уже не
имеет желаний, уже ему здесь, в этом мире, все безраз-
лично; уже у него нет занятий и дел. И с какой уста-
лостью печали, не подозревая, сколь ужасные послед-
ствия принесет его повиновение, но уже повинующий-
ся, уже связанный остаться здесь, он говорит: «Судары-
ня, всецело повинуюсь».
Какая неуловимо тонкая черта, художественно отде-
ланная деталь, которая имеет значение фундамента для
всего здания трагедии: уже без воли, уже повинующий-
ся — здесь враждебным королю и королеве, которые
тоже уже — просят остаться того, кого потом будут высы-
лать, — как, почему? В этом один мотив: так надо тра-
гедии. В тревожной радости — почти истерической, в ди-
ких восклицаниях короля, принявшего этот ответ, это
согласие за ответ прекрасный и любовный, за повино-
вение себе (слепота действующих лиц и темное, «так на-
до трагедии», повиновение ему — в этом стиль пьесы),
чувствуется темная и слепая, но уже заведенная, уже
пущенная в ход сила трагедии, которую уже ничем
нельзя остановить, которая подчиняет себе все поступ-
ки действующих лиц и приводит к результатам, обрат-
ным их намерениям, нужным трагедии.
13 Зак.83
 
386	Л. С. Выготский. Психология искусства
Король
Вот кроткий, подобающий ответ.
Наш дом — твой дом. Сударыня, пойдемте.
Своей сговорчивостью Гамлет внес
Улыбку в сердце, в знак которой ныне
О счете наших здравиц за столом
Пусть облакам докладывает пушка
И гул небес в ответ земным громам
Со звоном чаш смешается. Идемте.
Двор уходит. Гамлет один. Он уже одинок. Oн уже
говорит монологами. Смысл его монологов вообще мы
установим позже. Теперь же повторяем: это только зна-
ки скорби. Все его монологи, в частности первый (акт I,
сц. 2), носят странный характер: они, видимо, ничем не
связаны с ходом действия, это точно отрывки его пере-
живаний наедине с собой, не составляющие ни начала,
ни конца его размышлений, но в целом оттеняющие,
дающие приблизительную картину его переживаний, и
помещенные в нужном месте. Пусть они видимо не свя-
заны с действием, пусть это видимо только «общие»
размышления, раскрывающие настроения и взгляды
принца; внутренне это непосредственно связанные с
действием трагедии, освещающие его и объясняющие —
идущие параллельно ходу действия душевные пережи-
вания Гамлета, позволяющие установить взаимоотноше-
ние того и другого, в чем скрыта разгадка трагедии. Их
странный и необычный характер проистекает из самой
странности и необычности этого «взаимоотношения».
Монологи — это отрывки; та завеса, которая прикрыва-
ет его скорбь, его внутреннюю душевную жизнь, здесь в
разговорах с собой, в одиночестве не исчезает совсем,
но утончается, делается более прозрачной, оттеняет и
обрисовывает то, что за ней больше, чем в разговорах
с другими, где эта завеса более плотная; это как бы
отверстия, но тоже затянутые тонкой пеленой «разгово-
ра», «слов». Дело в том, что есть вещи, невидимые ина-
че, как через завесу; завеса не только закрывает их, по
и показывает, ибо без нее, не через нее — они невиди-
мы. Таковы внутренние переживания Гамлета. Но об
этом дальше. В первом монологе, имеющем решающее
почти значение в понимании Гамлета, опять-таки в пред-
чувствии, в предвидении намечается и заключается вся
дальнейшая его трагедия. Это вовсе не «общий» монолог,
стоящий особняком, в стороне от действия, сказанный

 
Приложение	387
только затем, чтобы раскрыть зрителю внутреннее со-
стояние героя, — это ключ ко всему действию. Душа
Гамлета, чувствующая уже грядущую тайну, уже не
приемлет этого мира, уже не живет в нем. Она погру-
жена в глубокую и безысходную, постоянно углубляю-
щуюся скорбь. Он уже оторван от всего, что здесь, от
природы, от людей, от солнца. Он еще не стер со стра-
ниц воспоминания изречения книг, но ему уже неза-
чем продолжать свое учение. Он уже ненавидит солнце,
и в бесконечной разобщенности своей он страшным оди-
ночеством заполнил душу, отъединенный от людей, ото-
рванный от природы. В этом — предчувствие его гряду-
щей трагедии разобщенности с миром, последнего и
трагического уединения, ужаса одиночества заблудив-
шейся в мирах души. Как тяжело уже это разобщение
с миром, видно по такому рыдающему воплю, испол-
ненному безнадежной, беспросветной тоски и жажды
слияния, растворения, небытия:
О, тяжкий груз из мяса и костей,
Когда б ты мог исчезнуть, испариться!
О, если бы предвечный не занес
В грехи самоубийство! Боже! Боже!
Каким ничтожным, плоским и тупым
Мне кажется весь свет в своих движеньях!
Какая грязь! И все осквернено,
Как в цветнике, поросшем сплошь бурьяном.
Гамлет совершенно как будто не связан с этим за-
пустелым садом, он жаждет испариться туманом. Тя-
жесть жизни, ее бремя — какой трагической мелодией
звучит здесь «музыка» пьесы. Смысл этого моноло-
га, его связь с действием — в притяжении души Гам-
лета к могиле, к отрешению от жизни. Он у грани не-
существования, самоубийства. Что же удерживает его
от самоубийства — запрет религии, но это ведь не
связано нисколько с действием трагедии, это внешне
не мотивировано, — но действительно ему поставлена
преграда, он доведен до грани, но здесь он должен
удержаться. Опять: так надо трагедии. И опять «сле-
пота» — он сам принимает это за запрет религии. Но
это совсем другое: не душевный мотив, произвольно взя-
тый и приписанный автором герою, извне приданный
ему, по который мог бы и не быть приданным, удер-
живает Гамлета, а самая трагедия извне сковывает

13*
 
388	Л. С. Выготский. Психология искусства
его. Он вынут из жизни; ему обветшалыми, утомитель-
ными, серыми и пошло-плоскими кажутся земные дела.
По если, с одной стороны, Гамлет уже разобщен со
всем, уже в скорби своей порвал обычные связи и враж-
дебен всему, если он вынут из круга жизни, уже одинок,
уже один, то с другой стороны, еще непонятно для него
самого он связан со всем этим иной связью, необычной,
связан ходом трагедии: что-то заставляет мысль его
все снова и снова возвращаться к преждевременной
кончине отца. Этим он связан с трагедией, ее завяз-
кой, он привязан к ней и не может уйти от траге-
дии — убить себя.
Здесь прежде всего ум его останавливается на днев-
ной, на здешней стороне дела — его занимает поспешный
брак матери; это не просто разочарование в матери, не
оскорбленный в лучших чувствах идеалист. Нет, это
слишком глубоко отпечатлелось в его трагическом со-
знании, воспринимающем глубоко и потрясение. Отор-
нанный от природы, от естества, от солнца, учения,
радости и света, он навсегда разобщается с женщиной.
Разрыв с матерью, с родившей — глубоко символичен
в трагедии. Погруженный в странное и необычное, чув-
ствующий его за самыми обыденными вещами, вос-
принимающий за каждым жизненным явлением всю
его таинственную трагическую глубину, он чувствует
все необычное, что звучит ему в грехе матери. Правда,
в его осуждениях и восхвалениях отца (как будто де-
ло в этом! Опять «слепота»!) звучит еще отголосок
наполовину студента, не ушедшего еще от обычного,
обычных осуждений, но он воспринимает и тайную сто-
рону всего этого.
Гамлет
Как это все могло произойти?
Два месяца, как умер. Двух не будет.
Такой король! Как солнца яркий луч
С животным этим рядом. Так ревниво
Любивший мать, что ветрам не давал
Дышать в лицо ей. О земля и небо!
Что поминать! Она к нему влеклась,
Как будто голод рос от утоленья.
И что ж, чрез месяц... Лучше не вникать!
О женщины, вам имя вероломство!
Нет месяца! И целы башмаки,
В которых шла в слезах, как Ниобея,
За отчим гробом. И она, она —
 
Приложение	389
О боже, зверь, лишенный разуменья.
Томился б дольше — замужем — за кем:
За дядею, который схож с покойным,
Как я с Гераклом. В месяц с небольшим!
Еще от соли лицемерных слез
У ней на веках краснота не спала!
Нет, не видать от этого добра!
Разбейся, сердце, надо стиснуть зубы.
Пусть надрывается сердце — уста должны молчать.
Этот обет внутреннего молчания — он продает особый
облик всей роли принца. Все равно: неизреченна скорбь
сердца и темные предчувствия: это не может по-
вести к добру. Вот что связывает Гамлета.
Это, конечно, не размышления; размышлениями,
мыслью к этому прийти нельзя,— это, скорее, «to rea-
son most absurd». Это не обычный скорбный плач сы-
на — это, скорее, грех перед природой, это, скорее, от-
ражения, проекции иных, темных чувствований души
(как и все монологи — только проекции на плоскость
трагедии его темных глубин), неясных ему самому.
Первый период, Гамлет до явления Духа,— это сплош-
ное предчувствие, это знание невыявленное, по тая-
щееся в темной половине души. Поэтому здесь такое
смешение (в этом смешении — удивительный художе-
ственный стиль этого периода) еще обыденного, еще
простого — и уже необычного, уже вышедшего из об-
щего крута. Отсюда «смешанный» характер монолога —
отголосок и понятных осуждений и темное предчувствие
недоброго. Отсюда его речи о пьянстве к Горацио:
Гамлет
Но все же, чем вас встретил Эльсинор?
Пока гостите, мы вас пить научим.
И ирония еще такая простая о свадьбе матери:
Гамлет
Расчетливость. Гораций! С похорон
На брачный стол пошел пирог поминный.
И осуждения короля.
Гамлет
Король не спит и пляшет до упаду,
И пьет и бражничает до утра.
И чуть осилит новый кубок с рейнским,
Об этом сообщает гром литавр,
Как о победе (I, 4).
Это еще все на поверхности, это все простое, дневное,
одноцветное, не преломленное в глубинах души; это

 
390	Л. С. Выготский. Психология искусства
еще обычные осуждения, простая ирония, в них еще
нет последней глубины, они не зажжены внутренним
пламенем души. Это еще Гамлет — простой человек, не
отмеченный. Но уже в предчувствиях есть и другое.
Есть предваренная мудрость грядущих глубин и от-
кровений, есть сокровенное ощущение тайны, окутыва-
ющей все. И все это смешивается — эти две души в
Гамлете еще не нащупали, еще не открыли друг дру-
га, еще существуют параллельно и независимо одна от
другой. Точно два тока — две души эти — протекают в
Гамлете, и скоро они встретятся, ночная и дневная по-
ловины его. И все это смешано удивительным обра-
зом: в словах о пьянстве короля (акт I, сц. 4) Гамлет
говорит, что вино уничтожает все доблестные дела,—
в этих речах еще виден только виттенбергский сту-
дент, обличающий пороки двора, еще обыкновенный
глаз чувствуется в этом, еще холодная, не зажегшаяся
речь. И вот просвечивают отблески грядущего огня:
Бывает и с отдельным человеком,
Что, например, родимое пятно,
В котором он невинен, ибо, верно,
Родителей себе не выбирал,
Иль странный склад души, перед которым
Сдается разум, или недочет
В манерах, оскорбляющий привычки,—
Бывает, словом, что пустой изъян,
В роду ли, свой ли, губит человека
Во мненьи всех, будь доблести его
Как милость божья, чисты и несметны.
А все от этой глупой капли зла,
И сразу все добро идет насмарку.
Досадно ведь (I, 4).
Здесь в простых словах, которые все на поверхно-
сти, предчувствие трагедии, отзвук того страшного ры-
дания — «зачем я был когда-либо рожден...». Здесь
уже отсвет этого трагического пламени, озаряющего
всю пьесу и накладывающего такой зловещий отпеча-
ток на все лица и отбрасывающего кровавые отблес-
ки; здесь уже предчувствие, предвидение трагедии ро-
ждения.
Но ни на чем так ярко не заметна эта «двойствен-
ность» Гамлета до трагедии, как на его отношениях с
Офелией. Рассмотреть их надо и вообще для выясне-
ния хода действия. Но в этом случае придется пользо-
ваться исключительно «отражениями», ибо от Гамлета

 
Приложение	391
мы ни слова не слышим об этом и не видим ни разу
его с Офелией. Здесь все можно выявить через дру-
гих, через отражения. Поэтому ничего точного об их
отношениях мы не знаем. Только из разговоров По-
лония и Лаэрта с Офелией (акт I, сц. 3) да из сооб-
ражений Полония, высказываемых дальше, можно в са-
мых общих контурах возобновить эти отношения. Гам-
лет до явления Тени любит Офелию. Лаэрт говорит
ей перед отъездом:
А Гамлета ухаживанья — вздор.
Считай их блажью, шалостями крови.
Фиалкою, расцветшей в холода.
Нежданной, гиблой, сладкой, обреченной,
Благоуханьем мига, и того
Не более.
Офелия
Не боле?..
Лаэрт
Не более (1,3).
Полоний говорит об этой любви, что она игра крови —
не больше. Офелия рассказывает:
Со мной не раз он в нежности пускался
В залог сердечной дружбы.
………………………………
Отец, он предлагал свою любовь
С учтивостью.
………………………………..
И в подтвержденье слов своих всегда
Мне клялся чуть ли не святыми всеми.
И эта его записочка, которую Полоний передает ко-
ролю и королеве:
«Небесной, идолу души моей, ненаглядной Офелии».
«На ее дивную белую грудь эти...» — и т. п.
«Не верь дневному свету,
Не верь звезде ночей,
Не верь, что правда где-то,
Но верь любви моей».
О дорогая Офелия, не в ладах я со стихосложеньем. Вздыхать
в рифму — не моя слабость. Но что я крепко люблю тебя, о
моя хорошая, верь мне. Прощай. Твой навеки, драгоценнейшая,
пока эта [машина] принадлежит ему. Гамлет» (II, 2).
Это удивительно глубокое предчувствие, это необ-
ходимо запомнить на все дальнейшее чтение траге-
дии: «пока эта машина принадлежит ему» — он уже
чувствует, что эта машина (какое удивительное слово

 
392	Л. С. Выготский. Психология искусства
для объяснения всего дальнейшего «автоматизма»
Гамлета в трагедии) начинает принадлежать не ему.
Ведь в этом вся грядущая трагедия. Гамлет не обма-
нывает Офелию, обещая любить ее вечно до тех пор,
пока и т. д. Теперь еще он любит ее глубоко — опять
на такой душевной глубине, которая невыразима,—
стихи не даются ему. Только в самых общих чертах
обозначена эта любовь, и первое — это ее глубина
(смысл записки), но уже видна ее трагическая сторо-
на. Лаэрт говорит, что любовь Гамлета — фиалка, ее
жизнь — минута, не больше. Цветок, отцветающий ско-
ро, издающий запах одно мгновение, — не больше. Конеч-
но, он имел непосредственно в виду другое, но какой глу-
бокий смысл приобретают его слова, его предчувствия
трагической развязки этой любви — опять два смысла:
один, вкладываемый лицом говорящим, и другой —
трагедией. Он почему-то боится любви Гамлета к сест-
ре, пугается ее, хочет уберечь ее от этого. Так и По-
лоний.
П о л о н и й
...А как ты отнеслась
К его — как ты их назвала — залогам?
О ф е л и я
Не знаю я, что думать мне о них.
П о л о н и й
...точней — совсем не верь.
А клятвам и подавно...
Лаэрт себе и сестре истолковывает, как и Полонии,
свои опасения просто — естественные опасения брата
за ее девическую честь, обыденным и понятным языком.
В Гамлете играет молодая кровь, он, может быть, и
любит ее сейчас, но он принц, он в своем выборе не
волен, он связан своим высоким положением, он «в се-
бе не властен», он «подданный своего рождения», он
не может сам устраивать свою судьбу, он должен счи-
таться с одобрением народа — следовательно, ему
нельзя верить и надо его любви остерегаться.
Лаэрт
Пусть любит он сейчас без задних мыслей.
Ничем еще не запятнавши чувств.
Но каким глубоким отзвуком грядущей трагедии звучат
ого слова, имеющие в виду совсем не то, не таинствен-
ное озарение, отблеск грядущей скорби и несчастий, а
будничное и обыкновенное рассуждение и опасение

 
Приложение	393
брата, дорожащего девической честью сестры. Но не
все ли здесь, в этой трагедии, имеет два смысла:
Подумай, кто он и проникнись страхом —
По званью он себе не господин.
Он сам в плену у своего рожденья.
Не вправе он, как всякий человек,
Стремиться к счастью. От его поступков
Зависит благоденствие страны.
Он ничего не выбирает в жизни,
А слушается выбора других
И соблюдает выгоду народа.
Поэтому пойми, каким огнем
Играешь ты, терпя его признанья...
и т. д.
Опять: свяжите это с «до тех пор, пока»... Лаэрт чув-
ствует, что «эта машина» принадлежит не Гамлету —
он раб своего рождения, он в себе не властен. Опять
намек на трагедию рождения — «зачем я был рож-
ден»... Итак, в отношении к Офелии — обе эти сторо-
ны Гамлета обрисовываются очень ясно: он еще напо-
ловпну здесь, как все, он любит девушку — Офелию,
но уже наполовину (в предчувствии) не свой, его «ма-
шина» не ему принадлежит, он раб своего рождения,
он не сумеет любить, любовь кончится гибельно — уже
есть предчувствование таинственное, озаряющий намек
грядущей трагедии любви Гамлета к Офелии.
Таков Гамлет до явления Тени: весь предчувствие,
весь полузнание, полуздесь — полутам, на пороге двух
миров. Тень вовсе не извне навязывает ему месть. Он,
гам не зная того, идет навстречу Тени.
Гамлет
Отец — о, вот он словно предо мной! (I, 2), —
говорит он вдруг пришедшим рассказать ему о явле-
нпп Тени, он чувствует ее приближение. Вот разгадка
всего Гамлета: он все время видит в очах души отца95*.
Горацио
Где, принц?
Гамлет
В очах души моей, Гораций.
Горацио
Представьте, принц, он был тут ночью.
Гамлет
Был? Кто?
Горацио
Король, отец ваш.
 
394	Л. С. Выготский. Психология искусства
Гамлет
Мой отец?
Горацио
Спокойнее. Сдержите удивленье
И выслушайте. Я вам расскажу,
Меня поддержат эти очевидцы,—
Неслыханное что-то.
Гамлет
Поскорей!
В напряженнейшем изучении выслушивает он уди-
вительный рассказ (опять рассказ!) Горацио о привиде-
пип, не перебивая его ни словом, — в молчании. В пре-
восходной картине изумления, удивления, но не чрезмер-
ного, не потрясенного, с каким Гамлет выслушивает это
в картине, выдержанной с изумительной художественной
яркостью, сказывается все отношение Гамлета к Тени.
Едва рассказ окончен, как он со стремительностью, пере-
хватывающей слова поспешностью начинает расспраши-
вать, как о деле — опять удивительном, но не чрезмерно:
где это было, говорили ли с ним?
Гамлет
Я слов не нахожу! *
И только: это очень странно — не больше. Ни одно слово
не повторяется здесь столько раз, как strange.
Гамлет
Да? да, все так. Сейчас я успокоюсь.
Кто ночью в карауле?
Марцелл и Бернардо
Мы, милорд.
Гамлет
Он был вооружен?
Марцелл и Бернардо
В оружье.
Гамлет
В полном?
Марцелл и Бернардо
Во всем.
Гамлет
И вы не видели лица?
Горацио
Нет, как же,—шлем был с поднятым забралом.
Гамлет
И что ж, он хмурил брови?
Горацио
Нет, смотрел
Скорей с тоской, чем с гневом.
* В оригинале: "This very strange" (Это очень странно).— Ред.
 
Приложение	395
Гамлет
Он был бледен?
Иль красен от волненья?
Горацио
Бел, как снег.
Гамлет
И не сводил с вас глаз?
Горацио
Ни на минуту.
Гамлет
Жаль, не видел я!
Горацио
Вас бы дрожь взяла.
Гамлет
Все может быть. И что ж, он долго пробыл?
Горацио
Я мог легко бы до ста досчитать.
Марцелл и Бернардо
Нет, дольше, дольше.
Горацио
Нет, при мне не дольше.
Гамлет
С седою бородою?
Горацио
Не совсем.
С едва посеребренной, как при жизни.
Гамлет
Я стану с вами на ночь. Может статься,
Он вновь придет.
Го р ацио
Придет наверняка.
В напряженной и прерывистой экспрессивности этого
разговора96* с яркостью обрисовывается это полуудивле-
ппе Гамлета — точно он узнал нечто удивительное, но что
и раньше видел в очах своей души, точно подтвердилось
и оправдалось в действительности прежнее ощущение его.
Гамлет не ужасается — Дух его ужаснул бы,— его удив-
ляет, как исполнившееся пророчество его души. И он сам
идет навстречу Тени, сам хочет ее обо всем спросить, вы-
ведать.
Гамлет
И если примет вновь отцовский образ,
Я с ним заговорю, хотя бы ад,
Восстав, зажал мне рот. А к вам есть просьба.
Как вы скрывали случай до сих пор,
Так точно и вперед его таите,
И чтобы ни случилось в эту ночь,
Доискивайтесь смысла, но молчите.
Он уже предчувствует неизреченность тайны — закли-
нает молчать — всему давать смысл молча (это тоже на-

 
396	Л. С. Выготский. Психология искусства
до запомнить на все чтение дальше) — как все построено
на молчании. Он сам идет навстречу Тени, что-то тянет его.
Заклинание молчать — предчувствие страшной клятвы на
мече; да и вообще вся сцена (прежде встречи с Духом,
он встречается с ним в рассказе в разговоре!) — предва-
рение, отблеск, предчувствие сцены явления Тени Гам-
лету (еще художественная деталь: при определении вре-
мени — очевидцы расходятся, определить пребывание Те-
ни на время нельзя, потерялось чувство, расстроилось
время — отзвук [того, что] «время вышло из пазов»). Уди-
вителышй разговор в «отражениях» показывает всю
ужасную реальность явления Тени. Сам Гамлет знает
почти все:
Г а м л е т
Отцовский призрак в латах! Быть беде!
Обман какой-то. Только бы стемнело!
А там терпенье: всякой тайны след
Со дна могилы выступит на свет.
Он чувствует, как нарастает открытие тайны, он знает,
что она прорвется сквозь толщу поваленной на нее земли.
Пока о волнении скорби говорит этот ужасный стих:
«А там терпенье...» Точно два тока идут в пьесе, не встре-
чаясь друг с другом, но странно притягивающихся один к
другому. Тень ищет Гамлета — Гамлет идет сам к Тени:
«...только бы стемнело!» Это страшным рыданием сры-
вается у него с уст. Когда токи сойдутся, когда Гамлет
узнает все, он восклицает: «О, мои прозренья!» — он пред-
чувствовал все. В этом весь Гамлет до явления Тени97*.
Еще одна деталь разговора, решающая и важная: Тень,
рассказывает Горацио, бледна и глядела со скорбью. Вот
уже (до явления Гамлету Тени) источник скорби в тра-
гедии и в Гамлете: это потусторонняя, замогильная скорбь,
скорбь из той страны безвестной, откуда явился призрак,
скорбь из могилы, отсвет замогильной, нездешней скорби
отца, призрака — в лице Гамлета.
Особенно важно именно здесь оттенить нездешнее,
потустороннее в скорби Гамлета и всей трагедии, ибо
Гамлет весь — скорбь, как трагедия вся — скорбь.
 
Приложение	397
IV
Наконец, токи встречаются, и их стечение озаряется уди-
вительным светом, который заливает всю трагедию. Гам-
лет и Дух сходятся, и это одно определяет весь ход мыс-
ли, весь строй чувств, всю судьбу датского принца, а че-
рез него — и весь ход действия трагедии. Наступает ужас-
ный («мертвый») час ночи. Мороз и ветер. На уединен-
ной террасе полночь встречает условленная стража. После
полуночи — время, не определенное точно, — входит при-
зрак. Гамлет в ужасе, вдруг преображенный от невероят-
ного ощущения близости встречи с Духом отца, призра-
ком, пришельцем из иных стран.
Гамлет
Святители небесные, спасите!
Благой ли дух ты, или ангел зла,
Дыханье рая, ада ль дуновенье,
К вреду иль к пользе помыслы твои,
Я озадачен так твоим явленьем,
Что требую ответа. Отзовись
На эти имена: отец мой, Гамлет.
Король, властитель датский, отвечай!
Не дай пропасть в неведенье. Скажи мне,
Зачем на преданных земле костях
Разорван саван? Отчего гробница
Где мы в покое видели твой прах.
Разжала с силой челюсти из камня,
Чтоб выбросить тебя? Чем объяснить,
Что, бездыханный труп, в вооруженье,
Ты движешься, обезобразив ночь.
В лучах луны и нам, глупцам созданья,
Так страшно потрясаешь существо
Загадками не нашего охвата?
Скажи: зачем? К чему? Что делать нам? (I, 4).
В этом монологе-вопросе, удивительном по невероятной
силе насыщающего его ужаса мистического, воспламен-
ного огнем, рождающимся в ужаснувшейся душе от ка-
сания иному миру, — передано все то, что до сих пор тал-
лось в Гамлете. Все слилось в этом вопросе потрясенной
души, потрясенного воображения, «мыслями, которые на-
ходятся по ту сторону протяжения наших душ». Гамлет
столкнулся вновь с отцом, пришельцем из иных стран, и
спрашивает — это глубоко знаменательно, это важно за-
метить, — сам спрашивает, что означает явление выходца
из могилы, которое мучит глупцов природы непостижи-
мой для их душ, находящейся по ту сторону тайной. И,

 
398	Л. С. Выготский. Психология искусства
главное, сам спрашивает: «Что делать нам?» Что делать?
В этих исступленных словах потрясенной души чувству-
ется такой трепет касания тайне, что он задевает послед-
ние струны души, настраивает ее на последний возмож-
ный по высоте лад, самый предельный, еще немного -
струна не выдержит и оборвется; эти слова содержат та-
кой ужас перед тайной, что дают неиспытанное доселе
по глубине чувство сотрясения и ощущения тайны98*. Все
сразу расстроено: до сих пор дни шли за днями, время
текло и проходило обычным чередом своим — дни, заня-
тия, дела, — теперь все это от одного веяния призрака рас-
страивается. И Гамлет в ужасной тоске мечется душой
перед новым рождением: «Что делать нам?» Тень манит
Гамлета за собой. Как художественно это — «Призрак
манит Гамлета». Горацио и Марцелл в ужасе удерживают
его, уговаривают не ходить.
Горацио
Он подал знак, чтоб вы с ним удалились,
Как будто хочет что-то сообщить
Вам одному.
Марцелл
Смотрите, как любезно
Он вас зовет подальше в глубину.
Но не ходите.
Горацио
Ни за что на свете!
Гамлет
А здесь он не ответит. Я пойду.
Горацио
Не надо, принц!
Гамлет
Ну вот! Чего бояться?
Я жизнь свою в булавку не ценю.
А чем он для души моей опасен.
Когда она бессмертна, как и он?
Он вновь кивает. Подойду поближе.
Горацио
А если он заманит вас к воде
Или па выступ страшного утеса,
Нависшего над морем, и на нем
Во что-нибудь такое обернется,
Что вас лишит рассудка и столкнет
В безумие? Подумайте об этом.
На той скале и без иных причин
Шалеет всякий, кто увидит морс.
Под крутизной во столько саженей,
Ревущее внизу.
Гамлет хочет идти — ему жизнь «ничтожнее булавки», а
что может сделать Дух его душе, бессмертной, как он

 
Приложение	390
сам? Но Горацио в удивительных словах предупреждает:
Тень может заманить на край бездны, на вершину навис-
шего над ней утеса и там лишить его владычества над
разумом, ввергнуть в безумие: вот что может сделать
(и делает) Дух его душе. Одно место, одна бездна при-
водит в отчаяние каждого, кто услышит рев ее, ее под-
земный голос. Край, грань бездны, ее голос уже возбуж-
дают безумие, лишают власти над разумом. В ясном и
выпуклом до живописной рельефности образе рисуется
здесь то или смысл того, что сейчас произойдет с прин-
цем. Трудно представить себе высшую насыщенность ре-
альной картины символической «двусмысленностью», та-
инственностью, иносказанием. Глубоко важно отметить:
Горацио предсказывает, что Дух может Гамлета «лишить
рассудка и столкнуть в безумие».
Гамлет
Опять кивает.
Ступай! Иду!
М а р ц е л л
Не пустим.
Гамлет
Руки прочь!
Горацио
Опомнитесь! Не надо.
Гамлет
Это — голос
Моей судьбы, и, как Немейский лев,
Бросаюсь я вперед, себя не слыша.
Призрак манит.
Все манит он. Дорогу, господа!
(Вырывается от них.)
Я в духов превращу вас, только троньте!
Прочь, сказано! — Иди. Я за тобой.
Призрак и Гамлет уходят.
Здесь в последний раз схватывается Гамлет с прежней
жизнью, с прежним миром. В этой символической сцене
борьбы его с товарищами, боящимися, как бы он не пере-
ступил грани определенной, межи заповедной, последней
черты, отделяющей мир от бездны, безумие от рассудка,
в этой сцене удерживающих товарищей и попирающего
сопротивление, рвущего в борьбе охватывающие его руки
Гамлета сказывается с последней доступной искусству си-
лой сценического именно воплощения художественного
символа весь смысл его ухода «за черту», «за грань» и
последней борьбы. «Это голос моей судьбы» — это зовет
судьба, и он только следует за ней — «Я за тобой». В этих

 
400	Л. С. Выготский. Психология искусства
тревожно исступленных, все нарастающих и повторяю-
щихся вскриках слышится отчаявшаяся решимость идти,
следовать за судьбой, идти на ее зов, идти по ее манове-
нию — хоть на край бездны, хоть в безумие. Горацио
знает, что «призрак обезумил его».
Горацио
Теперь он весь во власти исступленья.
М а р ц е л л
Пойдем за ним. Так оставлять нельзя.
Горацио
Пойдемте позади. К чему все это?
М а р ц е л л
Какая-то в державе датской гниль.
Горацио
Наставь на путь нас, господи!
М а р ц е л л
Идемте.
Уходят.
И опять в исключительно художественном, лаконическом
и отрывочном разговоре, опять в отблесках, отзвуках вста-
ет с потрясающей силой яркости, как в эпиграфе к тра-
гедии, как тень, как отблеск всего смысла ее, ее неизре-
ченных глубин — и безумие муки Гамлета и безумие всей
трагедии. Гамлет и Тень ушли — где-то там происходит
слияние этих двух стремившихся друг к другу токов, ко-
торое и зажигает трагическое пламя всей пьесы,— там
завязывается трагедия, а здесь предварительно ее тень,
ее проекция — в обыденных словах и разговорах. Чувст-
вуется из этого одного разговора, что там завязывается
трагедия: Гамлет безумен, он в исступлении из-за при-
зрака. К чему все это приведет? Чем кончатся все это?
Уже предчувствие всего конца! Всей катастрофы! Чем
разрешится вся эта начинающаяся здесь трагедия? Что-то
подгнило в датском королевстве, и отец, передавая что-то
сыну, тем самым губит Данию, отдает ее, отдает (в фи-
нале ведь это так, по фабуле!), видимо, побежденному
Фортинбрасу — его сыну. Небо направит это. Свяжите это
последнее с «без воли провидения...» и «есть божество...»
Гамлета, и «отблеск» получится поразительный по при-
чудливой таинственности, игре света и теней, отсветов,
отражений мимолетных, неуловимых веяний... Этот отры-
вок по художественной ценности и значению для уясне-
лпя смысла трагедии — одно из драгоценнейших мест в
пьесе. Здесь вся трагедия. Имеющие уши да слышат!
 
Приложение	401
И дальше, как всегда в «Гамлете», за рассказом, ила
разговором, или предчувствием — самая сцена.
Гамлет
Куда ведешь? Я дальше не пойду.
Призрак
Следи за мной.
Гамлет
Слежу.
Призрак
Настал тот час,
Когда я должен пламени геенны
Предать себя на муку.
Гамлет
Бедный дух!
Призрак
Не сожалей, но вверься всей душою
И выслушай.
Гамлет
Внимать тебе — мой долг.
Призрак
И отомстить, когда ты все услышишь.
Гамлет
Что?
Гамлет «связан» слушать, как «связан» будет отом-
стить. Тень подводит его к самой грани, отделяющей
здесь от там, этот мир от иного мира. Прежде чем по-
ведать ему свою тайну — тайну своей смерти. Тень под-
водит его к последней черте — к грани загробной тайны,
чтобы узнать которую надо перемениться физически, слух
из крови и костей не может постигнуть откровения веч-
ных тайн, легчайшее слово рассказа охолодило кровь —
такова ужасная непостижимость их.
Призрак
Мне не дано
Касаться тайн моей тюрьмы. Иначе б
От слов легчайших повести моей
Зашлась душа твоя и кровь застыла,
Глаза, как звезды, вышли из орбит
И кудри отделились друг от друга,
Поднявши дыбом каждый волосок,
Как иглы на взбешенном дикобразе.
Но вечность — звук не для земных ушей.
Здесь Дух вплотную подводит к тайне загробной, к «тай-
нам моей тюрьмы», дает коснуться ее. И протяжно при-
зывает он напрячь весь слух души: «О, слушай, слу-
шай, слушай!»
И одно слово Гамлета показывает весь его мистиче-
ский ужас готовности слушать и сделать.
 
402	Л. С. Выготский. Психология искусства
Гамлет
О боже мой!
Призрак
Отомсти за подлое его убийство.
Гамлет
Убийство?
Призрак
Да, убийство из убийств.
Гамлет
Рассказывай, чтоб я на крыльях мог
Со скоростью мечты и страстной мысли
Пуститься к мести.
Это кладет особый отпечаток на его дальнейшую медли-
тельность и бездейственность: это надо запомнить. Тень
разоблачает тайну своей смерть: отравление рукой брата,
причем говорит не только о брате, но и о жене, матери
принца. Страшная завязка трагедии.
Призрак
О ужас, ужас! Если ты —
Мой сын, не оставайся равнодушным.
Не дай постели датских королей
Служить кровосмешенью и распутству!
Однако, как бы ни сложилась месть.
Не оскверняй души и умышленьем
Не посягай на мать. На то ей бог
И совести глубокие уколы.
Теперь прощай. Пора. Смотри, светляк,
Встречая утро, убавляет пламя.
Прощай, прощай и помни обо мне.
Только вначале Дух говорит о мести, дальше он про-
сит: не допусти, пусть не будет датский трон ложем кро-
восмешения, — об убийстве дяди ни слова, — как бы ты ни
преследовал это, каким бы образом ни сделал, не пред-
принимай ничего против матери, предоставь ее небу и ее
терниям. Это необходимо заметить. Здесь завета убийства
нет, нет и только мести; нет вообще определенного, зем-
ного предписания — есть разоблачение тайны и расплыв-
чатое: не допусти пусть не будет, не подыми руки... Мо-
тив о мести — только общая мысль, только один из всех,
только привходящий мотив. Гамлет узнал то, что и рань-
ше было в его душе. «О, мои прозренья!» — восклицает
он. Тень подтвердила все. Гамлет коснулся иным мирам,
узнал оттуда земную тайну, дошел до грани этого мира,
переступил ее черту, заглянул через нее и навеки унес
в душе испепеляющий свет замогильной, загробной тай-
ны, который освещает всю трагедию и который в траги-

 
Приложение	403
чееком пламени скорби — есть весь Гамлет99. Такие ми-
нуты не проходят, не забываются: он вышел из мира вре-
мени, прошедшее воскресло для него, иной мир разверза-
ется, он слышит подземный голос бездны. Он точно снова
рождается, во второй раз, получая от отца и новую жизнь
(уже не свою, уже связанную, уже обреченную) и новую
душу.
Гамлет
О небо! О земля! Кого впридачу?
Быть может, ад? Стой, сердце! Сердце, стой!
Не подгибайтесь подо мною, ноги!
Держитесь прямо! Помнить о тебе?
Да, бедный дух, пока есть память в шаре
Разбитом этом. Помнить о тебе?
Я с памятной доски сотру все знаки
Чувствительности, все слова из книг,
Все образы, всех былей отпечатки,
Что с детства наблюденье занесло,
И лишь твоим единственным веленьем
Весь том, всю книгу мозга испишу
Без низкой смеси. Да, как перед богом!
О женщина-злодейка! О подлец!
О низость, низость с низкою улыбкой!
Где грифель мой? Я это запишу,
Что можно улыбаться, улыбаться
И быть мерзавцем. Если не везде,
То, достоверно, в Дании.
Готово, дядя. А теперь девиз мой:
«Прощай, прощай и помни обо мне».
Я в том клянусь.
Трудно комментировать это: это надо прочесть. Здесь
сказано все: это минута второго рождения 100*. После это-
го Гамлет на все течение трагедии уже совершенно не
тот, что все, не обыкновенный, рожденный вновь. Чело-
век меняется физически (рождается) и остается отме-
ченным, запечатленным на всю жизнь. Гамлет связан с
иным миром, с замогильным, и весь завет Тени: «Про-
щай, прощай и помни обо мне!» Это замечательное «про-
щай» — связь по расставании — память о Духе, — в этом
вся роль Тени — о ней помнит Гамлет все время, с пей
связан он и по расставании замогильным «прощай». Не-
даром и он только повторяет: «И помни обо мне!» — в
этом все: вся память его связывает его с Тенью, и застав-
ляет его порвать со всем прошлым, со страниц памяти
(он уже говорит «в шаре разбитом» — уже безумие) он
стирает все изречения книг, все следы прошедшего — и
только завет («и помни обо мне», а не что иное) отца

 
404	Л. С. Выготский. Психология искусства
будет жить в его памяти, новое семя отца (замогильное),
давшее ему вновь новую жизнь, новое рождение — рож-
дение мистическое. В этой клятве не забыть, стереть все,
в окриках, повторяющих замогильное «помни», весь
смысл этого второго рождения. Сила художественная
этого места превосходит все в трагедии: это непередава-
емо. Гамлет вынут из круга жизни, он разорвал связь со
всем, со всем прошлым, он коснулся иным мирам, имел
общение с замогильным, пусть один миг — может быть,
ничтожнейшую долю секунды на наше время — погружен
был в иной мир, мир второй, тайный, ночной, неведомый,
и уже навеки он остается иным. Все прежнее от каса-
ния новому миру стало пошло — все он стирает (порыва-
ние со всем), он помнит навеки слова Тени (новая
жизнь) — этого нельзя забывать — в этом ключ к понима-
нию всего Гамлета: что бы он ни делал, что бы ни гово-
рил, при определении его переживаний и поступков надо
всегда указать, что он помнит о Тени, все время, все те-
чение трагедии помнит, то есть связан с ней все время.
В этом все. «Стирание» и записывание — до чего реали-
стически-символическая черта! Связь Гамлета с Тенью в
словах Тени, повторяемых Гамлетом, в словах прозвучав-
ших оттуда, — она же связь двух миров в трагедии.
Гамлет
А теперь девиз мой:
«Прощай, прощай и помни обо мне».
Я в том клянусь.
В этом все — весь последующий Гамлет, — вновь рожден-
лый от отца из «того» мира. Ведь есть кровная, семенная,
родительская связь, связь рождения (то есть всей жизни,
ее корня, ее начала) между отцом и сыном; связь прямо
материальная, физическая и осязаемая до ужасной яс-
ности, связь непонятная, нерациональная, мистическая,
как самая жизнь и рождение. И кто знает, где эта связь
кончается, да и кончается ли она вовсе? Не продолжается
ли и за гробом, по смерти отца, — невидимыми нитями
привязывая сына к иному миру? По крайней мере в «Гам-
лете» это именно так. Эта семенная, родительская, теперь
замогильная связь Гамлета с Духом проходит через всю
пьесу. Но подробно об этой связи одного мира с другим
через умершего отца и живущего сына 101* — самой явной,
самой тайной, самой ужасной связи, — как об единственной
причине (мотиве) всех его поступков и отсюда — единст-

 
Приложение	405
венном механизме всего хода действия трагедии, — речь
впереди. Теперь же о самом перерождении. В сцене вслед
за явлением Тени — сцене свидания друзей Гамлета с
ним — совершенно ясно, как нельзя рельефнее проявляет-
ся это перерождение. Особенно станет это ясно, если
сравнить ее со сценой, непосредственно предшествующей
явлению Тени (акт I, сц. 4), — Гамлет с теми же друзья-
ми — его разговоры о пьянстве, весь строй речи — такие
обыкновенные. Теперь все меняется совершенно: это уже
совсем иной, не тот человек, исступленный, перешедший
за грань, не те слова. В этой маленькой сцене уже есть
в зародыше весь будущий Гамлет — Гамлет исступленной
скорби, иронии и почти скорбно-исступленно-ироническо-
го безумия. Его непонятные возгласы, шутки, жесты,
слова — все изменилось, все не такое, как прежде. Пол-
нейшее перерождение героя. «Ого-го-го, сюда, мои род-
ные!»— кричит он товарищам и на вопрос, что было, от-
вечает: «Дела!» Он не рассказывает им, боится, что они
разболтают. И отъединение Гамлета, его полнейшая отор-
ванность от людей и его новая жизнь — он предлагает
друзьям разойтись:
Гамлет
Итак, без околичностей, давайте
Пожмем друг другу руки и пойдем.
Вы — по своим делам или желаньям,
У всех свои желанья и дела,—
Я — по своим; точней — бедняк отпетый,
Пойду молиться.
У него уже нет — у всякого есть дела и желания, которые
ведут его куда-нибудь, а его тяжкий бедный жребий ведет,
у него нет уже ни желаний, ни дел — он пойдет молить-
ся 102*. Таков Гамлет на всю трагедию. Мы вообще здесь
хотим только установить это «второе рождение» его, на-
метить его как основной факт, а объяснить из этого фак-
та всего Гамлета — тема следующей главы. Горацио гово-
рит ему: «Это только вихрь бессвязных слов, милорд».
И все время его слова — дикие и несвязанные, «вертя-
щиеся». В его словах здесь впервые появляется эта ужас-
ная рассеянность в мыслях, которая говорит о страшной
и напряженной сосредоточенности мыслей там, там все
собрано в одну точку, в один пламенно-горящий фокус,
а здесь рассеянный свет, здесь они идут расходящимися,
разбросанными лучами. У него свой, тайный, невидимый

 
406	Л. С. Выготский. Психология искусства
ход мысли, разбросанный снаружи,— нелогичный, непо-
следовательный, сбивающийся на что-то и стремящийся
удержаться па одной точке, вертящийся около нее. Гам-
лет заставляет поклясться друзей — дать клятву молча-
ния на мече 100* (до чего символическая черта) — все по-
строено на молчании — и тайна его меча, который разре-
шает всю трагедию. Дух требует из-под земли того оке,
Четыре раза (сцена клятвы удивительна — как подзем-
ный голос бросает и водит людей на земле) доносится его
голос:
Призрак (из-под сцепы)
Клянитесь! Дух требует молчанья.
«Под» (землей) все время присутствует он с Гамлетом; он
все время слышит подземный голос трагедии. Вся эта
сцена построена на клятве (сперва отказ Гамлета рас-
сказать, что было с ним, даже друзьям, но здесь есть две
замечательные детали разговора, которые характеризуют
повое состояние принца — слова без смысла и связи,—
Гамлет так приглашает друзей поклясться:
Гамлет
А теперь, собратья*,
Товарищи по школе и мечу...
Как это удивительно передает состояние человека, стер-
шего все слова книг,— он точно ощупывает словами
(«собратья»), как ощупывает в бреду человек, или после
испуга, очнувшись от сна, и хватается руками за голову.
И исступленные надрывные выкрики к Тени — их иронич-
ность передает все безумие его ужаса:
Гамлет
Ага, старик, и ты того же мненья?
Вы слышите, что вам он говорит?
Ты, старый крот? Как скор ты под землей!
Уж подкопался?
Иначе нельзя говорить об этом; только ирония, как это
ни дико, передает это.
После третьего призыва Тени Горацио восклицает:
«О день и ночь! Вот это чудеса!» И Гамлет, который все
время и на всякие лады только и говорит о молчании, от-
вечает:
* В оригинале: «friends, as you are friends» («друзья, поскольку
вы друзья»). — Ред.
 
Приложение	407
Гамлет
Как к чудесам, вы к нам и отнеситесь.
Есть в мире тьма, Гораций, кой-чего,
Что вашей философии не снилось.
На этом построена вся трагедия: вся она не снилась
«нашей философии». Поистине здесь приходится всему
давать смысл молча. Клятву Гамлет требует (и Дух) не
только в молчании о том, что они видели, но и в дру-
гом:
Гамлет
Вновь клянитесь, если вам
Спасенье мило, как бы непонятно
Я дальше ни повел себя, кого
Ни пожелал изображать собою,
Вы никогда при виде этих штук
Вот эдак рук не скрестите, вот эдак
Не покачнете головой, вот так
Не станете цедить с мудреным видом:
«Кто-кто, а мы...», «Могли б, да не хотим»,
«Приди охота...», «Мы бы рассказали».
Того не делать и не намекать,
Что обо мне разведали вы что-то.
Странность надо принять, как странника; но тот, кто при-
нимает странность как странность, сам становится стран-
ным: как сейчас за «странностью» изменяется Гамлет,
его язык; второму рождению соответствует и иная душа.
Двум мирам вовне — два мира внутри человека 104. Не та
душа, что живет в обыденном дневном мире, воспринима-
ет касания ночного, мира иного. Ее другая половина. Вот
эта «вторая душа» и возобладала теперь в Гамлете. В клят-
ве — двух частях одной клятвы — видно все: Гамлет про-
сит, во-первых, не говорить о явлении Тени и, второе, о
его странном поведении и безумии — не выдавать его под-
линной причины, то есть единственная причина его даль-
нейшего странного и «нечеткого» поведения и безумия —
явление Духа. Это все. Гамлет знает, что он будет вести
себя odd strange»; он предвидит, что у него будет не-
обыкновенное состояние — disposition 105. Причина и то-
го и другого — Тень. Это «условие о безумии» 106* ставит
вопрос о том, притворяется ли Гамлет или нет. Подробно
на этот вопрос мы ответим в следующей главе, посвя-
щенной смыслу состояния Гамлета после явления Тени,
здесь же мы отмечаем только в зародыше всего будущего
Гамлета после рождения только постольку, поскольку эта
сцена по контрасту с четвертой сценой оттеняет самое пе-

 
408	Л. С. Выготский. Психология искусства
рерождение. Так что обо всем этом дальше. Теперь же
мы только отметили странный, бессвязный и бессмыслен-
ный строй его речи; его иное состояние. Что это за со-
стояние — мы увидим дальше. Теперь же одно: во всяком
случае, анализ этой сцены показывает, что Гамлет после
«второго рождения» является не в обычном disposition.
И эти слова надо понимать не только как условие и на-
мерение разыграть роль (и об этом ниже), точно так же как
и слова о странности поведения, а иначе: сейчас, еще со-
хранив острую прозорливость душевной мысли, Гамлет
видит, что [он] будет «strange or odd» вести себя; «this
machine [определит его] поступки и иная душа — «безу-
мие» — «disposition». И именно предчувствуя, что с ним
будет, сгибаясь под тяжестью навалившегося на него бре-
мепп, он смятенно и смертельно скорбит, и с его уст сры-
вается страшное рыдание:
Гамлет
Порвалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить!
Это опять непередаваемо107*, этого нельзя комменти-
ровать, смысл этого глубочайше-неисчерпаемого рыдания
отлился в двустишии и неразложим, в нем смысл не толь-
ко трагедии Гамлета, принца Датского, но и трагедии о
Гамлете, принце Датском. Гамлет здесь лирически пере-
живает свою трагедию. Он имел общение с иным миром,
тонкий покров этого мира — время — для пего прорвался,
он был погружен в иной мир. Время вышло из пазов —
эта последняя завеса, отделяющая этот мир от иного, мир
от бездны, земное от потустороннего. Этот мир расшатан,
вышел из колеи, порвалась связь времен. Тем, что Гам-
лет был в двух мирах, — этот мир слился с иным, время
прорвалось. Необычайная глубина ощущения иного мира,
мистической основы земной жизни всегда вызывает ощу-
щение провала времени. Здесь путь от «психологии» к
«философии», изнутри — наружу, от ощущения к миро-
восприятию: глубоко художественная символическая чер-
та. Расстройство времени сперва, прежде всего — «психо-
логия», ощущение Гамлета после общения с Духом, после
второго рождения; а потом уж — состояние мира трагедии,
ее двух миров. Такова связь («взаимоотношение») траге-
дии Гамлета и трагедии о Гамлете, которая составляет
ключ ко всему и которой посвящена следующая глава.
Вот экспозиция трагедии: два мира столкнулись, время

 
Приложение	409
вышло из пазов. Таково ощущение Гамлета («экспози-
ция» его души, если можно так выразиться) и таково со-
стояние мира трагедии. В чем же трагедия? Зачем я был
рожден некогда поставить все на место, связать павшую
связь времен, осуществить связь этого мира с тем через
семенную, немотивированную в пьесе, мистическую связь
с отцом, связь рождения? Его связь именно в рождении;
он именно рожден (семенная связь с умершим отцом,
немотивированная, мистическая) «их соединить», а не дол-
жен, не призван. Здесь опять связь трагедии Гамлета
(рожден, связь рождения с умершим отцом, с тем миром)
и трагедия о Гамлете (через эту связь он рожден связать
два мира, «их соединить» — это уже принадлежит обще-
му смыслу трагедии).
Эти рыдающие слова он произносит в тот ужасный
час, когда пришедшее утро погружено в неушедшую еще
ночь, когда пришло утро, но еще ночь (Тень уходит перед
самым наступлением утра); в тот мистический час, когда
утро вдвинуто в ночь, когда время выходит из пазов,
когда два мира — ночь и день — сталкиваются, сходятся.
«О день и ночь!» — восклицает Горацио. И недаром тра-
гедия двух миров, ее завязка, ее рождение, отмечена ча-
сом дня и ночи.
Эти слова он произносит, пригибаясь к земле под ужас-
ной и давящей тяжестью, которая точно наваливается ему
на плечи108*. Он произносит их перед тем, как идти мо-
литься, сгибаясь под тяжестью трагедии рождения. И не-
даром этим часом отмечено начало трагедии — ее первый
акт, который весь точно проникнут двумирностью этого
часа и души Гамлета и составляет как бы потустороннее
основание трагедии.
Два мира столкнулись вместе (в Гамлете и в траге-
дии) , этот мир вышел из колеи, время вышло из пазов —
проклятие судьбы, что Гамлет был когда-либо рожден осу-
ществить через себя, своим рождением связь двух миров,
вместить этот мир в колею, вправить время в пазы.
В этом вся трагедия.
V
Гамлет, рожденный во второй раз, отмеченный страшной
печатью иного мира, вернувшийся из потусторонней без-
вестной страны сюда, на землю, и связанный с ней все

 
410	Л.С. Выготский. Психология искусства
время страшным «помни», всей памятью, помнящий о
ней все время, уже навсегда запечатлен страшной отъеди-
ненностыо от всего земного, разобщенностью с ним, и
подлинно трагическим уединением, последним одиночест-
вом души. Гамлет в трагедии все время один. Поэтому у
него столько монологов; поэтому он всегда уединен, всегда
с собой и когда говорит с другими, то точно ведет два
диалога — один внешний (почти всегда — двусмыслен-
ный, иронический, видимо нелепый) и другой внутрен-
ний — со своей душой. Мы уже останавливались на уди-
вительном приеме Шекспира в этой пьесе — набросить на
действие дымку рассказа о его значении. При рассмотре-
нии Гамлета придется пользоваться тем же материалом.
После явления Тени, после перерождения Гамлет, преж-
де чем появиться перед нами, появляется в рассказе —
рассказе потрясающей яркости и силы изобразительности
(раздвоение действия получается страшное, точно всегда
сцена на сцене). Это точно живописный (все здесь от
внешнего к внутреннему, все здесь живопись — костюм,
жесты, выражение глаз, лица, неподвижность взгляда,
точно он застыл — необходимые условия портрета без дви-
жения, уловить статику) портрет — Гамлет после пере-
рождения. Кроме того, в «отражении» этого явления в
душе Офелии, в «лиризации» этого отрывка осевшими на
ее рассказ ее впечатлениями — еще раз виден тон расска-
за. Офелия ужаснулась.
Офелия
Боже правый!
В каком я перепуге!
Полоний
Отчего?
Господь с тобой!
Офелия
Я шила, входит Гамлет,
Без шляпы, безрукавка пополам,
Чулки до пяток, в пятнах, без подвязок,
Трясется так, что слышно, как стучит
Коленка о коленку, так растерял,
Как будто был в аду и прибежал
Порассказать об ужасах геенны (II, 1).
Здесь весь Гамлет. Таким он остается до конца тра-
гедии — рассеянный, бледный, дрожащий, с жалким бле-
ском глаз. Здесь с удивительной силой живописи (внеш-
него) уловлено все: и безумная растерянность (костюм,
бледность, дрожь), и глубокая скорбь, и, главное, весь

 
Приложение	411
ужас всего этого, все то, что испугало Офелию в выраже-
нии глаз, в их скорби, в их жалком блеске — уловила
она, не знающая ничего, но чувствующая, хоть и обманы-
вающаяся,— этот налет потустороннего, страшную черту
замогильного, которая преобразила все. Смысл портрета
зажигается в глазах: «...так растерян, как будто был в
аду и прибежал порассказать об ужасах геенны». В этом
весь Гамлет, его объяснение. И дальше — безумная рас-
терянность жестов и движений и непонятная странность
поступков:
Офелия
Он сжал мне кисть и отступил па шаг,
Руки не разжимая, а другую
Поднес к глазам и стал из-под нее
Рассматривать меня, как рисовальщик.
Он долго изучал меня в упор,
Тряхнул рукою, трижды поклонился
И так вздохнул из глубины души,
Как будто бы он испустил пред смертью
Последний вздох. И несколько спустя
Разжал ладонь, освободив мне руку,
И прочь пошел, смотря через плечо.
Он шел, не глядя пред собой, и вышел,
Назад оглядываясь, через дверь.
Глаза все время на меня уставив.
Вот весь Гамлет со спущенными чулками, в расстегну-
том костюме, бледный, как рубашка, без шляпы, с гну-
щимися коленями, не говорящий ни слова, точно безмолв-
но со всем прощающийся, с остановившимся взглядом,
глубоко вздыхающий, точно этот вздох окончит его жизнь,
видящий свой путь без глаз: «Он шел, не глядя пред со-
бой». Так он проходит по всей трагедии, ведомый чем-то,
без плана, без глаз. Он, вырвавшийся из ада, из потусто-
роннего рассказать об ужасах, он, унесший в скорби глаз
замогильный отблеск потусторонней скорби, — в этом весь
он. И в течение всей пьесы он проходит точно лунатик,
ведомый странной силой, подземным голосом, с остановив-
шимся взглядом. Вот удивительная тень Гамлета в рас-
сказе: таким он остается все время. Здесь весь Гамлет
после перемены — уже иной, скорбный и пугающий,
здесь Гамлет после перелома. Этот перелом в Гамлете, его
второе рождение, которое есть основной факт, определив-
ший собой все, из которого с неизбежной последователь-
ностью трагедии вытекает все остальное, приходится на-
щупывать в «отражениях», У трагедии есть своя логика,

 
412	Л. С. Выготский. Психология искусства
может быть, темная и неотразимая. С некоторого време-
ни — это замечают в пьесе все — с Гамлетом случилось
что-то непонятное. Король, призывая Гильденстерна и
Розенкранца, друзей Гамлета, подосланных к нему, что-
бы выведать причину этой перемены, которая пугает и
короля и королеву, как и Офелию, говорит им:
До вас дошла уже, наверно, новость,
Как изменился Гамлет. Не могу
Сказать иначе, так неузнаваем
On внутренне и внешне. Не пойму,
Какая сила сверх отцовой смерти
Произвела такой переворот
В его душе. Я вас прошу обоих
Как сверстников его, со школьных лет
Узнавших коротко его характер,
Пожертвовать досугом и провесть
Его у пас. Рассейте скуку принца
Увеселеньями и стороной,
Как только будет случай, допытайтесь,
Какая тайна мучает его.
И нет ли от нее у нас лекарства (II, 2).
Короля и королеву пугает безумие Гамлета. Тайные токи
души дают знать, как гибельно это безумие, и король ста-
рается исцелить Гамлета. Он просит Гильденстерна и
Розенкранца развеселить Гамлета и узнать, что с ним.
Но перемена ясна: он не тот, что был, и телом и душой.
И королева говорит им: «Пожалуйста, пройдите тотчас к
сыну. Он так переменился». Король чувствует только при-
близительно — он связывает это с кончиной отца, но ду-
мает, что это не просто грусть по умершем. Полоний из
рассказа Офелии уловил то же самое: «От страсти обе-
зумел?.. Здесь явный взрыв любовного безумья... Вот он
и спятил!» (II, 1).
И королю с королевой он говорит, что это — причина
всего. «И знаете, что я вам доложу?.. я узнал причину
Гамлетовых бредней». Но королева чувствует вернее.
Король
Он говорит, Гертруда, что нашел,
На чем ваш сын несчастный помешался.
Королева
Причина, к сожалению, одна:
Смерть короля и спешность нашей свадьбы.
А Полоний дальше прямо говорит:
Ваш сын сошел с ума...
Отвергнутый,чтоб выразиться вкратце,
 
Приложение	413
Он впал в тоску, утратил аппетит,
Утратил сои, затем утратил силы,
А там из легкого расстройства впал
В тяжелое, в котором и бушует
На горе всем.
Опять ставится вопрос о безумии Гамлета: это вопрос
центральный, им заполнено все почти действие (или,
вернее, бездействие) пьесы, все вращается вокруг этого
странного поведения или состояния Гамлета. Прежде все-
го, притворяется ли Гамлет безумным или он действи-
тельно безумен? Кроме «условия о безумии» (см. преды-
дущую главу), об этом в пьесе находим: «Гамлет говорит
друзьям, точно намекая на это:
Гамлет.
Но мой дядя-отец и тетка-матушка ошибаются.
Гильденстерн.
В каком отношении, милорд?
Гамлет.
Я помешан только в норд-норд-вест. При южном вет-
ре я еще отличу сокола от цапли».
Здесь уже есть намек на двойную сторону этого. Ко-
роль спрашивает у друзей, что они выведали:
Так, значит, вы не можете добиться,
Зачем он напускает эту блажь?
Чем взвинчен он, что, не боясь последствий,
В душевном буйстве тратит свой покой?
Розенкранц
Он сам признал, что не в своей тарелке,
Но почему, не хочет говорить.
Гильденстерн
Выпытыванью он не поддается.
Едва заходит о здоровье речь,
Он ускользает с хитростью безумца.
Здесь уже есть почти все: он напускает («he puts on»)
на себя, но что-то и есть («lunacy»), бредни. Он сознался,
что он «не в своей тарелке», но хитростью сумасшествия
не выдал истинного состояния. И после разговора с Офе-
лией, подслушанного королем, он [король] говорит:
Любовь? Он поглощен совсем не ею.
К тому ж — хоть связи нет в его словах,
В них нет безумья. Он не то лелеет
По темным уголкам своей души,
Высиживая что-то поопасней.
И, наконец, Гамлет сам говорит матери:
И в благодарность за его лобзанья,
Которыми он будет вас душить,
В приливе откровенности, сознайтесь,
 
414	Л. С. Выготский. Психология искусства
Что Гамлет вовсе не сошел с ума.
А притворяется с какой-то целью (III, 4),
И тот же Гамлет говорит Лаэрту:
Собравшиеся знают, да и вам
Могли сказать, в каком подчас затменье
Мое сознанье (V, 2).
...И Гамлетов недуг — его обидчик.
Очевидно, есть и то и другое: это чувствуют все, это гово-
рит сам Гамлет. Если не безумие, то какое-то странное
превращение — «transformation», какое-то состояние —
«distraction», «lunacy»,— это отмечают все. С другой сто-
роны, просто сумасшедшим, то есть просто нелепым, не-
вменяемым человеком его не считает никто. Король ви-
дит, что слова его хоть и странны, но не безумны и, глав-
ное, Полоний, который один считает его просто сумасшед-
шим, говорит: «Если это и безумие, то в своем роде по-
следовательное». Это не бессмысленное сумасшествие, а
глубокое безумие. «Как проницательны подчас его отве-
ты! Находчивость, которая часто осеняет полоумных и не
всегда бывает у здравомыслящих». Это безумие иногда
глубже рассудка — это чувствует даже Полоний. Но опять
все же какое-то «безумие» есть: Горацио говорит, что из-
за призрака он в исступлении; в сцепе вслед за явлени-
ем Духа видно это «безумие» — подлинное, там же, где и
«условное». Офелия после разговора с Гамлетом (который
убедил короля, что это не безумие, а что-то высиживаемое
скорбью) говорит:
Какого обаянья ум погиб!
Соединенье знанья, красноречья
И доблести, наш праздник, цвет надежд,
Законодатель вкусов и приличий.
Их зеркало... все вдребезги. Все, все...
А я? Кто я. беднейшая из женщин,
С недавним медом клятв его в душе.
Теперь, когда могучий этот разум,
Как колокол надбитый, дребезжит,
А юношеский облик бесподобный
Изборожден безумьем? Боже мой!
Куда все скрылось? Что передо мной? (III, 1).
Значит, «безумие» есть, и самое «притворство» есть толь-
ко следствие, особое выражение этого нового состояния
души Гамлета. Это «безумие», которое так нащупывают
все — приблизительными и разными словами, — совсем
особое состояние души Гамлета после второго рождения.

