подобному себе. В самом слове "рас-судок" этимо¬логически заключена 
способность "судить", "входить в соглашение", иными словами - существование 
высоко ценимых социальных связей между всеми ра¬зумными существами. Для Канта 
совершенно ясно и самоочевидно то, что для этолога нуждается в разъяснении: тот 
факт, что человек не хочет вредить другому. Великий философ предполагает здесь 
очевидным нечто, требующее объяснения, и это - хотя и вносит некоторую 
непоследовательность в вели¬кий ход его мыслей - делает его учение более 
приемлемым для биолога. Тут появляется небольшая лазейка, через которую в 
изумительное здание его умозаключений - чисто рациональных - может пробраться 
чувство; иными словами - инстинктивная мотивация. Кант и сам не верил, что 
человек удерживается от каких-либо действий, к которым его побуждают 
естествен¬ные склонности, чисто разумным пониманием логического противоречия в 
нормах его поступков. Совершенно очевидно, что необходим еще и эмоцио¬нальный 
фактор, чтобы преобразовать некое чисто рассудочное осознание в императив или в 
запрет. Если мы уберем из нашего жизненного опыта эмоци¬ональное чувство 
ценности - скажем, ценности различных ступеней эволю-
1 "Господи, Господи, зачем оставил меня?" - последние слова Христа; арамейская 
вставка в греческом и прочих текстах Евангелия.
ции, - если для нас не будут представлять никакой ценности человек, 
человеческая жизнь и человечество в целом, то самый безукоризненный ап¬парат 
нашего интеллекта останется мертвой машиной без мотора. Сам по се¬бе он в 
состоянии лишь дать нам средство к достижению каким-то образом поставленной 
цели; но не может ни определить эту цель, ни отдать приказ к ее достижению. 
Если бы мы были нигилистами типа Мефистофеля и считали бы, что "нет в мире вещи,
 стоящей пощады", - мы могли бы нажать пусковую кнопку водородной бомбы, и это 
никак бы не противоречило нормам нашего разумного поведения.
Только ощущение ценности, только чувство присваивает знак "плюс" или "минус" 
ответу на наш "категорический самовопрос" и превращает его в им¬ператив или в 
запрет. Так что и тот, и другой вытекают не из рассудка, а из прорывов той тьмы,
 в которую наше сознание не проникает. В этих сло¬ях, лишь косвенно доступных 
человеческому разуму, унаследованное и усво¬енное образуют в высшей степени 
сложную структуру, которая не только состоит в теснейшем родстве с такой же 
структурой высших животных, но в значительной своей части попросту ей идентична.
 По существу, наша отлич¬на от той лишь постольку, поскольку у человека в 
усвоенное входит культурная традиция. Из структуры этих взаимодействий, 
протекающих почти исключительно в подсознании, вырастают побуждения ко всем 
нашим поступ¬кам, в том числе и к тем, которые сильнейшим образом подчинены 
управле¬нию нашего самовопрошающего разума.
Так возникают любовь и дружба, все теплые чувства, понятие красоты, стремление 
к художественному творчеству и к научному познанию. Человек, избавленный от 
всего так сказать "животного", лишенный подсознательных стремлений, человек как 
чисто разумное существо был бы отнюдь не анге¬лом, скорее наоборот!
Однако нетрудно понять, каким образом могло утвердиться мнение, будто все 
хорошее - и только хорошее, - что служит человеческому сообществу, обязано 
своим существованием морали, а все "эгоистичные" мотивы челове¬ческого 
поведения, которые не согласуются с социальными требованиями, вырастают из 
"животных" инстинктов. Если человек задаст себе категори¬ческий вопрос Канта:" 
Могу ли я норму своего поведения возвысить до уровня естественного закона или 
при этом возникло бы нечто, противореча¬щее разуму?" - то все поведение, в том 
числе и инстинктивное, окажется в высшей степени разумным; при условии, что оно 
выполняет задачи сохране¬ния вида, ради которых было создано Великими 
Конструкторами эволюции. Противоразумное возникает лишь в случае нарушения 
какого-либо инстинкта. Отыскать это нарушение - задача категорического вопроса, 
а компенсиро¬вать - категорического императива. Если инстинкты действуют 
правильно, "по замыслу конструкторов", вопрос к себе не сможет отличить их от 
Ра¬зумного. В этом случае вопрос: "Могу ли я возвысить норму моих поступков до 
уровня естественного закона?" - имеет бесспорно положительный ответ, ибо эта 
норма уже сама является таким законом!
Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исс¬ледует 
норму своего поступка и находит, что она - будучи возвышена до естественного 
закона - звучала бы примерно так: "Когда взрослый самец Нолю 5ар1еп8 видит, что 
жизни детеныша его вида угрожает опасность, от которой он может его спасти, - 
он это делает". Находится такая абстрак¬ция в каком-либо противоречии с 
разумом?
Конечно же, нет! Спаситель может похлопать себя по плечу и гордиться тем, как 
разумно и морально он себя вел. Если бы он на самом деле занял¬ся этими 
рассуждениями, ребенок давно бы уже утонул, прежде чем он прыг¬нул бы в воду. 
Однако человек - по крайней мере принадлежащий нашей за¬падной культуре - 
крайне неохотно узнает, что действовал он чисто инс¬тинктивно, что каждый 
павиан в аналогичной ситуации сделал бы то же са¬мое.
Древняя китайская мудрость гласит, что не все люди есть в зверях, но все звери 
есть в людях. Однако из этого вовсе не следует, что этот "зверь в человеке" с 
самого начала являет собой нечто злое и опасное, по возможности подлежащее 
искоренению. Существует одна человеческая реак¬ция, в которой лучше всего 
проявляется, насколько необходимо может быть безусловно "животное" поведение, 
унаследованное от антропоидных предков, причем именно для поступков, которые не 
только считаются сугубо челове¬ческими и высокоморальными, но и на самом деле 
являются таковыми. Эта реакция - так называемое воодушевление. Уже само 
название, которое соз¬дал для нее немецкий язык, подчеркивает, что человеком 
овладевает нечто очень высокое, сугубо человеческое, а именно - дух. Греческое 
слово "