Агрессия 
Конрад Лоренц (1903-1989) - выдающийся австрийский ученый, лауреат Нобелевской 
премии, один из основоположников этологии, науки о поведении животных.
В данной книге автор прослеживает очень интересные аналогии в поведе¬нии 
различных видов позвоночных и вида Homo sapiens, именно поэтому кни¬га 
публикуется в серии "Библиотека зарубежной психологии".
Утверждая, что агрессивность является врожденным, инстинктивно обус¬ловленным 
свойством всех высших животных - и доказывая это на множестве убедительных 
примеров, - автор подводит к выводу; "Есть веские основания считать 
внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая гро¬зит 
человечеству в современных условиях культурноисторического и технического 
развития." На русском языке публиковались книги К. Лоренца: "Кольцо царя 
Соломона", "Человек находит друга", "Год серого гуся". 
КОНРАД ЛОРЕНЦ 
АГРЕССИЯ
(так называемое "зло") 
Перевод с немецкого Г. Ф. Швейника

 
ОГЛАВЛЕНИЕ 
Предисловие... 5 1. Пролог в море... 10 2. Продолжение в лаборато¬рии... 19 3. 
Для чего нужна агрессия... 30 4. Спонтанность агрессии... 56 5. Привычка, 
церемония и волшебство... 63 6. Великий Парламент Инс¬тинктов... 91 7. 
Поведенческие аналогии морали... 114 8. Анонимная стая... 144 9. Сообщество без 
любви... 154 10. Крысы... 161 11. Союз... 169 12. Проповедь смирения... 218 13. 
Се человек... 233 14. Надеюсь и верю... 257 

Жене моей посвящается 
ПРЕДИСЛОВИЕ 
Один мой друг, взявший на себя труд критически прочитать рукопись этой книги, 
писал мне, добравшись до ее середины: "Вот уже вторую главу подряд я читаю с 
захватывающим интересом, но и с возрастающим чувством неуверенности. Почему? 
Потому что не вижу четко их связи с целым. Тут ты должен мне помочь". Критика 
была вполне справедлива; и это предисловие написано для того, чтобы с самого 
начала разъяснить читателю, с какой целью написана вся книга и в какой связи с 
этой целью находятся от¬дельные главы.
В книге речь идет об агрессии, то есть об инстинкте борьбы, направ¬ленном 
против собратьев по виду, у животных и у человека. Решение напи¬сать ее 
возникло в результате случайного совпадения двух обстоятельств. Я был в 
Соединенных Штатах. Во-первых, для того, чтобы читать психоло¬гам, 
психоаналитикам и психиатрам лекции о сравнительной этологии и фи¬зиологии 
поведения, а во-вторых, чтобы проверить в естественных условиях на коралловых 
рифах у побережья Флориды гипотезу о боевом поведении не¬которых рыб и о 
функции их окраски для сохранения вида, - гипотезу, построенную на аквариумных 
наблюдениях. В американских клиниках мне впервые довелось разговаривать с 
психоаналитиками, для которых учение Фрейда было не догмой, а рабочей гипотезой,
 как и должно быть в любой науке. При таком подходе стало понятно многое из 
того, что прежде вызы¬вало у меня возражения из-за чрезмерной смелости теорий 
Зигмунда Фрейда. В дискуссиях по поводу его учения об инстинктах выявились 
неожиданные совпадения результатов психоанализа и физиологии поведения. 
Совпадения существенные как раз потому, что эти дисциплины различаются и 
постанов¬кой вопросов, и методами исследования, и - главное - базисом индукции.
Я ожидал непреодолимых разногласий по поводу понятия "инстинкт смер¬ти", 
который - согласно одной из теорий Фрейда - противостоит всем 
жиз¬неутверждающим инстинктам как разрушительное начало. Это гипотеза, чуж¬дая 
биологии, с точки зрения этолога является не только ненужной, но и неверной. 
Агрессия, проявления которой часто отождествляются с проявле¬ниями "инстинкта 
смерти", - это такой же инстинкт, как и все остальные, и в естественных 
условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида. У человека, который 
собственным трудом слишком быстро изменил ус¬ловия своей жизни, агрессивный 
инстинкт часто приводит к губительным последствиям; но аналогично - хотя не 
столь драматично - обстоит дело и с другими инстинктами. Начав отстаивать свою 
точку зрения перед друзьями-психоаналитиками, я неожиданно оказался в положении 
человека, который ломится в открытую дверь. На примерах множества цитат из 
статей Фрейда они показали мне, как мало он сам полагался на свою 
дуалистичес¬кую гипотезу инстинкта смерти, которая ему - подлинному монисту и 
меха¬нистически мыслящему исследователю - должна была быть принципиально 
чуж¬дой.
Вскоре после того я изучал в естественных условиях теплого моря ко¬ралловых рыб,
 в отношении которых значение агрессии для сохранения вида не вызывает сомнений,
 - и тогда мне захотелось написать эту книгу. Это¬логия знает теперь так много 
о естественной истории агрессии, что уже позволительно говорить о причинах 
некоторых нарушений этого инстинкта у человека. Понять причину болезни - еще не 
значит найти эффективный спо¬соб ее лечения, однако такое понимание является 
одной из предпосылок те¬рапии.
Я чувствую, что мои литературные способности недостаточны для выпол¬нения 
стоящей передо мной задачи.
Почти невозможно описать словами, как работает система, в которой каждый 
элемент находится в сложных причинных взаимосвязях со всеми ос¬тальными. Даже 
если объяснять устройство автомобильного мотора - и то не знаешь, с чего начать.
 Потому что невозможно усвоить информацию о работе коленчатого вала, не имея 
понятия о шатунах, поршнях, цилиндрах, клапа¬нах... и т.д., и т.д.
Отдельные элементы общей системы можно понять лишь в их взаимо¬действии, иначе 
вообще ничего понять нельзя.
И чем сложнее система - тем труднее ее исследовать и объяснить; между тем 
структура взаимодействий инстинктивных и социально-обусловленных способов 
поведения, составляющих общественную жизнь человека, несомненно является 
сложнейшей системой, какую мы только знаем на Земле. Чтобы разъяснить те 
немногие причинные связи, которые я могу - как мне кажется
- проследить в этом лабиринте взаимодействий, мне волейневолей приходит¬ся 
начинать издалека. К счастью, все наблюдаемые факты сами по себе ин¬тересны. 
Можно надеяться, что схватки коралловых рыб из-за охотничьих участков, 
инстинкты и сдерживающие начала у общественных животных, напо¬минающие 
человеческую мораль, бесчувственная семейная и общественная жизнь кваквы, 
ужасающие массовые побоища серых крыс и другие порази¬тельные образцы поведения 
животных удержат внимание читателя до тех пор, пока он подойдет к пониманию 
глубинных взаимосвязей.
Я стараюсь подвести его к этому, по возможности, точно тем же путем, каким шел 
я сам, и делаю это из принципиальных соображений. Индуктивное естествознание 
всегда начинается с непредвзятого наблюдения отдельных фактов; и уже от них 
переходит к абстрагированию общих закономерностей, которым все эти факты 
подчиняются. В большинстве учебников, ради крат¬кости и большей доступности, 
идут по обратному пути и предпосылают "спе¬циальной части" - "общую". При этом 
изложение выигрывает в смысле обоз¬римости предмета, но проигрывает в 
убедительности. Легко и просто снача¬ла сочинить некую теорию, а затем 
"подкрепить" ее фактами; ибо природа настолько многообразна, что если 
хорошенько поискать - можно найти убе¬дительные с виду примеры, подкрепляющие 
даже самую бессмысленную гипоте¬зу.
Моя книга лишь тогда будет по-настоящему убедительна, если читатель - на основе 
фактов, которые я ему опишу, - сам придет к тем же выводам, к каким пришел я.
Но я не могу требовать, чтобы он безоглядно двинулся по столь тернис¬тому пути, 
потому составлю здесь своего рода путеводитель, описав вкрат¬це содержание глав.

В двух первых главах я начинаю с описания простых наблюдений типичных форм 
агрессивного поведения; затем в третьей главе перехожу к его значе¬нию для 
сохранения вида, а в четвертой говорю о физиологии инстинктивных проявлений 
вообще и агрессивных в частности - достаточно для того, чтобы стала ясной 
спонтанность их неудержимых, ритмически повторяющихся проры¬вов. В пятой главе 
я разъясняю процесс ритуализации и обособления новых инстинктивных побуждений, 
возникающих в ходе этого процесса, - разъясняю в той мере, насколько это нужно 
в дальнейшем для понимания роли этих но¬вых инстинктов в сдерживании агрессии. 
Той же цели служит шестая глава, в которой дан общий обзор системы 
взаимодействий разных инстинктивных побуждений. В седьмой главе будет на 
конкретных примерах показано, какие механизмы "изобрела" эволюция, чтобы 
направить агрессию в безопасное русло, какую роль при выполнении этой задачи 
играет ритуал, и насколько похожи возникающие при этом формы поведения на те, 
которые у человека диктуются ответственной моралью. Эти главы создают 
предпосылки для того, чтобы можно было понять функционирование четырех очень 
разных типов об¬щественной организации. Первый тип - это анонимная стая, 
свободная от какой-либо агрессивности, но в то же время лишенная и личного 
самосозна¬ния, и общности отдельных особей.
Второй тип - семейная и общественная жизнь, основанная лишь на ло¬кальной 
структуре защищаемых участков, как у кваквы и других птиц, гнез¬дящихся 
колониями.
Третий тип - гигантская семья крыс, члены которой не различают друг друга лично,
 но узнают по родственному запаху и проявляют друг к другу образцовую 
лояльность; однако с любой крысой, принадлежащей к другой семье, они сражаются 
с ожесточеннейшей партийной ненавистью. И наконец, четвертый вид общественной 
организации - это такой, в котором узы личной любви и дружбы не позволяют 
членам сообщества бороться и вредить друг другу. Эта форма сообщества, во 
многом аналогичного человеческому, под¬робно описана на примере серых гусей.
Надо полагать, что после всего сказанного в первых одиннадцати главах я смогу 
объяснить причины ряда нарушений инстинкта агрессии у человека, 12-я глава - 
"Проповедь смирения" - должна создать для этого новые пред¬посылки, устранив 
определенное внутреннее сопротивление, мешающее многим людям увидеть самих себя 
как частицу Вселенной и признать, что их собственное поведение тоже подчинено 
законам природы. Это сопротивление заложено, во-первых, в отрицательном 
отношении к понятию причинности, которое кажется противоречащим свободной воле, 
а во-вторых, в духовном чванстве человека. 13-я глава имеет целью объективно 
показать современ¬ное состояние человечества, примерно так, как увидел бы его, 
скажем, би¬олог-марсианин. В 14-й главе я пытаюсь предложить возможные меры 
против тех нарушений инстинкта агрессии, причины которых мне кажутся уже 
понят¬ными. 
1. ПРОЛОГ В МОРЕ 
Послушай, малый! В море средь движенья
Начни далекий путь свой становленья.
Довольствуйся простым, как тварь морей,
Глотай других, слабейших, и жирей,
Успешно отъедайся, благоденствуй,
И постепенно вид свой совершенствуй.
Гете 
Давний сон - полет - стал явью: я невесомо парю в невидимой среде и легко 
скольжу над залитой солнцем равниной. При этом двигаюсь не так, как посчитал бы 
приличным человек, обывательски обеспокоенный приличия¬ми, - животом вперед и 
головой кверху, - а в положении, освященном древ¬ним обычаем всех позвоночных: 
спиною к небу и головой вперед. Если хочу посмотреть вперед - приходится 
выгибать шею, и это неудобство напомина¬ет, что я, в сущности, обитатель 
другого мира. Впрочем, я этого и не хо¬чу или хочу очень редко; как и подобает 
исследователю земли, я смотрю по большей части вниз, на то, что происходит подо 
мной.
"Но там внизу ужасно, и человек не должен искушать Богов - и никогда не должен 
стремиться увидеть то, что они милостиво укрывают ночью и мра¬ком". Но раз уж 
они этого не делают, раз уж они - совсем наоборот - по¬сылают благодатные лучи 
южного солнца, чтобы одарить животных и растения всеми красками спектра, - 
человек непременно должен стремиться проник¬нуть туда, и я это советую каждому, 
хотя бы раз в жизни, пока не слишком стар. Для этого человеку нужны лишь маска 
и дыхательная трубка - в край¬нем случае, если он уж очень важный, еще пара 
резиновых ласт, - ну и деньги на дорогу к Средиземному морю или к Адриатике, 
если только попут¬ный ветер не занесет его еще дальше на юг.
С изысканной небрежностью пошевеливая плавниками, я скольжу над ска¬зочным 
ландшафтом. Это не настоящие коралловые рифы с их буйно расчлененным рельефом 
живых гор и ущелий, а менее впечатляющая, но отнюдь не менее заселенная 
поверхность дна возле берега одного из тех островков, сложенных коралловым 
известня¬ком, - так называемых Кейз, - которые длинной цепью примыкают к южной 
оконечности полуострова Флорида. На дне из коралловой гальки повсюду си¬дят 
диковинные полушария кораллов-мозговиков, несколько реже - пышно разветвленные 
кусты ветвистых кораллов, развеваются султаны роговых ко¬раллов, или горгоний, 
а между ними - чего не увидишь на настоящем корал¬ловом рифе дальше в океане - 
колышутся водоросли, коричневые, красные и желтые. На большом расстоянии друг 
от друга стоят громадные губки, тол¬щиной в обхват и высотой со стол, 
некрасивой, но правильной формы, слов¬но сделанные человеческими руками. 
Безжизненного каменистого дна не вид¬но нигде: все пространство вокруг 
заполнено густой порослью мшанок, гид¬рополипов и губок; фиолетовые и 
оранжево-красные виды покрывают дно большими пятнами, и о многих из этих 
пестрых бугристых покрывал я даже не знаю - животные это или растения.
Не прилагая усилий, я выплываю постепенно на все меньшую глубину; ко¬раллов 
становится меньше, зато растений больше. Подо мной расстилаются обширные леса 
очаровательных водорослей, имеющих ту же форму и те же пропорции, что 
африканская зонтичная акация; и это сходство прямо-таки навязывает иллюзию, 
будто я парю не над коралловым атлантическим дном на высоте человеческого роста,
 а в сотни раз выше - над эфиопской саванной. Подо мной уплывают вдаль широкие 
поля морской травы - у карликовой травы и поля поменьше, - и когда воды подо 
мною остается чуть больше метра - при взгляде вперед я вижу длинную, темную, 
неровную стену, которая прос¬тирается влево и вправо, насколько хватает глаз, и 
без остатка заполняет промежуток между освещенным дном и зеркалом водной 
поверхности. Это - многозначительная граница между морем и сушей, берег Лигнум 
Витэ Кэй, Острова Древа Жизни.
Вокруг становится гораздо больше рыб. Они десятками разлетаются подо мной, и 
это снова напоминает аэроснимки из Африки, где стада диких жи¬вотных 
разбегаются во все стороны перед тенью самолета. Рядом, над гус¬тыми лугами 
взморника, забавные толстые рыбы-шары разительно напоминают куропаток, которые 
вспархивают над полем из-под колосьев, чтобы, проле¬тев немного, нырнуть в них 
обратно. Другие рыбы поступают наоборот - прячутся в водоросли прямо под собою, 
едва я приближаюсь. Многие из них самых невероятных расцветок, но при всей 
пестроте их краски сочетаются безукоризненно. Толстый "дикобраз" с 
изумительными дьявольскими рожками над ультрамариновыми глазами лежит совсем 
спокойно, осклабившись, я ему ничего плохого не сделал.
А вот мне один из его родни сделал: за несколько дней до того я неос¬торожно 
взял такую рыбку (американцы называют ее "шипастый коробок"), и она - своим 
попугайским клювом из двух зубов, растущих друг другу навстречу и острых как 
бритвы, - без труда отщипнула у меня с пальца по¬рядочный кусок кожи. Я ныряю к 
только что замеченному экземпляру - на¬дежным, экономным способом пасущейся на 
мелководье утки, подняв над во¬дой заднюю часть, - осторожно хватаю этого 
малого и поднимаюсь с ним на¬верх. Сначала он пробует кусаться, но вскоре 
осознает серьезность поло¬жения и начинает себя накачивать. Рукой я отчетливо 
ощущаю, как "работа¬ет поршень" маленького насоса - глотательных мышц рыбы. 
Когда она дости¬гает предела упругости своей кожи и превращается у меня на 
ладони в туго надутый шар с торчащими во все стороны шипами - я отпускаю ее и 
забавля¬юсь потешной торопливостью, с какой она выплевывает лишнюю воду и 
исче¬зает в морской траве.
Затем я поворачиваюсь к стене, отделяющей здесь море от суши. С пер¬вого 
взгляда можно подумать, что она из туфа - так причудливо изъедена ее 
поверхность, столько пустот смотрят на меня, черных и бездонных, словно 
глазницы черепов. На самом же деле эта скала - скелет, остаток доледникового 
кораллового рифа, погибшего во время сангаммонского оледе¬нения, оказавшись над 
уровнем моря. Вся скала состоит из останков корал¬лов тех же видов, какие живут 
и сегодня; среди этих останков - раковины моллюсков, живые сородичи которых и 
сейчас населяют эти воды. Здесь мы находимся сразу на двух рифах:
на старом, который мертв уже десятки тысяч лет, и на новом, растущем на трупе 
старого. Кораллы - как и цивилизации - растут обычно на скеле¬тах своих 
предшественников.
Я плыву к изъеденной стене, а потом вдоль нее, пока не нахожу удоб¬ный, не 
слишком острый выступ, за который можно ухватиться рукой, чтобы встать возле 
него на якорь. В дивной невесомости, в идеальной прохладе, но не в холоде, 
словно гость в сказочной стране, отбросив все земные за¬боты, я отдаюсь 
колыханию нежной волны, забываю о себе и весь обращаюсь в зрение: 
воодушевленный, восторженный привязной аэростат!
Вокруг меня со всех сторон рыбы; на небольшой глубине почти сплошь мелкие. Они 
с любопытством подплывают ко мне - издали или из своих укры¬тий, куда успели 
спрятаться при моем приближении, - снова шарахаются на¬зад, когда я "кашляю" 
своей трубкой - резким выдохом выталкиваю из нее скопившийся конденсат и 
попавшую снаружи воду... Но как только снова ды¬шу спокойно и тихо - они снова 
возвращаются. Мягкие волны колышут их синхронно со мною, и я - от полноты 
своего классического образования - вспоминаю: "Вы снова рядом, зыбкие созданья? 
Когда-то, смутно, я уж ви¬дел вас... Но есть ли у меня еще желанье схватить вас,
 как мечтал я в прошлый раз?" Именно на рыбах я впервые увидел - еще на самом 
деле очень смутно - некоторые общие закономерности поведения животных, поначалу 
ни¬чего в них не понимая; а желание постигнуть их еще в этой жизни, мечта об 
этом - непреходяща! Зоолог, как и художник, никогда не устает в своем 
стремлении охватить жизнь во всей полноте и многообразии ее форм.
Многообразие форм, окружающих меня здесь - некоторые из них настолько близко, 
что я не могу их четко рассмотреть уже дальнозоркими своими гла¬зами, - 
поначалу кажется подавляющим. Но через некоторое время физионо¬мии вокруг 
становятся роднее, и образное восприятие - этот чудеснейший инструмент 
человеческого познания - начинает охватывать все многообразие окружающих 
обличий. И тогда вдруг оказывается, что вокруг хотя и доста¬точно разных видов, 
но совсем не так много, как показалось вначале. По тому, как они появляются, 
рыбы сразу делятся на две различные категории: одни подплывают стаями, по 
большей части со стороны моря или вдоль ска¬листого берега, другие же - когда 
проходит паника, вызванная моим появ¬лением, - медленно и осторожно выбираются 
из норы или из другого укры¬тия, и всегда - поодиночке\ Об этих я уже знаю, что 
одну и ту же рыбу можно всегда - даже через несколько дней или недель - 
встретить в одном и том же месте. Все время, пока я был на острове Кэй Ларго, я 
регулярно, каждые несколько дней, навещал одну изумительно красивую 
рыбу-бабочку в ее жилище под причальной эстакадой, опрокинутой ураганом Донна, 
- и всегда заставал ее дома.
Другие рыбы бродят стаями с места на место; их можно встретить то здесь, то там.
 К таким относятся миллионные стаи маленьких серебристых атеринок - колосков", 
разные мелкие сельди, живущие около самого берега, и их опасные враги - 
стремительные сарганы; чуть дальше, под сходнями, причалами и обрывами берегов 
тысячами собираются серо-зеленые рифовые окуни-снэпперы и - среди многих других 
- прелестные красноротики, кото¬рых американцы называют "грант" ("ворчун") 
из-за звука, который издает эта рыба, когда ее вынимают из воды. Особенно часто 
встречаются и осо¬бенно красивы синеполосчатые, белые и желтополосчатые 
красноротики; эти названия выбраны неудачно, поскольку окраска всех трех видов 
состоит из голубого и желтого, только в разных сочетаниях. По моим наблюдениям, 
они и плавают зачастую вместе, в смешанных стаях. Немецкое название рыбы 
происходит от броской, ярко-красной окраски слизистой оболочки рта, ко¬торая 
видна лишь в том случае, если рыба угрожает своему сородичу широко раскрытой 
пастью, на что тот отвечает подобным же образом. Однако ни в море, ни в 
аквариуме я никогда не видел, чтобы эти впечатляющие взаимные угрозы привели к 
серьезной схватке.
Очаровательно бесстрашное любопытство, с которым следуют за ныряльщи¬ком яркие 
красноротики, а также многие снэпперы, часто плавающие с ними вместе. Вероятно, 
они точно так же сопровождают мирных крупных рыб или почти уже вымерших - увы! 
- ламантинов, легендарных морских коров, в на¬дежде поймать рыбешку или другую 
мелкую живность, которую вспугнет круп¬ный зверь. Когда я впервые выплывал из 
своего "порта приписки" - с мола у мотеля "Кэй-Хэйвн" в Тавернье на острове Кэй 
Ларго, - я был просто потрясен неимоверным числом ворчунов и снэпперов, 
окруживших меня столь плотно, что я ничего не видел вокруг. И куда бы я ни плыл 
- они были повсюду, все в тех же невероятных количествах.
Лишь постепенно до меня дошло, что это те же самые рыбы, что они соп¬ровождают 
меня; даже при осторожной оценке их было несколько тысяч. Если я плыл 
параллельно берегу к следующему молу, расположенному примерно в семистах метрах,
 то стая следовала за мной приблизительно до половины пути, а затем внезапно 
разворачивалась и стремительно уносилась домой. Когда мое приближение замечали 
рыбы, обитавшие под следующим причалом, - из темноты под мостками навстречу мне 
вылетало ужасающее чудовище. Нес¬кольких метров в ширину, почти такое же 
высотой, длиною во много раз больше - под ним на освещенном солнцем дне плотная 
черная тень, - и лишь вблизи оно распадалось в бесчисленную массу все тех же 
дружелюбных крас¬норотиков. Когда это случилось в первый раз - я перепугался до 
смерти! Позднее как раз эти рыбки стали вызывать во мне совсем обратное 
чувство:
пока они рядом, можно быть совершенно спокойным, что нигде поблизости не стоит 
крупная барракуда.
Совершенно иначе организованы ловкие маленькие разбойники-сарганы, которые 
охотятся у самой поверхности воды небольшими группами, по пять-шесть штук в 
каждой. Тонкие, как прутики, они почти невидимы с моей стороны, потому что их 
серебряные бока отражают свет точно так же, как нижняя поверхность воздуха, нам 
всем более знакомая во второй своей ипостаси как поверхность воды. Впрочем, при 
взгляде сверху они отливают серо-зеленым, точь-в-точь как вода, так что 
заметить их еще труднее, по¬жалуй, чем снизу. Развернувшись в широкую цепь, они 
прочесывают самый верхний слой воды и охотятся на крошечных атеринок, 
"серебрянок", кото¬рые мириадами висят в воде, густо, как снежинки в пургу, 
сверкая словно серебряная канитель. Меня эти крошки совсем не боятся, - для 
рыбы моего размера они не добыча, - могу плыть прямо сквозь их скопления, и они 
почти не расступаются, так что порой я непроизвольно задерживаю дыхание, чтобы 
не затянуть их себе в горло, как это часто случается, если имеешь дело с такой 
же тучей комаров. Я дышу через трубку в другой среде, но рефлекс остается.
Однако стоит приблизиться самому крошечному саргану - серебряные рыб¬ки 
мгновенно разлетаются во все стороны. Вниз, вверх, даже выскакивают из воды, 
так что в секунду образуется большое пространство, свободное от серебряных 
хлопьев, которое постепенно заполняется лишь тогда, когда охотники исчезают 
вдали.
Как бы ни отличались головастые, похожие на окуней ворчуны и снэпперы от тонких,
 вытянутых, стремительных сарганов - у них есть общий признак: они не слишком 
отклоняются от привычного представления, которое связыва¬ется со словом "рыба". 
С оседлыми обитателями нор дело обстоит иначе. Великолепного синего "ангела" с 
желтыми поперечными полосами, украшающи¬ми его юношеский наряд, пожалуй, еще 
можно посчитать "нормальной рыбой". Но вон что-то показалось в щели между двумя 
глыбами известняка: странные движения враскачку, вперед-назад, какой-то 
бархатно-черный диск с ярко¬желтыми полукруглыми лентами поперек и сияющей 
ультрамариновой каймой по нижнему краю - рыба ли это вообще? Или вот эти два 
создания, бешено промчавшиеся мимо, размером со шмеля и такие же округлые; 
черные глаза, окаймленные голубой полосой, и глаза эти - на задней трети тела? 
Или ма¬ленький самоцвет, сверкающий вон из той норки, - тело у него разделено 
наискось, спереди-снизу назад и вверх, границей двух ярких окрасок, 
фио¬летово-синей и лимонно-желтой? Или вот этот невероятный клочок 
темно-си¬него звездного неба, усыпанный голубыми огоньками, который появляется 
из-за коралловой глыбы прямо подо мной, парадоксально извращая все 
пространственные понятия? Конечно же, при более близком знакомстве ока¬зывается,
 что все эти сказочные существа - вполне приличные рыбы, причем они состоят не 
в таком уж дальнем родстве с моими давними друзьями и сотрудниками, рифовыми 
окунями. "Звездник" ("джуэл фиш" - "рыбка-самоц¬вет") и рыбка с синей спинкой и 
головой и с желтым брюшком и хвостом ("бо Грэгори" - "Гриша-красавчик") - эти 
даже и вовсе близкая родня.
Оранжево-красный шмель - это детеныш рыбы, которую местные жители с полным 
основанием называют "рок бьюти" ("скальная красавица"), а чер¬но-желтый диск - 
молодой черный "ангел". Но какие краски! И какие неве¬роятные сочетания этих 
красок! Можно подумать, они подобраны нарочно, чтобы быть как можно заметнее на 
возможно большем расстоянии; как знамя или - еще точнее - плакат.
Надо мной колышется громадное зеркало, подо мной звездное небо, хоть и 
крошечное, я невесомо витаю в прозрачной среде; окружен кишащим роем ангелов, 
поглощен созерцанием, благоговейно восхищен творением и красо¬той его - 
благодарение Творцу, я все же вполне способен наблюдать су¬щественные детали. И 
тут мне бросается в глаза вот что: у рыб тусклой или, как у красноротиков, 
пастельной окраски я почти всегда вижу многих или хотя бы нескольких 
представителей одного и того же вида одновремен¬но, часто они плавают вместе 
громадными, плотными стаями. Зато из ярко¬окрашенных видов в моем поле зрения 
лишь один синий и один черный "ан¬гел", один "красавчик" и один "самоцвет"; а 
из двух малюток "скальных красавиц", которые только что промчались мимо, одна с 
величайшей яростью гналась за другой.
Хотя вода и теплая, от неподвижной аэростатной жизни я начинаю замер¬зать, но 
наблюдаю дальше. И тут замечаю вдали - а это даже в очень проз¬рачной воде 
всего 10-12 метров - еще одного красавчика, который медленно приближается, 
очевидно, в поисках корма. Местный красавчик замечает при¬шельца гораздо позже, 
чем я со своей наблюдательной вышки; до чужака ос¬тается метра четыре. В тот же 
миг местный с беспримерной яростью броса¬ется на чужака, и хотя тот крупнее 
нападающего, он тут же разворачивает¬ся и удирает изо всех сил, дикими 
зигзагами, к чему атакующий вынуждает его чрезвычай-но серьезными таранными 
ударами, каждый из которых нанес бы серьезную рану, если бы попал в цель. По 
меньшей мере один все-таки попал, - я вижу, как опускается на дно блестящая 
чешуйка, кружась, слов¬но опавший лист. Когда чужак скрывается вдали в 
сине-зеленых сумерках, победитель тотчас возвращается к своей норке.
Он мирно проплывает сквозь плотную толпу юных красноротиков, кормя¬щихся возле 
самого входа в его пещеру; и полнейшее безразличие, с каким он обходит этих 
рыбок, наводит на мысль, что для него они значат не больше, чем камушки или 
другие несущественные и неодушевленные помехи. Даже маленький синий ангел, 
довольно похожий на него и формой, и окрас¬кой, не вызывает у него ни малейшей 
враждебности.
Вскоре после этого я наблюдаю точно такую же, во всех деталях, стычку двух 
черных рыбок-ангелов, размером едва-едва с пальчик. Эта стычка, быть может, 
даже драматичнее: еще сильнее кажется ожесточение нападающе¬го, еще очевиднее 
панический страх удирающего пришельца, - хотя, это мо¬жет быть и потому, что 
мой медленный человеческий глаз лучше уловил дви¬жения ангелов, чем красавчиков,
 которые разыграли свой спектакль слишком стремительно.
Постепенно до моего сознания доходит, что мне уже по-настоящему хо¬лодно. И 
пока выбираюсь на коралловую стену в теплый воздух под золотое солнце Флориды, 
я формулирую все увиденное в нескольких коротких прави¬лах:
Яркие, "плакатно" окрашенные рыбы - все оседлые.
Только у них я видел, что они защищают определенный участок. Их яростная 
враждебность направлена только против им подобных; я не видел, чтобы рыбы 
разных видов нападали друг на друга, сколь бы ни была агрес¬сивна каждая из них.
 
2. ПРОДОЛЖЕНИЕ В ЛАБОРАТОРИИ 
Что в руки взять нельзя - того для вас и нет,
С чем несогласны вы - то ложь одна и бред,
Что вы не взвесили - за вздор считать должны,
Что не чеканили - в том будто нет цены.
Гете 
В предыдущей главе я допустил поэтическую вольность. Умолчал о том, что по 
аквариумным наблюдениям я уже знал, как ожесточенно борются с се¬бе подобными 
яркие коралловые рыбы, и что у меня уже сложилось предвари¬тельное 
представление о биологическом значении этой борьбы. Во Флориду я поехал, чтобы 
проверить свою гипотезу. Если бы факты противоречили ей, - я был готов сразу же 
выбросить ее за борт. Или, лучше сказать, был готов выплюнуть ее в море через 
дыхательную трубку: ведь трудно что-нибудь выбросить за борт, когда плаваешь 
под водой. А вообще - нет лучшей за¬рядки для исследователя, чем каждое утро 
перед завтраком перетряхивать свою любимую гипотезу. Молодость сохраняет.
Когда я, за несколько лет до того, начал изучать в аквариуме красоч¬ных рыб с 
коралловых рифов, меня влекла не только эстетическая радость от их чарующей 
красоты - влекло и "чутье" на интересные биологические проблемы. Прежде всего 
напрашивался вопрос: для чего же все-таки эти ры¬бы такие яркие?
Когда биолог ставит вопрос в такой форме - "для чего?" - он вовсе не стремится 
постичь глубочайший смысл мироздания вообще и рассматриваемого явления в 
частности: постановка вопроса гораздо скромнее - он хотел бы узнать нечто 
совсем простое, что в принципе всегда поддается исследова¬нию. С тех пор как, 
благодаря Чарлзу Дарвину, мы знаем об историческом становлении органического 
мира - и даже кое-что о его причинах, - вопрос "для чего?" означает для нас 
нечто вполне определенное. А именно - мы знаем, что причиной изменения формы 
органа является его функция. Лучшее
- всегда враг хорошего. Если незначительное, само по себе случайное, 
наследственное изменение делает какой-либо орган хоть немного лучше и 
эффективнее, то носитель этого признака и его потомки составляют своим не столь 
одаренным сородичам такую конкуренцию, которой те выдержать не могут. Раньше 
или позже они исчезают с лица Земли. Этот вездесущий про¬цесс называется 
естественным отбором. Отбор - это один из двух великих конструкторов эволюции; 
второй из них - предоставляющий материал для от¬бора - это изменчивость, или 
мутация, существование которой Дарвин с ге¬ниальной прозорливостью постулировал 
в то время, когда ее существование еще не было доказано.
Все великое множество сложных и целесообразных конструкций животных и растений 
всевозможнейших видов обязано своим возникновением терпеливой работе 
Изменчивости и Отбора за многие миллионы лет. В этом мы убеждены теперь больше, 
чем сам Дарвин, и - как мы вскоре увидим - с большим ос¬нованием. Некоторых 
может разочаровать, что все многообразие форм жизни
- чья гармоническая соразмерность вызывает наше благоговение, а красота 
восхищает эстетическое чувство - появилось таким прозаическим и, глав¬ное, 
причинно-обусловленным путем. Но естествоиспытатель не устает вос¬хищаться 
именно тем, что Природа создает все свои высокие ценности, ни¬когда не нарушая 
собственных законов.
Наш вопрос "для чего?" может иметь разумный ответ лишь в том случае, если оба 
великих конструктора работали вместе, как мы упомянули выше. Он равнозначен 
вопросу о функции, служащей сохранению вида. Когда на воп¬рос: "Для чего у 
кошек острые кривые когти?" - мы отвечаем: "Чтобы ло¬вить мышей" - это вовсе не 
говорит о нашей приверженности к метафизичес¬кой телеологии, а означает лишь то,
 что ловля мышей является специальной функцией, важность которой для сохранения 
вида выработала у всех кошек именно такую форму когтей. Тот же вопрос не может 
найти разумного отве¬та, если изменчивость, действуя сама по себе, приводит к 
чисто случай- 
1 Телеология - идеалистическое учение, приписывающее процессам и яв¬лениям 
природы цели, которые или устанавливаются Богом, или являются внутренними 
причинами природы. - Здесь и далее примечания переводчика. 
ным результатам. Если, например, у кур или других одомашненных живот¬ных, 
которых человек защищает, исключая естественный отбор по окраске, можно 
встретить всевозможные пестрые и пятнистые расцветки, - здесь бессмысленно 
спрашивать, для чего эти животные окрашены именно так, а не иначе. Но если мы 
встречаем в природе высокоспециализированные пра¬вильные образования, крайне 
маловероятные как раз из-за их соразмернос¬ти, - как, например, сложная 
структура птичьего пера или какого-нибудь инстинктивного способа поведения, - 
случайность их возникновения можно исключить. Здесь мы должны задаться вопросом,
 какое селекционное давле¬ние привело к появлению этих образований, иными 
словами - для чего они нужны. Задавая этот вопрос, мы вправе надеяться на 
разумный ответ, пото¬му что уже получали такие ответы довольно часто, а при 
достаточном усер¬дии вопрошавших - почти всегда. И тут ничего не меняют те 
немногие иск¬лючения, когда исследования не дали - или пока еще не дали - 
ответа на этот важнейший из всех биологических вопросов. Зачем, например, нужна 
моллюскам изумительная форма и расцветка раковин? Ведь их сородичи все равно не 
смогли бы их увидеть своими слабыми глазами, даже если бы они не были спрятаны 
- как часто бывает - складками мантии, да еще и укрыты темнотой морских глубин.
Кричаще яркие краски коралловых рыб требуют объяснения. Какая видо¬сохраняющая 
функция вызвала их появление?
Я купил самых ярких рыбок, каких только мог найти, а для сравнения - несколько 
видов менее ярких, в том числе и простой маскировочной окрас¬ки. Тут я сделал 
неожиданное открытие: у подавляющего большинства действительно ярких коралловых 
рыб - "плакатной", или "флаговой", расц¬ветки - совершенно невозможно держать в 
небольшом аквариуме больше одной особи каждого вида. Стоило поместить в 
аквариум несколько рыбок одного вида, как вскоре, после яростных баталий, в 
живых оставалась лишь самая сильная. Сильнейшее впечатление произвело на меня 
во Флориде повторение в открытом море все той же картины, какая регулярно 
наблюдалась в моем аквариуме после завершения смертельной борьбы: одна рыба 
некоего вида мирно уживается с рыбами других видов, столь же ярких, но других 
расцве¬ток, - причем из всех остальных видов тоже присутствует только одна. У 
небольшого мола, неподалеку от моей квартиры, милейшим образом уживались один 
"красавчик", один черный "ангел" и одна "глазчатая бабочка". Мирная совместная 
жизнь двух особей одного и того же вида плакатной расцветки возможна лишь у тех 
рыб, которые живут в устойчивом браке, как многие птицы. Такие брачные пары я 
наблюдал в естественных условиях у синих "ангелов" и у "красавчиков", а в 
аквариуме - у коричневых и у беложелтых "бабочек". Супруги в таких парах 
поистине неразлучны, причем интересно, что по отношению к другим сородичам они 
проявляют еще большую враждеб¬ность, нежели одинокие экземпляры их вида. Почему 
это так, мы разберемся позже.
В открытом море принцип "два сапога - не пара" осуществляется беск¬ровно: 
побежденный бежит с территории победителя, а тот вскоре прекраща¬ет 
преследование. Но в аквариуме, где бежать некуда, победитель часто сразу же 
добивает побежденного. По меньшей мере он занимает весь бассейн как собственное 
владение и в дальнейшем настолько изводит остальных пос¬тоянными нападениями, 
что те растут гораздо медленнее, его преимущество становится все значительнее - 
и так до трагического исхода.
Чтобы наблюдать нормальное взаимное поведение владельцев собственных участков, 
нужно иметь достаточно большой бассейн, где могли бы умес¬титься территории 
хотя бы двух особей изучаемого вида. Потому мы постро¬или аквариум длиной в 2,5 
метра, который вмещал больше двух тонн воды и давал маленьким рыбкам, живущим в 
прибрежной зоне, место для нескольких территорий.
Молодь у плакатно окрашенных видов почти всегда еще ярче, еще привя¬занное к 
месту обитания и еще яростнее взрослых рыб, так что на этих ми¬ниатюрных рыбках 
можно хорошо наблюдать изучаемые явления в сравнительно малом пространстве.
Итак, в этот аквариум были запущены рыбешки - длиной от двух до четы¬рех 
сантиметров - следующих видов: 7 разных видов рыб-бабочек, 2 вида рыб-ангелов, 
8 видов группы "демуазель" (группа помацентров, к которой принадлежат 
"звездники" и "красавчики"), 2 вида спинорогов, 3 вида губа¬нов, 1 вид 
"рыбы-доктора" и несколько других, не ярких и не агрессивных видов, как 
"кузовки", "шары" и т.п. Таким образом, в аквариуме оказалось примерно 25 видов 
плакатно окрашенных рыб, в среднем по 4 рыбки каждого вида, - из некоторых 
видов больше, из других всего по одной, - а всего больше 100 особей. Рыбки 
сохранились наилучшим образом, почти без по¬терь, прижились, воспрянули духом и 
- в полном соответствии с программой
- начали драться.
И тогда представилась замечательная возможность кое-что подсчитать. Если 
представителю "точного" естествознания удается что-нибудь подсчи¬тать или 
измерить, он всегда испытывает радость, которую непосвященному подчас трудно 
понять. "Ужель Природа, вся, для вас - объект подсчета?" - так спрашивает 
Фридрих Шиллер озабоченного измерениями ученого. Я должен признаться поэту, что 
сам я знал бы о сущности внутривидовой агрессии почти столько же, если бы и не 
производил своих подсчетов. Но мое выска¬зывание о том, что я знаю, было бы 
гораздо менее доказательным, если бы мне пришлось облечь его в одни лишь слова: 
"Яркие коралловые рыбы кусают почти исключительно своих сородичей". Как раз 
укусы мы и подсчитали - и получили следующий результат:
для каждой рыбки, живущей в аквариуме, вероятность случайно напасть на одну из 
трех своих среди 96 других рыбок равна 3:96. Однако, коли¬чество укусов, 
нанесенных сородичам, относится к количеству межвидовых укусов примерно как 
85:15. И даже это малое последнее число (15) не от¬ражает подлинной картины, т. 
к. соответствующие нападения относятся поч¬ти исключительно на счет 
"демуазелей". Они почти постоянно сидят в своих норках, почти невидимые снаружи,
 и яростно атакуют каждую рыбу, которая приближается к их убежищу. В свободной 
воде и они игнорируют любую рыбу другого вида. Если исключить эту группу из 
описанного опыта - что мы, кстати, и сделали, - то получаются еще более 
впечатляющие цифры. 
Другая часть нападений на рыб чужого вида была виною тех немногих, которые не 
имели сородичей во всем аквариуме и потому были вынуждены вы¬мещать свою 
здоровую злость на других объектах. Однако выбор этих объек¬тов столь же 
убедительно подтверждал правильность моих предположений, как и точные цифры. 
Например, там была одна-единственная рыба-бабочка неизвестного нам вида, 
которая и по форме, и по рисунку настолько точно занимала среднее положение 
между бело-желтым и бело-черным видами, что мы сразу же окрестили ее 
бело-черно-желтой. И она, очевидно, полностью разделяла наше мнение о ее 
систематическом положении, т. к. делила свои атаки почти поровну между 
представителями этих видов. Мы ни разу не ви¬дели, чтобы она укусила рыбку 
какого-нибудь третьего вида. Пожалуй, еще интереснее вел себя синий спинорог - 
тоже единственный у нас, - который по-латыни называется "черный одонус".
Зоолог, давший такое название, мог видеть лишь обесцвеченный труп этой рыбы в 
формалине, потому что живая она не черная, а ярко-синяя, с нежным оттенком 
фиолетового и розового, особенно по краям плавников. Когда у фирмы "Андреас 
Вернер" появилась партия этих рыбок - я с самого начала купил только одну; 
битвы, которые они затевали уже в бассейне ма¬газина, позволяли предвидеть, что 
мой большой аквариум окажется слишком мал для двух шестисантиметровых молодцов 
этой породы. За неимением соро¬дичей, мой синий спинорог первое время вел себя 
довольно мирно, хотя и раздал несколько укусов, многозначительным образом 
разделив их между представителями двух совершенно разных видов. Во-первых, он 
преследовал так называемых "синих чертей", - близких родственников "бо Грэгори",
 - похожих на него великолепной синей окраской, а во-вторых - обеих рыб другого 
вида спинорогов, так называемых "рыб Пикассо". Как видно из лю¬бительского 
названия этой рыбки, она расцвечена чрезвычайно ярко и при¬чудливо, так что в 
этом смысле не имеет ничего общего с синим спиноро¬гом. Но - весьма похожа на 
него по форме. Когда через несколько месяцев сильнейшая из двух "Пикассо" 
отправила слабейшую в рыбий "мир иной" - в формалин, - между оставшейся и синим 
спинорогом возникло острое соперни¬чество. Агрессивность последнего по 
отношению к "Пикассо" несомненно усиливалась и тем обстоятельством, что за это 
время синие черти успели сменить ярко-синюю юношескую окраску на взрослую сизую,
 и поэтому разд¬ражали его меньше. И, в конце концов, наш "синий" ту "Пикассо" 
погубил. Я мог бы привести еще много примеров, когда из нескольких рыб, взятых 
для описанного выше эксперимента, в живых оставалась только одна. В тех случаях,
 когда спаривание соединяло две рыбьих души в одну, - в живых оставалась пара, 
как это было у коричневых и бело-желтых "бабочек". Из¬вестно великое множество 
случаев, когда животные, - не только рыбы, - которым за неимением сородичей 
приходилось переносить свою агрессивность на другие объекты, выбирали при этом 
наиболее близких родственников или же виды, хотя бы похожие по окраске.
Эти наблюдения в аквариуме и их обобщение - бесспорно подтверждают правило, 
установленное и моими наблюдениями в море: по отношению к своим сородичам рыбы 
гораздо агрессивнее, чем по отношению к рыбам других ви¬дов.
Однако - как видно из поведения различных рыб на свободе, описанного в первой 
главе, - есть и значительное число видов, далеко не столь аг¬рессивных, как 
коралловые рыбы, которых я изучал в своем эксперименте. Стоит представить себе 
разных рыб, неуживчивых и более или менее уживчи¬вых, - сразу же напрашивается 
мысль о тесной взаимосвязи между их окрас¬кой, агрессивностью и оседлостью. 
Среди рыб, которых я наблюдал в ес¬тественных условиях, крайняя воинственность, 
сочетающаяся с оседлостью и направленная против сородичей, встречается 
исключительно у тех форм, у которых яркая окраска, наложенная крупными 
плакатными пятнами, обознача¬ет их видовую принадлежность уже на значительном 
расстоянии. Как уже сказано, именно эта чрезвычайно характерная окраска и 
возбудила мое лю¬бопытство, натолкнув на мысль о существовании некоей проблемы.
Пресноводные рыбы тоже бывают очень красивыми, очень яркими, в этом отношении 
многие из них ничуть не уступают морским, так что различие здесь не в красоте - 
в другом. У большинства ярких пресноводных рыб осо¬бая прелесть их сказочной 
расцветки состоит в ее непостоянстве. Пестрые окуни, чья окраска определила их 
немецкое название, лабиринтовые рыбы, многие из которых еще превосходят 
красочностью этих окуней, красно-зеле¬но-голубая колюшка и радужный горчак 
наших вод - как и великое множество других рыб, известных у нас по домашним 
аквариумам, - все они расцвечи¬вают свои наряды лишь тогда, когда распаляются 
любовью или духом борьбы. У многих из них окраску можно использовать как 
индикатор настроения - ив каждый данный момент определять, в какой мере в них 
спорят за главенство агрессивность, сексуальное возбуждение и стремление к 
бегству. Как исче¬зает радуга, едва лишь облако закроет солнце, так гаснет все 
великолепие этих рыб, едва спадет возбуждение, бывшее его причиной, либо 
уступит место страху, который тотчас облекает рыбу в неприметный маскировочный 
цвет. Иными словами, у всех этих рыб окраска является средством выраже¬ния и 
появляется лишь тогда, когда нужна. Соответственно, у них у всех молодь, а 
часто и самки, окрашена в маскировочные цвета.
Иначе у агрессивных коралловых рыб. Их великолепное одеяние настолько постоянно,
 будто нарисовано на теле. И дело не в том, что они неспособны к изменению 
цвета; почти все они доказывают такую способность, отходя ко сну, когда 
надевают ночную рубашку, расцветка которой самым разительным образом отличается 
от дневной.
Но в течение дня, пока рыбы бодрствуют и активны, они сохраняют свои яркие 
плакатные цвета любой ценой. Побежденный, который старается уйти от 
преследователя отчаянными зигзагами, расцвечен точно так же, как и 
торжествующий победитель. Они спускают свои опознавательные видовые фла¬ги не 
чаще, чем английские боевые корабли в морских романах Форстера. Даже в 
транспортном контейнере - где, право же, приходится несладко, - даже погибая от 
болезней, они демонстрируют не-
1 Цихлиды.
изменное красочное великолепие; и даже после смерти оно долго еще сохраняется, 
хотя в конце концов и угасает.
Кроме того, у типичных плакатно-окрашенных коралловых рыб не только оба пола 
имеют одинаковую расцветку, но и совсем крошечные детеныши не¬сут на себе 
кричаще-яркие краски, причем - что поразительно - очень час¬то совсем иные, и 
еще более яркие, чем у взрослых рыб.
И что уж совсем невероятно - у некоторых форм яркими бывают только дети. 
Например, упомянутые выше "самоцвет" и "синий черт" с наступлением половой 
зрелости превращаются в тусклых сизо-серых рыб с бледно-желтым хвостовым 
плавником.
Распределением красок, наталкивающим на сравнение с плакатом (круп¬ные, 
контрастные пятна), коралловые рыбы отличаются не только от большинства 
пресноводных, но и от всех вообще менее агрессивных и менее оседлых рыб. У этих 
нас восхищает тонкость цветовой гаммы, изящные нюан¬сы мягких пастельных тонов, 
прямо-таки "любовная" проработка деталей. Если смотреть на моих любимых 
красноротиков издали, то видишь просто зе¬леновато-серебристую, совсем 
неприметную рыбку, и лишь разглядывая их вблизи - благодаря бесстрашию этих 
любопытных созданий это легко и в ес¬тественных условиях - можно заметить 
золотистые и небесно-голубые иерог¬лифы, извилистой вязью покрывающие всю рыбу, 
словно изысканная парча. Без сомнения, этот рисунок тоже является сигналом, 
позволяющим узнавать свой вид, но он предназначен для того, чтобы его могли 
видеть вблизи со¬родичи, плывущие рядом. Точно так же, вне всяких сомнений, 
плакатные краски территориально-агрессивных коралловых рыб приспособлены для 
того, чтобы их можно было заметить и узнать на возможно большем расстоянии. Что 
узнавание своего вида вызывает у этих животных яростную агрессив¬ность - это мы 
уже знаем.