 
Приложение	415
Вопрос о безумии Гамлета есть вопрос о его состоянии
после «рождения», только определив его, можно понять
смысл его безумия. Этот вопрос о безумии Гамлета, так
и неразрешаемый пьесой до конца (притворяется ли Гам-
лет, прикидывается ли сумасшедшим или он действитель-
но безумен? С одной стороны, явные указания на при-
творство, с другой — не менее явные следы подлинного
безумия), показывает или, вернее, отражает в себе, за-
ключает в себе всю двойственность трагедии: так и нельзя
различить до конца ее, что Гамлет сам делает и что с
ним делается, он ли играет безумием или оно им. Точно
то же и с вопросом о его безволии (оба эти вопроса и со-
ставляют всю тему этой главы). Основной факт, опреде-
ливший и то и другое,— есть второе рождение Гамлета.
Гамлет — расколотый, раздвоенный, отданный двум ми-
рам, живущий двумя жизнями, все время помнящий о
Тени — отдан и иному сознанию. Его вещая, предчувст-
вующая, видящая насквозь скрытое душа — жилица двух
миров, его полное скорбной тревоги сердце бьет-
ся на пороге двойного бытия 109. Он живет двумя жизня-
ми, потому что живет в двух мирах одновременно. Поэто-
му он постоянно у самой грани этой жизни, у самого ее
предела, на ее пороге, у ее последней черты. Поэтому его
бытие — его болезненный и страстный день, его проро-
чески неясный, как откровение духов, сон — не нормаль-
ное, не обычное состояние. Он, точно лунатик. Его созна-
ние поэтому тоже двойное. Двум существованиям в двух
мирах соответствует и двойное сознание — дневное и ноч-
ное, сознательное и связанное, разумение и «безумие»,
рассудочное и сверхчувственное, мистическое. Его созна-
ние тоже поэтому у самого предела, у самой грани обыч-
ного: его бытие на пороге двух миров — его сознание на
пороге сна и бдения, разумения и безумия — между ними.
Это иное бытие, которое нельзя назвать именем. Это вто-
рое, ночное сознание не имеет выражения, оно проходит
и движется в молчании, только отражаясь и проецируясь
в болезненном и страстном дне, врываясь в дневное со-
знание и производя впечатление — отражаясь в нем без-
умием110*. Вот почему мы все время стоим перед Гамле-
том, как перед завесой, скрывающей его истинные чувст-
ва, настроения, переживания, видя только их странную и
непонятную проекцию в «безумии». Здесь обо всем прихо-
дится догадываться, здесь ничто не дано прямо. Его раз-

 
416	Л. С. Выготский. Психология искусства
говоры со всеми двусмысленны всегда, точно он затаил
что-то и говорит не то; его монологи не составляют ни
начала, ни конца его переживания, не дают им полного
выражения, а суть только отрывки — всегда неожиданные,
где ткань завесы истончается, но и только. И только вся
неожиданность их, их место в трагедии всегда вскрывают
хоть немного те глубины молчания Гамлета, в которых
совершается все и которые поэтому прощупываются за
всеми его словами, за всей завесой слов. Гамлет — мис-
тик, и это определяет уже все: мистическое второе рож-
дение решило это и определило его сознание и волю. Он,
мистически живущий, идущий все время по краю бездны,
заглянувший в иной мир, разобщенный и отъединенный
от всего земного, вынес оттуда в проекции на землю
скорбь и иронию. Это вовсе не привходящие, извне, про-
извольно данные элементы его настроения, из которых,
как из предпосылок, надо выводить все: это прямое след-
ствие его второго рождения, формы его безумия, его но-
вого состояния, не приемлющего мир (ирония) и связан-
ного мистически с иным миром (скорбь). Гамлет, погру-
женный в земную ежедневность, обыденность, стоит вне
ее, вынут из ее круга, смотрит на нее оттуда. Он мис-
тик111*, идущий все время по краю бездны, связанный с
ней. Следствием этого основного факта — касания миру
иному — является уже все это: неприятие этого мира,
разобщенность с ним, иное бытие, безумие, скорбь, иро-
ния.
Его ирония — скорбная, слитая со скорбью — это по
большей части то, что составляет притворное безумие
его: это только стиль, форма отношения его к окружаю-
щим, только выражение его иного бытия, иначе он разго-
варивать не может. Здесь ирония только завеса, скрываю-
щая его отношение к миру. Она показывает иносказа-
тельность его чувств. Это стиль враждебности миру, не-
приятия его. Он так говорит с Полонием, Гильденстер-
ном и Розенкранцем, королем, Офелией. Это, конечно, то,
что считается (в пьесе действующими лицами — Поло-
нием и др.) его притворным безумием. Это «madness in
craft». В иронии всегда есть элемент «craft», хитрости,
искусственности второй, задней мысли. Но ясно сказыва-
ется вся скорбная основа этой иронии. Безумие Гамлета —
в его скорби; о ней говорят все, король просит друзей
развеселить его, королева говорит: «А вот бедняжка с

 
Приложение	417
книжкою и сам» *. Он говорит так, что его ирония в сло-
вах, обращенных к Полонию, Гильденстерну, Розенкран-
цу, Озрику и другим, перемежается такой скорбью, ко-
торая косвенно только выражается в его отрывочных и
темных словах. Он уже солнцененавистник, и в нелепых
словах, сбивающих с толку придворного, прорывается на-
мек на всю темноту его скорби. В ироническом разговоре
с Полонием прорываются такие слова: «Что и говорить,
если даже такое божество, как солнце, плодит червей, ла-
ская лучами падаль... Есть у вас дочь?»
Полоний.
Есть, милорд.
Гамлет.
Не пускайте ее на солнце...
Полоний.
Ну что вы скажете? **
Точно он что-то иное этим говорит. Враг солнца, он
проклинает зачатие, олицетворяемое солнцем, которое,
лаская падаль, зарождает червей. В таком виде представ-
ляется ему это мировое зачатие солнца. Теперь он вос-
стает против зачатия, против солнца — те же слова, что
и о рождении в монастыре. О книге, уже познав молча-
ние и слово, говорит он: «Слова, слова, слова», точно осу-
ждая слово. От ветра он хочет укрыться «в могилу», и
на просьбу Полония об отпуске он говорит: «Не мог бы
вам дать ничего сэр, с чем расстался бы охотней. Кроме
моей жизни, кроме моей жизни, кроме моей жизни». И с
таким страданием он произносит: «О, эти несносные ста-
рые дурни!» Так ирония переплетается со скорбью, так
мучительна она для него. И Гильденстерну с Розенкран-
цем — сцена тоже иронии — он говорит: «Однако давай-
те поподробнее. Чем прогневали вы, дорогие мои, эту
свою фортуну, что она шлет вас сюда в тюрьму?»
Гильденстерн.
В тюрьму, принц?
Гамлет.
Да, конечно: Дания — тюрьма.
Розенкранц.
Тогда весь мир — тюрьма.
Гамлет.
И притом образцовая, со множеством арестантских,
темниц и подземелий, из которых Дания — наихудшее.
Розенкранц.
Мы не согласны, принц.
Гамлет.
Значит, для вас она не тюрьма, ибо сами по себе вещи не бывают ни хорошими, ни 
дурными, а только в нашей оценке. Для меня она тюрьма.
* В оригинале: «But, look, where sadly the poor wretch comes
reading».
** В оригинале: «Now say you by that?» (Что вы хотите этим
сказать?). -Ред.
14 Зак. 83
 
418	Л. С. Выготский. Психология искусства
Они не понимают, не чувствуют, а Гамлет с первой
встречи предчувствует, что они уже связаны, уже отсю-
да не выйдут, уже вступили в гибельный зачарованный
круг трагедии, их судьба послала уже в тюрьму. Сам он
чувствует, что он в тюрьме,— и поэтому так скована его
воля, он в тюрьме — узник мира (весь мир — тюрьма).
Не честолюбие, которое олицетворяет земные стремления,
делает его несчастным, а дурные сны, которые он посто-
янно видит, вот его безумие — сны.
Розенкранц. Значит, тюрьмой делает ее ваше честолюбие.
Вашим требованиям тесно в ней.
Гамлет. О боже! Заключите меня в скорлупу ореха, и я бу-
ду чувствовать себя повелителем бесконечности. Если бы только
не мои дурные сны.
Гильденстерн. А сны и приходят из гордости. Гордец жи-
вет несуществующим. Он питается тем, что возомнит о себе и
себе припишет. Он тень своих снов, отраженье своих выдумок.
Гамлет. Сон — сам по себе только тень.
Розенкранц. В том-то и дело. Таким образом, вы видите,
как невесомо и бесплотно преувеличенное мнение о себе. ОНО
даже и не тень вещи, а всего лишь тень тени.
Гамлет. Итак, только ничтожества, не имеющие основания
гордиться собою, — твердые тела, а люди с заслугами — тени нич-
тожеств. Однако, чем умствовать, не пойти ли лучше ко двору?
Ей-богу, я едва соображаю.
Здесь темный, внутренний ход мысли Гамлета про-
щупывается ясно: он в пустом разговоре, болтовне ве-
дет свой собственный разговор. Его мучают «дурные
сны», его «гордость» — это тень Тени. И дальше с уди-
вительной силой душевного ясновидения он говорит, что
друзья подосланы королем, и знает зачем — выведать при-
чину его скорби. Эта угадка пугает их.
Розенкранц. (Гильденстерну). «Что вы скажете?» Эта немо-
тивированная угадка как предварение раскрытия тайны пакетов.
Гамлет (в сторону). «Ну вот, не в бровь, а в глаз!»
И он сам определяет свое превращение, то, что пугает
короля, причину чего они посланы выведать. Это безу-
мие — его скорбь.
Гамлет. ..Недавно, не знаю почему, я потерял всю свою весе-
лость и привычку к занятиям. Мне так не по себе, что этот
цветник мирозданья, земля, кажется мне бесплодною скалою, а
этот необъятный шатер воздуха с неприступно вознесшейся
твердью, этот, видите ли, царственный свод, выложенный золо-
тою искрой, на мой взгляд,— просто-напросто скопление воню-
чих и вредных паров. Какое чудо природы человек! Как благо-
родно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как
точен и поразителен по складу и движениям! Поступками как
близок к ангелам. Почти равен богу разумением! Краса вселен-

 
Приложение	419
ной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция пра-
ха? Мужчины не занимают меня и женщины тоже...
Вот как отозвалось в нем обращение с Духом, иной
мир — вот его мировосприятие и мироотношение — небо,
земля, человек... Вот что случилось с ним: он, сам не
зная отчего, утратил всю свою веселость, предался скор-
би. Это весь Гамлет — скорбный принц Датский. Это не-
легкая и втайне приятная и сладкая меланхолическая
грусть, задумчивая тоска юноши,— это тяжелая и глубо-
кая скорбь. В скорби есть всегда что-то нездешнее,
скорбь — это боль, болезнь жизни, земного, его умаление.
Скорбь Гамлета — оттуда, (призрак скорбен). Здесь на
земле неоткуда быть скорби; в жизни как таковой скорби
нет. Скорбь в ней от смерти; скорбь есть тот элемент уми-
рания, отблеск смерти, который есть в жизни. Поэтому в
скорби есть всегда что-то мистическое. Отсюда мистическое
во всей пьесе, в самом Гамлете, который весь есть скорбь.
В течение всей пьесы, за самым обычным разговором Гам-
лет помнит о Тени; иногда это прорывается: «актеры вы-
нуждены странствовать, дети победили Геркулеса».
Гамлет. Впрочем, это неудивительно. Например, сейчас дядя
мой — датский король, и те самые, которые строили ему рожи
при жизни моего отца, дают по двадцать, сорок, пятьдесят и по
сто дукатов за его мелкое изображения. Черт возьми, тут что-то
сверхъестественное, если бы только философия могла бы до это-
го докопаться.
Он действительно не любит человека: «Use every man
after his desert, who should escape whipping?» * Ему
близки актеры, он любит актеров, играющих царей,
странствующих рыцарей, вздыхающих любовников. Его
призрачному уму близка их призрачность, их представ-
ляемость, что они на грани двух миров — действи-
тельности и вымысла. Ему близка символика сцены, им-
пульсы актера... Скорбь постоянно удерживает его на гра-
ни жизни, и вечно он не знает — быть или не быть?
Быть или не быть, вот в чем вопрос;
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
* Если каждому воздать по заслугам —кто избежит кнута?
14*
 
420	Л. С. Выготский. Психология искусства
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть... И видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
А то кто снес бы униженья века,
Неправду угнетателя, вельмож,
Заносчивость, отринутое чувство,
Нескорый суд и более всего
Насмешки недостойных над достойным,
Когда так просто сводит все концы
Удар кинжала? Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться?
Так малодушничает наша мысль,
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств (III, 1).
Вот удивительное сплетение земного и потусторонне-
го в Гамлете112* — та грань, по которой он идет все вре-
мя, грань жизни и смерти. В этом трагедия: Гамлет хотел
бы избавиться от жизни, навязанной ему рождением, он
не хочет нести бремя жизни, кряхтя и потея; но безвест-
ная страна смущает его волю, загробная тайна связывает
его. В душе он всегда самоубийца, но что-то связывает его
руку. Вопрос, что благороднее,— не отвечен, но Гамлет
остается нести «бремя жизни». Этот монолог лучше всего
рисует его постоянное состояние на грани, на пороге, на
кладбище. В этом смысле понятно его центральное зна-
чение в пьесе. Мысль о самоубийстве, скрытая, подавлен-
ная, проходит через всю трагедию — самоубийство —
смерть Офелии, желание Горацио. Но только немного раз
прорывается наружу. Еще раньше Гамлет сказал: «...если
бы господь не запретил самоубийства...» Теперь его свя-
зывает уже «страна безвестная». Гамлет точно всегда на
кладбище. Поэтому эта сцена в смысле душевных пере-
живаний Гамлета непосредственно примыкает к моноло-
гу. Эта сцена вообще глубоко знаменательная и симво-
лическая. Но для состояния Гамлета она так же характер-

 
Приложение	421
на, как грань, точно так же, как и монолог, как и сцена
с актерами, — там грань тоже, только иная. Здесь состоя-
ние души Гамлета оттеняется светом, отбрасываемым
на него могильщиками. Гамлет и могильщики — два раз-
ряда людей, простых, обыкновенных, земных, по-земному,
цинически понимающих смерть, и человека отмеченного,
который в душе всегда на грани жизни и смерти. Мо-
гильщики всегда на кладбище — среди могил, черепов,
трупов, костей могильщики роют могилу и поют о моло-
дости, старости, смерти — балагурят и острят. Они только
внешне в могиле, они не задумались, не почувствовали
смерти. Несколько простонародно циничные, грустные и
веселые в одно время, песни их и разговоры оттеняют
полную противоположность Гамлета. Эти слова воплоща-
ют их спокойно-равнодушное отношение к смерти, при-
вычпое, как к обыкновенному, к жизненному, к буднич-
ному; в смерти для них нет ничего удивительного, она
для них только неизбежный, неприятный, но привычный
эпизод жизни.
Гамлет.Неужели он не сознает рода своей работы, что поет
за рытьем могилы?
Горацио.Привычка ее упростила.
Гамлет.Это естественно. Рука чувствительна, пока не на-
трудишь.
Гамлет рассматривает черепа. Здесь не рассуждения
главное — Гамлет меньше всего рассуждает, — он ощуща-
ет, чувствует, переживает. Эти черепа политиков, царе-
дворцев, простых людей, законников, составлявших куп-
чие, приобретателей (замечательная черта: как Гамлету
больно говорить с могильщиком, и как могильщик плохо
(понаслышке) относится к Гамлету — так что Гамлета
не только любит народ). Сцена насыщена таким кладби-
щенским настроением Гамлета, что, если только проник-
нуться им, станет невозможно жить — так бесцельно, так
бессмысленно делать что-то во внешнем мире. Здесь в
Гамлете важны не рассуждения, а глубокое ощущение 113*
кладбища и то особое состояние могильной печали, кото-
рой насыщена вся пьеса. «Стоило ли давать этим костям
воспитание, чтобы потом играть ими в бабки? Мои начи-
нают ныть при мысли об этом», — говорит он со сдержан-
ным страданием. Гамлет находится в этом здесь подчерк-
нутом, но чувствующемся тайно (это тайночувствование
Гамлета, то, что мы не знаем прямо чувств и настроений

 
422	Л. С. Выготский. Психология искусства
его, а видим их, как за завесой, есть следствие его каса-
ния иному миру и его «иного бытия» — безумия) во всей
пьесе состоянии той особой скорбной грусти, проистекаю-
щей из того, что он все время на краю жизни, у ее гра-
ни, которое можно назвать состоянием могильной или,
лучше, «порожной» (на пороге) грусти. Череп Йорика
особенно живо это чувство выводит наружу: ему почти
дурно от грусти.
Бедняга Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконеч-
ного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал
меня на спине. А теперь —это само отвращение, и тошнотой
подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые
я целовал не знаю сколько раз. Где теперь твои каламбуры,
твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное весе-
лье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтоб позубо-
скалить над собственной беззубостью? Полное расслабление? Ну-
ка, ступай в будуар великосветской женщины и скажи ей, ка-
кою она сделается когда-нибудь, несмотря на румяна в дюйм
толщиною. Попробуй рассмешить ее этим предсказанием.
После этого новое, особое отношение создается к жиз-
ни, к законникам, купчим, всем земным делам, малым и
великим, от льстеца придворного и господина, хвалившего
лошадь, череп которого теперь бросает могильщик, до
Александра Македонского, прах которого пошел, может
быть, на замазку стен. Это новое отношение к жизни или,
вернее, состояние души — есть восприятие жизни sub
specie mortis114*, есть скорбное отношение115*. Нельзя,
однако, думать так, что как сцена на кладбище, так и
монолог «Выть или не быть» стоят особняком в трагедии,
вне ее действия, как общие картины настроения Гамлета,
не связанные непосредственно с ходом действия траге-
дии: наоборот, эти сцены получают весь свой смысл, толь-
ко будучи связаны с действием трагедии. Эта скорбь, и
ирония, и безумие, и мистическая жизнь души, и память
об отце, связь с ним душевная — все это не только от-
дельные черты душевной жизни Гамлета, господствующие
и возвышающиеся над его образом в трагедии, но тесней-
шим образом связанные со всем ходом действия пьесы,—
его отражения; это вовсе не «общие места» трагедии —
ее «философия», ее рассуждения — это непосредственно
вытекающие из хода действия трагедии (явления Тени)
факты душевной жизни Гамлета, в свою очередь: непо-
средственно входящие в самый механизм трагедии и не-
посредственно связанные (и потому дающие особое осве-

 
Приложение	423
щение им, особый смысл) с его поступками. Только в
связи с ними становятся понятными эти настроения и
связь внутренней жизни Гамлета (жизни души) с его
внешней (поступки его, this machine...) роль в трагедии,
странная и необычная связь, таящая в себе разгадку
тайны всего механизма трагедии.
VI
Теперь мы переходим к рассмотрению другой стороны
Гамлета — его действования в трагедии или, вернее, его
бездействия, ибо содержание всей почти трагедии, за иск-
лючением незначительной по размерам части последней
сцены, ее. «действие» заключается в «бездействовании» ее
героя 116*.. Этот, вопрос о его безволии надо считать цент-
равным в понимании пьесы, поставить во главу угла при
толковании Гамлета. В этом должен выясниться весьма су-
щественный взгляд на объяснение фабулы, а отсюда — IT
трагедии в ее целом. Вопрос стоит не только о загадоч-
ном бездействии Гамлета, но и о его странном и непонят-
ном действовании (ибо он все же «действует» в пье-
се — пусть странно и непонятно), не только а необъясни-
мом безволии, но и об удивительно направленной воле
его (ибо воля его все же проявляется в трагедии — его
поступки, дела и пр.). Другими словами, вопрос стоит
так: с самого первого акта и до последней сцены пятого
акта Гамлет не действует видимо, то есть не убивает ко-
роля, причем его самообвинения в бездействии подчерки-
вают это и не позволяют считать это бездействие ни вы-
званным техническими только условиями драмы, ни вы-
нужденным: из-за внешних препятствий, которые должен
будто преодолеть он, прежде чем исполнить главное,—
очевидно, это бездействие имеет свой смысл в трагедии,
который нужно уяснить; с другой стороны, Гамлет все
же «действует» в трагедии, проявляет свою волю (пред-
ставление, убийство Полония, Гильденстерна и Розенкран-
ца, короля, Лаэрта), что должно иметь свой смысл в
трагедии. Ясно, что это загадочное бездействие и непо-
нятное действование, необъяснимое безволие и странно
направленная воля (то, что подлежит уяснению здесь)
суть две стороны одного и того же вопроса, два проявле-
ния одной и той же сущности и, в конце концов, это — одно.

 
424	Л. С. Выготский. Психология искусства
Ясно сразу и без всяких слов, что в самом душевном
состоянии Гамлета, как оно обрисовано в предыдущей
главе, уже есть налицо все элементы «безволия», которое
и должно было в трагедии проявиться в бездействии. Че-
ловек, который этого мира не приемлет, стоит у его гра-
ни, разобщен с ним, погружен в скорбь, уединен в послед-
нем одиночестве души, который не хочет жить, которому
жизнь навязана рождением, — не может и желать дейст-
вовать, «волить», проявлять свою волю. Это не вытекает
вовсе одно из другого — безволие из скорби, — это две сто-
роны одного и того же душевного состояния. Скорбь Гам-
лета и безволие его одинаково «центральны» в его образе:
в этом интимнейшая связь в трагедии — героя (скорбь)
и хода действия, фабулы (безволия) — главный вопрос
этого исследования. В этом смысле монолог «Быть...» и
сцена на кладбище весьма знаменательны, но они полу-
чают еще большее значение в связи с другой стороной
этого вопроса (о «странной воле») — там смысл их особый
и глубоко значительный. Действование всегда в мире, в
жизни, Гамлет вне мира, вне жизни. От этого можно пе-
рейти к главному: скорбь Гамлета, объясняющая бездейст-
венность, парализованность его воли, есть не главная, не
основная, не первопричина, а причина производная, от-
раженная, зависимая и проистекающая из его отъеди-
ненности от мира, которая, в свою очередь, имеет у Гам-
лета свой, специфический смысл и характер, на котором
мы останавливались выше. Основным фактом Гамлета —
его «вторым рождением» и отсюда проистекающим ми-
стическим состоянием двух жизней в двух мирах — объ-
ясняется и его «бездейственная» и «странно-действующая»
воля. Гамлет — мистик, это определяет не только его ду-
шевное состояние на пороге двойного бытия, двух миров,
но и его волю во всех ее проявлениях, отрицательных и
положительных», бездействии и действовании. Мистиче-
ские состояния души отмечены глубоким безволием, внут-
ренней парализованностью воли и должны сказаться без-
действенностью. Если перечислить все обычные и обще-
известные признаки этих состояний: их неизреченность,
невыразимость — тайночувствование Гамлета, завеса, бе-
зумие, молчание; их кратковременность и мгновенность
или, вернее, вневременность, ощущение провала времени;
их видимая необъяснимость, интуитивность; и, наконец,
бездеятельность воли,— то на последнем надо будет осо-

 
Приложение	425
бенно остановиться117*. Мистик ощущает свою волю как
бы парализованной; поскольку в мистических состояниях
есть нечто не отсюда, что-то нездешнее, неземное, что и
составляет их главную сущность, — постольку в них нет
элемента воли, постольку они, как внемирные, не от ми-
ра, исключают возможность действования. Тем более не
мистические состояния вообще, а мистическая скорбь. Но
этот последний признак заключает в себе две стороны:
это, конечно, в нашем смысле парализованность воли, а
отсюда и бездейственность, но, с другой стороны, это есть
не безволие, а подчиненность воли, связанность действий.
Он ощущает свою волю во власти какой-то иной силы
(что, с другой стороны, и есть безволие), которая руко-
водит им. Вот почему эта бездейственность Гамлета, как
и его поступки, объясняется не из его характера, а из
целого всей трагедии: через Гамлета, находящегося во
власти потусторонней силы, подчинившего и связавшего
свою волю связью с иным миром, оказывает влияние этот
второй мир, эта потусторонняя сила на весь ход действия.
Здесь вплетается незаметно через Гамлета нить мистиче-
ского, потустороннего в реальное. Что это за сила — при-
водящая в движение весь механизм трагедии, определяю-
щая все ее течение, — об этом дальше. Эта последняя осо-
бенность мистических состояний — безволие или подчи-
ненность воли — роднит эти состояния с той подчи-
ненностью чужой воле, которая составляет сущность так
называемого «автоматизма» и медиумического транса:
провести грань между тем и другим нельзя. А в Гамлете
эти две стороны одного и того же: он мистик — это опре-
деляет его душевное состояние, и он тем самым медиум
трагедии, находящийся во власти неведомой силы; его
особым, если можно так выразиться, «трагическим авто-
матизмом» (подчиненность воли — трагедии; вспомните
его: «this machine») объясняется все. Гамлет писал Офе-
лии: «Твой навеки... пока эта машина принадлежит ему,
Гамлет». Смысл его безволия в том, что «эта машина»
уже не ему принадлежит; она подчинена иной силе, на-
ходится в ее власти; смысл его «безволия и воли», без-
действия и действования — в трагическом автоматиз-
ме 118— подчинении «this machine» трагедии; теперь его
поступки, его действия, как и бездействие, не зависят от
него — это все делает «эта машина», у которой один мо-
тив в том и другом, во всех случаях: так надо трагедии.

 
426	Л. С. Выготский. Психология искусства
Что это за сила трагедии, каков смысл этого «так на-
до» — об этом дальше. В этом личная трагедия Гамлета —
что он человек, а не машина — и в то же время принад-
лежит не ему. В этом трагическом автоматизме все: и
личная трагедия Гамлета и смысл всей трагедии.
Прежде всего Гамлет сам сознает это и — что глубоко
важно отметить — мучится и не понимает (это-то глав-
ное!) своего безволия, он не знает, что сковывает его во-
лю. В первый раз мучение бездействия приходит к нему
после декламирования актера. Эта сцена декламации глу-
боко знаменательна в смысле выражения настроения Гам-
лета: он только слушает монолог — рассказ Энея Дидоне
об убийстве Приама. Его ум странно радуют трагические
картины ужасов Трои — точно здесь, в трагической Да-
нии, отдается отзвук, проносится тень тех событий, как
в личной его драме — отзвук драмы Пирра: так спле-
тается личная, семейная трагедия и трагедия царства —
там и здесь (Горацио вспоминает о Риме). Этот монолог —
одно из тех превосходных, иносказательных изображений
тайночувствования Гамлета, которыми заполнена вся пье-
са. Сам он, декламирующий и слушающий монолог об
убийстве за смерть отца, о мести Пирра за убийство от-
ца Ахилла л о переплетающейся с этой историей траги-
ческой картине гибели Трои и скорби Гекубы, погружен
невысказанно в созерцание мистической стороны своей
души, где зреет гибель короля и вся катастрофа и где уже
обозначились линии гибели Дании, переплетающиеся с
линиями его гибели: семена, брошенные ив того мира,
прозябают в его душе. В страстной, невысказанной му-
ке, вынашивающей в его душе гибель, он забывает обо
всем; очнувшись, он сам не понимает ни своего состоя-
ния, ни себя. Как лев Гирканский, жаждущий крови, в
доспехах черных, как ночь, теперь залитых кровью, Пирр
ищет Приама. В Гамлете зреет ярость Пирра, мстящего
за отца, и его убийственный гнев, который в один миг из
бессознательной темной сферы души выйдет из берегов,
зальет и охватит все и решит все дело в миг, отсчитан-
ный маятником трагедии, механизму которой подчинена
«машина» Гамлета. От свиста лезвия занесенного меча
Приам упал на землю. В этом миг
Ему навстречу подбегает Пирр,
Сплеча замахиваясь на Приама;
Но этого уже и свист клинка
 
Приложение	427
Сметает с ног. И тут, как бы от боли,
Стена дворца горящего, клонясь,
Обваливается и оглушает
На миг убийцу. Пирров меч в руке
Над головою так и остается,
Как бы вонзившись в воздух на лету.
С минуту, как убийца на картине,
Стоит, забывшись, без движенья Пирр,
Руки не опуская.
Но, как бывает часто перед бурей,
Беззвучны выси, облака стоят,
Нет ветра, и земля, как смерть, притихла,—
Откуда ни возьмись, внезапный гром
Раскалывает местность... Так, очнувшись,
Тем яростней возжаждал крови Пирр... (II, 2).
И дальше ужасная картина — отзвук катастрофы, уда-
ра. Пирр остановился вдруг, занеся меч, его клинок по-
вис в воздухе — не так ли остановился и Гамлет? Пирр
недвижен, но это затишье перед бурей, которое вдруг раз-
рывается громами,— не такой ли же напряженный харак-
тер «бездействия» трагедии — она «недвижима» вся —
все оно насыщено предчувствием катастрофы. Этот моно-
лог художественно — «отображенно» — рисует состояние
Гамлета, и, кроме того, в нем отзвук всей трагедии — он
как бы висит над трагедией. И скорбь Гекубы, ее стра-
дания воспламеняют актера, как и страсть и ярость Пир-
ра,— он плачет, он изменился в лице. Гамлет испытал
на себе потрясающее действие актеров. Он сам не пони-
мает, почему нарастающая в нем страсть разрешается
впустую, почему он медлит и не действует, почему в его
душе еще нет толкающей, действенной ярости, нет им-
пульса, толчка к совершению всего. Он обвиняет себя во
всем, сам не понимает, почему мучится этим, не зная,
что это — так надо трагедии.
Гамлет
Храни вас бог! Один я. Наконец-то,
Какой же я холоп и негодяй!
Не страшно ль, что актер проезжий этот
Так подчинил мечте свое сознанье,
Что сходит кровь со щек его, глаза
Туманят слезы, замирает голос
И облик каждой складкой говорит,
Чем он живет. А для чего в итоге?
Из-за Гекубы!
Что он Гекубе? Что ему Гекуба?
А он рыдает. Что б он натворил,
Будь у него такой же повод к мести,
Как у меня? Он сцену б утопил
 
428	Л.С. Выготский. Психология искусства
В потоке слез. И оглушил бы речью
И свел бы виноватого с ума.
А я,
Тупой и жалкий выродок, слоняюсь
В сонной лени и ни о себе
Не заикнусь, ни пальцем не ударю
Для короля, чью жизнь и власть смели
Так подло. Что ж, я трус? Кому угодно
Сказать мне дерзость? Дать мне тумака?
Развязно ущипнуть за подбородок?
Взять за нос? Обозвать меня лжецом
Заведомо безвинно? Кто охотник?
Смелее! В полученьи распишусь.
Не желчь в моей печенке голубиной,
Позор не злит меня, а то б давно
Я выкинул стервятникам на сало
Труп изверга. Блудливый шарлатан!
Кровавый, лживый, злой, сластолюбивый!
О мщенье!
Ну и осел я, нечего сказать!
Я сын отца убитого. Мне небо
Сказало: встань и отомсти. А я,
Я изощряюсь в жалких восклицаньях
И сквернословьем душу отвожу,
Как судомойка!
Тьфу, черт! Проснись, мой мозг! Я где-то слышал,
Что люди с темным прошлым, находясь
На представленье, сходном по завязке,
Ошемлялись живостью игры.
И сами сознавались в злодеянье.
Убийство выдает себя без слов,
Хоть и молчит. Я поручу актерам
Сыграть пред дядей вещь по образцу
Отцовой смерти. Послежу за дядей —
Возьмет ли за живое. Если да,
Я знаю, как мне быть. Но может статься.
Тот дух был дьявол. Дьявол мог принять
Любимый образ. Может быть, лукавый
Расчел, как я устал и удручен,
И пользуется этим мне на гибель.
Нужны улики поверней моих,
Я это представленье и задумал,
Чтоб совесть короля на нем суметь
Намеками, как на крючок, поддеть.
В этом монологе все от первого: «Один я. Наконец-
то» — все уединено, сосредоточено на одиночестве души,
на себе: и вот Гамлет сам не понимает себя, он бичует
себя — «я» для него такая страшная и ужасная вещь,
он пугается самого себя, осуждает себя, не понимает
причины своего бездействия: почему актер мог подчинить
душу тени страсти, горю Гекубы, а Гамлет — не трус и

 
Приложение	429
так глубоко ненавидящий короля, призываемый к мще-
нию и небом и адом, — разражается ругательствами.
В этих упреках себе глубочайший стиль трагедии — ее
«мир, как воля и представление»: глубинными корнями
своей воли он коснулся темного корня трагедии, из кото-
рого развивается все действие, связан с ним, а в созер-
цании не понимает сам себя. Этот монолог Гамлета (и
следующий) глубоко замечателен по силе выражения в
его душе «трагического автоматизма» — и его душевной
муки из-за этого. Но это одна часть монолога — о без-
действии, другая — о действии. Он хочет, чтобы перед ко-
ролем сыграли пьесу, похожую на убийство царя. В этом
видно, с какой «грубой» реальностью воспринимает Гам-
лет явление Духа: это не фикция, не условность, а отно-
сится он к этому так, как стал бы относиться каждый из
пас. И это именно Дух раскрыл ему, а не кто-либо дру-
гой, здесь именно призрачное, неземное знание. Для зем-
ного действования нужны основания потверже. Он заста-
вит убийство сказаться другим, необыкновенным орга-
ном. Это представление, воспроизведенное, разоблаченное
Духом убийство, воплощенный рассказ призрака сойдет-
ся, столкнется с реальным, бывшим в действительности
убийством — через совесть короля. Откровения Духа, вос-
произведенные на сцене, должны дать страшную реакцию
на земное. В этом смысле сцена на сцене — акт потря-
сающий. Во-первых, это страшное соединение того и это-
го, здешнего и потустороннего, их слияние Гамлет пере-
водит на земной язык слова Духа, и, во-вторых, Гамлет
своими действиями, поступками непроизвольно нажима-
ет тайные педали трагедии, вызывающие общий ход дейст-
вия. Так и представление коренным образом меняет ход
действия, служит его поворотным пунктом, после которо-
го трагедия быстро идет к развязке. Гамлет вставляет в
пьесу «Убийство Гонзаго» свои стихи; актеров он убеж-
дает быть естественными, точно воспроизвести все, наи-
более «природно», естественно, близко к действитель-
ности — его мучит призрачность, невоплощенность его
знания, ему кажется, что этим объясняется его «неим-
пульсивность», неспособность этого знания дать толчок к
действию, к свершению, — он хочет как можно более близ-
кой копии действительности:
Двигайтесь в согласии с диалогом, говорите, следуя движениям,
с тою только оговоркой, чтобы это не выходило из границ есте-

 
430	Л. С. Выготский. Психология искусства
ственности. Каждое нарушение меры отступает от назначения
театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так
сказать, зеркало перед природой... (III, 2).
Это зеркало природы, зеркало жизни — сцена — глубоко
знаменательно в трагедии, как вообще глубоко знамена-
тельна сцена на сцене. Об ее значении для пьесы в це-
лом, для общего хода действия, как и о сцене на кладби-
ще, — дальше. Здесь на сцену выведена самая символика
сцены — законы этого зеркала жизни, актер, играющий
роль, которая определена не им, и переживающий ее, то
есть порядок обратный жизни будто бы,— но по тайному
смыслу трагедии тот же. Тут сцена на сцене, но ведь и
сам Гамлет — только сцена. Это символика сцены (само-
го Гамлета — «зеркало жизни»), ее смысл, закон ее дейст-
вия здесь вынесены наружу, абстрагированы, отвлечены
от пьесы, уловлены. Гамлет уславливается с Горацио на-
блюдать за королем во время представления:
Сейчас мы королю сыграем пьесу.
Я говорил тебе про смерть отца.
Там будет точный сколок этой сцены.
Когда начнется этот эпизод,
Будь добр, смотри на дядю не мигая,
Он либо выдаст чем-нибудь себя
При виде сцены, либо этот призрак
Был демон зла, а в мыслях у меня
Такой же чад, как в кузнице Вулкана.
Итак, будь добр, гляди во все глаза,
Вопьюсь и я, а после сопоставим
Итоги наблюдений.
Гамлет должен казаться веселым: «I must be idle».
Но темное волнение от ожидания «реализации», воплоще-
ния слов призрака, дает себя знать в разговорах с коро-
лем, Полонием, Офелией.
Король.Это ответ не в мою сторону, Гамлет. Это не мои слова.
Гамлет.А теперь и не мои.
Уже не его; его деланное веселье разрывается, как на-
тянутая завеса, и в нем столько скорби.
Офелия.Принц, вы сегодня в ударе.
Гамлет.Кто, я?
Офелия.Да, милорд.
Гамлет.Господи, ради вас я и. колесом пройдусь! Впрочем,
что и остается, как не веселиться? Взгляните, какой радостный
вид у моей матери, а всего два часа, как умер моя отец.
В этом веселье (есть и веселье — радость темная от
оправдания, зловещая) уже есть отблеск той дикой ра-

 
Приложение	431
дости, ужасной и зловещей, которая охватит его после
представления.
Начинается пантомима, — глубоко символическая чер-
та: это только фабула, скелет пьесы, ее пантомима, ко-
торая (выделенный и воспроизведенный голый ход дейст-
вия пьесы) господствует над всей пьесой, предшествует
ей и определяет ее, показывая в символическом виде
зрителям, что господствует над пьесой, ход ее действия,
ее механизм и потом уже подставляя под нее клятвы ко-
ролевы и пр. — самую пьесу. Глубоко замечательное место
для уяснения законов действия в трагедии «Гамлет»: там
«пантомима» тоже есть, но она не выделена, а есть в са-
мой пьесе — в душе Гамлета и даже в самом действии:
пантомима это то «так надо трагедии», немотивирован-
ное, априорное, что висит над ней. Предваренные этим,
зрители уже иначе смотрят на диалог действующих лиц,
их поступки и т. д. Наметить такую пантомиму в «Гам-
лете» — глубоко важно. Но об этом дальше. Пока же надо
только подчеркнуть, как в сцене на сцене уловлена са-
мая символика трагедии, как бы выделена из нее.
Офелия.Что это означает, принц?
Гамлет.«Змея подколодная», а означает темное дело.
Офелия.Наверное, пантомима выражает содержание предстоя-
щей пьесы?
Начинается самая пьеса: потустороннее воплощается
в представлении.
Король.Как название пьесы?
Гамлет.«Мышеловка». Но в каком смысле? В фигуральном.
Вот символика сцены — здесь все в «фигуральном», все
в переносном смысле. Принц — от ужасного напряже-
ния — рассказывает, подсказывает, прерывает пьесу.
Офелия.Вы хорошо заменяете хор, милорд.
Гамлет прерывает актера и досказывает сам — об отрав-
лении. Эта сцена по воплощению в ней замогильного,
столкновению его с земным — ужасна. Король на сцене
уже пророчествует (подчиненный пантомиме пьесы):
Но кончу тем, откуда речь повел,
Превратностей так полон произвол,
Что в нашей воле вовсе не дела,
А только пожеланья без числа,
Так и боязнь второго сватовства
Жива у вас до первого вдовства.
 
432	Л. С. Выготский. Психология искусства
Король на сцене болен предчувствиями своей близкой
гибели. Здесь — в «отражении» смысл всей фабулы пье-
сы. Король увидел страшное разоблачение своего гре-
ха — слова Духа оправдались, убийство сказалось; на ми-
нуту в душе Гамлета — время воплотилось в пазы — нет
более разрыва между тем и этим, фантастический при-
зрак превратился в действительность, ужасная реаль-
ность, правдивость замогильного — подтверждена. Пред-
ставление прервано. Гамлет — в исступленной страсти
безумия, отчаянной радости и ужаса, сам подавленный
побеждающей силой их — точно теперь ощутил всю прав-
ду призрака и всю тяжесть своей задачи. Эти бешеные
выкрики сумасшедшей радости и исступленной скорби
вместе «Ах, ах! А ну музыку! Ну-ка, флейтисты!.. А ну,
а ну музыку!» рисуют его состояние — это исступлен-
ность страсти, доведенная до высшего предела, струна на-
тянута до последней степени, еще немного, и она лопнет.
Его стихи — бессмысленные и скорбно-дикие — о раненом
олене, о короле... И вместе с тем это подавляющая страсть
(Гамлет подавлен ее тяжестью), а не возбуждающая, не
импульсивная, не действенная. Эта подавленность Гам-
лета лучше всего рисуется в разговоре с Гильденстерном,
Розенкранцем и Полонием, пришедшим пригласить его к
королеве.
Гильденстерн.Добрейший принц, введите свою речь в ка-
кие-нибудь границы и не уклоняйтесь так упорно от того, что
мне поручено...
Гамлет. Не могу, сэр.
Гильденстерн. Чего, милорд?
Гамлет. Дать вам надлежащий ответ. У меня мозги не в по-
рядке. Но какой бы ответ я вам ни дал, располагайте им, как
найдете нужным. Вернее, это относится к моей матери. Итак, ни
слова больше.
И в прекрасной сцене с флейтой, где ирония его (ко-
торая одна показывает всю глубину его последнего отъ-
единения) достигает потрясающей силы, он говорит: его
тайны, тайны души его, которые они пришли выведать,
глубже тайн флейты, на которой они не умеют играть:
он все сравнивает себя с «инструментом»:
Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь
играть на мне. Вы приписываете себе знанье моих клапанов. Вы
уверены, что выжмете из меня голос моей тайны. Вы воображае-
те, будто все мои ноты снизу доверху открыты. А эта малень-
кая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон,

 
Приложение	433
и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что же вы
думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким
угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на
мне нельзя.
Опять «инструмент», но который можно сломать, но
не играть на нем, «играет» на нем пантомима пьесы.
И с каким чувством подавленности страстью он говорит
Полонию, обещающему сейчас доложить королеве:
Гамлет: «Шутка сказать: «сейчас», — оставьте ме-
ня, приятели». Он опять остается один, сосредоточивает-
ся на себе. Гамлет напряжен до крайности, страсть на
краю действия.
Гамлет
Теперь пора ночного колдовства.
Скрипят гроба, и дышит ад заразой.
Сейчас я мог бы пить живую кровь
И на дела способен, от которых
Я утром отшатнусь. Нас мать звала.
Без зверства, сердце! Что бы ни случилось,
Души Нерона в грудь мне не вселяй,
Я ей скажу без жалости всю правду
Словами, ранящими, как кинжал,
Но это мать родная — и рукам
Я воли даже в ярости не дам.
Гамлет сам себя не знает: этот земной, рассуждающий
Гамлет, которого принимали столько раз за подлинного,
сам еще (скоро!) не знает своей тайны. Он относится к
себе со стороны, сам не понимая себя и своих поступ-
ков, — вот последнее, мистическое раздвоение личности,
разъединение «я»: его дневная сторона не знает его
ночной. Он не знает, почему он медлит, ищет при-
чин к этому, осуждает себя. Этот монолог осо-
бенно замечателен: Гамлет чувствует, что убийст-
во назрело в его душе, теперь он мог бы совершить страш-
ные дела, от которых дрогнет день. Теперь волшебный
час ночи, чародейственный миг, когда кладбища зевают и
ад дышит заразой на мир, — он чувствует в своей душе
убийство, он знает, что оно налилось, есть в его душе, и
боится, как бы душа не согласилась послушаться его со-
ветов и убить мать. Это глубоко важно, что Гамлет сам
сдерживает себя, удерживает от дела, которое назрело в
его душе и которое он ощущает, но не понимает. Так же
важно, как и то, что он сам побуждает себя к делу, упре-
кает за бездействие, — причина того и другого одна. Ему
кажется, что он движется свободно, он осуждает себя,

 
434	Л. С. Выготский. Психология искусства
ищет кругом связывающие и опутывающие его нити, ко-
торые не дают ему до нужной минуты сделать того, к че-
му он стремится, и, напротив, сами влекут его к другому,
от чего он удерживает себя. Он совершит убийство, он
это чувствует, он упьется горячей кровью — но независи-
мо от своей воли. Но ему кажется, что он свободно дви-
жется — и он удерживает себя от одного, стремится к дру-
гому. Как магнитная стрелка в поле действия магнитных
сил, связан он в движениях и поступках своих магнит-
ными, невидимыми, но властными нитями, протянутыми
оттуда и пронизывающими всю трагедию. Точно вся
она — магнитное поле сил, где совершает предопределен-
ное движение свое попавшая в водоворот их магнитная
стрелка. По дороге к матери Гамлет видит короля — это
замечательная сцена! 119* Он готов упиться кровью, но
рука его с поднятым и занесенным мечом, бессильно ско-
ванная, вдруг останавливается, точно у Пирра, — непонят-
но почему. Услужливый разум подсказывает оправдание —
его прозрачная обманность ощутима до боли,— но есть в
нем одна правда: теперь он мог бы совершить, но его
меч изберет другое мгновение: почему — этого Гамлет не
знает, так надо трагедии,— он не отказывается, но это не
то, что ему назначено совершить. Он объясняет, почему
убийство теперь не было бы отмщением,— но это просто
не то: Гамлет совершит сейчас другое убийство, «маг-
нитные» силы влекут его в другое место и дают подня-
той руке с мечом упасть — и она замирает в бессильном
порыве. Здесь влияние магнитных сил оттуда (их нет
на сцене, причин этого нет на сцене — они в «пантомиме»
трагедии, за кулисами) показано с невероятной силой и
ясностью ощутимости. Здесь показано, как нить свер-
шения одним концом лежит в короле (сцена показывает
параллелизм короля и Гамлета: король молится, Гамлет
с обнаженным мечом стоит позади — минута еще не при-
шла для обоих); Гамлет еще не знает этого.
Гамлет
Он молится. Какой удобный миг!
Удар мечом — и он взовьется к небу,
И вот возмездье. Так ли. Разберем,
Меня отца лишает проходимец,
А я за то его убийцу шлю
В небесный рай.
Да это ведь награда, а не мщенье,
Отец погиб с раздутым животом,
 
Приложение	435
Весь вспучившись, как май, от грешных соков.
Бог весть, какой еще за это спрос,
Но по всему, наверное, немалый.
Так месть ли это, если негодяй
Испустит дух, когда он чист от скверны
И весь готов к далекому пути?
Нет.
Назад, мой меч, до боле страшной встречи!
Когда он будет в гневе или пьян,
В объятьях сна или нечистой неги,
В пылу азарта, с бранью на устах
Иль в помыслах о новом зле, с размаху
Руби его, чтоб он свалился в ад
Ногами вверх, весь черный от пороков.
Но мать меня звала.— Еще поцарствуй,
Отсрочка это лишь, а не лекарство.
Короля будто спасла молитва, продлила его болезнен-
ные дни — еще не пришло время, еще не исполнился
срок. Гамлет полон убийством, в его душе оно созрело,
налилось, как зрелый плод, оно готово сорваться; его ру-
ка поднята с занесенным мечом, наполнившей его сердце
страстью, меч должен упасть — Гамлет это чувствует, он
убеждает себя не убить королеву, он чувствует уже, что
он не в своей воле. Но — что удивительнее всего (это не
мотивировано в пьесе) — королева чувствует это:
Что ты задумал? Он меня заколет!
Не подходи! Спасите!
Это совершенно непонятное восклицание 120* — с чего она
взяла, что он хочет убить? Убийство, назревшее в душе
его, которого он сам боится, которое и его пугает своей
неясной, тревожной и неизбежной неотвратимостью, обо-
значилось уже ясно, отметилось, выступило наружу в его
лице, жестах, голосе — уже видимо королеве. Королева
в смертном испуге вскрикивает, за занавеской кричит
подслушивающий Полоний. Гамлет пронзает занавеску
мечом, ударяет через занавеску (как глубоко символич-
но — какая темнота действия, слепота) и убивает Поло-
ния.
Гамлет(обнажал шпагу)
Ах, так? Тут крысы? На пари — готово!
(Протыкает ковер)
Полоний(за ковром)
Убит! (Падает и умирает.)
Королева
Что ты наделал?
Гамлет
Разве там
Стоял король?
 
436	Л. С. Выготский. Психология искусства
Он еще не знает, совершивши уже; он спрашивает,
король ли это? Полное непонятной связанности, это
убийство потрясающе напоминает о тех нитях: ведь оно
вызвано той страстью, которая еще при декламации
актера поднялась в его душе, только направлялась им
не туда: «Тебя я спутал с кем-то поважнее...» В нем
есть что-то опасное, что-то убийственное в его иронии —
к Полонию и Гильденстерну и Розенкранцу — ведь она
убивает их.
Королева
Как ты жесток! Какое злодеянье!
Поистине это rash — безрассудно, безумно, безвольно.
Гамлет видит теперь в этом предопределенное событие,
себя он считает только орудием. Гибель его необходи-
ма — она входит в пантомиму трагедии.
Гамлет
О бедняке об этом сожалею.
Но, видно, так судили небеса,
Чтоб он был мной, а я был им наказан
И стал карающей рукой небес,
Я тело уберу и сам отвечу
За эту кровь. Еще раз добрый сон.
Из жалости я должен быть суровым.
Несчастья начались, готовьтесь к новым.
Гамлет уже (в первый раз) почувствовал глубоко тра-
гическую предопределенность своих поступков, их
«автоматизм» (орудие), и он уже почти готов: это
только начало — худшее впереди. Тут уже явное пред-
чувствие катастрофы. Сцена с матерью — потрясающей
силы. Гамлет сказал: «Я ей скажу без жалости всю
правду», — правда, королева говорит: «Твои слова как
острие кинжалов и режут слух». Здесь достигается выс-
шая напряженность силы, когда действенность слов-
кинжалов готова перейти в живую действенность и
убить королеву. Эти слова-кинжалы и есть в Гамлете
душевная линия гибели королевы в фабуле пьесы (как
есть вообще в его душе линия всей фабулы,—но об
этом дальше). Гамлет вонзает свои кинжалы с ужасной
силой: позор матери мучит его с самого начала не
меньше, если не больше, чем смерть отца, — с самого
начала измена матери, ее скорый брак занимают его.
Он знает, что это не расчетливость рассудка и не лю-
бовь — поступок королевы непонятен и немотивирован

 
Приложение	437
в пьесе: «Так какой же дьявол средь бела дня вас и
жмурки обыграл?»
Страшный позор, грех матери горит в сердце его,
как рана, — столько пламенного страдания в его словах.
Мистическая связь с матерью ее рожденного сына,
доведенной до пределов земной высоты страстью, вызы-
вает непонятной силой третьего — отца, которого видит
Гамлет. Это явление столь же необходимо, сколь непо-
нятно и чудесно. Это последнее явление Тени кладет
последний штрих на роль Тени в трагедии и уясняет ее
окончательно: если бы Тень была фикцией, служебным
эффектом, это ее явление было бы излишне — ее роль
была бы кончена с разоблачением убийства. Невидимо
живущий все время с Гамлетом, связанный с ним
семенной связью, невидимо существующий в мистиче-
ском соединении отца — матери — сына 121,— он появ-
ляется вновь. Королева не видит его, но чувствует, что
с Гамлетом творится нечто необычное.
Гамлет
Под ваши крылья, ангелы небес! —
Что вашей статной царственности надо?
Королева
О горе, с ним припадок!
Гамлет
Ленивца ль сына вы пришли журить,
Что дни идут, а он под злую руку
Приказов ваших страшных не свершил?
Не правда ли?
Призрак
Цель моего прихода — вдунуть жизнь
В твою почти остывшую готовность.
Но посмотри, что с матерью твоей.
Она не в силах справиться с ударом.
Кто волей слаб, страдает больше всех.
Скажи ей что-нибудь..
Гамлет
Что с вами, леди?
Королева
Нет, что с тобой? Ты смотришь в пустоту,
Толкуешь громко с воздухом бесплотным
И пялишь одичалые глаза.
Как сонные солдаты по сигналу,
Взлетают вверх концы твоих волос
И строятся навытяжку. О сын мой,
Огонь болезни надо остужать
Невозмутимостью. Чем полон взор твой?
Гамлет
Да им же, им. Смотрите, как он бел!
 
