ственные деяния). — Ред.
 
362	Л. С. Выготский. Психология искусства
шими подробностями должен рассказать Горацио. Он
ничего не знает, он созерцатель только трагедии, он рас-
скажет ее фабулу, ее события. Мы знаем, что он расска-
жет:
Я всенародно расскажу про все
Случившееся. Расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах,
Превратностях, убийствах по ошибке,
Наказанном двуличье и к концу —
О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников. Вот что имею я
Поведать вам (V, 2).
То есть опять-таки фабулу трагедии. Итак, трагедия как
бы не заканчивается вовсе; в конце она как бы замыка-
ет круг, возвращаясь снова ко всему тому, что сейчас
только прошло перед зрителем на сцене,— только на
этот раз уже в рассказе, но только в пересказе ее фа-
булы. Крут замкнут: непонятная трагедия, заполненная
нагромождением непонятных и неестественных собы-
тий («кровавых...» и т. д.), так и останется непонятной
в рассказе Горацио. А ее второй смысл, который мог
бы рассказать уже умерший Гамлет, ибо в его душе
совершилось все это, этот второй смысл не рассказан,
не дан в пьесе, унесен в могилу.
Что это за второй смысл пьесы, который унесен Гам-
летом в могилу и который открылся и ему только тогда,
когда он стоял уже в могиле? Что рассказал бы Гамлет,
если бы он имел время, нам — бледным и дрожащим
зрителям трагической катастрофы?
Трагедия в его посмертных словах явно распадается
па две части: одна — это сама трагедия, ее «слова, сло-
ва, слова», ее рассказ (Горацио), и другая — это
остальное, что есть молчание. Что же это остальное, что
есть молчание?
В этом все.
Этот «второй смысл» трагедии, это «остальное», то,
что в пьесе не рассказано, то, что в пьесе не дано, а
возникает из нее, — что бы это ни было, то есть в чем
бы ни заключалась его сущность, — ясно, что оно одно
может объяснить «неестественный» рассказ Горацио,
первую часть трагедии, ее «слова, слова, слова». Это
«остальное» — есть тот корень (пусть иррациональ-
ный,— смысл этого «остального», конечно, нельзя рас-
крыть в идеях, в логических понятиях, он— потусторр-

 
Приложение	363
пен, он — замогильный; остальное — молчание), кото-
рый разрешает уравнение. Понять трагедию Шекспира
(рассказ Горацио) можно, только подставив под ее
«слова, слова, слова» — «остальное — молчание».
Этот «второй смысл», как я уже сказал, не дан в
пьесе, не рассказан в ней, трагедия замыкается в круг,
переходя в рассказ Горацио.
Между тем он необходим для разрешения проблемы
трагедии, для понимания ее рассказа. И вот, этот второй
смысл все же дан в пьесе, он заключается в самой тра-
гедии, как корень уравнения дан в уравнении, сущест-
вует в нем, даже если он иррационален, то есть невы-
разим и не существует сам по себе, вне уравнения, но
в нем он дан. Этот «смысл» дан в самой трагедии или,
вернее, существует в ней, в ходе ее действия, в ее тоне,
в ее словах. Вот почему она движется все время в мол-
чании. Это — подпочвенная основа ее, трагический источ-
ник.
Вот почему в дальнейших строках, навеянных глу-
боким ощущением этого «второго смысла» трагедии, не
будет прямо о нем сказано ни слова. Надо только на-
щупать его в самой пьесе, нащупать ее подпочвенные,
трагические источники87*. И только.
Можно, конечно, и прямо говорить об этом «втором
смысле», но это уже тема особая, требующая особого
подхода, тема, так сказать, мистическая, потусторонняя
(как и сам «смысл»), метафизическая, допускающая к
себе только отношение религиозное и выходящая за пре-
делы художественного восприятия трагедии.
Здесь же нас занимает этот «второй смысл» лишь в
ограниченных пределах трагедии, в замкнутом кругу ее
«слов». Надо его нащупать только в ее словах.
Поэтому от синтетического впечатления всей траге-
дии, которому посвящена эта глава, которое дает только
туман настроения для восприятия, только канву, па ко-
торой трагедия вышьет свои причудливые узоры, надо
перейти к аналитическому рассмотрению ее составных
частей — отдельных действующих лиц, их положений, ре-
чей, характеров, судеб. Здесь представляется нам наи-
более целесообразным паралл