Многие люди - в том числе и те, кто в остальном понимает природу, - считают 
странным и совершенно излишним, когда мы, биологи, по поводу каждого пятна, 
которое видим на каком-нибудь животном, тотчас задаемся вопросом - какую 
видосохраняющую функцию могло бы выполнять это пятно и какой естественный отбор 
мог бы привести к его появлению. Более того, мы знаем из опыта, что очень 
многие ставят нам это в вину как проявление грубого материализма, слепого по 
отношению к ценностям и потому достой¬ного всяческого осуждения. Однако 
оправдан каждый вопрос, на который су¬ществует разумный ответ, а ценность и 
красота любого явления природы ни¬коим образом не страдают, если нам удается 
понять, почему оно происходит именно так, а не иначе. Радуга не стала менее 
прекрасной от того, что мы узнали законы преломления света, благодаря которым 
она возникает.
Восхитительная красота и правильность рисунков, расцветок и движений наших рыб 
могут вызвать у нас лишь еще большее восхищение, когда мы уз¬наем, что они 
существенно важны для сохранения вида украшенных ими живых существ. Как раз о 
великолепной боевой раскраске коралловых рыб мы знаем уже вполне твердо, какую 
особую роль она выполняет: она вызывает у соро¬дича - и только у него - 
яростный порыв к защите своего участка, если он находится на собственной 
территории, и устрашающе предупреждает его о боевой готовности хозяина, если он 
вторгся в чужие владения. В обеих функциях это как две капли воды похоже на 
другое прекрасное явление при¬роды - на пение птиц; на песню соловья, красота 
которой "поэта к твор¬честву влечет", как хорошо сказал Рингельнац. Как 
расцветка коралловой рыбы, так и песня соловья служат для того, чтобы издали 
предупредить своих сородичей - ибо обращаются только к ним, - что здешний 
участок уже нашел себе крепкого и воинственного хозяина.
Если проверять эту теорию, сравнивая боевое поведение плакатно и тускло 
расцвеченных рыб, находящихся в близком родстве, обитающих в од¬ном и том же 
жизненном пространстве, то теория подтверждается полностью. Особенно впечатляют 
те случаи, когда яркий и тусклый виды принадлежат к одному роду. Так, например, 
есть принадлежащая к группе "демуазель" рыба простой поперечнополосатой окраски,
 которую американцы называют "старший сержант", - это мирная рыба, держащаяся в 
стаях. Ее собрат по роду "абу¬дефдуф" - роскошная бархатно-черная рыба с 
ярко-голубым полосчатым узо¬ром на голове и передней части тела и с желтым, 
цвета серы, поперечным поясом посреди туловища, - напротив, пожалуй самый 
свирепый вид из всех оседлых, с какими я познакомился за время изучения 
коралловых рыб. Наш большой аквариум оказался слишком мал для двух крошечных 
деток этого ви¬да, длиной едва по 2,5 см. Одна из них "застолбила" весь 
аквариум, дру¬гая влачила жалкое существование в левом верхнем переднем углу, 
за стру¬ей пузырьков от аэратора, которая прятала ее от глаз враждебного 
собра¬та. Другой хороший пример дает сравнение рыб-бабочек. Единственный среди 
них уживчивый вид, какой я знаю, в то же время имеет и единственную в своем 
роде расцветку, состоящую из деталей настолько мелких, что харак¬терный рисунок 
можно различить лишь на очень малом расстоянии.
Но наиболее примечательным является тот факт, что коралловые рыбы, которые в 
молодости расцвечены плакатно, а в зрелом возрасте тускло, - демонстрируют 
такую же корреляцию между окраской и агрессивностью: в мо¬лодости они яростно 
защищают свою территорию, но с возрастом становятся несравненно более 
уживчивыми.
Многие из них производят даже впечатление, что им необходимо снять боевую 
раскраску, чтобы вообще допустить мирное сближение разных полов. Это, 
несомненно, верно для одного из родов группы "демуазель" - пестрых рыбок, часто 
резкой черно-белой расцветки, - размножение которых в аква¬риуме я наблюдал 
несколько раз; ради нереста они меняют свою контрастную окраску на тускло-серую,
 но тотчас же после нереста вновь поднимают свои боевые знамена. 
3. ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА АГРЕССИЯ 
Часть силы той, что без числа,
Творит добро, всему желая зла.
Гете 
Для чего вообще борются друг с другом живые существа? Борьба - везде¬сущий в 
природе процесс; способы поведения, предназначенные для борьбы, как и оружие, 
наступательное и оборонительное, настолько высоко развиты и настолько очевидно 
возникли под селекционным давлением соответствующих видосохраняющих функций, 
что мы, вслед за Дарвином, несомненно, должны заняться этим вопросом.
Как правило, неспециалисты, сбитые с толку сенсационными сказками прессы и кино,
 представляют себе взаимоотношения "диких зверей" в "зеле¬ном аду" джунглей как 
кровожадную борьбу всех против всех. Совсем еще недавно были фильмы, в которых, 
например, можно было увидеть борьбу бен¬гальского тигра с питоном, а сразу 
вслед затем - питона с крокодилом. С чистой совестью могу заявить, что в 
естественных условиях такого не бы¬вает никогда. Да и какой смысл одному из 
этих зверей уничтожать другого? Ни один из них жизненных интересов другого не 
затрагивает!
Точно так же и формулу Дарвина "борьба за существование", превратив¬шуюся в 
модное выражение, которым часто злоупотребляют, непосвященные ошибочно относят, 
как правило, к борьбе между различными видами. На са¬мом же деле, "борьба", о 
которой говорил Дарвин и которая движет эволю¬цию, - это в первую очередь 
конкуренция между ближайшими родственниками. То, что заставляет вид, каков он 
сегодня, исчезнуть - или превращает его в другой вид, - это какое-нибудь 
удачное "изобретение", выпавшее на долю одного или нескольких собратьев по виду 
в результате совершенно случай¬ного выигрыша в вечной лотерее Изменчивости. 
Потомки этих счастливцев, как уже говорилось, очень скоро вытеснят всех 
остальных, так что вид бу¬дет состоять только из особей, обладающих новым 
"изобретением". 
Конечно же, бывают враждебные столкновения и между разными видами. Филин по 
ночам убивает и пожирает даже хорошо вооруженных хищных птиц, хотя они 
наверняка очень серьезно сопротивляются. Со своей стороны - ес¬ли они встречают 
большую сову средь бела дня, то нападают на нее, преис¬полненные ненависти. 
Почти каждое хоть сколь-нибудь вооруженное живот¬ное, начиная с мелких грызунов,
 яростно сражается, если у него нет воз¬можности бежать. Кроме этих особых 
случаев межвидовой борьбы существуют и другие, менее специфические. Две птицы 
разных видов могут подраться из-за дупла, пригодного под гнездо; любые два 
животных, примерно равные по силе, могут схватиться из-за пищи и т.д. Здесь 
необходимо сказать кое-что о случаях межвидовой борьбы, иллюстрированных 
примерами ниже, чтобы подчеркнуть их своеобразие и отграничить от внутривидовой 
агрес¬сии, которая собственно и является предметом нашей книги.
Функция сохранения вида гораздо яснее при любых межвидовых столкнове¬ниях, 
нежели в случае внутривидовой борьбы. Взаимное влияние хищника и жертвы дает 
замечательные образцы того, как отбор заставляет одного из них 
приспосабливаться к развитию другого. Быстрота преследуемых копытных 
культивирует мощную прыгучесть и страшно вооруженные лапы крупных кошек, а те - 
в свою очередь - развивают у жертвы все более тонкое чутье и все более быстрый 
бег. Впечатляющий пример такого эволюционного соревнования между наступательным 
и оборонительным оружием дает хорошо прослеженная палеонтологически 
специализация зубов травоядных млекопитающих - зубы становились все крепче - и 
параллельное развитие пищевых растений, кото¬рые по возможности защищались от 
съедения отложением кремневых кислот и другими мерами. Но такого рода "борьба" 
между поедающим и поедаемым ни¬когда не приводит к полному уничтожению жертвы 
хищником; между ними всегда устанавливается некое равновесие, которое - если 
говорить о виде в целом - выгодно для обоих. Последние львы подохли бы от 
голода гораздо раньше, чем убили бы последнюю пару антилоп или зебр, способную 
к про¬должению рода. Так же, как - в переводе на человеческикоммерческий язык
- китобойный флот обанкротился бы задолго до исчезновения последних ки¬тов. Кто 
непосредственно угрожает существованию вида - это не "пожира¬тель", а 
конкурент; именно он и только он. Когда в давние времена в Австралии появились 
динго - поначалу домашние собаки, завезенные туда людьми и одичавшие там, - они 
не истребили ни одного вида из тех, что служили добычей, зато под корень извели 
крупных сумчатых хищников, кото¬рые охотились на тех же животных, что и они. 
Местные хищники, сумчатый волк и сумчатый дьявол, были значительно сильнее 
динго, но в охотничьем искусстве эти древние, сравнительно глупые и 
медлительные звери уступали "современным" млекопитающим.
Динго настолько уменьшили поголовье добычи, что охотничьи методы их конкурентов 
больше "не окупались", так что теперь они обитают лишь на Тасмании, куда динго 
не добрались.
Впрочем, с другой стороны, столкновение между хищником и добычей во¬обще не 
является борьбой в подлинном смысле этого слова. Конечно же, удар лапы, которым 
лев сбивает свою добычу, формой движения подобен то¬му, каким он бьет соперника,
 - охотничье ружье тоже похоже на армейский карабин, - однако внутренние истоки 
поведения охотника и бойца совершен¬но различны. Когда лев убивает буйвола, 
этот буйвол вызывает в нем не больше агрессивности, чем во мне аппетитный индюк,
 висящий в кладовке, на которого я смотрю с таким же удовольствием. Различие 
внутренних по¬буждений ясно видно уже по выразительным движениям. Если собака 
гонит зайца, то у нее бывает точно такое же напряженно-радостное выражение, с 
каким она приветствует хозяина или предвкушает что-нибудь приятное. И по 
львиной морде в драматический момент прыжка можно вполне отчетливо ви¬деть, как 
это зафиксировано на многих отличных фотографиях, что он вовсе не зол. Рычание, 
прижатые уши и другие выразительные движения, связанные с боевым поведением, 
можно видеть у охотящихся хищников только тогда, когда они всерьез боятся своей 
вооруженной добычи, но и в этом случае лишь в виде намека.
Ближе к подлинной агрессии, чем нападение охотника на добычу, инте¬ресный 
обратный случай "контратаки" добычи против хищника. Особенно это касается 
стадных животных, которые всем скопом нападают на хищника, сто¬ит лишь им его 
заметить; потому в английском языке это явление называет¬ся "мобинг".
В обиходном немецком соответствующего слова нет, но в старом охот¬ничьем 
жаргоне есть такое выражение - вороны или другие птицы "травят" филина, кошку 
или другого ночного хищника, если он попадется им на глаза при свете дня. Если 
сказать, что стадо коров "затравило" таксу - этим можно шокировать даже 
приверженцев святого Хуберта; однако, как мы вско¬ре увидим, здесь и в самом 
деле идет речь о совершенно аналогичных явле¬ниях.
Нападение на хищника-пожирателя имеет очевидный смысл для сохранения вида. Даже 
когда нападающий мал и безоружен, он причиняет объекту напа¬дения весьма 
чувствительные неприятности. Все хищники, охотящиеся в оди¬ночку, могут 
рассчитывать на успех лишь в том случае, если их нападение внезапно. Когда 
лисицу сопровождает по лесу кричащая сойка, когда вслед за кобчиком летит целая 
стая предупреждающе щебечущих трясогузок - охота у них бывает основательно 
подпорчена. С помощью травли многие птицы от¬гоняют обнаруженную днем сову так 
далеко, что на следующий вечер ночной хищник охотится где-то в другом месте. 
Особенно интересна функция травли у ряда птиц с высокоразвитой общественной 
организацией, таких, как галки и многие гуси. У первых важнейшее значение 
травли для сохранения вида состоит в том, чтобы показать неопытной молодежи, 
как выглядит опасный враг. Такого врожденного знания у галок нет. У птиц это 
уникальный слу¬чай традиционно передаваемого знания. Гуси, на основании строго 
избира¬тельного врожденного механизма, "знают": нечто пуши-
1. МоЬ - англ. толпа.
2. Святой Хуберт - покровитель животных и охоты (656 (?) - 727) Стар¬ший сын 
герцога Бертрана Аквитанского. Согласно легенде, обратился в христианство, 
повстречав на охоте оленя с сияющим крестом на рогах. Был епископом 
маастрихтским и льежским. Канонизирован в 15-м в.
стое, рыже-коричневое, вытянутое и ползущее - чрезвычайно опасно. Од¬нако и у 
них видосохраняющая функция "мобинга" - со всем его переполо¬хом, когда 
отовсюду слетаются тучи гусей, - имеет в основном учебную цель.
Те, кто этого еще не знал, узнают: лисы бывают здесь\ Когда на нашем озере лишь 
часть берега была защищена от хищников специальной изгородью,
- гуси избегали любых укрытий, под которыми могла бы спрятаться лиса, держась 
на расстоянии не меньше 15 метров от них; в то же время они без¬боязненно 
заходили в чащу молодого сосняка на защищенных участках. Кроме этих 
дидактических целей, травля хищных млекопитающих - и у галок, и у гусей - имеет,
 разумеется, и первоначальную задачу:
отравлять врагу существование. Галки его бьют, настойчиво и основа¬тельно, а 
гуси, по-видимому, запугивают своим криком, невероятным коли¬чеством и 
бесстрашным поведением. Крупные канадские казарки атакуют лису даже на земле 
пешим сомкнутым строем; и я никогда не видел, чтобы лиса попыталась при этом 
схватить одного из своих мучителей. С прижатыми уша¬ми, с явным отвращением на 
морде, она оглядывается через плечо на трубя¬щую стаю и медленно, "сохраняя 
лицо", трусит прочь.
Конечно, мобинг наиболее эффективен у крупных и вооруженных травояд¬ных, 
которые - если их много - "берут на мушку" даже крупных хищников. По одному 
достоверному сообщению, зебры нападают даже на леопарда, если он попадается им 
в открытой степи. У наших домашних коров и свиней инс¬тинкт общего нападения на 
волка сидит в крови настолько прочно, что если зайти на пастбище к большому 
стаду в сопровождении молодой и пугливой собаки - это может оказаться весьма 
опасным делом. Такая собака, вместо того чтобы облаять нападающих или 
самостоятельно удрать, ищет защиты у ног хозяина. Мне самому с моей собакой 
Стази пришлось однажды прыгать в озеро и спасаться вплавь, когда стадо 
молодняка охватило нас полукольцом и, опустив рога, угрожающе двинулось вперед. 
А мой брат во время первой мировой войны провел в южной Венгрии прелестный 
вечер на иве, забравшись туда со своим скоч-терьером под мышкой: их окружило 
стадо полудиких вен¬герских свиней, свободно пасшихся в лесу, и круг начал 
сжиматься, нед¬вусмысленно обнажив клыки.
О таких эффективных нападениях на действительного или мнимого 
хищни¬ка-пожирателя можно было бы рассказывать долго. У некоторых птиц и рыб 
специально для этой цели развилась яркая "апосематическая", или 
предуп¬реждающая, окраска, которую хищник может легко заметить и ассоциировать 
с теми неприятностями, какие он имел, встречаясь с данным видом. Ядови¬тые, 
противные на вкус или как-либо иначе защищенные животные самых раз¬личных групп 
поразительно часто "выбирают" для предупредительного сигна¬ла сочетания одних и 
тех же цветов - красного, белого и черного. И чрез¬вычайно примечательны два 
вида, которые - кроме "ядовитой" агрессивности
- не имеют ничего общего ни друг с другом, ни с упомянутыми ядовитыми животными,
 а именно - утка-пеганка и рыбка, суматранский усач. О пеган¬ках давно известно,
 что они люто травят хищников; их яркое оперение нас¬только угнетает лис, что 
они могут безнаказанно высиживать утят в лисьих норах, в присутствии хозяев. 
Суматранских усачей я купил специально, чтобы узнать, зачем эти рыбки окрашены 
так ядовито; они тотчас же отве¬тили на этот вопрос, затеяв в большом общем 
аквариуме такую травлю круп¬ного окуня, что мне пришлось спасать хищного 
великана от этих безобидных с виду малюток.
Как при нападении хищника на добычу или при травле хищника его жерт¬вами, так 
же очевидна видосохраняющая функция третьего типа боевого по¬ведения, который 
мы с X.
Хедигером называем критической реакцией. В английском языке выражение 
"сражаться, как крыса, загнанная в угол" символизирует отчаянную борьбу, в 
которую боец вкладывает все, потому что не может ни уйти, ни рассчиты¬вать на 
пощаду. Эта форма боевого поведения, самая яростная, мотивирует¬ся страхом, 
сильнейшим стремлением к бегству, которое не может быть реа¬лизовано потому, 
что опасность слишком близка. Животное, можно сказать, уже не рискует 
повернуться к ней спиной - и нападает само, с пресловутым "мужеством отчаяния". 
Именно это происходит, когда бегство невозможно из-за ограниченности 
пространства - как в случае с загнанной крысой, - но точно так же
может подействовать и необходимость защиты выводка или семьи. Нападе¬ние 
курицы-наседки или гусака на любой объект, слишком приблизившийся к птенцам, 
тоже следует считать критической реакцией. При внезапном появ¬лении опасного 
врага в пределах определенной критической зоны многие жи¬вотные яростно 
набрасываются на него, хотя бежали бы с гораздо большего расстояния, если бы 
заметили его приближение издали. Как показал Хеди¬гер, цирковые дрессировщики 
загоняют своих хищников в любую точку арены, ведя рискованную игру на границе 
между дистанцией бегства и критической дистанцией. В тысяче охотничьих 
рассказов можно прочесть, что крупные хищники наиболее опасны в густых зарослях.
 Это прежде всего потому, что там дистанция бегства особенно мала; зверь в чаще 
чувствует себя укрытым и рассчитывает на то, что человек, продираясь сквозь 
заросли, не заметит его, даже если пройдет совсем близко. Но если при этом 
человек перешаг¬нет рубеж критической дистанции зверя, то происходит так 
называемый нес¬частный случай на охоте - быстро и трагично.
В только что рассмотренных случаях борьбы между животными различных видов есть 
общая черта: здесь вполне ясно, какую пользу для сохранения вида получает или 
"должен" получить каждый из участников борьбы. Но и внутривидовая агрессия - 
агрессия в узком и собственном смысле этого слова - тоже служит сохранению вида.

В отношении ее тоже можно и нужно задать дарвиновский вопрос "для че¬го? ". 
Многим это покажется не столь уж очевидным; а люди, свыкшиеся с идеями 
классического психоанализа, могут усмотреть в таком вопросе зло¬намеренную 
попытку апологии Жизнеуничтожающего Начала, или попросту Зла. Обычному 
цивилизованному человеку случается увидеть подлинную агрессию лишь тогда, когда 
сцепятся его сограждане или домашние животные; разуме¬ется, он видит лишь 
дурные последствия таких раздоров. Здесь поистине устрашающий ряд постепенных 
переходов - от петухов, подравшихся на по¬мойке, через грызущихся собак, через 
мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об 
головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже слегка окрашенные политикой,
 - приводит наконец к войнам и к атомной бомбе.
У нас есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной 
опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях 
культурно-исторического и технического развития. Но перспектива побороть эту 
опасность отнюдь не улучшится, если мы будем относиться к ней как к чему-то 
метафизическому и неотвратимому; если же попытаться проследить цепь 
естественных причин ее возникновения - это может помочь.
Всякий раз, когда человек обретал способность преднамеренно изменять какое-либо 
явление природы в нужном ему направлении, он был обязан этим своему пониманию 
причинно-следственных связей, определяющих это явление. Наука о нормальных 
жизненных процессах, выполняющих функцию сохранения вида, - физиология, - 
является необходимым основанием для науки о нару¬шениях этих процессов - 
патологии. Поэтому давайте забудем на какое-то время, что в условиях 
цивилизации агрессивный инстинкт очень серьезно "сошел с рельсов", и 
постараемся по возможности беспристрастно исследо¬вать его естественные причины.
 Как подлинные дарвинисты, исходя из уже объясненных оснований, мы прежде всего 
задаемся вопросом о видосохраняю¬щей функции, которую выполняет борьба между 
собратьями по виду в естест¬венных - или, лучше сказать, в доцивилизованных - 
условиях. Именно се¬лекционному давлению этой функции обязана такая борьба 
своим высоким развитием у очень многих высших животных; ведь не одни только 
рыбы бо¬рются друг с другом, как было описано выше, то же самое происходит у 
ог¬ромного большинства позвоночных.
Как известно, вопрос о пользе борьбы для сохранения вида поставил уже сам 
Дарвин, и он же дал ясный ответ:
для вида, для будущего - всегда выгодно, чтобы область обитания или самку 
завоевал сильнейший из двух соперников. Как часто случается, эта вчерашняя 
истина хотя и не стала сегодня заблуждением, но оказалась лишь частным случаем; 
в последнее время экологи обнаружили другую функцию аг¬рессии, еще более 
существенную для сохранения вида. Термин "экология" происходит от грече-
ского оиуо^, "дом". Это наука о многосторонних связях организма с его 
естественным жизненным пространством, в котором он "дома"; а в этом 
пространстве, разумеется, необходимо считаться и с другими животными и 
растениями, обитающими там же. Если специальные интересы социальной 
ор¬ганизации не требуют тесной совместной жизни, то - по вполне понятным 
причинам - наиболее благоприятным является по возможности равномерное 
распределение особей вида в жизненном пространстве, в котором этот вид может 
обитать. В терминах человеческой деловой жизни - если в какой-ни¬будь местности 
хотят обосноваться несколько врачей, или торговцев, или механиков по ремонту 
велосипедов, то представители любой из этих профес¬сий поступят лучше всего, 
разместившись как можно дальше друг от друга.
Что какая-то часть биотопа, имеющегося в распоряжении вида, останется 
неиспользованной, в то время как в другой части вид за счет избыточной 
плотности населения исчерпает все ресурсы питания и будет страдать от голода, - 
эта опасность проще всего устраняется тем, что животные одного и того же вида 
отталкиваются друг от друга. Именно в этом, вкратце, и состоит важнейшая 
видосохраняющая функция внутривидовой агрессии. Теперь мы можем понять, почему 
именно оседлые коралловые рыбы так поразительно расцвечены. На Земле мало 
биотопов, в которых имелось бы такое количест¬во и такое разнообразие пищи, как 
на коралловых рифах. Здесь вид рыбы, в ходе эволюционного развития, может 
приобрести "всевозможнейшие профес¬сии". Рыба в качестве "неквалифицированного 
рабочего" может прекрасно перебиваться тем, что в любом случае доступно каждой 
средней рыбе - охо¬титься на более мелкую, не ядовитую, не бронированную, не 
покрытую шипа¬ми или не защищенную еще каким-либо способом живность, которая 
массой прибывает на риф из открытого моря: частью пассивно заносится ветром и 
волнами в виде планктона, а частью - активно приплывает "с целью" осесть на 
рифе, как это делают мириады свободно плавающих личинок всех обитаю¬щих на рифе 
организмов.
С другой стороны, некоторые рыбы специализируются на поедании орга¬низмов, 
живущих на самом рифе. Но такие организмы всегда как-то защище¬ны, и потому 
рыбе необходимо найти способ борьбы с их оборонительными приспособлениями. Сами 
кораллы кормят целый ряд видов рыб, и притом очень по-разному. Остроносые 
рыбыбабочки, или щетинозубы, по большей части паразитируют на кораллах и других 
стрекающих животных. Они посто¬янно обследуют кораллы в поисках мелкой живности,
 попавшей в щупальца полипов. Обнаружив нечто съедобное, рыбка взмахами грудных 
плавников создает струю воды, направленную на жертву настолько точно, что в 
этом месте между кораллами образуется "плешь": струя расталкивает их в сторо¬ны,
 прижимая вместе с обжигающими щупальцами к наружному скелету, так что рыба 
может схватить добычу, почти не обжигая себе рыльца.
Все-таки слегка ее обжигает; видно, как рыба "чихает" - слегка дерга¬ет носом, 
- но кажется, что это раздражение ей даже приятно, вроде пер¬ца. Во всяком 
случае, такие рыбы, как мои красавицы бабочки, желтые и коричневые, явно 
предпочитают ту же добычу, скажем рыбешку, если она уже попалась в щупальца, а 
не свободно плавает в воде. Другие родственные виды выработали у себя более 
сильный иммунитет к стрекательному яду и съедают добычу вместе с кораллами, 
поймавшими ее. Третьи вообще не обра¬щают внимания на стрекательные клетки 
кишечнополостных - и поглощают ко¬раллов, гидрополипов и даже крупных, очень 
жгучих актиний, как корова траву.
Рыбы-попугаи вдобавок к иммунитету против яда развили у себя мощные 
клешнеобразные челюсти и съедают кораллов буквально целиком. Когда нахо¬дишься 
вблизи пасущейся стаи этих великолепно расцвеченных рыб, то слы¬шишь треск и 
скрежет, будто работает маленькая камнедробилка, и это вполне соответствует 
действительности. Испражняясь, рыба-попугай остав¬ляет за собой облачко белого 
песка, оседающее на дно, и когда видишь это
- с изумлением понимаешь, что весь снежно-белый коралловый песок, покры¬вающий 
каждую прогалину в коралловом лесу, определенно проделал путь че¬рез 
рыбпопугаев.
Другие рыбы, скалозубы, к которым относятся забавные 
рыбы-шары, кузовики и ежи, настроились на разгрызание моллюсков в твердых 
раковинах, ракообразных и морских ежей. Такие рыбы, как импера¬торские ангелы, 
- специалисты по молниеносному обдиранию перистых корон, которые выдвигают из 
своих известковых трубок иные трубчатые черви. Ко¬роны втягиваются настолько 
быстро, что этой быстротой защищены от напа¬дения других, не столь проворных 
врагов. Но императорские ангелы умеют подкрадываться сбоку и хватать голову 
червя боковым рывком, настолько мгновенным, что быстрота реакции червя 
оказывается недостаточной. И если в аквариуме императорские ангелы нападают на 
другую добычу, не умеющую быстро прятаться, - они все равно не могут схватить 
ее каким-либо другим движением, кроме описанного.
Риф предоставляет и много других возможностей "профессиональной спе¬циализации" 
рыб. Там есть рыбы, очищающие других рыб от паразитов. Самые свирепые хищники 
их не трогают, даже если они забираются к тем в пасть или в жабры, чтобы 
выполнить там свою благотворную работу. Что еще неве¬роятнее, есть и такие, 
которые паразитируют на крупных рыбах, выедая у них кусочки кожи; а среди них - 
что самое поразительное - есть и такие, которые своим цветом, формой и повадкой 
выдают себя за только что упомя¬нутых чистильщиков и подкрадываются к своим 
жертвам с помощью этой мас¬кировки. Кто все народы сосчитает, кто все названья 
назовет?!
Для нашего исследования существенно то, что все или почти все эти возможности 
специального приспособления - так называемые "экологические ниши" - часто 
имеются в одном и том же кубометре морской воды. Каждой отдельной особи, какова 
бы ни была ее специализация, при огромном обилии пищи на рифе для пропитания 
нужно лишь несколько квадратных метров пло¬щади дна. И в этом небольшом ареале 
могут и "хотят" сосуществовать столько рыб, сколько в нем экологических ниш - а 
это очень много, как знает каждый, кто с изумлением наблюдал толчею над рифом. 
Но каждая из этих рыб чрезвычайно заинтересована в том, чтобы на ее маленьком 
участке не поселилась другая рыба ее же вида. Специалисты других "профессий" 
ме¬шают ее процветанию так же мало, как в вышеприведенном примере при¬сутствие 
врача в деревне влияет на доходы живущего там велосипедного ме¬ханика.
В биотопах, заселенных не так густо, где такой же объем пространства 
предоставляет возможность для жизни лишь трем-четырем видам, оседлая ры¬ба или 
птица может позволить себе держать от себя подальше любых живот¬ных других 
видов, которые, вообще говоря, и не должны бы ей мешать. Если бы того же 
захотела оседлая рыба на коралловом рифе - она бы извелась, но так и не смогла 
бы очистить свою территорию от тучи неконкурентов различных профессий. 
Экологические интересы всех оседлых видов выигрыва¬ют, если каждый из них 
производит пространственное распределение особей самостоятельно, без оглядки на 
другие виды. Описанные в первой главе яр¬кие плакатные расцветки и вызываемые 
ими избирательные боевые реакции приводят к тому, что каждая рыба каждого вида 
выдерживает определенную дистанцию лишь по отношению к своим сородичам, которые 
являются ее кон¬курентами, так как им нужна та же самая пища. В этом и состоит 
совсем простой ответ на часто и много обсуждавшийся вопрос о функции расцветки 
коралловых рыб.
Как уже сказано, обозначающее вид пение играет у певчих птиц ту же роль, что 
оптическая сигнализация у только что описанных рыб. Несомнен¬но, что другие 
птицы, еще не имеющие собственного участка, по этому пе¬нию узнают: в этом 
месте заявил свои территориальные притязания самец такого-то рода и племени. 
Быть может, важно еще и то, что у многих видов по пению можно очень точно 
определить, насколько силен поющий, - возмож¬но, даже и возраст его, - иными 
словами, насколько он опасен для слушаю¬щего его пришельца. У многих птиц, 
акустически маркирующих свои владе¬ния, обращают на себя внимание значительные 
индивидуальные различия из¬даваемых ими звуков. Многие исследователи считают, 
что у таких видов мо¬жет иметь значение персональная визитная карточка. Если 
Хейнрот перево¬дит крик петуха словами "Здесь петух", то Боймер - наилучший 
знаток кур
- слышит в этом крике гораздо более точное сообщение: "Здесь петух Бал¬тазар!" 
Млекопитающие по большей части "думают носом";
нет ничего удивительного в том, что у них важнейшую роль играет мар¬кировка 
своих владений запахом. Для этого есть различнейшие способы, для этого 
развились всевозможнейшие пахучие железы, возникли удивительнейшие ритуалы 
выделения мочи и кала, из которых каждому известно задирание ла¬пы у собак. 
Некоторые знатоки млекопитающих утверждают, что эти пахучие отметки не имеют 
ничего общего с заявкой на территорию, поскольку такие отметки известны и у 
животных, кочующих на большие расстояния, и у об¬щественных животных, не 
занимающих собственных территорий, - однако эти возражения справедливы лишь 
отчасти. Во-первых, доказано, что собаки - и, безусловно, другие животные, 
живущие стаями, - узнают друг друга по запаху меток индивидуально, потому члены 
стаи тотчас же обнаружат, если чужак осмелится задрать лапу в их охотничьих 
владениях. А во-вторых, как доказали Лейхаузен и Вольф, существует весьма 
интересная возможность размещения животных определенного вида по имеющемуся 
биотопу с помощью не пространственного, а временного плана, с таким же успехом. 
Они обна¬ружили на примере бродячих кошек, живших на открытой местности, что 
нес¬колько особей могут использовать одну и ту же охотничью зону без 
ка¬ких-либо столкновений. При этом охота регулируется строгим расписанием, 
точь-в-точь как пользование общей прачечной у домохозяек нашего Институ¬та в 
Зеевизене. Дополнительной гарантией против нежелательных встреч яв¬ляются 
пахучие метки, которые эти животные - кошки, не домохозяйки - ос¬тавляют обычно 
через правильные промежутки времени, где бы они ни были.
Эти метки действуют, как блок-сигнал на железной дороге, который ана¬логичным 
образом служит для того, чтобы предотвратить столкновение поез¬дов: кошка, 
обнаружившая на своей охотничьей тропе сигнал другой кошки, может очень точно 
определить время подачи этого сигнала; если он свежий, то она останавливается 
или сворачивает в сторону, если же ему уже нес¬колько часов - спокойно 
продолжает свой путь.
У тех животных, территория которых определяется не таким способом, по времени, 
а только пространством, - тоже не следует представлять себе зо¬ну обитания как 
землевладение, точно очерченное географическими граница¬ми и как бы внесенное в 
земельный кадастр. Напротив, эта зона определя¬ется лишь тем обстоятельством, 
что готовность данного животного к борьбе бывает наивысшей в наиболее знакомом 
ему месте, а именно - в центре его участка. Иными словами, порог агрессивности 
ниже всего там, где животное чувствует себя увереннее всего, т.е. где его 
агрессия меньше всего по¬давлена стремлением к бегству. С удалением от этой 
"штаб-квартиры" бое¬готовность убывает по мере того, как обстановка становится 
все более чу¬жой и внушающей страх. Кривая этого убывания имеет поэтому разную 
кру¬тизну в разных направлениях; у рыб центр области обитания почти всегда 
находится на дне, и их агрессивность особенно резко убывает по вертикали
- очевидная причина этого состоит в том, что наибольшие опасности грозят рыбе 
именно сверху.
Таким образом, принадлежащая животному территория - это лишь функция различий 
его агрессивности в разных местах, что обусловлено локальными факторами, 
подавляющими эту агрессивность. С приближением к центру об¬ласти обитания 
агрессивность возрастает в геометрической прогрессии. Это возрастание настолько 
велико, что компенсирует все различия по величине и силе, какие могут 
встретиться у взрослых половозрелых особей одного и того же вида. Поэтому, если 
у территориальных животных - скажем, у го¬рихвосток перед вашим домом или у 
колюшек в аквариуме - известны цент¬ральные точки участков двух подравшихся 
хозяев, то исходя из места их схватки можно наверняка предсказать ее исход: при 
прочих равных победит тот, кто в данный момент находится ближе к своему дому.
Когда же побежденный обращается в бегство, инерция реакций обоих жи¬вотных 
приводит к явлению, происходящему во всех саморегулирующихся сис¬темах с 
торможением, а именно - к колебаниям. У преследуемого - по мере приближения к 
его штаб-квартире - вновь появляется мужество, а преследо¬ватель, проникнув на 
вражескую территорию, мужество теряет. В результате беглец вдруг 
разворачивается и - столь же внезапно, сколь энергично - на-
падает на недавнего победителя, которого - как можно было  предвидеть
- теперь бьет и прогоняет. Все это повторяется еще несколько раз, и в конце 
концов бойцы останавливаются у вполне определенной точки равнове¬сия, где они 
лишь угрожают друг другу, но не нападают.
Эта точка, граница их участков, вовсе не отмечена на дне, а определя¬ется 
исключительно равновесием сил; и при малейшем нарушении этого рав¬новесия может 
переместиться ближе к штаб-квартире ослабевшего, хотя бы, например, в том 
случае, если одна из рыб наелась и потому обленилась. Эти колебания границ 
может иллюстрировать старый протокол наблюдений за поведением двух пар одного 
из видов цихлид. Из четырех рыб этого вида, помещенных в большой аквариум, 
сильнейший самец "А" тотчас же занял ле¬вый-задний-нижний угол - и начал 
безжалостно гонять трех остальных по всему водоему; другими словами, он сразу 
же заявил претензию на весь ак¬вариум как на свой участок. Через несколько дней 
самец "В" освоил кро¬шечное местечко у самой поверхности воды, в диагонально 
расположенном правом-ближнем-верхнем углу аквариума и здесь стал храбро 
отражать напа¬дения первого самца. Обосноваться у поверхности - это отчаянное 
дело для рыбы: она мирится с опасностью, чтобы утвердиться против более 
сильного сородича, который в этих условиях - по описанным выше причинам - 
напада¬ет менее решительно. Страх злого соседа перед поверхностью становится 
союзником обладателя такого участка.
В течение ближайших дней пространство, защищаемое самцом "В", росло на глазах, 
и главное - все больше и больше распространялось книзу, пока наконец он не 
переместил свой опорный пункт в правый-передний-нижний угол аквариума, отвоевав 
себе таким образом полноценную штаб-квартиру. Теперь у него были равные шансы с 
"А", и он быстро оттеснил того нас¬только, что аквариум оказался разделен между 
ними примерно пополам. Это была красивая картина, когда они угрожающе стояли 
друг против друга, непрерывно патрулируя вдоль границы. Но однажды утром эта 
картина вновь резко переместилась вправо, на бывшую территорию "В", который 
отстаивал теперь лишь несколько квадратных дециметров своего дна. Я тотчас же 
по¬нял, что произошло: "А" спаровался, а поскольку у всех крупных пестрых 
окуней задача защиты территории разделяется обоими супругами поровну, то "В" 
был вынужден противостоять удвоенному давлению, что соответственно сузило его 
участок. Уже на следующий день рыбы снова угрожающе стояли друг против друга на 
середине водоема, но теперь их было четыре: "В" то¬же приобрел подругу, так что 
было восстановлено равновесие сил по отно¬шению к семье "А". Через неделю я 
обнаружил, что граница переместилась далеко влево, на территорию "А"; причина 
состояла в том, что супружеская чета "А" только что отнерестилась и один из 
супругов был постоянно занят охраной икры и заботой о ней, так что охране 
границы мог посвятить себя только один. Когда вскоре после того отнерестилась и 
пара "В" - немед¬ленно восстановилось и прежнее равномерное распределение 
пространства. Джулиан Хаксли однажды очень красиво представил это поведение 
физической моделью, в которой он сравнил территории с воздушными шарами, 
заключен¬ными в замкнутый объем и плотно прилегающими друг к другу, так что 
изме¬нение внутреннего давления в одном из них увеличивает или уменьшает 
раз¬меры всех остальных.
Этот совсем простой физиологический механизм борьбы за территорию прямо-таки 
идеально решает задачу "справедливого", т.е. наиболее выгод¬ного для всего вида 
в его совокупности, распределения особей по ареалу, в котором данный вид может 
жить. При этом и более слабые могут прокор¬миться и дать потомство, хотя и в 
более скромном пространстве. Это осо¬бенно важно для таких животных, которые - 
как многие рыбы и рептилии - достигают половой зрелости рано, задолго до 
приобретения своих оконча¬тельных размеров. Каково мирное достижение "Злого 
начала"!
Тот же эффект у многих животных достигается и без агрессивного пове¬дения. 
Теоретически достаточно того, что животные какого-либо вида друг друга "не 
выносят" и, соответственно, избегают. В некоторой степени уже кошачьи пахучие 
метки представляют собой такой случай, хотя за ними и прячется молчаливая 
угроза агрессии. Однако есть животные, совершенно лишенные внутривидовой 
агрессии и тем не менее строго избегающие своих сородичей. Многие лягушки, 
особенно древесные, являются ярко выраженными индивидуалистами - кроме периодов 
размножения - и, как можно заметить, распределяются по доступному им жизненному 
пространству очень равномер¬но. Как недавно установили американские 
исследователи, это достигается очень просто: каждая лягушка уходит от кваканья 
своих сородичей. Правда, эти результаты не объясняют, каким образом достигается 
распределение по территории самок, которые у большинства лягушек немы.
Мы можем считать достоверным, что равномерное распределение в прост¬ранстве 
животных одного и того же вида является важнейшей функцией внут¬ривидовой 
агрессии. Но эта функция отнюдь не единственна! Уже Чарлз Дар¬вин верно заметил,
 что половой отбор - выбор наилучших, наиболее сильных животных для продолжения 
рода - в значительной степени определяется борьбой соперничающих животных, 
особенно самцов. Сила отца естественно обеспечивает потомству непосредственные 
преимущества у тех видов, где отец принимает активное участие в заботе о детях, 
прежде всего в их за¬щите. Тесная связь между заботой самцов о потомстве и их 
поединками наи¬более отчетливо проявляется у тех животных, которые не 
территориальны в вышеописанном смысле слова, а ведут более или менее кочевой 
образ жизни, как, например, крупные копытные, наземные обезьяны и многие другие.

У этих животных внутривидовая агрессия не играет существенной роли в 
распределении пространства; в рассредоточении таких видов, как, скажем, бизоны, 
разные антилопы, лошади и т.п., которые собираются в огромные сообщества и 
которым разделение участков и борьба за территорию совер¬шенно чужды, потому 
что корма им предостаточно. Тем не менее самцы этих животных яростно и 
драматически сражаются друг с другом, и нет никаких сомнений в том, что отбор, 
вытекающий из этой борьбы, приводит к появле¬нию особенно крупных и хорошо 
вооруженных защитников семьи и стада, - как и наоборот, в том, что именно 
видосохраняющая функция защиты стада привела к появлению такого отбора в 
жестоких поединках. Таким образом и возникают столь внушительные бойцы, как 
быки бизонов или самцы крупных павианов, которые при каждой опасности для 
сообщества воздвигают вокруг слабейших членов стада стену мужественной круговой 
обороны.
В связи с поединками нужно упомянуть об одном факте, который каждому небиологу 
кажется поразительным, даже парадоксальным, и который чрезвы¬чайно важен для 
дальнейшего содержания нашей книги: сугубо внутривидовой отбор может привести к 
появлению морфологических признаков и поведенчес¬ких стереотипов не только 
совершенно бесполезных в смысле приспособления к среде, но и прямо вредных для 
сохранения вида. Именно поэтому я так подчеркивал в предыдущем абзаце, что 
защита семьи, т.е. форма столкнове¬ния с вневидовым окружением, вызвала 
появление поединка, а уже поединок отобрал вооруженных самцов. Если отбор 
направляется в определенную сто¬рону лишь половым соперничеством, без 
обусловленной извне функциональной нацеленности на сохранение вида, это может 
привести к появлению причуд¬ливых образований, которые виду как таковому 
совершенно не нужны. Оленьи рога, например, развились исключительно для 
поединков; безрогий олень не имеет ни малейших шансов на потомство. Ни для чего 
другого эти рога, как известно, не годны. От хищников олени-самцы тоже 
защищаются только пе¬редними копытами, а не рогами. Мнение, что расширенные 
глазничные от¬ростки на рогах северного оленя служат для разгребания снега, 
оказалось ошибочным. Они, скорее, нужны для защиты глаз при одном совершенно 
опре¬деленном ритуализованном движении, когда самец ожесточенно бьет рогами по 
низким кустам.
В точности к тем же последствиям, что и поединок соперников, часто приводит 
половой отбор, направляемый самкой. Если мы обнаруживаем у сам¬цов 
преувеличенное развитие пестрых перьев, причудливых форм и т.п., то можно сразу 
же заподозрить, что самцы уже не сражаются, а последнее сло¬во в супружеском 
выборе принадлежит самке и у кандидата в супруги нет ни малейшей возможности 
"обжаловать приговор". В качестве примера можно привести райскую птицу, 
турухтана, утку-мандаринку и фазана-аргуса. Сам¬ка аргуса реагирует на 
громадные крылья петуха, украшенные великолепным узором из глазчатых пятен, 
которые он, токуя, разворачивает перед ее глазами. Эти крылья велики настолько, 
что петух уже почти не может ле¬тать; но чем они больше - тем сильнее 
возбуждается курица. Число потом¬ков, которые появляются у петуха за 
определенный срок, находится в пря¬мой зависимости от длины его перьев. Хотя в 
других отношениях это чрез¬мерное развитие крыльев может быть для него вредно, 
- например, хищник съест его гораздо раньше, чем его соперника, у которого 
органы токования не так чудовищно утрированы, - однако потомства этот петух 
оставит столько же, а то и больше; и таким образом поддерживается 
предрасполо¬женность к росту гигантских крыльев, совершенно вопреки интересам 
сохра¬нения вида. Вполне возможно, что самка аргуса реагирует на маленькие 
красные пятнышки на крыльях самца, которые исчезают из виду, когда крылья 
сложены, и не мешают ни полету, ни маскировке. Но так или иначе, эволюция 
фазана-аргуса зашла в тупик, и проявляется он в том, что самцы соперничают друг 
с другом в отношении величины крыльев. Иными словами, животные этого вида 
никогда не найдут разумного решения и не "договорят¬ся" отказаться впредь от 
этой бессмыслицы.
Здесь мы впервые сталкиваемся с эволюционным процессом, который на первый 
взгляд кажется странным, а если вдуматься - даже жутким. Легко понять, что 
метод слепых проб и ошибок, которым пользуются Великие Конструкторы, неизбежно 
приводит к появлению и не-самых-целесообразных конструкций. Совершенно 
естественно, что и в животном и в растительном мире, кроме целесообразного, 
существует также и все не настолько нецеле¬сообразное, чтобы отбор уничтожил 
его немедленно. Однако в данном случае мы обнаруживаем нечто совершенно иное. 
Отбор, этот суровый страж целесо¬образности, не просто "смотрит сквозь пальцы" 
и пропускает второсортную конструкцию - нет, он сам, заблудившись, заходит 
здесь в гибельный ту¬пик. Это всегда происходит в тех случаях, когда отбор 
направляется одной лишь конкуренцией сородичей, без связи с вневидовым 
окружением.
Мой учитель Оскар Хейнрот часто шутил: "После крыльев фазана-аргуса, темп 
работы людей западной цивилизации - глупейший продукт внутривидово¬го отбора". 
И в самом деле, спешка, которой охвачено индустриализованное и 
коммерциализованное человечество, являет собой прекрасный пример 
неце¬лесообразного развития, происходящего исключительно за счет конкуренции 
между собратьями по виду. Нынешние люди болеют типичными болезнями биз¬несменов 
- гипертония, врожденная сморщенная почка, язва желудка, мучи¬тельные неврозы, 
- они впадают в варварство, ибо у них нет больше време¬ни на культурные 
интересы. И все это без всякой необходимости: ведь они-то прекрасно могли бы 
договориться работать впредь поспокойнее. То есть, теоретически могли бы, ибо 
на практике способны к этому, очевидно, не больше, чем петухи-аргусы к 
договоренности об уменьшении длины их перьев.
Причина, по которой здесь, в главе о положительной роли агрессии, я так 
подробно говорю об опасностях внутривидового отбора, состоит в сле¬дующем: 
именно агрессивное поведение - более других свойств и функций животного - может 
за счет своих пагубных результатов перерасти в нелепый гротеск. В дальнейших 
главах мы увидим, к каким последствиям это привело у некоторых животных, 
например у египетских гусей или у крыс. Но прежде всего - более чем вероятно, 
что пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у 
нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших 
предков десятки тысяч лет на протяжении всего палеолита. Едва лишь люди 
продвинулись настолько, что, будучи вооружены, одеты и социально организованы, 
смогли в какой-то сте¬пени ограничить внешние опасности - голод, холод, диких 
зверей, так что эти опасности утратили роль существенных селекционных факторов, 
- как тотчас же в игру должен был вступить пагубный внутривидовой отбор. 
Отны¬не движущим фактором отбора стала война, которую вели друг с другом 
враждующие соседние племена; а война должна была до крайности развить все так 
называемые "воинские доблести". К сожалению, они еще и сегодня многим ка-
жутся весьма заманчивым идеалом, - к этому мы вернемся в последней главе нашей 
книги.
Возвращаясь к теме о значении поединка для сохранения вида, мы ут¬верждаем, что 
он служит полезному отбору лишь там, где бойцы проверяются не только 
внутривидовыми дуэльными правилами, но и схватками с внешним врагом. Важнейшая 
функция поединка - это выбор боевого защитника семьи, таким образом еще одна 
функция внутривидовой агрессии состоит в охране потомства. Эта функция 
настолько очевидна, что говорить о ней просто нет нужды. Но чтобы устранить 
любые сомнения, достаточно сослаться на тот факт, что у многих животных, у 
которых лишь один пол заботится о по¬томстве, по-настоящему агрессивны по 
отношению к сородичам представители именно этого пола или же их агрессивность 
несравненно сильнее. У колюшки
- это самцы; у многих мелких цихлид - самки. У кур и уток только самки 
заботятся о потомстве, и они гораздо неуживчивее самцов, если, конечно, не 
иметь в виду поединки. Нечто подобное должно быть и у человека.
Было бы неправильно думать, что три уже упомянутые в этой главе функ¬ции 
агрессивного поведения - распределение животных по жизненному прост¬ранству, 
отбор в поединках и защита потомства - являются единственно важными для 
сохранения вида. Мы еще увидим в дальнейшем, какую незамени¬мую роль играет 
агрессия в большом концерте инстинктов; как она бывает мотором - "мотивацией" - 
и в таком поведении, которое внешне не имеет ничего общего с агрессией, даже 
кажется ее прямой противоположностью. То, что как раз самые интимные личные 
связи, какие вообще бывают между живыми существами, в полную меру насыщены 
агрессией, - тут не знаешь, что и сказать: парадокс это или банальность. Однако 
нам придется погово¬рить еще о многом другом, прежде чем мы доберемся в нашей 
естественной истории агрессии до этой центральной проблемы. Важную функцию, 
выполняе¬мую агрессией в демократическом взаимодействии инстинктов внутри 
орга¬низма, нелегко понять и еще труднее описать.