438	Л. С. Выготский. Психология искусства
Смерть страшная его и эта бледность
Могли бы растрогать камень.— Отвернись.
Твои глаза мне душу раздирают.
Она рыхлеет, твердость чувств сдает,
И я готов лить слезы вместо крови.
Королева
С кем говоришь ты?
Гамлет
Как, вам не видать?
Королева
Нет. Ничего. Лишь то, что пред глазами.
Гамлет
И не слыхать?
Королева
Лишь наши голоса.
Гамлет
Да вот же он! Туда, туда взгляните:
Отец мой, совершенно как живой!
Вы видите, скользит и в дверь уходит.
Королева
Все это плод твоей больной души.
По части духов бред и исступленье
Весьма искусны.
Гамлет
Исступленье, бред!
Мой пульс, как ваш, отсчитывает такт
И так же бодр. Нет нарушений смысла
В моих словах. Переспросите вновь —
Я повторю их, а больной не мог бы.
Эта ужасная сцена: раздвоение достигает высшего
предела, оно явно показывается на сцене; два мира,
две жизни Гамлета — действие происходит одновремен-
но в двух реальностях, в двух мирах — в самом
буквальном смысле этого слова — вот где время вы-
шло из пазов! Королева говорит, что это мечта фанта-
зии, экстатически-болезненное видение расстроенного
воображения. Она в этом мире: она не видит, не слы-
шит Тени — но видит все, что там. Для нее — Гамлет
вперяет взоры в пустоту и говорит с бестелесным воз-
духом. Столкновение двух миров особенно ясно в этом
месте: Тень велит Гамлету заговорить с матерью.
Тень — там, в той реальности, в том мире; королева —
здесь, в этом. Гамлет на пороге, в обоих мирах одно-
временно. Оторвавшись оттуда, он говорит: «Что с вами,
леди?» Королева: «Нет, что с тобой?» Вот два мира,
столкнувшись и удивившись, восклицательно изумляют-
ся друг другу. Это — мука двух миров, крест Гамлета,
боль вышедшего из пазов времени, коллизия двух жиз-
ней. Тень пронесла мимо кинжал Гамлета над мате-

 
Приложение	439
рью — она спасена, ее минута еще не пришла. Тень
явилась воспламенить угасшую решимость Гамлета.
Он боялся, что Призрак пришел укорять его за то, что,
обуреваемый гневом и страстью, он медлит все же, сам
не зная почему. Гамлет просит Тень не смотреть так
скорбно, а то скорбь вместо крови зальет его слезами.
Это обстоятельство глубоко важное, интимнейшим об-
разом вплетенное в трагедию: Тень невероятно груст-
на, скорбна. Траурная скорбь Гамлета есть отражение,
отблеск потусторонней, замогильной скорби — скорби
нездешней, скорби иного мира, которой заразил его
Призрак, не только не способствуя, таким образом, но
препятствуя свершению мести. Это глубоко важно.
Гамлет не «пессимист» вовсе в обычном смысле этого
слова. Его скорбь не отсюда — опутывает и сковывает
его неземная грусть. Здесь надо придать окончательное
завершение роли Тени, как она рисуется из ее послед-
него явления. Связь Гамлета с отцом — не долг, не лю-
бовь, не уважение («Гиперион», «человек, во всем зна-
чении слова» и пр.). Это все земные чувства, умствен-
ные отражения связи. Это все на поверхности. Связь их
на такой глубине, что голова кружится: связь эта в
пьесе не мотивирована (почему Гамлет обязан испол-
нить завет Тени?), она просто обойдена молчанием —
отец — сын, связь семейная, кровная, родительская,
связь рождения и, следственно, всей жизни, связь ми-
стическая. Гамлет не призван мстить (долг), не хочет
мстить (чувство мести, любовь, уважение), он не вы-
нужден мстить (рок) — он рожден исполнить что-то. Но
здесь возможна одна соблазнительная ошибка, к кото-
рой могут повести недомолвки. Тень не единственная
причина, не первопричина всех событий в пьесе, не по-
следний двигатель ее механизма. Гамлет находится все
время во власти чужой силы, чужой воли. Здесь воз-
можна ошибка: во власти Тени — отсюда загробный ха-
рактер трагедии, одноцентренность всей пьесы. Но это
не так: во-первых, если бы это было так, если бы его
рукой водила Тень, он убил бы сейчас по явлении Духа,
а тут Тень все толкает его — что же сдерживает? Ведь
мы говорили, что одно и то же и сдерживает и толкает;
во-вторых, Гамлет не только отмщает, но и убивает По-
лония, Лаэрта, Гильденстерна, Розенкранца и губит
себя, — а здесь Тень ни при чем, то есть, другими сло-

 
440	Л. С. Выготский. Психология искусства
вами: Тень не господствует над всей фабулой, не охва-
тывает ее всю, фабула пьесы шире ее роли, она сама
подчинена фабуле, которая охватывает и ее — так Гам-
лет, передавая трон Фортинбрасу, тем губит победу
отца. Сама Тень подчинена тому же в трагедии, чему
подчинено все и во власти чего находится Гамлет, —
«так надо трагедии». Если бы это было верно, «Гам-
лет» был бы частный случай трагедии рока (рок —
отец) — и весь смысл пьесы был бы иной. Но это не
так. Сама Тень, ее явления, ее роль имеют определен-
ное и все же хоть и значительное, но ограниченное,
узкое место в трагедии и подчинены ее фабуле. Это есть
иногда (в определенных случаях и через Гамлета, кото-
рый помнит о Тени, связан с ней) передаточный меха-
низм трагедии, отсюда роль Тени в «отражениях» на
ход событий через Гамлета. Но не ее воля, не воля
Тени господствует здесь; она сама подчинена, как и все
здесь, иной воле, воле трагедии. Гамлет уговаривает
мать: «Покайтесь в содеянном и берегитесь впредь».
Но один вопрос королевы: «Что же теперь мне де-
лать?» — показывает, что она еще вся здесь, грядущее
неотвратимо и неизбежно, королева не исправится,
позор есть и несмываем — в этом смысл трагедии: не-
отвратимость, неисправимость, неискупимость — она по-
гибнет. Слова его, отвергающие его прежние кинжалы,
все пропитаны насквозь, насыщены предчувствием не-
отвратимой неизбежности гибели: королева все откроет
и, как в басне (опять!), сама неотразимо погибнет.
Гамлет
Еще вы спрашиваете? Тогда
И продолжайте делать что хотите.
Ложитесь ночью с королем в постель
И в благодарность за его лобзанья,
Которыми он будет вас душить,
В приливе откровенности сознайтесь,
Что Гамлет вовсе не сошел с ума,
А притворяется с какой-то целью.
Гамлет полон смутных предчувствий, исправиться
нельзя, гибельное, катастрофическое нарастает, оно не-
отвратимо, королева погибнет: будет хуже. Королева го-
ворит, когда Гамлет видит Призрак: «С ним припадок».
Вот в чем его безумие: в его безумии, в его душе отпе-
чатлелась линия гибели королевы. Он ее не уговаривает

 
Приложение	441
вернуться на путь добра — в этом смысл всякой тра-
гедии, — возврата нет. Вообще вся фабула трагедии, все
ее события отмечены (намечены) линиями в душевном
состоянии Гамлета — есть полное и странное соответ-
ствие его души и фабулы, событий и чувств, так что в
зависимости от событий, которые эти чувства впослед-
ствии возбудили, самые чувства получают иной от-
блеск — они светятся отблеском трагического пламени.
В его душе можно найти линию каждого события, точно
они нарастают через его душу, линию предчувствия, но
всегда сознанного, но и линию совершения (его душа
есть источник мистического в пьесе): так, его скорбь
есть душевная линия его собственной смерти, печать
гибели; его ирония, в которой есть кое-что побольше,
чем простая насмешка, есть тоже нечто убийственное,
роковое, трагическое, линия гибели, — убийства окру-
жающих, которым он глубоко и трагически враждебен
(Гильденстерн, Розенкранц, Полоний), это не простое
издевательство над ними, в нем есть что-то опасное, что
губит всех, сталкивающихся с ним; его любовь — ду-
шевная линия гибели Офелии; обличительные слова и,
главное, отказ от них (см. выше) — линия гибели мате-
ри; враждебность к королю — линия его гибели. В за-
висимости от линии (активности или пассивности) стоит
и самое событие. Здесь, собственно, и намечаются эти
линии. Но дело в том, что есть линии не прямо, не не-
посредственно приводящие к событию, а косвенно. Та-
ковы отношения его к Офелии. Мы говорили уже о его
любви до явления Духа. Там все ясно: он клялся ей,
что он ее, пока «эта [машина] принадлежит ему». Как
только «эта [машина]» вышла из-под его власти, он с
ней безмолвно прощается122*. Все время он ее любит, но
об этом в пьесе почти ни слова — лучший пример невы-
разимости его ощущений. Для Гамлета, отмеченного
траурной скорбью не отсюда, нет женской любви. Лю-
бовь, вся в мире, он вне мира; а его душе нет ей места.
Недаром Полоний и Лаэрт боялись этой любви
(линия ее гибельности). Гамлет сам предчувствует ги-
бельное, убийственное влияние своей любви: она убьет
Офелию.
Гамлет.О Евфай, судья Израиля, какое у тебя было сокровище!
Полоний.Какое же сокровище было у него, милорд?

 
442	Л. С. Выготский. Психология искусства
Гамлет. А как же, «единственную дочь растил и в ней души
не чаял».
Полоний(в сторону). Все норовит о дочке!
Гамлет.А? Не так, что ли, старый Евфай?
Полоний.Если Евфай — это я, то совершенно верно: у меня
есть дочь, в которой я души не чаю.
Г а м л е т.Нет, ничуть это не верно.
П о л о н и й. Что же тогда верно, милорд?
Гамлет. А вот что: «А вышло так, как бог судил, и клад как
воск растаял». Продолжение, виноват,— в первой строфе духов-
нот стиха... (II, 2).
Гамлет не кончает: но каким предчувствием неотврати-
мой предопределенности дышат его слова — единствен-
ная дочь Евфая пала жертвенной смертью за отца — не
такова ли судьба Офелии — до чего глубоко вросшее в
пантомиму трагедии предвидение. Гамлет, убивши ее
отца, убил и ее. После безмолвного прощания, которое
определяет все — и любовь, и разрыв, и отказ от нее,
Гамлет встречается с Офелией два раза: раз на сви-
даеиа, устроенном королем и Полонием, раз на пред-
ставлении. В обоих случаях ясно, видна глубокая спле-
тенность общей трагедии Гамлета с его любовью к
Офелии. Офелия и ее судьба не посторонний эпизод в
пьесе, а глубоко вплетена в самую пантомиму траге-
дии,— но об этом особо. Гамлет после «быть...» гово-
рит: «Офелия! О радость! Помяни мои грехи в своих
молитвах, нимфа» (III, 1).
Офелия — это молитвенное начало в пьесе, в траге-
джн — ее преодоление, ее завершение: и это особенно
важно, что к ней с такими словами обращается Гамлет.
Он чувствует всегда свою греховность перед Офелией.
Это вообще чрезвычайно важное обстоятельство, глубо-
чайшее по значению: он сам относится к себе почти с
отвращением, граничащим подчас с гадливостью. Он
не только отрешен от людей и к ним так относится — он
отрешен от самого себя и к себе относится так же. Он
говорит: «Себя вполне узнаешь только из сравнения с
другими», — когда Озрик хвалит Лаэрта. Отношения к
Офелии вообще очень туманны: любовь их есть весь-
ма существенная сторона пьесы, а между тем нет ни
одной сцены в ней любовной или вообще между ними
обоими, где бы они сошлись сами, — в высшей степени
характерно для трагедии. Офелии говорит он злые сло-
ва о целомудрии и красоте.
 
Приложение	443
Гамлет. ...Прежде это считалось парадоксом, а теперь доказано.
Я вас любил когда-то.
Офелия.Действительно, принц, мне верилось.
Гамлет.А не надо было верить. Нераскаян человек и неис-
правим. Я не люблю вас.
Офелия.Тем больней я обманулась.
Гамлет.Ступай в монастырь. К чему плодить грешников? Сам
я — сносной нравственности. Но и у меня столько всего, чем по-
прекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня. Я очень
горд, мстителен, самолюбив. И в моем распоряжении больше га-
достей, чем мыслей, чтобы эти гадости обдумать, фантазии, что-
бы облечь их в плоть, и времени, чтобы их исполнить. Какого
дьявола люди, вроде меня, толкутся меж небом и землею? Все
мы кругом обманщики. Не верь никому из нас. Ступай добром
в монастырь. Где твой отец?
Офелия.Дома, милорд.
Гамлет.Надо запирать за ним покрепче, чтобы он разыгры-
вал дурака только с домашними. Прощай (III, 1).
Я любил тебя — я не любил тебя: с этим мы остаем-
ся до конца пьесы. Он посылает ее в монастырь — за-
чем рождать? Его матери было бы лучше не рождать
его. Здесь интимнейшая связь с его трагедией рождения
и общий смысл пьесы прощупывается особенно ясно: за-
чем рождения, иди в монастырь. О себе его слова глу-
боко важны и значительны. Еще одна черта — вопрос об
отце, и слова его ясно показывают, что Гамлет понял
все:
«Затворись в обители, говорю тебе: «Ступай в монахини, говорю
тебе! И не откладывай. Прощай... Довольно. На этом я спятил.
Никаких свадеб. Кто уже в браке, пусть остаются в супружест-
ве. Все, кроме одного. Остальные пусть воздержатся. Ступай в
монахини!»
Здесь в Гамлете душевная линия всей судьбы Офе-
лии, в музыкальности его повторений уже все молитвен-
ное, монашеское, монастырское безумие Офелии. Неда-
ром так созвучны его повторения «в монастырь» с ее на-
певом безумия, ничего не значащим: «Неу nоn nоnnу,
hey nunny» (IV, 5)*, точно отзвук его бесконечных to a
nunnery! — «в монастырь» 123*. В сцене представления
Гамлет говорит Офелии колкости. В цинизме этого
разговора есть что-то маскирующее124*, что при-
крывает, завешивает. Но ведь и завеса и маска в выс-
шей степени характерны и важны. Здесь (Гамлет ждет
представления, смотрит на сцену) слышится что-то

* «Скок-скок со всех ног» — в переводе Б. Пастернака.
 
444	Л. С. Выготский. Психология искусства
надрывное, что-то унизительно-отрадное и злое, когда
позор души, грех сорвал все внешние приличия и стес-
нения, когда обнаженность души уже не цинична (это
необходимо отметить — цинизм — пошлость, а у Гам-
лета в этих словах глубокая боль и надрыв души).
Любовь, как косвенное утверждение жизни (начала
жизни), рождения, браков, мира, всего, что отвергает
трагедия,— ей нет места в душе Гамлета. Удивительно,
что вся сцена на кладбище происходит над могилой
Офелии. Это вообще глубоко связано со всей фабулой,
но об этом дальше. Он спрашивает, чья это могила, но
не узнает. После он видит похороны Офелии: «То есть
как: Офелия?!» Гамлета раздражает риторика печали
Лаэрта, он спрыгивает в могилу. И в могиле Офелии
они схватываются, завязывается борьба. Это символи-
ческая сцена: подобно тому как пантомима в представ-
лении показывает будущее содержание драмы, так эта
сцена предвещает будущую роковую борьбу Лаэрта и
Гамлета, их роковой поединок125*. Кроме того, эта
борьба в могиле Офелии символизирует ту потусторон-
нюю, загробную сторону их борьбы, которую имеет их
видимый поединок, — как удар вслепую, в занавеску,
символизирует темноту и неясность, независимость от
воли, слепостъ действий, направляемых оттуда. Гамлет
стоит во время рокового их поединка уже в могиле и
оттуда, уже будучи там, поражает короля, делает
все, — но об этом особо.
Гамлет
Во имя этой тени
Я соглашаюсь драться до конца
И не уймусь, пока мигают веки.
Королева
Во имя тени, сын мой?
Гамлет
Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев
И вся любовь их — не чета моей.
Король и королева говорят: «Он вне себя... Не обращай-
те на него вниманья».
Это не риторическая фраза — «сорок тысяч...» — в
стиле Лаэрта, которого Гамлет раньше пародирует: это
совсем иное — он ее любил совсем не той, иной, незем-
ной, особенной любовью, так что в нашем смысле,
здешнем, он мог сказать: я не любил тебя, и все же он

 
Приложение	445
и другое сказал: «я любил тебя» и еще: «как любовь
сорока тысяч братьев не сравнится с моей» — он ее лю-
бил совсем не так, не просто сильнее брата, а иначе.
Ведь он убил ее: трагической любовью убил. Здесь на-
мечается линия убийства Лаэрта: с Лаэртом он схваты-
вается сразу, их разнимают.
Лаэрт
Чтоб тебе, нечистый!
(Борется с ним.)
Гамлет
Учись молиться! Горла не дави.
Я не горяч, но я предупреждаю:
Отчаянное что-то есть во мне.
Ты, право, пожалеешь. Руки с горла!
Здесь все: хотя он не пылок, не враждебен Лаэрту,
в нем есть кое-что опасное, что губит всех, кто с ним
сталкивается, чего Лаэрту надо бояться. Хотя Гамлет
и любил его.
Гамлет
Лаэрт, откуда эта неприязнь?
Мне кажется, когда-то мы дружили,
А впрочем, что ж, на свете нет чудес:
Как волка ни корми, он смотрит в лес.
Он знает уже, что «на свете нет чудес», не в этом дело,
любил ли он его: в нем есть что-то опасное, чего тот
должен бояться. Чтобы закончить обзор событий до ка-
тастрофы, нам остается еще сказать об убийстве Гиль-
денстерна и Розенкранца. Король после подслушанного
разговора его с Офелией убеждается, что Полоний на-
пал на ложный след и что Гамлет безумен не от любви,
и решается послать его в Англию (раньше он сам про-
сил его не ездить в Виттенберг) потребовать дань:
Он в Англию немедля отплывает
Для сбора недовыплаченной дани.
Быть может, море, новые края
И люди выбьют у него из сердца
То, что сидит там и над чем он сам
Ломает голову до отупенья (III, 1).
И только после представления и убийства Полония ко-
роль объявляет об этом решении Гамлету и сам за-
мышляет просить о казни Гамлета в Англии — это
акт IV, сцена 3, а в сцене 4 акта III, то есть до этого —
в сцене с матерью, Гамлет уже знает (немотивировано)
то, что это не ошибка, а что и по замыслу короля рань-

 
446	Л. С. Выготский. Психология искусства
ше он должен говорить с матерью, а потом, в случае
неудачи, уехать, видно из слов Полония, сейчас после
первого решения короля (акт III, сц. 4), который
предлагает раньше попытку королевы выведать и толь-
ко в случае ее неудачи — отправку в Англию. Король:
«Быть по сему». И вот Гамлет знает заранее126*.
Скрепляют грамоты. Два школьных друга
Уже давно запродали мой труп
И, торжествуя, потирают руки.
Ну что ж, еще посмотрим, чья возьмет.
Забавно будет, если сам подрывник
Взлетит на воздух. Я под их подкоп —
Чтоб с места не сойти мне — вроюсь ниже
И их взорву. Ну и переполох.
Когда подвох наткнется на подвох! (III, 4).
Два замысла, два подкопа сойдутся — он это знает,
хотя у короля еще нет замысла вести его в пасть изме-
ны, да у него самого нет еще никакого замысла. Он в
рассказе Горацио упоминает только о томительной тре-
воге в пути, которая открыла ему все, и там же, мгно-
венно, необдуманно (он это подчеркивает), он совер-
шает все, — но и об этом ниже. Вся история с поездкой
в Англию, которая рисует эту бездейственную борьбу
Гамлета с королем — король хочет приказами, письмом
убить Гамлета, — вне сцены, за кулисами, и так уби-
вает Гамлет товарищей своих. Вся история происходит
за кулисами, а здесь, на сценет только тени ее — о ней
узнаем по письму Гамлета, сообщающему о его борьбе
с пиратами и о том странном и необычное сцеплении
обстоятельств и роковом совпадении событии, которые
вернули Гамлета обратно 127*. Гамлет знает все, но он и
не пытается противоречить — он просто повинуется ко-
ролю, ему и в голову мысль не приходит отказаться
от поездки — она нужна трагедии. Вот этот глубоко
важный разговор: король сообщает ему, что он должен
ехать в Англию (Гамлет знает это уже).
Гамлет
Как, в Англию?
Король
Да, а Англию
Гамлет
Прекрасно.
Король
Так ты б сказал, знай наши мысли ты.
 
Приложение	447
Гамлет
Я вижу херувима, знающего их. —
Ну что ж, в Англию, так в Англию! (IV, 3).
По дороге в Англию, на равнине Гамлет встречает
войско Фортинбраса, идущее завоевывать клочок зем-
ли, не стоящий и пяти дукатов, ждущее пропуска через
Данию.
Гамлет
Так в годы внешнего благополучья
Довольство наше постигает смерть
От внутреннего кровоизлиянья (IV, 4).
Гамлет еще не знает себя, он мучится крестной мукой
безволия: опять остается один, опять сосредоточивается
па себе, на своем бездействии — ведь все это время, всю
трагедию он не действует, — почему? Это самое загадоч-
ное трагедии, ее центр.
Гамлет
Все мне уликой служит, все торопит
Ускорить месть. Что значит человек,
Когда его заветные желанья
Еда да сон? Животное — и все.
Наверно, тот, кто создал нас с понятьем
О будущем и прошлом, дивный дар
Вложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.
Что тут виной? Забывчивость скота
Или привычка разбирать поступки
До мелочей? Такой разбор всегда
На четверть — мысль, а на три прочих — трусость.
По что за смысл без умолку твердить
О том, что должно, если к делу
Есть воля, сила, право и предлог?
Нелепость эту только оттеняет.
Все, что ни встречу. Например, ряды
Такого ополченья под командой
Решительного принца, гордеца
До кончиков ногтей. В мечтах о славе
Он рвется к сече, смерти и судьбе
И жизнью рад пожертвовать, а дело
Не стоит выеденного яйца.
Но тот-то и велик, кто без причины
Не ступит шага, если ж в деле честь,
Подымет спор из-за пучка соломы.
Отец убит, и мать осквернена,
И сердце пышет злобой: вот и время
Зевать по сторонам и со стыдом
Смотреть на двадцать тысяч обреченных,
Готовых лечь в могилу, как в постель,
За обладанье спорного полоской,
Столь малой, что на ней не разместить
Дерущихся и не зарыть убитых.
 
448	Л. С. Выготский. Психология искусства
О мысль моя, отныне будь в крови,
Живи грозой иль вовсе не живи!
Гамлет сам не понимает, почему он не действует,
когда у него есть и повод, и желание, и силы, и сред-
ства сделать, а он повторяет: надо это сделать. Что же
удерживает его, почему он только «ест и спит», а не
свершает? Вдохновленный божественным честолюбием,
принц идет на смерть, на великие дела, а у Гамлета все
есть, и все же он не действует. Почему? Этого он сам
еще не знает, и это главная его мука. Раньше ему нуж-
ны были основания потверже, чтобы действовать; те-
перь он знает все — и все же не действует. Загадочность
и необъяснимость его бездействия, непонятного ему са-
мому, подчеркнуты в этой муке безволия удивительно
ясно, и с этим надо считаться. Он принял решение:
«мысль пусть будет кровавой», и все же продолжает
путешествие. Гамлет рассказывает Горацио:
Мне не давала спать
Какая-то борьба внутри. На койке
Мне было, как на нарах в кандалах.
Я быстро встал. Да здравствует поспешность!
Как часто нас спасала слепота,
Где дальновидность только подводила.
Есть, стало быть, на свете божество,
Устраивающее наши судьбы
По-своему.
Горацио
На наше счастье, есть (V, 2).
Далее следует рассказ о вскрытии пакетов и о при-
казе, данном Гамлетом убить их [Розенкранца и Гиль-
денстерна.— Ред.], причем он говорит, как он действо-
вал:
Опутанный сетями,
Еще не зная, что я предприму,
Я загорелся. Новый текст составив....
и т. д.
О печати он говорит так: «Ах, мне и в этом небо помог-
ло!» Гамлет смотрит на это, как и на убийство Поло-
ния, — это было неизбежно, они ввязались между силь-
нейших бойцов, вступили в зачарованный круг трагедии.
Гамлет
Сами добивались.
Меня не мучит совесть. Их конец —
Награда за пронырство. Подчиненный
 
Приложение	449
Не суйся между старшими в момент,
Когда они друг с другом сводят счеты.
Гамлет смотрит на это, как на предопределенное
событие, — есть божество, управляющее судьбами; об-
думанный план не удается, а безрассудство спасает —
это он узнал только теперь, почувствовав тайные зако-
ны событий, — вот где надо искать ответ на вопрос о
плане героя и плане пьесы. Гибель двух придворных —
и вся история с поездкой в Англию, которая здесь дана
лишь в отзвуках, — глубоко значительна; она меняет
Гамлета и короля, она последний толчок, непосредствен-
но вызвавший катастрофу, но об этом ниже. Еще: ги-
бель их не есть сторонний эпизод в пьесе, развязываю-
щий только историю с поездкой и незначительный сам
по себе, — она глубоко значительна и нужна для все-
общей гибели в трагедии — об этом свидетельствует то,
что в последней сцене послы из Англии сообщают об их
казни, в заключительный момент трагедии! После воз-
вращения из Англии и, главное, этой истории отноше-
ния Гамлета к королю меняются коренным образом.
Собственно, все эти события, которые мы рассмотрели,
были вызваны самым ходом действия трагедии во время
бездействия Гамлета. Так что это действование не ме-
няет основного характера его роли,— безволия, наобо-
рот, подчеркивает его. Все это было совершенно побоч-
но — ведь Гамлет не хотел вовсе, не поставил себе
целью убить Гильденстерна, Полония и т. д. В глав-
ном — в отношении к королю — он бездействовал, и эти
поступки только подчеркивают это: идя в Англию, он
упрекает себя за неделание и пр. Гамлет изнывал в
скорбной муке безволия — не понимал сам себя и пр.
Об этом говорено выше. Теперь все это коренным обра-
зом меняется. Хотя и раньше, до отъезда в Англию,
Гамлет говорил: все будут жить, кроме одного, и пр.,
после убийства Полония, которое случайно только не
стало убийством короля, он говорит о червях, о том,
что король может прогуляться по кишкам нищего, и пр.
На просьбу Розенкранца: «Милорд, вы должны сказать
нам, где тело, и пойти с нами к королю».
Гамлет.Тело во владении короля, но король не во владении
телом.Да и какую роль играет тут король?
Гильденстерн. Король, милорд?
Гамлет. Не более чем ноль (IV, 2).
15 Зак, 83
 
450	Л. С. Выготский. Психология искусства
Но его угнетала крестная мука безволия, которого он
не понимал, у него был план, было решение, было твер-
дое намерение, — и он все же не свершал. Теперь со-
всем иное. Он еще, правда, все выискивает земные
основания свершения, но до чего ясно, что не они ре-
шат все дело, а решит его совсем иное.
Г a м л е т
Вот и посуди,
Как я взбешен. Ему, как видишь, мало,
Что он лишил меня отца и мать
Покрыл позором, и стоит преградой
Меж мною и народом. Он решил
И жизнь мою отнять! Не тут-то было!
Я сам сотру его с лица земли.
И все же, несмотря на все это, Гамлет вовсе не прини-
мает и после этого определенного решения, ничего сам
не предпринимает, не идет к свершению, а все свершает-
ся иначе.
Горацио
Он скоро о случившемся узнает
Из Англии.
Гамлет
Наверно. А пока
Остаток дней в моем распоряженье,
Хоть человеческая жизнь и вся —
Чуть рот открыл, сказал раз, два — и точка.
Теперь безволия нет, теперь есть твердая уверенность,
знание, что он воспользуется промежутком, образовав-
шимся вследствие истории с пиратами и его возвраще-
ния в Данию. Дело в том, что всем ходом событий тра-
гедии образовался особый промежуток времени, роко-
вой, фатальный «остаток дней», в который и свершается
все, как предвидел Гамлет. Он чувствует, что он стоит
уже на грани свершения воли трагедии (а не отмще-
ния только, ибо он не только отмщает, а именно свер-
шает все — все равно что сказать «раз»). Он уже не
мучается мукой безволия. В его душе уже иная скорбь.
Что же вызвало эту перемену? Мы не знаем. Знаем
только, что ее не вызвало: не вызвал ее определенный
план, взятое решение, обдуманное намерение — все свер-
шается иначе, и сейчас, по свершении всего, приходят по-
слы из Англии известить о казни, то есть «остаток дней»
замыкается, и, следовательно, если бы не случилось все
так, как оно произошло, Гамлет не убил бы короля —

 
Приложение	451
ибо он вовсе не шел убивать его, а, напротив, шел на-
встречу желаниям его; этот же разговор и приход пос-
лов, то есть весь остаток дней — происходит в течение
одной сцены. Озрик предлагает Гамлету поединок с
Лаэртом, задуманный королем, просто состязание на
рапирах. Гамлет предчувствует все. У него срывается:
«А если я отвечу: нет?» — последнее колебание — уди-
вительная черта. Но он соглашается. Видимо, это про-
сто дворцовая забава, и, соглашаясь на нее, Гамлет не
только не имел в виду во время нее привести в испол-
нение свое намерение (на это указывает не только от-
сутствие всяких намерений с его стороны — он об этом
ничего не говорит, — но и анализ последней сцены, ни-
же, которая показывает, как Гамлет совершил все —
после того, как Лаэрт открыл ему все, после смерти ко-
ролевы, уже будучи сам убит и убив Лаэрта, то есть
непредвиденно, необдуманно; да он ведь не только убил
короля — смысл сцены в катастрофе в ее целом, но об
этом ниже, но не мог опасаться даже ничего. Все же он
предчувствует все. Перед поединком он даже мирится с
Лаэртом (не только по просьбе короля, он сам жалеет,
что обидел его, — его слова об этом Горацио).
Гамлет
Собравшиеся знают, да и вам
Могли сказать, в каком подчас затменье
Мое сознанье. Все, чем мог задеть
Я ваши чувства, честь и положенье,
Прошу поверить, сделала болезнь.
Ответственен ли Гамлет? Нет, не Гамлет.
Раз Гамлет невменяем и нанес
Лаэрту оскорбленье, оскорбленье
Нанес не Гамлет. Гамлет — ни при чем.
Кто ж этому виной? Его безумье.
А если так, то Гамлет сам истец
И Гамлетов недуг — его обидчик.
Здесь весь Гамлет: он страдает тяжелой болезнью; в
убийстве Полония, в схватке с Лаэртом он отрешен от
самого себя, он сделал это (все вообще), не быв самим
собой; это сделал не Гамлет; его странная рассеян-
ность, которая отдает его во власть какой-то силы, его
безумие, его «затменье». Король и королева говорят об
убийстве Полония, да и обо всем можно сказать то же:
Королева
Рвет и мечет, как прибой,
Когда он с ветром спорит, кто сильнее.
15*
 
452	Л. С. Вы готский. Психология искусства
В бреду услышал шорох за ковром
И с криком: «Крысы!», выхватив рапиру,
Убил одним ударом старика,
Стоявшего в засаде.
Король
В горячке принц Полония убил... (IV, 1).
Таковы все его поступки: он все время в течение
всей трагедии punish'd with sore distraction — он все
время отъединен от самого себя, — he's not himself, и
обо всем он может сказать: «оскорбленье нанес не Гам-
лет, Гамлет — ни при чем» *. Безумие — враг Гамлета,
его крест; он жертва своей «рассеянности». Вот смысл
Гамлета во всей трагедии: сам Гамлет будто «вынут из
самого себя», «невменяем», отсутствует все время, и, бу-
дучп не самим собой, он все время не здесь, это все «не
Гамлет», Hamlet does it not, etc. Вот высшая отъединен-
иость от самого себя. Он все время чувствовал себя,
как узник в оковах,— он скован все время. Гамлет сам
не свой, не — Гамлет, он «вынут из себя», он во власти
своего безумия, кто-то другой, чья-то неведомая рука
совершает все это — не Гамлет. В этом все, весь смысл
Гамлета. Теперь, перед поединком, Гамлет предчувст-
вует все. Наступает роковой «остаток дней». Гамлет
весь меняется. «Есть Божество», — говорит он после
убийства Полония. Он весь иной; и хотя он не идет с
намерением свершить все на поединке (это особенно
важно подчеркнуть), — безволия нет.
Горацио.Вы проиграете заклад, милорд.
Гамлет.Не думаю. С тех пор как он уехал во Францию, я
постоянно упражнялся. А тут еще льгота в мою пользу. Я вы-
играю. Но не поверишь, как нехорошо на душе у меня! Впрочем,
пустое.
Горацио.Нет, как же, добрейший принц!
Гамлет.Совершенные глупости. И вместе с тем какое-то пред-
чувствие, которое остановило бы женщину.
Горацио.Если у вас душа не на месте, слушайтесь ее. Я пой-
ду к ним навстречу и предупрежу, что вам не по себе.
Гамлет. Ни в коем случае. Надо быть выше суеверий. На все
господня воля. Даже в жизни и смерти воробья. Если чему-ни-
будь суждено случиться сейчас, значит, этого не придется до-
жидаться. Если не сейчас — все равно этого не миновать. Самое
главное — быть всегда наготове. Раз никто не знает своего смерт-
ного часа, отчего не собраться заблаговременно? Будь что бу-
дет!
* В оригинале: «Hamlet does it net, Hamlet denis it».
 
Приложение	453
Глубочайше потрясающий разговор. Гамлет пред-
чувствует, что надвигается страшное, он знает, что за-
клад он выиграет — он упражнялся беспрестанно (по
количеству ударов впоследствии это именно так), по у
него невыразимо тяжело на сердце. Это скорбь — пред-
чувственное переживание своей смерти 128*, но это ничего,
он презирает предчувствия не потому, что не верит
им,— у него пророческая душа, и он все предчувствует
заранее 129* — и это самое глубокое и важное. До явления
Тени он чувствует, что есть что-то недоброе, во время
разоблачения он говорит «о, дух прозренья», предчувст-
вует гибель Офелии, Гильденстерна и Розенкранца —
«тюрьма», Лаэрта — «есть кое-что опасное», короле-
вы — «сама погуби себя...», узнает тайну придворных,
подосланных королем, подслушивание Полония, тайну
пакетов, отъезд в Англию, — все решительно — в этом
смысл взаимоотношения его роли и фабулы пьесы. Те-
перь он предчувствует катастрофу в поединке — роко-
вую минуту трагедии, «остатка дней». Как эта минута,
это чувство минуты определено здесь: теперь — так, не
после; не после — так теперь; а не теперь — так, навер-
ное, после. Все совершается в свою минуту. Без воли
провидения не погибнет и воробей. Быть готовым — вот
все. Вот все. Этого нельзя комментировать: это все.
Таково состояние Гамлета теперь, таково его чувство
роковой минуты, катастрофического «остатка дней».
Он ощущает под влиянием неотразимых предчувствий,
такой скорбной тяжестью залегших в его сердце, в сво-
ей душе высшую готовность 130. Быть готовым — вот все.
Гамлет готов. Не решился, а готов; не решимость, а го-
товность. Вот отчего нет больше непонимания себя, упре-
ков, осуждения, несмотря на то, что он не идет испол-
нить свое намерение, — что особенно важно еще и еще
раз отметить и подчеркнуть.
Гамлет предчувствует в томящей скорби, что минута
пришла, срок исполнился, час пробил (вот отчего нет
безволия больше!), роковой, трагический «остаток дней»,
отведенный самой трагедией (всем ходом действия, всей
фатальным сцеплением крупных и мелких случайных
событий образованный «промежуток времени») для со-
вершения всего, замыкается.
Он готов: пусть будет — Let be!
 
454	Л.С. Выготский. Психология искусства
VII
Если мы сравним Гамлета, его положение и роль в
пьесе с магнитной стрелкой, находящейся в поле дейст-
вия магнитных сил, в водовороте — невидимыми ни-
тями протянутыми через трагедию и направляющими
ее, — то остальных действующих лиц в пьесе надо срав-
нить с железными, ненамагниченными стрелками, по-
павшими в то же поле: направляющее влияние маг-
нитных сил (лежащих за сценой) сказывается непо-
средственно в Гамлете, но через него их действие пере-
дается и «ненамагниченным» остальным лицам; как
магнитная стрелка магнетизирует железные, так Гам-
лет заражает всех трагическим. В этом смысле его роль
центральная в пьесе, — трагедии остальных лиц пока-
заны как бы вполоборота, в намеках, в штрихах, с той
только стороны, которой они обращены к Гамле-
ту; сами же по себе они протекают в стороне от
главного русла пьесы. И нас они все могут интересо-
вать только с этой стороны (той, которой они обраще-
ны к Гамлету), на которой отражается действие «маг-
нитных» сил трагедии, которая озаряется отблесками
трагического пламени. Из этого уже ясно, что не «ха-
рактеристика» их нужна нам, а только уяснение их ме-
ста и значения в трагедии, поскольку это необходимо
для того, чтобы наметить ход действия трагедии и вы-
явить ее смысл в целом, отражение и преломление в
них магнитных лучей. Прежде всего, переходя к дру-
гим действующим лицам, необходимо отметить резкую
грань, отделяющую Гамлета от них,— это совсем иные
люди, два мира в трагедии: Гамлет и остальные, ночь
и день в драме. Гамлет подлинно трагический герой,
герой трагедии, носитель ее начала, и поэтому эта пье-
са есть именно трагедия о Гамлете, принце Датском.
У остальных действующих лиц есть драматические
коллизии (не у всех), борьба с внешними и внутренни-
ми препятствиями, одним словом, все те моменты пе-
реживаний, которые характерны для драмы и могли
бы каждое из этих лиц сделать героем самостоятель-
ной, отдельной драмы; это суть лица драматические в
пьесе по смыслу роли и по качеству переживаний. Но
нам интересны не сами по себе отдельные драмы этих
лиц, как бы выделенные из трагедии, а только падаю-

 
Приложение	455
щий на них отсвет, отблеск трагического пламени, ко-
торый делает их из возможных героев отдельных, вы-
деленных драм — трагическими жертвами трагедии о
Гамлете.
Прежде всего по силе и яркости трагического от-
блеска невольно нужно остановиться на Офелии. Образ
Офелии глубоко необходим трагедии, без него она не
полна, не имеет своего смысла. Этот достигший послед-
них глубин поэзии и запечатленный их неземным пла-
менем образ как бы господствует над всей трагедией,
над ее «музыкой», составляя постоянный, слышимый
все время ее «подголосок», аккомпанемент тихо, па
много нот ниже основной мелодии, звучащей под
(над) ней. Трагедия Офелии та же, что и трагедия
Гамлета, но в ином воплощении, в ином проявлении, в
иной проекции, в ином отражении — или, лучше ска-
зать, в иной лирике, в иной музыке. Вот эта лирика ее
трагедии (лирикой трагедии мы называем глубоко ли-
рическое по существу переживание героем своей тра-
гедии, то есть то, как Офелия сама переживает свою
трагедию) составляет под легким покровом высшей поэ-
зии самое глубинное место трагедии. Офелия связана
с фабулой пьесы двояко (и тем самым двумя истока-
ми входит в главное русло пьесы, но есть у нее и осо-
бое русло своей трагедии, которое, видимо, не соединя-
ется с общим, но внутренне глубоко ему родственно,
кровно с ним связано): через то же мистическое нача-
ло своей жизни, рождение связью кровной, семенной,
убитым отцом, начало отцовства, и через Гамлета —
мистической связью любви (мы имеем в виду здесь на-
метить «магнетические» связи, а не формальные, внеш-
ние). Первое — это и есть основная тема всей траге-
дии131* — общая ее трагическая почва: Гамлет, Офе-
лия, Лаэрт, Фортинбрас — все это трагические дети
умерших отцов; тема этих образов одна; почва их —
трагическая, общая; но тема разработана в четырех
образах, из которых глубоко важен каждый, но наибо-
лее интересен после Гамлета — один. Второе — через
любовь Гамлета связывает ее со всей семейной траге-
дией его, с королевой-матерью, и, таким образом, свя-
зывает этих двух женщин в пьесе — мать и невесту
Гамлета, не ставшую женой и матерью. И грех коро-
левы, грех матери, отозвался в ней, в невесте, — пре-

 
456	Л. С. Выготский. Психология искусства
кращением брака, отказом от рождения, материнства.
И оба эти — внутренне связаны между собой в своем
интимном переплетении. Офелия обрисована очень
смутно, неуловимо; это один из самых неисчерпаемо-
глубоких и сокровенно-очаровательных по силе чистой
поэзии образов. Но все же обе эти связи можно свести
к одной в драму Офелии, любящей трагического Гам-
лета, вплетается через Гамлета (ибо обе нити идут че-
рез него — убитый отец и любовь!) «магнетическая»
нить, которая бросает на всю ее драму особый отблеск,
связывает ее всю и притягивает к гибели. И брат и
отец глубоко чувствуют гибельность любви Гамлета,
волнуемые смутным ощущением ее трагической осно-
вы («Гамлет — раб рождения» etc. см. гл. II). Офелия
сама говорит на вопрос отца: «Не знаю я, что думать
мне...» (I, 3). Офелия знает один ответ на требования
отца порвать с Гамлетом: «Я повинуюсь». Момент глу-
боко важный (сравни с Гамлетом — поездка в Виттен-
берг, Англию), указывающий в проекции на житейско-
семейные отношения, ее податливость, покорность (го-
товность) «магнитным» нитям, мистическую сущность
ее глубоко пассивной, женской души. Гамлета, пришед-
шего прощаться, — она все еще не знает, что думать,
не понимает, — она испугалась: «Боже правый! В каком
я перепуге». И на вопрос отца: «От страсти обезу-
мел?» — Офелия: «Не скажу, но опасаюсь» (II, 1).
Вот, хоть она и не знает, что думать о нем, она почув-
ствовала все — она ужаснулась, она боится. Ее рассказ
об этой сцене должен быть положен в основание все-
го Гамлета. Королева хочет, чтоб она стала женой
Гамлета:
Я вам желаю,
Офелия, чтоб ваша красота
Была единственной болезнью принца,
А ваша добродетель навела
Его на путь, к его и вашей чести (III, 1).
И над могилой — опять то же самое. Первая ее мука —
это любовь Гамлета. После подстроенного свидания с
ним она прямо говорит: все, все погибло. И свою муку
она определяет, как воспринимание трагедии Гамлета
(слышать разногласящую игру колокольчиков и т. д.—
см. выше), как отражение его трагедии: «Боже мой!

 
Приложение	457
Куда все скрылось? Что передо мной?» В этом ее тра-
гедия, но это еще не воплотившаяся трагедия: она есть
отраженная трагедия Гамлета, и это надо выявить.
Еще один глубоко важный «лирический момент»: Офе-
лия молится за него — он просил ее помянуть свои гре-
хи в молитвах?
Офелия. «Святые силы, помогите ему! Силы не-
бесные, исцелите его!» Это молитвенное в Офелии, что
возвышается над трагедией, и завершает и преодолева-
ет ее (ср. солдаты: Горацио. «Небо да сохранит
его!» Maрцелл. «Да будет так» (I, 1). Это молитва
за Гамлета, но об этом дальше. Образ ее обрисован в
высшей степени неуловимо. В этой сцене, как и в сце-
не представления, она почти не говорит, только пода-
ет реплики, поддерживая разговор, и эта ее невыска-
занностъ132* в трагедии придает немало очарования ее
роли: вся она полусвет, полутень. И этот незначитель-
ный характер ее разговора (только реплики) весьма
замечателен. Это Офелия до безумия. Ее трагедия на-
чинается тогда, когда Гамлет убивает ее отца. Здесь
оба русла ее трагедии соединяются: трагическая лю-
бовь Гамлета и убийство им же отца. Это сводит ее с
ума и убивает впоследствии, ведет к гибели. Недаром
Гамлет назвал ее отца Евфаем — есть в ее смерти что-
то жертвенное (за отца и вообще), как было молитвен-
ное в ее безумии. Связь с иным миром через убитого
отца, смерть которого по мистической связи отдается в
дочери, проявляется у нее тоже в «ином бытии», в бе-
зумии. Офелия в безумии является к королеве — это
глубоко замечательно: точно в ней отозвался грех ко-
ролевы, который она искупает. Недаром Гамлет прямо
связывает мысль о позоре матери с разрывом с невес-
той: «имя женщины — хрупкость» — смысл его разгово-
ра, недаром он посылает ее в монастырь; браков боль-
ше не будет, не надо рождений, она умирает небрач-
ной — искупительной, жертвенной смертью в трагедии.
Прежде чем появиться, она опять является в рассказе
придворного королеве.
Королева
Я не приму ее.
Горацио
Она шумит.
И в самом деле, видно, помешалась.
Ее так жалко!
 
458	Л. С. Выготский. Психология искусства
Королева
Что такое с ней?
Горацио
Все тужит об отце, подозревает
Во всем обман, сжимает кулаки,
Бьет в грудь себя и плачет и бормочет
Бессмыслицу. В ее речах сумбур,
Но кто услышит, для того находка.
Из этих фраз, ужимок и кивков
Выуживает каждый, что захочет,
И думает, нет дыма без огня,
И здесь следы какой-то страшной тайны (IV, 5).
Вот ее безумие — плачущее, темное, видимо бессмыс-
ленное, но самая бессвязность которого весьма глубо-
ка, пересыпанная бредом об отце, биением в грудь,
жестами, — все оно наводит на мысль, что в нем есть
что-то хоть и неопределенное, но ужасное. Нигде так
слово не бессильно, даже в Гамлете, как в сценах без-
умия Офелии — это глубины поэзии, ее последние глу-
бины, не освещаемые ни одним лучом; свет этого безу-
мия — необычный и странный — неразложим 133*. Все
впечатление совершенно непередаваемо. Ее безумный
бред переплетает Гамлета и отца. Здесь тоже видение
отца, его тени, она видит старика с белыми волосами.
В ее безумии — все о смерти и саване. Король говорит:
«Воображаемый разговор с отцом».
Офелия.Об этом не надо распространяться.
Король.Скорбь об отце свела ее с ума.
Есть в ее безумии, в самом тоне ее речи, замедлен-
но-ритмическом, что-то скорбно-молитвенное: ее песен-
ка о пилигриме, который пошел по святым местам боси-
ком и во власянице, и о его смерти:
Помер, леди, помер он,
Помер, только слег,
В головах зеленый дрок,
Камушек у ног.
Офелия — молитвенное начало в трагедии:
Офелия.Хорошо, награди вас бог... Вот знай после этого, что
пас ожидает. Благослови бог вашу трапезу!.. Надеюсь, все к
лучшему. Надо быть терпеливой. Но не могу не плакать, как
подумаю, что его положили в сырую землю... Поворачивай, моя
карета! Покойной ночи, леди. Покойной ночи, дорогие леди. По-
койной ночи. Покойной ночи.
Как сходит на нее тень смерти: в самом ритме этих
слов есть что-то невыразимо трогательное, просветлен-

 
Приложение	459
ное слезами, вознесенное в печали, нежно-молитвенное,
самое женское.
Лаэрт говорит:
Когда отцов уносит смерть, то следом
Безумье добивает дочерей.
Любовь склонна по доброй воле к жертвам
И платит самой дорогой ценой
Дань нежности умершим.
Вот смысл ее безумия — непонятный смысл.
Неу nоn nonny, nonny, hey nonny... You must sing «Down a-down,
and you call him a-down-a». O, how the wheell decomes it.
Вот ее припев: точно тень смерти уже осенила ее — не-
брачную, обреченную монашенку. Сцена с цветами не-
передаваема: символика цветов так близка ее безумию,
что цветы — его единственный язык.
Лаэрт
Болезни, муке и кромешной тьме
Она очарованье сообщает.
И недаром королева, осыпая ее могилу, ее девствен-
ный гроб цветами, говорит, разбрасывая цветы: «Неж-
нейшее — нежнейшей. Спи с миром» (V, I), и Лаэрт го-
ворит: «Опускайте гроб! Пусть из ее неоскверненной
плоти взрастут фиалки!» Чистота ее девственного, от-
казавшегося от рождений, брака («неоскверненная»),
образа — все связывается с цветами. В ее песне цветов
вместе со скорбной мелодией тягучего аромата увяд-
ших со смертью отца фиалок звучит целая гамма запа-
хов, ароматов. И эта молитвенная, певучая скорбь смер-
ти, где уловлен самый внутренний ритм слез, их душа,
их интимное:
Неужто он не придет?
Неужто он не придет?
Нет, помер он
И погребен,
И за тобой черед.
А были снежной белизны
Его седин волнистых льны,
Но помер он,
И вот
За упокой его души
Молиться мы должны,
И за все души христианские, господи помилуй!
Ну, храни вас бог (IV, 5).
 
460	Л. С. Выготский. Психология искусства
Вот видение отца в песне. Об ее безумии можно ска-
зать словами Лаэрта: «Набор слов почище иного смыс-
ла». В нем есть глубочайший (музыкальный), хоть и
неизреченный смысл, что-то молитвенное звучит в ее
скорби, напевах, цветах. В ее песнях об обманутой де-
вушке — отголосок трагического изъяна, ведущего к ги-
бели, отвергнутой любви, связавшей ее с Гамлетом,
уподобляет это потере девичества — эта любовь сдела-
ла ее иной, обрекла смерти. Тень смерти пала на нее:
магнитные нити трагедии связали и опутали. Опять в
рассказе королевы туманный покров набрасывается
на это.
Королева.
Лаэрт!
Офелия, бедняжка, утонула.
Лаэрт
Как, утонула? Где? Не может быть!
Королева
Над речкой ива свесила седую
Листву в поток. Сюда она пришла
Гирлянды плесть из лютика, крапивы,
Купав и цвета с красным хохолком,
Который пастухи зовут так грубо,
А девушки — ногтями мертвеца.
Ей травами увить хотелось иву,
Взялась за сук, а он и подломись,
И, как была, с копной цветных трофеев,
Она в поток обрушилась. Сперва
Ее держало платье, раздуваясь,
И, как русалку, поверху несло.
Она из старых песен что-то пела,
Как бы не ведая своей беды
Или как существо речной породы,
Но долго это длиться не могло,
И вымокшее платье потащило
Ее от песен старины на дно,
В муть смерти.
Лаэрт
Утонула!
Королева
Утонула! (IV, 7).
Это удивительный рассказ: самая смерть ее (полуса-
моубийство!) глубоко изумительна: полугибель, полу-
самоубийство — сук обломился, но она шла навстречу
смерти, пела отрывки старых песен, плыла с цветами,
венками и утонула. Магнитные нити вплелись в ее вен-
ки и потянули книзу, она пошла. Итак, до конца пьесы
остается нерешенным вопрос: неизвестно — сама ли она
искала смерти, или погибла помимо своей воли. Эта

 
Приложение	461
смерть на грани того и другого, когда то и другое
сливается, когда нельзя различить, сама ли она уто-
нула или не сама — последняя глубина непостижимо-
сти, последняя тайна воли и смерти. Так в рассказе ко-
ролевы то и другое слилось. И в замечательном разговоре
могильщиков, где под грубой диалектикой запутавших-
ся, мудрствующих мужиков, сбившихся в юридических
тонкостях, с удивительной силой иносказательности
вскрывается этот же, вопрос о смерти или самоубийст-
ве, о неразделенности того и другого, — окончательная
неразрешимость этого выявлена ясно (акт V, сц. 1).
Во всяком случае, они говорят о самоубийстве. Гамлет
там же говорит, видя похоронную процессию: «Как
искажен порядок! Это знак, что мы на проводах само-
убийцы». И священник говорит о погребении (могиль-
щики тоже об этом).
Священник. Кончина ее темна... Мы осквернили б святой
обряд, когда над нею реквием пропели, как над другими.
Что-то молитвенное было в ее скорби и безумии;
что-то искупительное, жертвенное в смерти. Этот глу-
бочайший образ отрекшейся от браков, рождений дев-
ственной Офелии, весь сотканный из скорби молитвен-
ного безумия, из просветленного ритма слез, интимней-
шей печальной нежности души, невестной, женской, де-
вической, не только глубоко важен для «музыки траге-
дии» — он глубоко вплетен в самый ход действия. Не-
даром Лаэрт указывает на «действенное» влияние ее
безумия.
Будь ты в уме и добивайся мщенья,
Ты б не могла подействовать сильней (IV, 5).
И недаром он говорит, как только видит ее:
Свидетель бог, я полностью воздам ,
За твой угасший разум...
И еще поводы к мщению:
Лаэрт
Итак, забыть про смерть отца и ужас,
Нависший над сестрою? А меж тем —
Хоть дела не поправить похвалами —
Свет не видал еще таких сестер.
Нет, месть моя придет! (IV, 7).
И над ее гробом проклинает он Гамлета:
Трижды тридцать казней
 
462	Л. С. Выготский. Психология искусства
Свались втройне на голову того,
От чьих злодейств твой острый ум затмился!.. (V, 1).
И здесь, на кладбище, перед гробом Офелии про-
исходит вся сцена, точно образ мертвой Офелии носит-
ся над ней все время,— в ее могиле завязывается борь-
ба Гамлета и Лаэрта, символизирующая их роковой
поединок, который решил все, когда Гамлет, уже стоя
в могиле (и Лаэрт тоже), будучи убит,— делает свое
дело. Если вообще сцена на кладбище — первая сцена
пятого акта — показывает кладбищенскую основу, «за-
могильную» сторону катастрофы,— вторая сцена того
же акта (в обеих сценах происходит одно и то же —
поединок Лаэрта и Гамлета, о смысле первой сцены —
дальше, но смысл их первого поединка тот, что он про-
исходит в могиле — во время рокового поединка они
тоже оба стоят в могиле) связана с образом умершей
Офелии, который возносится и над катастрофой, оза-
ряя и ее иным светом. Трагедия Офелии, точно лири-
ческий аккомпанемент, который возвышается над целой
пьесой, полный страшной муки невыразимости, глубо-
чайших и темных, таинственных и сокровенных мело-
дпн, который непонятным и чудесным образом выяв-
ляет и заключает в себе,— самое волнующее, самое
намекающее и трогательно-больное, самое глубокое и
темное, но самое преодоленно-просветленно-трагичес-
кое, самое мистическое в целой пьесе. Так трагедия пе-
реходит в молитву. Ее образ, сотканный из молитвен-
ного безумия, ритмической слезности (то есть самой
сущности слез) и удивительных теней полужеланной,
полукатастрофической смерти, овеянной зеркальной пе-
чалью плачущей воды, и ивы, и венков, и мертвых цве-
тов,— точно меняет тон всей скорби трагедии, застав-
ляет ее звучать по-иному, преодолевает и просветляет
ее; точно жертвенным, и искупительным, и молитвен-
ным — придает религиозное освещение трагедии.
Но о религии трагедии — дальше.
VIII
Для выяснения общего хода действия трагедии, не-
обходимого для рассмотрения катастрофы, остается
еще сказать несколько слов об остальных действующих
лицах: короле, королеве, Лаэрте, Полонии, Фортинбра-

 
Приложение	 463
се, Горацио и др. Образ королевы, матери Гамлета, не-
посредственно примыкает к образу Офелии. Она свя-
зана с завязкой трагедии, но и ее образ — женственно-
расплывчатый, так что до конца пьесы остается совер-
шенно невыясненным, знала ли она о преступлении ее
мужа или нет 134*. Ее пугает скорбь Гамлета, она хоте-
ла бы помирить его с королем, с ней он делится свои-
ми планами,— так что она пассивно, недейственно со-
путствует ему во всем в пьесе. И вместе с ним она не-
избежно, не зная ни о чем, идет к гибели. Ей неизвест-
но, что Клавдий убил ее первого мужа,— она не посвя-
щена в его замыслы — и в замысел убить Гамлета —
и падает сама жертвой этого. Когда Полоний будто
сыскал причину расстройства принца, она знает, что
одна причина: смерть мужа и поспешный брак, в ко-
тором и она чувствует что-то преступное, и все же она
еще обманывается и хочет увидеть счастье сына с Офе-
лией, осыпать цветами их брачное ложе. В ее грехе
есть какая-то наивность, которая ее и губит,— король
предупреждает ее не пить, она настаивает и выпивает:
в сцене представления, как и в сцене катастрофы,
эта "наивность" греха ясна. «Что с его величеством?» —
спрашивает она у короля, смущенного «мышеловкой»
(акт III, сц. 2). Есть поэтому что-то страшное в ее ги-
бели — она гибнет сама, ее никто не губит. Ее все же
глубоко пугает безумие Гамлета, она чувствует его ги-
бельность — во время разговора с ним она, видя «па-
лившееся» в нем убийство, вскрикивает, что и губит
Полония. И после слов-кинжалов Гамлета эта слабая
и безвольная женщина приходит в ужас от того, что
она так просто делала, не зная даже, что это — грех.
Королева. Что я такого сделала, что ты так груб со мной?
...Нельзя ль узнать, в чем дела существо, к которому так гром-
ко предисловье? (III, 4).
Она должна выведать у Гамлета причину его скорби —
таков смысл его свидания с ней, но вместо этого — сла-
бая мать — она слушает упреки сына. Она приходит в
ужас:
Гамлет, перестань!
Ты повернул глаза зрачками в душу,
А там повсюду пятна черноты,
И их ничем не смыть.
...Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!
 
