следней мистической глубины в Гамлете, свел
его на трагедию Ивана Карамазова, трагедию скептика, хотя под-
черкнутые слова и намекают на мистика. Главный недостаток
взгляда в том, что из Гамлета-скептика никак нельзя вывести фа-
булы его трагедии, его поступков. Интересно то, что даже при
правильном понимании роли Тени трагедия необязательно вовсе
подвергается нашему толкованию.
113* Мережковский говорит: «Великие поэты прошлых веков,
изображая страсти сердца, оставляли без внимания страсти ума,
как бы считая их предметом невозможным для художественного
изображения. Если Фауст и Гамлет нам ближе всех героев, пото-
му что они больше всех мыслят, то все-таки они меньше чувству-
ют, меньше действуют именно потому, что больше мыслят. И все-
таки трагедия Гамлета и Фауста заключается в неразрешимом
для них противоречии страстного сердца и бесстрастной мысли,
но не возможна ли трагедия мысленной страсти и страстной мыс-
ли? Не принадлежит ли именно этой трагедии будущее?» По мне-
нию Мережковского, Достоевский приблизился к ней первый. Что
касается Фауста, то до известной степени эти слова справедливы:
это герой (и трагедия) мысли. А Горнфельд мимоходом говорит
о нем, что Фауст «полон рациональных элементов и как бы напи-
сан a these». Но к Гамлету эти слова неприложимы (Мережков-
ский видит в нем, как и многие критики, героя мысли; эта точка
зрения отпадает сама собой при развиваемом здесь взгляде на
Гамлета). Гамлет — именно «страстно мыслит». Это роднит его с
героями Достоевского. Мы уже говорили, что сближение Гамлета
с героями Тургенева могло быть вызвано пониманием его траге-
дии как безволия, вызванного нерешительностью и рефлексией;

 
Комментарии	545
иное понимание, развиваемое здесь, отмечает это сближение и
вызывает совершенно иное с Достоевским. Их сближает (Шекспи-
ра и Достоевского) общая им обоим стихия трагического, удиви-
тельное соединение реального и мистического. Родственность их
(и Гамлета с героями Достоевского) — тема глубокая и совершен-
но особая. Ср., как мысль только отражает ощущение, скрытое за
ней. Достоевский («Братья Карамазовы») — Иван Федорович, из-
лагая «идеи» Алеше, как бы только рассуждает, мыслит, говорит:
«У меня как-то голова болит, и мне грустно» (с. 282). Кстати,
здесь же (внешне) Иван поминает Гамлета: «Как Полоний обора-
чивает словечки». О мысли-ощущении (Смирнов А. Творец душ.—
«Летопись», 1916, апр.): «У Шекспира даже самые отвлеченные
мысли, как, например, в «Гамлете», облечены в форму чувств».
К чувству смерти у Гамлета — Шопенгауэр: «Никто не имеет дей-
ствительного, живого убеждения в неизбежности своей смерти, ибо
иначе не было бы большого различия между его настроением и
настроением человека, приговоренного к смертной казни. Напро-
тив, каждый хотя познает такую необходимость абстрактно и
теоретически, но отлагает ее в сторону, как другие теоретические
истины, которые, однако, па практике не приложимы,— нисколько
не воспринимая их в свое живое сознание». Гамлет не таков, он
применил на практике эту истину. Л. Толстой (Предисловие к
дневнику Амиеля): «Мы все приговорены к смерти, и казнь ца-
нга только отсрочка». Вот что скрыто за всей легендой о «вели-
ком инквизиторе». Сцену на кладбище — ср. с Дмитрием Карама-
зовым — состояние «порожной» грусти. Прокурор (Ипполит Ки-
риллович) говорит о современных ему молодых людях, которые
«застреливаются без малейших Гамлетовых вопросов о том: «Что
будет там?» — и т. д. (с. 283). Дальше, говоря о том, что Дмитрий
Карамазов все хотел прикрыть самоубийством: «Я не знаю, думал
ли в ту минуту Карамазов, что будет там, и может ли Карамазов
по-гамлетовски думать