Но вот что можно описать уже здесь - это роль агрессии в системе, ко¬торая 
порядком выше, однако для понимания доступнее; а именно - в сооб¬ществе 
социальных животных, состоящем из многих особей. Принципом орга¬низации, без 
которого, очевидно, не может развиться упорядоченная сов¬местная жизнь высших 
животных, является так называемая иерархия.
Состоит она попросту в том, что каждый из совместно живущих индивидов знает, 
кто сильнее его самого и кто слабее, так что каждый может без борьбы отступить 
перед более сильным - и может ожидать, что более слабый в свою очередь отступит 
перед ним самим, если они попадутся друг другу на пути. Шьельдерупп-Эббе был 
первым, кто исследовал явление иерархии на домашних курах и предложил термин 
"порядок клевания", который до сих пор сохраняется в специальной литературе, 
особенно английской. Мне всегда бывает как-то забавно, когда говорят о "порядке 
клевания" у крупных поз¬воночных, которые вовсе не клюются, а кусаются или бьют 
рогами. Широкое распространение иерархии, как уже указывалось, убедительно 
свиде¬тельствует о ее важной видосохраняющей функции, так что мы должны 
за¬даться вопросом, в чем же эта функция состоит.
Естественно, сразу же напрашивается ответ, что таким образом избега¬ется борьба 
между членами сообщества. Тут можно возразить следующим воп¬росом: чем же это 
лучше прямого запрета на агрессивность по отношению к членам сообщества? И 
снова можно дать ответ, даже не один, а несколько. Во-первых, - нам придется 
очень подробно об этом говорить в одной из следующих глав (гл. 11, "Союз"), - 
вполне может случиться, что сообщест¬ву (скажем, волчьей стае или стаду 
обезьян) крайне необходима агрессив¬ность по отношению к другим сообществам 
того же вида, так что борьба должна быть исключена лишь внутри группы. А 
во-вторых, напряженные отно¬шения, которые возникают внутри сообщества 
вследствие агрессивных побуж¬дений и вырастающей из них иерархии, могут 
придавать ему во многом по¬лезную структуру и прочность. У галок, да и у многих 
других птиц с высо¬кой общественной организацией, иерархия непосредственно 
приводит к защи¬те слабых. Так как каждый индивид постоянно стремится повысить 
свой ранг, то между непосредст-
венно ниже - и вышестоящими всегда возникает особенно сильная напря¬женность, 
даже враждебность; и наоборот, эта враждебность тем меньше, чем дальше друг от 
друга ранги двух животных. А поскольку галки высокого ранга, особенно самцы, 
обязательно вмешиваются в любую ссору между двумя нижестоящими - эти 
ступенчатые различия в напряженности отношений имеют благоприятное следствие: 
галка высокого ранга всегда вступает в бой на стороне слабейшего, словно по 
рыцарскому принципу "Место сильного - на стороне слабого! ".
Уже у галок с агрессивно-завоеванным ранговым положением связана и другая форма 
"авторитета": с выразительными движениями индивида высокого ранга, особенно 
старого самца, члены колонии считаются значительно больше, чем с движениями 
молодой птицы низкого ранга.
Если, например, молодая галка напугана чем-то малозначительным, то остальные 
птицы, особенно старые, почти не обращают внимания на проявле¬ния ее страха. 
Если же подобную тревогу выражает старый самец - все гал¬ки, какие только могут 
это заметить, поспешно взлетают, обращаясь в бегство. Примечательно, что у 
галок нет врожденного знания их хищных врагов; каждая особь обучается этому 
знанию поведением более опытных старших птиц; потому должно быть очень 
существенно, чтобы "мнению" более старых и опытных птиц высокого ранга 
придавался - как только что описано
- больший "вес".
Вообще, чем более развит вид животных, тем большее значение приобре¬тает 
индивидуальный опыт и обучение, в то время как врожденное поведение хотя не 
теряет своей важности, но сводится к более простым элементам. С общим 
прогрессом эволюции все более возрастает роль опыта старых живот¬ных; можно 
даже сказать, что совместная социальная жизнь у наиболее ум¬ных млекопитающих 
приобретает за счет этого новую функцию в сохранении вида, а именно - 
традиционную передачу индивидуально приобретенной ин¬формации. Естественно, 
столь же справедливо и обратное утверждение: сов¬местная социальная жизнь, 
несомненно, производит селекционное давление в сторону лучшего развития 
способностей к обучению, поскольку эти способ¬ности у общественных животных 
идут на пользу не только отдельной особи, но и сообществу в целом. Тем самым и 
долгая жизнь, значительно превышаю¬щая период половой активности, приобретает 
ценность для сохранения вида. Как это описали Фрейзер Дарлинг и Маргарет 
Альтман, у многих оленей предводителем стада бывает "дама" преклонного возраста,
 которой мате¬ринские обязанности давно уже не мешают выполнять ее общественный 
долг.
Таким образом - при прочих равных условиях - возраст животного нахо¬дится, как 
правило, в прямой зависимости с тем рангом, который оно имеет в иерархии своего 
сообщества. И поэтому вполне целесообразно, что "конструкция" поведения 
полагается на это правило: члены сообщества" ко¬торые не могут вычитать возраст 
своего вожака в его свидетельстве о рож¬дении, соизмеряют степень своего 
доверия к нему с его рангом. Йеркс и его сотрудники уже давно сделали 
чрезвычайно интересное, поистине пора¬зительное наблюдение: шимпанзе, которые 
известны своей способностью обу¬чаться за счет прямого подражания, 
принципиально подражают только соб¬ратьям более высокого ранга. Из группы этих 
обезьян забрали одну, низко¬го ранга, и научили ее доставать бананы из 
специально сконструированной кормушки с помощью весьма сложных манипуляций. 
Когда эту обезьяну вместе с ее кормушкой вернули в группу, то сородичи более 
высокого ранга пробо¬вали отнимать у нее честно заработанные бананы, но никому 
из них не пришло в голову посмотреть, как работает презираемый собрат, и 
чему-то у него поучиться. Затем, таким же образом работе с этой кормушкой 
научили шимпанзе наивысшего ранга. Когда его вернули в группу, то остальные 
наб¬людали за ним с живейшим интересом и мгновенно переняли у него новый на¬вык.

С. Л. Уошбэрн и Ирвэн Деворе, наблюдая павианов на свободе, установи¬ли, что 
стадо управляется не одним вожаком, а "коллегией" из нескольких старейших 
самцов, которые поддерживают свое превосходство над более мо¬лодыми и гораздо 
более сильными членами стада за счет того, что всегда держатся вместе - а 
вместе они сильнее любого молодого самца. В наблю¬давшемся случае один их трех 
сенаторов был почти беззубым старцем, а двое дру-
гих - тоже давно уже не "в расцвете лет". Когда однажды стаду грозила опасность 
забрести на безлесном месте в лапы - или, лучше сказать, в пасть - ко льву, то 
стадо остановилось, и молодые сильные самцы образо¬вали круговую оборону более 
слабых животных. Но старец один вышел из круга, осторожно выполнил опасную 
задачу - установить местонахождение льва, так чтобы тот его не заметил, - затем 
вернулся к стаду и отвел его дальним кружным путем, в обход льва, к безопасному 
ночлегу на деревьях. Все следовали за ним в слепом повиновении, никто не 
усомнился в его ав¬торитете.
Теперь оглянемся на все, что мы узнали в этой главе - из объективных наблюдений 
за животными - о пользе внутривидовой борьбы для сохранения вида. Жизненное 
пространство распределяется между животными одного вида таким образом, что по 
возможности каждый находит себе пропитание. На благо потомству выбираются 
лучшие отцы и лучшие матери. Дети находятся под защитой. Сообщество 
организовано так, что несколько умудренных сам¬цов - "сенат" - обладают 
достаточным авторитетом, чтобы решения, необхо¬димые сообществу, не только 
принимались, но и выполнялись. Мы ни разу не обнаружили, чтобы целью агрессии 
было уничтожение сородича, хотя, конеч¬но, в ходе поединка может произойти 
несчастный случай, когда рог попада¬ет в глаз или клык в сонную артерию; а в 
неестественных условиях, не предусмотренных "конструкцией" эволюции, - например 
в неволе, - агрес¬сивное поведение может привести и к губительным последствиям. 
Однако попробуем вглядеться в наше собственное нутро и уяснить себе - без 
гор¬дыни, но и без того, чтобы заранее считать себя гнусными грешниками, - что 
бы мы хотели сделать со своим ближним, вызывающим у нас наивысшую степень 
агрессивности. Надеюсь, я не изображаю себя лучше, чем я есть, утверждая, что 
моя окончательная цель - т.е. действие, которое разрядило бы мою ярость, - не 
состояла бы в убийстве моего врага. Конечно, я с наслаждением надавал бы ему 
самых звонких пощечин, в крайнем случае на¬нес бы несколько хрустящих ударов по 
челюсти, - но ни в коем случае не хотел бы вспороть ему живот или пристрелить 
его. И желаемая оконча¬тельная ситуация состоит отнюдь не в том, чтобы 
противник лежал передо мною мертвым. О нет! Он должен быть чувствительно побит 
и смиренно приз¬нать мое физическое, - а если он павиан, то и духовное 
превосходство. А поскольку я в принципе мог бы избить лишь такого типа, 
которому подобное обращение только на пользу, - я выношу не слишком суровый 
приговор инс¬тинкту, вызывающему такое поведение. Конечно, надо признать, что 
желание избить легко может привести и к смертельному удару, например, если в 
ру¬ке случайно окажется оружие. Но если оценить все это вместе взятое, то 
внутривидовая агрессия вовсе не покажется ни дьяволом, ни уничтожающим началом, 
ни даже "частью той силы, что вечно хочет зла, но творит доб¬ро", - она 
совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, 
сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь. Как и все на свете, 
она может допустить ошибку - и при этом уничтожить жизнь. Однако в великих 
свершениях становления органического мира эта сила предназначена к добру. И 
притом, мы еще не приняли во внимание, - мы уз¬наем об этом лишь в 11 - и главе,
 - что оба великих конструктора, Измен¬чивость и Отбор, которые растят все 
живое, именно грубую ветвь внутриви¬довой агрессии выбрали для того, чтобы 
вырастить на ней цветы личной дружбы и любви. 
4. СПОНТАННОСТЬ АГРЕССИИ
С отравой в жилах ты Елену
В любой увидишь, непременно.
Гете 
В предыдущей главе, я надеюсь, достаточно ясно показано, что наблюда¬емая у 
столь многих животных агрессия, направленная против собратьев по виду, вообще 
говоря, никоим образом не вредна для этого вида, а напротив
- необходима для его сохранения. Однако это отнюдь не должно обольщать нас 
оптимизмом по поводу современного состояния человечества, совсем на¬оборот. 
Какое-либо изменение окружающих условий, даже ничтожное само по себе, может 
полностью вывести из равновесия врожденные механизмы поведе¬ния. Они настолько 
неспособны быстро приспосабливаться к изменениям, что при неблагоприятных 
условиях вид может погибнуть. Между тем, изменения, произведенные самим 
человеком в окружающей среде, далеко не ничтожны. Если бесстрастно посмотреть 
на человека, каков он сегодня (в руках водо¬родная бомба, подарок его 
собственного разума, а в душе инстинкт агрес¬сии - наследство человекообразных 
предков, с которым его рассудок не мо¬жет совладать), трудно предсказать ему 
долгую жизнь.
Но когда ту же ситуацию видит сам человек - которого все это касает¬ся! - она 
представляется жутким кошмаром, и трудно поверить, что агрес¬сия не является 
симптомом современного упадка культуры, патологическим по своей природе.
Можно было бы лишь мечтать, чтобы это так и было!
Как раз знание того, что агрессия является подлинным инстинктом - первичным, 
направленным на сохранение вида, - позволяет нам понять, нас¬колько она опасна. 
Главная опасность инстинкта состоит в его спонтаннос¬ти. Если бы он был лишь 
реакцией на определенные внешние условия, что предполагают многие социологи и 
психологи, то положение человечества бы¬ло бы не так опасно, как в 
действительности. Тогда можно было бы основа¬тельно изучить и исключить факторы,
 порождающие эту реакцию. Фрейд зас¬лужил себе славу, впервые распознав 
самостоятельное значение агрессии; он же показал, что недостаточность 
социальных контактов и особенно их исчезновение ("потеря любви") относятся к 
числу сильных факторов, бла¬гоприятствующих агрессии. Из этого представления, 
которое само по себе правильно, многие американские педагоги сделали 
неправильный вывод, буд¬то дети вырастут в менее невротичных, более 
приспособленных к окружающей действительности и, главное, менее агрессивных 
людей, если их с мало¬летства оберегать от любых разочарований (фрустраций) и 
во всем им усту¬пать. Американская методика воспитания, построенная на этом 
предположе¬нии, лишь показала, что инстинкт агрессии, как и другие инстинкты, 
спон¬танно прорывается изнутри человека. Появилось неисчислимое множество 
не¬выносимо наглых детей, которым недоставало чего угодно, но уж никак не 
агрессивности. Трагическая сторона этой трагикомической ситуации прояви¬лась 
позже, когда такие дети, выйдя из семьи, внезапно столкнулись, вместо своих 
покорных родителей, с безжалостным общественным мнением, например при 
поступлении в колледж. Как говорили мне американские психо¬аналитики, очень 
многие из молодых людей, воспитанных таким образом, тем паче превратились в 
невротиков, попав под нажим общественного распоряд¬ка, который оказался 
чрезвычайно жестким. Подобные методы воспитания, как видно, вымерли еще не 
окончательно; еще в прошлом году один весьма уважаемый американский коллега, 
работавший в нашем Институте в качестве гостя, попросил у меня разрешения 
остаться у нас еще на три недели, и в качестве основания не стал приводить 
какие-либо новые научные замыслы, а просто-напросто и без комментариев сказал, 
что к его жене только что приехала в гости ее сестра, а у той трое детей - 
"бесфрустрационные".
Существует совершенно ошибочная доктрина, согласно которой поведение животных и 
человека является по преимуществу реактивным, и если даже имеет какие-то 
врожденные элементы - все равно может быть изменено обу¬чением. Эта доктрина 
имеет глубокие и цепкие корни в неправильном пони¬мании правильного по своей 
сути демократического принципа. Как-то не вя¬жется с ним тот факт, что люди от 
рождения не так уж совершенно равны друг
другу и что не все имеют по справедливости равные шансы превратиться в 
идеальных граждан. К тому же в течение многих десятилетий реакции, рефлексы 
были единственными элементами поведения, которым уделяли внима¬ние психологи с 
серьезной репутацией, в то время как спонтанность пове¬дения животных была 
областью "виталистически" (то есть несколько мисти¬чески) настроенных ученых.
В исследовании поведения Уоллэс Крэйг был первым, кто сделал явление 
спонтанности предметом научного изучения. Еще до него Уильям Мак-Дугалл 
противопоставил девизу Декарта "Animal non agit, agitur", который начер¬тала на 
своем щите американская школа психологов-бихевиористов, свой го¬раздо более 
верный афоризм - "The healthy animal is up and doing" ("Здо¬ровое животное 
активно и действует"). Однако сам он считал эту спонтан¬ность результатом 
мистической жизненной силы, о которой никто не знает, что же собственно 
обозначает это слово. Потому он и не догадался точно пронаблюдать ритмическое 
повторение спонтанных действий и измерить порог провоцирующего раздражения при 
каждом их проявлении, как это сделал впоследствии его ученик Крэйг.
Крэйг провел серию опытов с самцами горлицы, в которой он отбирал у них самок 
на ступенчато возрастающие промежутки времени и эксперимен¬тально устанавливал, 
какой объект способен вызвать токование самца. Че¬рез несколько дней после 
исчезновения самки своего вида самец горлицы был готов ухаживать за белой 
домашней голубкой, которую он перед тем полностью игнорировал. Еще через 
несколько дней он пошел дальше и стал исполнять свои поклоны и воркованье перед 
чучелом голубя, еще позже - перед смотанной в узел тряпкой; и наконец - через 
несколько недель оди¬ночества - стал адресовать свое токование в пустой угол 
клетки, где пе¬ресечение ребер ящика создавало хоть какую-то оптическую точку, 
способ¬ную задержать его взгляд. В переводе на язык физиологии эти наблюдения 
означают, что при длительном невыполнении какого-либо инстинктивного действия - 
в описанном случае,
* "Животное может быть лишь объектом, а не субъектом действия". 
токования - порог раздражения снижается. Это явление настолько расп¬ространено 
и закономерно, что народная мудрость уже давно с ним освои¬лась и облекла в 
простую форму поговорки: "При нужде черт муху слопает"; Гете выразил ту же 
закономерность словами Мефистофеля: "С отравой в жи¬лах, ты Елену в любой 
увидишь непременно".
Так оно и есть! А если ты голубь - то в конце концов увидишь ее и в старой 
пыльной тряпке, и даже в пустом углу собственной тюрьмы.
Снижение порога раздражения может привести к тому, что в особых усло¬виях его 
величина может упасть до нуля, т.е. при определенных обстоя¬тельствах 
соответствующее инстинктивное действие может "прорваться" без какоголибо 
видимого внешнего стимула. У меня жил много лет скворец, взя¬тый из гнезда в 
младенчестве, который никогда в жизни не поймал ни одной мухи и никогда не 
видел, как это делают другие птицы. Он получал пищу в своей клетке из кормушки, 
которую я ежедневно наполнял. Но однажды я увидел его сидящим на голове 
бронзовой статуи в столовой, в венской квартире моих родителей, и вел он себя 
очень странно. Наклонив голову набок, он, казалось, оглядывал белый потолок над 
собой; затем по движе¬ниям его глаз и головы можно было, казалось, безошибочно 
определить, что он внимательно следит за каким-то движущимся объектом.
Наконец он взлетал вверх к потолку, хватал что-то мне невидимое, возвращался на 
свою наблюдательную вышку, производил все движения, каки¬ми насекомоядные птицы 
убивают свою добычу, и что-то как будто глотал. Потом встряхивался, как это 
делают все птицы, освобождаясь от напряже¬ния, и устраивался на отдых. Я 
десятки раз карабкался на стулья, даже затащил в столовую лестницу-стремянку (в 
венских квартирах того времени потолки были высокие), чтобы найти ту добычу, 
которую ловил мой скворец. Никаких насекомых, даже самых мелких, там не было!
"Накопление" инстинкта, происходящее при долгом отсутствии разряжаю¬щего 
стимула, имеет следствием не только вышеописанное возрастание го¬товности к 
реакции, но и многие другие, более глубокие явления, в кото¬рые вовлекается 
весь организм в целом. В принципе, каждое подлинно инс¬тинктивное действие, 
которое вышеописанным образом лишено возможности разрядиться, приводит животное 
в состояние общего беспокойства и вынуж¬дает его к поискам разряжающего стимула.
 Эти поиски, которые в простей¬шем случае состоят в беспорядочном движении (бег,
 полет, плавание), а в самых сложных могут включать в себя любые формы 
поведения, приобретенные обучением и познанием, Уоллэс Крэйг назвал аппетентным 
поведением.
Фауст не сидит и не ждет, чтобы женщины появились в его поле зрения; чтобы 
обрести Елену, он, как известно, отваживается на довольно риско¬ванное хождение 
к Матерям!
К сожалению, приходится констатировать, что снижение раздражающего порога и 
поисковое поведение редко в каких случаях проявляются столь же отчетливо, как в 
случае внутривидовой агрессии. В первой главе мы уже видели тому примеры; 
вспомним рыбу-бабочку, которая за неимением сороди¬чей выбирала себе в качестве 
замещающего объекта рыбу близкородственного вида, или же спинорога, который в 
аналогичной ситуации нападал даже не только на спинорогов других видов, но и на 
совершенно чужих рыб, не имевших ничего общего с его собственным видом, кроме 
раздражающего сине¬го цвета. У цихлид семейная жизнь захватывающе интересна, и 
нам придется еще заняться ею весьма подробно, но если их содержат в неволе, то 
накоп¬ление агрессии, которая в естественных условиях разряжалась бы на 
враж¬дебных соседей, - чрезвычайно легко приводит к убийству супруга. Почти 
каждый владелец аквариума, занимавшийся разведением этих своеобразных рыб, 
начинал с одной и той же, почти неизбежной ошибки: в большой аква¬риум 
запускают нескольких мальков одного вида, чтобы дать им возможность спариваться 
естественным образом, без принуждения. Ваше желание исполни¬лось - и вот у вас 
в аквариуме, который и без того стал несколько мало¬ват для такого количества 
подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и 
преисполненная единодушным стремлением изгнать со своего участка всех братьев и 
сестер. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко 
стоят по углам у по¬верхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему 
бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы 
сочувствуете и преследуемым, и брачной паре, которая тем временем уже 
отнерестилась и теперь терзается заботами о потомстве. Вы срочно отлавливаете 
лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, 
думаете вы, сделано все, что от вас зависит, - ив ближайшие дни не обра¬щаете 
особого внимания на этот сосуд с его живое содержимое.
Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что са¬мочка, 
изорванная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры и от мальков не осталось 
и следа.
Этого прискорбного события, которое происходит вышеописанным образом с 
предсказуемой закономерностью, - особенно у ост-индских желтых этроп¬лусов и у 
бразильских перламутровых рыбок, - можно избежать очень прос¬то; нужно либо 
оставить в аквариуме "мальчика для битья", т.е. рыбку то¬го же вида, либо - 
более гуманным образом - взять аквариум, достаточно большой для двух пар, и, 
разделив его пограничным стеклом на две части, поселить по паре в каждую из них.
 Тогда каждая рыба вымещает свою здоро¬вую злость на соседе своего пола - почти 
всегда самка нападает на самку, а самец на самца, - и ни одна из них не 
помышляет разрядить свою ярость на собственном супруге. Это звучит как шутка, 
но в нашем испытанном уст¬ройстве, установленном в аквариуме для цихлид, мы 
часто замечали, что пограничное стекло начинает зарастать водорослями и 
становится менее прозрачным, - только по тому, как самец начинает хамить своей 
супруге. Но стоило лишь протереть дочиста пограничное стекло - стенку между 
"квартирами", - как тотчас же начиналась яростная, но по необходимости 
безвредная ссора с соседями, "разряжавшая атмосферу" в обеих семьях.
Аналогичные истории можно наблюдать и у людей. В добрые старые време¬на, когда 
на Дунае существовала еще монархия и еще бывали служанки, я наблюдал у моей 
овдовевшей тетушки следующее поведение, регулярное и предсказуемое. Служанки 
никогда не держались у нее дольше 8-10 месяцев. Каждой вновь появившейся 
помощницей тетушка непременно восхищалась, расхваливала ее на все лады как 
некое сокровище, и клялась, что вот те¬перь наконец она нашла ту, кого ей надо. 
В течение следующих месяцев ее восторги остывали. Сначала она находила у бедной 
девушки мелкие недос¬татки, потом - заслуживающие порицания; а к концу 
упомянутого срока об¬наруживала у нее пороки, вызывавшие законную ненависть, - 
и в результате увольняла ее досрочно, как правило с большим скандалом. После 
этой раз¬рядки старая дама снова готова была видеть в следующей служанке 
истинно¬го ангела.
Я далек от того, чтобы высокомерно насмехаться над моей тетушкой, во всем 
остальном очень милой и давно уже умершей. Точно такие же явления я мог - 
точнее, мне пришлось - наблюдать у самых серьезных людей, способ¬ных к 
наивысшему самообладанию, какое только можно себе представить. Это было в плену.
 Так называемая "полярная болезнь", иначе "экспедиционное бешенство", поражает 
преимущественно небольшие группы людей, когда они в силу обстоятельств, 
определенных самим названием, обречены общаться только друг с другом и тем 
самым лишены возможности ссориться с кем-то посторонним, не входящим в их 
товарищество. Из всего сказанного уже яс¬но, что накопление агрессии тем 
опаснее, чем лучше знают друг друга чле¬ны данной группы, чем больше они друг 
друга понимают и любят. В такой ситуации - а я могу это утверждать по 
собственному опыту - все стимулы, вызывающие агрессию и внутривидовую борьбу, 
претерпевают резкое снижение пороговых значений. Субъективно это выражается в 
том, что человек на мельчайшие жесты своего лучшего друга - стоит тому 
кашлянуть или высмор¬каться - отвечает реакцией, которая была бы адекватна, 
если бы ему дал пощечину пьяный хулиган. Понимание физиологических 
закономерностей этого чрезвычайно мучительного явления хотя и предотвращает 
убийство друга, но никоим образом не облегчает мучений. Выход, который в конце 
концов нахо¬дит Понимающий, состоит в том, что он тихонько выходит из барака 
(палат¬ки, хижины) и разбивает что-нибудь; не слишком дорогое, но чтобы 
разле¬телось на куски с наибольшим возможным шумом. Это немного помогает. На 
языке физиологии поведения это называется, по Тинбергену, перенаправлен¬ным, 
или смещенным, действием. Мы еще увидим, что этот выход часто ис¬пользуется в 
природе, чтобы предотвратить вредные последствия агрессии. А Непонимающий 
убивает-таки своего друга - и нередко! 
5. ПРИВЫЧКА, ЦЕРЕМОНИЯ И ВОЛШЕБСТВО
Ты что - не знал людей,
Не знал цены их слов?
Гете 
Смещение, переориентация нападения - это, пожалуй, гениальнейшее средство, 
изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло. Однако это 
вовсе не единственное средство такого рода; великие конструкторы эволюции - 
Изменчивость и Отбор - очень редко ограничивают¬ся одним-единственным способом.
Сама сущность их экспериментальной "игры в кости" позволяет им зачас¬тую 
натолкнуться на несколько вариантов - и применить их вместе, удваи¬вая и 
утраивая надежность решения одной и той же проблемы. Это особенно ценно для 
различных механизмов поведения, призванных предотвращать увечье или убийство 
сородича. Чтобы объяснить эти механизмы, мне снова придется начать издалека. И 
прежде всего я постараюсь описать один все еще очень загадочный эволюционный 
процесс, создающий поистине нерушимые законы, которым социальное поведение 
многих высших животных подчиняется так же, как поступки цивилизованного 
человека - самым священным обычаям и традициям.
Когда мой учитель и друг сэр Джулиан Хаксли незадолго до первой миро¬вой войны 
предпринял свое в подлинном смысле слова пионерское исследова¬ние поведения 
чомги, он обнаружил чрезвычайно занимательный факт:
некоторые действия в процессе филогенеза утрачивают свою собственную, 
первоначальную функцию и превращаются в чисто символические церемонии. Этот 
процесс он назвал ритуализацией. Он употреблял этот термин без ка¬ких-либо 
кавычек, т.е. без колебаний отождествлял культурно-исторические процессы, 
ведущие к возникновению человеческих ритуалов, с процессами эволюционными, 
породившими столь удивительные церемонии животных. С чис¬то функциональной 
точки зрения такое отождествление вполне оправданно, как бы мы ни стремились 
сохранить сознательное различие между историчес¬кими и эволюционными процессами.
 Мне предстоит теперь выявить порази¬тельные аналогии между ритуалами, 
возникшими филогенетически и культур¬но-исторически, и показать, каким образом 
они находят свое объяснение именно в тождественности их функций.
Прекрасный пример того, как ритуал возникает филогенетически, как он 
приобретает свой смысл и как изменяется в ходе дальнейшего развития, - 
предоставляет нам изучение одной церемонии у самок утиных птиц, так 
на¬зываемого натравливания. Как и у многих других птиц с такой же семейной 
организацией, у уток самки хотя и меньше размером, но не менее агрессив¬ны, чем 
самцы.
Поэтому при столкновении двух пар часто случается, что распаленная яростью утка 
продвигается к враждебной паре слишком далеко, затем пуга¬ется собственной 
храбрости и торопится назад, под защиту более сильного супруга.
Возле него она испытывает новый прилив храбрости и снова начинает уг¬рожать 
враждебной паре, но на этот раз уже не расстается с безопасной близостью своего 
селезня. 
В своем первоначальном виде эта последовательность действий совершен¬но 
произвольна по форме, в зависимости от игры противоположных побужде¬ний, 
стимулирующих утку. Временная последовательность, в которой преоб¬ладают боевой 
задор, страх, поиск защиты и новое стремление к нападению, легко и ясно 
читается по выразительным движениям утки, и прежде всего по ее положению в 
пространстве. Например, у нашей европейской пеганки весь этот процесс не 
содержит никаких закрепленных ритуалом элементов, кроме определенного движения 
головы, связанного с особым звуком. Как всякая подобная ей птица, при атаке 
утка бежит в сторону врага, низко вытянув шею, а затем, тотчас же подняв голову,
 обратно к супругу. Очень часто утка, убегая, заходит за селезня и огибает его 
полукругом, так что в ре¬зультате - когда она снова начинает угрожать - 
оказывается в позиции сбоку от супруга, с головой, обращенной прямо в сторону 
вражеской пары. Но часто, если бегство было не слишком паническим, она 
довольствуется тем, что только подбегает к своему селезню и останавливается 
перед ним, грудью к нему, так что для угрозы в сторону неприятеля ей приходится 
по¬вернуть голову и вытянуть шею через плечо назад. Бывает и так, что она стоит 
боком, перед селезнем или позади него, и вытягивает шею под прямым углом к 
продольной оси тела, - короче говоря, угол между продольной осью тела и 
вытянутой шеей зависит исключительно от того, где находится она сама, ее 
селезень и враг, которому она угрожает. Ни одно положение не является для нее 
предпочтительным. У близкородственного огаря, 
обитающего в Восточной Европе и в Азии, это натравливание уже нес¬колько более 
ритуализовано. Хотя у этого вида самка "еще" может стоять рядом с супругом и 
угрожать прямо перед собой или, обегая вокруг него, направлять свою угрозу под 
любым углом к продольной оси собственного те¬ла, - однако в подавляющем 
большинстве случаев она стоит перед селезнем, грудью к нему, и угрожает 
через-плечо-назад. И когда я видел однажды, как утка изолированной пары этого 
вида производила движения натравлива¬ния "вхолостую" - т.е. при отсутствии 
раздражающего объекта, - она тоже угрожала через-плечо-назад, как будто видела 
несуществующего врага имен¬но в этом направлении. 
У настоящих уток - к которым принадлежит и наша кряква, предок домаш¬ней утки, 
- натравливание черезплечо-назад превратилось в единственно возможную, 
обязательную форму движения, так что самка, прежде чем начать натравливание, 
всегда становится грудью к селезню, как можно ближе к не¬му; соответственно, 
когда он бежит или плывет - она следует за ним вплотную.
Интересно, что движение головы через-плечо-назад до сих пор включает в себя 
первоначальные ориентировочные реакции, которые у всех видов Та¬йогпа породили 
фенотипически - т.е. с точки зрения формы, внешнего обли¬ка - подобную, но 
изменчивую форму движения. Лучше всего это заметно, когда утка начинает 
натравливание в состоянии очень слабого возбуждения и лишь постепенно приводит 
себя в ярость. При этом может случиться, что поначалу - если враг стоит прямо 
перед ней - она станет угрожать прямо вперед; но по мере того как возрастает ее 
возбуждение, она проявляет не¬одолимое стремление вытянуть шею назад через 
плечо. Что при этом всегда существует и другая ориентирующая реакция, которая 
стремится обратить угрозу в сторону врага, - это можно буквально "прочесть по 
глазам" утки: взгляд ее неизменно прикован к предмету ее ярости, хотя новая, 
твердо закрепленная координация движения тянет ее голову в другую сторону. Если 
бы утка говорила, она наверняка сказала бы: "Я хочу пригрозить вон тому 
ненавистному чужому селезню, но что-то оттягивает мне голову!" Наличие двух 
соперничающих друг с другом тенденций движения можно доказать объективно и 
количественно, а именно:
если чужая птица, к которой обращена угроза, стоит перед уткой, то отклонение 
головы в сторону поворота назад является наименьшим. Оно уве¬личивается в 
точности настолько, насколько увеличивается угол между про¬дольной осью тела 
утки и направлением на врага. Если он стоит прямо за нею, т.е. угол составляет 
180o, то утка при натравливании почти достает клювом собственный хвост.
1 Очевидно, автор имел в виду, что, по мере нарастания возбуждения, утка сама 
отворачивается от "врага" и в конце концов достает клювом собственный хвост. 
Это конфликтное поведение уток при натравливании допускает лишь 
од¬но-единственное толкование, которое должно быть верным, каким бы стран¬ным 
оно ни казалось на первый взгляд. К легкоразличимым факторам, из ко¬торых 
первоначально возникли описанные движения, в ходе эволюционного развития вида 
присоединился еще один, новый, Как уже сказано, у пеганки бегство к супругу и 
нападение на врага "еще" вполне достаточны, чтобы полностью объяснить поведение 
утки. Совершенно очевидно, что у кряквы действуют такие же побуждения, но на 
обусловленные ими движения наклады¬вается новое, независимое от них. Сложность, 
чрезвычайно затрудняющая анализ общей картины, состоит в том, что вновь 
возникшее в результате ритуализации инстинктивное действие является 
наследственно закрепленной копией тех действий, которые первоначально 
вызывались другими стимулами. Разумеется, это действие от случая к случаю 
проявляется очень различно - при различной силе вызывающих его независимых 
стимулов, - так что вновь возникающая жесткая инстинктивная координация 
представляет собой лишь один часто встречающийся вариант. Этот вариант затем 
схематизируется - способом, весьма напоминающим возникновение символов в 
истории челове¬ческой культуры. У кряквы первоначальное разнообразие 
направлений, в ко¬торых могли находиться супруг и противник, схематически 
сузилось таким образом, что первый должен стоять перед уткой, а второй за нею; 
из аг¬рессивного "туда" к противнику и из мотивированного бегством "сюда" к 
супругу получается слитое в жесткую церемонию и весьма упорядоченное 
"туда-сюда", в котором эта упорядоченность, регулярность уже сама по се¬бе 
усиливает выразительность движений. Вновь возникшее инстинктивное движение 
становится господствующим не сразу; поначалу оно всегда сущест¬вует наряду с 
неритуализованным образцом и в первое время лишь слегка на него накладывается. 
Например, у огаря зачатки координации, заставляющей голову утки двигаться при 
натравливании назад через плечо, можно заме¬тить лишь в том случае, если 
церемония выполняется "вхолостую", т.е. при отсутствии врага. В противном 
случае угрожающее движение обязательно направляется на него, за счет 
преобладания первичных направляющих меха¬низмов.
Процесс, только что описанный на примере натравливания кряквы, типи¬чен для 
любой филогенетической ритуализации. Она всегда состоит в том, что возникают 
новые инстинктивные действия, форма которых копирует форму изменчивого 
поведения, вызванного несколькими стимулами.
Для интересующихся наследственностью и происхождением видов здесь следует 
добавить, что описанный процесс является прямой противополож¬ностью так 
называемой фенокопии. О фенокопии говорят тогда, когда внеш¬ние влияния, 
действующие на отдельную особь, порождают картину ("фено¬тип"), аналогичную той,
 которая в других случаях определяется нас¬ледственными факторами, "копируют" 
эту картину. При ритуализации вновь возникающие наследственные механизмы 
непостижимым образом копируют формы поведения, которые прежде были 
фенотипически обусловлены совместным воз¬действием самых различных влияний 
внешнего мира. Тут хорошо подошел бы термин "генокопия"; в нашем юмористически 
окрашенном институтском жарго¬не, для которого и специальные термины отнюдь не 
святыня, часто ис¬пользуется термин "попокения".
На примере натравливания можно наглядно показать своеобразие возник¬новения 
ритуала. У нырков натравливание ритуализовано несколько иначе и более сложно.
Например, у красноносого нырка не только движение угрозы в сторону врага, но и 
поворот к своему супругу в поисках защиты ритуален, т.е. закреплен 
инстинктивным движением, возникшим специально для этого. Утка этого вида 
периодически перемежает выбрасывание головы назад через плечо с подчеркнутым 
поворотом к своему супругу, причем она каждый раз подни¬мает и вновь опускает 
голову с поднятым клювом, что соответствует мими¬чески утрированному движению 
бегства.
У белоглазого нырка натравливающая самка угрожающе проплывает значи¬тельное 
расстояние в сторону противника, а затем возвращается к селезню, многократно 
поднимая клюв таким движением, которое в этом случае совсем или почти совсем не 
отличается от движения при взлете.
Наконец, у гоголя натравливание стало почти совсем независимым от присутствия 
собрата по виду, который олицетворял бы собою врага. Утка плывет за своим 
селезнем и в правильном ритме производит размашистые движения шеей и головой, 
попеременно направо-назад и налево-назад; не зная эволюционных промежуточных 
ступеней, вряд ли можно в этом узнать движение угрозы.
Насколько далеко отходит в процессе прогрессирующей ритуализации фор¬ма этих 
движений от формы их неритуализованных прообразов, настолько же меняется и их 
значение. У пеганки натравливание "еще" вполне аналогично обычной для этого 
вида угрозе, и его воздействие на селезня также лишь незначительно отличается 
от того, какое наблюдается у ненатравливающих видов уток и гусей, когда 
дружественный индивид нападает на чужого: се¬лезень заражается яростью Своего и 
присоединяется к нападению на Чужого. У несколько более сильных и более 
драчливых огарей и особенно у египетс¬ких гусей действие натравливания уже во 
много раз сильнее. У этих птиц натравливание действительно заслуживает своего 
названия, потому что сам¬цы у них реагируют, как свирепые псы, ожидающие лишь 
хозяйского слова, чтобы по этому вожделенному знаку дать волю своей ярости. У 
названных видов функция натравливания тесно связана с функцией защиты участка. 
Хейнрот обнаружил, что огари-самцы хорошо уживаются в общем загоне, если 
удалить оттуда всех самок.
У настоящих уток и у нырков смысловое значение натравливания развива¬лось в 
прямо противоположном направлении. У первых крайне редко случает¬ся, чтобы 
селезень под влиянием натравливания самки действительно напал на указанного ею 
"врага", который здесь на самом деле нуждается в кавыч¬ках. У кряквы, например, 
натравливание означает просто-напросто брачное предложение; причем приглашение 
не к спариванию - специально для этого есть так называемое "покачивание", 
которое выглядит совершенно иначе, - а именно к длительному брачному 
сожительству. Если селезень расположен принять это предложение, то он поднимает 
клюв и, слегка отвернув голову от утки, очень быстро произносит "рэбрэб, 
рэбрэб!" или же, особенно на воде, отвечает совершенно определенной, столь же 
ритуализованной церемо¬нией "прихлебывания и прихорашивания". И то и другое 
означает, что селе¬зень кряквы сказал свое "Да" сватающейся к нему утке; при 
этом "рэбрэб" еще содержит какой-то след агрессивности, но отвод головы в 
сторону при поднятом клюве - это типичный жест умиротворения. При крайнем 
возбужде¬нии селезня может случиться, что он и в самом деле слегка изобразит 
на¬падение на другого селезня, случайно оказавшегося поблизости. При второй 
церемонии ("прихлебывание и прихорашивание") этого не происходит никог¬да. 
Натравливание с одной стороны и "прихлебывание с прихорашиванием" с другой - 
взаимно стимулируют друг друга; поэтому пара может продолжать их очень долго. 
Если даже ритуал "прихлебывания и прихорашивания" возник из жеста смущения, в 
формировании которого первоначально принимала учас¬тие и агрессия, - в 
ритуализованном движении, какое мы видим у речных уток, ее уже нет. У них 
церемония выполняет роль чисто умиротворяющего жеста. У красноносого нырка и у 
других нырков я вообще никогда не видел, чтобы натравливание утки побудило 
селезня к серьезному нападению.
Таким образом, если у огарей и египетских гусей натравливание словес¬но звучало 
бы: "Гони этого типа! Уничтожь его! Бей! ", то у нырков оно означает, в 
сущности, всего лишь: "Я тебя люблю". У многих видов, стоя¬щих где-то 
посередине между этими двумя крайностями, как, например, у свиязи или у кряквы, 
мы находим в качестве переходной ступени значение: "Ты мой герой, тебе я 
доверяюсь!" Разумеется, сообщение, заключенное в этом символе, меняется в 
зависимости от ситуации даже внутри одного и того же вида; но постепенное 
изменение смысла символа, несомненно, про¬исходило в указанном направлении.
Можно привести еще много аналогичных примеров.
Скажем, у цихлид обычное плавательное движение превратилось в жест, подзывающий 
мальков, а в одном особом случае даже в обращенный к ним предупредительный 
сигнал; у кур кудахтанье при кормежке стало призывом, обращенным к петуху, 
превратившись в звуковой сигнал недвусмысленного сексуального содержания, и т.д.
 и т.д.
Мне хотелось бы подробнее рассмотреть лишь один ряд последовательной 
дифференциации ритуализованных форм поведения, взятый из жизни насеко¬мых. Я 
обращаюсь к этому случаю не только потому, что он, пожалуй, еще лучше, чем 
рассмотренные выше примеры, иллюстрирует параллели между фи¬логенетическим 
возникновением церемоний такого рода и культурно-истори¬ческим процессом 
символизации, - но еще и потому, что в этом случае сим¬вол не ограничивается 
поведенческим актом, а приобретает материальную форму и превращается в фетиш, в 
самом буквальном смысле этого слова.
У многих видов так называемых толкунчиков (немецкое название - "тан¬цующие 
мухи"), стоящих близко к ктырям (немецкое название - "мухи-убий¬цы", "хищные 
мухи"), развился столь же красивый, сколь и целесообразный ритуал, состоящий в 
том, что самец непосредственно перед спариванием вручает своей избраннице 
пойманное им насекомое подходящих размеров. По¬ка она занята тем, что вкушает 
этот дар, он может ее оплодотворить без риска, что она съест его самого; а 
такая опасность у мухоядных мух не¬сомненна, тем более что самки у них крупнее 
самцов. Без сомнения, именно эта опасность оказывала селекционное давление, в 
результате которого по¬явилось столь примечательное поведение. Но эта церемония 
сохранилась и у такого вида, как северный толкунчик; а их самки, кроме этого 
свадебного пира, никогда больше мух не едят. У одного из североамериканских 
видов самцы ткут красивые белые шары, привлекающие самок оптически и 
содержа¬щие по нескольку мелких насекомых, съедаемых самкой во время спаривания.
 Подобным же образом обстоит дело у мавританского толкунчика, у которого самцы 
ткут маленькие развевающиеся вуали, иногда - но не всегда - впле¬тая в них 
что-нибудь съедобное. У веселой альпийской мухипортного, больше всех других 
заслуживающей названия "танцующей мухи", самцы вообще никаких насекомых больше 
не ловят, а ткут маленькую, изумительно краси¬вую вуаль, которую растягивают в 
полете между средними и задними лапка¬ми, и самки реагируют на вид этих вуалей.
"Когда сотни этих крошечных шлейфоносцев носятся в воздухе искрящимся хороводом,
 их маленькие, примерно в 2 мм, шлейфики, опалово блестящие на солнце, являют 
собой изумительное зрелище" - так описывает Хеймонс кол¬лективную брачную 
церемонию этих мух в новом издании Брэма.
Говоря о натравливании у утиных самок, я постарался показать, что возникновение 
новой наследственной координации принимает весьма сущест¬венное участие в 
образовании нового ритуала, и что таким образом возни¬кает автономная и весьма 
жестко закрепленная по форме последовательность движений, т.е. не что иное, как 
новое инстинктивное действие. Пример толкунчиков, танцевальные движения которых 
пока еще ждут более детально¬го анализа, может быть, подходит для того, чтобы 
показать нам другую, столь же важную сторону ритуализации; а именно - вновь 
возникающую реак¬цию, которой животное отвечает на адресованное ему 
символическое сообще¬ние сородича. У тех видов толкунчиков, у которых самки 
получают лишь символические шлейфы или шарики без съедобного содержимого, - они 
с оче¬видностью реагируют на эти фетиши ничуть не хуже или даже лучше, чем их 
прародительницы реагировали на сугубо материальные дары в виде съедобной добычи.
 Таким образом возникает не только несуществовавшее прежде инс¬тинктивное 
действие с определенной функцией сообщения у одного из соро¬дичей, у 
"действующего лица", но и врожденное понимание этого сообщения у другого, 
"воспринимающего лица". То, что нам, при поверхностном наблю¬дении, кажется 
единой "церемонией", зачастую состоит из целого ряда эле¬ментов поведения, 
взаимно вызывающих друг друга.
Вновь возникшая моторика ритуализованных поведенческих актов носит характер 
вполне самостоятельного инстинктивного действия; так же и сти¬мулирующая 
ситуация - которая в таких случаях в значительной степени оп¬ределяется 
ответным поведением сородича - приобретает все свойства удов¬летворяющей 
инстинкт конечной ситуации: к ней стремятся ради нее самой. Иными словами, 
последовательность действий, первоначально служившая ка¬ким-то другим, 
объективным и субъективным целям, становится самоцелью, как только превращается 
в автономный ритуал.
Было бы совершенно неверно считать ритуализованные движения натравли¬вания у 
кряквы или даже у нырка "выражением" любви или преданности самки ее супругу.
Обособившееся инстинктивное действие - это не побочный продукт, не "эпифеномен" 
связи, соединяющей обоих животных; оно само и является этой связью. Постоянное 
повторение таких связывающих пару церемоний вырази¬тельно свидетельствует о 
силе автономного инстинкта, приводящего их в действие. Если птица теряет 
супруга, то теряет и единственный объект, на который может разряжать этот свой 
инстинкт; и способ, которым она ищет потерянного партнера, носит все признаки 
так называемого аппетентного, поискового поведения, т.е. неодолимого стремления 
вновь обрести ту спа¬сительную внешнюю ситуацию, в которой может разрядиться 
накопившийся инстинкт.
Здесь нужно подчеркнуть тот чрезвычайно важный факт, что в процессе 
эволюционной ритуализации всегда возникает новый и совершенно автономный 
инстинкт, который в принципе так же самостоятелен, как и любой из так 
называемых "основных" инстинктов - питание, размножение, бегство или аг¬рессия. 
Как и любой из названных, вновь появившийся инстинкт имеет место и голос в 
(Великом Парламенте Инстинктов. И это опять-таки важно для на¬шей темы, потому 
что именно инстинкты, возникшие в процессе ритуализа¬ции, очень часто выступают 
в этом Парламенте против агрессии, направляют ее в безопасное русло и тормозят 
ее проявления, вредные для вида. В гла¬ве о личных привязанностях мы увидим, 
как выполняют эту чрезвычайно важ¬ную задачу ритуалы, возникшие как раз из 
переориентированных движений нападения.
Ритуалы, возникающие в ходе истории человеческой культуры, не коре¬нятся в 
наследственности, а передаются традицией, так что каждый индивид должен усвоить 
их заново путем обучения. Но, несмотря на это различие, параллели заходят так 
далеко, что можно с полным правом опускать здесь кавычки, как это и делал 
Хаксли. В то же время именно эти функциональные аналогии показывают, как с 
помощью совершенно различных механизмов Вели¬кие Конструкторы достигают почти 
одинаковых результатов.
У животных нет символов, передаваемых по традиции из поколения в по¬коление. 
Вообще, если захотеть дать определение животного, которое отде¬ляло бы его от 
человека, то именно здесь и следует провести границу. Впрочем, и у животных 
случается, что индивидуально приобретенный опыт передается от старших к молодым 
посредством обучения. Такая подлинная традиция существует лишь у тех форм 
животных, у которых высокая способ¬ность к обучению сочетается с высоким 
развитием общественной жизни. Яв¬ления такого рода доказаны, например, у галок, 
серых гусей и крыс. Одна¬ко эти передаваемые знания ограничиваются самыми 
простыми вещами, такими как знание маршрутов, определенных видов пищи или 
опасных врагов, а у крыс еще и знание опасности ядов.
Необходимым общим элементом, который присутствует как в этих простых традициях 
у животных, так и в высочайших культурных традициях у челове¬ка, является 
привычка. Жестко закрепляя уже приобретенное, она играет такую же роль в 
становлении традиций, как наследственность в эволюцион¬ном возникновении 
ритуалов.
Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может дать 
результат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека; 
насколько похожий - это я понял однажды из-за случая, которого не забуду 
никогда. В то время основным моим занятием было изучение моло¬дой серой гусыни, 
которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей приш¬лось перенести на мою 
персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ее родителям.