464	Л. С. Выготский. Психология искусства
И Тень говорит: мать в ужасе. Но после всего она
спрашивает: «Что ж теперь мне делать?» — и это пока-
зывает, что делать ей нечего, ей нельзя спастись, и Гам-
лет говорит ей о гибели. Ее глубоко пугает безумие
Гамлета.
Король
В глубоких этих вздохах что-то есть.
Нельзя ль перевести их попонятней?
Где сын ваш?
Королева
О, что сейчас случилось! (IV, 1)
Но и тут она любит Гамлета:
Сквозь бред в нем блещут искорки добра,
Как золота крупицы в грубом камне.
Он плачет о случившемся навзрыд.
Безумная Офелия пугает ее — у нее все тяжкие вздохи.
Королева
Я не приму ее.
...Больной душе и совести усталой
Во всем беды мерещится начало.
Так именно утайками вина
Разоблачать себя осуждена (IV, 5).
Она любит короля — это искренность греха, непосред-
ственность, первоприродность его. В сцене, когда Лаэрт
бросается с толпою черни на дворец, она не успокаи-
вает его. «Но не король тому виной»,— говорит она о
смерти Полония. Горе она не предчувствует и придя
объявить о смерти Офелии: «Несчастье за несчасть-
ем...» (IV, 7). Она не только не замешана в убийстве
Гамлета, она боится за него — во время схватки на
кладбище она говорит Лаэрту: «Не трогайте его»,
И она защищает его:
Не обращайте па него вниманья.
Когда пройдет припадок, он опять
Придет в себя и станет тих, как голубь (V, 1).
И это она просит его помириться перед поединком с Ла-
эртом. Есть в ее образе, бездейственном, пассивном,
что-то ужасное — эта слабость природы, греховность
самого естества (рождающего, матери, дающего жизнь),
его естественность и глубокая первоприродность. Ее
греху нет объяснения — Гамлет прав — это не любовь,
не расчет, какой-то черный демон, играя в жмурки,

 
Приложение	465
толкнул ее,— это сам грех, ни для чего, сам по себе, в
своей природной слабости и невинности. И есть поэто-
му что-то ужасное в ее неизбежной гибели. Ее влекут
нити к гибели — неудержимо, неотразимо, на всем ее
образе греховной невинности лежит отблеск страшного
огня, который пугает ее и на ее душу налагает тяжкое
бремя трагедии. Таков ее образ: на ее судьбе яснее все-
го общий закон трагедии — ее пантомимы, который гос-
подствует над всем действием и неизбежно ведет к ка-
тастрофе, в которой весь смысл трагедии: во время тра-
гедии она не действует, она впутана в завязку трагедии
(убийство), которая господствует над всей пьесой, я
неизбежно подводится в развязке под завершающий,
губительный меч катастрофы, занесенный над всей тра-
гедией. И есть что-то странное в ее гибели — странен
самый образ ее смерти, она гибнет, и как будто сама,
случайно, и в то же время неизбежно, предопределенно
еще с завязки трагедии (слова Гамлета о ее гибели):
так все действующие лица пьесы, точно слепые лоша-
ди, ведут, сами того не зная, вертят роковое колесо
трагедии, подпадая в конце концов под него и поги-
бая 135*.
Король тоже изнемогает под тяжким бременем: он
тоже связан с завязкой пьесы, братоубийца, и это дела-
ет его главным лицом развязки, катастрофы. Собствен-
но, бездейственная борьба Гамлета с ним, в результа-
те которой оба противника поражены насмерть, и со-
ставляет все содержание трагедии, главное русло этой,
фабулы. Это те два сильнейших бойца, о которых го-
ворит Гамлет и между которыми попадают и гибнут
все остальные. Король в трагедии не преступник, его
преступление совершено до трагедии. Он хочет теперь
жить в мире с Гамлетом. Пьеса начинается с того, что
он хочет уладить — и это, видимо, удается ему — и внеш-
ние отношения, расстроенные со смертью брата, я
личные. Но в результате гибнет он и троном завладева-
ет Фортинбрас. Но о политической интриге ниже. Он
просит Гамлета отбросить скорбь — он чувствует в ней
что-то недоброе, не обычную скорбь сына по отце, а
нечто гибельное и ужасное. И все время тревога мрач-
ная овладевает его душой. И хотя Гамлет ничего не
предпринимает против него, но все же он все старает-
ся предупредить гибель, которую ощущает из его дел

 
466	Л. С. Выготский. Психология искусства
и слов, и идет навстречу ей, влекомый магнитными ни-
тями. В начале пьесы он думает, что еще все может
пойти хорошо: согласие принца остаться при дворе
смеется радостью в его душе, как радует его и желание
принца устроить представление, развеселиться. Через
Полония, Гильденстерна и Розенкранца он пытается вы-
ведать причину скорби Гамлета и сбить ее на другой
путь, бороться с ней, развеселить Гамлета,— так что те,
сами того не зная, попадают в круг борьбы, сами слу-
жат орудием короля, как и Лаэрт, и вместе с ним гиб-
нут. Есть много сходного у этих трех лиц и в роли их
всех в пьесе (ср. отношение Гамлета к другому при-
дворному, Озрику, акт V, сц. 2, с отношением к Поло-
иию— «облако-верблюд», акт III, сц. 2136*). Только роль
Полония и после смерти (ср. отец Гамлета) входит в
фабулу —через Офелию, Лаэрта. О смерти Гильден-
стерна и Розенкранца (кстати, то, что делают они вдво-
ем, не мог бы сделать никто один: удивительный худо-
жественный прием 137* — два придворных на одно лицо
и роль их такая же) извещают в завершительный мо-
мент трагедии, что глубоко важно. Эта связанность их
с королем и его судьбой — разговор обоих придворных
в ответ на приказание ехать с принцем в Англию:
Гильденстерн
Священно в корне это попеченье
О тысячах, которые живут
Лишь вашего величества заботой.
Розенкранц
Долг каждого — беречься от беды
Всей силой, предоставленной рассудку.
Какая ж осмотрительность нужна
Тому, от чьей сохранности зависит
Жизнь множества. Кончина короля —
Не просто смерть. Она уносит в бездну
Всех близстоящих. Это — колесо,
Торчащее у края горной кручи,
К которому приделан целый лес
Зубцов и перемычек. Эти зубья
Всех раньше, если рухнет колесо,
На части разлетятся. Вздох владыки
Во всех в ответ рождает стон великий (III, 3).
Они вовлечены в борьбу вместе с королем, и они хотят
с самого начала загнать Гамлета в тенета: поэтому ги-
бель короля есть их гибель. Их роль и судьба в пьесе
показывают нам это напряженное, гибельное поле меж

 
Приложение	467
бойцов, скрестивших мечи,— поле, в котором гибнет
все, что попадает туда. И недаром скорбь Гамлета так
пугает короля. Он с тревогой выслушивает сообщении
Полония: «О, не тяни. Не терпится узнать» (II, 2). Но
все напрасно: придворным не удалось выведать причи-
ну его скорби,— надежда на актеров, на развлечения.
Готовясь с Полонием подслушать разговор принца с
Офелией, он говорит:
Полоний
Все мы хороши:
Святым лицом и внешним благочестием
При случае и черта самого
Обсахарим.
Король(в сторону)
О. это слишком верно!
Он этим, как ремнем, меня огрел.
Ведь щеки шлюхи, если снять румяна,
Не так ужасны, как мои дела
Под слоем слов красивых.
О, как тяжко! (III, 1).
Он изнемогает все время — медленно гибнет: все по-
чти содержание сцен трагедии (разговоры Гамлета с
Офелией, придворными, Полонием, матерью, даже ак-
теры — все это устроено самим королем, и как и самая
последняя сцена, которая его губит), весь почти ее ме-
ханизм вызван тревогой, опасениями короля, которые ве-
дут его к гибели. Так что он сам все время готовит
свою гибель. Он идет к катастрофе не меньше, чем
Гамлет,— он спешит к своей гибели сам, идет навстре-
чу руке Гамлета. Все надежды падают: после разго-
вора с Офелией он прямо говорит, что принц болен не
любовью, что запало в его сердце семя, плод которо-
го будет опасен; он решается послать его в Англию,
соглашаясь все же, по предложению Полония, на раз-
говор королевы с ним (это все толчки его действий:
разговор с Офелией, решение послать в Англию; пред-
ставление усиливает окончательное это решение; разго-
вор с матерью и убийство Полония — решение погу-
бить его в Англии, возвращение принца, заговор с
Лаэртом). Глубоко важно отметить, что механизм дви-
жения действия весь в короле, а не в Гамлете; не будь
его, действие стояло бы на месте, потому что никто,
кроме него, ничего не предпринимает в пьесе, даже
Гамлет, и все проистекает из действий короля, роль

 
468	Л.С.Выготский. Психология искусства
Гамлета статическая в пьесе, не движущая, его поступ-
ки только вызваны поступками короля (убийство при-
дворных), так что как начало действия (убийство от-
ца Гамлета), так и весь механизм его дальнейшего
движения —в нем; он главное действующее лицо, а не
Гамлет. Раз корень всего действия в нем, очень важ-
но установить, помимо общего очерка его образа, подав-
ленного тяжким бременем, мотивы его действований:
они всегда сводятся к одному — к смутной боязни, тре-
воге, опасениям скорби Гамлета; все они вызваны од-
ним — предупредить несчастье; борьбу начинает ко-
роль, и все они неизбежно влекут его к гибели. Но
еще одно чрезвычайно важно: и у короля нет одного
плана в течение всего действия, планы меняются, не
удаются, выбираются новые, комбинируются с чужи-
ми (то Полония, то Лаэрта) — и в результате хоть он
и действует, но как единственный мотив его действий,
так и их характер ясно указывают, что и не план ко-
роля лежит в основе хода действия пьесы, что не он ее
ведет, а она (фабула) — его, что у пьесы свой план, ко-
торый господствует над его планами, употребляя их
по-своему, что этот план пьесы неотразимо влечет ко-
роля к гибели, что, противодействуя ей, король выпол-
няет сам план пьесы, подчиняется ему. Мудрость Гамле-
та, отсутствие у него плана, его пророческая готовность
состоит в постижении плана пьесы, в полном подчине-
нии ему. На представлении король выдал себя, выдал
себя и Гамлет. Вот почему это перелом действия в
пьесе.
Король
Я не люблю его и потакать
Безумью не намерен.
Надо ускорить его отъезд: «Пора забить в колодки этот
ужас, гуляющий на воле» (III, 3).
Такой невероятной тяжестью бремени душевного про-
никнута его молитва — удивительное место трагедии:
Король
Удушлив смрад злодейства моего.
На мне печать древнейшего проклятья:
Убийство брата. Жаждою горю,
Всем сердцем рвусь, но не могу молиться,
Помилованья нет такой вине.
Как человек с колеблющейся целью,
Не знаю, что начать, и ничего
 
Приложение	469
Не делаю. Когда бы кровью брата
Был весь покрыт я, разве и тогда
Омыть не в силах небо эти руки?
Что делала бы благость без злодейств?
Кого б тогда прощало милосердье?
Мы молимся, чтоб бог нам не дал пасть
Иль вызволил из глубины паденья.
Отчаиваться рано. Выше взор!
Я пал, чтоб встать. Какими же словами
Молиться тут? «Прости убийство мне»?
Нет, так нельзя. Я не вернул добычи.
При мне все то, зачем я убивал:
Моя корона, край и королева.
За что прощать того, кто тверд в грехе?
У нас нередко дело заминает
Преступник горстью золота в руке,
И самые плоды его злодейства
Есть откуп от законности. Не то
Там наверху. Там в подлинности голой
Лежат деянья наши без прикрас,
И мы должны на очной ставке с прошлым
Держать ответ. Так что же? Как мне быть?
Покаяться? Раскаянье всесильно.
Но что, когда и каяться нельзя!
Мучение! О грудь, чернее смерти!
О лужа, где, барахтаясь, душа
Все глубже вязнет! Ангелы, на помощь!
Скорей, колени, гнитесь! Сердца сталь,
Стань, как хрящи новорожденных, мягкой!
Все поправимо (III, 3).
Здесь весь король — он не может молиться, хотя и
хочет, разве нет у неба милосердия, чтобы простить
даже ужаснейшее преступление (это постоянная мо-
литвенностъ трагедии, обращение действующих лиц к
богу трагедии, который неотразимо ведет их к гибели),
разве павший не может быть прощен? Но молитва ему
не может помочь — в религии трагедии нет прощения,
нет искупления, нет молитвы, нет возврата; там один
обряд — жертва жизни, смерть, есть неотразимость ги-
бели,— в этом смысл трагедии. Нет раскаяния — послед-
ние слова молитвы короля передают весь ужас мрач-
ного отчаяния души, силящейся освободиться и вязну-
щей еще глубже,— страшное это состояние; он еще на-
деется па молитву: «все поправимо». Но во время его
безмолвной молитвы над ним занесен меч Гамлета —
таков смысл трагедии,— которому еще не пришла ми-
нута упасть, но который неизбежно упадет в назначен-
ный час. Молитвы нет:
 
470	Л. С. Выготский. Психология искусства
Слова парят, а чувства книзу гнут,
А слов без чувств вверху не признают.
Это метание в агонии, это погрязшая, вязнущая в ужа-
се душа короля — глубоко необходимый образ пьесы,
эта невозможность молитвы — ее необходимо-глубокая
черта. Теперь король знает свою гибель: он еще будет
бороться, но этим только сам вызовет и ускорит ее.
Убийство Гамлетом Полония пугает его:
Быть не может!
Так было б с нами, очутись мы там.
Что он на воле — вечная опасность
Для вас, для нас, для каждого, для всех (IV, 1).
Он чувствует, что в убийстве Полония он уже убит. Он
боится, что в убийстве Полония обвинят его. Гибель
надвигается.
Душа в тревоге и устрашена.
Вот как опасен он, пока на воле...
Сильную болезнь врачуют сильно действующим
средством (IV, 3).
И только просьба погубить принца в Англии — вся его
надежда:
Исполни это, Англия! При нем
Я буду таять, как в жару горячки.
Избавь меня от этого огня.
Пока он жив, нет жизни для меня.
Беды идут одна за другой: мщение Лаэрта сперва
обращено против короля.
Король
Повалят беды, так идут, Гертруда,
Не врозь, а скопом...
Эти страхи
Меня, Гертруда, стерегут везде
И подсекают, как осколки ядер (IV, 5).
Удар Лаэрта не только отвращен, но и обращен про-
тив Гамлета — они естественные союзники, у них один
враг, у них общее дело:
Король
Теперь ваш долг принять меня в друзья
И в сердце подписать мне оправданье.
Вы видите, тот самый человек,
Который вас лишил отца, пытался
Убить меня (IV, 7),
 
Приложение	471
Письма Гамлета открывают неудачу первого плана138*.
Он избирает орудием своим Лаэрта.
Король
Я буду направлять вас.
Лаэрт
Направляйте.
Но только не старайтесь помирить.
Король
Какой там мир! Напротив. Он вернулся,
И вновь его так просто не ушлешь.
Поэтому я повое придумал.
Я так его заставлю рисковать.
Что он погибнет сам, по доброй воле.
Его конец не поразит молвы,
И даже мать, не заподозрив козней,
Во всем увидит случай.
Лаэрт.Государь, Вы можете воспользоваться мною для ва-
шей цели.
Король.Все идет к тому.
Два плана замышлены сразу: один, обернувшись своим
острием, погубит Лаэрта, один королеву, и оба упадут
на короля — отравленная шпага, поражающая Гамлета,
и отравленный кубок. Признавая мщение Лаэрта за
отца, соединяясь с ним и помогая ему отметить за
убийство отца, король этим самым сам заносит над со-
бой меч Гамлета, тоже мстящий за убитого отца. И о
схватке на кладбище в могиле Офелии он говорит:
«Все идет к развязке» (V, 1). Нити завязаны, узел за-
тянут — он разрешится гибельно.
Лаэрт, который согласился быть орудием короля,
занимает странное место в трагедии. Его роль, видимо,
та же, что и Гамлета, оттеняет полную противополож-
ность их и всю безвольность Гамлета: он тоже мсти-
тель за убитого отца, гибнущий и отмщающий вместе.
Но он составляет полную противоположность Гамлету,
и в этом смысл его роли — в контрасте их обоих, в
нем то, чего нет в Гамлете. Он юноша, живущий во
Франции и пользующийся молодостью,— как все; он
весь здесь, он пользуется счастливым мгновением, как
советует ему король. Его пугает любовь Гамлета к Офе-
лии, и он предчувствует что-то недоброе. Из разговора
Полония и Рейнальдо (акт II, сц. 1) мы узнаем, как
живет Лаэрт, это сцена контраста Гамлету: все это к
нему неприложимо, все это по контрасту рисует его.
Игра, кутеж, разврат — обычные, по Полонию, недо-

 
472	Л. С. Выготский. Психология искусства
статки пылкости и легкомыслия, свойственных молодо-
сти, это «брызги свободы, вспышки, взрывы пылкого
характера, бурливость необузданной крови» — все то,
что не может быть связано даже в воображении с Гам-
летом: попойки, кутежи, игра, посещение «зазорных
домов разврата» — все то, что хоть и осуждается, но
делается всеми, и право на что признается за моло-
достью. После убийства отца он совершенно меняется:
взрыв мести заливает душу, бешенство отмщения, ко-
торое сперва направляется против короля,— его месть
кипит и бурлит в нем.
Королева
Спокойнее, Лаэрт.
Лаэрт
Найдись во мне спокойствия хоть капля,
И я стыдом покрою всех: себя,
Отца и мать. Могу ль я быть спокойным,
Когда я все утратил, что любил?..
Верьте слову:
Что тот, что этот свет — мне все равно.
Но будь, что будет, за отца родного
Я отомщу.
Король
А кто вам запретит?
Лаэрт
Никто, когда моя на это воля,
А средства— обойдусь и тем, что есть,
Не беспокойтесь (IV, 5).
Но и его волю, как и безволие Гамлета, трагедия упот-
ребляет по-своему. Расчет короля соединяется с пыл-
костью Лаэрта — он весь жаждет мести, он готов быть
орудием короля: «Увижу в церкви — глотку перерву».
На кладбище, только увидя Гамлета, он бросается
на Гамлета — их разнимают. В Гамлете есть что-то
опасное, чего благоразумие Лаэрта должно было бо-
яться: он сам подает отравленную шпагу Гамлету, ко-
торой тот убьет его; и он вовлечен в гибельный круг,
связан магнитными нитями и влечется к смерти. Необ-
ходимо отметить, что они вовсе не враги сами по себе,
но по необходимости. Гамлет говорит о схватке на
кладбище.
Мне совестно, Горацио, что я
С Лаэртом нашумел. В его несчастьях
Я вижу отражение своих
И помирюсь с ним. Но зачем наружу
Так громко выставлять свою печаль?
Я этим возмутился (V, 2).
 
Приложение	473
И перед поединком он обращается к нему с такой
речью, на которую Лаэрт лицемерно отвечает. Еще на
кладбище Гамлет (приведено выше) спрашивает у не-
го, почему он так относится к нему — ведь он любил
его, но не в этом дело: оба исполняют свои роли, на-
значенные им, и только по совершении всего оба при-
миряются, точно они не врагами были все время, по
исполняли роли врагов. Лаэрт по контрасту с Гамле-
том дополняет образ Фортинбраса, который связывает
также нитью общей политической интриги короля и Ла-
эрта. Эта общая политическая интрига, которой откры-
вается и заключается пьеса и которая составляет
крайние точки, полюсы ее фабулы, и проходит через
всю драму, в общих чертах такова: как и над семейной
частью фабулы, здесь господствует «пантомима» — со-
бытие, совершившееся до поднятия занавеса, которое
определило собой все: из рассказа Горацио мы узнаем
о поединке Гамлета и Фортинбраса отцов, победителем
из которого вышел Гамлет. Теперь, со смертью обоих,
и в Дании и в Норвегии царствуют братья их. Эта по-
литическая интрига, проходящая вне самой трагедии и
охватывающая ее как бы рамкой, придает особый
смысл всей фабуле, обеим ее частям, и недаром ката-
строфа заканчивается переходом датского престола к
Фортинбрасу, но об этом дальше. Сейчас надо выяс-
нить только ее в общих чертах, поскольку она связана с
образами короля, Лаэрта и Фортинбраса. Так что
здесь определены две крайние точки интриги — ее нача-
ло и ее конец. Все течение трагедии тянется ее нить,
проходя как бы извне, протекая в стороне от главного
русла действия и все же будучи связана с ним все вре-
мя: в роковые минуты трагедии эта связь обнаружи-
вается ясно. Роковое положение дел в Дании, гниль
ее, военные приготовления составляют фон трагедии.
Победа Гамлета ненадежна, и недаром Горацио и сол-
даты связывают появление Духа с прологом несчастий
для родины. Король говорит о том же:
Королевич Фортинбрас,
Не чтя нас ни во что и полагая,
Что после смерти братиной у нас
Развал в стране и все в разъединенье,
Возмнил такое о своей звезде,
Что надоел нам, требуя возврата
Потерянных отцовых областей,
 
474	Л. С. Выготский. Психология искусства
Которые достал себе по праву
Наш славный брат.
Совпадение слов: «развал в стране и все в разъеди-
пепье» с гамлетовскими «порвалась связь времен» —
не случайное. Король улаживает это мирным образом,
путем переговоров — послы просят дядю его остановить
все это, который и соглашается, но взамен этого просит
пропустить через Данию племянника с войском, иду-
щего на Польшу. Король соглашается, считая, таким
образом, все улаженным. Но этот пропуск (какая чер-
та бездейственности господствует и в политической ча-
сти фабулы: здесь все — рассказы, разговоры с посла-
ми, и Фортинбрас дважды только проходит с войском)
оказывается гибельным для Дании: все время как бы
происходит бездейственная борьба между Гамлетом и
Фортинбрасом, поединок отцов продолжается в сыновь-
ях, которые ни разу не встречаются в пьесе, и Фортин-
брас, проходя назад из Польши, попадает в ту самую
минуту, когда расшатавшееся и «вышедшее из пазов»
королевство почти гибнет, и он, бескровный победитель,
имеющий права на трон, получает его. Недаром он
сравнивает трупы с трупами на поле битвы: это все не
им убитые, не им побежденные противники, вот почему
он оказывает Гамлету воинские почести — он убитый
противник. И по фабуле — окончательный смысл пьесы
не в убийстве короля, а в восстановлении Фортинбраса,
к чему ведет вся драма139*. Эта интрига происходит
все время за сценой, о ней узнаем из рассказов Гора-
цио и послов, и только два раза проходит Фортин-
брас — первый, когда Гамлету бросается в глаза конт-
раст их,— туда, и в минуту катастрофы — обратно. Она
расширяет рамки фабулы: расшатанное, вышедшее из
пазов королевство, в котором что-то гнило, гибнет, и
пропуск Фортинбраса, как бы уладивший все политиче-
ские недоразумения, имеет, получает роковое значение.
Но эта интрига имеет глубокий смысл, она необходи-
мая часть фабулы трагедии — она прощупывается за
всем. Король все стремится уладить отношения с Нор-
вегией и дает согласие на пропуск Фортинбраса; Лаэр-
та толпа провозглашает королем — точно все, действи-
тельно, расшатано в королевстве, а семейная трагедия
переходит в государственную, охватывается народной,
и в «комнатную», интимную пьесу вводятся междуна-

 
Приложение	475
родные переговоры, посольства, народные восстания,
мятежи, ожидаемые войны, многотысячные войска.
Смысл этой части фабулы, так непосредственно свя-
занной с завязкой и развязкой трагедии и проходящей
через всю ее, будет выяснен дальше. Теперь же инте-
ресен только образ Фортинбраса, поскольку он оттеня-
ет опять по контрасту Гамлета. Гамлет тоже связан
с политической интригой: король боится его наказать,
так как он любим народом; он говорит, правда,
вскользь, что король стал между его надеждами и из-
бранием; и, главное, его связь непонятная — он дает
голос Фортинбрасу, предрекая его избрание, отдает ему
Данию, а своим рождением непонятно связан с роко-
вым поединком, лежащим в начале всей интриги.
Гамлет.Давно ли ты могильщиком?
Первыймогильщик.Изо всех дней в году — с того само-
го, как покойный король наш Гамлет одолел Фортинбраса.
Гамлет. А когда это было?
Первый могильщик. Аль не знаете? Это всякий дурак
знает. Это было как раз в тот день, когда родился молодой
Гамлет, тот самый, что сошел теперь с ума и послан в Англию.
Фортинбрас тоже мститель за убитого отца — не
знающий муки безволия — боговдохновенный често-
любец. Гамлет, чувствуя всю особенность его, отличие
от себя, восхищаясь им и не понимая себя (приведено
выше), уже предрекает его избрание: такие нужны
королевству, земле, энергичные, честолюбивые, без
трагедии. Полная противоположность Гамлету, его по-
бедитель, не знающий разлада с «this machine», он об-
рисован двумя-тремя штрихами и только с этой сторо-
ны. Но и его воля, как и Лаэрта, как и безволие Гам-
лета, подчинена трагедии, ее законам.
Особняком стоит Горацию. Он стоит вне трагедии,
не действователь, а ее созерцатель и рассказчик. Его
образ имеет больше значения для стиля трагедии — ее
рассказа, чем для ее действия. Действенная роль его
не очень значительная (соединение Гамлета с Тенью
отмечено выше), но «стилистическая» — чрезвычайно
значительная. Он символизирует зрителя, смотрящего
в молчании всю трагедию, ее рассказ, ее видимый
смысл. Гамлет характеризует его как недейственное
лицо:
 
476	Л.С.Выготский. Психология искусства
Ты знал страданья,
Не подавая виду, что страдал.
Ты сносишь все и равно благодарен
Судьбе за гнев и милости. Блажен,
В ком кровь и ум такого же состава.
Он не рожок под пальцами судьбы,
Чтоб петь, что та захочет.
О его роли после катастрофы — дальше. Ее рассказ-
чик, он испытывает от этого зрелища такое впечатле-
ние, что хочет покончить свою жизнь и остается жить
только для Гамлета, только по его просьбе. Это глубо-
ко важная черта стиля трагедии. Дальше идут лица
эпизодические: придворные, священники, офицеры, сол-
даты, послы, могильщики, актеры, матросы, вестники,
свита и т. д. Останавливаться на этих лицах не прихо-
дится: их роли всякий раз, когда это нужно было для
оттенения, попутно отмечались (Гамлет и солдаты, ак-
теры, могильщики,— как трудно ему говорить с мо-
гильщиками и легко с актерами, солдатами — те молят-
ся за него). Роль эпизодических лиц в пьесе ясна: не
принимая участия в ходе действия, они нужны в его
отдельных местах; их бегло очерченные образы (мо-
гильщики, актеры, придворные, солдаты и т. д.) глубо-
ко значительны и для стиля трагедии.
Здесь мы в самых общих чертах наметили образы
остальных действующих лиц — лишь постольку, по-
скольку это необходимо для выяснения хода действия
и его зависимости (связи, подчинения или господства)
от действующих лиц. Теперь остается в самых кратких
словах остановиться на общем обзоре фабулы пьесы,
хода действия в его целом, который неизбежно ведет
к катастрофе, завершая всю пьесу, и на подробном
выяснении самой катастрофы, что и составит предмет
следующей главы.
IX
Все время, в течение всей пьесы, ощущается, как в
обычный ход событий вплетается потусторонняя мисти-
ческая нить, которая неуловимо сказывается повсюду
и выявляет за обычной, причинной связью часто раз-
лезающейся на нити и оставляющей темные провалы,
иную, роковую и фатальную связь событий, определяю-
щую ход трагедии. Несмотря на всю видимую рас-

 
Приложение	477
плывчатостъ очертаний, туманность и неуловимость,
трагедия в сущности своей в высшей степени одноцент-
ренна, монономична, выдержана вся до последней чер-
ты. В ней все время господствует один какой-то закон
трагического тяготения, который неотразимо с самого
начала, с самого первого слова влечет к гибели. Вся
она — во всем течении своем, в каждой сцене, в каж-
дом слове — идет к гибели. Катастрофическое, роковое,
гибельное все нарастает, все близится, так что ката-
строфа не является чем-то, со стороны развязывающим
эту бесконечную ( то есть не имеющую конца в себе)
трагедию, а внутренним результатом, неотвратимой не-
избежностью внутреннего ее строения. Все время идет
к этой минуте, и в ней весь смысл, вся цель. И вот
минута настала, час пришел, срок исполнился.
Прежде чем перейти, однако, к самой этой минуте,
надо остановиться в двух словах на общем очертании
фабулы трагедии, поскольку она выяснилась из преды-
дущего рассмотрения, для того, чтобы показать, как
катастрофа неизбежно намечена в действии трагедии,
дана в самой ее завязке, прорастает в каждой ее сцене.
Собственно, все действие трагедии заключено в завяз-
ке, вынесенной за начало пьесы, .и в развязке; все ос-
тальное есть слова, бездействие. Из одного того, что
все действие заключено в катастрофе, что она — не по-
следний только аккорд, заключительный результат дей-
ствия, видно, что вся она дана в завязке трагедии. Стро-
ение фабулы нашей пьесы в высшей степени странное
и необычное: она разветвляется по двум руслам, из ко-
торых одно охватывает другое — политическая и се-
мейная интрига. Завязка того и другого отнесена по
времени до начала трагедии: два события господству-
ют над ней, определяя собой уже весь ход событий, как
пантомима определяет содержание пьесы. Это роковой
поединок Гамлета и Фортинбраса и братоубийственное
преступление Клавдия. Это крайние точки, полюсы обе-
их интриг, лежащие вне самой пьесы, до нее, которые,
как события, совершенные до начала ее, входят в пан-
томиму трагедии, в закон ее действия и, как пантоми-
ма, предопределяют роли в ней. Другие крайние точ-
ки, полюсы интриг в катастрофе: это невероятная по
насыщенности действием сцена, здесь разражается гро-
за, собиравшаяся все время, здесь через пустыни без-

 
478	Л. С. Выготский. Психология искусства
действенной трагедии проносится вихрь действия, здесь
оно собрано все в одной сцене, в одной минуте траге-
дии. Вся трагедия, которая протекает между этими
крайними точками, между полюсами действия,— без-
действенна; она заполнена в части политической интри-
ги переговорами, посольствами, рассказами о прош-
лом, и чисто «пантомимическими» — бессловными —
проходами по сцене Фортинбраса. И все же все время
чувствуется в этой части, наиболее бездейственной, ро-
ковое значение роли норвежского принца; его «прохо-
ды» по сцене освещены таким светом, что все время
чувствуется, как все в ней идет к этой минуте, решаю-
щей все. Политическая интрига проходит вне главного
русла действия, охватывает его извне и, точно развер-
тывающаяся нить семейной интриги, поворачивает ко-
лесо политической. Значение этой политической интри-
ги глубоко важное, это не просто фон, обстановка тра-
гедии. Она, совершенно неразработанная, намеченная
общими, схематическими, упрощенными линиями, «пан-
томимическими» чертами, вся предопределенная «пан-
томимой» поединка, немотивированная, раздвигает рам-
ки фабулы и, будучи придана пьесе извне, выносит
фабулу из-под власти действующих лиц, из-под подчи-
нения характерам, причинам, случайностям и, охваты-
вая семейную историю кольцом, возносит над ней, над
целой фабулой, над всей пьесой пантомиму трагедии,
утверждая господство над ней немотивированного,
единственного закона: так надо трагедии. Так что фор-
малъно, внешне — целью всей фабулы пьесы, ее зада-
чей было не убийства короля и др., а восстановление,
победа Фортинбраса — недейственная, необъясненная,
произвольно внесенная в фабулу пьесы, ибо это есть
ее конечный, крайний, «целевой» пункт, к которому она
все идет. Ход действия семейной интриги протекает
параллельно все время, сливаясь и совпадая с полити-
ческой в последней точке. Здесь тоже — все действие
сосредоточено исключительно в завязке, отнесенной ко
времени до начала трагедии, и в катастрофе, что одно
уже показывает, что вся она дана в завязке, существу-
ет уже в ней, так как между ними, между этими двумя
крайними точками действия нет, ничто новое не возни-
кает. Так что и здесь вынесенная за трагедию, за ее
начало пантомима господствует над всем действием.

 
Приложение	479
Чем же заполнена вся трагедия, то есть все между эти-
ми крайними точками? Все время, в каждой сцене, в 
каждом слове, в каждом движении своем — трагедия
идет неуклонно к катастрофе, к одной минуте. Над ней
точно таинственными силами трагического тяготения
вознеслась завязка и заставляет возникать в ней от-
блески гибели, влечет ее к гибели. Вся пьеса заполне-
на бездействием, насыщенным мистическим ритмом
внутреннего движения трагедии к катастрофе. Здесь не-
удавшиеся планы, случайности, разговоры, томления
бессилия, муки слепоты — и все, все к одному, к одной
минуте, которая разрешает все, которая возникает не
из планов действующих лиц, не из действия их, а под-
чиняет их себе, господствует над ними. Завязанный до
начала трагедии узел все затягивается и затягивается
и разрешается в нужную минуту. Ход действия пьесы
или, вернее, бездействия таков в общих чертах: с са-
мого начала ощущается что-то уныло-зловещее, еще
есть надежды, что все пойдет хорошо, но мрачные
предчувствия оправдываются, спасения нет. Это чувст-
вует Гамлет, этого боятся все смутно и слепо, но все
же есть еще надежды, что все уладится, все пойдет
хорошо; здесь еще колебания ритма гибели (вся тра-
гедия исполнена этого внутреннего, мистического ритма
гибели — не в нем ли и смысл трагического?) — сцепа
на сцене, перелом в ходе действия, поворотный пункт,
кульминационная точка бездействия, после которой вся
пьеса неудержимо идет к гибели. Эта сцена, по фабуле
открывающая замыслы, тайны, срывающая маски с
противников, выявляет самую символику сцены, смысл,
ролей, господство пантомимы. Сперва перед зрителями
проходят пантомимы пьесы — ее схема, ее скелет, ее
фабулы, ее извлеченное действие,— потом уже сама пье-
са, где актеры исполняют только роли, предопределен-
ные пантомимой (клятвы королевы и слова короля —
приведено выше) 140*. Это самая центральная сцена
драмы. Неотразимость «пантомимы» трагедии, неуклон-
но ведущей ее к одному, ощущается ясно. После этого
(как, впрочем, и события до этого, но в скрытой, невы-
явленной форме) все события фабулы — убийство По-
лония, смерть Офелии, поездка в Англию — только
толчки, внешние удары, биения этого ритма гибели, а
чувствования, переживания героев, на которых мы ос-

 
480	Л. С. Выготский. Психология искусства
танавливались выше, вся лирика трагедии — только
ощущения и отражения этого ритма, который и их под-
чиняет себе. Перед самой минутой ритм замедляется,
понижается, наступает тишина, которая насыщена та-
ким предчувствием гибели, что делает совершенно по-
нятным весь мистический ужас, с которым все встреча-
ют дворцовую «потеху» — поединок, чувствуя, что минута
пришла. Пятый акт делится на две сцены, одина-
ковые почти по действующим лицам и по «пантомиме»
их: первая на кладбище — все за гробом Офелии, смот-
рят борьбу Гамлета и Лаэрта в ее могиле, вторая —
катастрофа во дворце. Здесь точно в двух проекциях
одно и то же, один акт в двух сценах, точно показана
потусторонняя, замогильная сторона катастрофы, клад-
бищенская, мертвая сторона этого акта. «Пантомими-
чески» борьба принца и Лаэрта в могиле предсказыва-
ет их поединок и не только оттеняет его замогильную
сторону, посмертную, но и указывает на действитель-
ный посмертный характер их борьбы,— об этом дальше.
Веяние смерти и посмертного остается от этой сцены и
ощущается во время катастрофы, которая есть не что
иное, как всеобщая смерть. Так что замедление ритма
гибели — есть тишина смерти, повеявшая на край жиз-
ни. Такова кладбищенская основа катастрофы. Если
все время действие происходило на краю, на грани жиз-
ни, то теперь оно продвинулось к самой меже смерти
и, что самое ужасное и мистическое в пьесе, перешло
за эту межу смерти. Если все время мистическая нить
потустороннего неуловимо вплеталась в ход событий,
обнажаясь в Гамлете и отражаясь в ужасе и предчув-
ствиях остальных, то здесь эта потусторонняя, заку-
лисная сила начинает явно действовать. Вот почему нет
нигде такой потрясающей сцены, как эта: мистическое,
всегда скрытое, всегда смутно ощущаемое, всегда тай-
ное — здесь выявляется, обнажается и проявляется
в посмертном действии. Эта потусторонняя сила, ощу-
щавшаяся все время за ходом действия пьесы, здесь
ясно начинает проявляться141*. Здесь судьба траге-
дии — a divinity — уже «образует концы» — shapes our
ends.
После убийства Полония Гамлет говорит: будет ху-
же. Теперь оно пришло: срок исполнился, час пробил,
минута пришла, и свет этой минуты, зажегшийся от

 
Приложение	481
обнажившегося мистического пламени трагедии, невы-
носим для человеческих глаз. Эта сцена даже по сти-
лю представляет резкую противоположность всей пье-
се: в ней почти нет слов, до того она действенна, пере-
полнена действием, она сжата вся — по ней проносится
буквально вихрь действия, слова — только отрывистые,
короткие, как удары рапир,—вся она только в ремар-
ках, поясняющих действие. Едва ли есть сцена, в ко-
торой веяние смерти было бы так ощутительно, мисти-
ческий ужас которой был бы так силен. Гамлет не ос-
матривал рапир. Состязание начинается. Первый удар
наносит Гамлет. Король предлагает ему отравленный
кубок. Гамлет — это глубоко важно — сражается с ув-
лечением, он весь захвачен поединком, видит в нем не
одно состязание: он отказывается, хочет раньше кон-
чить. Гамлет наносит второй удар.
Король. Сын наш побеждает (V, 2).
Как он и предчувствовал, заклад он выиграл. Короле-
ва пьет за его успех.
Король. Не пей вина, Гертруда!
Королева. Я пить хочу. Прошу, позвольте мне.
Она пьет не ей назначенный отравленный кубок.
Король (в сторону). В бокале яд. Ей больше нет спасенья!
Лаэрт говорит королю: «А ну, теперь ударю я».
Король. Едва ль.
Лаэрт (в сторону). Хоть это против совести поступок.
Что же заставляет его против совести играть навя-
занную ему роль, совершив которую, он обратился к
Гамлету со словами любви и прощения? И Гамлет его
любит, но «не в этом дело» — они сыграют своп роли,
назначенные им пантомимой трагедии, убьют друг дру-
га. Лаэрт ранит Гамлета. Затем в схватке они меня-
ются рапирами и Гамлет ранит Лаэрта. Вот все заклю-
чено в ремарке, происходит без слов. Рапира отравлена,
и оба (в руке Гамлета теперь та же отравленная рапи-
ра) ранены смертельно.
Королева падает — ремарка сменяет ремарку.
Г а м л е т. Что с королевой?
Король. Обморок простой при виде крови.
Королева. Нет, неправда, Гамлет. Питье, питье! Отравлена!
Питье! (Умирает,)
15Зак. 83
 
482	Л. С. Выготский. Психология искусства
Уже отравленная, уже умирающая, уже со смертью
в крови, уже будучи не здесь, уже свесившись за грань,
уже оттуда открывает она, что питье отравлено. Тем-
ная волна подымается — и в миг захлестнула Гамле-
та (здесь важно подчеркнуть ход катастрофы — только
после нечаянной смерти королевы подымается эта вол-
на).
Гамлет
Средь нас измена!
Кто ее виновник? Найти его!
Лаэрт еще раньше почувствовал все.
Озрик
Откуда кровь, Лаэрт?
Лаэрт
Кулик попался.
Я ловко сети, Озрик, расставлял
И угодил в них за свое коварство.
И теперь, уже тоже оттуда, уже будучи убит (S'm
Kill'd), открывает все.
Лаэрт
Искать недалеко.
Ты умерщвлен, и нет тебе спасенья.
Всей жизни у тебя на полчаса.
Улики пред тобой. Рапира эта
Отравлена и с голым острием.
Я гибну сам за подлость и не встану.
Нет королевы. Больше не могу...
Всему король, король всему виновник!
Едва ли можно было вообразить, что в обстановке
реальной трагедии может быть с такой потрясающей
силой показано потустороннее вмешательство. Невоз-
можно представить себе положения, более реального
и вместе более мистического в одно и то же время:
здесь действие явно переступает межу, отделяющую
смерть от жизни, свешивается на грань, это есть сама
смерть — последняя черта, отделяющая жизнь от за-
гробного, на этой черте происходит действие. Здесь
взят момент невероятный: все эти люди — королева,
Лаэрт — уже не здесь, они уже смертельно ранены, от-
равлены, в них нет жизни и на полчаса, они действу-
ют здесь в удлиненную, растянутую, но именно в са-
мую минуту смерти, умирания. Одно приближение к
смерти создает отрешенность от мира и переносит ду-
шу за грань, а здесь взято состояние самой смерти,

*
 
Приложение	483
умирания: в минуту смерти, уже убитые, они делают
свое посмертное дело. Гамлет особенно: пока у него
еще нет намерения сейчас убить короля. Он уже
убит 142*, в нем нет жизни и на полчаса (удар нанесен
раньше), смерть уже началась, он уже в смерти, в его
руке очутился изменнический клинок, отравленный и
острый. Лаэрта Гамлет ранил уже в смерти, уже бу-
дучи ранен сам. Последние полчаса жизни — это уже
мертвецы, во власти смерти, делают свое посмертное
дело, свое загробное, ужасное дело.
Гамлет
Как, и рапира с ядом? Так ступай,
Отравленная сталь, по назначенью!
(Закалывает короля.)
Пусть яд, отрава сделает свою работу. И отравлен-
ный кубок заставляет он его выпить. Все обращается
против него — король умирает. Действие закончено.
Лаэрт сыграл свою роль —он больше не враг Гамлету.
Лаэрт
Ну, благородный Гамлет, а теперь
Прощу тебе я кровь свою с отцовой,
Ты ж мне — свою!
(Умирает.)
Гамлет следует за ним; теперь он уже там, здесь он
уже все сделал и знает все. Он уже умер. «Все конче-
но»,— говорит он.
Гамлет
Прости тебя господь.
Я тоже вслед. Все кончено, Гораций.
Простимся, королева! Бог с тобой!
А вы. немые зрители финала,
Ах, если б только время я имел,—
Но смерть — тупой конвойный и не любит,
Чтоб медлили,— я столько бы сказал...
Да пусть и так, все кончено, Гораций.
Ты жив. Расскажешь правду обо мне
Непосвященным.
Он уже знает все, он рассказал бы — бледным,
дрожащим, немым свидетелям свершившегося, имей он
время,— но let it be; он умер — I am dead,— Горацио
расскажет все. Но Горацио, этот безмолвный зритель
трагедии, зритель всех смертей, не хочет жить.
Горацио
Этого не будет.
Я не датчанин — римлянин скорей.
Здесь яд остался.
16*
 
484	Л. С. Выготский. Психология искусства
Гамлет
Если ты мужчина,
Дай кубок мне. Отдай его. Каким
Бесславием покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто!
Нет, если ты мне друг, то ты на время
Поступишься блаженством. Подыши
Еще трудами мира и поведай
Про жизнь мою.
Марш вдали и выстрелы за сценой.
Что за пальба вдали?
Озрик
Послам английским, проходя с победой
Из Польши, салютует Фортинбрас.
Гамлет
Гораций, я кончаюсь. Сила яда
Глушит меня. Уже меня в живых
Из Англии известья не застанут.
Предсказываю: выбор ваш падет
На Фортинбраса. За него мой голос 143*.
Скажи ему, как все произошло
И что к чему. Дальнейшее — молчанье.
(Умирает.)
Горацио остается жить по просьбе Гамлета — если он
муж, пусть отдаст кубок, нужно мужество, чтобы
жить в этом гадком мире и не отворить себе врата
блаженства одним ударом. Гамлет оттуда дает свой
посмертный, умирающий голос возвращающемуся в
это время (в эту минуту) Фортинбрасу, предрекая его
избрание. Горацио он завещает рассказать все, всю
трагедию; ему рассказать мешает смерть — он расска-
зал бы, но уносит в могилу тайну этого иного рассказа:
«дальнейшее — молчанье». (Умирает.) Гамлет умер. Его
трагедия кончилась. Завершается она молитвенно.
Горацио
Разбилось сердце редкостное.— Спи
Спокойным сном под ангельское пенье!
Трагедия Гамлета кончилась. В эту минуту приходят
послы из Англии уведомить о смерти двух придвор-
ных и несущий победу Фортинбрас144*.
Фортинбрас
Игра страстей еще как бы бушует.
В чертогах смерти, видно, пир горой,
Что столько жертв кровавых без разбора
Она нагромоздила.
Первый посол Просто страх берет.
Горацио хочет обо всем рассказать.
 
Приложение	485
Горацио
Я всенародно расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах,
Превратностях, убийствах по ошибке,
Наказанном двуличье и к концу —
О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников. Вот что имею я
Поведать вам.
Вот вся, в общей схеме, фабула трагедии, ее рас-
сказ, то, что завещал Гамлет передать,— остальное
молчание. Фортинбрас с грустью встречает свое
счастье: «Не в добрый час мне выпадает счастье».
И недаром он оказывает Гамлету воинские почес-
ти — он точно побежденный воин, и это — точно поле
битвы.
Победные фанфары Фортинбраса переходят в по-
хоронный марш: это музыка смерти, мелодия умира-
ния, песня могилы завершает трагедию. Трагедия за-
вершается смертью, «всеобщим умиранием», это поис-
тине «пир смерти». В этом смысл трагедии. Умерли
все — король, королева, Гамлет, Полоний, Лаэрт, Офе-
лия, Гильденстерн, Розенкранц; Горацио остался жить
из мужества — это подвиг. Так трагедия вплотную,
вся пододвинулась к грани смерти, перешла за ее ме-
жу; вся ушла в смерть. И только здесь, наверху, по
сю сторону межи протянута еще чуть-чуть нить фа-
булы — воинские почести, пальба, рассказы, похорон-
ный марш,— а вся трагедия перешла на межу, потону-
ла в смерти, переступила роковую грань, последнюю
черту. Вот почему наверху остались только рассказ о
трагедии, воспоминание о ней, похоронные почести и
марш — все связанное со смертью, все то, что здесь
говорит о смерти, ибо сама трагедия вся ушла в
смерть и молчание.
X
Мы закончили обзор «Гамлета». И эта трагедия
осталась для нас загадкой в конце обзора еще боль-
ше, чем в начале его. Не разгадать эту загадку — бы-
ла цель эти строк, не раскрыть тайну Гамлета, а
принять тайну как тайну, ощутить, почувствовать ее.
И если загадочность и непостижимость произведения
только усилились в этой интерпретации его, то это

 
486	Л. С. Выготский. Психология искусства
не прежняя, начальная его загадочность и непонят-
ность, проистекавшие от внешней темноты трагедии и
стоявшие помехой на пути к художественному ее вос-
приятию,— а повое, глубокое, глубинное ощущение
тайны, создавшееся в результате восприятия этой пье-
сы. Задача критика только и сводится вся без остат-
ка к тому, чтобы дать известное, свое, определенное
направление восприятию трагедии, сделать его именно
в этом направлении возможным, а к чему придет чи-
татель трагедии в результате движения его художест-
венного переживания по этому направлению — это во-
лрос, выходящий из области ограниченно, строго худо-
жественного восприятия пьесы. Здесь «чистое» воспри-
ятие исчерпывает себя, здесь искусство кончается и
начинается... Что? Этот вопрос и стоит сейчас перед
нами: что начинается сейчас за нашим «восприятием»
трагедии, к чему привело, это его «направление». Не
вдаваясь глубоко в существо дела (мы намеренно ог-
раничим тему этого этюда художественной стороной
трагедии), все же постараемся узнать в самых общих
чертах только, до чего дошли мы, что начинается за
этим, если это не искусство, то что это? Прежде все-
го, трагедия удивительна по основному тону своему,
по главному строю своему — взаимоотношению фабу-
лы и действующих лиц. Обзор хода действия и обра-
зов действующих лиц с достаточной ясностью указы-
вает, что фабула пьесы при всей особенности своей
структуры (политическая интрига, две части фабу-
лы: «пантомима» — катастрофа до начала действия,
полная бездейственность, катастрофа) не может быть
выведена из характеров героев; нет здесь и предопре-
деленной, предсказанной, действующей вопреки харак-
терам (влекущей добрых и чистых к ужасным преступ-
лениям), ужасной связи лиц и фабулы, которую назы-
вают роком, фатумом. Обе эти трагедии — рока и ха-
рактера — внутренне родственны по идее, их объединя-
ет то, что в обоих случаях фабула подчинена действую-
щим лицам, в первом случае — слепо они делают то,
что предопределено роком, во втором — отдаются вле-
чениям своих «характеров», данных тоже заранее, так
что трагедия характера есть как бы видоизмененная
трагедия рока. «Гамлет», как показывает все предыду-
щее, не есть ни трагедия рока, ни трагедия характе-

 
Приложение	487
pa l45*. Что же? Как определить ее? Необычная и не-
похожая ни на какую другую, она не являет нам дей-
ственное столкновение воль, борьбу с препятствиями
внутренними или внешними. Ее справедливо назвать
«трагедией трагедий» не только потому, что каждая
иная исходит из такой именно трагедии, но и потому,
что она к ней приходит: «Гамлет» начинается там, где
кончается обычная трагедия. Это основа и вершина,
альфа и омега. Она вся построена на изначальной
скорби самого существования печали бытия. В этом ос-
новной смысл трагического. По всеобщему толкованию
трагическое заключается в роковом столкновении че-
ловеческой воли с препятствиями — извне или изнутри.
Но ведь здесь дается только обстановка, условия, необ-
ходимо сопровождающие трагическое. Драматическая
борьба указывает лишь на то, что трагическое достига-
ет такого напряжения, что необходимо выливается в
действие. Но 'при этом говорится лишь об обусловленно-
сти, но не о самом трагическом. Что же выявляет тра-
гический герой в процессе драматического столкнове-
ния? Ведь не самое столкновение, а то, что лежит в
основе его, основопричину трагического состояния ге-
роя. Он выявляет нечто более глубокое, чем случайное
и преходящее, что лежит в основе всякого драматиче-
ского столкновения. Он выявляет общее и вечное, так
как на трагедию мы смотрим снизу вверх: она — над
нами, она — фокус, в котором собралось изначальное,
вечное, непреходящее нашей жизни. Во всякой траге-
дии за бешеным водоворотом человеческих страстей,
бессилия, любви и ненависти, за картинами страстных
устремлений и непостиганий мы слышим далекие
отголоски мистической симфонии, говорящей о древ-
нем, близком и родимом. Мы оторваны от круга, как
когда-то оторвалась земля. Скорбь — в этой вечной
отъединенности, в самом «я», в том, что я — не ты, не
все вокруг меня, что все — и человек и камень, и пла-
неты— одиноки в великом безмолвии вечной ночи. И
как мы ни назовем непосредственно, ближайшим обра-
зом причину трагического состояния: роком или харак-
тером героя, мы придем все равно к истоку этого со-
стояния: к бесконечной вечной отъединенности «я», к
тому, что каждый из нас — бесконечно одинок.
На этой изначальной скорби бытия построен «Гамлет».

 
488	Л. С. Выготский. Психология искусства
Вся трагедия точно происходит на грани, на пороге
двух миров, в ней точно осуществляется через траге-
дию Гамлета связь обоих миров (Гамлет через Гамле-
та, Фортинбрас [через] Фортинбраса, тождество имен
глубоко символично), восстанавливается прерванное
единство, преодолевается отъединенность — так траге-
дия переходит в молитву, восходит к молитве. Ибо там,
где молитва (слияние), там трагического нет, там кон-
чается трагедия. Смысл трагедии именно в этой воссо-
единенности: точно ее второй смысл, о котором говорит
умерший Гамлет, смысл здешней тайны, тайны жизни
в трагическом свете.
А вы немые зрители финала.
Ах, если б только время я имел,—
Но смерть — тупой конвойный и не любит,
Чтоб медлили, я столько бы сказал...
Да пусть и так, все кончено, Гораций,
Ты жив.
Скажи ему, как все произошло
И что к чему. Дальнейшее — молчанье (V, 2).
Точно это «дальнейшее — молчанье» сливается с за-
гробной тайной, о которой говорит отец Гамлета:
Мне не дано
Касаться тайн моей тюрьмы. Иначе б
От слов легчайших повести моей
Зашлась душа твоя и кровь застыла,
Глаза, как звезды, вышли из орбит.
И кудри отделились друг от друга,
Поднявши дыбом каждый волосок,
Как иглы на взбешенном дикобразе.
Но вечность — звук не для земных ушей (I, 5).
Это одно: тайна загробная, с которой пьеса начина-
ется, и тайна здешняя, смысл трагедии, которой она
кончается; первая — неизреченная, непостижимая, «не
для земных ушей», вторая—«дальнейшее — мол-
чанье» — сливаются; то есть смысл трагедии потусто-
ронний, мистический, «не для земных ушей».
Вот почему вся трагедия пострепа на смерти и мол-
чании. Эта самая мистическая трагедия146, где нить
потустороннего вплетается в здешнее, где время обра-
зовало провал в вечности, или трагическая мистерия,
произведение единственное в мире. Здесь в общих сло-
вах указаны черты этого трагического, положенные в
основу Гамлета: отъединенность и двумирность, но не

 
Приложение	489
сказано прямо о нем ничего. Что же такое за трагедия
Гамлета? Порядок рассмотрения пьесы, в некоторых
местах особенно, почти сбивается на пересказ фабулы.
Помимо стремления охватить своим толкованием всю
трагедию, даже ее мельчайшие части, это объясняется
самой мыслью, положенной в основу этого этюда,
взглядом на самую трагедию: в ней прежде всего необ-
ходимо выявить господство фабулы трагедии, хода дей-
ствия, самой «пантомимы» трагедии, ее легче переска-
зать, чем объяснить, нельзя отвлечься в ее рассмотре-
нии от фабулы, нельзя абстрагировать образы
действующих лиц. Мы уже останавливались па этой
стороне пьесы — на господстве в ней «пантомимы», на
единственном ее немотивированном, последнем законе-
причине — так надо трагедии. В чем же смысл этой
«пантомимы», этого «так надо трагедии»?
Подробное рассмотрение и оценка этого второго смыс-
ла трагедии (ибо этот закон и есть второй смысл тра-
гедии «дальнейшее — молчанье», первый в фабуле —
рассказ Горацио) выходит за пределы художественно-
го истолкования пьесы, это тема особая. Здесь же на-
до установить только, к чему мы пришли, какой кате-
гории эта тема принадлежит. Смысл трагедии-—в ее
известной философии, или лучше: религиозности траге-
дии 147, не в смысле определенного исповедания, но в
смысле известного восприятия мира и жизни. Трагедия
есть определенная религия жизни, религия жизни sub
specie mortis * или, вернее, религия смерти; поэтому
вся трагедия уходит в смерть; поэтому ее смысл сли-
вается с загробной тайной. Гамлет завещает Горацио
рассказать его трагедию. Что расскажет Горацио, мы
знаем — фабулу трагедии. Сам Гамлет, стоящий уже в
могиле, мог бы рассказать нам, бледным, дрожащим,
немым зрителям, иное, второй смысл трагедии, но он уне-
сеи туда, он, как и загробная тайна, молчит. О нем в этю-
де не сказано прямо ни слова, хотя весь он посвящен
этому второму смыслу. Повторим здесь: можно, конеч-
но, и прямо говорить об этом «втором смысле», но это
уже тема особая, требующая особого подхода, тема,
так сказать, мистическая, потусторонняя (как и сам

* С точки зрения смерти (латин.) — перифраз —- sub specie aeter-
juitatis — «с точки зрения вечности» (латин.).— Ред.
 