 Об этом замечательном процессе, который мы называем запечатленном, и о самой 
гусыне Мартине подробно рассказано в одной из моих прежних книг. Мартина в 
самом раннем детстве приобрела од¬ну твердую привычку. Когда в недельном 
возрасте она была уже вполне в состоянии взбираться по лестнице, я попробовал 
не нести ее к себе в спальню на руках, как это бывало каждый вечер до того, а 
заманить, чтобы она шла сама. Серые гуси плохо реагируют на любое прикосновение,
 пугают¬ся, так что по возможности лучше их от этого беречь. В холле нашего 
альтенбергского дома справа от центральной двери начинается лестница, ведущая 
на верхний этаж. Напротив двери - очень большое окно. И вот, когда Мартина, 
послушно следуя за мной по пятам, вошла в это помещение,
- она испугалась непривычной обстановки и устремилась к свету, как это всегда 
делают испуганные птицы; иными словами, она прямо от двери побе¬жала к окну, 
мимо меня, а я уже стоял на первой ступеньке лестницы. У окна она задержалась 
на пару секунд, пока не успокоилась, а затем снова пошла следом - ко мне на 
лестницу и за мной наверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот 
раз ее путь к окну оказался несколько ко¬роче, и время, за которое она 
успокоилась, тоже заметно сократилось. В последующие дни этот процесс 
продолжался: полностью исчезла задержка у окна, а также и впечатление, что 
гусыня вообще чего-то пугается. Проход к окну все больше приобретал характер 
привычки, - и выглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом 
подбегала к окну, там без за¬держки разворачивалась, так же решительно бежала 
назад к лестнице и при¬нималась взбираться на нее. Привычный проход к окну 
становился все коро¬че, а от поворота на 180o оставался поворот на все меньший 
угол. Прошел год - и от всего того пути остался лишь один прямой угол: вместо 
того чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ее 
пра¬вого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко 
повернув вправо, начинала подъем.
В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину в дом и 
проводить ее в свою комнату; а когда наконец вспомнил о ней, нас¬тупили уже 
глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл ее
- гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня 
между ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. А 
затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее привычкой: она 
уклонилась от своего обычного пути и выбрала крат¬чайший, т.е. взобралась на 
первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх, срезая 
закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине потрясающее: добравшись 
до пятой ступеньки, она вдруг ос¬тановилась, вытянула шею и расправила крылья 
для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге. Кроме того она издала 
предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем, чуть помедлив, повернула назад, 
торопли¬во спустилась обратно вниз, очень старательно, словно выполняя 
чрезвы¬чайно важную обязанность, пробежала свой давнишний дальний путь к самому 
окну и обратно, снова подошла к лестнице - на этот раз "по уставу", к самому 
левому краю, - и стала взбираться наверх. Добравшись снова до пя¬той ступеньки, 
она остановилась, огляделась, затем отряхнулась и произ¬вела движение 
приветствия. Эти последние действия всегда наблюдаются у серых гусей, когда 
пережитый испуг уступает место успокоению. Я едва ве¬рил своим глазам. У меня 
не было никаких сомнений по поводу интерпрета¬ции этого происшествия: привычка 
превратилась в обычай, который гусыня не могла нарушить без страха.
Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могут показаться 
попросту комичными; но я смею заверить, что знатоку высших животных подобные 
случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в процессе наблюдения за 
оленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шла по следам своих объектов 
со старой лошадью и еще более старым мулом, сделала чрезвычайно интересные 
наблюдения и над своими непарнокопытными сотрудниками. Стоило ей лишь несколько 
раз разбить лагерь на одном и том же месте - и оказалось совершенно невозможно 
провести через это место ее животных без того, чтобы хоть символически, 
короткой остановкой со сня¬тием вьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря.
 Существует старая трагикомическая история о проповеднике из маленького городка 
на амери¬канском Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много 
лет принадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного 
хо¬зяина останавливаться перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на минуту.
 В результате он приобрел в своем приходе дурную славу и в конце концов на 
самом деле спился от отчаяния. Эта история всегда рассказыва¬ется лишь в 
качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по край¬ней мере в том, что 
касается поведения лошади.
Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое поведение высших животных 
должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственных детей - или 
хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, - знает по собственному опыту,
 с какой настойчивостью маленькие дети цепляются за каждую деталь привычного: 
например, как они впадают в настоящее отчая¬ние, если, рассказывая им сказку, 
хоть немного уклониться от однажды ус¬тановленного текста. А кто способен к 
самонаблюдению, тот должен будет признаться себе, что и у взрослого 
цивилизованного человека привычка, раз уж она закрепилась, обладает большей 
властью, чем мы обычно сознаем. Однажды я внезапно осознал, что разъезжая по 
Вене в автомобиле, как пра¬вило использую разные пути для движения к какой-то 
цели и обратно от нее. Произошло это в то время, когда еще не было улиц с 
односторонним движением, вынуждающих ездить именно так. И вот я попытался 
победить в себе раба привычки и решил проехать "туда" по обычной обратной 
дороге, и наоборот. Поразительным результатом этого эксперимента стало 
несомненное чувство боязливого беспокойства, настолько неприятное, что назад я 
пое¬хал уже по привычной дороге.
Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом "ма¬гическом 
мышлении" многих первобытных народов, которое вполне еще живо и у 
цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать к 
унизительному мелкому колдовству вроде "тьфу-тьфу-тьфу!" в качестве противоядия 
от "сглаза" или придерживаться старого обычая бросать через левое плечо три 
крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п.
Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных на¬помнит 
навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при оп¬ределенной 
форме невроза - "невроз навязчивых состояний" - и в более или менее мягких 
формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, как в детстве 
внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на ка¬мень, а на промежуток 
между плитами мостовой перед Венской ратушей. Как раз такую детскую фантазию 
неподражаемо показал А. А. Милн в одном из своих стихотворений.
Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому что имеют общий корень в 
одном и том же механизме поведения, целесообразность которого для сохранения 
вида совершенно несомненна. Для существа, лишенного пони¬мания причинных 
взаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно при¬держиваться той линии 
поведения, которая уже - единожды или повторно - оказывалась безопасной и 
ведущей к цели. Если неизвестно, какие именно детали общей последовательности 
действий существенны для успеха и безо¬пасности, то лучше всего с рабской 
точностью повторять ее целиком. Прин¬цип "как бы чего не вышло" совершенно ясно 
выражается в уже упомянутых суевериях: забыв произнести заклинание, люди 
испытывают страх.
Даже когда человек знает о чисто случайном возникновении какой-либо привычки и 
прекрасно понимает, что ее нарушение не представляет ровно никакой опасности - 
как в примере с моими автомобильными маршрутами, - возбуждение, бесспорно 
связанное со страхом, вынуждает все-таки придер¬живаться ее, и мало-помалу 
отшлифованное таким образом поведение превра¬щается в "любимую" привычку. До 
сих пор, как мы видим, у животных и у человека все обстоит совершенно одинаково.
 Но когда человек уже не сам приобретает привычку, а получает ее от своих 
родителей, от своей культу¬ры, - здесь начинает звучать новая и важная нота. 
Во-первых, теперь он уже не знает, какие причины привели к появлению данных 
правил; благочес¬тивый еврей или мусульманин испытывают отвращение к свинине, 
не имея по¬нятия, что его законодатель ввел на нее суровый запрет из-за 
опасности трихинеллеза. А во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа 
придают фигуре Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутся 
божественными, а их нарушение превращается в грех.
В культуре североамериканских индейцев возникла прекрасная церемония 
умиротворения, которая увлекла мою фантазию, когда я еще сам играл в ин¬дейцев: 
курение калюмета, трубки мира. Впоследствии, когда я больше уз¬нал об 
эволюционном возникновении врожденных ритуалов, об их значении для торможения 
агрессии и, главное, о поразительных аналогиях между фи¬логенетическим и 
культурным возникновением символов, у меня однажды, словно живая, вдруг 
возникла перед глазами сцена, которая должна была произойти, когда впервые два 
индейца стали из врагов друзьями из-за то¬го, что вместе раскурили трубку.
Пятнистый Волк и Крапчатый Орел, боевые вожди двух соседних племен сиу, оба 
старые и опытные воины, слегка уставшие убивать, решили предп¬ринять 
малоупотребительную до этого попытку: они хотят попробовать дого¬вориться о 
правах охоты на вот этом острове, что омывается маленькой Бобровой речкой, 
разделяющей охотничьи угодья их племен, вместо того чтобы сразу браться за 
томагавки. Это предприятие с самого начала нес¬колько тягостно, поскольку можно 
опасаться, что готовность к переговорам будет расценена как трусость. Потому, 
когда они наконец встречаются, ос¬тавив позади свою свиту и оружие, - оба они 
чрезвычайно смущены; но ни один не смеет признаться в этом даже себе, а уж тем 
более другому. И вот они идут друг другу навстречу с подчеркнуто гордой, даже 
вызывающей осанкой, сурово смотрят друг на друга, усаживаются со всем возможным 
достоинством... А потом, в течение долгого времени, ничего не происхо¬дит, 
ровно ничего. Кто когда-нибудь вел переговоры с австрийским или ба¬варским 
крестьянином о покупке или обмене земли или о другом подобном деле, тот знает: 
кто первым заговорил о предмете, ради которого происхо¬дит встреча, - тот уже 
наполовину проиграл. У индейцев должно быть так же; и трудно сказать, как долго 
те двое просидели так друг против друга.
Но если сидишь и не смеешь даже шевельнуть лицевым мускулом, чтобы не выдать 
своего волнения; если охотно сделал бы что-нибудь - много чего сделал бы! - но 
веские причины не допускают этих действий; короче гово¬ря, в конфликтной 
ситуации часто большим облегчением бывает сделать что-то третье, что-то 
нейтральное, что не имеет ничего общего ни с одним из противоположных мотивов, 
а кроме того позволяет еще и показать свое равнодушие к ним обоим. В науке это 
называется смещенным действием, а в обиходном языке - жестом смущения. Все 
курильщики, кого я знаю, в случае внутреннего конфликта делают одно и то же: 
лезут в карман и закуривают свою трубку или сигарету. Могло ли быть иначе у 
того народа, который первым открыл табак, у которого мы научились курить?
Вот так Пятнистый Волк - или, быть может, то был Крапчатый Орел - раскурил 
тогда свою трубку, которая в тот раз вовсе не была еще трубкой мира, и другой 
индеец сделал то же самое.
Кому он не знаком, этот божественный, расслабляющий катарсис курения? Оба вождя 
стали спокойнее, увереннее в себе, и эта разрядка привела к полному успеху 
переговоров. Быть может, уже при следующей встрече один из индейцев тотчас же 
раскурил свою трубку; быть может, когда-то позже один из них оказался без 
трубки, и другой - уже более расположенный к нему - предложил свою, покурить 
вместе... А может быть, понадобилось бесчисленное повторение подобных 
происшествий, чтобы до общего сознания постепенно дошло, что индеец, курящий 
трубку, с гораздо большей вероят¬ностью готов к соглашению, чем индеец без 
трубки. Возможно, прошли сотни лет, прежде чем символика совместного курения 
однозначно и надежно обоз¬начила мир. Несомненно одно: то, что вначале было 
лишь жестом смущения, на протяжении поколений закрепилось в качестве ритуала, 
который связывал каждого индейца как закон. После совместно выкуренной трубки 
нападение становилось для него совершенно невозможным - в сущности, из-за тех 
же непреодолимых внутренних препятствий, которые заставляли лошадей Марга¬рет 
Альтман останавливаться на привычном месте бивака, а Мартину - бе¬жать к окну.
Однако, выдвигая на первый план вынуждающее или запрещающее действие 
культурно-исторически возникших ритуалов, мы допустили бы чрезвычайную 
односторонность и даже проглядели бы существо дела. Хотя ритуал предпи¬сывается 
и освящается надличностным законом, обусловленным традицией и культурой, - он 
неизменно сохраняет характер любимой привычки; более то¬го, его любят гораздо 
сильнее, в нем ощущают потребность еще большую, нежели в привычке, возникшей в 
течение лишь одной индивидуальной жизни. Именно в этой любви сокрыт смысл 
торжественности ритуальных движений и внешнего великолепия церемоний каждой 
культуры. Когда иконоборцы считают пышность ритуала не только несущественной, 
но даже вредной фор¬мальностью, отвлекающей от внутреннего углубления в 
Сущность, - они оши¬баются. Одна из важнейших, если не самая важная функция, 
какую выполняют и культурно - и эволюционно возникшие ритуалы, состоит в том, 
что и те и другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социального 
пове¬дения. Если мы откровенно радуемся пестрым атрибутам какого-нибудь 
ста¬рого обычая - например, украшая рождественскую елку и зажигая на ней свечи, 
- это значит, что традицию мы любим. Но от теплоты этого чувства зависит наша 
верность некоему символу и всему тому, что он представляет. Эта теплота чувства 
и придает для нас ценность плодам нашей культуры. Собственная жизнь этой 
культуры, создание какой-то общности, стоящей над отдельной личностью и более 
продолжительной, чем жизнь отдельного чело¬века, - одним словом, все, что 
составляет подлинную человечность, осно¬вано именно на обособлении ритуала, 
превращающем его в автономный мотив человеческого поведения.
Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоков 
человеческой культуры, так же как перед тем, на гораздо более низком уровне, 
филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения соци¬альной жизни 
высших животных. Аналогии между этими ритуалами, которые мы обобщенно 
подчеркиваем, легко понять из требований, предъявляемых к ри¬туалам их общей 
функцией.
В обоих случаях какое-то действие, посредством которого вид или культурное 
сообщество преодолевает какието внешние обстоятельства, при¬обретает совершенно 
новую функцию - функцию сообщения. Первоначальное назначение таких действий 
может сохраняться и в дальнейшем, но часто оно отходит все дальше на задний 
план и в конечном итоге может исчезнуть совсем, так что происходит типичная 
смена функции. Из этого сообщения в свою очередь могут произойти две одинаково 
важных функции, каждая из ко¬торых в известной степени является и 
коммуникативной. Первая - это нап¬равление агрессии в безопасное русло; вторая 
- построение прочного сою¬за, удерживающего вместе двух или большее число 
собратьев по виду. В обоих случаях селекционное давление новой функции 
производит аналогичные изменения формы первоначального, неритуализованного 
действия. Сведение множества разнообразных возможностей поведения к 
одному-единственному, жестко закрепленному действию, несомненно, уменьшает 
опасность двусмыс¬ленности сообщения. Та же цель может быть достигнута строгой 
фиксацией частоты и амплитуды определенной последовательности движений. Десмонд 
Моррис обнаружил это явление и назвал его "типичной интенсивностью" дви¬жения, 
служащего сигналом. Жесты ухаживания или угрозы у животных дают множество 
примеров этой "типичной интенсивности"; столь же много таких примеров и в 
человеческих церемониях культурно-исторического происхожде¬ния. Ректор и деканы 
входят в актовый зал университета размеренным ша¬гом; пение католических 
священников во время мессы в точности регламен¬тировано литургическими 
правилами и по высоте, и по ритму, и по громкос¬ти. Сверх того, многократное 
повторение сообщения усиливает его одноз¬начность; ритмическое повторение 
какого-либо движения характерно для многих ритуалов, как инстинктивных, так и 
культурного происхождения. Ин¬формативная ценность ритуализованных движений в 
обоих случаях еще усили¬вается утрированием всех тех элементов, которые уже в 
неритуализованной исходной форме передавали адресату оптический или 
акустический сигнал, в то время как другие элементы - механические - 
редуцируются либо вовсе исключаются.
Это "мимическое преувеличение" может вылиться в церемонию, на самом деле очень 
родственную символу, которая производит театральный эффект, впервые подмеченный 
Джулианом Хаксли при наблюдении чомги. Богатство форм и красок, развитых для 
выполнения этой специальной функции, со¬путствует как филогенетическому, так и 
культурно-историческому возникно¬вению ритуалов. Изумительные формы и краски 
сиамских бойцовых рыбок, оперение райских птиц, поразительная расцветка 
мандрилов спереди и сзади
- все это возникло для того, чтобы усиливать действие определенных 
риту¬ализованных движений. Вряд ли можно сомневаться в том, что все 
челове¬ческое искусство первоначально развивалось на службе ритуала и что 
авто¬номное искусство - "Искусство для искусства" - появилось лишь на 
следую¬щем этапе культурного развития.
Непосредственная причина всех изменений, за счет которых ритуалы, возникшие 
филогенетически и культурноисторически, стали так похожи друг на друга, - это, 
безусловно, селекционное давление, формирующее сигнал: необходимо, чтобы 
посылаемые сигналы соответствовали ограниченным спо¬собностям восприятия у того 
адресата, который должен избирательно реаги¬ровать на эти сигналы, иначе 
система не будет работать. А сконструиро¬вать приемник, избирательно 
реагирующий на сигнал, тем проще, чем проще (а значит, однозначнее) сами 
сигналы. Разумеется, передатчик и приемник оказывают друг на друга селекционное 
давление, влияющее на их развитие, и таким образом - во взаимном приспособлении 
- оба могут стать в высшей степени специализированными.
Многие инстинктивные ритуалы, многие культурные церемонии, даже слова всех 
человеческих языков обязаны своей нынешней формой этому процессу взаимного 
приспособления передатчика и приемника; тот и другой являются партнерами в 
исторически развивавшейся системе связи. В таких случаях часто бывает 
невозможно проследить возникновение ритуала, обнаружить его неритуализованный 
прототип, потому что форма его изменилась до неузнава¬емости. Но если 
переходные ступени линии развития можно изучить у дру¬гих, ныне живущих видов - 
или в других, ныне существующих культурах, - такое сравнительное исследование 
может позволить пройти назад по той тропе, вдоль которой шла в своем развитии 
нынешняя форма какой-нибудь причудливой и сложной церемонии. Именно это и 
придает сравнительным исс¬ледованиям такую привлекательность. 
Как при филогенетической, так и при культурной ритуализации вновь развивающийся 
шаблон поведения приобретает самостоятельность совершенно особого рода.
И инстинктивные, и культурные ритуалы становятся автономными мотива¬циями 
поведения, потому что сами они превращаются в новую цель, достиже¬ние которой 
становится насущной потребностью организма. Самая сущность ритуала как носителя 
независимых мотивирующих факторов ведет к тому, что он перерастает свою 
первоначальную функцию коммуникации и приобретает способность выполнять две 
новые, столь же важные задачи; а именно - сдерживание агрессии и формирование 
связей между особями одного и того же вида. Мы уже видели, каким образом 
церемония может превратиться в прочный союз, соединяющий определенных 
индивидов; в 11-й главе я подроб¬но покажу, как церемония, сдерживающая 
агрессию, может развиться в фак¬тор, определяющий все социальное поведение, 
который в своих внешних про¬явлениях сравним с человеческой любовью и дружбой.
Два шага развития, ведущие в ходе культурной ритуализации от взаимо¬понимания к 
сдерживанию агрессии - а оттуда дальше к образованию личных связей, - 
безусловно аналогичны тем, какие наблюдаются в эволюции инс¬тинктивных ритуалов,
 показанной в 11-й главе на примере триумфального крика гусей. Тройная функция 
- запрет борьбы между членами группы, удер¬жание их в замкнутом сообществе и 
отграничение этого сообщества от дру¬гих подобных групп - настолько явно 
проявляется и в ритуалах культурного происхождения, что эта аналогия 
наталкивает на ряд важных соображений.
Существование любой группы людей, превосходящей по своим размерам та¬кое 
сообщество, члены которого могут быть связаны личной любовью и друж¬бой, 
основывается на этих трех функциях культурно-ритуализованного пове¬дения. 
Общественное поведение людей пронизано культурной ритуализацией до такой 
степени, что именно из-за ее вездесущности это почти не доходит до нашего 
сознания. Если захотеть привести пример заведомо неритуализо¬ванного поведения 
человека, то придется обратиться к таким действиям, которые открыто не 
производятся, как неприкрытая зевота или потягивание, ковыряние в носу или 
почесывание в неудобоназываемых частях тела.
Все, что называется манерами, разумеется, жестко закреплено культур¬ной 
ритуализацией. "Хорошие" манеры - по определению - это те, которые 
характеризуют собственную группу; мы постоянно руководствуемся их требо¬ваниями,
 они становятся нашей второй натурой. В повседневной жизни мы не осознаем, что 
их назначение состоит в торможении агрессии и в создании социального союза. 
Между тем, именно они и создают "групповую общность", как это называется у 
социологов.
Функция манер как средства постоянного взаимного умиротворения членов группы 
становится ясной сразу же, когда мы наблюдаем последствия выпаде¬ния этой 
функции. Я имею в виду не грубое нарушение обычаев, а всего лишь отсутствие 
таких маленьких проявлений учтивости, как взгляды или жесты, которыми человек 
обычно реагирует, например, на присутствие свое¬го ближнего, входя в какое-то 
помещение. Если кто-то считает себя оби¬женным членами своей группы и входит в 
комнату, в которой они находятся, не исполнив этого маленького ритуала 
учтивости, а ведет себя так, словно там никого нет, - такое поведение вызывает 
раздражение и враждебность точно так же, как и открыто агрессивное поведение. 
Фактически, такое умышленное подавление нормальной церемонии умиротворения на 
самом деле равнозначно открытому агрессивному поведению.
Любое отклонение от форм общения, характерных для определенной груп¬пы, 
вызывает агрессию, и потому члены такой группы оказываются вынуждены точно 
выполнять все нормы социального поведения. С нонконформистом обра¬щаются так же 
скверно, как с чужаком; в простых группах, примером кото¬рых может служить 
школьный класс или небольшое воинское подразделение, его самым жестоким образом 
выживают. Каждый университетский преподава¬тель, имевший детей и работавший в 
разных частях страны, мог наблюдать, с какой невероятной быстротой ребенок 
усваивает местный диалект, чтобы школьные товарищи не отвергли его. Однако дома 
родной диалект сохраняет¬ся. Характерно, что такого ребенка очень трудно 
побудить заговорить на чужом языке (выученном в школе) в домашнем кругу, разве 
что попросить его прочесть наизусть стихи. Я подозреваю, что негласная 
принадлежность к какой-то другой группе, кроме семьи, ощущается маленькими 
детьми как предательство.
Развившиеся в культуре социальные нормы и ритуалы так же характерны для малых и 
больших человеческих групп, как врожденные признаки, приоб¬ретенные в процессе 
филогенеза, характерны для подвидов, видов, родов и более крупных 
таксономических единиц. Историю их развития можно ре¬конструировать методами 
сравнительного анализа. Их взаимные различия, возникшие в ходе исторического 
развития, создают границы между разными культурными сообществами, подобно тому 
как дивергенция признаков создает границы между видами. Поэтому Эрик Эриксон 
имел все основания назвать этот процесс "псевдовидообразованием".
Хотя это псевдообразование происходит несравненно быстрее, чем 
фило¬генетическое обособление видов, но и на него требуется время. Начала 
та¬кого процесса в миниатюре - возникновение в группе какого-то обычая и 
дискриминацию непосвященных - можно увидеть в любой группе детей; но чтобы 
придать каким-либо групповым социальным нормам и ритуалам проч¬ность и 
нерушимость, необходимо, по-видимому, их непрерывное существова¬ние в течение 
по крайней мере нескольких поколений. Поэтому наименьший культурный псевдовид, 
какой я могу себе представить, - это содружество бывших учеников какойнибудь 
школы, имеющей сложившиеся традиции; просто поразительно, как такая группа 
людей сохраняет свой характер псевдовида в течение долгих и долгих лет. Часто 
высмеиваемая в наши дни "старая школьная дружба" - это нечто весьма реальное. 
Когда я встречаю человека с "аристократическим" носовым прононсом, - ученика 
бывшей Шотландской гимназии, - я невольно чувствую тягу к нему, я склонен ему 
доверять и веду себя с ним заметно любезнее, чем с совершенно посторонним 
челове¬ком.
Важная функция вежливых манер особенно хорошо поддается изучению при социальных 
контактах между различными группами и подгруппами человечес¬ких культур. 
Значительная часть привычек, определяемых хорошими манерами, предс¬тавляет 
собой ритуализованное в культуре утрирование жестов покорности, большинство из 
которых, вероятно, восходит к филогенетически ритуализо¬ванному поведению, 
имевшему тот же смысл. Местные понятия о хороших ма¬нерах в различных 
культурных подгруппах требуют количественно различного подчеркивания этих 
выразительных движений. Хорошим примером может послу¬жить жест, обозначающий 
внимание к собеседнику, который состоит в том, что слушатель вытягивает шею и 
одновременно поварачивает голову, под¬черкнуто "подставляя ухо" говорящему. Это 
движение выражает готовность внимательно слушать и, в случае надобности, 
повиноваться. В учтивых ма¬нерах некоторых азиатских культур этот жест очень 
сильно утрирован; в Австрии это один из самых распространенных жестов 
вежливости, особенно у женщин из хороших семей, в других же 
центральноевропейских странах он, по-видимому, распространен меньше. В 
некоторых областях северной Герма¬нии он сведен к минимуму или вовсе 
отсутствует; в здешней культуре счи¬тается корректным и учтивым, чтобы 
слушатель держал голову ровно и смот¬рел говорящему прямо в лицо, как это 
требуется от солдата, получающего приказ. Когда я приехал из Вены в Кенигсберг, 
- а между этими городами разница, о которой идет речь, особенно велика, - 
прошло довольно много времени, прежде чем я привык к жесту вежливого внимания, 
принятому у восточнопрусских дам. Я ожидал от женщины, с которой разговаривал, 
что она хоть слегка отклонит голову, и потому - когда она сидела очень прямо и 
смотрела мне прямо в лицо - не мог отделаться от мысли, что говорю что-то 
неподобающее.
Разумеется, значение таких жестов учтивости определяется исключи¬тельно 
соглашением между передатчиком и приемником в одной и той же сис¬теме связи. 
При общении культур, в которых эти соглашения различны, не¬избежно возникают 
недоразумения.
Если измерять жест японца, "подставляющего ухо", восточнопрусским масштабом, то 
его можно расценить как проявление жалкого раболепия; на японца же вежлиое 
внимание прусской дамы произведет впечатление неприми¬римой враждебности.
Даже очень небольшие различия в соглашениях этого рода могут вызывать 
неправильное истолкование культурно-ритуализованных выразительных движе¬ний. 
Англичане или немцы часто считают южан "ненадежными" только потому, что 
истолковывают их утрированные жесты дружелюбия в соответствии со своим 
собственным соглашением и ожидают от них гораздо большего, чем стояло за этими 
жестами в действительности. Непопулярность северных нем¬цев, особенно из 
Пруссии, в южных странах часто бывает основана на об¬ратном недоразумении. В 
хорошем американском обществе я наверняка часто казался грубым просто потому, 
что мне бывало трудно улыбаться так часто, как это предписывают американские 
манеры.
Несомненно, что эти мелкие недоразумения весьма способствуют взаимной неприязни 
разных культурных групп. Человек, неправильно понявший - как это описано выше - 
социальные жесты представителей другой культуры, чувствует себя предательски 
обманутым и оскорбленным. Уже простая неспо¬собность понять выразительные жесты 
и ритуалы другой культуры возбуждает такое недоверие и страх, что это легко 
может привести к открытой агрес¬сии.
От незначительных особенностей языка или поведения, объединяющих са¬мые малые 
сообщества, идет непрерывная гамма переходов к весьма сложным, сознательно 
выполняемым и воспринимаемым в качестве символов социальным нормам и ритуалам, 
которые связывают крупнейшие социальные сообщества людей - нации, культуры, 
религии или политические идеологии. В принципе вполне возможно исследовать эти 
системы сравнительным методом, иными словами - изучить законы этого 
псевдовидообразования, хотя такая задача наверняка оказалась бы сложнее, чем 
исследование возникновения видов, поскольку часто пришлось бы сталкиваться с 
взаимным наложением разных понятий группы, как, например, национальное и 
религиозное сообщества.
Я уже подчеркивал, что каждая ритуализованная норма социального пове¬дения 
приобретает движущую силу за счет эмоциональной подоплеки. Эрик Эриксон недавно 
показал, что привычка к различению добра и зла начинает¬ся в раннем детстве и 
продолжает развиваться до самой зрелости человека. В принципе нет никакой 
разницы между упорством в соблюдении правил оп¬рятности, внушенных нам в раннем 
детстве, и верностью национальным или политическим традициям, нормам и ритуалам,
 в соответствии с которыми нас формировала дальнейшая жизнь. Жесткость 
традиционного ритуала и настой¬чивость, с которой мы его придерживаемся, 
существенны для выполнения его необходимой функции. Но в то же время он, как и 
сравнимые с ним жестко закрепленные инстинктивные акты социального поведения, 
требует контроля со стороны нашей разумной, ответственной морали.
Правильно и закономерно, что мы считаем "хорошими" те обычаи, которым научили 
нас родители; что мы свято храним социальные ритуалы, переданные нам традицией 
нашей культуры. Но мы должны, со всей силой своего от¬ветственного разума, 
подавлять нашу естественную склонность относиться к социальным нормам и 
ритуалам других культур как к неполноценным. Темная сторона 
псевдовидообразования состоит в том, что оно подвергает нас опасности не 
считать людьми представителей других псевдовидов. Очевидно, именно это и 
происходит у многих первобытных племен, в языках которых название собственного 
племени синонимично слову "люди". Когда они съеда¬ют убитых воинов враждебного 
племени, то, с их точки зрения, это вовсе не людоедство.
Моральные выводы из естественной истории псевдовидообразования состо¬ят в том, 
что мы должны научиться терпимости к другим культурам, должны отбросить свою 
культурную или национальную спесь - и уяснить себе, что социальные нормы и 
ритуалы других культур, которым их представители хра¬нят такую же верность, как 
мы своим, с тем же правом могут уважаться и считаться священными. Без 
терпимости, вытекающей из этого осознания, че¬ловеку слишком легко увидеть 
воплощение зла в том, что для его соседа является наивысшей святыней. Как раз 
нерушимость социальных норм и риту¬алов, в которой состоит их величайшая 
ценность, может привести к самой
ужасной из войн, к религиозной войне. И именно она грозит нам сегод¬ня!
Здесь снова возникает опасность, что меня неверно поймут, как это часто бывает, 
когда я обсуждаю человеческое поведение с точки зрения ес¬тествознания. Я на 
самом деле сказал, что человеческая верность всем традиционным обычаям 
обусловлена попросту привычкой и животным страхом ее нарушить; далее я 
подчеркнул, что все человеческие ритуалы возникли естественным путем, в 
значительной степени аналогичным эволюции социаль¬ных инстинктов у животных и у 
человека. Более того, я даже четко пояс¬нил, что все унаследованное человеком 
из традиции и свято чтимое - не является абсолютной этической нормой, а 
освящено лишь в рамках опреде¬ленной культуры. Но все это никоим образом не 
отрицает важность и необ¬ходимость той твердой верности, с которой любой 
порядочный человек хра¬нит унаследованные обычаи своей культуры.
Так не будем же глумиться над рабом привычки, сидящим в человеке, ко¬торый 
возбудил в нем привязанность к ритуалу и заставляет держаться за этот ритуал с 
упорством, достойным, казалось бы, лучшего применения. Ма¬ло вещей более 
достойных! Если бы Привычное не закреплялось и не обособ¬лялось, как описано 
выше, если бы оно не превращалось в священную само¬цель - не было бы ни 
достоверного сообщения, ни надежного взаимопонима¬ния, ни верности, ни закона. 
Клятвы никого не связывают и договоры ниче¬го не стоят, если у партнеров, 
заключающих договор, нет общей основы - нерушимых, превратившихся в обряды 
обычаев, нарушение которых вызывает у них тот самый уничтожающий страх, что 
охватил мою маленькую Мартину на пятой ступеньке нашей лестницы в холле. 
6. ВЕЛИКИЙ ПАРЛАМЕНТ ИНСТИНКТОВ
Как все в единство сплетено,
Одно в другом воплощено!
Гете 
Как мы видели в предыдущей главе, эволюционный процесс ритуализации всегда 
создает новый, автономный инстинкт, который вторгается в общую систему всех 
остальных инстинктивных побуждений в качестве независимой силы. Его действие, 
которое, как мы знаем, первоначально всегда состоит в передаче сообщения - в 
"коммуникации", - может блокировать пагубные последствия агрессии уже тем, что 
делает возможным взаимопонимание соро¬дичей. Не только у людей ссоры часто 
возникают из-за того, что один оши¬бочно полагает, будто другой хочет причинить 
ему зло. Уже в этом состоит чрезвычайная важность ритуала для нашей темы. Но 
кроме того - как это станет еще яснее на примере триумфального крика гусей, - 
новый инстинкт в качестве самостоятельного побуждения может приобрести такую 
мощь, что оказывается в состоянии успешно выступать против агрессии в Великом 
Пар¬ламенте Инстинктов. Чтобы объяснить, как действует ритуал, блокируя 
аг¬рессию, но не ослабляя ее по существу и не мешая ей способствовать 
сох¬ранению вида - о чем мы говорили в третьей главе, - необходимо сказать 
кое-что о системе взаимодействий инстинктов вообще. Эта система напоми¬нает 
парламент тем, что представляет собой более или менее целостную систему 
взаимодействий между множеством независимых переменных, а также и тем, что ее 
истинно демократическая процедура произошла из историчес¬кого опыта - и хотя не 
всегда приводит к полной гармонии, но создает, по крайней мере, терпимые 
компромиссы между различными интересами.
Что же такое "отдельный" инстинкт? К названиям, которые часто упот¬ребляются и 
в обыденной речи для обозначения различных инстинктивных по¬буждений, прилипло 
вредное наследие "финалистического" мышления.
Финалист - в худом значении этого слова - это человек, который путает вопрос 
"почему?" с вопросом "зачем? ", и в результате полагает, будто, указав значение 
какой-либо функции для сохранения вида, он уже решил проблему ее причинного 
возникновения. Легко и заманчиво постулировать наличие особого побуждения, или 
инстинкта, для любой функции, которую легко определить и важность которой для 
сохранения вида совершенно ясна, как, скажем, питание, размножение или бегство. 
Как привычен оборот "инс¬тинкт размножения"! Только не надо себя уговаривать - 
как, к сожалению, делают многие исследователи, - будто эти слова объясняют 
соответствующее явление. Понятия, соответствующие таким определениям, ничуть не 
лучше понятий "флогистона" или "боязни пустоты" ("horior vacui"), которые лишь 
называют явления, но "лживо притворяются, будто содержат их объяснение", как 
сурово сказал Джон Дьюи. Поскольку мы в этой книге стремимся найти причинные 
объяснения нарушениям функции одного из инстинктов - инстинкта агрессии, - мы 
не можем ограничиться желанием выяснить лишь "зачем" ну¬жен этот инстинкт, как 
это было в третьей главе.
Нам необходимо понять его нормальные причины, чтобы разобраться в причинах его 
нарушений и, по возможности, научиться устранять эти нару¬шения.
Активность организма, которую можно назвать по ее функции - питание, 
размножение или даже самосохранение, - конечно же, никогда не бывает 
ре¬зультатом лишь одной-единственной причины или одного-единственного 
по¬буждения. Поэтому ценность таких понятий, как "инстинкт размножения" или 
"инстинкт самосохранения", столь же ничтожна, сколько ничтожна была бы ценность 
понятия некоей особой "автомобильной силы", которое я мог бы с таким же правом 
ввести для объяснения того факта, что моя старая добрая машина все еще ездит. 
Но кто платит за ремонты, в результате которых это возможно, - тому и в голову 
не придет поверить в эту мистическую силу:
тут дело в ремонтах! Кто знаком с патологическими нарушениями врож¬денных 
механизмов поведения - эти механизмы мы и называем инстинктами, - тот никогда 
не подумает, будто животными, и даже людьми, руководят ка¬кие-то направляющие 
факторы, которые постижимы лишь с точки зрения ко¬нечного результата, а 
причинному объяснению не поддаются и не нуждаются в нем.
Поведение, единое с точки зрения функции - например, питание или размножение, - 
всегда бывает обусловлено очень сложным взаимодействием очень многих 
физиологических причин. Изменчивость и Отбор, конструкторы эволюции, это 
взаимодействие "изобрели" и основательно испытали его. Иногда все 
физиологические причины в нем способны взаимно уравновеши¬ваться; иногда одна 
из них влияет на другую в большей мере, нежели под¬вержена обратному влиянию с 
ее стороны; некоторые из них сравнительно независимы от общей системы 
взаимодействий и влияют на нее сильнее, не¬жели она на них. Хорошим примером 
таких элементов, относительно незави¬симых от целого, являются кости скелета.
В сфере поведения наследственные координации, или инстинктивные действия, 
являются элементами, явно независимыми от целого. Будучи столь же неизменными 
по форме, как крепчайшие кости скелета, каждое из них имеет свою особенную 
власть над всем организмом. Каждое - как мы уже знаем - энергично требует слова,
 если ему пришлось долго молчать, и вы¬нуждает животное или человека активно 
искать такую ситуацию, которая стимулирует и заставляет произвести именно это 
инстинктивное действие, а не какое-либо иное. Поэтому было бы большой ошибкой 
полагать, будто вся¬кое инстинктивное действие, видосохраняющая функция 
которого служит, например, добыванию пищи, непременно должно быть обусловлено 
голодом. Мы знаем по своим собакам, что они с величайшим азартом вынюхивают, 
рыщут, гоняют, хватают и рвут, когда вовсе не голодны; каждому любителю собак 
известно, что азартного пса-охотника нельзя, к сожалению, отучить от его 
страсти никакой кормежкой. То же справедливо в отношении инстинктивных действий 
захвата добычи у кошек, в отношении известных "промеров" у скворцов, которые 
выполняются почти беспрерывно и совершенно независимо от того, насколько 
скворец голоден, - короче, в отношении всех малых служителей сохранения вида, 
будь то бег, полет, укус, удар, умывание, рытье и т.п. Каждая наследственная 
координация обладает своей собствен¬ной спонтанностью и вызывает свое 
собственное поисковое поведение. Зна¬чит, эти малые частные побуждения 
совершенно независимы друг от друга? И составляют мозаику, функциональная 
целостность которой возникает лишь в ходе эволюции? В некоторых крайних случаях 
это может быть действительно так; еще недавно такие особые случаи считались 
общим правилом. В герои¬ческие времена сравнительной этологии так и считалось, 
что лишь одно по¬буждение всегда овладевает животным полностью и безраздельно. 
Джулиан Хаксли использовал красивое и меткое сравнение, которое я уже много лет 
цитирую в своих лекциях:
он сказал, что человек или животное - это корабль, которым командует множество 
капитанов. У человека все эти командиры могут находиться на капитанском мостике 
одновременно, и каждый волен высказывать свое мне¬ние; иногда они приходят к 
разумному компромиссу, который предлагает лучшее решение проблемы, нежели 
единичное мнение умнейшего из них; но иногда им не удается прийти к соглашению, 
и тогда корабль остается без всякого разумного руководства. У животных, 
напротив, капитаны придержи¬ваются уговора, что в любой момент лишь один из них 
имеет право быть на мостике, так что каждый должен уходить, как только наверх 
поднялся дру¬гой. Последнее сравнение подкупающе точно описывает некоторые 
случаи по¬ведения животных в конфликтных ситуациях, и потому мы тогда 
проглядели тот факт, что это лишь достаточно редкие особые случаи. Кроме того, 
простейшая форма взаимодействия между двумя соперничающими побуждениями 
проявляется именно в том, что одно из них попросту подавляется или вык¬лючается 
другим; так что было вполне закономерно и правильно для начала придерживаться 
простейших явлений, легче всего поддающихся анализу, хотя и не самых 
распространенных.
В действительности между двумя побуждениями, способными меняться не¬зависимо 
друг от друга, могут возникать любые мыслимые взаимодействия. Одно из них может 
односторонне поддерживать и усиливать другое; оба мо¬гут взаимно поддерживать 
друг друга; могут, не вступая в какое-либо вза¬имодействие, суммироваться в 
одном и том же поведенческом акте и, нако¬нец, могут взаимно затормаживать друг 
друга. Кроме множества других вза¬имодействий, одно перечисление которых увело 
бы нас слишком далеко, су¬ществует, наконец, и тот редкий особый случай, когда 
слабейшее на данный момент из двух побуждений выключается более сильным, как в 
триггере, ра¬ботающем по принципу Все-или-Ничего. Лишь один этот случай 
соответствует сравнению Хаксли, и лишь об одном-единственном побуждении можно 
сказать, что оно, как правило, подавляет все остальные, - о побуждении к 
бегству. Но даже и этот инстинкт достаточно часто находит себе хозяина.
Обычные, частые, многократно используемые "дешевые" инстинктивные действия, 
которые я выше назвал "малыми служителями сохранения вида", часто находятся в 
распоряжении нескольких "больших" инстинктов. Прежде всего действия перемещения 
- бег, полет, плавание и т.д., - но также и другие действия, когда животное 
клюет, грызет, хватает и т.п., - могут служить и питанию, и размножению, и 
бегству, и агрессии, которые мы здесь назовем "большими" инстинктами. Поскольку 
они, таким образом, слу¬жат как бы инструментами различных систем высшего 
порядка и подчиняются им - прежде всего вышеупомянутой "большой четверке" - как 
источникам мо¬тивации, я назвал их в другой работе инструментальными действиями.
 Одна¬ко это вовсе не означает, что такие действия лишены собственной 
спонтан¬ности. Как раз наоборот, в соответствии с широко распространенным 
прин¬ципом естественной экономии необходимо, чтобы, скажем, у волка или у 
со¬баки спонтанное возникновение элементарных побуждений - вынюхивать, рыс¬кать,
 гнать, хватать, рвать - было настроено приблизительно на те требо¬вания, какие 
предъявляет к ним голод (в естественных условиях). Если исключить голод в 
качестве побуждения - с помощью очень простой меры, постоянно наполняя кормушку 
самой лакомой едой, - то сразу выясняется, что животное нюхает, ищет след, 
бегает и гоняет почти так же, как и в том случае, когда вся эта деятельность 
необходима для удовлетворения по¬требности в пище. Но если собака очень голодна 
- она делает все это из¬меримо активнее. Таким образом, хотя вышеназванные 
инструментальные инс¬тинкты имеют свою собственную спонтанность, но голод 
побуждает их к еще большей активности, чем они проявили бы сами по себе.
Именно так: побуждение может быть побуждаемо!
Такая подверженность спонтанных функций стимулам, идущим откуда-то со стороны, 
- это в физиологии вовсе не исключение и не новость. Инстинк¬тивное действие 
является реакцией - в тех случаях, когда оно следует в ответ на стимул 
какого-то внешнего раздражения или какого-то другого по¬буждения. Лишь при 
отсутствии таких стимулов оно проявляет собственную спонтанность.
Аналогичное явление уже давно известно для возбуждающих центров серд¬ца. 
Сердечное сокращение в норме вызывается ритмичными автоматическими импульсами, 
которые вырабатывает так называемый синусно-предсердный узел
- орган, состоящий из высокоспециализированной мышечной ткани и располо-
женный у входа кровотока в предсердие. Чуть дальше по ходу кровотока,  у
перехода в желудочек, находится второй подобный орган - предсердно-желу-
дочковый узел, к которому от первого ведет пучок мышечных волокон, пере-
дающих возбуждение. Оба узла производят  импульсы,  способные  побуждать
желудочек к сокращениям. Синусный узел работает быстрее, чем 
предсерд¬но-желудочковый, поэтому последний, при нормальных условиях, никогда 
не оказывается в состоянии вести себя спонтанно: каждый раз, когда он мед¬ленно 
собирается выстрелить свой возбуждающий импульс, он получает тол¬чок от своего 
"начальника" и стреляет чуть раньше, чем сделал бы это, будучи предоставлен сам 
себе. Таким образом "начальник" навязывает "под¬чиненному" свой собственный 
рабочий ритм. Теперь проделаем классический эксперимент Станниуса и прервем 
связь между узлами, перерезав пучок, проводящий возбуждение; таким образом мы 
освобождаем предсердно-желудоч¬ковый узел от тирании синусного, и при этом 
первый из них делает то, что часто делают в таких случаях подчиненные, - 
перестает работать и ждет команды. Иными словами, сердце на какой-то момент 
замирает; это издавна называют "пред-автоматической паузой". После короткого 
отдыха предсерд¬но-желудочковый узел вдруг "замечает", что он, собственно 
говоря, и сам прекрасно может выработать нужный стимул и через некоторое время 
послать его в сердечную мышцу. Раньше до этого никогда не доходило, потому что 
он всегда получал сзади толчок на какую-то долю секунды раньше.
В таких же отношениях, как предсердно-желудочковый узел с синусным, находится 
большинство инстинктивных действий с различными источниками мотиваций высших 
порядков. Здесь ситуация осложняется тем, что, во-пер¬вых, очень часто, как в 
случае с инструментальными реакциями, один слуга может иметь множество хозяев, 
а во-вторых - эти хозяева могут быть самой разной природы. Это могут быть 
органы, автоматически и ритмично произво¬дящие возбуждение, как синусный узел; 
могут быть рецепторы, внутренние и внешние, принимающие и передающие дальше - в 
форме импульсов - внешние и внутренние раздражения, к которым относятся и 
потребности тканей, как голод, жажда или недостаток кислорода. Это, наконец, 
могут быть и железы внутренней секреции, гормоны которых стимулируют совершенно 
определенные нервные процессы. (Слово "гормон" происходит от греческого орм&ш, 
"по¬буждаю".) Однако такая деятельность, руководимая некоей высшей инстанци¬ей, 
никогда не носит характер чистого "рефлекса", т.е. вся система инс¬тинктивных 
действий ведет себя не как машина, которая - если не нужна - сколь угодно долго 
стоит без дела и "ждет", когда кто-нибудь нажмет на кнопку. Она, скорее, похожа 
на лошадь: ей нужны поводья и шпоры, чтобы подчиняться хозяину, но ее 
необходимо погонять ежедневно, чтобы избежать проявлений избыточной энергии, 
которые при определенных обстоятельствах могут стать поистине опасными, как, 
например, в случае инстинкта внутри¬видовой агрессии, интересующем нас прежде 
всего.
Как уже упоминалось, количество спонтанно возникающих инстинктивных действий 
всегда приблизительно соответствует ожидаемой потребности. Иногда было бы 
целесообразно рассчитать его более экономным образом, как, например, в случае с 
предсердно-желудочковым узлом, если он произ¬водит больше импульсов, чем 
"закупает" у него синусный узел; при этом у людей с неврозами возникает 
печально известная экстрасистола, т.е. из¬лишнее сокращение желудочка, резко 
нарушающее нормальный сердечный ритм. В других случаях постоянное 
перепроизводство может быть безвредно и даже полезно. Если, скажем, собака 
бегает больше, чем ей необходимо для поис¬ка пищи, или лошадь безо всяких 
внешних причин встает на дыбы, скачет и лягается (движения бегства и защиты от 
хищников) - это лишь здоровая тренировка и, следовательно, подготовка "на 
крайний случай".
Самое обильное "перепроизводство" инструментальных действий должно проявляться 
там, тае наименее предсказуемо, какое их количество потребу¬ется в каждом 
отдельном случае для выполнения видосохраняющей функции всей совокупности этих 
действий. Иногда охотящаяся кошка может быть вы¬нуждена прождать у мышиной 
норки несколько часов, а в другой раз ей не придется ни ждать, ни 
подкрадываться - удастся в резком прыжке схватить мышь, случайно пробегающую 
мимо. Однако - как нетрудно себе представить и как можно убедиться, наблюдая 
кошек в естественной обстановке, - в среднем кошке приходится очень долго и 
терпеливо ждать и подкрадываться, прежде чем она получит возможность выполнить 
заключительное действие: убить и съесть свою добычу. При наблюдении такой 
последовательности действий легко напрашивается неверная аналогия с 
целенаправленным пове¬дением человека, и мы невольно склоняемся к предположению,
 что кошка вы¬полняет свои охотничьи действия только "насыщения ради".
Можно экспериментально доказать, что это не так. Лейхаузен давал 
кош¬ке-охотнице одну мышь за другой и наблюдал, в какой последовательности 
выпадали отдельные действия поимки и поедания добычи. Прежде всего кошка 
перестала есть, но убила еще несколько мышей и бросила их.
Затем ей расхотелось убивать, но она продолжала скрадывать мышей и ловить их. 
Еще позже, когда истощились и действия ловли, подопытная кош¬ка еще не 
перестала выслеживать мышей и подкрадываться к ним, причем ин¬тересно, что она 
всегда выбирала тех, которые бегали на возможно большем удалении от нее, в 
противоположном углу комнаты, и не обращала внимания на тех, что ползали у нее 
под самым носом.
В этом исследовании легко подсчитать, сколько раз производится каждое из 
упомянутых частичных действий, пока не исчерпается. Полученные числа находятся 
в очевидной связи со средней нормальной потребностью. Само со¬бой разумеется, 
что кошке приходится очень часто ждать в засаде и подк¬радываться, прежде чем 
она вообще сможет подобраться к своей добыче нас¬только, что попытка поймать ее 
будет иметь хоть какой-то шанс на успех. Лишь после многих таких попыток добыча 
попадает в когти, и ее можно заг¬рызть, но это тоже не всегда получается с 
первого раза, так что должно быть предусмотрено несколько смертельных укусов на 
каждую мышь, которую предстоит съесть.