490	Л. С. Выготский. Психология искусства
«смысл»), метафизическая, допускающая к себе только
отношение религиозное я выходящая за пределы ху-
дожественного восприятия трагедии. Здесь же нас за-
нимает «второй смысл» лишь в ограниченных пределах
трагедии, в замкнутом кругу ее «слов». В этом цель
всего этюда: прощупать этот «второй смысл», это «ос-
тальное», что «есть молчание» в чтении трагедии, в ее
словах. Мы, закончив обзор, подошли вплотную к чему-
то, что мы хотели в настоящей главе определить, к
смерти и молчанию, куда ушла трагедия, к ее расска-
зу (чтению) и «второму смыслу».
Здесь искусство кончилось, началась религия.
Смысл «пантомимы» трагедии, смысл «так надо траге-
дии» определенно религиозный: это известное восприя-
тие человеческой жизни через призму трагедии. Гам-
лет говорит о божестве, управляющем нашими судь-
бами, о роковом ритме времени — не теперь, так после;
после, так не теперь,— о воле провидения, без особой
воли которого не погибнет и воробей. Это все религия
трагедии, у которой один обряд — смерть, одна добро-
детель — готовность, одна молитва — скорбь.
Что это за Бог трагедии, которому молится своей
скорбью Гамлет,— это тема особая.
Говорят обычно о «просветленном» ощущении после
созерцания или чтения трагедии, наступающем несмо-
тря на всю ужасность трагического. Дело личного ощу-
щения: в нашем чтении трагедии, предлагаемом в на-
стоящем этюде, приходится говорить не о просветлен-
ном, а об омраченном впечатлении: трагедия заражает
душу читателя или зрителя своей беспросветной скор-
бью, и в этом ее смысл, смысл восприятия трагическо-
го. Вообще не мешало бы задуматься над эстетической
формулой «художественное наслаждение»: не является
ли это «наслаждение» подчас, особенно при созерцании
трагедии, глубоким мучением, омрачением духа, приоб-
щением его трагическому. Мы все испытываем, созер-
цая трагедию, то, что король, глядя на пьесу «Убийст-
во Гонзаго»: мы, все рожденные, причастны трагедии и,
созерцая ее, видим на сцене воспроизведенной свою
вину 148*, вину рождения, вину существования, и приоб-
щаемся к скорби трагедии. Трагедия нас, как и Клав-
дия, уловляет в сети собственной совести, зажигает
трагический огонь нашего «я», и ее переживание поэто-

 
Приложение	491
му делается для нас глубоко мучительным вместо ожи-
даемого эстетического «наслаждения». Вот почему мы,
как Клавдий, прерываем восприятие трагедии, не вы-
держивая ее света до конца; вот почему всякая траге-
дия, как и представление в «Гамлете», обрывается
до конца — на молчании, и есть поэтому оборванная,
неоконченная трагедия. Трагедию надо закончить,
надо восполнить в себе, в своем переживании. Это
иное восприятие трагедии ужаснуло бы нас, как
ужасна именно загробная тайна Духа для земных
ушей, и, кто знает, может быть, и наша рука,
как и Горацио, потянулась бы к отравленному кубку.
То же и с Гамлетом. Трагедия обрывается. Вся она
уходит в смерть и молчание (ср. прекращение пред-
ставления в «Гамлете»), а здесь, наверху, остается для
художественной законченности рассказ трагедии, чуть-
чуть развернутая, протянутая еще нить фабулы, кото-
рая сворачивает в круг, замыкает трагедию, возвраща-
ясь в ее рассказе к ее началу, к ее новому чтению, ог-
раничивая ее восприятие художественным восприятием,
чтением и обрывая на смерти и молчании — ее сущ-
ность. Но художественное восприятие есть «испугав-
шееся», прерванное восприятие, не законченное; оно
неизбежно приводит к иному — к восполнению слов тра-
гедии молчанием. Рассказ о «неестественных» событиях,
смертях, гибели выделяет, отграничивает художествен-
ное восприятие трагедии, ее чтение; замыкает в круг,
возвращаясь к началу и повторяя трагедию, ее «слова,
слова, слова», ибо весь «рассказ» ее, то, что есть в ее
чтении, то, что подлежит художественному ее восприя-
тию, все это — ее «слова, слова, слова». Остальное —
молчание149.
 
Комментарии
Психология искусства
Замечательный советский психолог Лев Семенович Выготский
(1896—1934) посвятил первое десятилетие своей научной дея-
тельности (1915 год — дата написания первого варианта его боль-
шой работы о «Гамлете», 1925 год — дата окончания публикуемой
книги) занятиям проблемами художественной и литературной
критики, литературоведения, эстетики и психологии искусства.
На первом этапе этих занятий, представление о котором дает вто-
рой (окончательный) вариант (1916) его монографии о «Гамлете»,
помещенной в настоящем издании, Выготский стремился к выра-
ботке такого метода критического раскрытия смысла художест-
венного произведения, который основывался бы только на мате-
риале самого текста. Этому периоду предшествовала напряжен-
ная подготовительная работа по исследованию самих текстов и
критической и философской литературы (показательно, что уже
в этой работе, написанной в возрасте девятнадцати-двадцати лет,
Выготский приводит в примечаниях, как он сам говорит, некото-
рые «из бесчисленного множества заметок, сделанных за много
времени в процессе постоянного чтения о «Гамлете» и размыш-
ления о нем в течение нескольких лет»). Продолжением рабо-
ты о «Гамлете» послужили многочисленные литературно-критиче-
ские статьи, печатавшиеся в различных повременных изданиях в
1915—1922 годы; из этих статей постепенно вырос и первоначаль-
ный замысел настоящей книги (см. об этом в предисловии авто-
ра). К их числу относятся две статьи о только что вышедших
тогда книгах ведущих символистов — романе Андрея Белого «Пе-
тербург» (первая — «Литературные заметки»,— «Новый путь»,
1916, № 47, стб. 27—32; вторая — рецензия на роман: «Летопись»,
1916, № 12, с. 327—328), сборнике эстетических и критических
статей и эссе Вячеслава Иванова «Борозды и межи» («Летопись»,
1916, № 10, с. 351—352), книге Д. Мережковского «Будет радость»
(«Летопись», 1917. № 1, с. 309—310). О начале серьезных лите-
ратуроведческих занятий Выготского свидетельствует также его

 
Комментарии	493
рецензия на издание Н. Л. Бродским поэмы Тургенева «Поп»
(«Летопись», 1917, № 5—6, с. 366—367). Последующая педагоги-
ческая работа, связанная с преподаванием литературы в школе,
отражена в сохраненной в архиве Л. С. Выготского рукописи
«О методах преподавания художественной литературы в школах
II степени»,—- тезисы доклада на губернской научно-методической
конференции 7 августа 1922 года в Гомеле (см. также: Шахле-
вич Т. И. Научно-педагогическая и общественная деятельность
Л. С. Выготского в Белоруссии (историко-архивное исследова-
ние).—В кн.: Гуманитарные науки. Минск, 1974, с. 326—333).За
это время раннее увлечение Выготского методами чисто «чита-
тельской» критики, воссоздающей общую атмосферу текста, усту-
пило место детальному анализу, использующему достижения фор-
мальной школы (со многими теоретическими принципами кото-
рой Л. С. Выготский полемизировал; см. третью главу настоящей
книги). Внимание к символической природе художественного
образа, сказавшееся в ранних литературно-критических опытах
Выготского, постепенно привело к выработке им теории, обога-
щенной как общими социологическими идеями, излагаемыми в
первой книге, так и усвоенными им к тому времени методами
новейшей психологии (см. в особенности анализ теории бессо-
знательных процессов, данный в настоящей книге) и физиологии
(ср. теорию «воронки», используемую в заключительных разде-
лах книги для объяснения функции искусства). Постепенно
(с 1924 года) круг психологических интересов Выготского расши-
ряется, охватывая все основные стороны психологии. Непосред-
ственным продолжением эстетической концепции настоящей кни-
ги можно считать исследование роли знаков в управлении че-
ловеческим поведением, которому Выготский посвящает серию
своих теоретических и экспериментальных психологических ра-
бот, сделавших его к середине 30-х годов крупнейшим советским
психологом. Анализ этой проблемы в книге «История развития
высших психических функций» (части которой написаны в
1930—1931 годы, но опубликованы лишь в 1960—1983 годы; см.:
Выготский Л. С. Собр. соч. в 6-ти т., т. 3. М., 1983, с. 5—328). Вы-
готский начинает с того, что исследует остатки древних форм по-
ведения, которые сохранились у современного человека, но вклю-
чены в систему других (высших) форм поведения. Этот анализ
(который сам Выготский сравнивает с исследованием психопато-
логии повседневной жизни у Фрейда) проводится тем методом,
который в современной лингвистике называется методом внут-
ренней реконструкции. Из системы выделяются такие элементы,
которые внутри этой системы представляют собой аномалию, но
могут быть объяснены как остатки более древней системы. На-
пример, в поведении современного человека, раскладывающего
пасьянс, обнаруживается окаменевший пережиток той эпохи, ко-
гда бросание жребия было одним из важнейших способов ре-
шения наиболее трудных задач (в свете современных кибернети-
ческих моделей и идей теории игр этот описанный Выготским
метод, игравший важнейшую роль в социальной и религиозной
жизни древних обществ, можно рассматривать как средство вве-
сти случайный элемент в систему, действующую согласно жест-
ко детерминированным правилам, что является наилучшей стра-

 
494	Л. С. Выготский- Психология искусства
тегией при игре с неполной информацией). В качестве двух дру-
гих аналогичных архаизмов. Выготский анализирует мнемотехни-
ческие приемы (например, завязывание узелка на платке, сохра-
нившийся у современного человека, и счет на пальцах, восходя-
щий к одному из древних культурных достижений человека).
Во всех этих случаях и в других, им подобных, человек, который не
может овладеть своим поведением непосредственно, прибегает к
внешним знакам, которые помогают ему управлять поведением. Вы-
готсклй указывает, что сигнализация, лежащая в основе этих
явлений, имеется не только у человека, но и у животных, но для
поведения человека и для человеческой культуры характерно
употребление не просто сигналов, а знаков, служащих для управ-
ления поведением. При этом Выготский выделил особо именно
ту систему знаков, которая сыграла наиболее важную роль в
развитии человека,— язык (психологическому анализу языка
позднее была посвящена наиболее известная монография Выгот-
ского, «Мышление и речь»). Напоминая в этой связи о римском
делении орудий на три категории -— «instrumentum mutum — не-
мое, неодушевленное орудие, instrumentum semivocale — обладаю-
щее полуречью орудие (домашнее животное) и instrumentum vo-
cale — обладающее речью орудие (раб)»,—Выготский замечает:
«Для древних раб был самоуправляющимся орудием, механизмом
с регуляцией особого типа» (Выготский Л. С. Развитие высших
психических функций. М., 1960, с. 117). Подобные идеи Выгот-
ского о роли знаков в управлении поведением на несколько деся-
тилетий опережали современную ему науку, делая его предше-
ственником современной кибернетики — науки об управлении,
связи и информации — и семиотики — науки о знаках. Для чело-
веческой культуры (и в частности, для индивидуального куль-
турного развития) существенно не столько наличие внешних зна-
ков, управляющих поведением, сколько постепенное превраще-
ние этих внешних знаков во внутренние, что также впервые было
установлено Выготским (в частности, в монографии «Мышле-
ние и речь», впервые напечатанной в 1934 году и переизданной
в книге: Выготский Л. С. Избранные психологические исследова-
ния. М., 1956; а также: Его же. Собр. соч., т. 2. М., 1982). Исходя
из работ Выготского можно наметить следующую схему развития
способов управления человеческим поведением: 1) команды, ма-
териализованные вне человека и исходящие не от него (напри-
мер, приказы родителей ребенку); 2) команды, материализован-
ные вне человека, но исходящие от него самого (изученная Вы-
готским «эгоцентрическая» речь детей, находящая параллель и в
некоторых обществах, где коллективный монолог или эгоцентри-
ческая речь взрослых сохраняются как пережиточная форма об-
щественного поведения); 3) команды, которые формируются
внутри самого человека благодаря превращению внешних знаков
во внутренние (например, внутренняя речь, которую Выготский
описал как «эгоцентрическую» речь, перешедшую внутрь чело-
века; этапом, непосредственно предшествующим внутренней ре-
чи, является произносимая вслух речь ребенка перед засыпанием,
обязательным условием которой, в отличие от эгоцентрической
речи в коллективе, является отсутствие слушателя — именно по-
этому речь перед засыпанием была исследована с помощью маг-

 
Комментарии	495
нитофонных записей лишь в недалеком прошлом (см.: Weir Н. R.
Language in the crib. The Hague, 1962). С этой точки зрения обу-
чение может быть описано в кибернетических терминах как пе-
реход команд вовнутрь или как формирование в человеке про-
граммы. В статьях и лекциях 30-х годов, посвященных анализу
восприятия, памяти и других высших психических функций,
Выготский показывает, что эти функции в раннем возрасте еще
не управляются самим человеком. Восприятие у взрослого чело-
века может быть описано как перевод на язык эталонов, храня-
щихся или формируемых в памяти; в раннем возрасте не сформи-
ровался ни сам язык эталонов, ни правила (программа) перевода
на него. Если управление восприятием, вниманием и памятью от-
сутствует у детей до определенного возраста, то программное
управление эмоциями (аффектами) отсутствует и у многих
взрослых (ср. различные практические психологические систе-
мы начиная с древнеиндийских, цель которых состоит в выработ-
ке такого управления). Эти идеи, хотя они изложены в работах
Выготского в терминах, отличных от использованной выше ки-
бернетической терминологии, имеют самое прямое отношение к
важнейшим обсуждаемым в кибернетической литературе послед-
них лет проблемам обучения и — шире — сравнения машины и
мозга.
Большой цикл работ Выготского, экспериментально выпол-
ненных и написанных в 30-х годах, посвящен проблемам разви-
тия и распада высших психических функций, которые он иссле-
довал диахронически (в их истории). В связи с этим Выготский
исследует проблемы детской психологии, в том числе детского
творчества, снова обращаясь к проблеме творчества, занимавшей
его в первые годы научной деятельности, а также обучения, пе-
дагогики, педологии, дефектологии; в каждой из этих областей он
делает крупные открытия. Особую ценность представляет данный
им анализ соотношения языка и интеллектуальной деятельности
в развитии ребенка (и в развитии человека в сравнении с живот-
ным). Выготскому принадлежит заслуга открытия принципиаль-
ного различия между комплексными значениями слов, характер-
ными для детской речи, но пережиточно сохраняющимися и в
языке взрослых, и понятийными значениями, которые формиру-
ются у ребенка лишь на более позднем этапе его развития, по-
степенно преобразуя первоначально сложившиеся комплексные
значения. Это различие имеет принципиальное значение также и
для понимания разницы между семантикой поэтической речи и
научным языком, и в особенности языком формализованных точ-
ных наук. Особую ценность для теории обучения и для общей
семиотики представляет гипотеза Выготского, по которой осозна-
ние родного языка (усвоенного бессознательно) и начало форми-
рования понятийного мышления относятся ко времени, когда ре-
бенок усваивает другую знаковую систему — письменный язык
(или иностранный язык), а затем знаковые системы арифмети-
ки и других наук. Характерное для многих работ Выготского
предвосхищение позднейших научных открытий сказалось в дан-
ной им оригинальной трактовке проблемы языка и интеллекта, у
животных, где он не только оценил работы по языку пчел, тогда
еще не нашедшие признания у лингвистов, но и высказал подт-

 
496	Л. С. Выготский. Психология искусства
вердившуюся позднее гипотезу о возможности выработки у обе-
зьян знаков-жестов; в этом отношении его нельзя не признать
одним из ученых, предвосхитивших выводы новой науки —зоо-
семиотики.
Для исследования занимавшей его в последние годы жизни
проблемы структуры сознания Выготский широко использовал
данные дефектологии и психологии, которыми, как и смежными
областями медицины и экспериментальной психологии, он овла-
дел настолько профессионально, что введенный им тест получил
в мировой литературе его имя. Исходя из гипотезы, по которой
при распаде сознания обычно на первый план выступают низ-
шие (более примитивные) функции и центры, и из результатов
обширной клинической работы Выготский предложил оригиналь-
ную концепцию локализации мозговых поражений (в том числе
и афазий — расстройств речи), позволяющую «наметить путь, ве-
дущий от очаговых расстройств определенного рода к специфи-
ческому изменению всей личности в целом и образа ее жизни»
(Выготский Л, С. Психология и учение о локализации.— «Первый
всеукраинский съезд невропатологов и психиатров. Тезисы до-
кладов». Харьков, 1934, с. 41). Классическим образцом анализа
интеллектуальных речевых расстройств с точки зрения социаль-
ной психологии является статья Выготского о нарушении поня-
тий при шизофрении, в которой показано, как при распаде выс-
ших форм логического понятийного мышления возникают струк-
туры, напоминающие ранние, или архаичные формы комплекс-
ного мышления. Исследование комплексного мышления и его
пережитков в детской речи и в патологии представляет собой
важную сторону психологических и лингвистических этюдов Вы-
готского, которому удалось избежать того ошибочного интеллек-
туализирования (и логизации) языка и личности, которое рас-
пространилось в последующие годы у многих авторов (отчасти
и здесь можно наметить связь последних работ Выготского с
его наиболее ранними трудами). Исследование структуры лично-
сти и соотношения интеллекта и аффекта занимало Выготского
в последние годы его жизни, когда он работал над трудом об
учении о страстях у Спинозы (написанные части этой работы,
представляющей интерес и для истории философии, относятся
прежде всего к Декарту).
Ранняя смерть оборвала жизнь этого ученого с чертами гени-
альности, оставившего по себе неизгладимый след в целом ком-
плексе социальных и биологических наук о человеке (психоло-
гии, психиатрии, дефектологии, педагогике, педологии, лингви-
стике, литературоведении), в том числе и в таких, которые при
его жизни еще не существовали (психолингвистика, семиотика,
кибернетика). Посмертно (в 1934—1935 годы) был напечатан це-
лый ряд работ Выготского, имеющих первостепенное значение
(в том числе «Мышление и речь» и сборник статей Выготского
«Умственное развитие детей в процессе обучения»). После 1956го-
да появляются издания его работ и исследования о нем, и стано-
вится все более отчетливым его огромное влияние на всю психо-
логическую науку в нашей стране. После выхода в свет в 1962 го-
ду американского издания перевода книги «Мышление и речь»
Выготский быстро получает признание как один из крупнейших

 
Комментарии	497
психологов первой половины XX века. Об этом свидетельствуют
такие высказывания, как, например, характеристика профессора
психологии Лондонского университета Бернстейна, указавшего,
что продолжение работ Выготского, наметившего путь к объеди-
нению биологических и социальных исследований, может иметь
для науки не меньшее значение, чем расшифровка генетическо-
го кода.
См. о Л. С. Выготском:
Леонтъев А. Н., Лурия А. Р. Психологические воззрения
Л. С. Выготского.— Выготский Л, С. Избранные психологические
исследования. М., 1956, с. 4—36.
Колбановский В, Н. О психологических взглядах Л. С. Вы-
готского.— «Вопр. психологии», 1956, № 5, с. 104—133.
Научное творчество Л. С. Выготского и современная психо-
логия. М., 1981.
Леонтъев А. Н., Лурия А. Р. Из истории становления психо-
логических взглядов Л. С. Выготского.— «Вопр. психологии», 1976,
№ 6, с. 83-94.
Ярошевский М. Г., Ткаченко А. Н. Анализ концепции Л. С. Вы-
готского в трудах А. Р. Лурия.—В кн.: А. Р. Лурия и современ-
ная психология. М., 1982, с. 21—28.
Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Л. С. Выготский — иссле-
дователь проблем методологии науки.— «Вопр. философии», 1977,
№ 8, с. 91-105.
Ярошевский М. Г., Гургенидзе Г. С. Л. С. Выготский о при-
роде психики.— «Вопр. философии», 1981, № 1, с. 142—154.
Элъконии Д. Б. Проблема обучения и развития в трудах
Л. С. Выготского.— «Вопр. психологии», 1966, № 6, с. 33—42.
Элъконин Д. Б. Проблемы психологии детской игры в работах
Л. С. Выготского, его сотрудников и последователей.— «Вопр. пси-
хологии», 1976, № 6, с. 94—102.
Мазур Е. С. Проблема смысловой регуляции в свете идей
Л. С. Выготского.— «Вести. МГУ. Психология», 1983, № 1, с. 31—40.
Левина Р. Е. Идеи Выготского о планирующей функции ре-
чи.— «Вопр. психологии», 1968, № 4, с. 105—115.
Зинченко В. П. Идеи Л. С. Выготского о единицах анализа
психики.— «Психологический журн.», 1981, № 2, с. 118—133.
Запорожец А. В. Роль Л. С. Выготского в разработке проблем
восприятия.— «Вопр. психологии», 1966, № 6, с. 13—28.
Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Теория Л. С. Выготского
и деятельностный подход в психологии.— «Вопр. психологии»,
1980. № 6, с. 48-59; 1981, № 1, с. 67-80.
Давыдов В. В. Проблема обобщения в трудах Л. С. Выгот-
ского.— «Вопр. психологии», 1966, № 6, с. 42—55.
Библер В. С. Понимание Л. С. Выготским внутренней речи и
логика диалога (еще раз о предмете психологии).— В кн.: Мето-
дологические проблемы психологии личности. М., 1981, с. 117—134.
Библер В. С. Мышление как творчество. М., 1975.
Лучков Л. Я., Певзнер М. С. Значение теории Л. С. Выготско-
го для психологии и дефектологии.— «Вести. МГУ. Психология»,
1981. № 4, с. 60-70.
 
498	Л. С. Выготский. Психология искусства
Шахлевич Т. М. О дефектологических трудах Л. С. Выготско-
го.— «Дефектология», 1974, № 3, с. 76—80.
Замский К. С. Лев Семенович Выготский как дефектолог.—
«Дефектология», 1971, № б, с. 3—9.
Шахлевич Т. М. Л. С. Выготский о целях и задачах обучения
и воспитания аномальных детей.— В кн.: Пути повышения созна-
тельности учения во вспомогательной школе. Ташкент, 1975, т. 155,
с. 89-92.
Bruner S. J. Introduction to: L. S. Vygotsky, Thought and Lan-
guage. Cambridge, Mass., 1962.
Piaget J. Comments to Vygotsky's critical remarks concer-
ning.— In: The Language and Thought of the Child. Cambridge
(Mass.), 1962.
Weinreich U. Review:. "Thought and Language" by L. S. Vygot-
sky".—"American Antropologist", 65, 1963, N 6, p. 1401—1404.
О «Психологии искусства» см.:
Берхин Я. Б. Общие проблемы психологии искусства. М.,
1981, с. 7—24
Берхин Н. Б. Из истории советской психологии искусства.—
В кн.: Актуальные проблемы истории психологии. Ереван, 1982,
с. 60-67.
Сендерович С. Функциональный анализ искусства.— «Вопр.
лит.», 1966, № 3, с. 209—215.
Vegetti М. S. Arte e psicoanalisi in una scritto di L. S. Vygot-
skij.—"La cultura", 1971, N 9, p. 317—406.
Vegetti M. S. Una psicologia della creativita.— "Riforma della
scuola", 1972, N 12, p. 35—37.
«Психология искусства», впервые изданная через сорок лет
после ее окончания в 1965 году (М., «Искусство»; 2-е изд.— 1968
год), вышла затем в переводах на венгерский (Muveszet pszichologia.
Budapest, "Kossuth Kiado", 1968), японский (Geijutsu shiurigaku.
Tokyo, "Meiji tosho schuppan", 1971), английский (Psychology of
art. Cambridge — Mass., "M. I. T. Press", 1971), испанский (Psico-
logia. del arte. Barcelona, "Ваrrаl", 1972), итальянский (Psicologia
dell'arte. Roma, "Editori Rraniti", 1972), румынский (Psihologia
artei. Bucuresti, "Univers", 1973), немецкий (Psychologic der Kunst.
Dresden, "Verlag der Kunst", 1976), чешский (Psychologic umeni.
Praha, "Literarnevedna rada", 1981) языки.
Hyden C. Psykologi och revolutionen. L. S. Vygotsky och den
sovjetiska psykologins utveckling. Stockholm, 1978.
Wertsch J. V. From social interaction to higher psychogical
processes. A clarification and application of Vygotsky's theory.—
"Human development", 1979, N 22, p. 1—22.
Phillips S. The contribution of L. S. Vygotsky to cognitive psy-
chology.— "Alberta Journal of educational research", 1977, N 23,
p. 31—42.
Mecacci L. Vygotskij: per una psicologia dell'uomo.— "Riforma
della scuola", 1979, N 27 (7), p. 24—30.
Brown A. L. Vygotsky: a man for all seasons.— "Contemporary
psychology", 1979, N 24, p. 161—163.
Ponzio A. Leggende insieme Vygotskyij e Bachtin.— "Scienze
umane", 1979, N 1, p, 123—134.
 
Комментарии	499
Di Lisa О. Linguaggio, potere e ideologia: Vygotskij e Bach-
tin.— "Prospettive settanta", 1980, N 2.
Fodor J. Some reflections on Vygotsky's Thought and Langua-
ge.—"Cognition", 1972, N 1, p. 83—95.
Rigotti E. Il problema della filosofia della lingua in L. S. Vygot-
skij ed altri autori sovietici.— "Rivista di filosofia neoscolastica",
1969, N 1, p. 38—71. 
Rpbustelli F. Evoluzione biologica e evoluzione culturale in Vy-
gotskij ed altri autori sovietici.— "Scienze umane", 1980, N 1, p.
165—174.
Bain B. Towards an integration of Piaget and Vygotsky bilin-
gual considerations.— "Linguistics", 1978, N 160, p. 5—19.
Stewin L., Martin J. The development stages of L. S. Vygotsky
and J. Piaget: a comparison.— "Alberta Journal of educational rese-
arch", 1977, N 23, p. 31—42.
Orsolini M. La formazione dei concetti in Piaget, Bruner e Vy-
gotskij.—"Scuola e citta", 1979, N 6—7, p. 261—270.
Loschi T. Il Hnguaggio del bambino: le ipotesi di Piaget e Vy-
gotskij.— "Vita d'lnfanzio", 1975, N 12, p. 23—35.
Gillisen У., Hendrik Т., Kiens H., Vonchen I. De tegensteelig
Vygotsky — Piaget.— "Psychologie en maatschappij", 1977, N 2,
p. 57—69.
Hewes D., Evans D. Three theories of egocentric speech: a con-
trastive analysis (Communication Monographs, N 45), 1978.
Kohlberg L., Yaeger J., Hjerthol E. Private speech: four studies
and a review of theories.—"Child Development", 1968, N 39, p. 691—
736.
Wertsct J. V The significance of dialogue in Vygotsky's account
of social, egocentric and inner speech.— "Contemporary Educational
Psychology", 1980, N 5, p. 150—162.
Fredericks S. Vygotsky on language skills.— "Classical World",
1974, N 67, p. 283—290.
Salmaso D. Vygotskij, Luria e la neuropsicologia.— "Storia e cri-
tica della psicologia", 1980, v-ol. 1, N 1, p. 53—59.
Sutton A. Cultural disadvantaqe and Vygotsky's stages of de-
velopment—"Educational Studies", 1980, vol. 2, N 3, p. 199—209.
Tornatore L. Vygotskij e 1'educazione linguistica.— "Scuola
e citta", 1980, N 31, p. 251—256.
Lecaldano E. Psicologia ed educazione secondo Vygotskij.—
"La ricercha", 1969, 1 apr., p. 1—4.
Manacorda M. A. La pedagogia di Vygotskij.— "Riforma della
scuola", 1978, N 26, p. 31—39.
Levi G. Alsune idee di Vygotskij sullo sviluppo e il ritardo
mentale nel bambino.—"Eta evolutive", 1981, N 8, p. 87—90.
Musatti T. Vygotskij e la psicologia dell' eto evolutiva.— "Eta
evolutiva", 1981, N 8, p. 69—75.
Scaparto F., Morganti S. Osservazioni su L. S. Vygotskij e la
psicologia del gioco.— "Eta evolutiva", 1981, N 8, p. 81—86.
Лейтмотивом сквозь все научное творчество Выготского про-
ходит его интерес к слову и к знаку, к соотношению интеллекта
и аффекта, личности и коллектива. Поэтому его монография
«Психология искусства», посвященная именно этим проблемам
на материале искусства слова, представляет большой интерес ис
 
500	Л. С. Выготский. Психология искусства
только сама по себе, но и как звено в развитии творчества этого
большого ученого.
В основу первого издания «Психологии искусства» лег маши-
нописный текст книги, подготовленный к печати Выготским. При
редактировании в тексте были сделаны незначительные сокра-
щения за счет не имеющих принципиального значения цитат.
При подготовке второго издания текст был сверен с обнару-
женной Н. И. Клейманом в архиве С. М. Эйзенштейна беловой
машинописной рукописью с авторской правкой Выготского.
В комментарий ко второму изданию включены примечания Вы-
готского; они выделены звездочкой.
Текст монографии о «Гамлете» сверен с рукописными тетра-
дями Л. С. Выготского.
Составитель и издательство приносят искреннюю благодар-
ность Ю. Н. Попову и Н. А. Сверчкову, проделавшим большую ра-
боту при подготовке первого издания.
1 «Три литературных исследования — о Крылове, о Гамле-
те...».— Раннее исследование Выготского «Трагедия о Гамлете,
принце Датском, В. Шекспира» сохранилось в его архиве в двух
вариантах: 1) черновом, датированном 5 августа —12 сентября
1915 года (с указанием места написания —- Гомель) и 2) беловом,
с датой 14 февраля —28 марта 1916 года (и указанием места на-
писания — Москва), В настоящем издании воспроизводится текст
белового варианта.
2* Напечатаны: «Летопись» Горького за 1916—1917 годы о
новом театре, о романах Белого, о Мережковском, .В. Иванове и
других: в «Жизни искусства» за 1922 год; о Шекспире — «Новая
жизнь» за 1917 год; об Айхенвальде — «Новый путь» за 1915—
1917 годы.
3* Ср.: Евлахов А. М. Введение в философию художествен-
ного творчества. Т. 3. Ростов-Па-Дону, 1917. Автор заканчивает
рассмотрение каждой системы и заканчивает каждую из шести
глав своего тома подглавкой-выводом: «Необходимость эстетико-
психологических предпосылок».
4* Сходным методом воссоздает 3. Фрейд психологию остро-
умия в своей книге «Остроумие и его отношение к бессознатель-
ному» (Современные проблемы. М., 1925). Сходный метод поло-
жен и в основу исследования проф. Ф. Зелинским ритма художе-
ственной речи — от анализа формы к воссозданию безличной
психологии этой формы. См.: Зелинский Ф. Ритмика художест-
венной речи и ее психологические основания («Вести, психоло-
гии», 1906, вып. 2, 4), где дана психологическая сводка резуль-
татов.
5 «..мы не интерпретируем эти знаки как проявление душев-
ной организации автора или его читателей».— В позднейших ра-
ботах Л. С. Выготского была развита оригинальная теория управ-
ления человеческим поведением посредством знаков (см.: Выгот-
ский Л. С. Развитие высших психических функций. М., I960 (сбор-
ник исследований, написанных в 30-х годах, но впервые издан-
ных в 1960 году). Идеи, сформулированные Выготским в 30-х го-
дах, созвучны современным представлениям о роли семиотических
(знаковых) систем в человеческой культуре. Но и в современной
семиотике и кибернетике, несмотря на специфическое для кибер-
нетики внимание к проблемам управления, никто еще не под-

 
Комментарии	501
черкивал управляющей роди знаковых систем с такой отчетли-
востью, как Выготский (см. о его работах в этой связи: Ivanov V.
La semiotica e le scienze umanistiche.— «Questo e altro», 1964, №
6—7, p. 58; Иванов В. В. Семиотика и ее роль в кибернетическом
исследовании человека и коллектива.— В кп.: Логическая
структура научного знания. М., 1965).
6 «Мы пытаемся изучать чистую и безличную психологию
искусства...».— Сходная задача исследования модели художест-
венного произведения, которая не зависит от индивидуальной
психологии читателя и автора, ставится и в новейших исследова-
ниях, применяющих кибернетические представления (см., напри-
мер: Машинный перевод. «Труды Института точной механики и
вычислительной техники АН СССР», вып 2. М., 1964, с. 372 (ср.
там же сопоставление с теорией dhvani в древнеиндийской по-
этике).
7 «Моя мысль слагалась под знаком слов Спинозы...».— Вы-
готский до конца своей жизни продолжал изучать Спинозу, кото-
рому посвящена последняя его монография (об аффекте и интел-
лекте).
8* Очень любопытно, что немецкие психологи говорят об эсте-
тическом поведении, а не об удовольствии. Мы избегаем этого
термина, который не может еще, при современном развитии объек-
тивной психологии, быть оправдан реальным содержанием. Одна-
ко знаменательно и то, что, когда психологи все еще говорят об
удовольствии, они имеют в виду поведение, связанное с объек-
том искусства как с раздражителем (Кюльпе, Мюллер-Фрейен-
фельс и другие).
9 «...искусство может сделаться предметом научного изуче-
ния... когда оно будет рассматриваться... как одна из жизненных
функций общества...».— Ср. опыт социологического исследования
классического романа и современного «нового романа»: Problemes
d'une sociologie du roman. Edition de Flnstitut de sociologie. Bruxel-
les. 1963; см. также: Kofler L. Zur Theorie der modernen Literatur
Der Avantgardismus in soziologischer Sicht. Neuwied am Rhein —-
Berlin — Spandau, 1962; Adorno Th. W. Ideen zur Musiksoziologie,
"Klangfiguren (Musikalische Schriften I)". Berlin — Frankfurt, 1959;
Его же. Einleitung in die Musiksoziologie. Frankfurt, 1962; Belia-
nes M. Sociologie musicale. Paris, 1921; Silbermann A. Sociologie de
la musique. Paris, 1951.
10 «..научное рассмотрение искусства на основе тех же са-
мых принципов, которые применяются для изучения всех форм и
явлений общественной жизни».— Из позднейших исследований
советских авторов, посвященных социологии искусства, следует
особенно отметить литературоведческие труды В. Р. Гриба; см.:
Гриб В. Р. Избранные работы. М., 1956. Интересны и работы
Б. Асафьева в области музыковедения, начатые в 20-е годы, см.:
Асафьев Б. В. Музыкальная форма как процесс. Л., 1963; ср.:
Соллертинский И. И. Исторические этюды. Л., 1963, и др.
11* Социальные механизмы в нашей технике не отменяют
действия биологических и не заступают их места, а заставляют
их действовать в известном направлении, подчиняют их себе, по-
добно тому как биологические механизмы не отменяют законов
механики и не заступают их, а подчиняют их себе. Социальное

 
502	Л. С. Выготский. Психология искусства
надстраивается в нашем организме над биологическим, как био-
логическое над механическим.
12 «...на долю личного авторского творчества следует отне-
сти... перенесение одних традиционных элементов в другие, си-
стемы».— Применительно к творчеству таких поэтов, как Пушкин,
роль литературной традиции отчетливо выявлена объективными
методами благодаря статистическому исследованию русского сти-
ха, показавшему зависимость каждого поэта от действующих
стихотворных норм его времени, см. в особенности: Томашев-
ский Б. В. О стихе. Л., 1929; Шенгели Г. А. Трактат о русском
стихе. М.— Пг., 1923; Тарановски К. Руски двоеделни ритмови.
Београд, 1953, а также серию статей А. Н. Колмогорова и
его сотрудников: Колмогоров А. Н., Кондратов А. М. Ритмика
поэм Маяковского.—- «Вопр. языкознания», 1962, № 3; Колмого-
ров А. Н. К изучению ритмики Маяковского.— «Вопр. языкозна-
ния», 1963, № 4; Колмогоров А. Н., Прохоров А. В. О дольнике
современной русской поэзии.— «Вопр. языкознания», 1963, № 4,
1964, № 1; ср. также: Гаспаров М. Л. Статистическое обследование
русского трехударного дольника.— «Теория вероятностей и ее
применения», т. 8, вып. 1, 1963; Колмогоров А. Н. Замечания об
исследовании ритма «Стихов о советском паспорте» Маяковско-
го.—«Вопр. языкознания», 1965, № 3; Его же. О метре пушкин-
ских «Песен западных славян».— «Рус. литература», 1966, № 1;
Его же. О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики.—
Бобров С. П. Опыт изучения вольного стиха пушкинских «Песен
западных славян».— «Теория вероятностей и ее применения», т. 9,
вып. 2, 1964; Его же. К вопросу о подлинном стихотворном разме-
ре пушкинских «Песен западных славян».— «Рус. литература»,
1964, № 3; Гаспаров М. Л. Вольный хорей и вольный ямб Маяков-
ского.— «Вопр. языкознания», 1965, № 3; Его же. Античный три-
метр и русский ямб.— «Вопр. античной литературы и классиче-
ской филологии». М., 1966; Иванов В. В. Ритм поэмы Маяковско-
го «Человек».— В кн.: Poetics. Poetyka. Поэтика, 2. The Hague —
Paris — Warszawa, 1966; Его же. Ритмическое строение «Баллады
о цирке» Межирова.— Там же; Тарановский К. Основные задачи
статистического изучения славянского стиха,—Там же; Его же.
Методе и задаци савремене науке о стиху као дисциплине на гра-
ници лингвистике и истриjе книжевности.— «III Меhунагорни
копгрес слависта». Београд, 1939; Его же. Руски чстверо-
стопнп jaмб у првим двема децениjама XX века.— «Jyжнo-
словенскц филолог», 21, 1955—1956; Его же. Стихосложе-
ние Осина Мандельштама (с 1908 по 1925 г.).—"Internatio-
nal Journal of Slavic linguistics and poetics", 1962, № 5;
"American contributions to the Fifth International congress of sla-
vists". Sofia, 1963, The Hague, 1963; Taranovski K. Metrics.—In:
Current trends in linguistics, 1. Sowiet and East European linguis-
tics. The Hague, 1963.
13* За основу исследования, за его исходную точку объектив-
но аналитический метод берет различие, обнаруживающееся меж-
ду эстетическим и неэстетическим объектом. Элементы художе-
ственного произведения существуют до него, и их действие бо-
лее или менее изучено. Новым для искусства фактом является
способ построения этих элементов. Следовательно, именно в
различии художественной структуры элементов и внеэстетиче-

 
Комментарии	503
ского их объединения ключ к разгадке специфических особен-
ностей искусства. Основной способ исследования — сравнение с
внехудожественным построением тех же элементов. Вот почему
предметом анализа служит форма; она и есть то, что отличает
искусство от неискусства: все содержание искусства возможно и
как совершенно внеэстетический факт.
 14 «...мышь когда-то обозначала — «вор»...».— Имеется в виду
предполагаемое многими учеными сближение древнеиндийского
«mus» — «мышь» и глагола «mus-ha-ti» — «он ворует».
15 «...этимологически слово «луна» обозначает нечто каприз-
ное...».— Этимологически русское «луна» связано с корнем «све-
тить» (ср. латинское lux — «свет» и т. п.), ср. украинское луна —
«отблеск, зарево» и т. п.
16 «...в произведении искусства образ относится к содержа-
нию, как в слове представление к чувственному образу или поня-
тию».— В терминологии более новых семиотических исследова-
ний можно говорить о соотношении знака, концепта этого знака
(то есть смысла или понятия, выражаемого этим знаком) и его
денотата (предмета или класса предметов, к которому он отно-
сится); под внутренней формой имеются в виду такие случаи,
когда концепт некоторого знака (например, «вор») становится
денотатом для другого знака (имеющего другой концепт —
«мышь»), что особенно характерно для естественных языков. Ср.:
Черч А. Введение в математическую логику. М., 1960, с. 19. По-
нятие внутренней формы было подвергнуто рассмотрению в тру-
дах Г. Г. Шпета и А. Марти; см.: Шпет Г. Внутренняя форма сло-
ва (Этюды и вариации на темы Гумбольдта). М., 1927 (ср. в осо-
бенности анализ эстетической проблематики внутренней формы
в поэтическом языке на с. 141 и след.); Funke О. Innere Sprach-
form. Eine Einiuhrung in A. Martys Sprachphilosophie. Reichenberg,
1924; Марти А. О понятии и методе всеобщей грамматики и филосо-
фии — языка.— В кн.: История языкознания XIX и XX веков в
очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1965, с. 12; анализ идей Гумбольд-
та в сравнении с современной наукой о языке дается в исследова-
нии: Chomsky N. Cartesian linguistics. New York, 1966. Сопо-
ставление структуры знака («символа») в языке и в искусств
было последовательно проведено в труде: Cassirer E. Philosophiе
der symbolischen Formen. Bd 1—3. Berlin, 1923—1929, а позднее —
в исследовании: Langer S. Philosophy in a new key. Cambridge,
1942, и в ряде работ по семаптике и семиотике, в частности в
в работах Ч. Морриса, см.: Современная книга по эстетике. М.,
1957; Morns Ch., Hamilton D. Aesthetics, signes and icons.— "Philo-
sophy and phenomenological research", 25. 1965, N 3: ср., Schaper E.
The art symbol.—"British Journal of Aesthetics". 1964. N 3.
17 «...поэзия или искусство есть особый способ мышления...».—
Понимание искусства как способа познания, близкого к научному,
особенно отчетливо проявилось в эстетических воззрениях Б. Брехта
(и в его концепции «интеллектуального театра») и С. М. Эйзенштейна
(в его концепции «интеллектуального кино» — см. в особенности
статьи: Эйзенштейн С. М. Перспективы.— В кн.: Эйзенштейн С. М.
Избр. произв. в 6-ти т. М., 1964—1971; т. 2, с. 35—44; За кадром, там
же, с. 283—296 и др.). Применительно к проблематике языка
литературы вопрос о соотношении науки и ис-

 
504	Л. С. Выготский. Психология искусства
кусства детально рассмотрен в последней книге Хаксли. См,:
Huxley A. Literature and science. London, 1963.
18 "...двустишие Мандельштама».— Последние две строки сти-
хотворения О, Мандельштама, первые две строки которого стоят
эпиграфом к седьмой главе книги Л. С. Выготского «Мышление
и речь» (см.: Выготский Л. С. Избранные психологические иссле-
дования. М., 1956, с. 320; в этом издании источник, откуда взят
эпиграф, не назван; ср.: Выготский Л. С. Собр. соч., т, 2, с. 295),
Ввиду важности этого стихотворения для Выготского, о чем сви-
детельствуют указанные места двух его книг (первой и послед-
ней), текст стихотворения приводится полностью.
«Я слово позабыл, что я хотел сказать,
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет.
Среди кузнечков беспамятствует слово.
И медленно растет, как бы шатер иль храм,
То вдруг прикинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам.
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья,
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах как черный лед горит
Стигийского воспоминанье звона».
19 На русском языке В. Жирмунский на примере стихотворе-
ния Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных» иллюстрирует
главную мысль Т. Мейера. См. статью В. М. Жирмунского «Зада-
чи поэтики» в книге «Задачи и методы изучения искусств»
(Пг., «Academia», 1924, с. 129 и след.).
20 «...истинное значение найденных формалистами знаков
остранения..."— Прием остранения (соответствующий «эффекту
отчуждения» в эстетической теории Б. Брехта; см.: Брехт В.
О театре. М., I960) понимался В. Б. Шкловским и другими пред-
ставителями формальной школы как способ уничтожения авто-
матизма восприятия. Этот прием мог бы быть осмыслен с точки
зрения теории информации, позволяющей оценить количество ин-
формации в некотором сообщении. Сообщение, которое заранее

 
Комментарии	505
полностью известно, не несет никакой информации (и поэтому
воспринимается автоматически). Относительно возможностей при-
менения теории информации к эстетике см.: Moles A. A. Theorie
de Г information esthetique. Paris, 1958 (русский перевод: Моль А.
Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966):
Dorfles I. Communication and symbol in the work of art.— «The
journal of aesthetics and art criticism», 1957; Porebski M. Teoria
informacji a badania nad sztuka.— «Esthetyka», rocznik 3, 1962, s.
23—43; Frank H. Grundlagenprobleme der 'informationsasthetik und
erste Anwendung auf die Mime pure. Stuttgart, 1959; Gunzenhduser R.
Aesthetisches Mass und asthetische Information. Hamburg, 1962;
Sense M. Aesthetische Information (Aesthetica II). Krefeld — Baden-
Baden, 1956; Moles A. A. L'analyse des structures du message aux
differents niveaux de la sensibilite.— «Poetyka», 1961, s. 811—826;
Fondgy L Informationsgehalt von Wort und Laut in der Dichtung;
Ibid., S. 591—605; Abernathy R. Mathematical linguistics poetics; Ibid.,
p. 563—569; Leyy J. Teorie informace a literarni proces.— «Cacka li-
teratura», II, 1963, M 4, s. 281—307; Его же. Pfedbezne poznamky z
informacni analyze verse.— «Slovenska literatura», 11, 1964; Krasno-
va N. К teorii informacie v literarney vede.— «Slovenska literatura»,
11, 1964; Trzynadlowski L Information theory and literary genres.—
«Zagadnienia rodzajow literackich», 1961, 1 (6), p. 41—45; Sense M.
Programmierung des Schonen.— «Allgemeine Texttheorie und Textas-
thetik», 4, 1950; Его же. Theorie der Texte. Eine Tinfuhrung in neuere
Auffassungen und Methoden. Koln, 1962; Todorov T. Precedes mathe-
matiques dans les etudes litteraires.— «Annales Economic, Societes,
Civilisations», 1965, N 3; Cohen J. E. Information theory and music.—
«Behavioral Science», 1962, N° 7; Pincerton R. C. Information theory
and melody — «Scientific American», vol. 94, 1956, a 2; Ревзин И. П.
Совещание в г. Горьком, посвященное применению математиче-
ских методов к изучению языка художественной литературы.—
В кн.: Структурно-типологические исследования. М., 1962.
21 «...проповедь заумного языка...».— Необходимо отметить, что
обращение к проблеме зауми в пашей поэтике 10—20-х годов было
сопряжено как с вниманием к параллельным экспериментам в
творческой практике художников, так и с исследованием заумных
элементов в фольклорных текстах, что в свою очередь повлияло
на поэтическую практику Хлебникова, см.: Jakobson R. Retro-
spect.—In.: Selected Writings. Vol. 4. The Hague, 1966, p. 639—670.
В более общем виде здесь речь идет об исключительно актуаль-
ной для всего современного искусства проблеме бесмысленного
(«абсурдного») в театре, восходящей еще к Чехову (ср. «тарара-
бумбия» в «Трех сестрах») и на еще более ранних образцах, рас-
сматриваемой в книге Выготского. Проблема заумного языка (в
частности, в связи с вопросом об изоляции — см. ниже) может
быть решена сходным образом и применительно к новейшей за-
падной литературе: так, в наиболее крупном художественном
произведении, язык которого близок к принципам зауми,— в
«Finnegans Wake» («Похоронное бдение финнеганцев») Джойса —
можно отметить такое же проникновение смысла в заумный язык,
которое Выготский устанавливает на материале произведений
русских футуристов. В современной лингвистике сходные пробле-
мы решаются при исследовании грамматически правильных фраз,

 
506	Л. С. Выготский. Психология искусства
содержащих такие слова, которые обычно не используются в
грамматических конструкциях данного типа. В языке современной
поэзии такие фразы часто строятся в особых стилистических це-
лях, ср. у крупнейшего английского поэта Дилона Томаса такие
временные конструкции, как «a grief ago» (букв, «печаль тому
назад»), «all the moon long» («целую лупу» — во временном
смысле), «all the sun long» («целое солнце» — в таком же смыс-
ле). Подобные фразы с нарушением обычных для языка смысло-
вых (в частности, временных) соотношений конструируются и
темп современными языковедами, которые пытаются эксперимен-
тально и теоретически осмыслить проблему таких грамматически
возможных фраз с необычным словарным составом, см.: Chomsky N.
Aspects of the theory of syntax. Cambridge — Mass., 1965.
22* А. Крученых в книге «Заумный язык» (М., 1925) прихо-
дит как раз к обратному выводу о судьбе заумного языка. Он
констатирует «торжество зауми на всех фронтах». Он находит ее
у Сейфуллиной, у Вс. Иванова, у Леонова, Бабеля, Пильняка,
А. Веселого, даже у Демьяна Бедного. Так ли это? Факты, приво-
димые автором, убеждают нас, скорее, как раз в обратном. За-
умь победила в осмысленном тексте, насыщаясь смыслом от того
места в тексте, в котором заумное слово поставлено. Чистая
заумь умерла. И когда сам автор «фрейдыбачит на психоанали-
тике» и занимается «психоложеством», он не доказывает этим
торжества зауми — он образует очень осмысленные сложные сло-
ва из сочетания двух далеких по смыслу слов-элементов.
23 «...эксперимент явно показывает ошибочность выдвинутых
воззрений».— Дальнейшее развитие формальной школы показа-
ло, что наиболее одаренные ее представители сами видели недо-
статочность одностороннего подхода к искусству, сказавшегося в
некоторых из первых работ формалистов. В этом отношении пока-
зательна, например, статья Ю. Н. Тынянова и Р. О. Якобсона
«Проблема изучения литературы и язык» («Нов. Леф,» 1928, № 12,
с. 36—37), где отчетливо формулировалась необходимость связи
литературоведческого анализа с социологическим: «Вопрос о кон-
кретном выборе пути или по крайней мере доминанты может
быть решен только путем анализа соотнесенности литератур-
ного ряда с прочими историческими рядами. Эта соотнесенность
«(система систем) имеет свои подлежащие исследованию струк-
турные законы» (там же, с. 37). Постепенное включение в сферу
исследования семантических проблем, то есть изучения содержа-
ния вещи, отмечается в качестве характерной черты развития
ученых, принадлежащих к формальной школе, автором наиболее
полного исследования этой школы В. Эрлихом (см.: Erlich V.
Russian formalism. History — Doctrine, 's-Gravenhage, 1954), где
в этой связи особенно выделены статьи Р. О. Якобсона (Jakob-
son R. Randbemerkungen zur Prosa des Dichters Pasternak.— "Sla-
vische Rundschau", 7, 1935, S. 357—374). Из более поздних литера-
туроведческих исследований Р. О. Якобсона в этом плане особен-
ио важны следующие разборы отдельных стихотворений на фор-
мальпых и содержательных уровнях: Jakobson R., Levi-Strauss S.
"Les chats" de Charles Baudelaire.— "L'Homme", 1962, janv.— april:
Якобсон Р. Строка Махи о зове горлицы.— "International Journal
of Slavic linguistics and poetics", 3, 1960, p. 1—20; Его же. Струк-

 
Комментарии	507
турата на последнего Ботево стихотворение.— «Езык и литерату-
ра», 16, 1961, № 2; ср. также: Jakobson R. Linguistics and poetics.—
In.: Style in Language, ed. T. A. Sebeok. New York. 1960; Якоб-
сон P. Поэзия грамматики и грамматика поэзии.— In.i Poetyka,
Warszawa, I960; Jakobson R., Cazacu B. Analyse du poeme Revedere,
de Mihail Eminescu.— "Cahiers de linguistiques theoretiques et ap-
pliquees", 1962, N 1; Jakobson R. "Przeslosc" Cypriana Norwida.—
Pamietnik literacki", 54, 1963, N 2; Его же. Language in operati-
on.—In.: Melanges Alexandre Koyre, Paris, 1964; Его же. Dergram-
matische Bau des Gedicnts von B. Brecht "Wir sind Sie".— In.:
Beitrage zur Sprachwissenschaft, Volkskunde und Literaturforschung,
Berlin, 1965; Его же. Selected Writings. Vol. 3. The Hague, 1966.
Как подчеркивал еще в 1927 году Б. М. Эйхенбаум, исследование
формы как таковой на протяжении первого же десятилетия раз-
вития формальной школы привело к исследованию функции этой
формы (Эйхенбаум Б. М. Теория «формального метода».—
В кн.: Эйхенбаум Б. М. Литература. Теория. Критика. Полемика.
Л., 1927, с. 149—165). Близкий к этому функциональный подход
был развит в работах Пражской школы, ср.: Mukarovsky L Strik-
turalismus v estetice a ve vede о literature, "Kapitoly z ceske poeti-
ky", dil 1. Praha, 1948. Общий обзор проблем исследования струк-
тур и функций в современном литературоведении дается в статье:
Wellek R. Concepts of form and structure in twentieth century cri-
ticism.— "Neophilologus", 67, 1958, p. 2—11; см. также: Wellek R.>
Warren A. Theory of Literature. Ed. 4-th, New York (где специально
рассматривается вопрос о роли исследования психологических
структур в литературоведении); Aerol A. Why structure in fiction;
a note to social scientists.— "American Quaterly", 10, 1958; см. также
хрестоматии классических работ русской формальной школы —
"Readings in Russian poetics", "Michigan Slavic Materials", N 2, Ann
Arbor, 1962; "Theorie de la Htterature. Textes des formalistes rus-
ses", reunis, presentes et traduits par T. Todorov. Paris, 1965,
и примыкавшего к ней Пражского лингвистического кружка
"A Prague school Reader on Aesthetics, literary structure and sty-
le", ed. by P. Garvin. Washington, 1959. Опыт оценки наследия
формальной школы дается в работах: Strada V. Formalismo e nco-
formalismo.—"Questo e altro", 1964, N 6—7, p. 51—56. Ср. также
замечания в кн.: Лотман Ю. М. Лекции по структурной поэти-
ке.— «Учен. зап. Тартуского гос. ун-та», вып. 160 («Труды по
знаковым системам», вып. 1). Тарту, 1964; Иванов В. В., Зари-
пов Р. X. Послесловие.— В кн.: Моль А. Теория информации и эсте-
тическое восприятие. М., 1966; Genette G. Structuralisme et criti-
que litteraire.— "L'Arc", 26, 1965; Rossi A. Structuralismo e analisi
Hteraria.— "Paragone. Rivista di arte figurativa e letteratura", 15,
1964, N 180; Todorov T. L'heritage methodologie du formalisme.—
"L'homme", vol. 5, 1965, N 1; Wierzbicka A. Rosyjska szkola poctyki
Hguistycznej a jezoznawstwo strukturalne.— "Pamietnik Literacki",
56, 1965, s. 2. В последней из указанных статей проводится со-
поставление работ, примыкавших к Опоязу ученых и позднейших
достижений структурной лингвистики. В настоящее время начато
плодотворное сближение работ, продолжающих те же традиции,
и новейших методов изучения языка.
Движение от исследования формальной структуры текста к

 
508	Л. С. Выготский Психология искусства
его семантической и исторической интерпретации может быть
прослежено особенно наглядно на примере работ В. Я. Проппа
по волшебной сказке: за первым исследованием, подробно ана-
лизировавшим структуру следования мотивов друг за другом в
формальной схеме сказки (Пропп В. Я. Морфология сказки. Л.,
1928), последовала другая работа, дававшая социологическую
интерпретацию структуры этой схемы и ее происхождения
(Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946);
поэтому упреки в недостаточном привлечении семантической сто-
роны могут возникнуть лишь при использовании первой работы
без знакомства со второй (ср. дискуссию между В. Я. Проппом
и К. Леви-Строссом в приложении к книге: Рrорр V. 7. Morfologia
della fiaba. Torino, 1966. См. также: Greimas A. J. Semantigue
structural. Paris, 1966, c. 192—221 (анализ модели Проппа и ее
развитие). Относительно структурного анализа художественных
фольклорных текстов, представляющих особо благоприятные усло-
вия для такого анализа, ср.: Bogatijrev P., Jakobson R. Die Folklo-
re als besondere Form das Shaffents.— "Donum natalicium Schrij-
nen", Nijmegen-Utrecht, 1929, S, 900—913 (переиздано в кн.:
Jakobson R. Selected Writings. Vol. 4. Slavic Studies. The Hague,
1966). Armstrong R. P. Content analysis in folkloristics.— In.: Trends
in content analysis. Urbana, 1959, p. 151—170; Sebrok I. A. Toward
a statistical contingency method in folklore research.— In.: Studies
in folklore, ed. W. Edson. Bloomington, 1957; Levi-Strauss C. An-
thropologie structural. Paris, 1958; Его же. La geste d'Asdiwal.—
"Ecole pratique du Hautes Etudes", ann. 1958—1969, p. 3—43; Его
же. La structure et la forme.— "Cahiers de 1'Institut de science
economique appliquee. Recherches et dialogues philosophiques et
economiques", 1960, N 29, mars, serie M, N 7, p. 7—36; Его же.
Analyse morphologique des contes ruses.— "International Journal of
Slavic linguistics and poetics", 1960, N 3; ср. также: Его же. La
pensee sauvage. Paris, 1962; Его же. Le cru et le cuit. Paris, 1964;
Pouillon J. L'analyse des mythes.— "L'homme", 1966, vol. 6, cahier 1;
Greimas A. J. La description de la signification et la mythologie
comparee.—"L'homme", 1963, vol. 3, N 4. В 30-х годах непосред-
ственным продолжением работ формальной школы явились, с
одной стороны, историко-литературные работы крупнейших ее
представителей (прежде всего Ю. Н. Тынянова и Б. М. Эйхенба-
ума); с другой стороны, исследование романов Достоевского,
предпринятое М. М. Бахтиным (см.: Бахтин М. М. Проблемы
творчества Достоевского. Л., 1929; изд. 2-е, доп.— М., 1963) и озна-
меновавшее собой новый шаг в анализе формальной и содержа-
тельной структуры романа (ср. также более позднюю его работу
о Рабле: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная куль-
тура средневековья и Ренессанса. М., 1965). Постепенное вовле-
чение в сферу исследования семантики художественного произ-
ведения с сохранением всех важнейших достижений формально-
го анализа составило отличительную особенность работ С. М. Эй-
зепштейна, где владение методами современной науки (в том
числе и психологической) сочеталось с глубоким внутренним
проникновением в суть исследуемого произведения. В частности,
благодаря этому Эйзенштейну (как и Выготскому в настоящей
книге) удалось избежать увлечения чисто синтаксической сторо-

 
Комментарий	509.
ной художественного произведения (то есть стороной, характери-
зующей лишь его внутреннюю структуру), свойственного многим
теоретическим и практическим опытам в различных искусствах,
относящимся к 20-м годам. Линия развития теоретических иссле-
дований здесь совпадает с ходом самого искусства, где на смену
чисто формальным построениям все чаще приходят опыты их
использования для выражения глубокой внутренней темы, отра-
жающей исторический опыт (ср. хотя бы соответственно первые
опыты атональной музыки и «Свидетеля из Варшавы» Шенберга;
ранние вещи Пикассо и Брака эпохи зарождения кубизма и
«Гернику» Пикассо, по времени написания —1937 год —близкую
к Четвертой и Пятой симфониям Шостаковича, и т. д.). Суммар-
ную характеристику этого пути на примере Пикассо дает сам
Эйзенштейн, говоря о «Гернике»: «Пожалуй, трудно найти — раз-
ве что рядом с «Destios' ами» Гойи («Ужасы войны») — более пол-
ное и вопиющее выражение внутренней трагической динамики
человекоунижения. Но интересно, что даже на путях к тому, что
здесь явилось взрывом пафоса социального негодования боевого
испанца,— связь Пикассо с экстазом подмечалась в отношении
самого метода его уже на более ранних этапах работы. Там эк-
статический взрыв не совпадает еще с революционной сущностью
темы. И не от темы рождался взрыв. Там — своеобразным слоном
в посудной лавке — Пикассо топтал всего-навсего лишь «косми-
чески установленный ненавистный ему порядок вещей» как тако-
вой. Не зная, куда бить в тех, кто повинен в социальном непо-
рядке этого «порядка вещей», он бил по «вещам» и по «порядку»,
прежде чем в «Гернике» на мгновение «прозреть» — увидеть, где
и в чем нелады и «первопричины» (Эйзенштейн С. М. Неравно-
душная природа.— В кн.: Эйзенштейн С. М. Избр. произв. Т. 3,
с. 170). Следует заметить, что в кинематографической практике
сходная концепция творчества Пикассо отражена в фильме Алена
Рене «Герника», где осуществлен монтаж ранних вещей худож-
ника и фрагментов «Герники», объединяемых одной темой. См.
также о «Гернике» Пикассо: Berger J. The success and failure of
Picasso.—In.: Penguin Books. 1966, p. 164—170.
24 «Этот элементарный гедонизм... составляет едва ли не самое слабое место в 
психологической теории формализма».— Теория элементарного гедонизма, 
критикуемая здесь Выготским, была
развита лишь в ранних работах В. Б. Шкловского и не может
быть отнесена ко всем формалистам в целом.
25 «Теория эта стара как мир и бесконечное число раз подвер-
галась самой решительной критике».— Речь идет о различных
теориях и мнениях, касающихся синэстетического восприятия от-
дельных звуковых единиц, их комплексов и т. д., а с другой сто-
роны, их семантизации и — в более общем виде — семантизации
всего звукового ряда поэтического произведения в целом. Науч-
ная постановка этих двух взаимосвязанных проблем (см. до поль-
но полный их обзор в книге: Delbouille P. Poesie et sonorites. Pa-
ns, 1961; см. также Brock E. Der heutige Stand der Lautbedeu-
tungslehre.—«Trivium», 1944, N 3, S. 199) была невозможна до по-
явления фонологии, структурных методов и затем применения
математического аппарата теории информации. В 20-е годы науч-
ное изучение этих проблем только начиналось, а до тех пор их

 
510	Л. С. Выготский- Психология искусства
исследование велось без строгой методологии и обычно включало
неправомерное обобщение — переход от наблюдений, касающихся
ограниченных и специфических текстов (например, именно дан-
ного поэтического произведения) ко всей совокупности данного
языка.
Более подробные данные об отмеченных разными авторами
синэстетических реакциях на отдельные звуковые единицы — фо-
немы ср. в статье: Эйзенштейн С. М. Вертикальный монтаж.—
В кн.: Эйзенштейн С. М. Избр, произв., т. 2, с. 200 и след., где
приводится, между прочим, известный сонет Рембо, послуживший
прообразом цитируемого Выготским замечания Бальмонта. Из
русских поэтов новейшего времени особенно много попытками
семантизации отдельных фонем занимался Хлебников (поэма
«Зангези», многочисленные практические и теоретические опыты,
см., например: Собрание произведений Велемира Хлебникова (т. 3,
Л., 1931, с. 325); «Зр-реет, рвет, рассекает преграды, делает русла
и рвы» и т. п.).
26 «...звуковая символика».— См., между прочим, Wundt W.
Volkerpsychologie I, 1904 История проблемы — в указ, статье Де-
брунпера. Из новой литературы см.: Sapir E. A study in phoneti-
que symbolism.— «Journal of Experimental Psychologic», 1929, N° 12
{«Selected writings in language, culture and personality». Berkeleu —
Los-Angeles, 1951); La Driere G. Structure sound and meaning.—
«Sound and poetry», ed. by N. Frye. New York, 1957, p. 85—108;
Kayser W. Die Klangmalerei bei Harsdorffer. 2 AufL Cottingen,
1962; Топоров В. Н. К описанию некоторых структур, характери-
зующих преимущественно низшие уровни в нескольких поэтиче-
ских текстах.— «Учен. зап. Тартуского гос. ун-та», вып. 181 (Тру-
ды по знаковым системам, II). Тарту, 1966.
27«...такие исследователи, как Нироп и Граммон...».— Работы
этих исследователей, представителей психологической эстетики
пользовались популярностью в те годы —см. реферат: Шкловский
Влад.— В кн.: Сборники по теории поэтического языка. Вып. 1.
Пг., 1916.
28 «Звуки могут сделаться выразительными, если этому содей-
ствует стих».— Относительно звуковой организации стиха см.
статью: Поливанов Е. Д. Общий фонетический принцип всякой
поэтической техники.— «Вопр. языкознания», 1963, № 1, с. 99—112
(ср. также исследования С. И. Бернштейна по звуковой структуре
отдельных стихотворений и указанные выше работы Р. О. Якоб-
сона). Особое значение имеют недавно изданные отрывки из ра-
бот по поэтике Ф. де Соссюра, в которых показано, что звуковая
организация стиха (во всяком случае, в поэзии на многих древ-
них индоевропейских языках) определялась ключевым по смыслу
словом, звуки которого повторялись в других словах текста (при-
чем само это слово могло и не быть названо в стихотворении), см.:
Les anagrammes de Ferdinand de Saussure.— «Mercure de France»,
1964. № 2; ср.: Jakobson R. Selected Writings. Vol. The Hague, 1966,
p. 606—607; 680—686. В современной поэзии чаще всего при сход-
ном построении ключевое слово называется, ср. построенное на
основе звуковой структуры ключевого слова «Воронеж» четверо-
стишие О. Мандельштама:
 
Комментарии	511
«Пусти меня, отдай меня, Воронеж —
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь —
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож».
Концепция такой звуковой организации стиха, где звуки задают-
ся ключевым словом, позволяет перейти от исследования звуко-
вой инструментовки и звуковых повторов как таковых (изучен-
ных Андреем Белым, а позднее — О. М. Бриком и другими теоре-
тиками Опояза) к изучению связи этих повторов с темой данного
стихотворения. Отдельное (ключевое) слово и здесь (как и в язы-
ке в целом) оказывается точкой пересечения звуковых и смысло-
вых соотношений.
29 «...ближайшие причины художественного эффекта скрыты в
бессознательном...».— Значение исследования бессознательных про-
цессов в связи с кибернетическим изучением искусства в послед-
нее время подчеркивается А. Н. Колмогоровым, ср.: Колмогоров
А. Н. Автоматы и жизнь.— В кн.: Возможное и невозможное в
кибернетике. М., 1963.
30* Надо заметить, что есть случаи, говорящие как раз обрат-
ное. Дети часто стыдятся своих игр перед взрослыми и скрывают
их, даже если ничего непозволительного в них нет. Особенно ког-
да ребенок играет во взрослого, присутствие постороннего меша-
ет ему и заставляет смущаться. Видимо, в этом черта сходства
игры с позднейшими фантазиями и глубоко интимный корень
игры.
31 «...искусство оказывается чем-то вроде терапевтического ле-
чения...».— Любопытной иллюстрацией этого круга мыслей могу?
послужить письма Р. М. Рильке того периода, когда он обсуждал
возможность лечения с помощью психоанализа, указывая при
этом, что лечение для него оказалось бы возможным только в том
случае, если бы он никогда больше ничего не писал, см. письма
Эмилию фон Гебзаттелю от 24 января 1912 года (Rilke R.-M.
Briefe. Wiesbaden, 1950, S. 349) и Лу Андреас-Саломе от того же
числа (Rilke R.-M. Briefe aus den Jahren 1907 bis 1914. Leipzig,
1933, S. 180). Пример художественной критики пспхоаналпза, ис-
ходящий из аналогичной точки зрения, представляет последний
цикл повестей Сэлинджера, главный герой которых —поэт Си-
мур — погибает (заболевает неврозом и кончает с собой) после
попытки пройти курс лечения психоанализом. В замысле Сэлинд-
жера отчетливо противопоставлен психоанализ в его вульгаризо-
ванном эпигонском виде и поэтическое творчество, к представи-
телям которого Сэлинджер относит самого Фрейда, но не его
последователей (см. в особенности Salinger J. D. Seymeor-An
Introduction u Raise High the Room Beaf, Carpenters. Русский пере-
вод последней повести — в кн.: Сэлинджер Дж.-Д. Над пропастью
во рожи. Выше стропила, плотники. М., 1965; о концепции Сэлинд-
жера в целом, объясняющей и его отношение к психоанализу,
см.: Завадская Е. В., Пятигорский А. М. Отзвуки культуры Восто-
ка в произведениях Дж.-Д. Сэлинджера.— «Народы Азии и Афри
ки», 1966, № 3).
32* Если правы психоаналитики (Ранк, Закс), что в художественном произведении 
основа всегда исходит из общечеловеческо-

 
512	Л. С. Выготский Психология искусства
го конфликта (Макбет — всякий честолюбец), становится непонят-
ным, почему же меняются столь быстро все формы искусства. Да
и вообще взгляд психоанализа сводит форму, то есть специфику
искусства, к украшению, к заманке, к Vorlust, то есть вместо ре-
шения проблемы отважно перескакивает через нее.
33 «...бессознательное в искусстве становится социальным».—
Критические замечания в адрес психоанализа, отчасти сходные с
возражениями Л. С. Выготского, позднее привели к существенно-
му видоизменению психоаналитической концепции искусства,
прежде всего в работах К. Г. Юнга: см.: Jung С. G. Psychoanalyse
und Dichtung; Jung С. G. Gestaltungen des Unbewussten. Zurich,
1950; Jung C. G. Seelenprobleme der Gegenwart. Zurich, 1946;
Bodkin M. Archetypical patterns in poetry. Oxford, 1934; см. также
краткое изложение эстетических идей Юнга в книгах: Верли М.
Общее литературоведение. М., 1957, с. 167—171; Гилберт К., Кун Г.
История эстетики. М., 1960, с. 596; Baudouin Ch. L' oeuvre de Jung
et la psychologic complexe. Paris, 1963; об эстетике психоанализа
см. также указанную выше антологию: Современная книга по
эстетике. Стремление к выходу за пределы фрейдовского пансек-
суализма характерно и для ряда других исследователей, пытав-
шихся исследовать язык, искусство и другие знаковые системы
с точки зрения теории бессознательного, ср., в частности, Sapir Е.
Selected writings in language culture and personality, Berkeley — Los-
Angeles, 1951.
34 «...создают... необходимую для эстетического впечатления
изоляцию от действительности».— Проблема изоляции, обсуждае-
мая в ряде мест данной книги, особенно остро встает в связи с
характерным для разных видов искусства XX века включением
вещи как факта без ее трансформации в состав художественного
произведения (ср. включение в картину кусков бумаги, афиши и
т. п. у раннего Брака и Пикассо; использование газетной хроники
в «киноглазе» у Дос-Пассоса; «кино-правду» у Дзиги Вертова
(см.: Вертов Д. Статьи, дневники, замыслы. М., 1966) и его но-
вейших западных продолжателей и т. п.
35 «...оно есть раньше всего действующее лицо не в силу того
или иного характера, а в силу общих свойств своей жизни».—
В экземпляре С. М. Эйзенштейна к этому месту на полях записа-
по: «Верно и для комедии масок и для Елисаветинского театра».
Замечание: «Маска? Комедия масок?» сделано С. М. Эйзенштей-
ном и раньше к месту в книге, где речь идет о сравнении с шах-
матной фигурой. Интерес к театру масок у Эйзенштейна согла-
суется с освоением опыта этого театра в его фильмах от мекси-
канского замысла (маски на народном празднике) до 2-й серии
«Ивана Грозного». Роль животных в басне могла заинтересовать
Эйзенштейна также и в связи со «звериными» метафорами, ис-
пользуемыми при изображении людей в ранних его фильмах
(«Стачка», «Октябрь»).
36 «...герой есть только шахматная фигура...».— Понимание ге-
роя как шахматной фигуры, то есть как точки пересечения опре-
деленных структурных соотношений, согласуется с аналогичным
пониманием знака естественного языка в структурной лингвисти-
ке, начиная с Соссюра (Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики,
М., 1933), и знака формализованного языка в математике. Поэто-

 
Комментарии	513
му данная мысль представляет особый интерес для семиотическо-
го сравнения искусства с другими системами знаков. Сходную
мысль (позднее Выготского) развивал Пропп в работе о морфо-
логической структуре волшебной сказки, где герои сказки рас-
сматриваются как точки пересечения функций.
37 «...внутри нашей, басни содержится логический порок».—
К этому месту книги в экземпляре С. М. Эйзенштейна, часто пи-
савшего заметки для себя на разных языках, на полях написано
по-английски: «True to any art» («Верно по отношению к любому
искусству»).
38* Такую же роль «мораль» начала играть в целом ряде дру-
гих произведений. Напомню очень поучительную для выяснения
роль этого элемента морали «Домика в Коломне» Пушкина:
«— Да нет ли хоть у вас нравоученья.
— Нет... или есть: минуточку терпенья.
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною — тому
Рядиться к юбку странно и напрасно.
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской. Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего».
39 «...тот особый тон рассказчика...».— Здесь для анализа басни
используется теория «сказа», которая была в 20-х годах разрабо-
тана представителями формальной школы (прежде всего Б. М.
Эйхенбаумом) и уже позднее М. М. Бахтиным в его анализе сло-
ва в художественном тексте (следует отметить, что и здесь теоре-
тические достижения литературоведения шли рука об руку с
практическими завоеваниями литературы, давшей в те годы не-
превзойденные образцы сказа в произведениях М. Зощенко,
И. Бабеля и других писателей).
40 «...мы остановились на баснях Крылова...».— В дополнение
к старой литературе о Крылове, указанной в книге Выготского,
см.: Степанов П. Л. Крылов. Жизнь и творчество. М., 1949; Степа-
нов Н. Л. Вступит, статья.— В кн.: Русская басня XVIII и начала
XIX века. Л., 1951; Его же. Мастерство Крылова-баснописца.
М, 1956.
41* Замечательно, что на подобные факты наталкивались и
люди, смотрящие с противоположной точки зрения на басню. Ср.
,у В. Водовозова:
Басня «Ворона и Лисица» изображает ловкость и изворотли-
вость лисы, которая выманивает сыр у глупой вороны. Ее нравст-
венная мысль — показать, как бывает наказан тот, кто поддается
на льстивые слова,—урок очень практический и полезный пе-
опытным людям. Но, с другой стороны, искусство льстеца здесь
представлено так игриво, что нисколько не видно гнусности лжи.
Лисица чуть ли не была права, обманывая ворону, которой вся
вина состоит в одной ее глупости: плутовка забавляет вас своею
хитростью, и вы не чувствуете к ней ни малейшего презрения.
Здесь смех, возбуждаемый глупой вороной, в ином случае был бы
не совсем нравствен. Если над ней посмеется ребенок, сам на-

17 Зак. 83
 
514	Л. С. Выготский- Психология искусства
клонный ко лжи и лукавству, то цель басни вряд ли будет дости-
гнута (с. 72—73).
Басня «Тришкин кафтан» заключает на вид очень простой и
забавный рассказ. Тришка обрезает рукава, чтобы залатать локти,
обрезает фалды и полы, чтобы наставить рукава. Но если вы за-
хотите объяснить как следует смысл этой басни, то вам придется
обратиться к предметам, выходящим из крута детских понятий.
Дитя скорей поймет, что Тришка был искусен в своем деле; при-
менив же басню к детскому быту, мы лишим ее сатиры. (О пе-
дагогическом значении басен Крылова.— «Журн. Мин-ва народ-
ного просвещения», 1863, дек., с. 74).
42 «...и момент победы в одном плане означает момент пора-
жения в другом».— В рукописи, принадлежавшей Эйзенштейну, к
этому месту монографии Выготского Эйзенштейн записал: «Usual
in a good construction» («Обычно так бывает при хорошем постро-
ении) .
43 «...крик петуха там оказывается уместным...».— С точки
зрения сравнительно-исторической мифологии пение петуха пони-
мается прежде всего как древний мифологический символ, встре-
чаемый у разных народов. Предлагаемая здесь эмоциональная его
интерпретация не может объяснить происхождения этого симво-
ла, хотя и может оказаться правильной в применении к некото-
рым позднейшим случаям его употребления.
44 «...секрет... заключается в том, чтобы формой уничтожить
содержание».— Относительно понимания термина «форма» см.
следующую главу, особенно с. 238—240. Мысль Л. С. Выготского
о противоречии между формой и содержанием вызвала большой
интерес С. М. Эйзенштейна, подчеркнувшего все места книги,
где идет об этом речь, в том экземпляре, который недавно найден
в его архиве.
45 «Основные элементы... новеллы можно считать... уже выяс-
ненными...».— Здесь и далее широко используются результаты
исследования строения новеллы в работах представителей фор-
мальной школы.
46 «Вот те четыре линии...».— В настоящем издании рисунки
1—6 восстановлены по рукописи Выготского, найденной Н. И.
Клейманом в архиве С. М. Эйзенштейна. См. с. 192.
47 «...то искусственное расположение слов, которое превращает
их в стихи...».— Та же самая мысль применительно к синтаксису
в настоящее время может быть выражена в более точных терми-
нах: во фразе, построенной по нормам обычного синтаксиса, за-
прещается такая расстановка слов, при которой грамматически
непосредственно связанные друг с другом слова оказались бы от-
деленными друг от друга другими словами, с ними не связанны-
ми; этот запрет не соблюдается в поэтическом языке.
48 «...так называемые отступления в «Евгении Онегине» со-
ставляют, конечно, самую суть и основной стилистический прием
построения всего романа, это его сюжетная мелодия».— В связи с
анализом отступлений в «Евгении Онегине» следует отметить, что
в художественной форме (в качестве аналогичных отступлений)
их функция подробно обсуждается в романе: Aragon L. La Mise а
mort. Paris, 1965. Сам роман Арагона построен как серия подоб-
ных отступлений, причем автор подчеркивает ориентацию на

 
Комментарии	515
структуру «Онегина», обильно цитируемого в романе (в данном
случае ориентация эта совмещена с возвратом к принципам сюрреалпстской прозы и 
с возможным влиянием «нового романа»). См. также анализ Выготского романа 
«Евгений Онегин» па с. 280-286.
49 ((Так поступает исследователь стиха, когда он хочет выяс-
нить законы ритма...».— Имеется в виду методика, продемонстри-
рованная, в частности, в трудах Б. В. Томашевского и Г. А. Шен-
гели (и в последнее время развитая в работах А. Н. Колмогорова),
где статистическое обследование ритмических типов слов обычно-
го языка служит основой для выявления того, что является спе-
цифическим для данного поэта (например, когда исследуется от-
личие ямба данного поэта от «расчетного» или «идеального» ям-
ба, который можно построить исходя только из ритмических за-
кономерностей языка и не привлекая никаких дополнительных
данных).
50 Данное Выготским представление композиции новеллы в
тексте представляет исключительный интерес для дальнейших
опытов формализации моделей новеллы, которые могут опираться
и на выработанные в современной лингвистике способы представ-
ления синтаксической структуры, различающие структуру с пе-
ресечением стрелок, соединяющих зависящие друг от друга сло-
ва, и структуру без такого пересечения (проективную). В этих
терминах «непроективность» (то есть сложное переплетение эпи-
зодов, при котором между событиями, связанными временными
и причинно-следственными отношениями, вкрапляются эпизоды, с
ними не связанные) характерна для таких произведений искус-
ства XX века, как фильмы Феллини («8 1/2»), Бергмана («Земля-
ничная поляна»), Алена Рене («Прошлым летом в Мариенбаде»,
«Война окончилась»), пьесы А. Миллера («После грехопадения»),
романы Фолкнера. Следует заметить, что к последующим издани-
ям своих романов с особенно сложной композицией («The sound
and the fury», «Absalom, Absalom!») сам Фолкнер прилагал описа-
ния «диспозиции» (в терминах Выготского).
51 "...события в рассказе развиваются не по прямой линии...»—
Здесь Выготский фактически вводит различение реального вре-
мени и времени литературного, которое позднее было исследовано
во многих работах, в частности посвященных творчеству авторов
XX века; ср. в особенности близкий подход к этой проблеме в
исследовании: Muller G. Die Bedeutung der Zeit in der Erzahlung-
skunst. Bonn, 1946; см. также: Staiger E. Die Zeit als Einbidung-
skraft des Dichters. Zurich, 1939; Poulet G. Etudes sur le temps
'hum a in. Edinburgh, 1949; Paris, 1950; Paris, 1964. Применительно к
древнерусской литературе сходная проблема была изучена в
статьях Д. С. Лихачева, См.: Лихачев Д. Время в произведениях
русского фольклора.— «Рус. лит.», 1962, № 4, с. 32—47; Его же.
Эпическое время русских былин.— В кн.: Сборник в честь акаде-
мика Б. В. Грекова. М.— Л., 1952, с. 55—63; Его же. Из наблюде-
ний над лексикой «Слова о полку Игореве».—«Известия Отделе-
ния литературы и языка АН СССР», т. 8, 1949, вып. 6, с. 551—554;
пр.: Иванов В. В., Топоров В. Н. Славянские языковые моделиру-
ющие семиотические системы. М., 1965, с. 188 и след.; Иванов В. В.,
Топоров В. Н. К описанию некоторых кетских семиотических си-

17*
 
516	Л. С. Выготский- Психология искусства
стем.— «Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Труды по знаковым
системам», т. 2. Тарту, 1966, с. 122; Иванов В. В. Проблемы вре-
мени в науке и искусстве XX века.— В кн.: Симпозиум «Творче-
ство и научный прогресс». Л., 1966, с. 24; Sartre L. J.-P. A propos
de «Le bruit et la fureur»: la temporalite chez Faulkner,—«La Nou-
velle Revue Francaise», 52, 1939, p. 1057—1061; 53, 147—151 (англий-
ский перевод — в кн.: William Faulkner. Three decades of criticism.
New York — Burlingame, 1963, p. 225—232). Близкое к идеям Вы-
готского графическое представление структуры произведения, где
события развиваются не по прямой линии, позднее дал Эйзен-
штейн, отметивший, что «классическими русскими примерами та-
кого непоследовательного сказа могли бы служить: «Выстрел»
Пушкина, начинающего сказ свой с середины, «Легкое дыхание»
Ив. Бунина и бесчисленное количество других образцов» (Эйзен-
штейн С. М. Неравнодушная природа.— В кн.: Эйзенштейн С. М.
Избр. произв., т. 3, с. 311). В данном случае «Легкое дыхание»
могло быть названо именно в связи с тем, что Эйзенштейн, дру-
живший с Л. С. Выготским, хорошо знал его рукопись о психо-
логии искусства.
52 «...такой доминантой нашего рассказа и является... «Легкое
дыхание».— Вводимое здесь Выготским понятие доминанты явля-
ется одним из важнейших понятий структурного языкознания и
литературоведения; см. о нем: Эйхенбаум Б. М. Мелодика стиха,
Пг, 1922.
53 «...показательным для эмоционального действия каждого
произведения является та система дыхания...».— В отличие от бо-
лее ранних сочинений, где отмечалась связь дыхания с эстетиче-
ским восприятием (см.: Santayana G. The sense of beauty. New
York, 1896, p. 56), Л. С. Выготский стремился к экспериментальной
проверке этой гипотезы. Однако результаты описываемых экспе-
риментов не могут никак считаться окончательными. Одной из
основных трудностей является трудность выделения тех механиз-
мов, которые могут определить ритм дыхания в зависимости от
совершенно различных факторов (эмоционального воздействия
произведения, его синтаксической структуры и т. д.).
54 «...король... при таком понимании превращается в героиче-
скую противоположность самого Гамлета».— Эта мысль сформули-
рована в исследовании о «Гамлете», см. 214—215.
55 «...попытка уяснить некоторые особенности построения
«Гамлета», исходя из техники и конструкции шекспировской сце-
пы...».— Относительно сцены в шекспировском театре см.: Смир-
нов А. А. Шекспир. Л,— М., 1963, с. 35 и след.
58 «Надо взять трагедию... в ее нерастолкованном виде...».—
Первую попытку Выготского взять «Гамлета» «в нерастолкован-
ном виде» и взглянуть на пьесу «так, как она есть», и представ-
ляет его исследование о «Гамлете», публикуемое в настоящем
издании.
57 «Он полагает, что Шекспир... осложняет этот характер для
того, чтобы он лучше подошел к... концепции фабулы».— Относи-
тельно искусственных сторон построения шекспировских пьес ср.:
Пастернак Б. Л. Заметки к переводам шекспировских трагедий.-
В кн.: Литературная Москва. М., 1956, с. 799—800.
58 «...сравнения саги о Гамлете с трагедией Шекспира».— В но-

 
Комментария	517
вейшем шекспироведении подробно разработаны вопросы связи
«Гамлета» Шекспира с его предтечами не только в саге о Гамле-
те, но и в трагедии Кида, см.: Аксенов И. А. Шекспир. М., 1937,
а также литературу о Шекспире, указанную ниже, в комментарии
к ранней работе Выготского о «Гамлете».
59 «...все события трагедии измерены во времени условном...».—
Здесь для анализа трагедии используется концепция сценическо-
го времени, отличного от житейского. Ср. сказанное выше по по-
воду анализа времени в новелле.
60 «Бессмыслица отводится, как по громоотводу...».— Анализ
соотношения смысла и бессмыслицы в трагедии особенно важен
для современной теории театра, где проблема сценического ис-
пользования бессмыслицы поставлена пьесами Ионеско, Беккета,
Олби (последний видит наиболее явного предшественника такого
театра в Чехове (ср. «Три сестры»); еще более отдаленные истоки
некоторых сторон «антитеатра» можно было бы искать у Аристо-
фана). В анализе Выготского существенно то, что бессмыслица у
Шекспира рассматривается как «громоотвод» для спасения смысла
(в отличие от некоторых современных пьес, где это равновесие
бессмыслицы и смысла нарушается в пользу бессмыслицы, что
часто декларируется теоретиками антитеатра).
6I* В последнее время из психологов проф. А. К. Борсук вновь
выступил в защиту принципа экономии сил. «Эстетические пере-
живания суть те и постольку, какие и поскольку обусловливают-
ся входящим в их состав процессом ориентации, совершающимся
в соответствии с принципом наименьшей траты сил» (Эстетиче-
ское» и «прекрасное» в освещении биопсихологии.— В кн.: Во-
просы воспитания нормального и дефективного ребенка. М.— Пг.,
1924, с. 31). Но тогда геометрическая теорема доставляла бы выс-
шее эстетическое наслаждение, не говоря уже о хорошо состав-
ленной деловой телеграмме. И почему эстетическое переживание
вызывает такое волнение?
62 «Это наивнейшее... рассуждение, может быть, и окажется
верным в приложении к прозаическому расположению мыс-
лей...».— Это различие, в частности, относится к так называемому
«актуальному членению» предложения, при котором на первое
место выносится слово (или группа слов), играющее особую роль
для говорящего.
63 «...противоположность чувств кажется ему необходимо при-
сущей эстетическому впечатлению».— Сочетание трагического и
комического начал отмечается уже на самых ранних стадиях ис-
кусства, в частности в смехе над смертью, ср. в особенности:
Пропп В. Я. Ритуальный смех в фольклоре.— «Учен. зап. Ленин-
градского гос. ун-та», № 46. Л., 1939; Bogatyrev P. Les jeux dans
les rites funebres en Russie subcarpatique...— «Le monde slave», N. S.,
1926, № 3; Jakobson R. Medieval Mock Mysterv (The Old Czech
Unguentarius).— Ih.: Studia philologica et litteraria in honorem L.
SpHzer. Bern, 1958, p. 262; Эйзенштейн С. М. Монтаж.— В кн.: Эй-
зенштейн С. М. Избр. произв., т. 2, с. 364 — 366 (о мексиканском
народном празднике «Дня смерти», снятом в незавершенном
фильме Эйзенштейна); Dundes A. Summonimg deity through ri-
tual fasting.—«The American Imago», vol. 20, 1963, N 3, p. 217.
Семиотическая интерпретация смеха над смертью применительно

 
518	Л. С. Выготский. Психология искусства
к финалам шекспировских трагедий была дана в цитированной
статье Пастернака, с. 807.
64 «...катарсис».— сходные идеи можно найти не только в древ-
негреческой поэтике (у Аристотеля), но и в древнеиндийской по-
этике — в учении о расах.
65 «Четырехстопный ямб».— Более строгое определение ямба
сводится к требованию, по которому в случае, если слово при-
ходится на сильный (четный) слог, ударение должно падать на
сильный слог. См. о ямбе: Прохоров А. Математический анализ
стиха.— «Наука и жизнь», 1964, № 6, с. 152—153.
66 «... точное разграничение двух понятий—размера и рит-
ма...».— В связи с анализом метра и ритма в последнее время ряд
ученых высказывается против представления о ритме как только
преобразовании метра. Ритм сам по себе оказывается активной
силой, участвующей в построении всего произведения (см.: Тара-
новский К. Основные задачи статистического изучения славянско-
го стиха.— В кн.: Poetica. Poetyka. Поэтика, 2. The Hague —
Paris — Warszawa, 1966). Так, например, в «Поэме конца» Марины
Цветаевой, разные части которой написаны разными метрами
(ямбом, хореем, дактилем, амфибрахием, дольником), господству-
ет единый ритмический принцип организации, по которому пере-
носами и ударениями выделяются два первых слога в строке, за
которыми должны следовать безударные многосложные проме-
жутки (или многосложные безударные части рифм в двухстопных
метрах). Структура всей вещи определяется взаимодействием
ритма в таком широком смысле и метра.
67 «Стихотворение построено на соединении двух крайних
противоположностей».— Аналогичный анализ фольклорных тек-
стов, построенных на соединении противоположностей (например,
весна и зима и т. п.), был дан во многих исследованиях А. А. По-
тебни; см., например, анализ украинской весенней песни: Потеб-
ня А. А. «Слово о полку Игореве». Объяснение малорусской песни
XVI века. Харьков, 1914, с. 215.
68 «...настоящее искусство перерабатывает то впечатление, ко-
торое в него привносится».— Эти идеи особенно существенны для
оценки деформации пропорций в художественном изображении.
Органичность диспропорционального изображения предметов под-
черкивал в своих ранних статьях С. М. Эйзенштейн, писавший в
этой связи: «Представление предмета в действительно (безотно-
сительно) ему свойственных пропорциях есть, конечно, лишь дань
ортодоксальной, формальной логике, подчиненности нерушимому
порядку вещей. И в живопись и скульптуру периодически оно и
неизменно возвращается в периоды установления абсолютизма,
сменяя экспрессивность архаической диспропорции в регулярную
«табель о рангах» казенно устанавливаемой гармонии. Позити-
вистский реализм отнюдь не правильная форма перцепции. Про-
сто — функция определенной формы социального уклада, после
государственного единовластия насаждающего государственное
единомыслие. Идеологическое униформирование, вырастающее об-
разно в шеренгах униформ гвардейских лейб-полков...» (Эйзен-
штейн С. М. За кадром.— В кн.: Эйзенштейн С. М. Избр. произв..
т. 2, с. 288).
69 «В драме Чехова... устранены все те черты, которые могли

 
Комментарии	519
бы... разумно мотивировать стремление трех сестер в Москву...».—
Предлагаемый анализ «Трех сестер» особенно важен с точки зре-
ния проблемы сценического смысла и бессмыслицы (абсурда),
актуальной для современного театра; см. примеч. 43.
70 «...двойственность актерской эмоции... дает право распро-
странить и на театр формулу катарсиса».— Данное толкование
психологии актерской эмоции очень важно для преодоления по-
лучивших широкое хождение предрассудков, основанных на не-
верном толковании глубоких идей Станиславского.
71 «Мир вливается в человека через широкое отверстие ворон-
ки...».—Гипотеза о возможной связи физиологических предпосы-
лок искусства с «принципом воронки» была в 60-е годы вновь
предложена Л. С. Салямоном, который считает, что «давно изве-
стное явление, получившее название «принципа воронки» или
«принципа общего пути», может быть привлечено для объяснения
некоторых предпосылок эмоционально-эстетической активности
человека» (Салямон Л. С. О возможных физиологических предпо-
сылках эмоционально-эстетической деятельности человека.— В кн.:
Симпозиум по комплексному изучению художественного творче-
ства. Тезисы и аннотации. Л., 1963, с. 20 и след.). Ср. также мыс-
ли А. А. Потебни о языке: Потебня А. А. Из записок по теории
словесности. Харьков, 1905, с. 644.
72 «Искусство есть социальное в нас...».— К этому, вероятно,
месту относится сохранившийся в бумагах Выготского экскурс
о связи искусства и морали: «В социальном отношении искусство
оказывается сложным процессом уравновешивания со средой. Оно,
как и биологическое (уравновешивание), рождается из неудоб-
ства и направлено к тому, чтобы это неудобство изжить; и толь-
ко в социальной психологии раскрывается практическое значение
искусства до самого конца. Его воспитательная роль вовсе по
сводится к тому, чтобы оно служило известным моральным це-
лям, и мы готовы вместе с Евлаховым признать «творчество как
антиморальность» (Евлахов А. Введение в философию художе-
ственного творчества. Т. 2. Варшава, 1912, с. 122). Правильнее бы-
ло бы сказать, что искусство находится в очень сложных отноше-
ниях с моралью, и есть все вероятия думать, что оно скорее и
чаще вступает с ней в противоречие, чем идет с ней в ногу. Это
объясняется самым существом той и другой области. Мораль —
это то, что связано в нас уздой; в искусстве находит выход
именно необузданное нашей природы: «Пора, наконец, сказать пря-
мо и открыто: искусство не заключает в себе ничего благородно-
го, ничего высокого в нравственном смысле,—напротив, в своей
сущности оно есть абсолютное отрицание всякой морали» (там
же, с. 190). Но к величайшему заблуждению приходит тот же ав-
тор, когда утверждает «творчество как антиобщественность». Он
исходит при этом из того факта, что интересы у искусства и
общества расходятся, и это расхождение он принимает за перво-
начальное и основное и склонен видеть корни искусства в инди-
видуальном творчестве. Но понимать так — значит понимать чрез-
вычайно наивно взаимоотношения искусства и жизни и не видеть
той сложнейшей социальной функции, которую исполняет искус-
ство. Оно, как сказал Плеханов, может быть прямо противополож-
но жизни и доставлять горожанину исключительную радость при

 
520	Л. С. Выготский. Психология искусства
созерцании пейзажа; оно может изживать именно не воплощен-
ные в жизни и не нашедшие себе осуществления стороны нашего
существа. Но и в этом оно всегда остается глубоко социальным».
Мысли о социальной функции искусства убедительно разви-
ты Выготским в тексте книги. Что же касается того банального
понимания связи искусства и морали, которое Выготский неодно-
кратно критикует, то ссылка на Евлахова здесь более или менее
случайна — с гораздо большим правом он мог бы сослаться на
Кьеркегора, который детально разбирал проблему соотношения
этического и эстетического и считал эти два пути вполне раз-
личными (та же проблема, постоянно волновавшая крупнейших
русских поэтов, обсуждается во многих статьях Блока, в дневни-
ках которого в этой связи упомянут и Кьеркегор, и в лучшей
статье Цветаевой «Искусство при свете совести»).
73 «Через сознание мы проникаем в бессознательное...».—
Проблема соотношения сознательного и бессознательного приме-
нительно к искусству и другим видам творческой деятельности
человека в настоящее время особенно внимательно изучается в
связи с первыми опытами кибернетического исследования худо-
жественного творчества (ср. примеч. 21). В работах самого Вы-
готского, написанных после данной монографии, этот же вопрос
изучался на материале естественного языка и других высших
форм психической деятельности, которые на определенном этапе
автоматизируются (становятся бессознательными), а затем могут
быть осознаны (то есть создается возможность управления этими
бессознательными программами поведения), см.: Выготский Л. С.
Развитие высших психических функций. М., 1960.
74 «...искусство у ребенка...».— Проблема творческой психоло-
гии ребенка и детского языка стала в центре внимания Выгот-
ского в 20-е и 30-е годы. Именно в этой области им были написа-
ны исследования, принесшие ему мировую известность, см. в
особенности: Выготский Л. С. Мышление и речь.— Избранные пси-
хологические исследования. М., 1956.
75 «Без нового искусства не будет нового человека...».— Раз-
витием программы исследований, намеченных в последних фра-
зах книги, послужили некоторые из последующих работ Выгот-
ского, посвященных роли знаков в управлении поведением; ср.
примеч. 2.
ТРАГЕДИЯ О ГАМЛЕТЕ, ПРИНЦЕ ДАТСКОМ,
У. ШЕКСПИРА
Монография Л. С. Выготского о «Гамлете» представляет большой
интерес в ряде отношений. Прежде всего эта работа позволяет
полностью понять весь тот материал (в особенности детальный
анализ действующих лиц трагедии), на котором основано суммар-
ное изложение проблемы «Гамлета» в VIII главе «Психологии ис-
кусства»; этим и объясняется включение всей работы о «Гамлете»
во второе и третье издание «Психологии искусства». Вместе с тем
названная глава книги отнюдь не является просто суммарным из-
ложением итогов ранее проведенного исследования. За девять лет,
отделяющих друг от друга эти работы Выготского о «Гамлете»,
его интерпретация трагедии существенно меняется. На ранней

 
Комментарии	521
монографии Выготского о «Гамлете» сказалось сильное влияние
господствовавших в те годы представлений о пьесе Шекспира. Эти
представления отразились и в спектакле «Гамлет» в Художе-
ственном театре, перекличку которого со своим исследованием
отмечает Выготский в своих примечаниях к монографии. О глу-
бине проникновения Выготского в то художественное истолкова-
ние «Гамлета», которое было сродни спектаклю Гордона Крэга
(поставленному при участии Станиславского), свидетельствуют
многие почти текстуальные совпадения ранней монографии Вы-
готского с теми местами книги К. С. Станиславского «Моя жизнь
в искусстве», где описан замысел спектакля «Гамлет» (см. ниже).
Будучи воплощением в критике той концепции «Гамлета», кото-
рая в театре отразилась в этом спектакле, монография Выготско-
го несет на себе отпечаток этой эпохи с ее подчеркнутым внима-
нием к возможностям символического истолкования трагедии (см.
по этому поводу о спектакле Художественного театра в кн.: Шек-
спир и русская культура. Под ред. М. П. Алексеева. М.— Л., 1965,
с. 778—782). Именно эта сторона концепции Выготского, опреде-
ляемая духом времени, была полностью устранена при написании
главы о «Гамлете» для книги «Психология искусства». Следует,
однако, заметить, что, хотя связанные с этой более ранней кон-
цепцией части монографии страдают не только со стороны содер-
жания, но и по стилю своему от явного увлечения символистиче-
скими статьями, разбираемыми в комментариях Выготского, та-
лант молодого автора проявился уже и здесь, так как ряд тем,
только намеченных в русской литературе о «Гамлете» начала ве-
ка, у Выготского развит часто весьма детально и тонко, при этом
иногда автор опережает своих современников, предугадывая бу-
дущий ход раздумий о «Гамлете». Особенный интерес представляет
богатое собрание наблюдений (в примечаниях Выготского к на-
стоящей монографии) о «Гамлете» и Достоевском (тема, к кото-
рой позднее обратится западное литературоведение). Обращают
на себя внимание также разительные аналогии между развиты-
ми в монографии концепциями и позднейшими высказываниями
о трагедии в статье и стихах Б. Л. Пастернака (см. ниже). По-
этому можно считать, что при всей символистической субъектив-
ности художественного истолкования Гамлета, которую позднее
преодолевал сам Выготский, его монография (не только в своем
основном тексте, но главным образом в исключительно интерес-
ном авторском комментарии к нему) представляет существенный
вклад не только в изучение Гамлета, но и в исследование проб-
лемы «Гамлет и Россия» (о значении этой проблемы много пи-
шет сам Выготский в указанных комментариях).
Вместе с тем Выготский впервые в этой работе пытается обра-
титься к исследованию пьесы как таковой, вне всех историко-ли-
тературных и биографических (внешних по отношению к пьесе)
гипотез, накопленных к тому времени. Именно эта сторона рабо-
ты была последовательно развита в VIII главе «Психологии ис-
кусства», где автор отказался и от некоторых априорных фило-
софских предпосылок, внешних по отношению к самой трагедии,
и вместе с тем учел опыт развития как шекспироведения (крити-
ки шекспировского текста в историко-литературном контексте),
так и формального литературоведения (со взглядами на «Гамле-

 
522	Л. С. Выготский. Психология искусства
та" представителей которого — Б. В. Томашевского и Б. М. Эйхен-
баума— он полемизирует в этой главе). Обращение к тексту
пьесы как таковому в целях художественной («читательской») его
интерпретации в первой работе и в целях объективного его иссле-
дования во второй работе опережало современное Выготскому
литературоведение. Лишь в настоящее время все настоятельнее
раздаются требования подойти к «Гамлету» без предвзятых точек
зрения, навязанных историей вопроса, см., например: Muir К.
Shakespeare: Hamlet. London, 1863 (ср. особенно показательное
предисловие к этой книге); Empson W. Hamlet when new.— In.:
Discussions of Hamlet, ed. by J. V. Levenson. Boston, 1960; Lewin
C. S. Hamlet. The prince or the poem?.— In.: Hamlet enter critic, ed,
by C. Sacks and E. Whan. New York, I960, p. 185—186 (о необходи-
мости особой критики, которая сосредоточивает внимание на
истории пьесы и на характере Гамлета).
Ввиду того что по самому своему замыслу монография Л. С.
Выготского строится в отвлечении от всей литературы вопроса,
в дальнейшем нет необходимости приводить обширную новейшую
библиографию. В нижеследующих комментариях указаны лишь те
работы, которые так или иначе прямо соотносятся с какими-либо
частями монографии Выготского.
Представление о современном состоянии исследований, посвя-
щенных «Гамлету», можно получить из следующих книг:
Аникст А. Творчество Шекспира. М.т 1963, с. 373—402; Верцман
И. Е. «Гамлет» Шекспира. М., 1964; Кеттл А. От «Гамлета» к
«Лиру».—В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., 1966; Михоэлс
С. М. Статьи, беседы, речи. М., 1964, с. 341—346; Зубова Н. Два
варианта «Гамлета».— В кн.: Шекспировский сборник. М., 1958;
Конрад Я. И. Шекспир и его эпоха.— В кн.: Конрад Н. И. Запад
и Восток. М., 1966; Урнов М. В., Урнов Д. М. Шекспир. Его герои
и его время. М., 1964.
Общий обзор всей литературы о Гамлете дан в книге:
Weitz M. Hamlet and the philosophy of literary criticism. London,
1964; см. также хрестоматии лучших работ о Гамлете: Discussions
of Hamlet, ed. by J. C. Levenson. Boston, 1960; Hamlet enter critic,
ed. by C. Sacks and E. Whan. New York, 1960; «Hamlet».— «Strat-
ford-Upon-Avon Studies». London, 1963; Schulze F. W. «Hamlet»,
Geschichtssubstanzen zwischen Rohstoff und Endform des Gedichts.
Halle (Saale), 1956; Walker R. The time is out of joint. London, 1948;
Levin H. The question of Hamlet. New York, 1959; Knights L. C.
An approach to «Hamlet». Stanford, 1961; Grebanier B. The heart of
Hamlet. The play Shakespeare wrote. New York, I960.
76 «...разнообразие его пониманий...».— Мысль Выготского мож-
но пояснить сравнением с пониманием языка, где у слушающего
может быть несколько альтернативных решений (омонимия, мно-
гозначность слова), тогда как у говорящего (автора высказыва-
ния) можно предполагать (с некоторым огрублением) наличие
одной мысли, выражаемой в данном высказывании.
77 «...в «Русских ночах» В. Ф. Одоевского...».— «Русские но-
чи» В. Ф. Одоевского, здесь и далее цитируемые Л. С. Выготским,
представляют собой один из замечательных образцов художе-
ственной мысли прошлого столетия, во многом созвучных не
только искусству, но и науке нашего века.
 
Комментарии	523
78 «...его связывает авторский текст произведения...».— Мысль
о том, как толкование должно быть связано авторским текстом,
согласуется с принятым в современной науке о языке более об-
щим представлением о том, что анализ (например, языкового тек-
ста) нужно производить в соответствии с тем, как осуществлял-
ся синтез текста.
79 «Таинственность и непонятность...».— Те части публикуемой
монографии Выготского о «Гамлете», где анализируется проблема
«непонятного», «абсурдного» (absurd) в трагедии, подготавливают
исследование сценической бессмыслицы в VIII главе «Психологии
искусства», которая посвящена «Гамлету». Эти места обеих мо-
нографий Выготского в настоящее время являются особенно важ-
ными в свете сопоставления театра Шекспира с театром абсурда
XX века. Это сопоставление в 60-е годы было не только проведе-
но в очерках польского критика Яна Котта о Шекспире и в стать-
ях его продолжателей, но и оказало большое влияние на новей-
шие шекспировские спектакли, в частности на постановку «Коро-
ля Лира» Питером Бруком (см. об этом в статье: Уэст А. Некото-
рые аспекты современного употребления термина «шекспиров-
ский».— В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., 1966; в указан-
ной статье для сравнения с Шекспиром привлекается пьеса Бек-
кета «В ожидании Годо», см. текст пьесы в русском переводе в
журнале «Иностранная литература» (1966, № 11).
80 «Все это подчиняется главному...».— В последнее время в
литературе о «Гамлете» стали высказывать суждение, по которо-
му проблема характера Гамлета слишком долго занимала крити-
ков и поэтому слишком мало внимания обращалось на структу-
ру пьесы (Wanton J. К. The structure of «Hamlet».— «Hamlet».—
«Stratford-Upon-Avon Studies»).
81 «невыразимость».— Ср. также характеристику, данную круп-
нейшим английским поэтом первой половины века Т.-С. Элиотом:
«Гамлет (человек) во власти чувства, которое невыразимо»
(Hamlet enter critic, ed. by С. Sacks and E. Whan. New York, 1960,
p. 57). (Критический тон в отношении всей пьесы в целом, иду-
щий у Т. С. Элиота от его учителя в поэзии французского поэта
Лафорга, перекликается с теми критическими суждениями о
Гамлете начала XX века, которые разбираются в монографии
Л. С. Выготского.)
82* Этот час, отделяющий ночь от дня, когда утро погружено
в ночь, нельзя смешивать с гранью, отделяющей день от ночи.
Вечерние сумерки — после захода солнца — полусвет и полутьма,
то есть ни свет, ни тьма, а смесь, тоже зыбкая и неустойчивая,
но не пугающая, а разрешающая, хоть и скорбная (час лириче-
ской резиньяции — ср. «Сумерки» Тютчева): «...вечер ясный: ни
день, ни ночь, ни мрак ни свет» (Лермонтов). В этот час — ни
день, ни ночь, а в утренние сумерки именно: и день и ночь.
В этот час заходящее солнце преломленными, косыми лучами ос-
вещает еще сгущающийся мрак, лучи умирают постепенно, тьма
надвигается: образуется промежуток полутьмы, час, когда время
застыло. Совсем не то предрассветные сумерки. Утро приходит
раньше, чем уходит ночь. В литературе нам неизвестно произве-
дение, отмечающее этот час; может быть, это объясняется его
медлительностью и неуловимостью. Только боговдохновенный про-

 
524	Л. С. Выготский. Психология искусства
рок — поэт Исайя отметил его в небольшом, но величайшем ли-
рическом отрывке, где в рыдающем оклике и удивительном отве-
те сторожа передана с потрясающей силой невыразимость
скорбной и необычной красоты и таинственности этого часа. Этот
отрывок как бы эпиграф ко всей трагедии — ее ночи и дню. При-
водим его в латинском переводе: Onus Duma. Ad me clamat ex
Seir — Gustos, quid de nocte? Gustos, quid de nocte? — Dixit custos:
Venit mane, et nox; si quaeritis, quaerite; convertimini venite» (Isaia,
XXI, vers. 11-12)*.
83 «...все в ней расплывается, двоится...».— Близкие образы со-
держались в замысле Гордона Крэга, восхищавшем Станислав-
ского: «Так, среди зловещего блеска золота, монументальных ар-
хитектурных построек изображается дворцовая жизнь, ставшая
Голгофой для Гамлета. Его личная духовная жизнь протекает в
другой атмосфере, окутанной мистикой. Ею проникнута с самого
поднятия занавеса вся первая картина. Таинственные углы, пере-
ходы, просветы, густые тени, блики лунного света, дворцовые
сторожевые военные посты... Световая игра темных и светлых
теней, образно передающих колебание Гамлета между жизнью и
смертью, чудесно передана на эскизе, который мне, как режис-
серу, не удалось перевести на сцену» (Станиславский К. С. Моя
жизнь в искусстве. Л., 1928, с. 591—593). Еще более сходна с об-
разами Выготского та атмосфера, которую видит в «Гамлете»
Ж.-Л. Барро: «Нет больше ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны,
ни радости, ни ненависти, ни вечера, ни утра. Наступают сумер-
ки, и сама природа, кажется, застыла в нерешительности: «Быть
или не быть?», завороженная печальным полумраком, вестником
. ночи. Как и в наше время, когда возникает сомнение, торжеству-
ет двойственность» (Барро Ж.-Л. Размышления о театре. М.,
1963, с. 154—155).
84* Смысл определения «трагедия трагедий» по аналогии с
толкованием В. В. Розанова смысла слов «песня песней» (преди-
словие к русскому переводу Эфроса).
85* «Ирвинг использовал черный цвет в «Гамлете»,— говорит
Оскар Уайльд (Уайльд О. Истина масок.— Полн. собр. соч, т. 3.
Спб., 1912).
86* Критика почти в один голос, несмотря на все различие
мнений, отмечает эту темноту и непостижимость, непонятность
пьесы. Гесснер говорит, что «Гамлет» — «трагедия масок» (взято
в текст). «Мы стоим перед Гамлетом и его трагедией»,— излагает
это мнение К. Фишер («Гамлет» Шекспира),— как бы перед за-
весой: мы все думаем, что за нею находится какой-то образ, по
под конец убеждаемся, что этот образ не что иное, как сама за-
веса». Мнение Берне о «флере» приведено в предисловии; Л. Бер-
не вообще удивительно отмечает общий тон пьесы. Говоря об этой
колонии духа Шекспира, где «день — только бессонная ночь», он
замечает: «...da ist alles mystisch». Da ist die Nachtseite, die weibliche
* «Пророчество о Думе.— Кричат мне с Сеира: сторож?
сколько ночи? сторож! сколько ночи! Сторож отвечает: прибли-
жается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете,
то обратитесь и приходите» («Книга пророка Исайи», XXI, ст.
11-12).
 
Комментарии	525
Nairn des ebens, des Empfangende, Gebarende, da horen wir die
Wehen der Schopfung*. По его словам, «Гамлет — нечто несообраз-
ное, хуже чем смерть, еще не рожденное». Я привел мнение Гете
о «мрачной проблеме» и Шлегеля об «иррациональных уравнени-
ях». Баумгартд говорит о сложности фабулы «Гамлета», которая
содержит «длинный ряд разнообразных и неожиданных событий»
(цит. по К. Фишеру). «Трагедия «Гамлет» действительно похожа
на лабиринт»,—говорит К. Фишер. «Здесь в «Гамлете»,—говорит
Г. Брандес,— нет какого-либо общего смысла. Ясность не была тем
идеалом, который витал перед мысленным взором Шекспира.
Здесь мы видим достаточно загадок и самопротиворечий, но при-
влекательная сторона пьесы основывается не в малой степени на
ее темноте». Говоря о «темных» книгах, Г. Брандес относит к ним
и «Гамлета»: «Такою книгою является «Гамлет»... Временами в
драме открывается как бы пропасть между оболочкой действия и
его ядром». «Гамлет» остается тайной,— говорит Тен-Бринк,— но
тайной неодолимо привлекательной вследствие вашего сознания,
что это не искусственно придуманная, а имеющая свой источник
в природе вещей тайна». «Но Шекспир создал тайну,— говорит
Дауден,—которая осталась для мысли элементом, навсегда воз-
буждающим ее и никогда неразъяснимым ею вполне. Нельзя по-
этому предполагать, чтобы какая-нибудь идея или магическая
фраза могла разрешить трудности, представляемые драмой, или
вдруг осветить все, что в ней темно. Неясность присуща произве-
дению искусства, которое имеет в виду не какую-нибудь задачу,
но жизнь; а в этой жизни, в этой истории души, которая прохо-
дила по сумрачной границе между ночной тьмой и дневным све-
том, есть... много такого, что ускользает от всякого исследования
и сбивает его с толку». Выписки можно было бы продолжить по-
чти до бесконечности (почти все критики останавливаются на
этом). «Отрицатели» «Гамлета» — Толстой, Вольтер — говорят о
том же: «Ход событий в трагедии «Гамлет» представляет собой
величайшую путаницу» (Вольтер. Предисловие к трагедии «Семи-
рамида»). Рюмелин говорит: «Пьеса в целом не понятна». Но вся
эта критика видит в этой темноте оболочку, придаточное, то, что
составляет трудность, а не кладет ее в основу всей трагедии, что
делается в настоящем этюде. Собственно не понятно, почему, если
«Гамлет» Шекспира есть действительно то, что говорят о нем
критики, он окружен такой таинственностью: такого покрова не
надо ни Гамлету Даудена, ни Брандеса, ни Берне, ни Гете и
проч. и проч. Для их Гамлета темнота есть недостаток; если не в
ней смысл («ночь трагедии»), то она — «путаница» Вольтера и
Толстого.
87* Вячеслав Иванов в прекрасной статье «Шекспир и Сер-
вантес» («Утро России», 1916, 22 апр.) сравнивает время — эпоху
Шекспира и Сервантеса — с предутренним часом: «И оба увидели,
каждый по-своему, как по ложбинам и горным ущельям скользи-
ли и стлались, убегая от солнца, последние тени спугнутой ночи
в саванах мглы... Иррациональное в жизни запечатлели они в утро

* «...Там все мистическое... Там ночная сторона, женская
природа жизни, воспринимающая, рождающая, там мы слышим
веяние созидания».
 