Таким образом, производится ли какое-то из частичных действий только по его 
собственному побуждению или по какому-либо еще - и по какому именно, - в 
сложном поведении подобного рода зависит от внешних условий, определяющих 
"спрос" на каждое отдельное действие. Насколько я знаю, впервые эту мысль четко 
высказал детский психиатр Рене Шпиц. Он наблю¬дал, что у грудных детей, 
получавших молоко в бутылочках, из которых оно слишком легко высасывалось, 
после полного насыщения и отказа от этих бу¬тылочек оставался нерастраченный 
запас сосательных движений; им приходи¬лось отрабатывать его на какомнибудь 
замещающем объекте. Очень похоже обстоит дело с едой и добыванием пищи у гусей, 
когда их держат в пруду, где нет такого корма, который можно было бы доставать 
со дна. Если кор¬мить гусей только на берегу, то рано или поздно можно будет 
увидеть, что они ныряют "вхолостую". Если же кормить их на берегу каким-нибудь 
зерном до полного насыщения - пока не перестанут есть, - а затем бросить то же 
зерно в воду, птицы тотчас же начнут нырять и поедать поднятую из воды пищу. 
Здесь можно сказать, что они "едят, чтобы нырять". Можно провести и обратный 
эксперимент: долгое время давать гусям корм только на пре¬дельной доступной им 
глубине, чтобы им приходилось доставать его, ныряя, с большим трудом. Если 
кормить их таким образом до тех пор, пока они не перестанут есть, а затем дать 
им ту же пищу на берегу - они съедят еще порядочное количество, и тем самым 
докажут, что и перед тем они "ныряли, чтобы есть".
В результате, совершенно невозможно какое-либо обобщенное утверждение по поводу 
того, какая из двух спонтанных мотивирующих инстанций побужда¬ет другую или 
доминирует над нею.
До сих пор мы говорили о взаимодействии лишь таких частичных побужде¬ний, 
которые вместе выполняют какую-то общую функцию, в нашем примере - питание 
организма. Несколько иначе складываются отношения между источни¬ками побуждений,
 которые выполняют разные функции и потому принадлежат к системам разных 
инстинктов. В этом случае правилом является не взаимное усиление или поддержка, 
а как бы соперничество: каждое из побуждений "хочет оказаться правым". Как 
впервые показал Эрих фон Хольст, уже на уровне мельчайших мышечных сокращений 
несколько стимулирующих элементов могут не только соперничать друг с другом, но 
- что важнее - за счет за¬кономерного взаимного влияния могут создавать 
разумный компромисс. Такое влияние состоит - в самых общих чертах - в том, что 
каждый их двух эндо¬генных ритмов стремится навязать другому свою собственную 
частоту и удерживать его в постоянном фазовом сдвиге. То, что все нервные 
клетки, иннервирующие волокна какойлибо мышцы, всегда рациональным образом 
выст¬реливают свои импульсы в один и тот же момент, - это результат такого 
взаимного влияния. Если оно нарушается, то начинаются фибриллярные мы¬шечные 
спазмы, какие часто можно наблюдать при крайнем нервном утомле¬нии. На более 
высоком уровне интеграции при движении конечности - напри¬мер, рыбьего плавника 
- те же процессы приводят к рациональному взаимо¬действию мьшц - антагонистов", 
которые попеременно двигают соответствую¬щие части тела в противоположных 
направлениях. Каждое ритмичное цикли¬ческое движение плавника, ноги или крыла, 
какие мы встречаем при любом движении животных, - это работа "антагонистов"; не 
только мышц, но и возбуждающих нервных центров. Эти движения всегда являются 
следствиями "конфликтов" между независимыми и соперничающими источниками 
импульсов, энергии которых упорядочиваются и направляются к общему благу 
закономер¬ностями "относительной координации", как назвал фон Хольст процесс 
вза¬имного влияния, о котором идет речь.
Итак, не "война - всему начало", а, скорее, такой конфликт между не¬зависимыми 
друг от друга источниками импульсов, который создает внутри целостной структуры 
напряжения, работающие буквально как напряженная ар¬матура, придавая целому 
прочность и устойчивость. Это относится не только к такой простой функции, как 
движение плавника, на которой фон Хольст открыл закономерности относительной 
координации; испытанные пар¬ламентские правила вынуждают великое множество 
источников всевозможных побуждений присоединять свои голоса к гармонии, 
служащей общему благу.
В качестве простого примера нам могут здесь послужить движения лице¬вой 
мускулатуры, которые можно наблюдать у собаки в конфликте между по¬буждениями 
нападения и бегства. Эта мимика, которую принято называть уг¬рожающей, вообще 
появляется лишь в том случае, если тенденция к нападе¬нию тормозится страхом, 
хотя бы малейшим.
Если страха нет, то собака кусает безо всякой угрозы, с такой же спо¬койной 
физиономией, какая изображена в левом верхнем углу иллюстрации; она выдает лишь 
небольшое напряжение, примерно такое же, с каким собака смотрит на только что 
принесенную миску с едой. Если читатель хорошо знает собак, он может попытаться 
самостоятельно проинтерпретировать вы¬ражения собачьей морды, изображенные на 
иллюстрации, прежде чем читать дальше. Попробуйте представить себе ситуацию, в 
которой ваша собака состроит такую мину. А потом - второе упражнение - 
попытайтесь предска¬зать, что она станет делать дальше. 
Для некоторых картинок я приведу решение сам. Я предположил бы, что пес в 
середине верхнего ряда противостоит примерно равному сопернику, которого 
всерьез уважает, но не слишком боится; тот, как и он сам, вряд ли отважится 
напасть. В отношении их последующего поведения я бы сказал, что они оба с 
минуту останутся в той же позе, затем медленно разойдутся, "сохраняя лицо", и 
наконец, на некотором расстоянии друг от друга, од¬новременно задерут заднюю 
лапу. Пес вверху справа тоже не боится, но злее; встреча может протекать, как 
описано выше, но может внезапно и шумно перейти в серьезную драку, особенно 
если второй проявит хоть ка¬кую-то неуверенность. Вдумчивый читатель - а таков, 
вероятно, каждый, кто дочитал книгу до этого места, - давно уже заметил, что 
собачьи порт¬реты размещены на иллюстрации в определенном порядке: агрессия 
растет слева направо, а страх - сверху вниз.
Истолкование поведения и его предсказание легче всего в крайних слу¬чаях; и 
конечно же, выражение, изображенное в правом нижнем углу, совер¬шенно 
однозначно. Такая ярость и такой страх могут одновременно возник¬нуть в 
одном-единственном случае: собака противостоит ненавистному вра¬гу, вызывающему 
у нее панический страх, и находящемуся совсем рядом, - но по какой-то причине 
не может бежать. Я могу себе представить лишь две ситуации, в которых это 
возможно: либо собака механически привязана к определенному месту - скажем, 
загнана в угол, попала в западню и т.п., - либо это сука, которая защищает свой 
выводок от приближающегося врага. Пожалуй, возможен еще такой романтический 
случай, что особенно верный пес защищает своего лежащего, тяжелобольного или 
раненого хозяина.
Столь же ясно, что произойдет дальше: если враг, как бы он ни был по¬давляюще 
силен, приблизится еще хоть на шаг - последует отчаянное напа¬дение, 
"критическая реакция" (Хедигер).
Мой понимающий собак читатель сейчас проделал в точности то, что это¬логи - 
вслед за Н. Тинбергеном и Я. ван Йерселем - называют мотивацион¬ным анализом. 
Этот процесс в принципе состоит из трех этапов, где инфор¬мация получается из 
трех источников. Во-первых, стараются по возможности обнаружить всевозможные 
стимулы, заключенные в некоторой ситуации. Боит¬ся ли мой пес другого, а если 
да - как сильно? Ненавидит он его или по¬читает как старого друга и "вожака 
стаи"?.. И так далее, и так далее.
Во-вторых, стремятся разложить движение на составные части. На нашей 
иллюстрации с собаками видно, как тенденция бегства оттягивает назад и книзу 
уши и углы рта, в то время как при агрессии приподнимается верхняя губа и 
приоткрывается пасть - оба эти "движения замысла" являются подго¬товкой к укусу.
 Такие движения - и соответственно позы - хорошо поддают¬ся количественному 
анализу. Можно измерить их амплитуду и утверждать, что такая-то собака на 
столько-то миллиметров напугана и на столько-то рассержена. После этого анализа 
движений следует третий этап: подсчиты¬ваются те действия, которые следуют за 
выявленными движениями. Если вер¬но наше заключение, выведенное из анализа 
ситуаций и движений, что, ска¬жем, верхний правый пес только разъярен и вряд ли 
напуган, - за этим вы¬разительным движением почти всегда должно следовать 
нападение, а бегство почти никогда.
Если верно, что у собаки, помещенной в центре (рис. е), ярость и страх смешаны 
примерно поровну, то за такой мимикой примерно в половине случаев должно 
следовать нападение, а в половине - бегство. Тинберген и его сотрудники провели 
огромное количество таких мотивационных анализов на подходящих объектах, прежде 
всего на угрожающих движениях чаек; соот¬ветствие утверждений, полученных из 
трех названных выше источников, до¬казало правильность выводов на обширнейшем 
статистическом материале. 
Когда молодым студентам, хорошо знающим животных, начинают препода¬вать технику 
мотивационного анализа, они часто бывают разочарованы: тру¬доемкая работа, 
долгие статистические расчеты в итоге приводят лишь к тому, что и так давно уже 
знает каждый разумный человек, умеющий видеть и знающий своих животных.
Однако видение и доказанное знание - это разные вещи; именно здесь проходит 
граница между искусством и наукой. Ученого, ищущего доказа¬тельств, великий 
ясновидец слишком легко считает "несчастнейшим из смертных" - и наоборот, 
использование непосредственного восприятия в ка¬честве источника познания 
кажется ученому-аналитику в высшей степени по¬дозрительным. В исследовании 
поведения существует даже школа - ортодок¬сальный американский бихевиоризм, - 
которая всерьез пытается исключить из своей методики непосредственное 
наблюдение животных. Право же, стоит потрудиться ради того, чтобы доказать 
"незрячим", но разумным людям все то, что мы увидели; доказать так, чтобы им 
пришлось поверить, чтобы каж¬дый поверил!
С другой стороны, статистический анализ может обратить наше внимание на 
несоответствия, до сих пор ускользавшие от нашего образного восприя¬тия. Оно 
устроено так, что раскрывает закономерности и потому всегда все видит более 
красивым и правильным, чем на самом деле.
Решение проблемы, предлагаемое нам восприятием, часто носит характер хотя и 
очень "элегантной", но слишком уж упрощенной рабочей гипотезы. Как раз в случае 
исследования мотиваций рациональному анализу нередко удается придраться к 
образному восприятию и уличить его в ошибках.
В большей части всех проведенных до сих пор мотивационных анализов 
исследовались поведенческие акты, в которых принимают участие лишь два взаимно 
соперничающих инстинкта, причем, как правило, два из "большой четверки" (голод, 
любовь, бегство и агрессия). При изучении конфликтов между побуждениями, 
сознательный выбор простейших по возможности случаев вполне оправдывается 
нынешним скромным уровнем наших знаний. Точно так же правы были классики 
этологии, когда ограничивались лишь теми случая¬ми, в которых животное 
находится под влиянием одного-единственного по¬буждения. Но мы должны ясно 
понимать, что поведение, определяемое только двумя компонентами побуждений, - 
это поистине редкость; оно встречается лишь немногим чаще, чем такое, которое 
вызывается только одним инстинк¬том, действующим без всяких помех.
Поэтому, при поисках подходящего объекта для образцово точного моти¬вационного 
анализа правильно поступает тот, кто выбирает поведение, о котором с некоторой 
достоверностью известно, что в нем принимают участие только два инстинкта 
одинакового веса. Иногда для этого можно использо¬вать технический трюк, как 
это сделала моя сотрудница Хельга Фишер, про¬водя мотивационный анализ угрозы у 
серых гусей. Оказалось, что на родном озере наших гусей, Эсс-зее, 
взаимодействие агрессии и бегства в чистом виде изучать невозможно, так как в 
выразительных движениях птиц там "высказывается" слишком много других мотиваций,
 прежде всего сексу¬альных. Но несколько случайных наблюдений показали, что 
голос сексу¬альности почти совсем замолкает, если гуси находятся в незнакомом 
месте. Тогда они ведут себя примерно так же, как перелетная стая в пути: 
дер¬жатся гораздо теснее, становятся гораздо пугливее, и в своих социальных 
конфликтах позволяют наблюдать проявления обоих исследуемых инстинктов в более 
чистых формах. Учитывая все это, Фишер с помощью дрессировки кор¬мом сумела 
научить наших гусей "по приказу" выходить на чужую для них местность, которую 
она выбирала за оградой Института, и пастись там. За¬тем из гусей, каждый из 
которых, разумеется, известен по сочетанию раз¬ноцветных колец, выбирался 
какой-то один - как правило, гусак, - и в те¬чение долгого времени наблюдались 
его агрессивные столкновения с товари¬щами по стаду, причем регистрировались 
все замеченные выразительные дви¬жения угрозы. А поскольку из предыдущих 
многолетних наблюдений за этим стадом были во всех подробностях известны 
отношения между отдельными птицами в смысле иерархии и силы - особенно среди 
старых гусаков высоких рангов, - здесь представлялась особенно хорошая 
возможность точного ана¬лиза ситуаций. Анализ движений и регистрация 
последующего поведения про¬исходили следующим образом. Хельга Фишер постоянно 
имела при себе приве¬денную здесь "таблицу образцов", которую составил художник 
нашего Инсти¬тута Герман Кахер на основании точно запротоколированных случаев 
угрозы, так что в каждом конкретном случае ей приходилось лишь продиктовать: 
"Макс сделал D Гермесу, который пасся и медленно приближался к нему; Гермес 
ответил Е, на что Макс ответил F''". Серия иллюстраций приводит настолько 
тонкие различия угрожающих жестов, что лишь в исключительных случаях 
приходилось обозначать замеченную позу как D-Е или К-L, если нужно было описать 
промежуточную форму. 
Даже при этих условиях, почти идеальных для "чистой культуры" двух мотиваций, 
иногда появлялись движения, которые нельзя было объяснить только 
взаимодействием этих двух побуждений. Про угрожающие движения А и В, когда шея 
вытянута вперед и вверх, мы знаем, что на оба побуждения накладывается 
независимое третье - стремление к охранному наблюдению с поднятой головой. 
Различия между рядами А - С и D - F, в каждом из кото¬рых представлено 
возрастание слева направо социального страха на фоне примерно равной 
агрессивности, состоит, по-видимому, лишь в разной ин¬тенсивности обоих 
побуждений.
Напротив, в отношении форм М-О совершенно ясно, что в них принимает участие еще 
какая-то мотивация, природа которой пока не выяснена.
Как уже сказано, отыскивать в качестве объектов мотивационного анали¬за такие 
случаи, ще принимают участие только два источника побуждений, - это, безусловно,
 правильная стратегия исследований. Однако даже при та¬ких благоприятных 
условиях необходимо внимательно и постоянно высматри¬вать элементы движений, 
которые нельзя объяснить лишь соперничеством этих двух побуждений.
Перед началом любого такого анализа нужно ответить на первый и основ¬ной 
вопрос: сколько мотиваций принимают участие в данном действии и ка¬кие именно. 
Для решения этой задачи многие ученые, как например П. Вип¬кема, в последнее 
время с успехом применяли точные методы факторного анализа. 
Изящный пример мотивационного анализа, в котором с самого начала нуж¬но было 
принимать в расчет три главных компонента, представила в своей докторской 
диссертации моя ученица Беатриса Элерт. Предметом исследова¬ния было поведение 
некоторых цихлид при встрече двух незнакомых особей. Выбирались такие виды, у 
которых самцы и самки почти не отличаются внеш¬не, и именно поэтому два 
незнакомца всегда реагируют друг на друга действиями, которые мотивируются 
одновременно бегством, агрессией и сек¬суальностью. У этих рыб движения, 
обусловленные каждым отдельным источ¬ником мотивации, различаются особенно 
легко, потому что даже при самой малой интенсивности их характеризует разная 
ориентация в пространстве. Все сексуально мотивированные действия - копание 
ямки под гнездо, очист¬ка гнезда, само выметывание икры и ее осеменение - 
направлены в сторону дна; все движения бегства, даже малейшие намеки на них, 
направлены прочь от противника и, большей частью, одновременно к поверхности 
воды, а все движения агрессии - за исключением некоторых угрожающих движений, в 
ка¬кой-то степени "отягощенных бегством", - ориентированы в обратном 
нап¬равлении. Если знать эти общие правила и вдобавок специальную мотивацию 
некоторых ритуализованных выразительных движений, то у этих рыб можно очень 
точно установить соотношение, в котором находятся названные инс¬тинкты, 
определяя их поведение в данный момент. Здесь помогает еще и то, что многие из 
них в сексуальном, агрессивном или боязливом настроении наряжаются в разные 
характерные цвета.
Этот мотивационный анализ дал неожиданный побочный результат - Беат¬риса Элерт 
открыла механизм взаимного распознавания полов, который име¬ется, конечно, не 
только у этих рыб, но и у очень многих других позво¬ночных. У исследованных рыб 
самка и самец не только внешне похожи друг на друга; их движения, даже при 
половом акте - при выметывании икры и ее осеменении - совпадают до мельчайших 
деталей. Поэтому до сих пор было совершенно загадочно, что же в поведении этих 
животных препятствует у них возникновению однополых пар. К важнейшим 
требованиям, какие предъяв¬ляются наблюдательности этолога, относится и то, что 
он должен заметить, если какое-либо широко распространенное действие у 
определенного живот¬ного, или группы животных, не встречается.
Например, у птиц и у рептилий отсутствует координация широкого откры¬вания 
пасти с одновременным глубоким вдохом - то, что мы называем зево¬той, - и это 
таксономически важный факт, которого никто до Хейнрота не заметил. Можно 
привести и другие подобные примеры. 
Поэтому открытие, что разнополые пары у цихлид возникают благодаря отсутствию 
одних элементов поведения у самцов и других у самок - это по¬истине шедевр 
точного наблюдения. У рыб, о которых идет речь, сочетае¬мость трех главных 
инстинктов - агрессии, бегства и сексуальности - у самцов и у самок различна: у 
самцов не бывает смеси мотиваций бегства и сексуальности. Если самец хоть 
чуточку боится своего партнера, то его сексуальность выключается полностью. У 
самок то же соотношение между сексуальностью и агрессивностью: если дама не 
настолько "уважает" своего партнера, чтобы ее агрессивность была полностью 
подавлена, она попросту не в состоянии проявить по отношению к нему сексуальную 
реакцию. Она превращается в Брунгильду и нападает на него тем яростнее, чем 
более го¬това была бы к сексуальной реакции, т.е. чем ближе она к икрометанию в 
смысле состояния овариев и уровня выделения гормонов. У самца, напротив, 
агрессия прекрасно уживается с сексуальностью: он может грубейшим обра¬зом 
нападать на свою невесту, гонять ее по всему аквариуму, но при этом 
демонстрирует и чисто сексуальные движения, и все смешанные, какие только можно 
себе представить. Самка может очень бояться самца, но ее сексуально 
мотивированных действий это не подавляет. Она может совершен¬но всерьез удирать 
от самца, но при каждой передышке, какую дает ей этот грубиян, будет выполнять 
сексуально-мотивированные брачные движения. Именно такие смешанные формы 
действий, обусловленные бегством и сексу¬альностью, превратились посредством 
ритуализации в те широко распростра¬ненные церемонии, которые принято называть 
"чопорным" поведением и кото¬рые имеют совершенно определенный смысл.
Из-за различных соотношений сочетаемости между тремя источниками по¬буждений у 
разных полов, самец может спариваться только с партнером низ¬шего ранга, 
которого он может запугать, а самка - наоборот - лишь с пар¬тнером высшего 
ранга, который может запугать ее; тем самым описанный ме¬ханизм поведения 
обеспечивает создание разнополых пар. В различных вари¬антах, видоизмененный 
различными процессами ритуализации, этот способ распознавания пола играет 
важную роль у очень многих позвоночных, вплоть до человека. В то же время это 
впечатляющий пример того, какие задачи, необходимые для сохранения вида, может 
выполнять агрессия в гармоничном взаимодействии с другими мотивациями. В 3-й 
главе мы еще не могли гово¬рить об этом, поскольку недостаточно знали о 
парламентской борьбе инс¬тинктов. Кроме того, мы видим на этом примере, 
насколько различны могут быть соотношения "главных" инстинктов даже у самца и 
самки одного и того же вида: два мотива, которые у одного пола практические не 
мешают друг другу и сочетаются в любых соотношениях, у другого взаимно 
выключаются по принципу триггера.
Как уже пояснялось, "большая четверка" отнюдь не всегда поставляет главную 
мотивацию поведения животного, а тем более человека. И совершен¬но неправильно 
полагать, будто между одним из "главных", древних инс¬тинктов и более 
специальным, эволюционно более молодым инстинктом всегда существует отношение 
доминирования, в том смысле, что второй выключается первым. Механизмы поведения,
 которые, вне всяких сомнений, возникли "со¬всем недавно" - например, 
социальные инстинкты у общественных животных, обеспечивающие постоянное 
сохранение стаи, - у многих видов подчиняют отдельную особь настолько, что при 
определенных обстоятельствах могут заглушить все остальные побуждения. Овцы, 
прыгающие в пропасть за вожа¬ком-бараном, вошли в пословицу! Серый гусь, 
отставший от стаи, делает все возможное, чтобы вновь ее обрести, и стадный 
инстинкт может даже пе¬ресилить стремление к бегству; дикие серые гуси 
неоднократно присоединя¬лись к нашим прирученным - в непосредственной близости 
к людскому жилью
- и оставались!. Кто знает, насколько пугливы дикие гуси, тому эти слу¬чаи 
дадут представление о силе их "стадного инстинкта". То же справедли¬во для 
очень многих общественных животных вплоть до шимпанзе, о которых Йеркс 
справедливо заметил: "Один шимпанзе - вообще не шимпанзе".
Даже те инстинкты, которые "только что" (с точки зрения филогенеза) приобрели 
самостоятельность через ритуализацию и, как я постарался пока¬зать в предыдущей 
главе, получили место и голос в Великом Парламенте Инстинктов в качестве самых 
молодых депутатов, - даже они при соот¬ветствующих обстоятельствах могут 
заглушить всех своих оппонентов точно так же, как Голод и Любовь. В 
триумфальном крике гусей мы увидим церемо¬нию, которая управляет жизнью этих 
птиц больше, чем любой другой инс¬тинкт. С другой стороны, разумеется, 
существует сколько угодно ритуали¬зованных действий, которые еще едва 
обособились от своего неритуализо¬ванного прототипа; их скромное влияние на 
общее поведение состоит лишь в том, что "желательная" для них координация 
движений - как мы видели в случае натравливания у огарей - становится в 
какой-то мере предпочти¬тельной и используется чаще, чем другие, тоже возможные 
формы.
"Сильный" или "слабый" голос имеет ритуализованное действие в общем концерте 
инстинктов - оно во всех случаях чрезвычайно затрудняет любой мотивационный 
анализ, потому что может симулировать поведение, вытекаю¬щее из нескольких 
независимых побуждений. В предыдущей главе мы говори¬ли, что ритуализованное 
действие, сплавленное в некоторую общность из различных компонентов, копирует 
форму последовательности движений, кото¬рая не является наследственно 
закрепленной и часто возникает из конфлик¬та нескольких побуждений, как это 
видно на примере натравливания уток. А поскольку, как уже говорилось там же, 
копия и оригинал по большей части накладываются друг на друга в одном и том же 
движении, то чрезвычайно трудно разобраться, сколько же в нем от копии, а 
сколько от оригинала. Только когда один из первоначально независимых 
компонентов оказывается в противоречии с ритуально закрепленной координацией, - 
как направление на "врага", которому адресована угроза в случае натравливания, 
- тогда ста¬новится явным участие новых независимых переменных.
"Танец зигзага" у самцов колюшки, на котором Ян ван Йерсель провел самый первый 
эксперимент мотивационного анализа, служит прекрасным при¬мером того, как 
совсем "слабый" ритуал может вкрасться в конфликт двух "главных" инстинктов в 
качестве едва заметной третьей величины. Ван-Йер¬сель заметил, что 
замечательный танец зигзага, который половозрелые сам¬цы, имеющие свой участок,
1 1 1 
исполняют перед каждой проплывающей мимо самкой, и который поэтому до тех пор 
считался просто "ухаживанием", - от случая к случаю выглядит со¬вершенно 
по-разному. Оказалось, что иногда сильнее подчеркнут "зиг" в сторону самки, а 
иногда "заг" прочь от нее. Если это последнее движение очень явственно, то 
становится очевидным, что "заг" направлен в сторону гнезда. В одном из 
предельных случаев самец при виде плывущей мимо самки быстро подплывает к ней, 
тормозит, разворачивается - особенно если самка тотчас поставит ему свое 
распухшее брюшко - и плывет назад к входу в гнездо, которое затем показывает 
самке посредством определенной церемо¬нии (ложась плоско на бок). В другом 
предельном случае, особенно частом если самка еще не совсем готова к нересту, 
за первым "зигом" вообще не следует никакого "зага", а вместо того - нападение 
на самку.
Из этих наблюдений ван Йерсель правильно заключил, что "зиг" в сторо¬ну самки 
мотивируется агрессивным инстинктом, а "заг" в сторону гнезда - сексуальным; и 
ему удалось экспериментально доказать правильность этого заключения. Он изобрел 
методы, с помощью которых мог точно измерять силу агрессивного и сексуального 
инстинктов у каждого данного самца. Самцу предлагались макеты соперника 
стандартизованных размеров и регистрирова¬лась интенсивность и 
продолжительность боевой реакции.
Сексуальный инстинкт измерялся с помощью макетов самки, которые вне¬запно 
убирались через определенное время.
В этих случаях самец "разряжает" внезапно заблокированный сексуальный инстинкт, 
совершая действия ухаживания за потомством, т.е. обмахивая плавниками как бы 
икру или мальков в гнезде; и продолжительность этого "заменяющего обмахивания" 
дает надежную меру сексуальной мотивации. Ван Йерсель научился предсказывать по 
результатам таких измерений, как будет выглядеть танец зигзага у данного самца, 
- и наоборот, по наблюдаемой форме танца заранее оценивать соотношения обоих 
инстинктов и результаты будущих измерений.
Но кроме обоих главных побуждений, определяющих движения самца колюш¬ки в общих 
чертах, - на них оказывает влияние еще какое-то третье, хоть и более слабое. 
Это знаток ритуализованного поведения заподозрит сразу же, увидев ритмическую 
правильность смены "зигов" и "загов". Попеременное преобла¬дание одного из двух 
противоречивых побуждений вряд ли может привести к столь регулярной смене 
направлений, если здесь не вступает в игру новая, ритуализованная координация. 
Без нее короткие рывки в разных направлени¬ях следуют друг за другом с типичной 
случайностью, как это бывает у лю¬дей в состоянии крайней растерянности. 
Ритуализованное движение, напро¬тив, всегда имеет тенденцию к ритмическому 
повторению в точности одина¬ковых элементов. Мы говорили об этом в связи с 
действенностью сигнала.
Подозрение, что здесь замешана ритуализация, превращается в уверен¬ность, когда 
мы видим, как танцующий самец при своих "загах" временами, кажется, совершенно 
забывает, что они сексуально мотивированы и должны указывать точно на гнездо. 
Вместо этого он рисует вокруг самки очень красивый и правильный зубчатый венец, 
в котором каждый "зиг" направлен точно в сторону самки, а каждый "заг" - точно 
от нее. Как ни очевидна относительная слабость новой координации движений, 
стремящейся превра¬тить "зиги" и "заги" в ритмический "зигзаг", - она может, 
однако, решаю¬щим образом определить регулярность последовательных проявлений 
обеих главных мотиваций.
Вторая важная функция, которую ритуализованная координация может, очевидно, 
выполнять, даже будучи очень слабой в других отношениях, - это изменение 
направления неритуализованных движений, лежавших в основе ри¬туала и 
происходивших из других побуждений. Примеры этого мы уже видели при обсуждении 
классического образца ритуала, а именно - при натравлива¬нии селезня уткой. 
7. ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ АНАЛОГИИ МОРАЛИ 
Не убий.
Пятая заповедь 
В 5-й главе, где речь шла о процессе ритуализации, я старался пока¬зать, как 
этот процесс, причины которого все еще весьма загадочны, соз¬дает совершенно 
новые инстинкты, диктующие организму свои собственные "Ты должен..." так же 
категорично, как и любой из, казалось бы, единов¬ластных "больших" инстинктов 
голода, страха или любви. В предыдущей 6-й главе я пытался решить еще более 
трудную задачу: коротко и доступно по¬казать, как происходит взаимодействие 
между различными автономными инс¬тинктами, каким общим правилам подчиняются эти 
взаимодействия, и какими способами можно - несмотря на все сложности - получить 
некоторое предс¬тавление о структуре взаимодействий в таком поведении, которое 
определя¬ется несколькими соперничающими побуждениями.
Я тешу себя надеждой, быть может обманчивой, что решить предыдущие задачи мне 
удалось, и что я могу не только обобщить сказанное в двух последних главах, но 
и применить полученные в них результаты к вопросу, которым мы займемся теперь: 
каким образом ритуал выполняет поистине не¬выполнимую задачу - удерживает 
внутривидовую агрессию от всех проявле¬ний, которые могли бы серьезно повредить 
сохранению вида, но при этом не выключает ее функций, необходимых для 
сохранения вида! Часть предыдущей фразы, выделенная курсивом, уже отвечает на 
вопрос, - он кажется очевид¬ным, но вытекает из совершеннейшего непонимания 
сущности агрессии, - по¬чему у тех животных, для которых тесная совместная 
жизнь является преи¬муществом, агрессия попросту не запрещена? Именно потому, 
что ее функ¬ции, рассмотренные нами в 3-й главе, необходимы!
Решение проблем, возникающих таким образом перед обоими конструктора¬ми 
эволюции, достигается всегда одним и тем же способом. Полезный, необ¬ходимый 
инстинкт - вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его 
проявление было бы вредно, вводится специально созданный меха¬низм торможения. 
И здесь снова культурно-историческое развитие народов происходит аналогичным 
образом; именно потому важнейшие требования Мои¬сеевых и всех прочих скрижалей 
- это не предтисания, а запреты. Нам еще придется подробнее говоьрить о том, о 
чем здесь лишь предварительно упо¬мянем:
передаваемые традицией и привычно выполняемые табу имеют какое-то от¬ношение к 
разумной морали - в понимании Иммануила Канта - разве что у вдохновенного 
законодателя, но никак не у его верующих последователей.
Как врожденные механизмы и ритуалы, препятствующие асоциальному пове¬дению 
животных, так и человеческие табу определяют поведение, аналогич¬ное истинно 
моральному лишь с функциональной точки зрения; во всем ос¬тальном оно так же 
далеко от морали, как животное от человека! Но даже постигая сущность этих 
движущих мотивов, нельзя не восхищаться снова и снова при виде работы 
физиологических механизмов, которые побуждают жи¬вотных к самоотверженному 
поведению, направленному на благо сообщества, как это предписывают нам, людям, 
законы морали.
Впечатляющий пример такого поведения, аналогичного человеческой мора¬ли, являют 
так называемые турнирные бои. Вся их организация направлена на то, чтобы 
выполнить важнейшую задачу поединка - определить, кто силь¬нее, - не причинив 
серьезного вреда более слабому. Поскольку рыцарский турнир или спортивное 
состязание имеют ту же цель, то все турнирные бои неизбежно производят даже на 
знающих людей впечатление "рыцарственнос¬ти", или "спортивного благородства". 
Среди цихлид есть вид, Cichlasoma biocellatum, который именно из-за этого 
приобрел свое название, широко распространенное у американских любителей: у них 
эта рыбка называется "Джек Дэмпси" по имени боксера, чемпиона мира, который 
прославился своим безупречным поведением на ринге.
О турнирных боях рыб и, в частности, о процессах ритуализации, кото¬рые привели 
к ним от первоначальных подлинных боев, мы знаем довольно много. Почти у всех 
костистых рыб настоящей схватке предшествуют угрожа¬ющие позы, которые, как уже 
говорилось, всегда вытекают из конфликта между стремлениями напасть и бежать.
Среди этих поз особенно заметна как специальный ритуал так называемая 
демонстрация развернутого бока, которая первоначально наверняка возникла за 
счет того, что рыба под влиянием испуга отворачивается от противника и 
одновременно, готовясь к бегству, разворачивает вертикальные плавники. Но 
поскольку при этих движениях противнику предъявляется контур тела максимально 
возможных размеров, то из них - путем мимического утрирова¬ния при добавочных 
изменениях морфологии плавников - смогла развиться та впечатляющая демонстрация 
развернутого бока, которую знают все аквариу¬мисты, да и не только они, по 
сиамским бойцовым рыбкам и по другим попу¬лярным породам рыб.
В тесной связи с угрозой развернутым боком у костистых рыб возник очень широко 
распространенный запугивающий жест - так называемый удар хвостом. Из позиции 
развернутого бока рыба, напрягая все тело и далеко оттопыривая хвостовой 
плавник, производит сильный удар хвостом в сторону противника. Хотя сам удар до 
противника не доходит, но рецепторы давле¬ния на его боковой линии воспринимают 
волну, сила которой, очевидно, со¬общает ему о величине и боеспособности его 
соперника, так же как и раз¬меры контура, видимого при демонстрации 
развернутого бока.
Другая форма угрозы возникла у многих окуневых и у других костистых рыб из 
заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперед 
оба противника изгибают свои тела, словно напряженные Sоб¬разные пружины, и 
медленно плывут друг другу навстречу, как можно сильнее топорща жаберные крышки.

Это соответствует разворачиванию плавников при угрозе боком, пос¬кольку 
увеличивает контур тела, видимый противником. Из фронтальной уг¬розы у очень 
многих рыб иногда получается, что оба противника одновре¬менно хватают друг 
друга за пасть, но - в соответствии с конфликтной си¬туацией, из которой 
возникла сама фронтальная угроза, - они всегда дела¬ют это не резко, не ударом, 
а словно колеблясь, заторможенно. Из этой формы борьбы у некоторых - и у 
лабиринтовых рыб, лишь отдаленно примыка¬ющих к большой группе окуневых, и у 
цихлид, типичных представителей оку¬невых, - возникла интереснейшая 
ритуализованная борьба, при которой оба соперника в самом буквальном смысле 
слова "меряются силами", не причиняя друг другу вреда. Они хватают друг друга 
за челюсть - а у всех видов, для которых характерен этот способ турнирного боя, 
челюсть покрыта толс¬тым, трудноуязвимым слоем кожи - и тянут изо всех сил. Так 
возникает состязание, очень похожее на старую борьбу на поясах у швейцарских 
крестьян, которое может продолжаться по нескольку часов, если встречают¬ся 
равные противники. У двух в точности равных по силе самцов красивого синего 
вида широколобых окуньков мы запротоколировали однажды такой пое¬динок, 
длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.
За этим "перетягиванием пасти" - у некоторых видов это, скорее, 
"пе¬реталкивание", потому что рыбы не тянут, а толкают друг друга, - через 
какое-то время, очень разное для разных видов, следует настоящая схват¬ка, при 
которой рыбы уже без каких-либо запретов стремятся бить друг друга по 
незащищенным бокам, чтобы нанести противнику по возможности серьезный урон. 
Таким образом, препятствующий кровопролитию "турнир" уг¬роз и следующая 
непосредственно за ним прикидка сил первоначально навер¬няка были лишь 
прелюдией к настоящей "мужей истребляющей битве". Однако такой обстоятельный 
пролог уже выполняет крайне важную задачу, поскольку дает возможность более 
слабому сопернику своевременно отказаться от без¬надежной борьбы. Именно так и 
выполняется в большинстве случаев важней¬шая видосохраняющая функция поединка - 
выбор сильнейшего, - без того чтобы один из соперников был принесен в жертву 
или даже хотя бы поранен. Лишь в тех редких случаях, когда бойцы совершенно 
равны по силе, к реше¬нию приходится идти кровавым путем.
Сравнение разных видов, обладающих менее и более специализированным турнирным 
боем, - а также изучение этапов развития отдельного животного от безудержно 
драчливого малька до благородного "Джека Дэмпси", - дают нам надежную основу 
для понимания того, как развивались турнирные бои в процессе эволюции. Рыцарски 
благородный турнирный бой возникает из жес¬токой борьбы без правил прежде всего 
за счет трех независимых друг от друга процессов; ритуализация, с которой мы 
познакомились в прежних гла¬вах, - лишь один из них, хотя и важнейший.
Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упо¬миналось, в 
увеличении промежутка времени между началом постепенно уси¬ливающихся 
угрожающих жестов и заключительным нападением. У видов, сра¬жающихся 
по-настоящему (например, у многоцветного хаплохромиса), от¬дельные фазы угроз - 
распускание плавников, демонстрация развернутого бока, раздувание жаберных 
крышек, борьба пастью - длятся лишь секунды, а затем тотчас же следуют первые 
таранные удары по бокам противника, при¬чиняющие тяжелые ранения. При быстрых 
приливах и отливах возбуждения, которые так характерны для этих злобных рыбок, 
некоторые из упомянутых ступеней нередко пропускаются. Особенно "вспыльчивый" 
самец может войти в раж настолько быстро, что начинает враждебные действия 
сразу же с серьезного таранного удара. У близкородственного, тоже африканского 
вида хемихромисов такое не наблюдается никогда; эти рыбки всегда строго 
при¬держиваются последовательности угрожающих жестов, каждый из которых 
вы¬полняют довольно долго, часто по многу минут, прежде чем переходят к 
следующему.
Это четкое разделение во времени допускает два физиологических объяс¬нения. Или 
дальше друг от друга расположены пороги возбуждения, при ко¬торых отдельные 
действия включаются по очереди - по мере возрастания го¬товности к борьбе, - 
так что их последовательность сохраняется и при не¬котором ослаблении или 
усилении ярости; или же нарастание возбужденности "дросселировано", что 
приводит к более пологой и правильно возрастающей кривой. Есть основания, 
говорящие в пользу первого из этих предположе¬ний, но, обсуждая их здесь, мы 
уклонились бы слишком далеко.
Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих действий идет 
их ритуализация, которая - как уже описано ранее - приво¬дит к мимическому 
утрированию, ритмическому повторению и к появлению структур и красок, оптически 
подчеркивающих эти действия. Увеличенные плавники с ярким рисунком, который 
становится виден лишь в развернутом состоянии, броские пятна на жаберных 
крышках, которые становятся видны лишь при фронтальной угрозе, и множество 
других столь же театральных ук¬рашений превращают турнирный бой в одно из самых 
увлекательных зрелищ, какие только можно увидеть, изучая поведение высших 
животных. Пестрота горящих возбуждением красок, размеренная ритмика угрожающих 
движений, выпирающая мощь соперников - все это почти заставляет забыть, что 
здесь происходит настоящая борьба, а не специально поставленный спектакль.
И наконец, третий процесс, весьма способствующий превращению кровавой борьбы в 
благородное состязание турнирного боя и не менее ритуализации важный для нашей 
темы: возникают специальные физиологические механизмы поведения, которые 
тормозят опасные движения при атаке. Вот несколько примеров.
Если два "Джек Дэмпси" достаточно долго простоят друг против друга с угрозой 
развернутым боком и хвостовыми ударами, то вполне может слу¬читься, что один из 
них соберется перейти к "перетягиванию пасти" на се¬кунду раньше другого. Он 
выходит из "боковой стойки" и с раскрытыми че¬люстями бросается на соперника, 
который еще продолжает угрожать боком и потому подставляет зубам нападающего 
незащищенный фланг. По тот никогда не использует эту слабость позиции, он 
непременно останавливает свой бросок до того, как его зубы коснутся кожи 
противника.
Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял на пленку аналогичное до 
мельчайших подробностей явление у ланей. У них высокоритуализованному бою на 
рогах - когда кроны дугообразными движениями ударяются одна о другую, а затем 
совершенно определенным образом раскачиваются взад и вперед - предшествует 
угроза развернутым боком, во время которой каждый из самцов проходит мимо 
соперника молодцеватым четким шагом, покачивая при этом рогами вверх и вниз. 
Затем оба вдруг, как по команде, останав¬ливаются, поворачиваются друг другу 
навстречу и опускают головы, так что рога с треском сшибаются у самой земли, 
сплетаясь между собой. После этого следует совершенно безопасная борьба, при 
которой - в точности как при перетягивании пасти у "Джеков Дэмпси" - побеждает 
тот, кто продер¬жится дольше. У ланей тоже может случиться, что один из бойцов 
переходит ко второй фазе борьбы раньше другого и при этом нацеливает свое 
оружие в незащищенный бок соперника, что при могучем размахе тяжелых и острых 
ро¬гов выглядит чрезвычайно опасно. Но еще раньше, чем окунь, олень тормо¬зит 
это движение, поднимает голову - и видит, что ничего не подозреваю¬щий 
противник продолжает гарцевать и уже отошел от него на несколько метров. Тогда 
он рысью подбегает к тому вплотную и, успокоившись, снова начинает гарцевать 
боком к нему, покачивая рогами, до тех пор, пока оба не перейдут к борьбе более 
согласованным взмахом рогов.
В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество подоб¬ных 
запретов причинять вред сородичу. Они часто играют существенную роль и там, где 
наблюдатель, очеловечивающий поведение животных, вообще не заметил бы ни 
наличия агрессии, ни необходимости специальных механизмов для ее подавления. 
Если верить во "всемогущество" "безошибочных" инс¬тинктов - кажется просто 
парадоксальным, что самке, например, необходимы специальные механизмы 
торможения, чтобы блокировать ее агрессивность по отношению к собственным детям,
 особенно новорожденным или только что вы¬лупившимся из яйца.
В действительности эти специальные механизмы, тормозящие агрессию, чрезвычайно 
нужны, потому что животные, заботящиеся о потомстве, как раз ко времени 
появления малышей должны быть особенно агрессивны по отноше¬нию ко всем прочим 
существам. Птица, защищая свое потомство, должна на¬падать на любое 
приближающееся к гнезду животное, с которым она хоть сколько-нибудь соразмерна. 
Индюшка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с максимальной 
энергией нападать не только на мы¬шей, крыс, хорьков, ворон, сорок, и т. д, и т.
д., - но и на своих соро¬дичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, 
ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для ее выводка, как и хищники.
 И, естествен¬но, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к 
центру ее мира, к ее гнезду. Только собственному птенцу, который вылезает из 
скорлупы, она не должна причинить никакого вреда!
Как обнаружили мои сотрудники Вольфганг и Маргрет Шляйдты, это тормо¬жение у 
индюшки включается только акустически. Для изучения некоторых реакций 
самцовиндюков на акустические стимулы они лишили слуха нес¬кольких птиц 
посредством операции на внутреннем ухе.
Эту операцию можно проделать только на новорожденном цыпленке, а в тот момент 
различить пол еще трудно, поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и 
несколько самок. Ни на что другое они не годились, зато пос¬лужили 
замечательным материалом для изучения функции ответного поведе¬ния, которое 
играет столь существенную роль в связях между матерью и ре¬бенком. Мы знаем, 
например, о серых гусях, что они сразу после появления на свет принимают за 
свою мать любой объект, который ответит звуком на их "писк одиночества". 
Шляйдты хотели предложить только что вылупившимся индюшатам выбор между 
индюшкой, которая слышит и правильно отвечает на их писк, и глухой, от которой 
ожидалось, что она - не слыша писка птен¬цов - будет издавать свои призывы 
случайным образом.
Как это часто случается при исследовании поведения, эксперимент дал результаты, 
которых никто не ожидал, но которые оказались гораздо инте¬реснее, чем 
ожидалось.
Глухие индюшки совершенно нормально высиживали птенцов, как и до того их 
социальное и половое поведение вполне отвечали норме. Но когда стали появляться 
на свет их индюшата - оказалось, что материнское поведение подопытных животных 
нарушено самым драматичным образом: все глухие ин¬дюшки тотчас забивали 
насмерть всех своих цыплят, как только те появля¬лись из яиц! Если глухой 
индюшке, которая отсидела на искусственных яй¬цах положенный срок и потому 
должна быть готова к приему птенцов, пока¬зать однодневного индюшонка - она 
реагирует на него вовсе не материнским поведением: она не издает призывных 
звуков; когда малыш приближается к ней примерно на метр, она готовится к отпору 
- распускает перья, яростно шипит, - а как только он оказывается в пределах 
досягаемости ее клюва - клюет его изо всех сил.
Если не предполагать, что у индюшки повреждено что-то еще, кроме слу¬ха, то 
такое поведение можно объяснить только одним: у нее нет ни малей¬шей врожденной 
информации о том, как должны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется 
около ее гнезда, если оно не настолько велико, чтобы реакция бегства у нее 
пересилила агрессию.
Только писк индюшонка - и ничто больше - посредством врожденного ме¬ханизма 
включает материнское поведение, одновременно затормаживая агрес¬сию.
Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индюшками подтвер¬дили 
правильность этой интерпретации. Если к индюшке, сидящей на гнезде, подтягивать 
на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индю¬шонка, то она клюет 
его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в эту куклу 
маленький динамик, из которого раздается магнито¬фонная запись "плача" 
индюшонка, - нападение резко обрывается вмеша¬тельством торможения, явно очень 
сильного, так же внезапно, как это опи¬сано выше на примере цихлид и ланей. 
Индюшка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью 
домашних кур.
Каждая неопытная индюшка, только что впервые высидевшая цыплят, напа¬дает на 
все предметы, которые движутся возле ее гнезда, размерами, грубо говоря, от 
землеройки до крупного кота. У такой птицы нет врожденного "знания", как именно 
выглядят хищники, которых нужно отгонять. На безз¬вучно приближающееся чучело 
ласки или хомяка она нападает не более яростно, чем на чучело индюшонка, но, с 
другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они 
предъявят "удостоверение индюшонка" - ту же запись цыплячьего писка - через 
встроенный микродина¬мик. Испытываешь ужасное чувство, когда такая индюшка, 
только что ярост¬но клевавшая беззвучно приближавшегося цыпленка, с материнским 
призывом распускает перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело 
хорька, подменного ребенка в самом отчаянном смысле этого слова.
Единственный признак, который, по-видимому, врожденным образом усили¬вает 
реакцию на врага, - это волосяной покров, пушистая поверхность объекта. По 
крайней мере, из наших первых опытов мы вынесли впечатление, что мохнатые куклы 
раздражают индюшек сильнее, чем гладкие. В таком слу¬чае индюшонок - он имеет 
как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом 
- просто не может не вызывать у ма¬тери постоянного оборонительного поведения, 
которое должно столь же пос¬тоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы 
предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, 
выводящим потомство впервые и еще не знающим по опыту, как выглядят их 
собственные дети. Их поведение быстро меняется при индивидуальном обучении.
Только что описанный, примечательно противоречивый состав "материнс¬кого" 
поведения индюшки заставляет нас задуматься. Совершенно очевидно - не 
существует ничего такого, что само по себе можно было бы назвать "ма¬теринским 
инстинктом" или "инстинктом заботы о потомстве", раз нет даже врожденной 
"схемы" врожденного узнавания собственных детей. Целесообраз¬ное, с точки 
зрения сохранения вида, обращение с потомством является, скорее, результатом 
множества эволюционно возникших способов действия, реакций и торможений, 
организованных Великими Конструкторами таким обра¬зом, что все вместе они 
действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, "как будто" 
данное животное знает, что ему нужно де¬лать в интересах выживания вида и его 
отдельных особей. Такая система уже является тем, что вообще можно было бы 
назвать "инстинктом"; в слу¬чае нашей индюшки - инстинктом заботы о потомстве.
Но даже если рассматривать это понятие таким образом - все равно оно вводит в 
заблуждение, потому что не существует строго ограниченной сис¬темы, которая 
выполняла бы функции, соответствующие только этому опреде¬лению. Напротив, в ее 
общую структуру встроены и такие побуждения, кото¬рые имеют совершенно другие 
функции, как агрессия и включающие ее рецеп¬торные механизмы в нашем примере. 
Кстати, тот факт, что индюшка разъяря¬ется при виде пушистых цыплят, бегающих 
вокруг гнезда, - это отнюдь не нежелательный побочный эффект. Напротив, для 
защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы цыплята - особенно их красивые 
пушистые шубки - с самого начала приводили мать в раздраженное состояние 
готовности к ата¬ке. На детей она напасть не может - этому надежно препятствует 
торможе¬ние, вызванное их писком, - тем легче она разряжает свою ярость на 
дру¬гие объекты, оказавшиеся вблизи.
Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой 
системе поведения, - это избирательный ответ на писк птенцов, тор¬можение удара.

Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не обижает своих малышей - 
это вовсе не само собой разумеющийся закон природы; в каждом отдельном случае 
это должно быть обеспечено особым механизмом торможе¬ния, об одном из которых 
мы только что узнали на примере индюшки. Каж¬дый, кто работал в зоопарке, 
разводил кроликов или пушного зверя, может рассказать свою историю о том, как 
мало нужно, чтобы поломать аналогич¬ные механизмы торможения. Я знаю один 
случай, когда самолет Люфтганзы, сбившись в тумане с курса, низко пролетел над 
фермой чернобурых лисиц и из-за этого все самки, которые недавно ощенились, 
возбудившись, сожрали своих щенков.
У многих позвоночных, которые вовсе не заботятся о потомстве или за¬ботятся 
лишь ограниченное время, малыши рано - часто задолго до достиже¬ния 
окончательных размеров - бывают такими же ловкими, пропорционально такими же 
сильными и почти такими же умными, как взрослые (впрочем, эти виды так или 
иначе не могут научиться слишком многому). Поэтому они не особенно нуждаются в 
защите, и старшие родичи обходятся с ними безо вся¬ких церемоний. Совсем иначе 
обстоит дело у тех высокоорганизованных су¬ществ, у которых обучение и 
индивидуальный опыт играют большую роль и у которых родительская опека должна 
продолжаться долго уже потому, что "жизненная школа" детей требует много 
времени.
На тесную связь между способностью к обучению и продолжительностью заботы о 
потомстве уже указывали многие биологи и социологи.
Молодой пес, волк или ворон уже по достижении окончательных взрослых размеров - 
хотя еще не окончательного веса - бывает неловким, неуклюжим, сырым созданием, 
которое было бы совершенно неспособно защитить себя в случае серьезного 
нападения своего взрослого сородича, не говоря уж о том, чтобы спастись от него 
стремительным бегством. Казалось бы, молодым животным названных видов - и 
многих подобных - и то, и другое крайне не¬обходимо: ведь они безоружны не 
только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих приемов своих 
сородичей, если речь идет о крупных хищниках. Однако каннибализм у теплокровных 
позвоночных встречается очень редко. У млекопитающих он, вероятно, исключается 
главным образом тем, что сородичи "невкусны", что довелось узнать многим 
полярным иссле¬дователям при попытках скормить живым собакам мясо умерших или 
забитых по необходимости. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, 
могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю 
ни одного случая, чтобы подобное наблюдали в охотничьих угодьях. Какие 
сдерживающие факторы препятствуют этому - пока неизвестно.
Для уже выросших, но еще неуклюжих молодых животных и птиц, о которых идет речь,
 простое агрессивное поведение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых 
каннибальских прихотей. Эта опасность устраняется целым рядом очень четко 
организованных механизмов торможения, тоже почти не¬исследованных. Исключение 
составляет механизм поведения в бездушном со¬обществе кваквы, которому мы еще 
посвятим специальную небольшую главу, - его легко понять. Этот механизм 
позволяет оперившимся молодым птицам ос¬таваться в колонии, хотя в ее тесных 
границах буквально каждая ветка на дереве является предметом яростного 
соперничества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, еще попрошайничает 
- это уже само по себе созда¬ет ей абсолютную защиту от любого нападения 
местной взрослой птицы. Прежде чем старшая птица вообще соберется клюнуть 
птенца, тот, квакая и хлопая крыльями, стремительно бросается к ней, старается 
схватить ее за клюв и "подоить" - потянуть клюв книзу, - как это всегда делают 
дети с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнули пищу. Молодая кваква 
не знает в лицо своих родителей, и я не уверен, что эти последние узнают 
индивидуально своих детей; наверняка узнают друг друга только молодые птицы из 
одного гнезда. Как старая кваква, у которой нет настроения кор¬мить, боязливо 
улетает, спасаясь от нападения собственного дитяти, - точно так же она улетает 
и от любого чужого; у нее и в мыслях нет уда¬рить его. Аналогичные случаи мы 
знаем у многих животных, у которых от внутривидовой агрессии защищает 
инфантильное поведение.
Еще более простой механизм позволяет молодой птице - уже взрослой, уже 
независимой, но еще далеко не равной в борьбе - приобрести небольшой 
собственный участок в пределах колонии. Молодая кваква, которая почти три года 
носит детский костюмчик в полоску, возбуждает у взрослых гораз¬до менее 
интенсивную агрессию, нежели птица во взрослом оперении. Это приводит к 
интересному явлению, которое я неоднократно наблюдал в Альтенберге, в колонии 
свободно гнездившейся кваквы.
Молодая кваква совершенно безо всякого умысла приземляется где-нибудь в 
пределах семейного участка насиживающей пары - и ей везет: она попала не в 
центр его, около гнезда, который свирепо охраняется, а села по¬дальше.
Но при этом она разозлила соседа, который начинает наступать на при¬шельца в 
угрожающей позе - ползком, как это всегда бывает у кваквы. Од¬нако при этом 
движении он приближается и к расположенному в том же нап¬равлении гнезду 
соседей, сидящей на яйцах пары, а поскольку он своей раскраской и угрожающей 
позой вызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и испуганно сидящая 
молодая птица, - именно его и берут на муш¬ку соседи, поднимаясь в контратаку. 
Часто эта контратака проходит на во¬лосок от молодой птицы и тем самым защищает 
ее. Поэтому кваквы "в полос¬ку" всегда устраиваются между территориями 
постоянных жителей, выращи¬вающих потомство, в строго определенных пределах, 
где появление взрослой птицы провоцирует нападение хозяина, а появление молодой 
- еще нет.
Не так легко разобраться в механизме торможения, который надежно зап¬рещает 
взрослым собакам всех европейских пород серьезно укусить молодую, в возрасте до 
7-8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эс¬кимосских собак этот 
запрет ограничивается молодежью собственной стаи; запрета кусать чужих щенков у 
них не существует. Быть может, так же обс¬тоит дело и у волков. Каким образом 
узнается молодость собрата по виду - это еще не совсем ясно. Во всяком случае, 
рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер 
относится к громадному ребенку-сенбернару, уже смертельно надоевшему своими 
неуклюжими пригла¬шениями поиграть, так же терпеливо и дружелюбно, как к щенку 
такого же возраста собственной породы.
Вероятно, существенные признаки, вызывающие это торможение, содержат¬ся в 
поведении молодой собаки, а возможно и в запахе. Последнее проявля¬ется в том, 
каким образом молодая собака прямо-таки напрашивается на нюхконтроль: если 
только приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным - 
он тотчас бросается на спину и тем самым предъявляет свой еще голенький щенячий 
животик, и к тому же выпускает несколько капель, которые взрослый тотчас же 
нюхает.
Пожалуй еще интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее уже подросшую, 
но еще беспомощную молодежь, - тот тормозящий агрессию меха¬низм поведения, 
который запрещает "нерыцарское" поведение по отношению к "слабому полу". У 
толкунчиков, поведение которых уже описывалось, у бо¬гомолов и у многих других 
насекомых - как и у многих пауков - самки, как известно, являются сильным полом,
 и необходимы специальные механизмы по¬ведения, препятствующие тому, что 
счастливый жених будет съеден раньше времени. У мантид - богомолов, - как 
известно, самка зачастую с аппети¬том доедает переднюю половину самца, в то 
время как его задняя половина безмятежно выполняет великую миссию 
оплодотворения.
Однако здесь нас должны занимать не эти капризы природы, а те меха¬низмы, 
которые у очень многих птиц и млекопитающих - вплоть до человека
- очень затрудняют избиение представительниц слабого пола, если не пол¬ностью 
препятствуют ему. Что касается человека - максима "Женщина непри¬косновенна" 
справедлива лишь отчасти. В берлинском юморе, который часто смягчает 
добросердечием вообще-то мрачноватые краски, побитая мужем жен¬щина говорит 
рыцарски вмешавшемуся прохожему: "Ну а вам-то что за дело, коль меня мой милый 
бьет?!" Но среди животных есть целый ряд видов, у которых при нормальных, т.е. 
не патологических, условиях никогда не бы¬вает, чтобы самец всерьез напал на 
самку.
Это относится, например, к собакам и, без сомнения, к волкам. Я бы совершенно 
не доверял кобелю, укусившему суку, и посоветовал бы его хо¬зяину повышенную 
осторожность - особенно если в доме есть дети, - потому что в социальном 
торможении этого пса явно что-то нарушено.
Однажды я пробовал выдать замуж свою суку Стази за огромного сибирс¬кого волка; 
когда я начал играть с ним - она пришла в ярость от ревности и совсем всерьез 
набросилась на него. Единственное, что он сделал, - подставил озверевшей рыжей 
фурии свое огромное светло-серое плечо, чтобы принять ее укусы на менее ранимое 
место. Совершенно такой же абсолютный запрет обидеть самку существует у 
некоторых вьюрковых птиц, скажем у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, 
например, у зеленой ящерицы.
У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается нарядом соперни¬ка, прежде 
всего ультрамариново-синим горлом и зеленой окраской ос¬тального тела, от 
которой и пошло название ящериц. Торможение, запрещаю¬щее кусать самку, явно 
основано на обонятельных признаках. Это мы с Г. Китцлером однажды узнали, когда 
самую крупную самку из наших зеленых ящериц коварно раскрасили под самца с 
помощью жирных цветных мелков. Когда мы выпустили прекрасную даму обратно в 
вольер, то она - разумеет¬ся, не подозревая о своей внешности, - кратчайшим 
путем побежала на тер¬риторию своего супруга. Увидев ее, он яростно бросился на 
предполагаемо¬го самца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он 
уловил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло и 
пе¬ревернуло. Затем он обстоятельно обследовал ее языком - и после того уже не 
обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе примечательно 
для рептилии. Но самое интересное - это происшествие нас¬только потрясло нашего 
изумрудного рыцаря, что еще долго после того он и настоящих самцов сначала 
ощупывал языком, т.е. проверял их запах, и лишь потом переходил к нападению.
Так его задело за живое то, что едва не укусил даму!
Можно было бы подумать, что у тех видов, где кавалерам абсолютно зап¬рещено 
кусать самок, дамы обходятся со всем мужским полом весьма дерзко и заносчиво. 
Как это ни загадочно - все обстоит как раз наоборот. Агрес¬сивные крупные самки 
зеленой ящерицы, затевающие яростные баталии со своими сестрами, в буквальном 
смысле ползают на брюхе и перед самым юным, самым хилым самцом, даже если он 
втрое меньше ее весом, а его му¬жественность едва проявляется синим оттенком на 
горле, который можно сравнить с первым пухом на подбородке гимназиста. Самка 
поднимает от земли передние лапки и своеобразно встряхивает ими, словно хочет 
заиг¬рать на рояле. Так же и суки - особенно тех пород, которые близки к 
се¬верному волку, - относятся к избранному кобелю прямо-таки со смиренным 
почтением, хотя он никогда не кусал и вообще не доказывал свое превос¬ходство 
какимлибо проявлением силы; они проявляют здесь почти такое же чувство, какое 
испытывают к человеку-хозяину. Однако самое интересное и самое непонятное - это 
иерархические отношения между самцами и самками у некоторых вьюрковых птиц из 
хорошо известного семейства кардуелид, к ко¬торому относятся чижи, щеглы, 
снегири, зеленушки и многие другие, в том числе канарейки.
У зеленушек, например, согласно наблюдениям Р. Хинде, непосредственно в период 
размножения самка стоит выше самца, а в остальное время года - наоборот. К 
этому выводу приводит простое наблюдение, кто кого клюет и кто кому уступает. У 
снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благода¬ря исследованиям Николаи, на 
основании таких же наблюдений и умозаключе¬ний можно прийти к выводу, что у 
этого вида, где пары остаются нерушимы из года в год, самка всегда иерархически 
выше самца. Снегирь-дама всегда слегка агрессивна, кусает супруга, и даже в 
церемонии ее приветствия, в так называемом "поцелуе", содержится изрядная 
толика агрессии, хотя и в строго ритуализованной форме. Снегирь, напротив, 
никогда не кусает и не клюет свою даму, и если судить об их иерархических 
отношениях упрощенно
- только на основании того, кто кого клюет, - можно сказать, что она, 
несомненно, доминирует над ним. Но если присмотреться внимательнее, то 
приходишь к противоположному мнению. Когда супруга кусает снегиря, то он 
принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а наоборот - 
сексуальной готовности, даже нежности.
Таким образом, укусы самки не приводят самца в иерархически низшую позицию. 
Напротив, его пассивное поведение, манера, с какой он принимает наскоки самки, 
не впадая в ответную агрессию и, главное, не утрачивая своего сексуального 
настроя, - явно "производит впечатление", и не только на человека-наблюдателя.
Совершенно аналогично ведут себя самцы собаки и волка по отношению к любым 
нападениям слабого пола.
Даже если такие нападения вполне серьезны, как в случае с моей Стази,
- ритуал безоговорочно требует от самца, чтобы он не только не огрызал¬ся, но и 
неуклонно сохранял бы "приветливое лицо" - держал бы уши вверх-назад и не 
топорщил шерсть на загривке. Кеер smiling! Единственная защита, какую мне 
приходилось наблюдать в подобных случаях, - интересно, что ее описал и Джек 
Лондон в "Белом клыке", - состоит в резком повороте задней части туловища, 
который действует в высшей степени "броско", осо¬бенно когда массивный кобель, 
сохраняя свою дружелюбную улыбку, отшвыри¬вает крикливо нападающую на него 
сучку на метр в сторону.
Мы вовсе не приписываем дамам птичьего или собачьего племени чрезмер¬но 
человеческих качеств, когда утверждаем, что пассивная реакция на их 
агрессивность производит на них впечатление. Невпечатляемость производит 
сильное впечатление - это очень распространенный принцип, как следует из 
многократных наблюдений за борьбой самцов прыткой ящерицы. В порази¬тельно 
ритуализованных турнирных боях этих ящериц самцы прежде всего в особой позе 
демонстрируют друг другу свою тяжело бронированную голову, затем один из 
соперников хватает противника, но после короткой борьбы отпускает и ждет, чтобы 
тот в свою очередь схватил его. При равносильных противниках выполняется 
множество таких "ходов", пока один из них - со¬вершенно невредимый, но 
истощенный - не прекратит борьбу. У ящериц, как и у многих других 
холоднокровных животных, менее крупные экземпляры "за¬водятся" несколько 
быстрее, т.е.
подъем нового возбуждения, как правило, происходит у них быстрее, чем у более 
крупных и старых сородичей. В турнирных боях это почти всегда приводит к тому, 
что меньший из двух борцов первым хватает противника за загривок и дергает из 
стороны в сторону. При значительной разнице в раз¬мерах самцов может случиться, 
что меньший - кусавший первым, - отпустив, не ждет ответного укуса, а тотчас 
исполняет описанную выше позу смирения и убегает. Значит, и в чисто пассивном 
сопротивлении противника он заме¬тил, насколько тот превосходит его.
Эти чрезвычайно комичные происшествия всегда напоминают мне одну сце¬ну из 
давно забытого фильма Чарли Чаплина: Чарли подкрадывается сзади к своему 
громадному сопернику, размахивается тяжелой палкой и изо всех сил бьет его по 
затылку. Гигант удивленно смотрит вверх и слегка потирает рукой ушибленное 
место, явно убежденный, что его укусило какое-то лету¬чее насекомое.
Тогда Чарли разворачивается - и улепетывает так, как это умел только он.
У голубей, певчих птиц и попугаев существует очень примечательный ри¬туал, 
каким-то загадочным образом связанный с иерархическими отношениями супругов, - 
передача корма. Это кормление - при поверхностном наблюдении его, как правило, 
принимают за "поцелуй", - как и множество других внеш¬не "самоотверженных" и 
"рыцарственных" действий животных и человека, ин¬тересным образом представляет 
собой не только социальную обязанность, но и привилегию, которая причитается 
индивиду высшего ранга. В сущности, каждый из супругов предпочел бы кормить 
другого, а не получать от него корм, по принципу "Давать - прекраснее, чем 
брать", или - когда пища от¬рыгивается из зоба - кормить прекраснее, чем есть. 
В благоприятных слу¬чаях удается увидеть совершенно недвусмысленную ссору: 
супруги выясняют вопрос, кто же из них имеет право кормить, а кому придется 
играть менее желательную роль несовершеннолетнего ребенка, который разевает 
клюв и позволяет кормить себя.
Когда Николаи однажды воссоединил после долгой разлуки парочку одного из 
африканских видов мелких вьюрковых, то супруги тотчас же узнали друг друга, 
радостно полетели друг другу навстречу; но самка, очевидно, забы¬ла свое 
прежнее подчиненное положение, потому что сразу вознамерилась отрыгивать из 
зоба и кормить партнера. Однако и он сделал то же, так что первый момент 
встречи был слегка омрачен выяснением отношений, в котором самец одержал верх; 
после этого супруга уже не пыталась кормить, а про¬сила, чтобы кормили ее. У 
снегирей супруги не расстаются круглый год; может случиться, что самец начинает 
линять раньше, чем его супруга, и уровень его сексуальных и социальных 
претензий понижается, в то время как самка еще вполне "в форме" в обоих этих 
смыслах. В таких случаях - они часто происходят и в естественных условиях, - 
как и в более редких, когда самец утрачивает главенствующее положение из-за 
каких-либо патоло¬гических причин, нормальное направление передачи корма 
меняется на про¬тивоположное: самка кормит ослабевшего супруга. Как правило, 
наблюдателю кажется необычайно трогательным, что супруга так заботится о своем 
больном муже. Как уже сказано, такое толкование неверно: она и раньше, всегда с 
удовольствием кормила бы его, если бы это не запрещалось ей его иерархическим 
превосходством.
Таким образом, очевидно, что социальное первенство самок у снегирей, как и у 
всех псовых, - это лишь видимость, которая создается "рыцарским" запретом для 
самца обидеть свою самку. Совершенно такое же, с формальной точки зрения, 
поведение мужчины в западной культуре являет замечательную аналогию между 
обычаем у людей и ритуализацией у животных. Даже в Амери¬ке, в стране 
безграничного почитания женщины, по-настоящему покорного мужа совершенно не 
уважают. Что требуется от идеального мужчины, - это, чтобы супруг, несмотря на 
подавляющее духовное и физическое превос¬ходство, в соответствии с 
ритуально-регламентированным законом покорялся малейшему капризу своей самки. 
Знаменательно, что для презираемого, по-настоящему покорного мужа существует 
определение, взятое из поведения животных. Про такого говорят "hanpecked" (англ.
) - "курицей клеваный", - и это сравнение замечательно иллюстрирует 
ненормальность мужской подчи¬ненности, потому что настоящий петух не позволяет 
себя клевать ни одной курице, даже своей фаворитке. Впрочем, у петуха нет 
никаких запретов, которые мешали бы ему клевать кур.
Самое сильное торможение, не позволяющее кусать самку своего вида, встречается 
у европейского хомяка.
Быть может, у этих грызунов такой запрет особенно важен потому, что у них самец 
гораздо крупнее самки, а длинные резцы этих животных способны наносить особенно 
тяжелые раны. Эйбл-Эйбесфельдт установил, что, когда во время короткого 
брачного периода самец вторгается на территорию сам¬ки, проходит немалый срок, 
прежде чем эти закоренелые индивидуалисты настолько привыкнут друг к другу, что 
самка начинает переносить прибли¬жение самца. В этот период - и только тогда - 
хомяк-дама проявляет пуг¬ливость и робость перед мужчиной. В любое другое время 
она - яростная фурия, грызущая самца безо всякого удержу. При разведении этих 
животных в неволе необходимо своевременно разъединять партнеров после 
спаривания, иначе дело доходит до мужских трупов.
Только что, при описании поведения хомяков, мы упомянули три факта, которые 
характерны для всех механизмов торможения, препятствующих убийству или 
серьезному ранению, - потому о них стоит поговорить более подробно. Во-первых, 
существует зависимость между действенностью оружия, которым располагает вид, и 
механизмом торможения, запрещающим применять это оружие против сородичей. 
Во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобы задействовать 
у агрессивных сородичей именно эти механизмы торможения. В-третьих - на эти 
механизмы нельзя полагаться аб¬солютно, при случае они могут и не сработать.
В другом месте я уже подробно объяснял, что торможение, запрещающее убийство 
или ранение сородича, должно быть наиболее сильным и надежным у тех видов, 
которые, во-первых, как профессиональные хищники располагают оружием, 
достаточным для быстрого и верного убийства крупной жертвы, а во-вторых - 
социально объединены. У хищников-одиночек - например, у не¬которых видов куниц 
или кошек - бывает достаточно того, что сексуальное возбуждение затормаживает и 
агрессию, и охоту на такое время, чтобы обеспечить безопасное соитие полов. Но 
если крупные хищники постоянно живут вместе - как волки или львы, - надежные и 
постоянно действующие механизмы торможения должны быть в работе всегда, являясь 
совершенно са¬мостоятельными и не зависящими от изменений настроения отдельного 
зверя.
Таким образом возникает особенно трогательный парадокс: как раз наи¬более 
кровожадные звери - прежде всего волк, которого Данте назвал "неп¬римиримым 
зверем" (bestia senza pace), - обладают самыми надежными тор¬мозами против 
убийства, какие только есть на Земле. Когда мои внуки иг¬рают со сверстниками - 
присмотр кого-то из взрослых необходим. Но я со спокойной душой оставляю их 
одних в обществе нашей собаки, хотя это крупная псина, помесь чау с овчаркой, 
чрезвычайно свирепая на охоте. Со¬циальные запреты, на которые я полагаюсь в 
подобных случаях, отнюдь не являются чем-то приобретенным в процессе 
одомашнивания - они, вне всяких сомнений, перешли в наследство от волка.
Очевидно, что у разных животных механизмы социального торможения при¬водятся в 
действие очень разными признаками. Например, как мы видели, запрет кусать самку 
у самцов зеленой ящерицы наверняка зависит от хими¬ческих раздражителей; 
несомненно, так же обстоит дело и с запретом у ко¬беля кусать суку, а его 
бережное отношение к любым молодым собакам явно вызывается и их поведением. 
Поскольку торможение - как еще будет показа¬но в дальнейшем - это активный 
процесс, который противостоит какому-то столь же активному побуждению и 
подавляет его, или видоизменяет, то вполне правомочно говорить, что процессы 
торможения высвобождаются, раз¬ряжаются, точно так же как мы говорили о 
разрядке какого-либо инстинк¬тивного действия. Разнообразные передатчики 
стимулов, которые у всех высших животных включают в работу активное ответное 
поведение, в принци¬пе не отличаются от тех, какие включают социальное 
торможение. В обоих случаях передатчик стимула состоит из бросающихся в глаза 
структур, яр¬ких цветов и ритуализованных движений, а чаще всего - из 
комбинации всех этих компонентов. Очень хороший пример того, насколько 
одинаковые прин¬ципы лежат в основе конструкций для передачи стимулов, 
включающих и ак¬тивное действие, и торможение, - являют релизер боевого 
поведения у жу¬равлей и релизер запрета обидеть птенца у некоторых пастушковых 
птиц. В обоих случаях на затылке птицы развилась маленькая тонзура, голое пятно,
 на котором под кожей находится сильно разветвленная сеть сосудов, так 
называемое "набухающее тело". В обоих случаях этот орган наполняется кровью и в 
таком состоянии, как выпуклая рубиново-красная шапочка, де¬монстрируется 
сородичу поворотом головы. Но функция этих двух релизеров, возникших совершенно 
независимо друг от друга, настолько противоположны, насколько это вообще 
возможно: у журавлей этот сигнал означает агрессив¬ное настроение и, 
соответственно, вызывает у противника - в зависимости от соотношения сил - или 
контрагрессию, или стремление к бегству. У во¬дяного пастушка и некоторых 
родственных ему птиц - и этот орган, и жест его демонстрации свойственны только 
птенцам и служат исключительно для того, чтобы включать у взрослых сородичей 
специфический запрет обижать маленьких. Птенцы водяных пастушков "по ошибке" 
трагикомично предъявляют свои рубиновые шапочки не только агрессорам своего 
вида. Одна такая пта¬ха, которую я растил у себя, подставляла шапочку утятам; 
те, естествен¬но, на этот сугубо видовой сигнал водяного пастушка отвечали не 
торможе¬нием, а как раз клевали его в красную головку. И как ни мягок клювик у 
крошечного утенка, но мне пришлось разъединить птенцов.
Ритуализованные движения, обеспечивающие торможение агрессии у соро¬дичей, 
обычно называют позами покорности или умиротворения; второй тер¬мин, пожалуй, 
лучше, поскольку он не так склоняет к субъективизации по¬ведения животных. 
Церемонии такого рода, как и ритуализованные вырази¬тельные движения вообще, 
возникают разными путями. При обсуждении ритуа¬лизации мы уже видели, каким 
образом из конфликтного поведения, из дви¬жений намерения и т.д. могут 
возникнуть сигналы с функцией сообщения, и какую власть приобретают эти ритуалы.
 Все это было необходимо, чтобы разъяснить сущность и действие тех 
умиротворяющих движений, о которых пойдет речь теперь.
Интересно, что громадное количество жестов умиротворения у самых раз¬личных 
животных возникло под селекционным давлением, которое оказывали механизмы 
поведения, вызывающие борьбу. Животное, которому нужно успоко¬ить сородича, 
делает все возможное, чтобы - если высказать это по-чело¬вечески - не 
раздражать его. Рыба, возбуждая у сородича агрессию, расц¬вечивает свой яркий 
наряд, распахивает плавники или жаберные крышки и демонстрирует максимально 
возможный контур тела, двигается резко, прояв¬ляя силу; когда она просит пощады 
- все наоборот, по всем пунктам. Она бледнеет, по возможности прижимает 
плавники и поворачивается к сородичу, которого нужно успокоить, узким сечением 
тела, двигается медленно, кра¬дучись, буквально пряча все стимулы, вызывающие 
агрессию. Петух, серьез¬но побитый в драке, прячет голову в угол или за 
какое-нибудь укрытие, и таким образом отнимает у противника непосредственные 
стимулы боевого возбуждения, исходящие из его гребня и бороды. О некоторых 
коралловых рыбах, у которых кричаще-яркий наряд описанным образом запускает в 
ход внутривидовую агрессию, мы уже знаем, что они снимают эту раскраску, когда 
должны мирно сойтись для спаривания. 
При исчезновении сигнала, призывающего к борьбе, поначалу избегается только 
выплеск внутривидовой агрессии; активное торможение уже начатого нападения еще 
не включается. Однако совершенно очевидно, что с точки зрения эволюции здесь 
всего один шаг от первого до второго; и как раз возникновение умиротворяющих 
жестов из сигналов борьбы "с обратным зна¬ком" являет тому прекрасный пример. 
Естественно, у очень многих животных угроза заключается в том, что противнику 
многозначительно "суют под нос" свое оружие, будь то зубы, когти, клюв, сгиб 
крыла или кулак. Поскольку у таких видов все эти прелестные жесты принадлежат к 
числу сигналов, "понимание" которых заложено в наследственности, то в 
зависимости от си¬лы адресата они вызывают у него либо ответную угрозу, либо 
бегство; а способ возникновения жестов, предотвращающих борьбу, определен здесь 
од¬нозначно: они должны состоять в том, что ищущее мира животное отворачи¬вает 
оружие от противника.
Однако оружие почти никогда не служит только для нападения, оно необ¬ходимо и 
для защиты, для отражения ударов, - и потому в этой форме жес¬тов умиротворения 
есть большое "но": каждое животное, выполняющее такой жест, очень опасно 
разоружается, а во многих случаях и подставляет про¬тивнику незащищенным самое 
уязвимое место своего тела. Тем не менее эта форма жеста покорности 
распространена чрезвычайно широко, и была "найде¬на" независимо друг от друга 
самыми различными группами позвоночных. По¬бежденный волк отворачивает голову и 
подставляет победителю чрезвычайно ранимую боковую сторону шеи, выгнутую 
навстречу укусу. Галка подставляет под клюв той, кого нужно умиротворить, свой 
незащищенный затылок: как раз то место, которое стараются достать эти птицы при 
серьезном нападе¬нии с целью убийства. Это совпадение настолько бросается в 
глаза, что я долгое время думал, будто такое выпячивание самого уязвимого места 
су¬щественно для действенности позы умиротворения. У волка и собаки это 
выглядит действительно так, потому что молящий о пощаде подставляет по¬бедителю 
яремную вену. И хотя отведение оружия, несомненно, было понача¬лу единственным 
действующим элементом в жесте умиротворения, - в моем прежнем предположении 
есть определенная доля истины.
Если бы зверь внезапно подставил разъяренному противнику самую рани¬мую часть 
тела незащищенной, полагаясь лишь на то, что происходящее при этом выключение 
боевых стимулов будет достаточным, чтобы предотвратить его атаку, - это было бы 
самоубийственной затеей.
Мы слишком хорошо знаем, насколько медленно происходит переход к рав¬новесию от 
господства одного инстинкта над другим, и потому можем смело утверждать, что 
простое изъятие боевого стимула повело бы лишь к посте¬пенному снижению 
агрессивности нападающего животного.
Таким образом, если внезапное принятие позы покорности тотчас же ос¬танавливает 
еще грозящее нападение победителя, то мы имеем право с дос¬таточной 
достоверностью предположить, что такая поза создает специальную стимулирующую 
ситуацию - и тем самым включает какое-то активное торможе¬ние.
Это безусловно верно в отношении собак, у которых я много раз видел, что когда 
побежденный внезапно принимает позу покорности и подставляет победителю 
незащищенную шею - тот проделывает движение смертельной встряски "вхолостую", т.
е. возле самой шеи поверженного противника, но без укуса и с закрытой пастью. 
То же самое относится к трехпалой чайке - среди чаек - и к галке среди врановых 
птиц. Среди чаек, поведение кото¬рых известно особенно хорошо благодаря 
исследованиям Тинбергена и его учеников, трехпалая чайка занимает особое 
положение, в том смысле, что экологическое своеобразие - она гнездится по 
кромкам скальных обрывов - привязывает ее к гнезду. Птенцы, находящиеся в 
гнезде, нуждаются в действенной защите от возможного нападения чужих чаек 
больше, чем такие же малыши других видов, растущие на земле: те, если 
потребуется, могут убежать. Соответственно и жест умиротворения у трехпалых 
чаек не только более развит, но и подчеркнут у молодых птиц особым цветным 
узором, уси¬ливающим его действие. Отворачивание клюва от партнера действует 
как жест умиротворения у всех чаек. Однако, если у серебристой чайки и у клуши, 
как и у других крупных чаек рода 
Larus, такое движение не слишком бросается в глаза и уж никак не выг¬лядит 
особым ритуалом, то у простой чайки это строго определенная танце¬образная 
церемония, при которой один из партнеров приближается к другому или же оба идут 
друг другу навстречу - если ни один не замышляет зла, - отвернув клюв точно на 
180 градусов и повернувшись к другому затылком. Это "оповещение головой", как 
называют его английские авторы, оптически подчеркивается тем, что 
черно-коричневая лицевая маска и темно-красный клюв чайки при таком жесте 
умиротворения убираются назад, а их место за¬нимает белоснежное оперение 
затылка. Если у обыкновенной чайки главную роль играет исчезновение включающих 
агрессию признаков - черной маски и красного клюва, - то у молодой трехпалой 
чайки особенно подчеркивается цветным узором поворот затылка: на белом фоне 
здесь появляется темный рисунок характерной формы, который - совершенно 
очевидно - действует как специальный тормоз агрессивного поведения.
Параллель такому развитию сигнала, тормозящего агрессию у чаек, су¬ществует и у 
врановых птиц. Пожалуй, все крупные черные и серые врановые в качестве жеста 
умиротворения подчеркнуто отворачивают голову от своего партнера. У многих, как 
у вороны и у африканского белогрудого ворона, затылочная область, которую 
подставляют при этом жесте, чтобы успокоить партнера, обозначена светлым пятном.

У галок, которым в силу их тесной совместной жизни в колониях, оче¬видно, в 
особенности необходим действенный жест умиротворения, та же часть оперения 
заметно отличается от остального черного не только заме¬чательной 
шелковисто-серой окраской. Эти перья, кроме того, значительно длиннее и - как 
украшающие перья некоторых цапель - не имеют крючочков на бородках, так что 
образуют бросающийся в глаза пышный и блестящий ве¬нец, когда в максимально 
распушенном виде подставляются жестом покорнос¬ти под клюв сородича. Чтобы тот 
в такой ситуации клюнул, - не бывает ни¬когда, даже если более слабый принял 
позу покорности в самый момент его атаки. В большинстве случаев птица, только 
что яростно нападавшая, реа¬гирует социальным "поглаживанием":
дружески перебирает и чистит перья на затылке покорившегося сородича. Поистине 
трогательная форма заключения мира!
Существует целый ряд жестов покорности, которые восходят к инфан¬тильному, 
детскому поведению, а также и другие, очевидно произошедшие от поведения самок 
при спаривании. Однако в своей нынешней функции эти жес¬ты не имеют ничего 
общего ни с ребячливостью, ни с дамской сексу¬альностью, а лишь обозначают (в 
переводе на человеческий язык): "Не тро¬гай меня, пожалуйста!" Напрашивается 
предположение, что у этих животных специальные механизмы торможения запрещали 
нападение на детей или, соот¬ветственно, на самок еще до того, как такие 
выразительные движения при¬обрели общий социальный смысл. Но если так - можно 
предположить, что именно через них из пары и семьи развилась более крупная 
социальная группа.
Тормозящие агрессию жесты подчинения, которые развились из требова¬тельных 
выразительных движений молодых животных, распространены в первую очередь у 
псовых. Это и неудивительно, потому что у них так сильно тор¬можение, 
защищающее детей. Р. Шенкель показал, что очень многие жесты активного 
подчинения - т.е. дружеской покорности по отношению к "уважае¬мому", но не 
вызывающему страха сородичу высшего ранга - происходят не¬посредственно из 
отношений щенка с его матерью. Когда собака тычет мор¬дой, теребит лапой, лижет 
щеку возле рта - как все мы знаем у дружелюб¬ных псов, - все это, говорит 
Шенкель, производные от движений при соса¬нии или при просьбе накормить. Точно 
так же, как учтивые люди могут вы¬ражать друг другу взаимную покорность, хотя в 
действительности между ни¬ми существуют вполне однозначные отношения иерархии, 
так и две взаимно дружелюбные собаки исполняют друг для друга инфантильные 
жесты смирения, особенно при дружеском приветствии после долгой разлуки. Эта 
взаимная предупредительность и у волков заходит настолько далеко, что Мури - во 
время своих замечательно успешных полевых наблюдений в горах Мак-Кинли - 
зачастую не мог определить иерархические отношения двух взрослых самцов по их 
выразительным движениям приветствия. На острове Айл-Ройял, распо¬ложенном в 
Национальном парке Великого озера, С. Л. Эллен и Л. Д. Мэч наблюдали 
неожиданную функцию церемонии приветствия. Стая, состоявшая примерно из 20 
волков, жила зимой за счет лосей, причем, как выяснилось, исключительно за счет 
ослабевших животных. Волки останавливают каждого лося, до которого могут 
добраться, но вовсе не стараются его разорвать, а тотчас прекращают свое 
нападение, если тот начинает защищаться энер¬гично и мощно. Если же они находят 
лося, который ослаблен паразитами, инфекцией или, как это часто у жвачных, 
зубной фистулой, - тут они сразу замечают, что есть надежда поживиться. В этом 
случае все члены стаи вдруг собираются вместе и рассыпаются во взаимных 
церемониях: толкают друг друга мордами, виляют хвостами - короче, ведут себя 
друг с другом, как наши собаки, когда мы собираемся с ними гулять. Эта общая 
"нос-к-но¬су-конференция" (так она называется по-английски), безо всяких 
сомнений, означает соглашение, что на обнаруженную только что жертву будет 
устрое¬на вполне серьезная охота. Как здесь не вспомнить танец воинов масаи, 
которые ритуальной пляской поднимают себе дух перед охотой на льва!
Выразительные движения социальной покорности, которые развились из дамского 
приглашения к соитию, обнаруживаются у обезьян, особенно у па¬вианов. 
Ритуальный поворот задней части тела, которая зачастую роскошно, совершенно 
фантастически окрашена для оптического подчеркивания этой це¬ремонии, в 
современной своей форме у павианов едва ли имеет что-либо об¬щее с 
сексуальностью и сексуальной мотивацией. Он означает лишь то, что обезьяна, 
производящая этот ритуал, признает более высокий ранг той, ко¬торой он 
адресован" Уже совсем крошечные обезьянки прилежно выполняют этот обычай без 
какого-либо наставления. У Катарины Хейнрот была самка павиана Пия, которая 
росла среди людей почти с самого рождения, - так она, когда ее выпускали в 
незнакомую комнату, торжественно исполняла це¬ремонию "подставления попки" 
перед каждым стулом. Очевидно, стулья вну¬шали ей страх. Самцы павианов 
обращаются с самками властно и грубо, и хотя - согласно полевым наблюдениям 
Уошбэрна и Деворе - на свободе это обращение не так жестоко, как можно 
предположить по их поведению в нево¬ле, оно разительно отличается от церемонной 
учтивости псовых и гусей. Поэтому понятно, что у этих обезьян легко 
отождествляются значения "Я - твоя самка" и "Я - твой раб". Происхождение 
символики этого примеча¬тельного жеста проявляется и в том, каким именно 
образом адресат заявля¬ет, что принял его к сведению. Я видел однажды в 
Берлинском зоопарке, как два сильных старых самца-гамадрила на какое-то 
мгновение схватились в серьезной драке. В следующий миг один из них бежал, а 
победитель гнал¬ся за ним, пока наконец не загнал в угол, - у побежденного не 
осталось другого выхода, кроме жеста смирения. В ответ победитель тотчас 
отвер¬нулся и гордо, на вытянутых лапах, пошел прочь.
Тогда побежденный, вереща, догнал его и начал простотаки назойливо преследовать 
своей подставленной задницей, до тех пор пока сильнейший не "принял к сведению" 
его покорность: с довольно скучающей миной оседлал его и проделал несколько 
небрежных копулятивных движений. Только после этого побежденный успокоился, 
очевидно убежденный, что его мятеж был прощен.
Среди различных - и происходящих из различных источников - церемоний 
умиротворения нам осталось рассмотреть еще те, которые, по-моему, явля¬ются 
важнейшими для нашей темы. А именно - ритуалы умиротворения или приветствия, 
уже упоминавшиеся вкратце, которые произошли в результате переориентации 
атакующих движений. Они отличаются от всех до сих пор описанных церемоний 
умиротворения тем, что не затормаживают агресссию, но отводят ее от 
определенных сородичей и направляют на других. Я уже говорил, что это 
переориентирование агрессивного поведения является од¬ним из гениальнейших 
изобретений эволюции, но это еще не все. Везде, где наблюдается 
переориентированный ритуал умиротворения, церемония связана с индивидуальностью 
партнеров, принимающих в ней участие. Агрессия неко¬его определенного существа 
отводится от второго, тоже опреде-
ленного, в то время как ее разрядка на всех остальных сородичей, ос¬тающихся 
анонимными, не подвергается торможению. Так возникает различие между другом и 
всеми остальными, и в мире впервые появляется личная связь отдельных индивидов. 
Когда мне возражают, что животное - это не личность, то я отвечаю, что личность 
начинается именно там, где каждое из двух существ играет в жизни другого 
существа такую роль, которую не может сразу взять на себя ни один из остальных 
сородичей. Другими слова¬ми, личность начинается там, где впервые возникает 
личная дружба.
По своему происхождению и по своей первоначальной функции личные узы относятся 
к тормозящим агрессию, умиротворяющим механизмам поведения, и поэтому их 
следовало бы отнести в главу о поведении, аналогичном мо¬ральному. Однако они 
создают настолько необходимый фундамент для постро¬ения человеческого общества 
и настолько важны для темы этой книги, что о них нужно говорить особо. Но той 
главе придется предпослать еще три, по¬тому что, только зная другие возможные 
формы совместной жизни, при кото¬рых личная дружба и любовь не играют никакой 
роли, можно в полной мере оценить их значение для организации человеческого 
общества. Итак, я опи¬шу сначала анонимную стаю, затем бездушное объединение у 
кваквы и, нако¬нец, вызывающую равно и уважение, и отвращение общественную 
организацию крыс, - и лишь после этого обращусь к естественной истории тех 
связей, которые всего прекраснее и прочнее на нашей Земле. 
8. АНОНИМНАЯ СТАЯ 
Осилить массу можно только массой
Гете 
Первая из трех форм сообщества, которые мы хотим сравнить с единени¬ем, 
построенном на личной дружбе и любви, - пожалуй, в качестве древнего и мрачного 
фона, - это так называемая анонимная стая. Это самая частая и, несомненно, 
самая примитивная форма сообщества, которая обнаруживает¬ся уже у многих 
беспозвоночных, например у каракатиц и у насекомых. Од¬нако это вовсе не значит,
 что она не встречается у высших животных; даже люди при определенных, подлинно 
страшных обстоятельствах могут впасть в состояние анонимной стаи, "отступить в 
нее", как бывает при панике.
Термином "стая" мы обозначаем не любые случайные скопления отдельных существ 
одного и того же вида, которые возникают, скажем, когда множест¬во мух или 
коршунов собираются на падали, либо когда на каком-нибудь особенно 
благоприятном участке приливной зоны образуются сплошные скоп¬ления улиток или 
актиний. Понятие стаи определятся тем, что отдельные особи некоторого вида 
реагируют друг на друга сближением, а значит, их удерживают вместе какие-то 
поведенческие акты, которые одно или нес¬колько отдельных существ вызывают у 
других таких же. Поэтому для стаи характерно, что множество существ, тесно 
сомкнувшись, движутся в одном направлении.
Сплоченность анонимной стаи вызывает ряд вопросов физиологии поведе¬ния. Они 
касаются не только функционирования органов чувств и нервной системы, создающих 
взаимопритяжение, "позитивный таксис", но - прежде всего - и высокой 
избирательности этих реакций.
Когда стадное существо любой ценой стремится быть в непосредственной близости 
ко множеству себе подобных и лишь в исключительных, крайних случаях 
удовлетворяется в качестве эрзац-объектов животными другого вида
- это требует объяснения. Такое стремление может быть врожденным, как, например,
 у многих уток, которые избирательно реагируют на цвет оперения своего вида и 
летят следом; оно может зависеть и от индивидуального обу¬чения.
Мы не сможем ответить на многие "Почему? ", возникающие в связи с объединением 
анонимной стаи, до тех пор, пока не решим проблему "Зачем? ", в том смысле, в 
каком рассматривали ее в начале книги. При постановке этого вопроса мы 
сталкиваемся с парадоксом: так легко оказалось найти вполне убедительный ответ 
на бессмысленный с виду вопрос, для чего может быть полезна "вредная" агрессия, 
о значении которой для сохранения вида мы знаем уже из 3-й главы; но, странным 
образом, очень трудно сказать, для чего нужно объединение в громадные анонимные 
стаи, какие бывают у рыб, птиц и многих млекопитающих. Мы слишком привыкли 
видеть эти сообще¬ства; а поскольку мы сами тоже социальные существа - нам 
слишком легко представить себе, что одинокая сельдь, одинокий скворец или бизон 
не мо¬гут чувствовать себя благополучно. Поэтому вопрос "Зачем?" просто не 
приходит в голову. Однако правомочность такого вопроса тотчас становится ясной, 
едва мы присмотримся к очевидным недостаткам крупных стай: большому количеству 
животных трудно найти корм, спрятаться невозможно (а эту возможность 
естественный отбор в других случаях оценивает очень вы¬соко), возрастает 
подверженность паразитам, и т.д., и т.п.
Легко предположить, что одна сельдь, плывущая в океане сама по себе, или один 
вьюрок, самостоятельно улетающий по осени в свои скитания, или один лемминг, 
пытающийся в одиночку найти угодья побогаче при угрозе го¬лода, - они имели бы 
лучшие шансы на выживание. Плотные стаи, в которых держатся эти животные, 
просто-таки провоцируют их эксплуатацию "хищника¬ми одного удара", вплоть до 
"Германского акционерного общества рыбо¬ловства в Северном море". Мы знаем, что 
инстинкт, собирающий животных, обладает огромной силой, и что притягивающее 
действие, которое оказывает стая на отдельных животных и небольшие их группы, 
возрастает с размером стаи, причем вероятно даже в геометрической прогрессии. В 
результате у многих животных, как например у вьюрков, может возникнуть 
смертельный порочный круг. Если под влиянием случайных внешних обстоятельств - 
нап¬ример, чрезвычайно обильный урожай буковых орешков в определенном райо¬не, 
- зимнее скопление этих птиц значительно, на порядок, превысит обыч¬ную 
величину, то их лавина перерастает экологически допустимые пределы, и птицы 
массами гибнут от голода. Я имел возможность наблюдать такое ги¬гантское 
скопление зимой 1951 года близ Турензее в Швейцарии. Под де¬ревьями, на которых 
спали птицы, каждый день лежало много-много трупи¬ков; несколько выборочных 
проб с помощью вскрытия однозначно указали на голодную смерть.
Я полагаю, будет вполне естественно, если из явных и крупных недос¬татков, 
присущих жизни в больших стаях, мы извлечем тот вывод, что в ка¬ком-то другом 
отношении такая жизнь должна иметь какие-то преимущества, которые не только 
спорят с этими недостатками, но и превышают их - нас¬только, что селекционное 
давление выпестовало сложные поведенческие ме¬ханизмы образования стаи.
Если стадные животные хотя бы в малейшей степени вооружены - как, скажем, галки,
 мелкие жвачные или маленькие обезьяны, - то легко понять, что для них единство 
- это сила. Отражение хищника или защита схваченно¬го им члена стаи даже не 
обязательно должны быть успешными, чтобы иметь видосохраняющую ценность. Если 
социальная защитная реакция галок и не приводит к спасению галки, попавшей в 
когти ястреба, а лишь докучает ястребу настолько, что он начинает охотиться на 
галок чуть-чуть менее охотно, чем, скажем, на сорок, - этого уже достаточно, 
чтобы защита то¬варища приобрела весьма существенную роль. То же относится к 
"запугива¬нию", с которым преследует хищника самец косули, или к яростным 
воплям, с какими преследуют тигра или леопарда многие обезьянки, прыгая по 
кро¬нам деревьев на безопасной высоте и стараясь подействовать тому на нер¬вы.
Из таких же начал путем вполне понятных постепенных переходов разви¬лись 
тяжеловооруженные боевые порядки буйволов, павианов и других мирных героев, 
перед оборонной мощью которых пасуют и самые страшные хищники. 
Но какие преимущества приносит тесная сплоченность стаи безоружным - сельди и 
прочей косяковой рыбешке, мелким птахам, полчищами совершающим свои перелеты, и 
многим-многим другим? У меня есть только один предполо¬жительный ответ, и я 
высказываю его с сомнением, так как мне самому трудно поверить, что 
одна-единственная, маленькая, но широко распростра¬ненная слабость хищников 
имеет столь далеко идущие последствия в поведе¬нии животных, служащих им 
добычей. Эта слабость состоит в том, что очень многие, а может быть даже и все 
хищники, охотящиеся на одиночную жертву, неспособны сконцентрироваться на одной 
цели, если в то же время множест¬во других, равноценных, мельтешат в их поле 
зрения. Попробуйте сами вы¬тащить одну птицу из клетки, в которой их много. 
Даже если вам вовсе не нужна какая-то определенная птица, а просто нужно 
освободить клетку, вы с изумлением обнаружите, что необходимо твердо 
сконцентрироваться именно на какой-то определенной, чтобы вообще поймать хоть 
одну. Кроме того, вы поймете, насколько трудно сохранять эту нацеленность на 
определенный объект и не позволить себе отвлекаться на другие, которые кажутся 
более доступными. Другую птицу, которая вроде бы лезет под руку, почти никогда 
схватить не удается, потому что вы не следили за ее движениями в преды¬дущие 
секунды и не можете предвидеть, что она сделает в следующий мо¬мент. И еще - 
как это ни поразительно - вы часто будете хватать по про¬межуточному 
направлению, между двумя одинаково привлекательными.
Очевидно, как раз тоже самое происходит и с хищниками, когда им од¬новременно 
предлагается множество целей. На золотых рыбках эксперимен¬тально установлено, 
что они, парадоксальным образом, хватают меньшее ко¬личество водяных блох, если 
их предлагается слишком много сразу. Точно так же ведут себя ракеты с радарным 
наведением на самолет: они пролетают по равнодействующей между двумя целями, 
если те расположены близко друг к другу и симметрично по отношению к 
первоначальной траектории. Хищная рыба, как и ракета, лишена способности 
проигнорировать одну цель, чтобы сконцентрироваться на другой. Так что причина, 
по которой сельди стяги¬ваются в плотный косяк, вполне вероятно, та же, что и у 
реактивных ист¬ребителей, которые мы видим в небе летящими плотно сомкнутым 
строем, что отнюдь не безопасно даже при самом высоком классе пилотов.
Человеку, не вникавшему в эти проблемы, такое объяснение может пока¬заться 
притянутым за уши, однако за его правильность говорят весьма вес¬кие аргументы. 
Насколько я знаю, не существует ни одного единственного вида, живущего в тесном 
стайном объединении, у которого отдельные живот¬ные в стае, будучи взволнованны 
- например, заподозрив присутствие хищ¬ного врага, - не стремились бы стянуться 
плотнее. Как раз у самых ма¬леньких и самых беззащитных животных это заметно 
наиболее отчетливо, так что у многих рыб это делают только мальки, а взрослые - 
уже нет. Некото¬рые рыбы в случае опасности собираются в такую плотную массу, 
что она выглядит как одна громадная рыбина; а поскольку многие довольно глупые 
хищники, например барракуда, очень боятся подавиться, напав на слишком крупную 
добычу, - это может играть своеобразную защитную роль.
Еще один очень сильный довод в пользу правильности моего объяснения вытекает из 
того, что, очевидно, ни один крупный профессиональный хищник не нападает на 
жертву внутри плотного стада. Не только крупные млекопи¬тающие хищники, как лев 
и тигр, задумываются об обороноспособности их добычи, прежде чем прыгнуть на 
буйвола в стаде. Мелкие хищники, охотящи¬еся на беззащитную дичь, тоже почти 
всегда стараются отбить от стаи ко¬го-то одного, прежде чем соберутся всерьез 
на него напасть. Сапсан и чеглок имеют даже специальный охотничий прием, 
который служит исключи¬тельно этой цели и никакой другой. В. Бээбе наблюдал то 
же самое у рыб в открытом море. Он видел, как крупная макрель следует за 
косяком мальков рыбы-ежа и терпеливо ждет, пока какая-нибудь-одна рыбка не 
отделится на¬конец от плотного строя, чтобы самой схватить какую-то мелкую 
добычу.
Такая попытка неизменно заканчивалась гибелью маленькой рыбки в же¬лудке 
большой.
Перелетные стаи скворцов, очевидно, используют затруднения хищника с выбором 
цели для того, чтобы специальной воспитательной мерой внушать ему 
дополнительное отвращение к охоте на скворцов. Если стая этих птиц замечает в 
воздухе ястреба-перепелятника или чеглока, то она стягивается настолько плотно, 
что кажется - птицы уже не в состоянии работать крыльями. Однако таким строем 
скворцы не уходят от хищника, а спешат ему навстречу и в конце концов обтекают 
его со всех сторон, как амеба обте¬кает питательную частицу, пропуская ее 
внутрь себя в маленьком пустом объеме, в "вакуоли". Некоторые наблюдатели 
предполагали, что в результа¬те такого маневра у хищной птицы забирается воздух 
из-под крыльев, так что она не может не только нападать, но и вообще летать. 
Это, конечно, бессмыслица; но такое переживание наверняка бывает для хищника 
достаточ¬но мучительным, чтобы оказать упомянутое воспитательное воздействие; 
так что это поведение имеет видосохраняющую ценность.
Многие социологи полагают, что изначальной формой социального объеди¬нения 
является семья, а уже из нее в процессе эволюции развились все разнообразные 
формы сообществ, какие мы встречаем у высших животных. Это может быть верно для 
общественных насекомых, а возможно, и для некоторых млекопитающих, включая 
приматов и человека, но такое утверждение нельзя обобщать.
Самая первая форма "сообщества" - в самом широком смысле слова - это анонимное 
скопление, типичный пример которого нам дают рыбы в мировом океане. Внутри 
такого скопления нет ничего похожего на структуру; ника¬ких вожаков и никаких 
ведомых - лишь громадная масса одинаковых элемен¬тов. Несомненно, они взаимно 
влияют друг на друга; несомненно, существу¬ют какие-то простейшие формы 
"взаимопонимания" между особями, составляю¬щими эти скопления. Когда кто-то из 
них замечает опасность и спасается бегством, - все остальные, кто может 
заметить его страх, заражаются этим настроением.
Насколько широко распространится такая паника в крупном косяке, ока¬жется ли 
она в состоянии побудить весь косяк к повороту и бегству - это сугубо 
количественный вопрос; ответ здесь зависит от того, сколько осо¬бей испугались 
и насколько интенсивно они удирали. Так же можег среаги¬ровать весь косяк и на 
привлекающий стимул, вызывающий "позитивный так¬сис", даже в том случае, если 
его заметила лишь одна особь. Ее реши¬тельное движение наверняка увлечет в том 
же направлении и других рыб, и снова лишь вопрос количества, позволит ли себя 
увлечь весь косяк.
Чисто количественное, в определенном смысле очень демократическое проявление 
такой "передачи настроений" состоит в том, что решение дается косяку тем 
труднее, чем больше в нем рыб и чем сильнее у них стадный инстинкт. Рыба, 
которая по какой-то причине поплыла в определенном нап¬равлении, вскоре 
волей-неволей выплывает из косяка и попадает при этом под влияние всех стимулов,
 побуждающих ее вернуться. Чем больше рыб вып¬лывает в одном и том же 
направлении, - какие бы внешние стимулы ни по¬буждали каждую из них, - тем 
скорее они увлекут весь косяк; чем больше косяк - а вместе с тем и его обратное 
влияние, - тем меньшее расстояние проплывают его предприимчивые представители, 
прежде чем повернут обрат¬но, словно притянутые магнитом. Поэтому большая стая 
мелких и плотно сбившихся рыбок являет жалкий образец нерешительности. То и 
дело предп¬риимчивые рыбки образуют маленькие группы, которые вытягиваются из 
стаи, как ложноножка у амебы.
Чем длиннее становятся эти псевдоподии, тем они делаются тоньше, и тем сильнее, 
очевидно, становится напряжение вдоль них; как правило, этот поиск 
заканчивается стремительным бегством в глубь стаи. Когда ви¬дишь это - поневоле 
начинаешь нервничать, сомневаться в демократии и на¬ходить достоинства в 
политике правых.
Что такие сомнения мало оправданны - доказывает простой, но очень важный для 
социологии опыт, который провел однажды на речных гольянах Эрих фон Хольст. Он 
удалил одной-единственной рыбе этого вида передний мозг, отвечающий - по 
крайней мере у этих рыб - за все реакции стайного объединения. Гольян без 
переднего мозга выглядит, ест и плавает, как нормальный; единственный 
отличающий его поведенческий признак состоит в том, что ему безразлично, если 
никто из товарищей не следует за ним, когда он выплывает из стаи. Таким образом,
 у него отсутствует нереши¬тельная "оглядка" нормальной рыбы, которая, даже 
если очень интенсивно плывет в каком-либо направлении, уже с самых первых 
движений обращает внимание на товарищей по стае: плывут ли за ней и сколько их, 
плывущих следом. Гольяну без переднего мозга это было совершенно безразлично; 
ес¬ли он видел корм или по какой-то другой причине хотел кудато, он реши¬тельно 
плыл туда - и, представьте себе, вся стая плыла следом. Искале¬ченное животное 
как раз изза своего дефекта стало несомненным лидером.
Внутривидовая агрессия, разделяющая и отдаляющая сородичей, по своему действию 
противоположна стадному инстинкту, так что - само собой разуме¬ется - сильная 
агрессивность и тесное объединение несовместимы. Однако не столь крайние 
проявления обоих механизмов поведения отнюдь не исклю¬чают друг друга. И у 
многих видов, образующих большие скопления, от¬дельные особи никогда не 
переступают определенного предела: между кажды¬ми двумя животными всегда 
сохраняется какое-то постоянное пространство. Хорошим примером тому служат 
скворцы, которые рассаживаются на телеграф¬ном проводе с правильными 
промежутками, словно жемчужины в ожерелье. Дистанция между каждыми двумя 
скворцами в точности соответствует их воз¬можности достать друг друга клювом. 
Непосредственно после приземления скворцы размещаются случайным образом; но те, 
которые оказались слишком близко друг к другу, тотчас затевают драку, и она 
продолжается до тех пор, пока повсюду не установится "предписанный" интервал, 
очень удачно обозначенный Хедигером как индивидуальная дистанция. Пространство, 
ради¬ус которого определен индивидуальной дистанцией, можно рассматривать как 
своего рода крошечную транспортабельную территорию, потому что поведен¬ческие 
механизмы, обеспечивающие поддержание этого пространства, в прин¬ципе ничем не 
отличаются от описанных выше, определяющих границы сосед¬них владений. Бывают и 
настоящие территории - например, у олушей, гнез¬дящихся колониями, - которые 
возникают в точности так же, как распреде¬ляются сидячие места у скворцов: 
крошечное владение пары олушей имеет как раз такие размеры, что две соседние 
птицы, находясь каждая в центре своего "участка" (т.е. сидя на гнезде), 
только-только не достают друг друга кончиком клюва, когда обе вытянут шеи, как 
только могут.
Итак, стайное объединение и внутривидовая агрессия не совсем исключа¬ют друг 
друга, но мы упомянули об этом лишь для полноты общей картины. Вообще же для 
стайных животных типично отсутствие какой бы то ни было агрессивности, а вместе 
с тем и отсутствие индивидуальной дистанции. Сельдевые и карповые косяковые 
рыбы не только при беспокойстве, но и в покое держатся так плотно, что касаются 
друг друга; и у многих рыб, ко¬торые во время нереста становятся 
территориальными и крайне агрессивны¬ми, всякая агрессивность совершенно 
исчезает, как только эти животные, позаботившись о продолжении рода, снова 
собираются в стаи, как многие цихлиды, колюшка и другие. В большинстве случаев 
неагрессивное косяковое состояние рыб внешне проявляется в их особой окраске. У 
очень многих ви¬дов птиц тоже господствует обычай - на время, не связанное с 
заботой о потомстве, вновь собираться в большие анонимные стаи, как это бывает 
у аистов и цапель, у ласточек и очень многих других певчих птиц, у которых 
супруги осенью и зимой не сохраняют никаких связей.
Лишь у немногих видов птиц и в больших перелетных стаях супружеские пары - или, 
точнее, родители и дети - держатся вместе, как у лебедей, диких гусей и 
журавлей. Понятно, что громадное количество птиц и теснота в большинстве 
крупных птичьих стай затрудняют сохранение связей между отдельными особями, но 
большинство этих животных и не придает этому ни¬какого значения. В том-то и 
дело, что форма такого объединения совершен¬но анонимна; каждому отдельному 
существу общество каждого сородича так же мило, как и любого другого. Идея 
личной дружбы, которая так прекрасно выражена в народной песне, - "У меня был 
друг-товарищ, лучше в мире не сыскать", - абсолютно неприложима в отношении 
такого стайного существа: каждый товарищ так же хорош, как и любой другой; хотя 
ты не найдешь ни¬кого лучше, но и никого хуже тоже не найдешь, так что нет 
никакого смыс¬ла цепляться за какого-то определенного члена стаи как за своего 
друга и товарища.
Связи, соединяющие такую анонимную стаю, имеют совершенно иной харак¬тер, 
нежели личная дружба, которая придает прочность и стабильность на¬шему 
собственному сообществу. Однако можно было бы предположить, что личная дружба и 
любовь вполне могли бы развиться в недрах такого мирного объединения; эта мысль 
кажется особенно заманчивой, поскольку анонимная стая, безусловно, появилась в 
процессе эволюции гораздо раньше личных связей. Поэтому, чтобы избежать 
недоразумений, я хочу сразу предупредить о том, что анонимное стаеобразование и 
личная дружба исключают друг дру¬га, потому что последняя - как это ни странно 
- всегда связана с агрес¬сивным поведением. Мы не знаем ни одного живого 
существа, которое спо¬собно на личную дружбу и при этом лишено агрессивности. 
Особенно впечат¬ляющей является эта связь у тех животных, которые становятся 
агрессивны¬ми лишь на период размножения, а в остальное время утрачивают 
агрессив¬ность и образуют анонимные стаи.
Если у таких существ вообще возникают личные узы - эти узы теряются вместе с 
утратой агрессивности. Именно поэтому распадаются супружеские пары у аистов, 
зябликов, цихлид и прочих, когда громадные анонимные стаи собираются для 
осенних странствий. 
9. СООБЩЕСТВО БЕЗ ЛЮБВИ 
И в сердце вечный хлад
Гете 
В конце предыдущей главы анонимная стая противопоставлена личным узам лишь для 
того, чтобы подчеркнуть, что эти два механизма социального по¬ведения являются 
в корне взаимоисключающими; это вовсе не значит, что других механизмов не 
существует. У животных бывают и такие отношения между определенными особями, 
которые связывают их на долгое время, иног¬да на всю жизнь, но при этом личные 
узы не возникают. Как у людей су¬ществуют деловые партнеры, которым прекрасно 
вместе работается, но и в голову не придет вместе пойти на прогулку или вообще 
как-то быть вместе, помимо работы, - так и у многих видов животных существуют 
индивидуальные связи, которые возникают лишь косвенно, через общие интересы 
партнеров в каком-то общем "предприятии", или - лучше сказать - которые в этом 
пред¬приятии и заключаются. По опыту известно, что любителям очеловечивать 
животных бывает удивительно и неприятно слышать, что у очень многих птиц, в том 
числе и у живущих в пожизненном "браке", самцы и самки со¬вершенно не нуждаются 
друг в друге, они в самом буквальном смысле "не обращают внимания" друг на 
друга, если только им не приходится совместно заботиться о гнезде и птенцах.
Крайний случай такой связи - индивидуальной, но не основанной на 
ин¬дивидуальном узнавании и на любви партнеров - представляет то, что Хейн¬рот 
назвал "местным супружеством". Например, у зеленых ящериц самцы и самки 
занимают участки независимо друг от друга, и каждое животное обо¬роняет свой 
участок исключительно от представителей своего пола. Самец ничего не 
предпринимает в ответ на вторжение самки; он и не может ничего предпринять, 
поскольку торможение, о котором мы говорили, не позволяет ему напасть на самку. 
В свою очередь, самка тоже не может напасть на самца, даже если тот молод и 
значительно уступает ей в размерах и в си¬ле, поскольку ее удерживает глубокое 
врожденное почтение к регалиям му¬жественности, как было описано ранее. Поэтому 
самцы и самки устанавлива¬ют границы своих владений так же независимо, как это 
делают животные двух разных видов, которым совершенно не нужны внутривидовые 
дистанции между ними. Однако они принадлежат все же к одному виду и потому 
прояв¬ляют одинаковые "вкусы", когда им приходится занимать какую-то норку или 
подыскивать место для ее устройства. Но в пределах хорошо оборудованного 
вольера площадью более 40 квадратных метров - и даже в естественных ус¬ловиях - 
ящерицы имеют в своем распоряжении далеко не беспредельное ко¬личество 
привлекательных возможностей устроиться (пустот между камнями, земляных нор и т.
п.). И потому - иначе попросту и быть не может - самец и самка, которых ничто 
друг от друга не отталкивает, поселяются в одной и той же квартире. Но кроме 
того, очень редко два возможных жилища ока¬зываются в точности равноценными и 
одинаково привлекательными, так что мы совсем не удивились, когда в нашем 
вольере в самой удобной, обращен¬ной к югу норке тотчас же обосновались самый 
сильный самец и самая сильная самка из всей нашей колонии ящериц. Животные, 
которые подобным образом оказываются в постоянном контакте, естественно, чаще 
спариваются друг с другом, чем с чужими партнерами, случайно попавшими в 
границы их владений; но это вовсе не значит, что здесь проявляется их 
индивиду¬альное предпочтение к совладельцу жилища. Когда одного из "локальных 
супругов" ради эксперимента удаляли, то вскоре среди ящериц вольера "проходил 
слух", что заманчивое имение самца - или соответственно самки
- не занято.
Это вело к новым яростным схваткам предендентов, и - что можно было предвидеть 
- как правило, уже на другой день следующие по силе самец или самка добывали 
себе это жилище вместе с половым партнером.
Поразительно, но почти так же, как только что описанные ящерицы, ве¬дут себя 
наши домашние аисты. Кто не слышал ужасно красивых историй, ко¬торые 
рассказывают повсюду, где гнездятся аисты и бытуют охотничьи расс¬казы?! Они 
всегда принимаются всерьез, и время от времени то в одной, то в другой газете 
появляется отчет о том, как аисты перед отлетом в Африку вершили суровый суд: 
карались все преступления аистов, входящих в стаю; и прежде всего все аистихи, 
запятнавшие себя супружеской изменой, были приговорены к смерти и безжалостно 
казнены. В действительности для аиста его супруга значит не так уж много; даже 
нет абсолютно никакой уверенно¬сти, что он вообще узнал бы ее, встретив вдали 
от их общего гнезда. Пара аистов вовсе не связана той волшебной резиновой 
лентой, которая у гусей, журавлей, воронов или галок явно притягивает супругов 
тем сильнее, чем дальше друг от друга они находятся. Аист-самец и его дама 
почти никогда не летают вместе, на одинаковом расстоянии друг от друга, как это 
делают пары упомянутых и многих других видов, и в большой перелет они 
отправля¬ются в совершенно разное время. Аист-самец всегда прилетает весной на 
родину гораздо раньше своей супруги - точнее, раньше самки из того же гнезда. 
Эрнст Шюц, будучи руководителем Росситенской орнитологической станции, сделал 
очень многозначительное наблюдение на аистах, гнездив¬шихся у него на крыше. 
Заключалось оно в следующем. В тот год самец вер¬нулся рано, и едва прошло два 
дня его пребывания дома - появилась чужая самка. Самец, стоя на гнезде, 
приветствовал чужую даму хлопаньем клюва, она тотчас опустилась к нему на 
гнездо и так же приветствовала в ответ. Самец без колебаний впустил ее и 
обращался с нею точь-в-точь, до мело¬чей, так, как всегда обращаются самцы со 
своими долгожданными, вернувши¬мися супругами. Профессор Шюц говорил мне, он бы 
поклялся, что появивша¬яся птица и была долгожданной, родной супругой, если бы 
его не вразумило кольцо - вернее, его отсутствие - на ноге новой самки.
Они вдвоем уже вовсю были заняты ремонтом гнезда, когда вдруг явилась старая 
самка. Между аистихами началась борьба за гнездо, - "не на жизнь, а на смерть", 
- а самец следил за ними безо всякого интереса и даже не подумал принять 
чью-либо сторону. В конце концов новая самка улетела, побежденная "законной" 
супругой, а самец после смены жен продолжил свои занятия по устройству гнезда с 
того самого места, где его прервал поеди¬нок соперниц. Он не проявил никаких 
признаков того, что вообще заметил эту двойную замену одной супруги на другую. 
Как это не похоже на легенду о суде! Если бы аист застал свою супругу на месте 
преступления с соседом на ближайшей крыше - он, по всей вероятности, просто не 
смог бы ее уз¬нать.
Точно так же, как у аистов, обстоит дело и у кваквы, но отнюдь не у всех цапель 
вообще. Отто Кених доказал, что среди них есть много видов, у которых супруги, 
без всяких сомнений, узнают друг друга персонально и даже вдали от гнезда 
держатся до какой-то степени вместе. Квакву я знаю достаточно хорошо. В течение 
многих лет я наблюдал за искусственно орга¬низованной колонией свободных птиц 
этого вида, так что видел вблизи и до мельчайших подробностей, как у них 
образуются пары, как они строят гнез¬да, как высиживают и выращивают птенцов. 
Когда супруги, составляющие па¬ру, встречались на нейтральной территории, т.е. 
на некотором расстоянии от их общего гнездового участка, - ловили они рыбу в 
пруду или кормились на лугу, расположенном примерно в 100 метрах от 
дерева-гнездовья, - не было никаких, абсолютно никаких признаков того, что 
птицы знают друг друга. Они так же яростно отгоняли друг друга от хорошего 
рыбного места, так же яростно дрались из-за разбросанного мною корма, как любые 
кваквы, между которыми нет никаких отношений. Они никогда не летали вместе. 
Объединение птиц в более или менее крупную стаю, когда в густых вечерних 
сумерках кваквы улетали рыбачить на Дунай, носило характер типично ано¬нимного 
сообщества. Так же анонимна и организация их гнездовья, которое коренным 
образом отличается от строго замкнутого круга друзей в колонии галок. Каждая 
кваква, готовая весной к продолжению рода, устраивает свое гнездо хоть не 
слишком близко, но возле гнезда другой. Создается впечат¬ление, что птице нужна 
"здоровая злость" по отношению к враждебному со¬седу, что без этого ей было бы 
труднее выполнять родительский долг. Наи¬меньшие размеры гнездового участка 
определяются тем, как далеко достают клювы ближайших соседей при вытянутых шеях,
 т.е. точно так же, как у олушей или как при размещении скворцов на проводе. 
Таким образом, центры двух гнезд никогда не могут располагаться ближе, чем на 
расстоянии двой¬ной досягаемости. У цапель шеи длинные, так что дистанция 
получается вполне приличной.
Знают ли соседи друг друга - этого я с уверенностью сказать не могу. Однако я 
никогда не замечал, чтобы какая-нибудь кваква привыкла к приб¬лижению 
определенного сородича, которому приходилось проходить мимо, по дороге к своему 
собственному гнезду. Казалось бы, после сотни повторений одного и того же 
события эта глупая скотина должна наконец сообразить, что ее сосед - испуганный,
 с прижатыми перьями, выражающими что угодно, но уж никак не воинственные 
намерения, - хочет только "проскочить поско¬рее". Но кваква никогда не 
научается понимать, что у соседа есть свое гнездо и потому он совершенно не 
опасен. Не понимает - и не делает ника¬кой разницы между этим соседом и 
совершенно чужим пришельцем, замыслив¬шим завоевание участка. Даже наблюдатель, 
не слишком склонный очеловечи¬вать поведение животных, часто не может 
удержаться от злости на беспре¬рывные резкие вопли и яростный стук клювов, 
которые то и дело раздаются в колонии кваквы, в любой час дня и ночи, круглые 
сутки. Казалось бы, можно легко обойтись без этой ненужной траты энергии, 
поскольку кваквы в принципе могут узнавать друг друга индивидуально. Совсем 
маленькие птен¬цы одного выводка еще в гнезде знают друг друга, совершенно 
безошибочно и прямо-таки яростно нападают на подсаженного к ним чужого птенца, 
даже если он в точности того же возраста. Вылетев из гнезда, они тоже до¬вольно 
долго держатся вместе, ищут друг у друга защиты и в случае напа¬дения 
обороняются плотной фалангой. Тем более странно, что взрослая пти¬ца, сидящая 
на гнезде, никогда не ведет себя так, "как если бы она зна¬ла", что ее соседка 
- сама вполне обеспеченная домовладелица, у которой наверняка нет никаких 
завоевательских намерений.
Можно спросить, почему же все-таки кваква до сих пор не "додумалась до 
открытия", лежащего на самой поверхности, и не использовала своей способности 
узнавать сородичей для избирательного привыкания к соседям, избавив себя тем 
самым от невероятного количества волнений и энергети¬ческих затрат? Ответить на 
этот вопрос трудно, но по-видимому он и пос¬тавлен неверно. В природе 
существует не только целесообразное для сохра¬нения видов, но и все не 
настолько нецелесообразное, чтобы повредить су¬ществованию вида.
Чему не научилась кваква, - привыкать к соседу, о котором известно, что он не 
замышляет нападения, и за счет этого избегать ненужных прояв¬лений агрессии, - 
в том значительно преуспела одна из рыб: одна из уже известной нам своими 
рыбьими рекордами группы цихлид. В североафриканс¬ком оазисе Гафза живет 
маленький хаплохромис, о социальном поведении ко¬торого мы узнали благодаря 
основательнейшим наблюдениям Росла Киршхофера в естественных условиях. Самцы 
строят там тесную колонию "гнезд", лучше сказать - ямок для икры.
Самки лишь выметывают икру в эти гнезда, а затем - как только самцы ее 
оплодотворят - забирают ее в рот и уплывают на другое место, на бога¬тое 
растительностью мелководье возле берега, где они будут выращивать молодь.
Крошечный участок каждого из самцов бывает почти целиком занят икря¬ной ямкой, 
которую рыбка выгрызает ртом и выметает хвостовым плавником. Каждый самец 
каждую плывущую мимо самку старается приманить к своей ямке определенными 
Ритуализованными действиями ухаживания и так называемым указывающим плаванием. 
За этой деятельностью они проводят большую часть года; не исключено даже, что 
они постоянно пребывают на нерестилище. Нет и никаких оснований предполагать, 
что они часто меняют свои участки. Та¬ким образом, каждый имеет достаточно 
времени, чтобы основательно позна¬комиться со своими соседями; а уже давно 
установлено, что цихлиды вполне способны на это. Доктор Киршхофер не испугался 
чудовищной работы - выло¬вить всех самцов такой колонии и индивидуально 
обозначить каждого из них. И тогда оказалось, что каждый самец, на самом деле, 
совершенно точ¬но знает хозяев соседних участков и мирно сносит их присутствие 
рядом с собою, но тотчас же яростно нападает на каждого чужака, стоит лишь тому 
направиться, даже издали, в сторону его икряной ямки.
что у млекопитающих - а именно у грызунов - тоже существуют ги¬гантские семьи, 
которые ведут себя точно так же. Это важное открытие сделали почти одновременно 
и совершенно независимо друг от друга Ф. Штайнигер и И. Эйбл-Эйбесфельдт; один 
на серых крысах, а другой на домо¬вых мышах.
Эйбл, который в то время еще работал на биологической станции Вильхельминенберг 
у Отто Кенига, следовал здравому принципу жить в мак¬симально близком контакте 
с изучаемыми животными; мышей, бегавших по его бараку, он не только не 
преследовал, но регулярно подкармливал и вел се¬бя так спокойно и осторожно, 
что в конце концов совершенно приручил их и мог без помех наблюдать за ними в 
непосредственной близости. Однажды случилось так, что раскрылась большая клетка,
 в которой Эйбл держал це¬лую партию крупных темных лабораторных мышей, 
довольно близких к диким. Как только эти животные отважились выбраться из 
клетки и забегали по комнате - местные дикие мыши тотчас напали на них, 
прямо-таки с беспри¬мерной яростью, и лишь после тяжелой борьбы им удалось 
вернуться под на¬дежную защиту прежней тюрьмы. Ее они обороняли успешно, хотя 
дикие домо¬вые мыши пытались ворваться и туда.
Штайнигер помещал серых крыс, пойманных в разных местах, в большом вольере, где 
животным были предоставлены совершенно естественные усло¬вия. С самого начала 
отдельные животные, казалось, боялись друг друга.
Нападать им не хотелось. Тем не менее иногда доходило до серьезной грызни, 
когда животные встречались случайно, особенно если двух из них гнали вдоль 
ограждения друг другу навстречу, так что они сталкивались на больших скоростях. 
По-настоящему агрессивными они стали только тогда, когда начали привыкать и 
делить территории. Одновременно началось и об¬разование пар из незнакомых друг 
другу крыс, найденных в разных местах. Если одновременно возникало несколько 
пар, то следовавшие за этим схват¬ки могли продолжаться очень долго; если же 
одна пара создавалась раньше, то тирания объединенных сил обоих супругов 
настоль со подавляла несчаст¬ных соседей, что дальнейшее образование пар было 
парализовано. 
Одиночные крысы явно понижались в ранге, и отныне пара преследовала их 
беспрерывно. Даже в загоне площадью 64 квадратных метра такой паре было 
достаточно двухтрех недель, чтобы доконать всех остальных обитате¬лей, т.е. 
10-15 сильных взрослых крыс.
Оба супруга победоносной пары были одинаково жестоки к побежденным сородичам, 
хотя было очевидно, что он предпочитает терзать самцов, а она
- самок. Побежденные крысы почти не защищались, отчаянно пытались убе¬жать и, 
доведенные до крайности, бросались туда, ще крысам удается найти спасение очень 
редко, - вверх. Вместо сильных, здоровых животных Штайни¬гер неоднократно видел 
израненных, измученных крыс, которые средь бела дня, совершенно открыто, сидели 
высоко на кустах или на деревьях - явно заблудшие, чужие на участке. Ранения у 
них располагались в основном на задней части спины и на хвосте, где 
преследователь мог достать убегавше¬го. Они редко умирали легкой смертью в 
результате внезапной глубокой ра¬ны или сильной потери крови. Чаще смерть была 
результатом сепсиса, осо¬бенно от тех укусов, которые повреждали брюшину. Но 
больше всего живот¬ные погибали от общего истощения и нервного перенапряжения, 
которое при¬водило к истощению надпочечников.
Особенно действенный и коварный метод умерщвления сородичей Штайнигер наблюдал 
у некоторых самок, превратившихся в настоящих профессиональных убийц. "Они 
медленно подкрадываются, - пишет он, - затем внезапно прыга¬ют и наносят ничего 
не подозревающей жертве, которая, например, ест у кормушки, укус в шею сбоку, 
чрезвычайно часто задевающий сонную артерию. По большей части все это длится 
считаные секунды. Как правило, смер¬тельно укушенное животное гибнет от 
внутренних кровоизлияний, которые обнаруживаются под кожей или в полостях тела".

Наблюдая кровавые трагедии, приводящие в конце концов к тому, что ос¬тавшаяся 
пара крыс завладевает всем вольером, трудно представить себе то сообщество, 
которое скоро, oчень скоро образуется из потомков победонос¬ных убийц. 
Миролюбие, даже нежность, которые отличают отношение млекопи¬тающих матерей к 
своим детям, у крыс свойственны не только отцам, но и дедушкам, а также 
всевозможным дядюшкам, тетушкам, двоюродным бабушкам и т.д. и т.д. - не знаю, 
до какой степени родства. Матери приносят все свои выводки в одно и то же 
гнездо, и вряд ли можно предположить, что каждая из них заботится только о 
собственных детях. Серьезных схваток внутри этой гигантской семьи не бывает 
никогда, даже если в ней насчиты¬ваются десятки животных. Даже в волчьих стаях, 
члены которых так учтивы друг с другом, звери высшего ранга едят общую добычу 
первыми. В крысиной стае иерархии не существует. Стая сплоченно нападает на 
крупную добычу, и более сильные ее члены вносят больший вклад в победу. Но 
затем - я ци¬тирую Штайнигера дословно - "именно меньшие животные ведут себя 
наиболее свободно; большие добровольно подбирают объедки меньших. Так же и при 
размножении: во всех смыслах более резвые животные, выросшие лишь напо¬ловину 
или на три четверти, опережают взрослых. Молодые имеют все права, и даже 
сильнейший из старых не оспаривает их".
Внутри стаи не бывает серьезной борьбы; в крайнем случае - мелкие трения, 
которые разрешаются ударами передней лапки или наступанием зад¬ней, но укусами 
никогда. Внутри стаи не существует индивидуальной дис¬танции; напротив, крысы - 
по Хедигеру - "контактные животные": они охот¬но касаются друг друга. Церемония 
дружелюбной готовности к контакту сос¬тоит в так называемом подползании, 
которое особенно часто наблюдается у молодых животных, в то время как более 
крупные чаще выражают свою симпа¬тию к меньшим - наползанием. Интересно, что 
излишняя назойливость в та¬ких проявлениях дружбы является наиболее частым 
поводом к безобидным ссорам внутри семьи. Если взрослому зверьку, занятому едой,
 молодой че¬ресчур надоедает своим под - или наползанием, то первый 
обороняется: бьет второго передней лапкой или наступает на него задней. 
Ревность или жадность в еде почти никогда не бывают причиной подобных действий.
Внутри стаи действует быстрая передача новостей на основе передачи настроений, 
а также - что важнее всего - сохранение однажды приобретен¬ного опыта и 
передача его потомству. Если крысы находят новую, до тех пор не знакомую им еду,
 то - по наблюдениям Штайнигера - в большинстве случаев первый зверек, нашедший 
ее, решает, будет семья ее есть или нет. "Стоит лишь нескольким животным из 
стаи наткнуться на приманку и не взять ее - ни один из членов стаи к ней больше 
не подойдет. Если же пер¬вые не берут отравленную приманку, то они метят ее 
мочой или калом. Хотя поднимать кал наверх должно быть крайне неудобно, однако 
на высоко рас¬положенной приманке часто можно обнаружить помет". Но что самое 
порази¬тельное - знание опасности какой-то определенной приманки передается из 
поколения в поколение и надолго переживает ту особь, которая имела ка¬кие-то 
неприятности, связанные с этой приманкой. Трудность по-настоящему успешной 
борьбы с серой крысой - наиболее успешным биологическим против¬ником человека - 
состоит прежде всего в том, что крыса пользуется теми же методами, что и 
человек: традиционной передачей опыта и его распрост¬ранением внутри тесно 
сплоченного сообщества.
Серьезная грызня между крысами, принадлежащими к одной семье, проис¬ходит лишь 
в одном-единственном случае, многозначительном и интересном во многих 
отношениях, а именно - когда присутствует чужая крыса, пробу¬дившая 
внутривидовую, внутрисемейную агрессивность.
То, что делают крысы, когда на их участок попадает член чужого крыси¬ного клана 
- или подсаживается экспериментатором, - это одна из самых впечатляющих, 
ужасных и отвратительных вещей, какие можно наблюдать у животных. Чужая крыса 
может бегать с минуту или даже больше, не подозре¬вая об ужасной судьбе, 
которая ее ожидает, и столь же долго местные мо¬гут заниматься своими обычными 
делами, - до тех пор, пока наконец чужая не приблизится к одной из них 
настолько, что та учует чужую.
Тогда она вздрагивает, как от электрического удара, и в одно мгнове¬ние вся 
колония оказывается поднятой по тревоге посредством передачи настроения, 
которая у серых крыс осуществляется лишь выразительными дви¬жениями, а у черных 
- еще и резким, сатанински-пронзительным криком, ко¬торый подхватывают все 
члены стаи, услышавшие его. От возбуждения у них глаза вылезают из орбит, 
шерсть встает дыбом, - и крысы начинают охоту на крысу. Они приходят в такую 
ярость, что если две из них натыкаются друг на друга, то в первый момент 
обязательно с ожесточением кусаются. "Они сражаются в течение трех-пяти секунд, 
- сообщает Штайнигер, - затем основательно обнюхивают друг друга, сильно 
вытянув шеи, и мирно расхо¬дятся. В день травли чужой крысы все члены стаи 
относятся друг к другу раздраженно и недоверчиво". Очевидно, что члены 
крысиного клана узнают друг друга не персонально, как, скажем, галки, гуси или 
обезьяны, а по общему запаху, точно так же, как пчелы и другие общественные 
насекомые.
Как и у этих насекомых, можно в эксперименте поставить на члена кры¬синой стаи 
штамп ненавистного чужака, и наоборот - с помощью специальных мер придать чужой 
крысе запах стаи. Когда Эйбл брал животное из крысиной колонии и пересаживал 
его в другой вольер, то уже через несколько дней при возвращении в прежний 
загон стая встречала его как чужого. Если же вместе с крысой он брал из загона 
почву, хворост и т.д. и помещал все это на пустое и чистое стеклянное основание,
 так что изолированный зве¬рек получал с собой приданое из таких вещей, которые 
позволяли ему сох¬ранить на себе запах стаи, то такого зверька безоговорочно 
признавали членом стаи даже после отсутствия в течение недель.
Поистине душераздирающей была участь одной черной крысы, которую Эйбл отсадил 
от стаи первым из описанных способов, а затем вернул в загон в моем присутствии.
 Этот зверек очевидно не забыл запах своей стаи, но не знал, что сам он пахнет 
по-другому. Поэтому, будучи перенесен в прежнее место, он чувствовал себя 
совершенно надежно, он был дома, так что сви¬репые укусы его прежних друзей 
были для него совершенно неожиданны. Даже после нескольких серьезных ранений он 
все еще не пугался и не пытался отчаянно бежать, как это делают действительно 
чужие крысы после первой же встречи с нападающим членом местного клана. Спешу 
успокоить мягкосер¬дечного читателя, сообщив ему, что в том случае мы не стали 
дожидаться печального конца, а посадили подопытного зверька в родной загон под 
за¬щиту маленькой проволочной клетки и держали его там до тех пор, пока он не 
возобновил свой "запах-паспорт" и не был снова принят в стаю. 
Без такого сентиментального вмешательства жребий чужой крысы поистине ужасен. 
Самое лучшее, что с ней может произойти, - ее сразит насмерть шок безмерного 
ужаса; С. А. Барнетт наблюдал единичные случаи такого ро¬да. Иначе же сородичи 
медленно растерзают ее. Редко можно так отчетливо видеть у животного отчаяние, 
панический страх - и в то же время знание неотвратимости ужасной смерти, как у 
такой крысы, готовой к тому, что крысы ее казнят: она больше не защищается! 
Невольно напрашивается срав¬нение такого поведения с другим - когда она 
встречает угрозу со стороны крупного хищника, загнавшего ее в угол, и у нее не 
больше шансов спас¬тись от него, чем от крыс чужой стаи. Однако подавляюще 
превосходящему врагу она противопоставляет смертельно-мужественную самозащиту, 
лучшую из всех оборон, какие бывают на свете, - атаку. Кому в лицо когда-нибудь 
бросалась, с пронзительным боевым кличем своего вида, загнанная в угол серая 
крыса - тот поймет, что я имею в виду.
Для чего же нужна эта партийная ненависть между стаями крыс? Какая задача 
сохранения вида породила такое поведение? Так вот, самое ужасное
- и для нас, людей, в высшей степени тревожное - состоит в том, что эти добрые, 
старые дарвинистские рассуждения применимы только там, где су¬ществует какая-то 
внешняя, из окружающих условий исходящая причина, ко¬торая и производит такой 
выбор. Только в этом случае отбор вызывается приспособлением. Однако там, где 
отбор производится соперничеством соро¬дичей самим по себе, - там существует, 
как мы уже знаем, огромная опас¬ность, что сородичи в слепой конкуренции 
загонят друг друга в самые тем¬ные тупики эволюции. Ранее мы познакомились с 
двумя примерами таких лож¬ных путей развития; это были крылья аргус-фазана и 
темп работы в запад¬ной цивилизации. Таким образом, вполне вероятно, что 
партийная ненависть между стаями, царящая у крыс, - это на самом деле лишь 
"изобретение дьявола", совершенно ненужное виду.
С другой стороны, нельзя исключить и того, что действовали - и сейчас действуют 
- какие-то еще неизвестные факторы внешнего мира. Но одно мы можем утверждать 
наверняка: борьба между стаями не выполняет тех видо¬сохраняющих функций 
внутривидовой агрессии, о которых мы уже знаем и о необходимости которых мы 
говорили в 3-й главе. Эта борьба не служит ни пространственному распределению, 
ни отбору сильнейших защитников семьи,
- ими, как мы видели, редко бывают отцы потомства, - ни какой-либо дру¬гой из 
перечисленных в 3-й главе функций. Кроме того, вполне понятно, что постоянное 
состояние войны, в котором находятся все соседние семьи крыс, должно оказывать 
очень сильное селекционное давление в сторону все возрастающей боеготовности и 
что стая, которая хоть самую малость отста¬нет в этом от своих соседей, будет 
очень быстро истреблена. Возможно, что естественный отбор назначил премию 
максимально многочисленной семье. Поскольку ее члены, безусловно, помогают друг 
другу в борьбе с чужими, - небольшая стая наверняка проигрывает более крупной. 
Штайнигер обнаружил на маленьком острове Нордероог в Северном море, что 
несколько крысиных стай поделили землю, оставив между собой полосы ничьей земли,
 "no rat's land", шириной примерно в 50 метров, в пределах которых идет 
постоянная война. Так как фронт обороны для малочисленной популяции бывает 
более растянутым, нежели для более крупной, то первая оказывается в невыгодном 
положении. Напрашивается мысль, что на каждом таком островке будет оста¬ваться 
все меньше и меньше крысиных популяций, а выжившие будут стано¬виться все 
многочисленнее и кровожаднее, так как Премия Отбора назначена за усиление 
партийной злобы. Про исследователя, который всегда помнит об угрозе гибели 
человечества, можно сказать в точности то же, что говорит в погребке Ауэрбаха 
Альтмайер о Зибеле: "В несчастье тих и кроток он: сравнил себя с распухшей 
крысой (!) - и полным сходством поражен". 
11. СОЮЗ 
Мой страх пропал - плечо к плечу с тобой
Я брошу вызов моему столетью.
Шиллер 
В тех различных типах социальной организации, которые я описал в пре¬дыдущих 
главах, связи между отдельными существами совершенно не носят личного характера.
 Почти любая особь равноценно заменяет другую как эле¬мент над-индивидуального 
сообщества. Первый проблеск личных отношений мы видели у оседлых самцов 
хаплохромисов из Гафзы, которые заключают с со¬седями пакт о ненападении и 
бывают агрессивны только с чужими. Однако при этом проявляется лишь пассивная 
терпимость по отношению к хорошо знакомому соседу. Еще не действует никакая 
притягательная сила, которая побуждала бы следовать за партнером, если он 
поплыл куда-то, или ради него оставаться на месте, если он остается, или же 
активно искать его, если он исчез.
Однако именно такое поведение характеризует ту объективно определимую личную 
связь, которая является предметом данной главы и которую я буду в дальнейшем 
называть союзом или узами. Совокупность существ, связанную этими узами, можно 
обозначить термином группа. Таким образом, группа оп¬ределяется тем, что она - 
как и анонимная стая - объединяется реакциями, которые вызывают друг у друга ее 
члены; однако, в отличие от безличных сообществ, групповые объединяющие реакции 
тесно связаны с индивиду¬альностью членов группы.
Как и пакт о взаимной терпимости у хаплохромисов Гафзы, настоящее 
группообразование имеет предпосылкой способность отдельных животных 
из¬бирательно реагировать на индивидуальность других членов группы. У 
хап¬лохромиса, который на одном и том же месте, на своей гнездовой ямке, 
по-разному реагирует на соседей и на чужих, - в процесс этого специ¬ального 
привыкания вовлечен целый ряд побочных обстоятельств. Это еще вопрос, как он 
стал бы обходиться с привычным соседом, если бы оба вдруг оказатак, 
первоначально партнер должен появляться привычным путем, с привычной стороны, 
освещение должно быть таким же, как всегда, и т.д. и т.д., - в противном случае 
каждая рыба воспринимает другую как вызываю¬щего агрессию пришельца. В это 
время пересадка в другой аквариум может совершенно разрушить пару. С упрочением 
знакомства связь партнеров ста¬новится все более независимой от фона, на 
котором она развивается; этот процесс выделения главного хорошо известен 
гештальт-психологам и иссле¬дователям условного рефлекса. В конце концов связь 
между партнерами ста¬новится настолько независимой от побочных условий, что 
можно пересажи¬вать пары, даже транспортировать их на значительное расстояние, 
и их узы не рвутся. В крайнем случае при этом старые пары "реградируют" к 
ранней стадии, т.е. у них снова начинаются церемонии ухаживания и примирения, 
которые у супругов, долго состоящих в браке, давно уже исчезли из пов¬седневной 
рутины.
Если образование пары происходит без помех, то у самца постепенно все больше и 
больше выходит на передний план сексуальное поведение. Оно мо¬жет быть 
примешано уже к самым первым, вполне серьезным нападениям на самку; теперь же 
сексуальные проявления начинают преобладать в смысле частоты и интенсивности, 
но при этом выразительные движения агрессии не исчезают.
Что исчезает очень быстро - это готовность самки к бегству, ее "по¬корность". 
Выразительные движения страха - или, точнее, готовности к бегству - с 
укреплением пары исчезают у самки все больше и больше; за¬частую это происходит 
настолько быстро, что при первых своих наблюдениях над цихлидами я вообще не 
заметил этих движений и целый год был уверен, что у этих рыб не существует 
иерархических отношений между супругами. Мы уже знаем, какую роль в 
действительности играет иерархия при взаимном узнавании полов. Она латентно 
сохраняется и тогда, когда самка оконча¬тельно прекращает выполнение своих 
жестов покорности перед супругом. Лишь в редких случаях, если старая пара вдруг 
рассорится, - самка вспо¬минает эти жесты.
Поначалу пугливая и покорная самка своим страхом лишает самца возмож¬ности 
проявить какое бы то ни было торможение агрессивного поведения. Внезапно ее 
застенчивость проходит, и она дерзко и заносчиво появляется прямо посреди 
владений своего супруга - с расправленными плавниками, в самой внушительной 
позе и в роскошном наряде, который у этих видов почти не отличается от наряда 
самца. Как и следовало ожидать, самец приходит в ярость, ибо ситуация, 
преподнесенная ему красующейся супругой, неизбежно несет в себе ключевой 
раздражитель, включающий боевое поведение, уже из¬вестный нам из анализа 
стимулов. Итак, самец бросается на свою даму, то¬же принимает позу угрозы 
развернутым боком, и какую-то долю секунды ка¬жется, что он ее вот-вот 
уничтожит, - и тут происходит то, что побудило меня писать эту книгу. Самец, 
угрожая самке, задерживается лишь на долю секунды или не задерживается вовсе: 
он не может ждать, он слишком воз¬бужден, так что практически сразу начинает 
яростную атаку... Но не на свою самку, а - на волосок от нее, мимо - на 
какого-нибудь другого соро¬дича\ В естественных условиях этим другим 
оказывается, как правило, бли¬жайший сосед.
Это - классический пример явления, которое мы с Тинбергеном называем 
переориентированным действием.
Оно определяется тем, что некоторое действие вызывается каким-то од¬ним 
объектом, но на этот объект испускает и тормозящие стимулы, - и по¬тому оно 
направляется на другой объект, как будто он и был причиной дан¬ного действия. 
Так, например, человек, рассердившийся на другого, скорее ударит кулаком по 
столу, чем того по лицу, - как раз потому, что такое действие тормозится 
определенными запретами, а ярость требует выхода, как лава в вулкане. 
Большинство известных случаев переориентированного действия относится к 
агрессивному поведению, которое провоцируется ка¬ким-то объектом, одновременно 
вызывающим страх. На этом специфическом случае, который он назвал "реакцией 
велосипедиста", Б. Гржимек впервые распознал и описал сам принцип 
переориентирования. В качестве "велосипе¬диста" здесь годится любой, кто гнет 
спину кверху и давит ногами книзу. Особенно отчетливо проявляется механизм 
такого поведения в тех случаях, когда животное нападает на предмет своей ярости 
с некоторого расстояния; затем, приблизившись, замечает, насколько тот страшен; 
и тогда - пос¬кольку оно не может затормозить уже заведенную машину нападения - 
изли¬вает свою ярость на какое-нибудь безобидное существо, случайно 
оказавше¬еся рядом.
Разумеется, существует бесчисленное множество других форм переориен¬тированного 
действия; они могут возникать в результате самых различных сочетаний 
соперничающих побуждений. Особый случай с самцом цихлиды важен для нашей темы 
потому, что аналогичные явления играют решающую роль в семейной и общественной 
жизни очень многих высших животных и человека. Очевидно, в царстве позвоночных 
неоднократно и независимо делалось "отк¬рытие", что агрессия, вызываемая 
партнером, может быть не только подав¬лена, но и использована для борьбы с 
враждебными соседями.
Предотвращение нежелательной агрессии, вызываемой партнером, и ее ка¬нализация 
в желательном направлении - на соседа по участку - в наблюдав¬шемся и 
драматично описанном случае с самцом цихлиды, конечно же, не яв¬ляется таким 
изобретением данного критического момента, которое животное может сделать, а 
может и не сделать. Напротив - оно давным-давно ритуа¬лизовано и превратилось в 
неотъемлемый инстинктивный атрибут данного ви¬да. Все, что мы узнали в 5-й 
главе о процессе ритуализации, служит преж¬де всего пониманию факта, что из 
переориентированного действия может возникнуть жесткий ритуал, а вместе с ним и 
автономная потребность, са¬мостоятельный мотив поступков.
В далекой древности, ориентировочно в конце мелового периода (миллион лет 
туда-сюда здесь никакой роли не играет!), однажды, должна была прои¬зойти в 
точности такая же история, как с индейскими вождями и трубкой в 5-й главе, 
иначе никакой ритуал не мог бы возникнуть. Ведь один из двух великих 
конструкторов эволюции - Отбор, - чтобы иметь возможность вме¬шаться, всегда 
нуждается в какой-то случайно возникшей точке опоры, и эту опору предоставляет 
ему его слепой, но прилежный коллега - Изменчи¬вость. 
Как многие телесные признаки или инстинктивные действия, так и ритуа¬лизованные 
церемонии в процессе индивидуального развития животного, в онтогенезе, проходят,
 в общих чертах, тот же путь, какой они прошли в ходе эволюционного становления.