526	Л. С. Выготский. Психология искусства
рационализма, тайну подметили при дневном озарении, разры-
вающем все покровы таинственного, и от этого глубокого отзву-
чия сокровенных сущностей стали их создания глубоки, как сама
жизнь». Удивительные слова о трагедии вообще неизбежно при-
водят Вячеслава Иванова к признанию «слов загадочного принца»
(«порвалась дней связующая ночь») «центральными в его твор-
честве» (Л. Шестов) и даже «многознаменательным и даже все-
объемлющим свидетельством Шекспира о себе самом». «Шекспир
в круге своего творчества решает мировую проблему и провозгла-
шает свой религиозный постулат чисто трагически — выходом в
безумие и признанием иррационального или сверхразумного на-
чала в видимом мироустройстве, никогда не объяснимом до кон-
ца, ибо «много в нем такого», как напоминает Гамлет другу Го-
рацио, «о чем не снилось нашим мудрецам». В изображениях бе-
зумствования Шекспир сообщает нам свои глубочайшие пости-
жения...
Итак, трагическое мироощущение Шекспира проистекало из
узрения при ярком свете наступившего дня двусмысленной сли-
янности постижимого с непостижимым. Из озаренного солнцем
пространства он уследил пути ночных теней, затаившихся в тес-
ницы и пещеры и оттуда высылающих к людям своих призрач-
ных выходцев в решительные и последние мгновения, когда ко-
леблется разум и рассыпается на мертвые звенья живая «связь
времен» (V). К сожалению, Вячеслав Иванов, так удивительно
восчувствовавший трагическое («По звездам»), указавший, что
«математическим пределом этого тяготения ко внутреннему полю-
су трагического является молчание» («Предчувствия и предве-
стия»), изведавший упоение бездн и horror fati*, так прозорливо
отнесший Шекспира к «художникам-облачителям» — «служителям
высших откровений», вместе с Достоевским, в противоположность
«художникам-разоблачителям» (Сервантес, Л. Толстой), не оста-
новился на тайне Гамлета. В 1905 году, тоже к юбилею, написана
им статья «Кризис индивидуализма»: традиция Тургенева — Гам-
лет — эгоист-индивидуалист, Дон-Кихот — соборность, альтруизм,—
усложнение тургеневских терминов и понятий. «Трагедия Гамле-
та изображает непроизвольный протест своеначальной личности
против внешнего, хотя и добровольно признанного императива...
Гамлет — жертва своего же «я». В этой плоскости толкование
Гамлета глубоко интересно, но остается все же не попятным, как
сквозь разорванный покров времен В. Иванов не увидал в Гамле-
те трагической тайны. И слово о ней должен был изречь именно
он. Он не почувствовал, что вся трагедия «незримыми цепями
прикована к нездешним берегам» (В. Л. Соловьев). «Гамлет —ге-
рой новых пересказов старинной Орестеи, которого вина лежит в
его рождении и борьба которого — борьба с тенями подземного
царства». «Если бы Гамлет был просто слабый человек, трагедия
Шекспира не казалась бы столь неисчерпаемо глубокой. Вернее,
она вовсе не существовала бы как трагедия. Но Гамлет — некий
характер, и загадка первопричины, разрушающей его действие,
обращает пашу мысль к изначальным и общим законам духа»
(«Борозды и межи»). Различие, которое В. Иванов делает (в при-

* Ужас судьбы (латин.).
 
Комментарии	527
менении к героям и трагедиям Достоевского) вслед за Кантом
и Шопенгауэром между эмпирическим и умопостигаемым харак-
тером, трех планов трагедии,—необходимо провести и в Гамлете.
В Гамлете явно ощущается, говоря словами Библии, рука Божия.
Впечатление — не очистительный катарсис греческой трагедии
(религиозно-медицинский), а страх божий, чувство, возбуждае-
мое трагедией «истинно есть Бог в месте сем». В Гамлете и Офе-
лии сквозь безволие эмпирическое просвечивает метафизическое
какое-то безволие. И вся трагедия развивается под непрестанно
тяготеющим и возносящимся над ней знаком безволия — креста.
Философ современного символизма Метерлинк хорошо форму-
лирует это, говоря о новой драме: «Тут дело идет уже не об оп-
ределенной борьбе одного существа с другим или о вечном столк-
новении страсти и долга». Трагизм повседневности, трагическое
начало самого существования человека — это, конечно, удивитель-
но выявлено Метерлинком. Учение его о «неслышимом диалоге»,
о внутренней, второй драме, о двойном смысле явлений в симво-
лической драме, о двух мирах, в которых происходит ее действие,
и вытекающем отсюда стремлении символического театра вы-
явить эту двойную сущность явлений — все это глубокое и заме-
чательное учение. Но его литературные оценки старого театра не
глубоки и поверхностны: трагизм в «Отелло», на которого напа-
дает Метерлинк, выявлен гораздо глубже, чем во многих новых
драмах. В частности, «Гамлет» остается в этом отношении имен-
но не только непревзойденным, но и не достигнутым до сих пор
идеалом новой драмы. Например, драмы Метерлинка, несмотря на
всю свою замечательность, все же страдают некоторой нарочитой
и намеренной тенденциозностью «наоборот», подчас превращаю-
щей его символизм в мертвую схему и аллегорию. («Слепые»,
«Там внутри» и проч. находятся под властью определенной мыс-
ли.) «Гамлет» — идеал «новой» символической трагедии. Делались
попытки и эту трагедию трактовать как борьбу внешнюю (Вер-
дер) или внутреннюю (Гете и другие). К этим двум группам
можно отнести почти все критические разборы «Гамлета». К со-
жалению, за недостатком места приходится выбросить разбор да-
же основных взглядов критиков (тема особая) и ограничиться
указанием, что настоящий этюд по самой мысли своей отвергает
все эти разборы и толкования. Поэтому естественным завершени-
ем его мысли была бы подробная и обстоятельная по возможно-
сти «критика критики», от которой приходится сейчас отказаться.
Недостаточность определения трагедии чувствовал глубоко Шо-
пенгауэр: разбирая вопрос о трагической вине, он сводит его к
основному — трагическому: «Истинный смысл трагедии заключа-
ется в более глубоком воззрении, что то, что искупает герой,— не
его партикулярные грехи, а первородный грех, то есть вина са-
мого существования:
Величайшая вина человека
В том, что родился он,—
как это прямо высказывает Кальдерон». (Шопенгауэр А. Мир как
воля и представление. Спб., 1898, с. 263). Если трагическое — ос-
новной факт бытия, то трагедия — высший род творчества, наи-
более обобщающий, символический.
 
528	Л. С. Выготский. Психология искусства
88 «...с этой «музыкой трагедии»...».— Очень близкие по духу
мысли о «музыке трагедии» содержатся в статье Б. Л. Пастерна-
ка: «...не поддается цитированию общая музыка «Гамлета». Ее
нельзя привести в виде отдельного ритмического примера. Несмо-
тря на эту бестелесность, ее присутствие так зловеще и веще-
ственно врастает в общую ткань драмы, что в соответствии сю-
жету ее невольно хочется назвать духовидческой и скандинав-
ской. Эта музыка состоит в мерном чередовании торжественности
и тревожности. Она сгущает до предельной плотности атмосферу
вещи и позволяет выступить тем полнее ее главному настроению»
(Пастернак Б. Л. Заметки к переводам шекспировских трагедий.
М., 1956, с. 797).
89 «...все должно быть непосредственно воспроизведено...».— То
обстоятельство, что Гамлет выражает себя не в действии, а в
монологах и сентенциях, отмечается и многими современными ли-
тературоведами. См., например: Пинский Л. Е. Реализм эпохи Воз-
рождения. М., 1961, с. 267—268, 286—287.
90* «Вершиной поэзии... должно считать трагедию»,— говорит
Шекспир. «Не обращайте внимания на сверхъестественное по-
средство умершего человека,— говорит Белинский,—не в том де-
ло; дело в том, что Гамлет узнает о смерти своего отца, а каким
образом — вам нет нужды. Но вместо этого разверните драму и
подивитесь, как поэт сумел воспользоваться даже этим «чудес-
ным», чтобы развернуть во всем блеске свой драматический ге-
ний: его тень жива, в ее словах отзывается боль страждущего
тела и страждущего духа... О, какая высокая драма: какая исти-
на в положении» («Гамлет, драма Шекспира»). Здесь с удиви-
тельной ясностью подчеркнуто это иное, почти всеобщее отноше-
ние к Тени: на нее «не обращают внимания», это только драма-
тический способ дать узнать Гамлету истину, и это сверхъесте-
ственное принимается как необходимое зло, ему подыскиваются
оправдания («вместо этого...»). Но без этого «чудесного» нет и
всей трагедии. Приговор В. Белинского становится вполне понят-
ным в связи с его общим взглядом на «фантастическое» в искус-
стве, изложенным им по другому поводу (по поводу «Двойника»
Достоевского): «Фантастическое в наше время может иметь место
только в домах умалишенных, а не в литературе и находиться в
заведовании врачей, а не поэтов». Этим сказано все: отсюда уже
вытекает его отношение к «фантастическому» в искусстве прош-
лых веков, в частности к Тени в «Гамлете». Взгляд Белинского
примыкает ко второму, указанному в тексте: Тень, по его словам,
жива, то есть, по смыслу, не вносит неестественного в пьесу, не-
обходимая логически форма и проч. А между тем она жива иной
жизнью, реальна иной реальностью, В общем, никто почти из кри-
тиков не останавливается на этом и не отмечает приписываемой
нами роли Тени. Ю. Айхенвальд мимоходом говорит: «...и восста-
навливается, таким образом, прерванная было связь между дву-
мя мирами», но и он далеко не кладет этого в основу толкова-
ния. Шестов (Шестов Л. Шекспир и его критик Брандес.— Полн,
собр. соч. в 6-ти т., т. 1. Спб., 1911) говорит, истолковывая Бран-
деса: «Брандес останавливается, между прочим, на очень важном
вопросе о роли тени отца Гамлета в трагедии. Между главным
действующим лицом и обстоятельствами явилось противоречие.

 
Комментарии	529
Принц, по своей проницательности равный самому Шекспиру, ви-
дит Духа и говорит с ним». Но это противоречие чисто внешнего
характера. Роль духа имеет символистическое, так сказать, зна-
чение. В рамках одной драмы Шекспиру невозможно было выяс-
нить, каким образом Гамлет, никогда быстро не принимающий
решений, затягивающий и медлительный, узнал об убийстве отца
и вместе с тем почувствовал необходимость наказать Клавдия.
Мотивировать появление такого решения у Гамлета — значило на-
писать еще одну пьесу. Все это изменено явлением Духа, кото-
рый возвещает Гамлету тайну смерти отца и приказывает отом-
стить преступнику. Шекспир ничего лучшего и придумать не мог.
Благодаря вмешательству Тени отступление для Гамлета стано-
вится невозможным: убить Клавдия нужно во что бы то ни ста-
ло. Гамлет, сомневающийся во всем, ни разу не ставит себе воп-
роса: «Да точно ли нужно мстить дяде?» Такая определенность
задачи превосходно мотивируется появлением Духа. Конечно, в
действительной жизни происходит иначе, и обыкновенно к созна-
нию необходимости известного поступка приходят путем сложных
переживаний. Но Шекспир, чтобы не вдаваться в отступления,—
сами по себе, может быть, и интересные, но стоящие вне пре-
делов его задачи,— выводит на сцену тень отца. Она имеет в тра-
гедии очень ограниченное значение и является исключительно
за тем, чтобы рассказать принцу, что произошло и что нужно де-
лать. Затем тень эта как будто и не являлась... Очевидно, приняв
весть и приказание от духа, принц точно принял их от самого
себя, точно он сам узнал, что преступление совершено и что нуж-
но отомстить. Нельзя даже и сказать: «он видит и говорит с ду-
хом». Тень отца не вносит элемента сверхъестественного в драму.
Явись вместо духа какой-нибудь живой человек, бывший свиде-
телем злодеяния Клавдия и имеющий достаточно авторитетности
в глазах принца,— ход действия не изменился бы. Гамлет о духе
и не вспоминает, точно не видел его. Он помнит лишь, что убили
его отца и что нужно наказать убийцу». Последнее и фактически
неверно: Гамлет видит еще раз отца и вспоминает его (сцена
представления). Вообще взгляд на Тень как на фикцию, олице-
творение, «персонификацию» идеи внутреннего долга Гамлета —
это весьма характерно для «рационализированного» Гамлета. Зачем
же тогда «темнота» пьесы? (По Шестову, ее нет; в ней все ясно
как день.) Вместе с этим отрицается и вся пьеса, построенная на
том, что не снилось нашей философии: ведь она вся сверхъесте-
ственна. Все это было бы так только в том случае, если бы в
остальном пьеса не была бы сверхъестественна. Эта основная
ошибка в понимании роли Тени роковым образом сказывается на
всем понимании пьесы. Л. Шестов в другом месте (предисловие
к «Юлию Цезарю», изд. Брокгауз и Ефрон) говорит: «Ведь «дух»
в Гамлете не есть плод расстроенного воображения... Никто из
критиков ни разу не обвинил Шекспира в том, что он позволил
себе внести в реалистическую трагедию такой нелепый вымысел,
как явление духа». И раньше: «Гамлет столкнулся с духом, при-
шельцем из иных стран». Однако не выясняет этого взгляда во-
все.
91* Приблизительно такова мысль великого историка Моммзе-
на о великих событиях в истории.
 
530	Л. С. Выготский. Психология искусства
92* На прижизненной завязке событий останавливается под-
робно К. Фишер, но и он не говорит ничего о роли Тени вообще.
93* Можно по отрывочным замечаниям, разбросанным в пьесе,
представить образ отца Гамлета при жизни, но характеристика
Тени нелепа: для Белинского она приемлема потому, что призрач-
ность тени для него есть только форма, на которую не надо об-
ращать внимания — не в этом дело (именно в этом все дело! —
таков тезис этой главы), она — жива для него. Так же бессмыс-
ленна характеристика Берне, которая, несмотря на все остроумие,
кажется нам бесплодной, ничего не выясняющей, а, скорее, затем-
няющей смысл ее роли. Это, естественно, граничит с явно коми-
ческой характеристикой (Rohrbach С. Shakespeare's Hamlet erlau-
tert. Berlin, 1859), где говорится, что Дух оскорблен тем, что его
принимают не за настоящий призрак, а за ряженого и т. д. По-
пытка разгадать характер Тени неизбежно ведет к этому, раз
критика обязательно считает Тень живой, так как «мертвого» дей-
ствующего лица в драме быть не может.
94* Gild on (Remarks, 1709) говорит: «Эту сцену, как меня уве-
ряли, Шекспир написал в покойницкой или склепе среди ночи".
Пение петуха в Евангелии возвещает расторжение связи.
95* Dr. Onimus (по К. Р.) видит в этих словах самое краткое
и самое верное определение галлюцинации. То обстоятельство, что
Шекспир не ограничился галлюцинацией, потом подтвержденной
представлением, а так «размазал» (разработал) явление Тени,
показав ее зрителям и заставив Гамлета увидеть ее не только
«очами души», думается нам, служит достаточным опровержением
взгляда на Тень как на галлюцинацию Гамлета (см. брошюру АН.
Кремлева «О тени отца Гамлета и шекспировской трагедии»).
В Гамлете есть что-то сомнамбулическое.
96* Тен-Бринк так говорит об этом художественном приеме
Шекспира: «Все эти и подобные им приемы имеют следствием то,
что в нас не может возникать сомнение касательно действитель-
ности видимого и слышимого нами. Если приводится рассказ о
событии, при котором мы сами не присутствовали или в истин-
ность которого нам трудно поверить, хотя мы и были очевидцами
его, то автор никогда не преминет убедить нас в действительности
этого происшествия разными незначительными подробностями, о
которых вспоминают рассказывающие, а часто и тем, что расска-
зывающие противоречат друг другу в подобных мелочах». Приво-
дится эта сцена расспросов Гамлета о явлении Тени.
97* Эта предчувственность трагедии отмечается часто многими
критиками. Так, о предчувствиях Лаэрта и Полония говорит г-жа
Джемсон (она хорошо говорит о неизреченности любви Офелии:
«Любовь Офелии, которую она ни разу не выговаривает, подобна
тайне, скрытой ею от себя самой и долженствующей умереть тай-
ною в наших сердцах так же, как в ее собственном сердце»):
«Когда ее отец и брат находят нужным предостеречь ее просто-
душие, дать ей урок житейской мудрости... мы тогда уже чув-
ствуем, что все эти предостережения и уверения слишком поздни;
потому что с той самой минуты, когда является она среди мрач-
ного столкновения преступления, мести и сверхъестественных
ужасов, мы предчувствуем уже, какова должна быть судьба ее»,
98* В. Белинский называет этот монолог «слишком длинным

 
Комментарии	531
для его [Гамлета] положения и немного риторическим». Белин-
ский «оправдывает» Шекспира: «...но это не вина ни Шекспира,
ни Гамлета: это болезнь XVI века, характер которого, как говорит
Гизо, составляла гордость от множества познаний, недавно при-
обретенных, расточительность в рассуждениях и неумеренность в
умствованиях» (курсив.—Л. В.). Все это, очевидно, В. Белинский
находит в этом монологе. Остается сказать, что, хотя в этой пла-
менной исступленной мольбе не видно и следа «гордости от мно-
жества познаний» (в этом проникнутом такой тоской незнания
монологе!), «расточительности в рассуждениях» (где здесь вообще
«рассуждения»?), «неумеренности в умствованиях» (?), однако но
этим опровергаются рассуждения Белинского. Указание на длин-
ноты неверно потому, что это не есть завершенный монолог, а
ряд прерывающихся и исступленных вопросов все нарастающего
безумия, отчаяния и ужаса, ведь Тень молчит, отсюда эта исступ-
ленная страстность, возрастание вопросов, длительность, длин-
ность, затягивание муки — из безмолвия Тени. Указание на его
«риторичность» говорит о том, что Белинский не почувствовал, не
воспринял поэтической красоты и силы этого места. «Риторично»
равносильно упреку — «непоэтично»; где риторика — там нет поэ-
зии. Здесь спора, конечно, быть не может. Однако помимо обще-
го указания на непрочувствованность Белинским этого места сде-
лано еще одно: риторично — для Белинского значило непоэтично,
не нужно, служебно. В связи с общим его пониманием «Гамлета»
ему, как и почти всем критикам (это глубоко важно, что почти
никто не принимает «Гамлета» всего ни на сцене, ни в критике;
не указывает ли это на то, что их толкования не охватывают
всего «Гамлета», что весь «Гамлет» в них не укладывается, при-
ходится урезывать его, приправлять), приходится выбрасывать
кое-что из «Гамлета» как риторику. Именно это место для Бе-
линского не нужно. К. Фишер говорит: «Вопрос содержит в себе
такой ужас перед мрачной мировой загадкой, что Шопенгауэр
особенно охотно приводит именно эти слова». Но К. Фишер пони-
мает его слишком общо (ужас, мировая загадка etc.), не вдвигая
его в самую трагедию; для нее, для ее «узких» пределов (в их
понимании) он только философское украшение, а не украшение
красноречия (риторика).
99 "...в трагическом пламени скорби — есть весь Гамлет».—
Отмечаемая самим Выготским близость его понимания «Гамлета»
к концепции спектакля Художественного театра видна из изло-
жения этой концепции, данного К. С. Станиславским: «Крэг очень
расширил внутренне содержание Гамлета. Для него он — лучший
человек, проходящий по земле, как ее очистительная жертва.
Гамлет не неврастеник, еще менее сумасшедший, по он стал дру-
гим, чем все люди, потому что на минуту заглянул по ту сторону
жизни, в загробный мир, где томился его отец. С этого момента
реальная действительность стала для него иной. Он всматривает-
ся в нее, чтобы разгадать тайну и смысл бытия; любовь, нена-
висть, условности дворцовой жизни получили для него новый
смысл, а непосильная для простого смертного задача, возложен-
ная на него истерзанным отцом, приводит Гамлета в недоумение
и отчаяние» (Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве,
с. 585-586).
 
532	Л. С. Выготский. Психология искусства
100* Термин взят у Джемса («Многообразие религиозного опы-
та»), там же указано, кем употреблен впервые. «Второе рожде-
ние» — прекрасные слова, показывающие всю силу изменения,
перерождения человека. Тень говорит, что загробная тайна не
«для земных ушей»: надо перемениться физически, чтобы выне-
сти это. Одно приближение к ней вызывает «иное рождение», из-
менение. Это удивительное чувство, когда человек на грани, у
крайнего предела земного, замечательно передано у Достоевского
(вот почему Гамлету открылось все, когда он уже стоял в моги-
ле): Кириллов («Бесы») говорит о минутах, когда кажется, что
времени больше не будет: «Это не земное; я не про то, что оно
небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести.
Надо перемениться физически (ср. слова Тени) или умереть
(Гамлет в минуту смерти постигает все)... Если более пяти се-
кунд, то душа не выдержит и должна исчезнуть. Чтобы выдер-
жать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, че-
ловек должен перестать родить»... Ср.: то же чувство (Гамлет
Офелии — зачем рождать; не надо браков и т. д.) у Гамлета вы-
зывает его касание неземному. Интересно отметить еще, как вся-
кое касание иному, нездешнему, неземному, взятое до последней
глубины, вызывает ощущение провала времени. Ср.: Гамлет —
«порвалась дней связующая нить». В Апокалипсисе ангел кля-
нется, что времени больше не будет», говорит Ставрогин 150 («Бе-
сы»). Кириллов это подтверждает — см. выше — «это неземное».
Князь Мышкин («Идиот») говорит о припадках эпилепсии: «В этот
момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том,
что времени больше не будет». Но это все ощущения неземной
гармонии, вызывающей чувство отсутствия времени, а у Гамлета
касание иному миру ужасно (слова Тени): «время вышло из па-
зов» — трагедия его. Но ощущение провала времени одинаково
вызывает все неземное, точно время — его внешний покров, кото-
рый здесь всегда прорывается. Восклицание «The time is!..» как бы
разрывает ткань времени над действием, и вся дальнейшая тра-
гедия созерцается и воспринимается в этом зияющем разрыве и
через него.
101* О принципиальной невозможности призраков (о «неесте-
ственном элементе» в трагедии): принципиально, теоретически все,
что мы знаем о людях, предметах внешнего мира — их внешний
вид, то, что мы видим и слышим о них,— есть не что иное, как
известный комплекс зрительных и слуховых впечатлений, кото-
рые существуют для нас постольку, поскольку существуют вос-
принимающие их органы. Таким образом, то, что мы видимо и
слышимо называем человеком, например, есть известная комби-
нация световых и звуковых волн, которая, оторвавшись от самого
предмета, через известный промежуток времени (пусть ничтож-
нейший, но все же непременно существующий — скорость све-
товых и звуковых волн) доходит до нас: свет от некоторых звезд
доходит за четыреста лет, следовательно, видимое нами небо при-
зрачно, оно давно не существует: принципиальной разницы нет —
перестало ли существовать 400 лет тому назад или 1/100000... се-
кунды, важно то, что промежуток времени проходит, мы видим
человека, его уже нет: все видимое и слышимое нами призрачно.
Важно отметить, что призрак является в том виде, в котором он

 
Комментарии	533
существовал на земле, в том образе, который, оторвавшись от не-
го в виде комплекса световых лучей, увековечен во вселенной.
О трагедии времени в «Гамлете» (реальность прошлого; власть
его— см. интересную статью Аскольдова «Время и его религиоз-
ный смысл» («Вопр. философии и психологии», 1913). С этой точ-
ки зрения можно осветить трагедию «Гамлет». Об этом приведем
слова Достоевского. Свидригайлов («Преступление и наказание»),
рассказывая о посещающих его привидениях (кстати, ср. внеш-
ние подробности, реалистические детали их, черта Ивана Федоро-
вича Карамазова и тени отца Гамлета), на совет Раскольникова:
«Сходите к доктору», отвечает: «...это-то я и без вас понимаю, что
нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверное, здоро-
вее вас впятеро. Я вас не про то спросил: верите ли вы или нет,
что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть
привидения?... Ведь обыкновенно как говорят?.. Они говорят: ты
болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только
несуществующий бред. А ведь тут нет строгой логики. Я согла-
сен, что привидения являются только больным; но ведь это толь-
ко доказывает, что привидения могут являться не иначе, как
больным, а не то, что их нет самих по себе... Нет? Вы так дума-
ете?.. Ну а что если так рассудить — ...привидения это, так ска-
зать, клочки и отрывки других миров, их начало (курсив.— Л. В.).
Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что
здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть,
должен жить одной здешней жизнью для полноты и порядка.
Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный, земной порядок
в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого
мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим ми-
ром больше,— так что когда умрет совсем человек, то прямо и
перейдет в другой мир» (ч. 4, гл. 1). Здесь важно для нас отме-
тить все: и привидения как отрывки другого мира, и земную
жизнь для полноты и порядка, а трагедия, следовательно, всегда
болезнь, неземное, с другим миром соприкасающееся; и посте-
пенно соприкосновение с тем миром, куда после смерти перехо-
дит человек, следовательно, одно приближение и касание к смер-
ти вызывает соприкосновение с иным миром. Лессинг («Hambur-
gische Dramaturgie») говорит: «Семя веры в привидения таится в
каждом из нас. От искусства поэта зависит заставить это семя
пустить ростки. В театре должны мы верить так, как того хочет
поэт». Он настаивает именно на реальности призрака в пьесе, ана-
лизируя обстановку. Он же говорит, формулируя все в одном:
«Призрак Шекспира, действительно, восстает из загробного мира»,
и он же: «Призрак действует на нас скорее через посредство
Гамлета, чем сам по себе». Чтобы покончить с этим вопросом,
приведем замечание К. Р., сделанное в скобках к словам Белин-
ского, приведенным выше («вам нет нужды» и т. д.): «Не пре-
красный ли это ответ на праздные рассуждения о том, что такое
призрак — галлюцинация или действительно привидение?» Нет,
прекрасен он лишь постольку, поскольку устраняет самый во-
прос; но глубоко неверен по существу: надо определить, как
критик понимает роль Тени». Д. С. Мережковский. (Полн. собр.
соч., т. 10. М., 1911. Толстой и Достоевский, ч. 2. Творчество Тол-
стого и Достоевского, гл. 6) говорит: «Гамлету Тень отца являет-

 
534	Л. С. Выготский. Психология искусства
ся в обстановке торжественной (курсив.—Л. В.), романтической (?)
при ударах грома и землетрясении (sic!)... Тень отца говорит Гам-
лету о загробных тайнах, о Боге (?), о мести и крови» (с. 141),
Где, кроме оперного либретто к Гамлету, мог вычитать это Ме-
режковский? В. Розанов («Легенда о Великом инквизиторе») про-
тивопоставляет «Легенде» Достоевского религиозность Гамлета:
«Шутливые и двусмысленные слова, которыми Фауст отделывает-
ся от вопросов Маргариты о Боге, темнота религиозного сознания
в Гамлете — все это только бедный лепет...» и т. д. Правда этих
слов — в «темноте религиозного сознания в Гамлете», уступающе-
го сознанию героев Достоевского, но неправда их —в глубоком
превосходстве мистичности роли, поступков, чувств, судьбы Гам-
лета—а отсюда своеобразной религиозности трагедий — перед
«Легендой» Достоевского.
102* Айхенвальд: «Его религиозность момент в высшей степени
важный и многое, особенно в данном случае, объясняющий; но
как раз она... и отнимает у датского принца законченность и по-
следнюю стильность его психологического облика». Религиозен ли
Гамлет? Фаталист или детерминист? Христианин или язычник,
верующий в кровавую месть? Скептик, или материалист, или
идеалист? Сопоставляют его «изречения», находят противоречия.
Он ничего не знает, как все мы: он хочет молиться (преодолеть
трагедию). В этом все. А то, что он узнает в минуту смерти, не
может быть названо земным словом. Это не слово: это, скорее,
свет трагедии, топ ее, связь слов,—в связи слов религиозность
трагедии. Эта религиозность имманентна трагедии в ее словах,
во религиозная причина трагедий ей трансцендентна.
103* Критики как будто чувствуют себя связанными клятвой
молчания — не рассказывать «истинной причины» состояния и по-
ведения Гамлета. А ведь до чего она ясна, если придерживаться
трагедии: общение с иным миром. Отсюда все. G. H. Lews (по
К. Р.): «С минуты исчезновения призрака Гамлет — другой чело-
век». Но и он, отметив это перерождение, сбивается дальше на
другое.
104 «...два мира внутри человека...».— См. о Гамлете как
о «человеке, чей ум на границе двух миров», в статье: Lewin С. S.
Hamlet. The prince of the poem? — In.: Hamlet enter critic, ed. by
C. Sacks and E. Whan. New York, I960, p. 179 (см. в той же статье,
с. 184, согласующееся с концепцией Выготского представление о
Гамлете как о «человеке, которому призрак дал задание»).
105 «Disposition».— Здесь и далее в качестве ключевого слова,
позволяющего многое объяснить в поведении Гамлета, Л. С. Вы-
готский использует английское «disposition» — «расположение ду-
ха». Сходным образом интерпретируется это слово и в исследова-
нии: Wilson /. D. What happens in Hamlet. Cambridge, 1956, p. 88—89
и далее.
106* Вопрос о притворном или истинном безумии Гамлета ре-
шается разно. Энр. Ферри («Преступные типы»): «Гамлет являет-
ся преступником-сумасшедшим» etc. (у него попытка связать ка-
тастрофу, действия Гамлета, «автоматизм»). Бриет де Буамон (по
К. Р.) говорит о Гамлете: «Гамлет не умалишенный, но в нем уже

 
Комментарии	535
находятся все элементы умопомешательства... он уже стал па
первую ступень, ведущую в бездну умопомешательства. Все речи
и поступки Гамлета, клонящиеся к выполнению возложенного им
на себя обета, свидетельствуют о том, что он обладает полным
рассудком. Он находится в состоянии, занимающем середину ме-
жду здравым рассудком и умопомешательством (курсив.— Л. В.).
Можно, думается нам, формулировать так (если не научно, то ху-
дожественно понятно — литература приучила нас к этому!) Гам-
лет не сумасшедший ни в коем случае, но можно его состояние
назвать безумием, и, перефразируя слова В. Кузэна: безумие —
«божественная сторона разума», сказать, что так безумны все тра-
гические герои, ибо его безумие — есть «трагическая сторона ра-
зума».
107* Многие критики «Гамлета (Гете и другие) видели в этом
двустишии ключ к пониманию всей трагедии, но никто, кажется,
или почти никто не разъяснил самого образа: the time etc., пони-
мая его просто, как образ большого несчастья, или трудной за-
дачи, или ужаса мира. А между тем в этих словах действительно
все.
108* Этот образ навеян удивительной игрой артиста Качалова
(Московский Художественный театр). Вообще интереснейшая по-
становка «Гамлета» этим театром во многом, но далеко не во
всем,—особенно купюры и исполнение остальных ролей прихо-
дится исключить из этого,— сближается с развиваемыми здесь
взглядами, хотя критика (рецензия) не отметила этого характера
постановки. (Только Вл. Гиппиус — приложение к газ. «Дань»,
№ 111 — «Отклики», № 16, 1914, в статье «Шекспир и Россия» —
об этой прекрасной статье ниже — говорит: «В этом значении был
понят «Гамлет» театром Станиславского; какие бы возражения ни
делали против постановки, какие бы идейные натяжки в ней на
были допущены: в основании замысел был верный. Гамлет —
мистик...»). В частности, игра Качалова (которая вся была выдер-
жана на одной ноте безысходной скорби) удивительна, но это не
полное воплощение Гамлета и далеко не выдержанное. Распро-
страняться об этом здесь не место. И. А. Гончаров (приведено в
предисловии) говорит о невозможности вообще полного сцениче-
ского воплощения Гамлета — взгляд глубокий: можно сыграть
Лира, Отелло и т. д. «Сильному артисту есть возможность на-
строить себя на тот тон чувств и положений, которые в Лире и
Отелло идут ровным, цельным и нерушимым шагом... Не то в
Гамлете,— Гамлета сыграть нельзя, или надо им быть вполне
таким, каким он создан Шекспиром. Но можно более или менее
слабее или сильнее напоминать кое-что из него». Гончаров делает
удивительные замечания о Гамлете: «Гамлет — не типичная роль...
Свойство Гамлета — это неуловимые в обыкновенном, нормальном
состоянии души явления... Он, влекомый роковой силой, идет, по-
тому что должен идти, хотя лучше, как он сам говорит, хотел бы
умереть... Вся драма его в том, что он — человек, не машина...».
Здесь уже ясно, "что Гамлет — человек, необыкновенная общность
этого образа (не типичного именно) отмечена. (Это отмечает и
Белинский: «Гамлет! Понимаете ли вы значение этого слова? Оно
высоко и глубоко: Гамлет — это жизнь человеческая, это — я,
это— вы, это—каждый из нас»,-—и т. д.). К этим глубочайшим

 
536	Л. С. Выготский. Психология искусства
заметкам Гончарова прибавлю его слова из романа «Обрыв»:
«Гамлет и Офелия! — вдруг пришло ему в голову [Райскому по
поводу свидания с Козловой]... Над сравнением себя с Гамлетом
он не смеялся: «Всякий, казалось ему, бывает Гамлетом иногда».
Так называемая «воля» подшучивает над всеми! Нет воли у чело-
века,— говорил он,— а есть паралич воли: это к его услугам! А то,
что называют волей, эту мнимую силу, так она вовсе не в распо-
ряженип господина, «царя природы», а подлежит каким-то посто-
ронним законам и действует по ним, не спрашивая его согласия.
Она, как совесть, только и напоминает о себе, когда человек уже
сделал не то, что надо...» (ч. III, гл. XIII, с. 117). Свяжите это с
«его драма в том, что он человек — не машина» — и станет ясно
глубокое освещение трагического безволия, «автоматизма» датско-
го принца. Возвращаясь к вопросу об игре Гамлета, скажем еще:
не тот же ли взгляд Гончарова имел в виду Достоевский в мимо-
ходом оброненной фразе: «Видел я Росси в «Гамлете» и вывел
заключение, что вместо Гамлета я видел г-на Росси» (Дневник пи-
сателя, гл. III, 1877, март). (Иванов Р. М. Спектакль Эрнесто Рос-
си: «Из шекспировского Гамлета он (Росси) сделал итальянца...
Трагедию мысли превратил в драму чувства...») В пламенных
строках Белинского о Мочалове можно уловить, что Мочалов под-
линно удивительной силы достигал в Гамлете. Особенно удиви-
тельна его способность, говорящая о необыкновенном вдохновении
в игре, совершенно разно в течение нескольких спектаклей играть
(ср. после сцены представления). Но нельзя не отметить, что его
исполнение даже в передаче Белинского значительно превосходит
и, главное, уклоняется от толкования его. В его исполнении, не-
сомненно, было (из слов Белинского) глубокое и ужасное, чего
нет в толковании Белинского. Недаром Белинский упрекает его
за исполнение этого места: «The time...» (по Полевому: «Преступ-
ление...» в котором он, вслед за Гете, видит все, и, которое, по
его мнению, у Мочалова пропадало всегда: «с блудящим взором»,
«зловещее привидение», у него «все дышало такою скрытою, не-
видимой, но чувствуемой, как давление кошемара, силою, что
кровь леденела в жилах у зрителей...» — уже одни эти слова по-
казывают все: впечатление о Гамлете Белинского нельзя сравнить
с кошемаром; здесь ни при чем «кровь леденела...». Ап. Григорьев
(ibid.): «Ведь Гамлет, которого он [Мочалов] нам давал, радикаль-
но расходился хотя бы, например, с гетевским представлением о
Гамлете. Уныло зловещее, что есть в Гамлете,—явно пересилива-
ло все другие стороны характера, в иных порывах вредило даже
идее о бессилии воли, какую мы привыкли соединять с образом
Гамлета».
109 «...сердце бьется на пороге двойного бытия...».— Здесь и да-
лее перефразировано стихотворение Тютчева, первая строчка ко-
торого («О вещая душа моя») имеет точное соответствие в словах
Гамлета «О, my prophetic soul» (акт I, сцена 6). Выготский спе-
циально не отмечает этого соответствия (ускользнувшего от вни-
мания литературоведов), но, вероятно, имел его в виду. Первые
два четверостишия стихотворения Тютчева приведены в примеча-
ниях самого Выготского к тексту работы.
110* Эпиграфом к нашему толкованию «Гамлета» (к этой гла-
ве) можно было бы взять стихи Тютчева, обращенные к себе, по

 
Комментарии	537
удивительно точно, в каждом слове относящиеся к Гамлету. Это
удивительнейшее отражение Гамлета в лирике. Кроме того, эти
стихи дают всего Гамлета именно в «эпиграфе».
«О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги!
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!
Так, ты жилища двух миров,
Твой день — болезненный и страстный,
Твой сон — пророчески-неясный,
Как откровение духов,..».
Здесь каждое слово необходимо и точно именно об этом на-
писано. Баратынский говорит об отражении этого состояния (сос-
тояния Гамлета):
«Есть бытие, но именем каким
Его назвать! — Ни сон оно, ни бденье:—
Меж них оно; и в человеке им
С безумием граничит разуменье».
Это иное бытие Гамлета — «Две жизни в нас до гроба есть»
(Лермонтов). Брандес: «Жизнь представляется Гамлету полудей-
ствительностью, полусном. Он по временам является как бы лу-
натиком». Но эти замечания Брандеса тонут в море других, со-
вершенно исключающих и противоположных; он не только не
кладет их в основу всего, но и не останавливается даже. Как «не-
постижные видения» вызывают отъединенность от мира, ср. бал-
ладу Пушкина о бедном рыцаре — в его образе есть кое-что от
Гамлета («Сцены из рыцарских времен»):
«Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему,
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
Он до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
……………………………………………
Возвратясъ в свой замок дальний,
Жил он, строго заключен;
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец умер он».
Это для Гамлета — глубоко интересно, во всяком случав,
вспомнить. Недаром Достоевский ввел прекрасный образ этого
«рыцаря бедного» в роман «Идиот» (мы сближаем ниже князя
Мышкина с Гамлетом).
111* В прекрасной статье, на которую мы уже ссылались и
будем ссылаться ниже, Вл. Гиппиус говорит: «Гамлет — мистик.
И потому, что вся его судьба определена голосом из бездны (Тень
отца), голосом, в реальности которого он не сомневается. И пото-

 
538	Л. С. Выготский. Психология искусства
му, что он страдает от насилия мысли над волей, и потому более
всего, что его трагедия заключена не в этой власти мысли над
волей, но в том, что он, погруженный в обыденность, взирает на
жизнь свысока и в то же время не перестает из глубины слы-
шать голос бездны. Не говоря уже о фатальности совершающихся
событий...» Здесь уже намечено глубоко многое, но все еще сби-
вается на «насилие мысли»... Гамлет — мистик; но в чем же тра-
гедия, если он взирает на жизнь свысока? Во всяком случае, глу-
бокое замечание это позволяет перейти к главной мысли всей
статьи: она меняет основной взгляд на Шекспира в России. По его
мнению, эпоха Белинского протекала вне непосредственных свя-
зей с Шекспиром, как в 40-е годы. («У Белинского отношение к
Шекспиру было больше энтузиазмом перед личностью, чем про-
никновением в его поэзию».) Но, главное, глубоко неверна привыч-
ная связь Тургенева с Шекспиром; его подчас карикатурное по-
нимание Гамлета в статье «Гамлет и Дон-Кихот» («то кровь ки-
пит») указывает на его глубокую неродственность этому типу.
И его герои (Рудин, Гамлет Щигровского уезда и проч.) близки
не Гамлету Шекспира, а его изуродованному и приниженному в
толкованиях двойнику. Как бы ни посмотреть на Гамлета, но,
если только изобразить его в рост шекспировскому, всякая бли-
зость исчезает. Особенно если принять взгляд, предлагаемый здесь»
«Мечтательный рыцарь прекрасной дамы... Тургенев мог совпа-
дать с Шекспиром лишь в редких воспламенениях своей жен-
ственной музы — и, разумеется, не в Гамлете Щигровского уезда
и не в Рудине, но там, где сказалось трагическое пламя,— ощу-
щение фатальности...». По Вл. Гиппиусу, совпадение Шекспира и
Тургенева в «Дворянском гнезде» и «Первой любви». Не «Фауст»
ли? «Как это случилось, как растолковать это непопятное вмеша-
тельство мертвого в дела живых, я не знаю и никогда знать не
буду... Я стал не тот, каким ты знал меня: я многому верю те-
перь, чему не верил прежде... Я все это время столько думал о
тайной игре, судьбы, которую мы, слепые, величаем слепым слу-
чаем. Кто знает, сколько каждый живущий на земле оставляет
семян, которым суждено взойти только после его смерти? Кто
скажет, какой таинственной цепью связана судьба человека с
судьбой его детей, его потомства и как отражаются на них его
стремления, как взыскиваются с них его ошибки. Мы все должны
смириться и преклонить голову перед Неведомым...». Вся вещь
построена на призраке матери. «И точно, она боялась ее [жизни],
боялась тех тайных сил, на которых построена жизнь и которые
изредка, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, над кем
они разыгрываются!» Вся вещь построена на этих «тайных си-
лах» (трагическое), и если говорить о духе Шекспира, духе тра-
гического, то духом его полна эта вещь, а не духом Фауста. И не-
даром невысказанно, одним косвенным намеком указывается бли-
зость к Гамлету: герой в письмах говорит в предчувствии гибель-
ной любви, «смерти и гибели»: «А все-таки, мне кажется, что,
несмотря на весь мой жизненный опыт, есть еще что-то такое па
свете, друг Горацио, чего я не испытал, и это «что-то» чуть ли не
самое важное». Вообще сознательно (речь о Гамлете и Дон-Кихо-
те) Тургенев не понимал Гамлета, но бессознательно, в воспла-
менениях художественного творчества, совпадал с ним.... Траги-

 
Комментарии	539
ческое, дух Шекспира, дух Гамлета в лирическом отзвуке Турге-
нева (ср. в «Довольно» —- о Макбете и «дальнейшее — молчанье» —
конец вещи). «Понимание Шекспира начинается там, где есть
«трагическое сознание», а его не было в эти эпохи в России. Оно
начинается с Толстого и Достоевского,— эти два писателя — пер-
вые у нас воистину шекспировской стихии, то есть воистину тра-
гической», главное — Достоевский, потому что Толстой «был лишь
отчасти трагиком» (его отношение — глубоко интересный вопрос
проблемы — Шекспир и Россия). «Они [Достоевский и Шекспир] —
явления самые родственные: и в том и в другом дух Библии.
Трагическая бездна переживается при чтении Шекспира не в со-
знании, а в ощущении, в ощущении художественном, как неося-
заемые для мысли испарения почвы — или больше того — как ее
еще несознанный состав. В таком усвоении, когда отыскивается
бессознательная подпочва творческой мудрости, Шекспир мог
явиться нам — уже после Ницше, после декадентства». И говоря
о «роковых», или трагических страстях, порождаемых «древним
хаосом родимым», Вл. Гиппиус продолжает: «Не человек владеет
ими, а они владеют им — и несут его, и роняют, и возносят; и
крутят и мечут человеческую волю. Таков и Гамлет, и Макбет,
и Лир. Таков и Раскольников, и Рогожин, и Ставрогин, и Мыш-
кин, и Карамазовы». Здесь еще Гамлет не выделен из круга Мак-
бета и Лира. Но указание на близость героям Достоевского глу-
боко верное. Это тема особого исследования, манящая глубочай-
шими и неожиданными совпадениями. Здесь отдельные черты
приводятся (и ниже). Гамлета можно сблизить не с Рудиным, а
с Идиотом, с которым его роднит «иное бытие», грань между бе-
зумием и разумением, глубинная мистичность души, парализо-
ванность воли. А главное, есть в настроении этих образов, в их
свете что-то близкое; со Свидригайловым (ниже), который назы-
вает себя мистиком и видит привидения; Ставрогиным (Булга-
ков С. Н.: «Ставрогин — мистик... медиум (курсив.— Л. В.)... одер-
жимый». Особенно его безволие и то, что его драма сдвинута в
политическую (Иван Царевич); мать говорит о нем: «...он похож
больше, чем на принца Гари, на принца Гамлета»; с Карамазо-
выми, где отдельные черточки разбросаны по всему роману, в
его теме — отцовство, его мистическое начало,— трагедия Гамлета
наоборот (в ходе событий «Идиота»); отчасти с Раскольниковым.
Об отдельных чертах — ниже (см. выше также); в общем же, это
глубочайшая проблема, требующая особого исследования.
112* В. В. Розанов в некрологе по Ю. Н. Говорухе-Отроке («Лит.
очерки». Спб., 1899) говорит: «Однако заветные его темы остались
невыполненными... все... год за годом отодвигало выполнение долго
лелеянного им плана: написать полный и обширный разбор «Гам-
лета», любимейшего его произведения в европейской литературе...
Этот... человек был сам Гамлет... Печальная полузадумчивость
никогда почти не оставляла его; и вы чувствовали, как бы ни ма-
ло времени пробыли с ним, что между предметом текущего раз-
говора и главным устремлением его мысли есть непереступаемая
черта; что есть эта черта между предметами всех его видимых
забот и центром его души. Он был реалист... и он был мистик...
все освещалось в поле его зрения глубоким, неясным, несколько
матовым светом... рассеянность... некоторое ощущение вечности...

 
540	Л. С. Выготский. Психология искусства
индивидуализм —это еще Гамлетова черта... Он нет-нет и все воз-
вращался к «Гамлету»; помню, он любил цитировать из него
часть этого монолога: «Окончить жизнь — уснуть», и т. д. Вот уди-
вительное сплетение земного с небесным; вот взгляд сюда, па
землю, брошенный под углом не раскрытых, но ощущаемых не-
бесных тайн». В. Розанов, давая характеристику Говорухи-Отро-
ка, тем самым обмолвился глубокими словами о Гамлете, которые
очень важно отметить (хотя он и говорит, что Говоруха-Отрок
близок к трансформации типа Гамлета у Тургенева, чем уничто-
жается весь почти смысл сказанного здесь: ведь Рудин не мистик,
ведь в нем не сплетено земное с небесным...). Эти слова, как и
слова Говорухи-Отрока (остались статьи из газет, по которым
если нельзя восстановить всей его мысли о Гамлете, то можно
уловить, во всяком случае, намеки на нее), глубоко важны для
проблемы — Шекспир и Россия. (На ней мы главным образом
здесь и останавливаемся, как и ниже: Толстой, Тургенев, Досто-
евский, Гончаров, Мережковский, В. Розанов п т. д.) Нам извест-
ны две его статьи (подписанные псевдонимом Ю. Николаев) в
«Московских ведомостях».
Первая статья, «Мнение Брандеса о «Гамлете», где он подвер-
гает суровой и вполне заслуженной критике мнение Брандеса (он
отмечает здесь уже «бесконечную, как бы уже сосредоточившую-
ся в себе скорбь... без тени утешения и надежды). Здесь Говору-
ха-Отрок замечательно обрисовывает, в противовес Брандесу, от-
ношения Гамлета к Офелии: «Он не перестает любить ее ни па
минуту, и смысл поведения его по отношению к Офелии совер-
шенно ясен. После появления привидения он уже знает, что он
«обреченный», что он уже не может и не смеет связывать ничью
судьбу со своей, тем более судьбу любимой девушки... И вот тот-
час же после появления привидения происходит та сцепа, кото-
рая так великолепно, с такой силой и поэзией воспроизведена в
монологе Офелии (II, 1). Знаменитая сцена III акта, после моно-
лога о самоубийстве, есть прямое продолжение этой описанной
Офелией сцепы. Все, что здесь было выражено взглядом, который
«светился каким-то жалким светом», всем видом, ужасным и тра-
гическим, этим немым прощанием навеки, так чудно описанным
в конце монолога,— то самое в так называемой «сцене с Офелией»
выражено было уже словами бессвязными, но полными глубоко-
го и трагического смысла. Значение этой сцены совершенно по-
нятно. Это сцепа безнадежного прощания. В безумных словах и
среди диких выходок Гамлет как бы хочет слить свою душу с
душой Офелии. Все его миросозерцание, мрачное и трагическое,
высказывается здесь с необыкновенной силой и глубиной, и эти
заключительные восклицания «В монастырь! в монастырь!» раз-
даются как удары похоронного колокола. Он, уже не верящий в
жизнь и людей, не хочет оставлять любимую девушку среди этой
жизни и среди этих людей... И он хочет поставить между жизнью
и ею... святые стены монастыря, за которыми она укроется со
своим — он знает это — разбитым сердцем, укроется от «ветра
жизни», от того ветра жизни, от которого он сам бы хотел
укрыться в могиле...» О монологе «Быть» etc. oн говорит здесь:
«Более тягостного монолога нет во всей трагедии...»
В другой статье, «Нечто о ведьмах и привидениях», он при-

 
Комментарии	541
близительно намечает общий свой взгляд на трагедию, причем
слова эти, глубоко замечательные сами по себе, все же страдают
некоторой отвлеченностью взгляда от самой трагедии, ее «слов»;
дают как бы философскую формулу, оставляя в стороне (он пря-
мо это говорит) самую трагедию. Очевидно, полный и подробный
разбор «Гамлета», о котором говорит Розанов и тайна которого
унесена «этим Гамлетом» (слова Розанова) в могилу, имел в ви-
ду нечто другое. «В «Гамлете» отчетливее, глубже, полнее, чем
где-либо у Шекспира, поставлены вековые вопросы, вечно трево-
жащие всех — и философов и простых людей,-— вопросы о жизни
и смерти, о смысле мира и о смысле человеческого бытия. Вот
что неотразимо влечет всех к этой трагедии, вот что заставляет
признавать ее вольно и невольно, ведением или неведением веч-
ного и величайшей трагедии, в которой с неслыханной силой и
глубиной отразилась вековечная борьба души человеческой, веч-
ные ее сомнения, вечное ее стремление разрешить загадку и ми-
ра и жизни... В самом деле, кого хоть раз в жизни не тревожили
«Гамлетовы вопросы», кто хотя раз в жизни не задумался о той
стране, «откуда никогда и ни один пришелец не возвращался»,
кого хотя раз в жизни не поражало зрелище этой вечной скор-
би?.. Кто хоть раз не испытал тяжести того «бремени жизни», той
усталости жить, какую испытывает принц Гамлет? Кому не при-
ходили в голову те же скорбные вопросы, которые мучат его?..
Вот почему он действительно философ во всем значении этого
слова — «царь философов». Не разумом только философствует он,
а всем своим существом, и вопрос о смысле мира является для
него вопросом жизни и смерти. Борьба глубокого, страдающего
скептицизма с верой — вот в чем смысл великой трагедии, вот в чем
заключается идея ее. (Ну как не формула? — Л. В.). Гамлет —
великий скептик... В этом заключается сущность трагедии. Исто-
рия же, случившаяся в датском королевском семействе, есть лишь
художественный фон для этого главного. (Но ведь эта «история» —
вся трагедия! — Л. В.). На этом мрачном фоне, где ужас кровавых
преступлений как бы покрывается иным ужасом — ужасом мисти-
ческим, этим таинственным появлением «страждущей тени», при-
зывающей к мщению,— на этом-то фоне развертывается перед
нами история борющейся и страдающей души великого скептика
Гамлета, покупающего веру в провидение, без воли которого «и во-
лосок не упадет с головы», ценою разбитой жизни, несбывшихся
желаний, погибших надежд. На этом фоне, на фоне мрачного
злодейства и мистического ужаса обнажается перед нами великая
душа датского принца во всей неслыханной красоте трагического
страдания. В этой трагедии наш, здешний, мир, как он соприка-
сается с мирами иными, в ней чувствуется таинственное дыхание
этих миров (курсив.—Л. В.). В ней есть все, что потрясает... Но
надо всем этим господствуют, всему этому дают смысл и таинствен-
ное значение вековечные «Гамлетовы вопросы»... Такова эта тра-
гедия».
Говоруха-Отрок сближает, таким образом, Гамлета с Иваном
Карамазовым (цитирует даже его слова о мире и боге).
Статья Ю. Николаева — «Нечто о ведьмах и привидениях»
(«Моск. ведомости», 29 июня; 11 июля; по поводу статьи Н. Иван-

 
542	Л. С. Выготский. Психология искусства
цова __ Основной принцип красоты.— «Вопр. филос. и психоло-
гии», кн. 3, май —июнь). I. «Появились толкователи, посмотрев-
шие'на Шекспира с точки зрения чистого эмпиризма и чистого
утилитаризма... Главным образом Шекспиру досталось за ведьм
и привидения... те «извиняли» Шекспира предрассудками его ве-
ка... Один из них (актер) говорил мне, что намерен сыграть Гам-
лета «без привидения» и именно потому, что «теперь естествен-
ные науки, а не привидения...». Он толковал, что «просвещенным
ясно, что Гамлет страдал галлюцинациями, а что привидение, ко-
торое ввел Шекспир в свою трагедию, есть дань «предрассудкам
его века», и т. д.
II. (Взгляд Иванцова на Шекспира: характер и среда. «Ничто
сверхъестественное на судьбу человека не влияет») — «Таким об-
разом, по мнению Иванцова, миросозерцание Шекспира было чис-
то рационалистическим... Но сам автор предвидит, что ему могут
быть сделаны очень веское возражения... Он думает, что ему мо-
гут указать именно на сверхъестественные явления в трагедиях Шек-
спира, главным образом на привидения в Гамлете и на ведьм в Мак-
бете. (Иванцов сводит все в Гамлете к явлению Тени, она будто
первопричина всей фабулы, но это, видимо, только так, потому
что, во-первых, история объясняется хроникой, а во-вторых, «ли-
тературный прием, чтобы не вводить лишних сцен и не растяги-
вать действия») — ( В. Ю. Николаев сопоставляет философию
Шопенгауэра с трагедией Шекспира, сравнивая «волю» с роком
античной трагедии; оспаривает глубоко замечательно взгляд па
короля Лира и Макбета как на трагические характеры. Слова
Иванцова: «У Шекспира жизнь и действия каждого человека яв-
ляются равнодействующей двух и только двух причин — внут-
ренней природы пли характера данного человека и окружающей
его среды... Данный характер в данных условиях может действо-
вать только так, а не иначе — таков общий смысл трагедии Шек-
спира. Ю. Николаев доказывает, что фабула трагедии является
результатом не двух только этих причин, называет это «навязывать
Шекспиру механическое воззрение»).
III. (Цит. по К. Р.—Иванцов: «Гамлет — это великая жизнен-
ная трагедия непротивления злу насилием».) Ю. Николаев: «При
таком толковании совершенно устраняется из «Гамлета» все
«сверхъестественное», весь «мистицизм», всякие «привидения»,
противоречащие естественным наукам, и великая трагедия совер-
шенно приспособляется к требованиям современности».
IV. «Г-ну Иванцову во что бы то ни стало хочется так рас-
толковать Гамлета, чтобы привидение оказалось совершенно не-
нужным в этой трагедии» (Иванцов: «Трагизм Гамлета вовсе не
в слабости его воли, а в его особом отношении к среде, в кото-
рую он поставлен»). Ю. Николаев: «Среда заела» Гамлета. Его
останавливает не страх, а нечто иное. Что же это иное? Г-н Иван-
цов думает, что «человеческие чувства». Что же удерживает Гам-
лета от свершения мести? Не слабость воли и не человеческие чув-
ства... Что же?.. Удерживает его отсутствие полной уверенности
в виновности короля, и вот тут-то перед нами выступает все зна-
чение привидения в трагедии. (NB.Это удерживает Гамлета до то-
го, как он убедился в виновности короля, до представления, до
III акта, а что удерживает его после этого?—Л. В.) ...Но если

 
Комментарии	543
так, если привидение введено в трагедию потому только, что о нем
рассказано в новелле, да еще как «литературный прием», как не-
которая аллегория, если притом этой грубой вставкой наруша-
ется весь характер Гамлета, то значит, Шекспир здесь впал в
такую глубокую ошибку, в какую может впасть лишь автор по-
средственных мелодрам, заботящийся о внешних эффектах, а не
о внутреннем смысле своих произведений. Но дело в том, что
Шекспир не впал в такую ошибку, и в его трагедии привидение
является необходимым и реальным лицом. Трагедия именно и на-
чинается с появления призрака. Оставим в стороне вопрос: верил
ли Шекспир в бытие привидений? Нам важно то, что в трагедии
Гамлет и Горацио видят привидение и не сомневаются в его дей-
ствительном бытии. Гамлет сомневается не в бытии привидения,
не в том, что ему явилось привидение, а в том, кто это привиде-
ние, действительно ли это дух его отца. Это сомнение овладевает
им сразу... И это сомнение, а не сомненне в бытии привидений
или в том, что он видел действительно привидение,— это сомнение
все растет в нем в продолжение развития действия; это сомнение
приводит его к решительному шагу, чтобы узнать истину, к ре-
шимости испытать совесть короля посредством театрального пред-
ставления... Гамлет действительно «полетел бы к мести», если бы
он сразу и бесповоротно поверил бы в то, что привидение есть
действительно дух его отца, а не сатана, принявший «заманчи-
в.ый образ». Когда у Гамлета после представления не остается
сомнений, что король — убийца его отца, он действует быстро и
решительно (?), не думая ни о каких практических соображени-
ях, убивает Полония, предполагая, что за занавеской спрятан не
он, а король». (ГЗ В. Ю. Николаев говорит об «искренности» мо-
нолога Гамлета перед молящимся королем: доказательство — убий-
ство Полония. «Я убью его»,— говорит Гамлет. Гамлет исполнил
это, и «лишь случай спасает короля». Толкование Ю. Николаева
после представления явно не выдерживает критики: а каков
смысл этого «случая», не приходится ли его трактовать Ю. Нико-
лаеву так, как Иванцов трактует явление Тени, как ошибку
Шекспира, нарушающую характер Гамлета? А история с поезд-
кой в Англию, а монолог по поводу Фортинбраса (точно соответ-
ствует монологу до представления по поводу актеров, а бездей-
ствие всего III, IV и V актов, а отсутствие плана перед катастро-
фой и ее «случайный» характер?). «Причина колебаний Гамлета
заключается в одном — в чуткой его совести. Если бы не приви-
дение, которое он считает то «блаженным духом», то «проклятым
призраком», «сатаной, принявшим заманчивый образ», если бы
не привидение сообщило ему об убийстве, а, положим, случайные
свидетели убийства, он бы не колебался и, наверно, оправдал бы
свои слова: «На крыльях я к мести полечу». Теперь ясно значе-
ние в трагедии привидения. Б нем узел трагедии, ее завязка. Вис-
тинном смысле завязкой трагедии надо назвать такое событие,
вследствие которого свободно развивается все действие и раскры-
вается вполне характер героя ее. (N3. Не есть ли это возвраще-
пие к учению о трагедийном характере? В конце Ю. Николаев
срывается и не выдерживает высоты своего толкования, сбиваясь
на иную концепцию, по все же концепция характера Гамлета как
чего-то априорно задуманного автором, что раскрывается в тра-

 
544	Л. С. Выготский. Психология искусства
гедии). «Такое событие в Гамлете — явление призрака. Следова-
тельно, в этой трагедии привидение представляет собой нечто не-
нзбежыое и необходимое, без чего не было бы и самой трагедии.
И, право, не понятно, почему именно привидение смущает столь
многих критиков Гамлета? Ведь вера в таинственное, в бытие ми-
ров иных, нездешних проникает собой все миросозерцание Гамле-
та. «На земле и на небе...» — говорит он Горацио. Весь его знаме-
нитый монолог о самоубийстве проникнут верой в бытие таин-
ственной, нездешней жизни; наконец, отрывок из монолога II ак-
та свидетельствует о том, что Гамлет верует в бытие таинствен-
ных, нездешних и злых сил. Почему же ему не поверить в прояв-
ление этих сил, добрых или злых, почему ему не поверить в при-
видение? Иванцов, кажется, думает, что Гамлет слишком «обра-
зован», чтобы поверить в привидение. Гамлет не таков. Он фило-
соф в истинном и глубоком смысле этого слова; загадка бытия
для него не теоретическая задача... а вопрос жизни и смерти. От-
сюда его скептицизм (?), по отсюда же и глубокая вера, которая
в конце концов побеждает. Борьба этого скептицизма с верой со-
ставляет сущность его душевной драмы, а необыкновенные собы-
тия, окружающие Гамлета, лишь заставляют выразиться эту ду-
шевную драму с необыкновенной яркостью и силой». Здесь, по
признанию самого Ю. Николаева, собрано и формулировано все о
Гамлете, что он писал по разным поводам и мимоходом. Глубокий
интерес к его взгляду все же не может заслонить всех его недо-
статков (неразъясненность фабулы, невыдержанность, натяжки):
он не увидел последней мистической глубины в Гамлете, свел
его на трагедию Ивана Карамазова, трагедию скептика, хотя под-
черкнутые слова и намекают на мистика. Главный недостаток
взгляда в том, что из Гамлета-скептика никак нельзя вывести фа-
булы его трагедии, его поступков. Интересно то, что даже при
правильном понимании роли Тени трагедия необязательно вовсе
подвергается нашему толкованию.
113* Мережковский говорит: «Великие поэты прошлых веков,
изображая страсти сердца, оставляли без внимания страсти ума,
как бы считая их предметом невозможным для художественного
изображения. Если Фауст и Гамлет нам ближе всех героев, пото-
му что они больше всех мыслят, то все-таки они меньше чувству-
ют, меньше действуют именно потому, что больше мыслят. И все-
таки трагедия Гамлета и Фауста заключается в неразрешимом
для них противоречии страстного сердца и бесстрастной мысли,
но не возможна ли трагедия мысленной страсти и страстной мыс-
ли? Не принадлежит ли именно этой трагедии будущее?» По мне-
нию Мережковского, Достоевский приблизился к ней первый. Что
касается Фауста, то до известной степени эти слова справедливы:
это герой (и трагедия) мысли. А Горнфельд мимоходом говорит
о нем, что Фауст «полон рациональных элементов и как бы напи-
сан a these». Но к Гамлету эти слова неприложимы (Мережков-
ский видит в нем, как и многие критики, героя мысли; эта точка
зрения отпадает сама собой при развиваемом здесь взгляде на
Гамлета). Гамлет — именно «страстно мыслит». Это роднит его с
героями Достоевского. Мы уже говорили, что сближение Гамлета
с героями Тургенева могло быть вызвано пониманием его траге-
дии как безволия, вызванного нерешительностью и рефлексией;

 
Комментарии	545
иное понимание, развиваемое здесь, отмечает это сближение и
вызывает совершенно иное с Достоевским. Их сближает (Шекспи-
ра и Достоевского) общая им обоим стихия трагического, удиви-
тельное соединение реального и мистического. Родственность их
(и Гамлета с героями Достоевского) — тема глубокая и совершен-
но особая. Ср., как мысль только отражает ощущение, скрытое за
ней. Достоевский («Братья Карамазовы») — Иван Федорович, из-
лагая «идеи» Алеше, как бы только рассуждает, мыслит, говорит:
«У меня как-то голова болит, и мне грустно» (с. 282). Кстати,
здесь же (внешне) Иван поминает Гамлета: «Как Полоний обора-
чивает словечки». О мысли-ощущении (Смирнов А. Творец душ.—
«Летопись», 1916, апр.): «У Шекспира даже самые отвлеченные
мысли, как, например, в «Гамлете», облечены в форму чувств».
К чувству смерти у Гамлета — Шопенгауэр: «Никто не имеет дей-
ствительного, живого убеждения в неизбежности своей смерти, ибо
иначе не было бы большого различия между его настроением и
настроением человека, приговоренного к смертной казни. Напро-
тив, каждый хотя познает такую необходимость абстрактно и
теоретически, но отлагает ее в сторону, как другие теоретические
истины, которые, однако, па практике не приложимы,— нисколько
не воспринимая их в свое живое сознание». Гамлет не таков, он
применил на практике эту истину. Л. Толстой (Предисловие к
дневнику Амиеля): «Мы все приговорены к смерти, и казнь ца-
нга только отсрочка». Вот что скрыто за всей легендой о «вели-
ком инквизиторе». Сцену на кладбище — ср. с Дмитрием Карама-
зовым — состояние «порожной» грусти. Прокурор (Ипполит Ки-
риллович) говорит о современных ему молодых людях, которые
«застреливаются без малейших Гамлетовых вопросов о том: «Что
будет там?» — и т. д. (с. 283). Дальше, говоря о том, что Дмитрий
Карамазов все хотел прикрыть самоубийством: «Я не знаю, думал
ли в ту минуту Карамазов, что будет там, и может ли Карамазов
по-гамлетовски думать о том, что будет там? Нет... У тех Гамле-
ты, а у нас еще пока Карамазовы» (с. 850—851). Простая справка
в романе показывает, что в ту именно минуту, о которой говорит
прокурор, Дмитрий Карамазов вспоминал Гамлета, думал по-гам-
летовски— правда, не размышлял о том, что будет там, но ощу-
щал в сердце своем «грусть грани» — настроение Гамлета па
кладбище, так прекрасно понятое Достоевским, Готовясь умереть,
он говорит: «Грустно мне, грустно... Помнишь Гамлета: «Мне так
грустно, так грустно, Горацио... Ах, бедный Йорик». Это я, может
быть, Йорик и есть. Именно теперь я Йорик, а череп потом»
(с. 485). Совпадение поразительное: Карамазов чувствует по Гам-
лету, и фраза прокурора получает смысл не противопоставления,
а сопоставления.
114 «Sub specie mortis» — «с точки зрения смерти» (латин.). Ср.
положения Уилсона Найта — «тема «Гамлета» — это смерть, раз-
витое им в работе: Knignt G. W. The Embassy of Death, «Discussions
of Hamlet», ed. by J. S. Levenson. Boston, I960, p. 58 etc. (относи-
тельно метода У. Найта в целом см.: Апикст А. А. Современное
искусствоведение за рубежом. М., 1964). Об образе Смерти (das
Bild des Todes) в трагедии см. также: Eppelshemer R. Tragic und
Metamorphose. Munchen, 1958, S. 122.
115*K. P, приводит (т. З) из «Южного края» (1882) рецензию

Зак. 83
 
546	Л. С. Выготский. Психология искусства
об игре Сальвини, из которой можно уловить, что исполнение его
все было отмечено чертой смерти с самого начала до конца тра-
гедии: «И в этом лице, и в этих глазах, и в этих скорбно сжа-
тых губах, и на этом высоком, омраченном челе ясно читалось
одно все разрешающее слово — смерть... Это первое и неизглади-
мое впечатление, так сказать, основной мотив, который в про-
должение всей пьесы, развиваясь, все более и более захватывает
зрителя... С самого первого выхода и до конца пьесы вы видите
веред собой приговоренного к смерти», «безумно и тихо рыдал
один человек со смертью на челе...» Он же, по-видимому глубокий
Гамлет, так вел сцену с Призраком, что заставлял «зрителя по-
верить в привидение, испытать тот же мистический, нездешний
ужас, какой испытывает сам»... Живопись недаром избрала этот
момент для зафиксирования образа Гамлета на портрете, Гамлета
и его трагедии. А. Григорьев («Отеч. зап.», 1850): «Я вспомнил ви-
денный мною эстамп с картины Поля Делароша: вечереющее се-
верное небо, пустынное кладбище и Гамлета, сидящего на могиле
с неподвижным, бесцельно устремленным куда-то взором, с болез-
ненной улыбкой: он уселся тут как будто навсегда, он... упивается
мыслью о смерти, он здесь в своем элементе, он весь тут, одним
словом,— весь меланхолической стороной своей натуры — бесплод-
ный мечтатель, играющий смертью и гибелью». Этот взор Гамлета
недаром использован и актерами и живописцами: у Мочалова он
с «блудящим взором», здесь «устремленным куда-то», неподвиж-
ным, у Сальвини — «глядя никуда помутившимся потухшим взгля-
дом». Ср. рассказ Офелии. Критики, видящие в этой сцене рассу-
ждения Гамлета и так оценивающие ее — теория атомов Дж. Бру-
но (Чишвиц) и т. д.,— недалеко ушли от явно комического утвер-
ждения АН, Кремлева, который так говорит об этой сцене: «О»
возвращается к прежним привычкам, погружается в мир вдохно-
венной философской мысли, снова живет среди гипотез и научных
исследований (I). На кладбище он открывает закон неуничтожа-
емости материи (!), имеющей в науке такое великое значение»
(по К. Р., т. 3). Право, это лишь естественное завершение и не-
большое преувеличение мысли Чишвица и др.
116* Эм. Монтегю говорит: «Бездействие и представляет дейст-
вие первых трех актов». Берне: «Шекспир — король, не подчи-
ненный правилу. Будь он как и всякий другой, можно было бы
сказать: Гамлет — лирический характер, противоречащий всякой
драматической обработке». Г. Брандес: «Не надо забывать, что это
драматическое чудо — недействующий герой — требовалось до не-
которой степени самой техникой драмы. Если бы Гамлет тотчас
же по получении от Тени сведений о совершенном убийстве убил
короля, пьеса была бы окончена вместе с окончанием одного-един-
ственного акта. Поэтому было совершенно необходимо приду-
мать способы замедлить действие». Отсюда до «так надо траге-
дии» этого этюда, видимо, рукой подать, но внутренне, в сущ-
ности, целая пропасть, полярная противоположность взглядов. По
этому взгляду бездействие Гамлета, требуемое техникой драмы,
надо принять как необходимую внешнюю условность драмы, ее
техники как нечто не имеющее отношения к глубинному смыс-
лу трагедии; по-нашему, в этом весь центр его. Ближе подходит
(но тоже с историко-литературной стороны, Брандес — с теорети-

 
Комментарии	547
ко-литературной) Генри Бекк: «Кто-то, не знаю, сказал: «Гам-
лет — это Экклезиаст в действии», в таком случае на земле ему
делать нечего; события проходят мимо него, но он не принимает
в них участия; он скрещивает руки на груди». Все он объясняет
из противоречия фабулы пьесы и характера героя: фабула, ход
действия принадлежат хронике, откуда взял сюжет Шекспир, а
характер Гамлета — Шекспиру; между тем и другим есть непри-
миримое противоречие. Это очень близко подводит к нашему
взгляду (тоже с обратной стороны, «полярностью» взгляда): Бекк
видит в этом противоречии (его устанавливаем и мы) исторически
и литературно объясняемую ошибку Шекспира; мы видим в этом
глубочайшее воплощение самой идеи трагедии, ее власти над
человеком, «так надо трагедии», а не хронике. «Шекспир не был
полным хозяином своей пьесы и не распоряжался вполне свобод-
но ее отдельными частями,—его связывает хроника: в этом все
дело, и это так просто и верно, что нам незачем искать каких-
либо других объяснений по сторонам». Совершенно верно, оста-
ется только это (если не взгляд этого этюда): продолженное это
дает взгляд Толстого — Шекспир «испортил» хронику. Но все де-
ло в том, что не хроника — господин в его пьесе, а трагедия, ее
закон, но об этом см. в тексте. С. Махалов («Фантазия на траге-
дию «Гамлет»): «В трагедии вообще не дано разгадки поведения
Гамлета». В. А. Жуковский (по К. P.): «Chef d' oeuvre Шекспира
Гамлет кажется мне чудовищем, и что я не понимаю его смыс-
ла... Те, которые находят так много в Гамлете, доказывают тем
более собственное богатство мыслей и воображения, нежели пре-
восходство Гамлета. Я не могу поверить, чтобы Шекспир, сочи-
няя свою трагедию, думал все то, что Тик и Шлегель думали, чи-
тая ее: они видят в ней и в ее разительных странностях всю
жизнь человеческую с ее непонятными загадками... Я просил его,
чтобы он прочитал мне Гамлета и чтобы после чтения сообщил
мне подробно свои мысли об этом чудесном уроде...» Взгляд Жу-
ковского на критику совпадает с развиваемым здесь, но выход
обратный: Шекспир, конечно, не думал, сочиняя трагедию, все-
го того, что думал, читая ее, Тик и Шлегель; и все же, хоть Шек-
спир и не придумал всего этого, в Гамлете это все есть и есть
неизмеримо больше: такова природа художественного создания, и,
говоря это, они доказывали не только глубину собственного
восприятия трагедии, но и превосходство Гамлета. Вообще взгляд
Жуковского на Гамлета как на «чудовище», «чудесного урода»
своей полярностью глубоко важен для этюда: это одно и то же,
но разно оцениваемое, воспринимаемое, чувствуемое; глаз же ви-
дит одно — чудовищность, нелепость, путаницу, противоречие и
т. д. Вот в чем глубокое значение для этого этюда так называ-
емых «отрицательных» взглядов: Толстого, Рюмелина, Бекка, Жу-
ковского, Вольтера, Ницше и проч.
117* Джемс перечисляет признаки мистических состояний: I.
«Неизреченность. Самый лучший критерий для распознания ми-
стических состояний сознания — невозможность со стороны пере-
жившего их найти слова для их описания, вернее сказать, отсут-
ствие слов, способных в полной мере выразить сущность этого
рода переживаний; чтобы знать о них, надо испытать их на лип-
ном, непосредственном опыте, а пережить по чужим сообщениям

18*
 
548	Л. С. Выготский. Психология искусства
их нельзя. Отсюда видно, что мистические состояния скорое при-
надлежат к эмоциональной сфере, чем к интеллектуальной. Нель-
зя объяснить качество или ценность какого-либо ощущения тому,
кто никогда его не испытывал. Нужно музыкальное ухо, чтобы
оценить симфонию. Нужно быть когда-нибудь самому влюблен-
ным, чтобы понять состояние влюбленного. Если у нас пет серд-
ца, мы будем рассматривать музыканта и влюбленного как слабо-
умных или сумасшедших, и мистики находят, что часто многие
из пас судят именно таким образом об их переживаниях. II. Ин-
туитивность. Хотя мистические состояния и относятся к сфере
чувств, однако для переживающего их они являются особой фор-
мой познавания. При помощи их человек проникает в глубины
истины, закрытые для трезвого рассудка. Они являются открове-
ниями, моментами внутреннего просветления, неизмеримо важ-
ными для того, кто их пережил и над чьей жизнью власть их
остается незыблемой до конца. III. Кратковременность. Мистиче-
ские состояния не имеют длительного состояния. IV. Бездеятель-
ность воли. Мистик начинает ощущать свою волю как бы парали-
зованной или даже находящейся во власти какой-то высшей силы.
В. Иванов («По звездам»): «Истинная воля излучается только
через прозрачную среду личного безволия». Фр. Ницше («Проис-
хождение трагедии») говорит о близости Гамлета состоянию ди-
онисийского человека, то есть одержимого чем-то, точно вышед-
шего из себя (или принявшего в себя), погруженного в летар-
гию, то есть близок к определению Гамлета как мистика; там
же — ср. о том, что слова трагедии (в частности, Гамлета) ниже
языка его сцен, самого действия; музыка трагического действия
(самый ход его, ритм, темп, расположения сцен) дает больше,
чем слова трагедии. Ницше чувствовал, что тайна Гамлета в дей-
ствии трагедии. Эта последняя особенность роднит мистические
состояния с той подчиненностью чужой воле, какую мы видим у
личности при ее раздвоенности, а также с пророческими, автома-
тическими (при автоматическом письме) состояниями и с меди-
умическим трансом. Но все эти состояния, проявляясь в резкой
форме, не оставляют по себе никакого воспоминания (ср. легкость
•у Гамлета после убийства Гильденстерна и Розенкранца! — Л. В.),
и, быть может, даже никакого следа на внутренней жизни чело-
века, являясь для нее в некоторых случаях только помехой. Ми-
бтические же состояния, в тесном смысле этого слова, всегда ос-
тавляют воспоминания об их сущности и глубокое чувство их
важности. И влияние их простирается на все промежутки време-
ни между их появлением. Провести резкую пограничную черту
между мистическими и автоматическими состояниями, однако,
трудно; мы наталкиваемся здесь на целый ряд постепенных пере-
ходов одной формы в другую и на самые разнообразные их со-
четания». Здесь особенно удивительно сближение мистических со-
стояний с автоматизмом (слово Майера — психологический тер-
мин для обозначения безвольных действий человека в связи с
мистическим состоянием души получает особый смысл; мы вос-
пользовались этим научным термином, так как он, казалось нам,
весьма близко передает нашу мысль). «В Раскольникове усмат-
ривали параллель к Гамлету, и эта параллель, конечно, во мно-
гом основательна»,— говорит Ф. Д. Батюшков (История русской

 
Комментарии	549
литературы XIX века. Т. 4, гл. 9). Общую сторону того и другого
критик усматривает в том, что оба — не «люди дела». Но мисти-
ческая сторона трагического автоматизма, которая роднит обоих,
им упущена. Для уяснения этой мысли позволю себе привести
несколько черт из романа Достоевского «Преступление и наказа-
ние» (вообще есть черты поражающей внутренней близости: чув-
ство разрешающей катастрофы везде у Достоевского)... «Расколь-
ников, совершающий убийство по мысли (это заметьте!) также
подвержен этому трагическому автоматизму: «Он вошел к себе,
как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совер-
шенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почув-
ствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что
все вдруг решено окончательно», «сам в себе он уже не находил
сознательных возражений. Но в последнем случае он просто ив
верил себе и упрямо, рабски искал возражений по сторонам и ощу-
пью, как будто кто его принуждал и тянул к тому. Последний же
день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, no-
действовал на него почти совсем механически: как будто его
кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с не-
естественной силой, без возражений. Точно он попал клочком
одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать». (Ср.
Гамлет —катастрофа!) «...Он вынул топор совсем, взмахнул его
обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти
машинально опустил... Силы его тут как бы не было». Вообще
есть черты поражающие: ограничусь двумя-тремя. После убийст-
ва он идет навстречу людям: «В полном отчаянии пошел он им
прямо навстречу: будь что будет» (Ср. Гамлет — «будь что бу-
дет»). «Бредил я что-нибудь?»—спрашивает он у приятеля. «Еще
бы. Себе не принадлежали-с». (Ср. Гамлет — «сам не свой».) Осо-
бенно удивительно это место: «Голова немного кружится, толь-
ко не в том дело, а в том, что мне так грустно, так грустно! Точ-
но женщине... право!» Дело в том, что эти слова очень близко на-
поминают слова Гамлета перед катастрофой Горацио, в переводе
Полевого, по которому Достоевский знал Гамлета и цитировал
его. Подчеркнутые слова (цитирует Дмитрий Карамазов со ссыл-
кой на Гамлета!) совпадают совершенно. Сходство настроения и
слова поражающее. Вообще Раскольников, не различающий яви
от сна и бреда, смешавший мистическое и реальное, очень во
многом близко подходит к Гамлету. Какая-то «нездешность» всего
происходящего, особый «нездешний» свет насыщают весь роман»
как и «Гамлета»: «Это все теперь точно на том свете... и так дав-
но. Да и все то кругом, точно не здесь делается». Ср. в «Идиоте»:
«Это неестественно, по тут все неестественно» (ч. III). Ср. удиви-
тельное замечание Айхенвальда об измене Гамлета природе, есте-
ству; если это продолжить и с личности героя перенести на са-
мую трагедию, получится то, о чем мы здесь говорим. Недаром
Вл. Гиппиус говорит о Достоевском и Шекспире: «...в обоих дух
Библии», что-то нездешнее есть в творениях обоих».
118 «...в трагическом автоматизме...».— Мысль Выготского о механизме трагедии, 
который запущен в начале и далее движется
неуклонно почти, текстуально совпадает с концепцией шекспи-
ровского театра, изложенной в книге известного современного
польского критика Яна Котта «Шекспир — наш современник» (на

 
550	Л. С. Выготский. Психология искусства
русском языке о концепции Я. Котта можно прочитать в статье:
Уэст А. Некоторые аспекты современного употребления понятия
«шекспировский».—В кн.: Шекспир в меняющемся мире. М., 1966).
Сопоставляя шекспировский театр с театром гротеска Беккета,
Ян Котт отмечает роль слепо действующего механизма в таком
театре. В отличие от Выготского он считает, однако, что этот ме-
ханизм создан самим человеком: «Театр гротеска столь часто
прибегает к образу некоего механизма, который, будучи раз за-
пущен, уже не может остановиться. Место, отводившееся в ан-
тичной трагедии богу, природе или истории, занимают теперь раз-
личного рода механизмы, слепые и враждебные человеку. Это
представление о нелепом механизме является последней метафи-
зической идеей, все-таки сохраняющейся в театре абсурда. Одна-
ко этот механизм отнюдь не трансцендентен по отношению к че-
ловеку, не говоря уже о всем роде людском в целом. Нет, он пред-
ставляет собой западню, которую человек устроил самому себе
и в которую он сам попал» (см.: Уэст А. Указ, соч., 366—367).
119* Ее, эту сцену, слитком часто опускают от бессилия спра-
виться с ней: она не укладывается ни в какое толкование, про-
рывает всякое. Московский Художественный театр тоже опускает
ее поэтому, а между тем она глубоко необходима трагедии.
i2o* prоf. W. Crezenach (по К. Р.) останавливается на непонят-
ности, немотивированности этого: «Гамлет говорит матери, чтобы
она не трогалась с места и выслушала его, и только на основа-
нии этого требования у нее является подозрение, что он хочет ее
убить. Из слов поэта, во всяком случае, не довольно ясно видна
зависимость одного от другого. Актеру приходится дополнять то-
ном голоса и движениями то, что здесь недосказано». Тик (и
К. Р.) хочет восполнить эту немотивированностъ, считая ее про-
стой ошибкой, пропуском ремарки, а между тем в ней именно
глубокий смысл — см. текст этюда.
121 «...отца—матери —сына...».— Взаимоотношения между Гам-
летом, его отцом и его матерью послужили предметом детального
анализа в ряде психоаналитических работ, выводы которых, од-
нако, страдают значительной искусственностью (это отмечают и
многие западные шекспироведы, см.: Jones E. Hamlet and Oedipus,
New York, 1949; Wormhoudt 0. Hamlet's Mouse Trap. New York,
1956).
122* Эту сцену близко напоминает сцепа на веранде между
князем Мышкиным и Аглаей (ей кажется, что он хочет точно
"ощупать ее лицо,— так он смотрит) в романе «Идиот».
123* Это припев, составленный из слов, не имеющих опреде-
ленного смысла (К. Р., т. 3).
124* Здесь что-то свидригайловское, карамазовское или лучше —
ставрогинское — надрывно циническое до страдания (или от стра-
дания—здесь). Ср.: Гамлета нет на сцене (см. текст) —-рассужде-
ния С. Н. Булгакова (Русская трагедия.— В кн.: Русская мысль.
Кн. 4, 1914) о Ставрогине, мистичности его образа: «Ставрогин..,
есть герой этой трагедии... и в то же время его нет, страшно,
зловеще, адски нет... Ставрогина нет и, в сущности, и ее нет, как
лица. [Хромоножки], как индивидуальности...» Эти мистические

 
Комментарии	551
провалы в нездешнее здесь отражаются зиянием, страшным нет.
Так и Гамлета нет. Ср. дальше. Удивительная формула В. Иванова:
«fio ergo поп sum» — Гамлет — все время fio и его нет. Ср. там же
рассуждения о существе трагедии, ее задачах — раскрытие «неко-
его божественного фатума, который осуществляет свои приговоры
с неотвратимой силой. Он, этот божественный закон, есть подлин-
ный герой трагедии, он раскрывается в своем значении провиде-
ния в человеческой жизни, вершит на земле страшный суд и
выполняет свои приговоры. Содержание трагедии поэтому есть
внутренняя закономерность человеческой жизни, осуществляю-
щаяся и раскрывающаяся с очевидностью при попытке ее нару-
шить или отклониться от своей орбиты. Отсюда возвышающий, но
и устрашающий характер трагедии: и некая высшая обреченность
ее героев и правда этой обреченности» etc. С. Булгаков вскрывает
«трагическую закономерность», «мистериальную сторону» траге-
дии, ее «надчеловеческий закон» и ближе определяет ее религиоз-
ную и эстетическую сущность, чем Вяч. Иванов («Борозды и ме-
жи»), который сводит ее на раскрытие диады и объявляет искус-
ство трагическое искусством человеческим по преимуществу.
«Рука Божия», что коснулась Иова... определяет этот «божествен-
ный фатум». Отсюда впечатление трагедии —не языческий, рели-
гиозно-медицинский катарсис, очищение, а «страх трагедии»,
«страх Божий».
Гамлет осуждает себя: разговор с Офелией — ср. «Бесы», Ни-
колай Ставрогин: «Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести
себя с земли, как подлое насекомое...» Дмитрий Карамазов: «Из
всех я самый подлый гад». «Иное бытие» Гамлета — ср. Иван
Федорович: «...как будто я сплю наяву... хожу, говорю и вижу,
а сплю». Дм. Карамазов об убийстве Григория (ср. Гамлет — об
убийстве Полония): «Попался старик, нечего делать, ну и лежи"..
Эту сцену — убийство Полония,— по К. Фишеру, очень согласно все
почти критики считают доказательством бесцельного, необдуман-
ного, непланомерного образа действия Гамлета. В самом деле,
она показывает, как мотивы фабулы вынесены за сцену, лежат за
кулисами, как действие подвигается оттуда. И ведь убийство По-
лония — поворотный пункт трагедии. Ср. «семенную» связь с
иным миром — слова Зосимы: «Многое на земле от нас скрыто,
но взамен того даровано нам тайное, сокровенное ощущение жи-
вой связи нашей с миром иным... да и корни наших мыслей я
чувств не здесь, а в мирах иных... Бог взял семена из миров
иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все,
что могло взойти, но взращенное живо лишь чувством сопри-
косновения своего таинственным мирам иным». Тема «Братьев
Карамазовых» — мистическая связь с отцом. Защитник, доказывая
невиновность Дмитрия Федоровича, говорит, что это не отцеубий-
ство, ибо Федор Павлович не отец: «О, конечно, есть и другое
значение, другое толкование слова «отец», требующее, чтобы отец
мой, хотя бы и изверг, хотя бы и злодей своим детям, оставался
бы все-таки моим отцом, потому только, что он родил меня. Но
это значение уже, так сказать, мистическое». Достоевский именно
на этом втором, другом значении слова отец, мистическом — и
построил весь роман.
125* Ср. Брандес: д-р Фр. Рубинштейн «видит предсказание

 
552	 Л. С. Выготский. Психология искусства
гибели Гамлета и Лаэрта в том, что оба накануне своей смерти
спрыгивают в могилу» (К. Р., т. 3).
126* К. Р.: «Шекспир не объясняет нам, откуда Гамлет узнал,
что его пошлют в Англию». Майлз, Деринг — «исправляют» и
«объясняют» это подслушанным разговором, выпуском стихов
и т. д.
127* Кольридж: «Это почти единственная пьеса Шекспира, в
которой простая случайность является существенной частью за-
вязки». Он говорит о том, что она «приспособлена к характеру
Гамлета», а Майлз прямо ее отрицает, говоря, что взятие в плен
Гамлет устроил сам заранее, а это вовсе не случайность. Смысл
ее не разгадан.
128* Достоевский в «Идиоте»: князь Мышкин дает Аглае тему
для картины — «нарисовать лицо приговоренного за минуту до
удара гильотиной, когда еще он на эшафоте стоит, перед тем как
ложиться на эту доску... как это рассказать! Мне ужасно бы,
ужасно бы хотелось, чтобы вы или кто-нибудь это нарисовал».
Из рассказа видно, что его привлекает то необычное состояние,
когда человек и здесь и там: «И, представьте же, до сих пор еще
спорят, что, может быть, голова, когда и отлетит, то еще с се-
кунду, может быть, знает, что она отлетела... Каково понятие!
А что если пять секунд? ...Только последняя ступень: преступник
ступил на нее — голова, лицо бледное, как бумага, священник
протягивает крест, тот с жадностью протягивает свои синие губы
и глядит — и все знаете. Эта последняя ступень, голова после то-
го, как отлетела,— состояние и здесь и там: Гамлет во время ка-
тастрофы «Let be!». «Мне кажется,— говорит он [Мышкин],—если
например, неминуемая гибель, дом на вас валится, то тут вдруг
ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать: будь что будет".
Ср. Раскольникова — приведено выше. Припадки эпилепсии, когда
при крике «представляется, как бы кричит кто-то другой, нахо-
дящийся внутри этого человека»,— ср. Гамлет. Предчувствия не-
обыкновенные «Идиота» роднят его с Гамлетом (та же связь с
фабулой; но здесь полное безволие — убивает другой; вообще в
самом строе этого романа есть что-то трагическое, близкое Гамле-
ту) — так, он сразу предчувствует катастрофу: «Рогожин ее заре-
жет». Удивительны в высшей степени совпадения трагедии с Еван-
гелием. Для человека, мистически воспринимающего искусство и
эстетически — мистическое, это — несмотря на все ужасное разли-
чие и нахождение в разных плоскостях — книги, я бы сказал,
одного настроения. И, несмотря на все различие, у них есть общие
точки, даже общая сторона — это именно настроение, просачива-
ющееся в обоих,—эстетически-мистические категории. С той сто-
роны, с какой мы раскрываем Гамлета, ощущается его близость с
Евангелием и Библией. Эстетически-художественное восприятие
«того мира» (которое, конечно, наряду с философским, моральным,
религиозным все же есть в Библии) роднит обе книги: точно не-
уловимые нити протянуты через эти книги оттуда. Если сравни-
вали Гамлета с Германией (Гервинус, Фрейлиграт), то вместе с
коренной перестановкой отражений Гамлета в литературе, сделан-
ной здесь, приходится и этот образ изменить, несмотря на всю
рискованность подобной спекуляции словами: сопоставление Гам-
лета с Германией отражает определенный взгляд прежде всего

 
Комментарии	553
на Гамлета; наш взгляд на Гамлета найдет такое же точно отра-
жение в сопоставлении Гамлета с европейством, героем боже-
ственной трагедии — Библии. Недаром у Е. Monteque смерть Гам-
лета вызывает удивительное сопоставление: «...как умирали
евреи, когда слуха их касался звук таинственного имени Адонаи».
Вл. Гиппиус говорит: «Шекспир как Библия. В отношении к нему
всегда сказывалось нечто религиозное — даже у тех, кто не искал
в нем прямой мудрости... Шекспир — именно как Библия: хаос
религиозного сознания, становящийся космосом... Он остается как
Библия. Как художественное и внутреннее религиозное явление
вместе. Адам и Ева, Каин и Авель, Ной, Авраам, Иосиф, Моисей —
все это не только религия, но и художественные изваяния потря-
сающей силы и сжатости. Так и у Шекспира: Ромео и Джульетта,
Гамлет, Макбет, Лир, Отелло, Офелия, Корделия, Дездемона — все
это не только художественные изваяния, совершенно исключи-
тельной выпуклости и точности, но и явления религиозной жизни,
внутренне, в своем существе... Он услышал гул бездны, как мало
кто слышал его, и потому он как Библия... Шекспир именно рели-
гиозен, если вслушаться в язык его образов. Не в смысле точного
мировоззрения или определенного исповедания. Но стихийно рели-
гиозен. Скажем — мистичен». Это тема особая — глубокая до не-
исчерпаемости: в частности, она должна показать, какова религия
Шекспира, что это за религия трагедии, и выяснить, что между
Библией и Шекспиром существует полярная противоположность.
Это совсем разные религии: Шекспир не как Библия. Но общая
сторона, хорошо намеченная здесь, у них есть все же. Здесь, не
вдаваясь в самую тему, мы ограничимся указанием отдельных,
особенно поразительных совпадений. О готовности и о незнании
минуты: «О дне же том или часе никто не знает, ни ангелы не-
бесные, ни сын, но только отец. Смотрите, бодрствуйте, молитесь:
ибо не знаете, когда наступит это время... Итак, бодрствуйте, ибо
не знаете, когда придет хозяин дома; вечером или в полночь, или
в пение петухов, или поутру. Чтобы пришедший внезапно не за-
стал вас спящим. А что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте».
От Марка, гл. 13, ст. 32—37; от Луки, гл. 12, ст. 40: «Будьте же
и вы готовы» — борьба Гамлета (а если я отвечу: нет, потом со-
глашается) сопоставить — от Матфея, гл. 26, ст. 37—47: это знание
наперед того, что будет; «да минет чаша сия меня»; и смертель-
ная тоска — «душа моя скорбит смертельно» — и «если не может
чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля
Твоя». И как Гамлет идет к Лаэрту с дружеским приветом: «Друг,
для чего ты пришел?» — Христос Иуде (ibid., ст. 50): «Не пять ли
малых птиц продают за два ассария? И ни одна из них не забыта
у Бога. А у вас и волосы на голове все сочтены. Итак, не бой-
тесь». От Луки, гл. 12, ст. 6—7: «И воробей»...— и, главное, про-
мирностъ; От Иоанна, гл. 17, ст. 11: «Я уже не в мире, но они в
мире»,—это весь Гамлет; ст. 12: «Когда я был с ними в мире...»
Вот это удивительное здесь и не здесь — весь Гамлет. И особен-
ный мистический смысл получают его слова (ст. 14): «Я не от
мира...», ст. 16: «Они не от мира, как я не от мира». Гл. 18, ст. 36:
«Царство мое не от мира сего... ныне царство мое не отсюда».
И обе книги говорят самое большое, что человек может вместить
(«всего не может вместить.,.»). «Я рассказал бы... дальнейшее —

 
554	Л. С. Выготский. Психология искусства
молчанье» — и обе тонут в невысказанном, в молчании. Но это те-
ма глубокая, мировая, ужасная, как бездна, неисчерпаемая — и
вдаваться в нее здесь нельзя.
129* На этой удивительной мистической и необъяснимой сто-
роне Гамлета — предчувствовании — останавливаются Куно Фишер
и Кольридж, но ни тот, ни другой внутренне не связывают этого
со всем своим пониманием Гамлета. К. Фишер говорит, что без
врожденной Сибиллы-прорицательницы Гамлет немыслим. А в
этих предчувствиях — все.
130 «готовность».— В целом концепция личности Гамлета, из-
ложенная в этой ранней работе Выготского (но не повторенная
им в «Психологии искусства»). Очень близко в формулировке Пас-
тернака: «С момента появления призрака Гамлет отказывается от
себя, чтобы «творить волю поддавшего его» (Пастернак В. Л. За-
метки к переводам шекспировских трагедий.— В кн.: Литератур-
ная Москва. М., 1956, с. 797). Аналогичные мысли о Гамлете разви-
ты не только в прозе, но и в стихах Б. Л. Пастернака:
Гамлет
Гуд затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, авва отче,
Эту чашу мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе,
Жизнь прожить — не поле перейти.
131* «Основная тема в трех образах» — К. Фишер: сыновья —
мстители за отцов: Гамлет, Лаэрт и Фортинбрас. Мы дополня-
ем — Офелия,— ибо дело не в мести, а в начале трагедии рожде-
ния, связи с отцом.
132* Левее (Левее Л. Женские типы Шекспира. Спб., 1898, с. 98):
«Она говорит немного, и кажется, что ее немногие слова больше
скрывают, чем обнаруживают ее сердечные настроения». Это тай-
ночувствование Офелии, скрытость ее образа, ее молчание глубо-
ко значительны: вся она точно пересказана, не нарисована, точно
ее еще нет. Апол[лон] Григорьев в кратком рассказе «Офелия»
истолковывает этот образ хотя и близко к Гете, как простой и
'наивной, недалекой девушки, тем не менее говорит и об ином: он
улавливает всю невоплощенную сторону его, точно он не дви-
жется па сцепе, а изъят из общего закона тяготения, нет в нем
сценической плотскости, в его чистой и метафизической пассив-
ности, безволии есть что-то от Тени, поэтому [его] можно принять

 
Комментарии	555
за марионетку. Какое-то совершенно неземное безволие, иное су-
щество. Отсюда, если толковать ее в смысле реалистическом, то
получится покорная, наивная, чувственно-прекрасная, но какая-
то недалекая девушка (Гете). В сущности, это единственный в ли-
тературе образ — абсолютно невоплощенный, точно из немате-
.риальных лучей сотканный, точно одно магнитное веяние души.
Это высшая безвольность, покорность Офелии воплощена в ее
низшей, реальной покорности с удивительной силой; ее нет как
лица, как индивидуальности, как предмета поэтической характе-
ристики; ее нет в пьесе; это образ чистой трагической музыки.
133 ГЕТЕ (Вильгельм Мейстер.— Собр. соч. в 10-ти т., т. 6. Спб.,
1879, с. 262): «В этих странностях и в этой кажущейся несообраз-
ности заключается глубокий смысл». Однако после «разложения»
безумия Офелии, делаемого Гете, никакой глубины в нем не ока-
зывается: «доброе дитя... чувственное раздражение...» и т. д. А ведь
в ее безумии действительно есть последняя глубина трагедии.
134* К. Р.: "Во всей трагедии в теперешнем ее виде не разъ-
яснено, была ли королева соучастницей преступления Клавдия»
(т. 2).
135* Ср. Берне о Гамлете: «Как слепая лошадь, он ведет ко-
лесо судьбы и попадает сам под него и гибнет». Апол[лон] Гри-
горьев («Гамлет» на одном провинциальном театре»): «В его
(Гамлета) болезненной, мечтательной натуре лежит грустное соз-
нание бесплодности борьбы, покорность вечной воле рока, зак-
люченной в нем самом, в его слабости... (ИВ.Здесь новое понима-
ние слабости Гамлета)... бессильному, больному, признающему во-
лю рока...», «но вот ему уже нельзя сомневаться... ему должно
действовать, он заливается адским смехом, адским проклятием —
и вновь падает под бременем бессилия, и вновь отлагает казнь до
будущего времени... На душе его лежит убийство, и убийство
бесплодное; но он не раскаивается в нем, он видит волю рока
над другими и над собой, видит волю рока надо всем, что он лю-
бит, над матерью, которую убеждает не осквернять себя прикосно-
вением дяди, и на вопрос которой: «Что же делать?» — со страш-
ной грустью отвечает: «Ничего не делать» (SB.B этом весь Гам-
лет!), не веря нисколько в возможность для нее восстановления.
Покорный року, он едет в Англию... Гамлет возвратился с немой
покорностью року и незыблемой верой в то, что «чему быть по-
том, то не будет сегодня». Гамлет спокойно, тихо, величаво идет
на смерть и мщение —и «смерть торжествует страшную победу»;
по Гамлет падает, исполнивший свое назначение, падает тогда,
когда должен был пасть, ибо ни он, ни Офелия не могли жить:
над ними обоими лежала воля рока...» Здесь глубокое толкование
рока трагедии и безволия Гамлета.
136* Сp. у К. Фишера: Озрик — Полоний в молодости — отноше
ние к обоим Гамлета — сцена «облако-кит» и т. д. с Полонием и
сцена «со шляпой» с Озриком.
137*Ср. Гете («Вильгельм Мейстер»): «То, что представляют
собой оба эти человека, то, что они делают, не может быть пред-
ставлено одним человеком» и т. д. Уайльд: «С художественной
точки зрения я не знаю во всемирной драматической литературе
приема более несравненного, более поразительного, чем тот, кото-
рым Шекспир рисует Гильденстерна и Розенкранца». Смерть обо-

 
556	Л. С. Выготский. Психология искусства
их придворных «шокирует» критиков. К. Р. объясняет ее «гру-
бостью нравов времени» (подлог, убийство — Гамлет). Стивене
говорит о небрежности поэтического правосудия Шекспира — пе-
ред лицом беспристрастной правды критики осуждают поступок
Гамлета, не принимая во внимание его глубокого смысла в тра-
гедии.
138* Глубоко важно отметить, что король говорит (начинает
говорить, вернее) с Лаэртом о гибели Гамлета еще до получения
от него письма, то есть заготовляет новый план, еще не зная о
неудаче первого (гибели Гамлета в Англии),— опять можно от-
нести к «несуразностям», противоречиям пьесы, но, в сущности,
здесь глубоко иное.
139* По Дитериху, Гамлету должно не наказать убийцу, а вос-
становить Фортинбраса во владениях, отнятых у его отца старым
Гамлетом (по К. Р., т. 2).
140* В представляемой пьесе (сцена на сцене) не объяснено,
почему королева, дающая клятвы и обещания не выйти второй
раз замуж, впоследствии нарушает их, неизбежность чего пред-
чувствует король. Вообще до этого пьеса не доходит; она обры-
вается раньше; мы узнаем это только из пантомимы, которая оп-
ределяет все роли. К «символике сцены»: вывеска шекспировско-
го театра «Глобус» (1598) — «Весь мир — театр». Эразм Роттер-
дамский: «Что такое, в сущности, человеческая жизнь, как не од-
но сплошное представление, в котором все ходят с надетыми
масками, разыгрывая каждый свою роль, пока режиссер не уведет
его со сцены». Ср. у Шекспира, у Оскара Уайльда. Н. Евреинов:
«Театр для себя» — проблема театра в жизни, то есть жизнь как
театр: «каждая минута — театр», «режиссура жизни» и т. д.
141* Ю Сокольский: «Последняя сцена драмы основана на
коллизии случайностей, соединившихся так внезапно и неожидан-
но, что комментаторы с прежним взглядом даже серьезно обвиня-
ли Шекспира в неудачном окончании драмы... Надо было приду-
мать вмешательство именно какой-либо посторонней силы... Этот
удар был чисто случаен и напоминал в руках Гамлета острое ору-
жие, которое иногда дают в руки детям, управляя в то же время
рукояткой» (курсив.— Л. В.). В этом — весь смысл удара через
Гамлета. Гамлет убивает короля — это вовсе не только отмщение
за отца, но и за мать и за себя (Берне). Катастрофа не ограничи-
вается этим только ударом —она не то, что требовала Тень, не
финал плана Гамлета, а всего хода пьесы. Вердер видит в послед-
ней сцене тоже вмешательство иной силы (Высшего Правосу-
дия) — Мелоне «не понимает драмы» (по Соколовскому). Джонсон
упрекает Шекспира за то, что убийство короля происходит не по
обдуманному плану, но как неожиданная случайность (Соколов-
ский). D'Alfonso «La personalita di Amleto» (по Энр. Ферри):
«...так что король убит не вследствие хорошо обдуманного наме-
рения Гамлета (благодаря ему он, может быть, никогда не был бы
убит), а благодаря событиям, независимым от воли Гамлета».
В . У Энр. Ферри — недоразумения: 1) «Гамлет в своем пись-
ме к Офелии говорит о своем болезненном состоянии».— Ubi?
2) «Искусно придуманный план театрального представления для
разрешения знаменитого «быть или не быть?» — Sic! Впрочем, та-
кое понимание этих слов, как убить или нет,— встречается не раз.

 
Комментарии	557
Дополнительно взгляды Толстого и Вл. Соловьева. Критика
Л. Толстого имеет громадное отрицательное значение. Она убеди-
тельно заставляет пересмотреть учение о характере в трагедии
Шекспира и... сдать его в архив. В самом деле, не пора ли от-
казаться от упрощенного понимания шекспировских трагедий, как
«трагедий характера»? Разве не очевидно, что в это понятие не
укладывается ни одна почти трагедия. В той своей части, где от-
рицается «трагедия характера» в Гамлете, эти заметки совпадают
со взглядом Толстого и опираются на него. «Но ни на одном из
лиц Шекспира так поразительно не заметно его — не скажу не-
умение, но совершенное равнодушие к приданию характерности
своим лицам, как на Гамлете,— поступки и речи его не согласу-
ются...». Вл. Соловьев: «...все происходящее в мире, и в особенно-
сти в жизни человека, зависит, кроме своих наличных и очевид-
ных причин, еще от какой-то другой причинности, более глубокой
и многообъемлющей, но зато менее ясной. Если бы жизненная
связь всего существующего была проста, как дважды два — четы-
ре, то этим исключалось бы все фантастическое... Представление
жизни как чего-то простого, рассудительного и прозрачного, пре-
жде всего противоречит действительности, оно нереально. Ведь
было бы очень плохим реализмом утверждать, например, что под
видимой поверхностью земли, по которой мы ходим и ездим, не
скрывается ничего, кроме пустоты. Такого рода реализм был бы
разрушен всяким землетрясением (трагедией.— Л. В.) и всяким
вулканическим извержением, свидетельствующими, что под види-
мой земной поверхностью таятся действующие и, следовательно,
действительные силы... Существуют такие естественные наслоения
и глубины и в жизни человека... Мистическая глубина жизни
иногда близко подходит к житейской поверхности...» etc. Но сам
Вл. Соловьев не заметил этого «подземного» в «Гамлете». Он счи-
тал «Гамлета» трагедией характера, не видел в нем той «синтети-
ческой драмы» рока и характера, о которой говорит, но сам же
отмечает: «Подобно некоторым древним трагедиям, а также «Гам-
лету» Шекспира, эта драма не только кончается, но и начинается
катастрофой». Элементы древней трагедии — трагедии рока в «Гам-
лете» — отмечали многие: ср. «случайность, ход событий» etc. Эле-
менты эти должны усмотреть все критики, говорящие о характере
Гамлета (например, судьба остальных действующих лиц, Клавдия
вытекает уже из рока, из хода событий; Гамлет кем-то оберегается,
планы Клавдия рушатся, а ведь его характер решительный и сме-
лый), признающие фатальность событий, «случай», смысл которо-
го вообще нарушает всю философию трагедии характера (а ведь
«случай» неустраним из трагедии Шекспира!), катастрофа. Для
нас и это, подобно взгляду Толстого, ценно в отрицательном отно-
шении только. О «непроизвольности» катастрофы A. Mezieres гово-
рит: «Гамлет мстит, как может, не доходя до решительного дей-
ствия. Он желал бы, чтобы события пришли к развязке сами со-
бой, без его участия, и это так случается (курсив.— Л. В.). Он
отдается на произвол судьбы, предоставляет року разрешить во-
прос, и рок его разрешает. Действительно, в последней сцене все
возбуждает наше удивление, все неожиданно от начала до кон-
ца...»
142* к Фишер: «Уже пораженный насмерть, он совершает дело

 
558	Л. С. Выготский. Психология искусства
мести». Это удивительное обстоятельство недостаточно отмечено.
143* Occurents, по объяснению Стивенса: случаи, происшествия,
события. Lettsom толкует: «Передай ему это (голос предсмертный)
и все великие и малые события, приведшие к этому». Solicited
происходит от латинского глагола двигать, оттуда подвигнуть
(курсив.—Л, В.), побудить» (К. Р. вообще отказывается опреде-
лить смысл с точностью) — глубоко замечательное значение слов.
144* Гете различал две стороны в пьесе: «внутреннее отношение
лиц и событии» и «внешние отношения действующих лиц, их
передвижение... связь случайностей всякого рода». Вторая часть
фабулы (почти совпадает с нашим делением на две интриги) и ее
значение не были поняты Гете: он ее изменял, уродуя смысл пье-
сы: «Все это такие обстоятельства и случайности, которые, пожа-
луй, очень уместны в романе, но которые сильно вредят целости
всей пьесы, в которой ж без того уже герой действует без всякого
определенного плана, и могут быть поэтому отнесены к недостат-
кам ее».
145* Вл. Соловьев (Соловьев Вл. Жизненная драма Платона.—
Соб. соч. в 10-ти т., т. 9. Спб., 1897), сравнивая Гамлета с Оресте-
ей — трагедию характера с трагедией рока,— говорит о синтети-
ческой драме — внешней необходимости и глубокой индивидуаль-
ности, которой он не знает в поэзии, но видит в жизненной драме
Платона. Но ведь в «Гамлете» и есть эта «синтетическая драма».
К. Фишер считает ее «самой образцовой трагедией характера. Вся
фабула изменена и обработана так, что ход ее событий развива-
ется в чисто характерных образах, действиях и речах». Гораздо
проще и непосредственнее, художественно-правдивее уловил Тол-
стой (о Шекспире и драме) в Гамлете отсутствие характера. Его
взгляд глубоко верен в этой части и очень важен для этюда по-
лярностью: пусть два полюса противоположны, они определяют
друг друга, они на одной оси. Говоря о нехарактерности Гамлета,
он объясняет, как Шекспир героя легенды превратил в свой «фо-
нограф», заставляя высказывать свои мысли (сонеты): «В легенде
личность Гамлета понята... Но Шекспир... уничтожает все то, что
поставляет характер Гамлета и легенды. Гамлет во все продолже-
ние драмы делает не то, что ему может хотеться, а то, что
нужно автору (не автору, а трагедии — в этом вся разница: в первом
случае нехудожественно, во втором — высшая художественность). Нет
никакой возможности найти какое-либо объяснение поступкам и
речам Гамлета и потому никакой возможности приписать ему ка-
кой бы то ни было характер (курсив.— Л. В.). Шекспир не сумел,
да и не хотел (это главное!—Л. В.) придать никакого характера
Гамлету». Гете: «Хотя в пьесе ничего не отступает от предначер-
танного плана, но герой не следует никакому определенному пла-
ну... Пьеса имеет определенный план, и никогда не было в замы-
слах поэтов более великого плана». В этой удивительной форму-
ле— о плане пьесы, а не героя — все. Вл. Соловьев говорит о ми-
стическом в искусстве: «...ярких, осязательных и, так сказать,
членораздельных явлений сверхъестественного... не бывает. Здесь
все подернуто как-то неуловимо колеблющимся туманом, который
во всем дает себя чувствовать, но ни в чем, не обособляется... То,
что идет «оттуда», можно сравнить с такой нитью, неуловимо
вплетенной во всю ткань жизни и повсюду мелькающей для вни-

 
Комментарии	559
мательного взгляда, способного отличить ее в грубом узоре внеш-
ней причинности, с которой эта тонкая нить всегда или почти
всегда сливается для взгляда невнимательного». Отсюда два вы-
вода для художественного воплощения мистического: оно не долж-
до сваливаться с неба, а входить в общую ткань произведения:
воспроизводить его — неуловимо и неопределенно (т. 2, с. 171—175).
То же — т. 9, предисловие к «Упырю»: о мистической глубине
жизни («подземное»), иной, роковой связи событий и явлений.
Это как нельзя лучше подходит к «Гамлету». Вплетение мисти-
ческой нити ср. у Достоевского («Идиот», «Братья Карамазовы»
и др.) —- подозрения, предчувствия, тревога, прозрения, совпаде-
ния, сны, бред — мистическая пить фабулы. В «Идиоте»: «Мы
чувствуем, что должны ограничиться простым изложением фактов,
по возможности без особых объяснений и по весьма простой при-
чине: потому что сами во многих случаях затрудняемся объяснить
происшедшее».
К. Фишер говорит о «пессимистической черте, которая там
господствует... и в качестве идеи возвышается над целым произве-
дением, подобно хору древних» («второй смысл»?). Но в Гамлете
эта черта проявляется (сливается) в нем одном, в его характере.
О трагедии он говорит: «Тут, по-видимому, властвует темная и
загадочная сила, перед которой мы охватываемся таким же тя-
желым страхом, каким проникнут Гамлет при появлении приз-
рака». Он обращается к этой силе словами Гамлета к Тени, то
есть признает ее потусторонней (вспомним слова Гамлета beyond
etc.),—не противоречит ли это всему его толкованию пьесы, по
которому все причины — здесь. Откуда эта темная и загадочная
сила, к которой обращаются с такими словами в самой образцо-
вой трагедии характера? «Гамлет» — мистическая трагедия, это в
конце концов чувствуют все как нерастворившийся в их толкова-
нии осадок, сгусток, состав трагедии.
146 «мистическая трагедия».— Мистическую интерпретацию
Гамлета пытается соединить с теорией архетипов Орнстейн в ра-
боте, где вместе с тем признается отражение «больного общества»
в трагедии: Ornstein R. The Mystery of Hamlet Notes toward an
archetypal solution.— In.: Hamlet enter critic, ed. by C. Sacks and
E. Wban. New York, I960, p. 198—199.
147 «религиозности трагедии».—Критику новейших работ, в
которых дается интерпретация «Гамлета» как религиозной пьесы,
см. в статье: Аникст А, А. Современное шекспироведение на Запа-
де.— В кн.: Современное искусствознание за рубежом. М., 1964,
с. 183—184. Помимо работ, названных в указанной статье Аникста,
ср. книги, построенные на сопоставлении «Гамлета» (интерпрети-
руемого как религиозная драма) с греческой трагедией: Alexan-
der P. Hamlet. Father and son. Oxford, 1955; Kittc H. D. Form and
meaning in drama. London, I960 (за концепцией последней книги,
где развитие действия в «Гамлете» поднимается как последова-
тельное осуществление зла, следует и автор брошюры: Kirschba-
um L. Two lectures on Shakespeare. In defense of Guildernstern and
Rosenkranz. Oxford, 1961).
148* Ср. учение о вине Шопенгауэра: первородный грех. Каль-
дерон:
 
560	Л. С. Выготский. Психология искусства
«Величайшая вина человека
В том, что родился он».
Эту вину свою — вину жизни, вину рождения — чувствуем мы
в «Гамлете», как Клавдий в «Убийстве Гонзаго» — свою.
149«осталъное —молчание».— Относительно роли «молчания» в
«Гамлете» см. в особенности: Jaspers /С. Uber das Tragische, Von
der Warheit. Mffnchen, 1947, S. 940—949; Eppelsheimer R. Tragik und
Metamorphose. Munchen, 1958 (последняя книга может представить
интерес и в свете идей, развиваемых в «Психологии искусства»,
так как в ней проблема «Гамлета» рассматривается с точки зрения
теории катарсиса).
150 «говорит Ставрогин».— Сравнение Гамлета со Ставрогиным,
намеченное Выготским, предлагается в исследовании: Knight G. W.
The Embassy of Death.— In.: Discussion of Hamlet, ed, by J. C. Le-
venson, Boston, 1960, p. 61.
 
 [Весь Текст]
Страница: из 324
 <<-