 Строго говоря, в онтогенезе повторяется не весь ряд древних форм, а только ряд 
данного онтогенеза - как справед¬ливо отметил уже Карл-Эрнст фон Байер, - но 
для наших целей достаточно и более упрощенное представление. Итак, ритуал, 
возникший из переориента¬ции нападения, в своем первом проявлении значительно 
больше похож на не¬ритуализованный образец, нежели впоследствии, в своем 
окончательном раз¬витии. Поэтому у самца цихлиды, только вступающего в брачную 
жизнь, мож¬но отчетливо увидеть - особенно если интенсивность всей реакции не 
слиш¬ком велика, - что он, пожалуй, весьма охотно нанес бы своей юной супруге 
сильный удар, но в самый последний момент какое-то другое побуждение ме¬шает 
ему, и тогда он предпочитает разрядить свою ярость на соседа. В полностью 
развитой церемонии "символ" отошел от символизируемого значи¬тельно дальше, так 
что ее происхождение маскируется не только "теат¬ральностью" всего действия, но 
и тем обстоятельством, что оно с очевид¬ностью выполняется ради него самого. 
При этом функция и символика цере¬монии гораздо заметнее, нежели ее 
происхождение. Необходим тщательный анализ, чтобы разобраться в том, сколько же 
от первоначальных конфликт¬ных побуждений еще содержится в церемонии в данном 
конкретном случае. Когда мы с моим другом Альфредом Зейтцем четверть века назад 
впервые разглядели описанный здесь ритуал, то функции церемоний "смены" и 
"при¬ветствия" у цихлид стали нам совершенно ясны очень скоро; но еще долго мы 
не могли распознать их эволюционного происхождения.
Что нам, правда, сразу же бросилось в глаза - на первом же, в то вре¬мя 
изученном лучше других виде африканских рыбок-самоцветов - это большое сходство 
жестов угрозы и "приветствия". Мы быстро научились раз¬личать их и правильно 
предсказывать, поведет ли данное действие к схват¬ке или к образованию пары; но,
 к досаде своей, долго не могли обнару¬жить, какие же именно признаки служили
нам основой для этого. Только когда мы внимательно проанализировали постепенные 
переходы, путем которых самец меняет серьезные угрозы невес¬те на церемонию 
приветствия, - нам стала ясна разница: при угрозе рыбка затормаживает до полной 
остановки прямо перед той, которой угрожает, особенно если она настолько 
возбуждена, что обходится даже без удара хвостом, не говоря уж о развернутом 
боке. При церемонии приветствия или смены, напротив, она целит не в партнера, а 
подчеркнуто плывет мимо него и при этом, проплывая мимо, адресует ему угрозу 
развернутым боком и удар хвостом. Направление, в котором самец предлагает свою 
церемонию, тоже подчеркнуто отличается от того, в каком начиналось бы движение 
атаки.
Если же перед церемонией он неподвижно стоял в воде неподалеку от супруги, то 
он всеща начинает решительно плыть вперед до того как выпол¬няет угрозу 
развернутым боком и бьет хвостом. Таким образом очень отчет¬ливо, почти 
непосредственно "символизируется", что супруга как раз не является объектом его 
нападения, что этот объект надо искать где-то дальше, в том направлении, куда 
он плыл.
Так называемое изменение функции - это средство, которым часто пользуются оба 
Великих Конструктора, чтобы поставить на службу новым це¬лям устаревший в ходе 
эволюции неликвидный фонд. Со смелой фантазией они
- возьмем лишь несколько примеров - из водопроводящей жаберной щели сде¬лали 
слуховой проход, заполненный воздухом и проводящий звуковые волны; из двух 
костей челюстного сустава - слуховые косточки; из теменного гла¬за - железу 
внутренней секреции (шишковидную железу); из передней лапы рептилии - крыло 
птицы и т.д. и т.д.
Однако все эти переделки выглядят весьма скромно по сравнению с гени¬альным 
маленьким шедевром: из поведенческого акта, который не только первоначально 
мотивировался, но и в нынешней своей форме мотивируется внутривидовой агрессией 
- по крайней мере частично, - простым способом ритуально зафиксированного 
переориентирования получилось умиротворяющее действие. Это не больше и не 
меньше как обращение отталкивающего действия агрессии в его противоположность. 
Как мы видели в главе о риту¬ализации, обособившаяся церемония превращается в 
вожделенную самоцель, в потребность, как и любое другое инстинктивное действие; 
а вместе с тем она превращается и в прочные узы, соединяющие одного партнера с 
другим. Церемония умиротворения такого рода по самой своей сути такова, что 
каж¬дый из товарищей по союзу может выполнять ее лишь со вторым - и ни с кем 
больше из собратьев по виду.
Только представьте себе, какая почти неразрешимая задача решена здесь самым 
простым, самым полным и самым изящным образом! Двух животных, ко¬торые своей 
внешней формой, расцветкой и поведением неизбежно действуют друг на друга, как 
красная тряпка на быка (это, впрочем, только в пого¬ворке), нужно привести к 
тому, чтобы они мирно ужились в тесном прост¬ранстве, на гнезде, т.е. как раз 
на том месте, которое оба считают цент¬ром своих владений и в котором их 
внутривидовая агрессивность достигает наивысшего уровня. И эта задача, сама по 
себе трудная, дополнительно затрудняется тем обстоятельством, что внутривидовая 
агрессивность каждо¬го из супругов не имеет права уменьшиться: мы уже знаем из 
3-ей главы, что за малейшее ослабление боеготовности по отношению к соседу 
собствен¬ного вида тотчас же приходится расплачиваться потерей территории, а 
зна¬чит и потерей источника питания для будущего потомства. При таких 
обсто¬ятельствах вид "не может себе позволить" ради запрета схваток между 
суп¬ругами обратиться к таким церемониям умиротворения, которые имеют своей 
предпосылкой - как жесты покорности или инфантильное поведение - сниже¬ние 
агрессивности. Ритуализованное переориентирование не только избавля¬ет от этих 
нежелательных последствий, но и более того - использует неиз¬бежно исходящие от 
супруга ключевые раздражения, вызывающие агрессив¬ность, чтобы обратить 
партнера против соседа. По-моему, этот механизм поведения поистине гениален, и 
вдобавок гораздо более благороден, чем аналогичное - с обратным знаком - 
поведение человека, который возвраща¬ется вечером домой, преисполненный 
внутренней ярости от общения с "люби¬мыми" соседями или с начальством и 
разряжает всю свою нервозность и раздражение на бедную жену. 
Любое особенно удачное конструктивное решение обычно обнаруживается на великом 
Древе Жизни неоднократно, совершенно независимо на разных его сучьях и ветвях. 
Крыло изобрели насекомые, рыбы, птицы и летучие мыши; обтекаемую форму - 
каракатицы, рыбы, ихтиозавры и киты. Потому нас не слишком удивляет, что 
предотвращающие борьбу механизмы поведения, осно¬ванные на ритуализованном 
переориентировании атаки, аналогичным образом возникают у очень многих разных 
животных.
Существует, например, изумительная церемония умиротворения - все зна¬ют ее как 
"танец" журавлей, - которая, с тех пор как мы научились пони¬мать символику ее 
движений, прямо-таки напрашивается в перевод на чело¬веческий язык. Птица 
высоко и угрожающе вытягивается перед другой и раз¬ворачивает мощные крылья, 
клюв нацелен на партнера, глаза устремлены прямо на него...
Это картина серьезной угрозы - и на самом деле, до сих пор мимика умиротворения 
совершенно аналогична подготовке к нападению. Но в следую¬щий момент птица 
направляет эту угрожающую демонстрацию в сторону от партнера, причем выполняет 
разворот точно на 180 градусов, и теперь - все так же, с распростертыми 
крыльями - подставляет партнеру свой безза¬щитный затылок, который, как 
известно, у серого журавля и у многих дру¬гих видов украшен изумительно 
красивой рубиново-красной шапочкой. На се¬кунду "танцующий" журавль подчеркнуто 
застывает в этой позе - и тем са¬мым в понятной символике выражает, что его 
угроза направлена не против партнера, а совсем наоборот, как раз прочь от него, 
против враждебного внешнего мира; и в этом уже слышится мотив защиты прута. 
Затем журавль вновь поворачивается к другу и повторяет перед ним демонстрацию 
своего величия и мощи, потом снова отворачивается и теперь - что еще более 
зна¬менательно - делает ложный выпад против какого-нибудь эрзац-объекта; лучше 
всего, если рядом стоит посторонний журавль, но это может быть и безобидный 
гусь или даже, если нет никого, палочка или камушек, которые в этом случае 
подхватываются клювом и три-четыре раза подбрасываются в воздух. Все вместе 
взятое ясно говорит: "Я могуч и ужасен - но я не про¬тив тебя, а против вон 
того, того и того".
Быть может, менее сценичной в своем языке жестов, но еще более 
мно¬гозначительной является церемония умиротворения у уток и гусей, которую 
Оскар Хейнрот описал как триумфальный крик. Важность этого ритуала для нас 
состоит, прежде всего, в том, что у разных представителей упомянутых птиц он 
достиг очень разной степени сложности и завершенности; а эта последовательность 
постепенных переходов дает нам хорошую картину того, как здесь - в ходе 
эволюции - из отводящих ярость жестов смущения полу¬чились узы, проявляющие 
какое-то таинственное родство с другими, с теми, что объединяют людей и кажутся 
нам самыми прекрасными и самыми прочными на нашей Земле.
В своей примитивнейшей форме, какую мы видим, к примеру, в так назы¬ваемой 
"рэбрэб-болтовне" у кряквы, угроза очень мало отличается от "при¬ветствия". По 
крайней мере мне самому незначительная разница в ориенти¬ровании 
рэбрэб-кряканья - при угрозе в одном случае, и приветствии в другом - стала 
ясна лишь после того, как я научился понимать принцип пе¬реориентированной 
церемонии умиротворения в ходе внимательного изучения цихлид и гусей, у которых 
его легче распознать. Утки стоят друг против друга, с клювами, поднятыми чуть 
выше горизонтали, и очень быстро и взволнованно произносят двухслоговый сигнал 
голосовой связи, который у селезня обычно звучит как "рэб-рэб"; утка произносит 
несколько более в нос, что-то вроде "квэнг-квэнг". Но у этих уток не только 
социальное торможение атаки, а и страх перед партнером тоже может вызвать 
отклоне¬ние угрозы от направления на ее цель; так что два селезня часто стоят, 
всерьез угрожая друг другу, - крякая, с поднятым клювом, - но при этом не 
направляют клювы друг на друга.
Если они все-таки это сделают, то в следующий момент начнут настоящую драку и 
вцепятся друг другу в оперение на груди. Однако обычно они це¬лятся чуть-чуть 
мимо, даже при самой враждебной встрече.
Если же селезень "болтает" со своей уткой, - и уж тем более если от¬вечает этой 
церемонией на натравливание своей будущей невесты, - то очень отчетливо видно, 
как "что-то" тем сильнее отворачивает его клюв от утки, за которой он ухаживает,
 чем больше он возбужден в своем ухажива¬нии. В крайнем случае это может 
привести к тому, что он, все чаще и чаще крякая, поворачивается к самке 
затылком. По форме это в точности соот¬ветствует церемонии умиротворения у чаек,
 описанной ранее, хотя нет ни¬каких сомнений, что та церемония возникла именно 
так, как изложено там, а не за счет переориентирования. Это - предостережение 
против опрометчи¬вых уподоблений! Из только что описанного отворачивания головы 
селезня - в ходе дальнейшей ритуализации - у великого множества уток развились 
свои жесты, подставляющие затылок, которые играют большую роль при уха¬живании 
у кряквы, чирка, шилохвости и других настоящих уток, а также и у гаг. 
Супружеская пара кряквы с особым увлечением празднует церемонию 
"рэбрэб-болтовни" в тех случаях, когда они теряли друг друга и снова нашли 
после долгой разлуки. В точности то же самое относится и к жестам умиротворения 
с демонстрацией развернутого бока и хвостовыми ударами, которые мы уже знаем у 
супругов-цихлид. Как раз потому, что все это так часто происходит при 
воссоединении разлученных перед тем партнеров, пер¬вые наблюдатели зачастую 
воспринимали такие действия как "приветствие".
Хотя такое толкование отнюдь не неправильно для определенных, очень 
специализированных церемоний этого рода, большая частота и интенсивность жестов 
умиротворения именно в подобных ситуациях наверняка имеет изна¬чально другое 
объяснение: притупление всех агрессивных реакций за счет привычки к партнеру 
частично проходит уже при кратком перерыве той ситу¬ации, которая обусловила 
возникновение такой привычки. Очень впечатляю¬щие примеры тому получаются, 
когда приходится изолировать ради какой-ли¬бо цели - хотя бы всего на один час 
- животное из стаи вместе выросших, очень друг к другу привыкших и потому более 
или менее сносно уживающихся друг с другом молодых петухов, цихлид, бойцовых 
рыбок, малабарских дроз¬дов или других, столь же агрессивных видов. Если после 
того попытаться вернуть животное к его прежним товарищам, то агрессия начинает 
бурлить, как перегретая вода при задержке кипения, от малейшего толчка.
Как мы уже знаем, действие привычки могут нарушить и другие, даже ма¬лейшие 
изменения общей ситуации. Моя старая пара малабарских дроздов ле¬том 1961 года 
терпела своего сына из первого выводка, находившегося в клетке в той же комнате,
 что и их скворечник, гораздо дольше того срока, когда эти птицы обычно 
выгоняют повзрослевших детей из своих владений. Однако если я переставлял его 
клетку со стола на книжную полку - родите¬ли начинали нападать на сына столь 
интенсивно, что даже забывали выле¬тать на волю, чтобы принести корм маленьким 
птенцам, появившимся к этому времени. Такое внезапное обрушение запретов 
агрессии, построенных на привычке, представляет собой очевидную опасность, 
угрожающую связям меж¬ду партнерами каждый раз, когда пара разлучается даже на 
короткий срок. Так же очевидно, что подчеркнутая церемония умиротворения, 
которая каж¬дый раз наблюдается при воссоединении пары, служит не для чего 
иного, как для предотвращения этой опасности. С таким предположением 
согласует¬ся и то, что "приветствие" бывает тем возбужденнее и интенсивнее, чем 
продолжительнее была разлука.
Наш человеческий смех, вероятно, тоже в своей первоначальной форме был 
церемонией умиротворения или приветствия. Улыбка и смех, несомненно, 
соответствуют различным степеням интенсивности одного и того же поведен¬ческого 
акта, т.е. они проявляются при различных порогах специфического возбуждения, 
качественно одного и того же. У наших ближайших родственни¬ков - у шимпанзе и 
гориллы - нет, к сожалению, приветственной мимики, которая по форме и функции 
соответствовала бы смеху. Зато есть у многих макак, которые в качестве жеста 
умиротворения скалят зубы - и время от времени, чмокая губами, крутят головой 
из стороны в сторону, сильно при¬жимая уши. Примечательно, что некоторые люди 
на Дальнем Востоке, при¬ветствуя улыбкой, делают то же самое точно таким же 
образом. Но самое интересное - при интенсивной улыбке они держат голову так, 
что лицо об¬ращено не прямо к тому, кого приветствуют, а чуть-чуть в сторону, 
мимо него. С точки зрения функциональности ритуала совершенно безразлично, 
какая часть его формы заложена в генах, а какая закреплена культурной традицией 
учтивости.
Во всяком случае, заманчиво считать приветственную улыбку церемонией 
умиротворения, возникшей - подобно триумфальному крику гусей - путем 
ри¬туализации переориентированной угрозы. При взгляде на обращенный мимо 
собеседника дружелюбный оскал учтивого японца появляется искушение 
пред¬положить, что это именно так.
За такое предположение говорит и то, что при очень интенсивном, даже пылком 
приветствии двух друзей их улыбки внезапно переходят в громкий смех, который 
каждому из них кажется слишком не соответствующим его чувствам, когда при 
встрече после долгой разлуки он неожиданно прорыва¬ется откуда-то из 
вегетативных глубин. Объективный наблюдатель просто обязан уподобить поведение 
таких людей гусиному триумфальному крику.
Во многих отношениях аналогичны и ситуации, вызывающие смех. Если несколько 
простодушных людей, - скажем, маленьких детей, - вместе высме¬ивают кого-то 
другого или других, не принадлежащих к их группе, то в этой реакции, как и в 
других переориентированных жестах умиротворения, содержится изрядная доля 
агрессии, направленной наружу, на не-чле¬на-группы. И смех, который обычно 
очень трудно понять, - возникающий при внезапной разрядке какой-либо 
конфликтной ситуации, - тоже имеет анало¬гии в жестах умиротворения и 
приветствия многих животных. Собаки, гуси и, вероятно, многие другие животные 
разражаются бурными приветствиями, когда внезапно разряжается мучительная 
ситуация конфликта. Понаблюдав за собой, я могу с уверенностью утверждать, что 
общий смех не только действует как чрезвычайно сильное средство отведения 
агрессии, но и дос¬тавляет ощутимое чувство социального единения.
Исходной, а во многих случаях даже главной функцией всех только что упомянутых 
ритуалов может быть простое предотвращение борьбы. Однако да¬же на сравнительно 
низкой ступени развития - как показывает, например, "рэбрэб-болтовня" у кряквы 
- эти ритуалы уже достаточно автономны для того, чтобы превращаться в самоцель. 
Когда селезень кряквы, непрерывно издавая свой протяжный однослоговый призыв, - 
"рэээээб... ", "рэээээб... ", - ищет свою подругу, и когда, найдя ее наконец, 
впадает в подлинный экстаз "рэбрэб-болтовни", с задиранием клюва и 
подставлением затылка, - трудно удержаться от субъективизации и не подумать, 
что он ужасно раду¬ется, обретя ее, и что его напряженные поиски были в 
значительной мере мотивированы стремлением к церемонии приветствия. При более 
высокоритуа¬лизованных формах собственно триумфального крика, какие мы находим 
у пе¬ганок и тем паче у настоящих гусей, это впечатление значительно 
усилива¬ется, так что слово "приветствие" уже не хочется брать в кавычки.
Вероятно, у всех настоящих уток, а также и у пеганки, которая больше всех 
прочих родственных видов похожа на них в отношении триумфального крика, - 
точнее, рэбрэб-болтовни, - эта церемония имеет и вторую функ¬цию, при которой 
только самец выполняет церемонию умиротворения, в то время как самка 
натравливает его, как описано выше. Тонкий мотивационный анализ говорит нам, 
что здесь самец, направляющий свои угрожающие жесты в сторону соседнего самца 
своего вида, в глубине души агрессивен и по отношению к собственной самке, в то 
время как она на самом деле агрес¬сивна только по отношению к тому чужаку и 
ничего не имеет против своего супруга. Этот ритуал, скомбинированный из 
переориентированной угрозы самца и из натравливания самки, в функциональном 
смысле совершенно ана¬логичен триумфальному крику гусей, при котором каждый из 
партнеров угро¬жает мимо другого. В особенно красивую церемонию он развился - 
наверняка независимо - у европейской связи и у пеганки. Интересно, что у 
чилийской связи, напротив, возникла столь же высокоспециализированная церемония,
 подобная триумфальному крику, при которой переориентированную угрозу 
вы¬полняют оба супруга, как настоящие гуси и большинство крупных пеганок.
Самка чилийской связи носит мужской наряд, с головкой переливчатой зелени и 
яркой красно-коричневой грудкой; это единственный случай у нас¬тоящих уток.
У огарей, египетских гусей и многих родственных видов самка выполняет такие же 
действия натравливания, но самец чаще реагирует на это не риту¬ализованной 
угрозой мимо своей самки, а настоящим нападением на указан¬ного супругой 
враждебного соседа. Вот когда тот побежден, - или, по крайней мере, схватка не 
закончилась сокрушительным поражением пары, - лишь тогда начинается 
несмолкающий триумфальный крик. У многих видов - андский гусь, оринокский гусь 
и др. - этот крик не только слагается в очень занятную музыкальную картину 
из-за разного звучания голосов самца и самки, но и превращается в забавнейшее 
представление из-за чрезвычайно утрированных жестов. Мой фильм с парой андских 
гусей, одержавших впечат¬ляющую победу над любимым моим другом Нико Тинбергеном,
 - это настоящая комедия. Началось с того, что самка натравила своего супруга 
на знамени¬того этолога коротким ложным выпадом в его сторону; гусак завелся не 
сразу, но постепенно пришел в такую ярость и бил ороговелым сгибом крыла так 
свирепо, что под конец Нико удирал весьма убедительно. Его ноги и руки, 
которыми он отбивался от гусака, были избиты и исклеваны в сплош¬ной синяк. 
Когда враг-человек исчез, началась бесконечная триумфальная церемония, 
изобиловавшая слишком человеческими выражениями эмоций и по¬тому действительно 
очень смешная.
Еще больше, чем у других видов пеганок, самка египетского гуся нат¬равливает 
своего самца на всех сородичей, до каких только можно доб¬раться, - а если 
таких нет, то, увы, и на птиц других видов; к великому огорчению владельцев 
зоопарков, которым приходится лишать этих красавцев возможности летать и 
попарно изолировать их. Самка египетского гуся сле¬дит за всеми схватками 
своего супруга с интересом профессионального ре¬фери, но никогда не помогает 
ему, как иногда делают серые гусыни и всег¬да - самки цихлид. Более того - она 
всегда готова с развернутыми знаме¬нами перейти к победителю, если ее супругу 
придется потерпеть поражение.
Такое поведение должно значительно влиять на половой отбор, поскольку здесь 
Премия Отбора назначается за максимальную боеспособность и боего¬товность самца.
 И это снова наталкивает на мысль, которая уже занимала нас в конце 3-й главы. 
Может быть, даже весьма вероятно, что эта драчли¬вость египетских гусей, 
которая кажется наблюдателю прямо-таки сумасшед¬шей, является следствием 
внутривидового отбора и вообще не так уж важна для сохранения вида. Такая 
возможность должна нас беспокоить, потому что
- как мы увидим в дальнейшем - подобные соображения касаются и эволюци¬онного 
развития инстинкта агрессии у человека.
Кстати, египетский гусь принадлежит к тем немногим видам, у которых 
тирумфальный крик в его функции церемонии умиротворения может не срабо¬тать. 
Если две пары разделить прозрачной, но непреодолимой сеткой, то они ярятся друг 
на друга через нее, все больше входят в раж, - и не так уж редко бывает, что 
вдруг, как по команде, супруги каждой пары обраща¬ются друг к другу и затевают 
свирепую драку. Почти наверняка того же можно добиться и в том случае, если 
посадить в загон к паре "мальчика для битья" того же вида, а затем, когда 
избиение будет в разгаре, по возможности незаметно убрать его.
Тут пара поначалу впадает в подлинный экстаз триумфального крика, ко¬торый 
становится все более и более буйным, все меньше отличается от 
не¬ритуализованной угрозы, - а затем, вдруг, влюбленные супруги хватают друг 
друга за шиворот и молотят по всем правилам, что обычно заканчива¬ется победой 
самца, поскольку он заметно крупнее и сильнее самки. Но я никогда не слышал, 
чтобы накопление нерастраченной агрессии из-за долго¬го отсутствия "злого 
соседа" привело у них к убийству супруга, как это бывает у некоторых цихлид.
Тем не менее, и у египетских гусей, и у видов Тааогпа наибольшее зна¬чение 
триумфальный крик имеет в функции громоотвода. Он нужен прежде всего там, где 
надвигается гроза, т.е. и внутреннее состояние животных, и внешняя ситуация 
вызывают внутривидовую агрессию.
Хотя триумфальный крик, особенно у нашей европейской пеганки, и соп¬ровождается 
высокодифференцированными, балетно преувеличенными телодви¬жениями, - он в 
меньшей степени свободен от первоначальных побуждений, лежащих в основе 
конфликта, нежели, скажем, уже описанное, не столь раз¬витое по форме 
"приветствие" у многих настоящих уток. Совершенно очевид¬но, что у пеганок 
триумфальный крик все еще черпает большую часть энер¬гии из первоначальных 
побуждений, конфликт которых некогда дал начало переориентированному действию.
Даже при наличии явного, бросающегося в глаза стремления к  нападению
- церемония остается связанной с этими взаимно противодействующими фак¬торами. 
Соответственно, у названных видов она подвержена сильным сезон¬ным колебаниям: 
в период размножения она наиболее интенсивна, в спокой¬ные периоды ослабевает, 
и - разумеется - полностью отсутствует у молодых птиц, до наступления половой 
зрелости.
У серых гусей, пожалуй даже у всех настоящих гусей, все это совершен¬но иначе. 
Прежде всего, у них триумфальный крик уже не является исключи¬тельно делом 
супружеской пары; он объединяет не только целые семьи, но и вообще любые группы 
тесно сдружившихся птиц. Эта церемония стала почти или совсем независимой от 
половых побуждений, так что выполняется на протяжении всего года и свойственна 
даже совсем крошечным птенцам.
Последовательность движений здесь более длинная и более сложная, чем во всех 
описанных до сих пор ритуалах умиротворения. В то время как у цихлид, а часто и 
у пеганок, агрессия, которая отводится от партнера це¬ремонией приветствия, 
ведет к последующему нападению на враждебного со¬седа, - у гусей в 
ритуализованной последовательности действий такое на¬падение предшествует 
сердечному приветствию. Иными словами, типичная схема триумфального крика 
состоит в том, что один из партнеров - как правило, сильнейший член группы, 
потому в паре это всегда гусак - напа¬дает на действительного или воображаемого 
противника, сражается с ним, а затем - после более или менее убедительной 
победы - с громким при¬ветствием возвращается к своим. От этого типичного 
случая, схематично изображенного Хельгой Фишер, происходит и само название 
триумфального крика.
Временная последовательность нападения и приветст- 
вия достаточно ритуализована для того, чтобы вся церемония в целом могла 
проводиться и при высокой интенсивности возбуждения, даже в том случае, если 
для настоящей агрессии нет никакого повода. В этом случае нападение 
превращается в имитацию атаки в сторону какого-нибудь безобид¬ного, стоящего 
поблизости гусенка либо вообще проводится вхолостую, под громкие фанфары так 
называемого "раската" - глухо звучащей хриплой тру¬бы, которая сопровождает 
этот первый акт церемонии триумфального крика. Хотя при благоприятных условиях 
атака-раскат может мотивироваться только автономной мотивацией ритуала, такое 
нападение значительно облегчается, если гусак оказывается в ситуации, 
действительно вызывающей его агрес¬сивность. Как показывает детальный 
мотивационный анализ, раскат возника¬ет чаще всего, если птица находится в 
конфликте между нападением, стра¬хом и социальными обязательствами. Узы, 
связывающие гусака с супругой и детьми, удерживают его на месте и не позволяют 
бежать, даже если против¬ник вызывает в нем сильное стремление к бегству, а не 
только агрессив¬ность. В этом случае он попадает в такое же положение, как 
загнанная в угол крыса, и "геройская" - с виду - храбрость, с какой отец 
семейства сам бросается на превосходящего противника, - это мужество отчаяния, 
уже знакомая нам критическая реакция. 
Вторая фаза триумфального крика - поворот к партнеру, под аккомпане¬мент тихого 
гоготанья, - по форме движения совершенно аналогична жесту угрозы и отличается 
лишь тем, что направлена чуть в сторону, что обус¬ловлено ритуально 
закрепленным переориентированием.
Однако эта "угроза" мимо друга при нормальных обстоятельствах содер¬жит уже 
очень мало либо вовсе не содержит агрессивной мотивации, а вызы¬вается только 
автономным побуждением самого ритуала, особенным инстинк¬том, который мы вправе 
называть социальным.
Свободная от агрессии нежность гогочущего приветствия существенно усиливается 
контрастом. Гусак во время ложной атаки и раската уже выпус¬тил основательный 
заряд агрессии, и теперь - когда он внезапно отвернул¬ся от противника и 
обратился к возлюбленной семье - происходит перелом в настроении, который в 
соответствии с хорошо известными физиологическими и психологическими 
закономерностями толкает маятник в сторону, противо¬положную агрессии. Если 
собственная мотивация церемонии слаба, то в при¬ветственном гоготанье может 
содержаться несколько большая доля агрессив¬ного инстинкта. При совершенно 
определенных условиях, которые мы расс¬мотрим позже, церемония приветствия 
может "регрессировать", т.е. возвра¬титься на более раннюю ступень 
эволюционного развития, причем в нее мо¬жет войти и подлинная агрессия 
(свойственная той ранней ступени).
Поскольку жесты приветствия и угрозы почти одинаковы, очень трудно заметить эту 
редкую и не совсем нормальную примесь побуждения к атаке в самом движении как 
таковом. Насколько похожи эти дружелюбные жесты на древнюю мимику угрозы - 
несмотря на коренное различие мотиваций, - видно из того, что их можно 
перепутать. Незначительное отклонение "угрозы" хо¬рошо видно адресату спереди; 
но сбоку - в профиль - это отклонение со¬вершенно незаметно, и не только 
наблюдателю-человеку, но и другому дико¬му гусю. По весне, когда семейные узы 
постепенно слабеют и молодые гуса¬ки начинают искать себе невест, - часто 
случается, что один из братьев еще связан с другим семейным триумфальным криком,
 но уже стремится де¬лать брачные предложения какой-нибудь чужой юной гусыне. 
Выражаются они отнюдь не в приглашении к спариванию, а в том, что он нападает 
на чужих гусей и затем, с приветствием, торопится к своей избраннице. Если его 
верный брат видит это сбоку - он, как правило, принимает сватовство за начало 
атаки на чужую гусыню; а поскольку все самцы в группе триум¬фального крика 
мужественно стоят друг за друга в борьбе, он яростно бро¬сается на будущую 
невесту своего брата и начинает ее колотить. Сам он не испытывает к ней никаких 
чувств, и такое избиение вполне соответствовало бы выразительному движению 
брата-жениха, если бы то несло в себе не при¬ветствие, а угрозу. Когда самка в 
испуге удирает, ее жених оказывается в величайшем смущении. Я отнюдь не 
приписываю гусям человеческих качеств: объективной физиологической основой 
любого смущения является конфликт противоречащих друг другу побуждений, а 
именно в таком состоянии - вне всяких сомнений - и находится наш молодой гусак. 
У молодого серого гуся невероятно сильно стремление защищать избранную самку, 
но столь же силен и запрет напасть на брата, который в это время еще является 
его сотова¬рищем по братскому триумфальному крику. Насколько непреодолим этот 
зап¬рет, мы еще увидим в дальнейшем на впечатляющих примерах.
Если триумфальный крик и содержит сколь-нибудь существенный заряд аг¬рессии по 
отношению к партнеру, то лишь в первой фазе с раскатом; в го¬гочущем 
приветствии она уже наверняка отсутствует. Поэтому - и Хельга Фишер того же 
мнения - приветствие уже не имеет функции умиротворения. Хотя оно "еще" в 
точности копирует символическую форму переориентирован¬ной угрозы, - между 
партнерами, совершенно определенно, не существует настолько сильной 
агрессивности, чтобы она нуждалась в отведении.
Лишь в одной, совершенно особой и быстро проходящей стадии индивиду¬ального 
развития первоначальные побуждения, лежащие в основе переориен¬тирования, 
отчетливо видны и в приветствии. (Впрочем, индивидуальное развитие 
триумфального крика у серых гусей - тоже детально изученное Хельгой Фишер - 
вовсе не является репродукцией его эволюционного станов¬ления; нельзя 
переоценивать пределы применимости закона повторений.) Но¬ворожденный гусь - 
еще до того как он может ходить, стоять или есть - способен вытягивать шейку 
вперед, что сопровождается "гоготаньем" на тончайшей фистульной ноте. С самого 
начала этот звук двухслоговый, точно как "рэбрэб" или соответствующий писк утят.
 Уже через пару часов он превращается в многослоговое "пипипи", которое по 
ритму в точности сов¬падает с приветственным гоготаньем взрослых гусей. 
Вытягивание шеи и этот писк, несомненно, являются первой ступенью, из которой 
при взросле¬нии гуся развиваются и выразительное движение угрозы, и вторая фаза 
три¬умфального крика. Из сравнительного исследования происхождения этих ви¬дов 
мы знаем наверняка, что в ходе эволюции приветствие произошло из уг¬розы за 
счет ее переориентирования и ритуализации. Однако в индивиду¬альном развитии 
тот же по форме жест сначала означает приветствие. Когда гусенок только что 
совершил тяжелую и небезопасную работу появления на свет и лежит мокрым 
комочком горя, с бессильно вытянутой шейкой, - из него можно вытянуть только 
одну-единственную реакцию. Если наклониться над ним и издать пару звуков, 
подражая голосу гусей, - он с трудом под¬нимает качающуюся головку, вытягивает 
шейку и приветствует. Крошечный дикий гусь ничего другого еще не может, но уже 
приветствует свое соци¬альное окружение!
Как по смыслу выразительного движения, так и в отношении провоцирую¬щей 
ситуации вытягивание шейки и писк у серых гусят соответствуют именно 
приветствию, а не угрожающему жесту взрослых. Примечательно, однако, что по 
своей форме это движение аналогично как раз угрозе, так как характер¬ное 
отклонение вытянутой шеи в сторону от партнера у совсем маленьких гусят 
отсутствует. Только когда им исполняется несколько недель, - среди пуха видны 
уже настоящие перья, - тогда это меняется. К этому времени птенцы становятся 
заметно агрессивнее по отношению к гусятам того же возраста из других семей: 
наступают на них с писком, вытянув шеи, и пы¬таются щипать. Но поскольку при 
таких потасовках детских семейных команд жесты угрозы и приветствия еще 
совершенно одинаковы, - понятно, что час¬то происходят недоразумения и кто-то 
из братцев и сестриц щиплет своего. В этой особой ситуации, впервые в 
онтогенезе, видно ритуализованное пе¬реориентирование приветственного движения: 
гусенок, обиженный кем-то из своих, не щиплется в ответ, а интенсивно пищит и 
вытягивает шею, которая совершенно отчетливо направлена мимо обидчика, хотя и 
под меньшим углом, чем это будет впоследствии, при полностью освоенной 
церемонии. Тормозя¬щее агрессию действие этого жеста необычайно отчетливо: 
только что напа¬давшие братец или сестрица тотчас же отстают и в свою очередь 
переходят к приветствию, направленному мимо. Фаза развития, за время которой 
три¬умфальный крик приобретает столь заметное умиротворяющее действие, длит¬ся 
лишь несколько дней. Ритуализованное переориентирование быстро зак¬репляется и 
предотвращает впредь - за редкими исключениями - любые недо¬разумения. Кроме 
того, с окончательным усвоением ритуализованной церемо¬нии приветствие 
подпадает под власть автономного социального инстинкта и уже вовсе не содержит 
агрессии к партнеру; либо содержит такую мизерную ее долю, что нет нужды в 
специальном механизме, который затормаживал бы нападение на него. В дальнейшем 
триумфальный крик функционирует исключи¬тельно в качестве уз, объединяющих 
членов семьи.
Бросается в глаза, что группа, объединенная триумфальным криком, яв¬ляется 
закрытой. Только что вылупившийся птенец приобретает членство в группе по праву 
рождения и принимается "не глядя", даже если он вовсе не гусь, а подкидыш, 
подсунутый ради эксперимента, например мускусная утка. Уже через несколько дней 
родители знают своих детей; дети тоже узнают родителей и с этих пор уже не 
проявляют готовности к триумфальному крику с другими гусями.
Если поставить довольно жестокий эксперимент с переносом гусенка в чужую семью, 
то бедный ребенок принимается в новое сообщество триум¬фального крика тем 
труднее, чем позже его вырвали из родного семейного союза. Дитя боится чужих; и 
чем больше оно выказывает этот страх, тем более они расположены набрасываться 
на него.
Трогательна детская доверчивость, с которой совсем неопытный, только что 
вылупившийся гусенок вышептывает предложение дружбы - свой крошечный 
триумфальный писк - первому существу, какое приближается к нему, "в 
предположении", что это должен быть кто-то из его родителей.
Но совершенно чужому - серый гусь предлагает триумфальный крик (а вместе с ним 
и вечную любовь и дружбу) лишь в одном-единственном случае: когда 
темпераментный юноша вдруг влюбляется в чужую девушку. Это безо всяких кавычек! 
Эти первые предложения совпадают по времени с моментом, когда почти годовалая 
молодежь должна уходить от родителей, которые со¬бираются выводить новое 
потомство. Семейные узы при этом по необходимос¬ти ослабляются, но никогда не 
рвутся окончательно.
У гусей триумфальный крик еще более связан с персональным зна¬комством, чем у 
описанных выше уток. Утки тоже "болтают" лишь с опреде¬ленными, знакомыми 
товарищами; однако у них узы, возникающие между участниками церемонии, не так 
прочны, и добиться принадлежности к группе у них не так трудно, как у гусей. У 
этих случается, что гусю, вновь при¬летевшему в колонию, - или купленному, если 
речь идет о домашних, - тре¬буются буквально годы, чтобы быть принятым в группу 
совместного триум¬фального крика.
Чужаку легче приобрести членство в группе триумфального крика окольным путем, 
если кто-то из партнеров этой группы влюбляется в него и они образуют семью.
За исключением специальных случаев влюбленности и принадлежности к семье по 
праву рождения - триумфальный крик бывает тем интенсивнее, а узы, возникающие 
из него, тем прочнее, чем дольше животные знают друг друга. При прочих равных 
условиях можно утверждать, что прочность связей триумфального крика 
пропорциональна степени знакомства партнеров. Нес¬колько утрируя, можно сказать,
 что узы триумфального крика между двумя или несколькими гусями возникают 
всегда, когда степень знакомства и до¬верия становятся для этого достаточной.
Когда ранней весной старые гуси предаются заботам о потомстве, а мо¬лодые, 
однолетки и двухлетки, любовным помыслам - всегда остается ка¬кое-то количество 
неспарившихся гусей разного возраста, которые как "третьи лишние" эротически не 
заняты; и они всегда объединяются в большие или меньшие группы. Обычно мы 
кратко называем их бездетными. Это выражение неточно, так как многие молодые 
новобрачные, уже образовавшие прочные пары, тоже еще не высиживают птенцов. В 
таких бездетных группах могут возникать по-настоящему прочные триумфальные 
крики, не имеющие ни малейшей связи с сексуальностью. Обстоятельства принуждают 
каждого из двух одиноких гусей к общению с другим, и случайно может возникнуть 
без¬детное содружество самца и самки. Именно это произошло в нынешнем году, 
когда старая овдовевшая гусыня вернулась из нашей дочерней колонии серых гусей 
на Аммерзее и объединилась с вдовцом, жившим на Зеевизен, супруга которого 
скончалась незадолго перед тем по неизвестной причине. Я думал, что здесь 
начинается образование новой пары, но Хельга Фишер с самого начала была 
убеждена, что речь идет о типичном бездетном триумфальном крике, который может 
еще раз связать взрослого самца с такой же самкой. Так что - вопреки иному 
мнению - между мужчинами и женщинами бывают и отношения подлинной дружбы, не 
имеющие ничего общего с влюбленностью. Впрочем, из такой дружбы легко может 
возникнуть любовь, и у гусей тоже. Существует давно известный трюк в разведении 
диких гусей: двух гусей, которых хотят спаровать, вместе пересаживают в другой 
зоопарк или в дру¬гую компанию водоплавающих птиц. Там их обоих не любят, как 
"гадкого утенка", и им приходится искать общества друг друга. Таким образом 
доби¬ваются, как минимум, возникновения бездетного триумфального крика - и 
можно надеяться, что из него получится пара. Однако в моей практике было очень 
много случаев, когда такие вынужденные связи тотчас же разрушались при 
возвращении птиц в прежнее окружение.
Связь между триумфальным криком и сексуальностью, т.е. собственно инстинктом 
копуляции, не так легко понять. Во всяком случае, эта связь слаба, и все 
непосредственно половое играет в жизни диких гусей сугубо подчиненную роль. Что 
объединяет пару гусей на всю жизнь - это трицм¬фальный крик, а не половые 
отношения супругов. Наличие прочных уз триум¬фального крика между двумя 
индивидами "прокладывает путь", т.е. до ка¬кой-то степени способствует 
появлению половой связи. Если два гуся - это могут быть и два гусака - очень 
долго связаны союзом этой церемонии, то в конце концов они, как правило, 
пробуют совокупляться. Напротив, поло¬вые связи, которые часто возникают уже у 
годовалых птиц, - задолго до наступления половой зрелости, - по-видимому никак 
не благоприятствуют развитию уз триумфального крика. Если две молодые птицы 
многократно со¬вокупляются, из этого нельзя делать каких-либо выводов о 
возникновении будущей пары.
Напротив, достаточно лишь самого малого намека на предложение триум¬фального 
крика со стороны молодого гусака, - если только он находит от¬вет у самки, - 
чтобы со значительной вероятностью предсказать, что из этих двух сложится 
прочная пара. Эти нежные отношения, в которых сексу¬альные реакции вообще не 
играют никакой роли, к концу лета или к началу осени кажутся уже совершенно 
исчезнувшими; однако, когда по второй весне своей жизни молодые гуси начинают 
серьезное ухаживание - они порази¬тельно часто находят свою прошлогоднюю первую 
любовь. Слабая и в некото¬ром смысле односторонняя связь, существующая между 
триумфальным криком и копуляцией у гусей, в значительной степени аналогична той,
 какая бывает и у людей, - связи между влюбленностью и грубо-сексуальными 
реакциями.
"Чистая" любовь через нежность ведет к физическому сближению, которое при этом 
отнюдь не рассматривается как нечто существенное в данной свя¬зи; в то же время,
 возбуждающие ситуации и партнеры, вызывающие сильней¬шее сексуальное влечение, 
далеко не всегда приводят к пылкой влюбленнос¬ти. У серых гусей эти две 
функциональные сферы могут быть так же оторва¬ны и независимы одна от другой, 
как и у людей, хотя, разумеется, "в нор¬мальном случае", для выполнения своей 
задачи по сохранению вида, они должны совпадать и относиться к одному и тому же 
индивиду.
Понятие "нормального" является одним из самых труднеопределимых во всей 
биологии; но в то же время, к сожалению, оно столь же необходимо, как и 
обратное ему понятие патологического. Мой друг Бернхард Холлман, когда ему 
попадалось что-нибудь особенно причудливое или необъяснимое в строении или 
поведении какого-либо животного, обычно задавал наивный с виду вопрос: 
"Конструктор этого хотел?" И в самом деле, единственная возможность определить 
"нормальную" структуру или функцию состоит в том, что мы утверждаем: они 
являются как раз такими, какие под давлением от¬бора должны были развиться 
именно в данной форме - и ни в какой иной - ради выполнения задачи сохранения 
вида, К несчастью, это определение ос¬тавляет в стороне все то, что развилось 
именно так, а не иначе, по чис¬той случайности - но вовсе не должно подпадать 
под определение ненор¬мального, патологического. Однако мы понимаем под 
"нормальным" отнюдь не какое-то среднее, полученное из всех наблюдавшихся 
случаев; скорее это выработанный эволюционный тип, который - по понятным 
причинам - в чистом виде осуществляется крайне редко или вообще никогда. Тем не 
менее, эта сугубо идеальная конструкция нам необходима, чтобы было с чем 
сравнивать реальные случаи. В учебнике зоологии поневоле приходится описывать - 
в качестве представителя вида - какого-то совершенного, идеального мо¬тылька; 
мотылька, который именно в этой форме не встречается нигде и ни¬когда, потому 
что все экземпляры, какие можно найти в коллекциях, отли¬чаются от него, каждый 
чем-то своим. Точно так же мы не можем обойтись без "идеальной" конструкции 
нормального поведения серых гусей или како¬го-либо другого вида животных; 
такого поведения, которое осуществлялось бы без влияния каких-либо помех и 
которое встречается не чаще, чем бе¬зупречный тип мотылька. Люди, одаренные 
хорошей способностью к образному восприятию, видят идеальный тип структуры или. 
поведения совершенно не¬посредственно, т.е. они в состоянии вычленить сущность 
типичного из фона случайных мелких несообразностей. Когда мой учитель Оскар 
Хейнрот в сво¬ей, ставшей классической, работе о семействе утиных (1910) описал 
пожиз¬ненную и безусловную супружескую верность серых гусей в качестве "нор¬мы",
 - он совершенно правильно абстрагировал свободный от нарушений иде¬альный тип; 
хотя он и не мог наблюдать его в действительности уже пото¬му, что гуси живут 
иногда более полувека, а их супружеская жизнь всего на два года короче. Тем не 
менее его высказывание верно, и определенный им тип настолько же необходим для 
описания и анализа поведения, нас¬колько бесполезна была бы средняя норма, 
выведенная из множества единич¬ных случаев. Когда я недавно, уже работая над 
этой главой, просматривал вместе с Хельгой Фишер все ее гусиные протоколы, то - 
несмотря на все вышеуказанные соображения - был как-то разочарован тем, что 
описанный моим учителем нормальный случай абсолютной "верности до гроба" среди 
ве¬ликого множества наших гусей оказался сравнительно редок. Возмутившись моим 
разочарованием, Хельга сказала бессмертные слова:
"Чего ты от них хочешь? Ведь гуси тоже всего лишь люди!" У диких гу¬сей, в том 
числе - это доказано - и у живущих на воле, бывают очень су¬щественные 
отклонения от нормы брачного и социального поведения. Одно из них, очень частое,
 особенно интересно потому, что у гусей оно порази¬тельным образом способствует,
 а не вредит сохранению вида, хотя у людей во многих культурах сурово 
осуждается; я имею в виду связь между двумя мужчинами. Ни во внешнем облике, ни 
в определении обоих полов у гусей нет резких, качественных различий. 
Единственный ритуал при образовании пары, - так называемый изгиб шеи, - который 
у разных полов существенно отличается, выполняется лишь в том случае, когда 
будущие партнеры не знают друг друга и потому несколько побаиваются. Если этот 
ритуал пропу¬щен, то ничто не мешает гусаку адресовать свое предложение 
триумфального крика не самке, а другому самцу.
Такое происходит особенно часто, хотя не только в тех случаях, когда все гуси 
слишком хорошо знают друг друга изза тесного содержания в нево¬ле. Пока мое 
отделение Планковского Института физиологии поведения рас¬полагалось в 
Бульдерне, в Вестфалии, и нам приходилось держать всех на¬ших водоплавающих 
птиц на одном, сравнительно небольшом пруду, - это случалось настолько часто, 
что мы долгое время ошибочно считали, будто нахождение разнополых партнеров 
происходит у серых гусей лишь методом проб и ошибок. Лишь много позже мы 
обнаружили функцию церемонии изгиба шеи, в подробности которой не станем здесь 
вдаваться.
Когда молодой гусак предлагает триумфальный крик другому самцу и тот 
соглашается, то каждый из них приобретает гораздо лучшего партнера и то¬варища, 
- насколько это касается именно данной функциональной сферы, - чем мог бы найти 
в самке. Так как внутривидовая агрессия у гусаков го¬раздо сильнее, чем у 
гусынь, то и сильнее предрасположенность к триум¬фальному крику, и они 
вдохновляют друг друга на великие дела. Поскольку ни одна разнополая пара не в 
состоянии им противостоять, такая пара гу¬саков приобретает очень высокое, если 
не наивысшее положение в иерархии своей колонии. Они хранят пожизненную 
верность друг другу, по крайней мере не меньшую, чем в разнополых парах. Когда 
мы разлучили нашу старей¬шую пару гусаков. Макса и Копфшлица, сослав Макса в 
дочернюю колонию се¬рых гусей на Ампер-Штаузее у Фюрстенфельдбрюка, то через 
год траура оба они спаровались с самками, и обе пары вырастили птенцов. Но 
когда Макса вернули на Эсс-зее, - без супруги и без детей, которых мы не смогли 
пой¬мать, - Копфшлиц моментально бросил свою семью и вернулся к нему. Супру¬га 
Копфшлица и его сыновья, по-видимому, оценили ситуацию совершенно точно и 
пытались прогнать Макса яростными атаками, но им это не удалось. Сегодня два 
гусака держатся вместе, как всегда, а покинутая супруга Копфшлица уныло 
ковыляет за ними следом, соблюдая определенную дистан¬цию.
Понятие, которое обычно связывается со словом "гомосексуальность", определено и 
очень плохо, и очень широко.
"Гомосексуалист" - это и одетый в женское платье, подкрасившийся юно¬ша в 
притоне, и герой греческих мифов; хотя первый из них в своем пове¬дении 
приближается к противоположному полу, а второй - во всем, что ка¬сается его 
поступков, - настоящий супермен и отличается от нормального мужчины лишь 
выбором объектов своей половой активности. В эту категорию попадают и наши 
"гомосексуальные" гусаки. Им извращение более "прости¬тельно", чем Ахиллу и 
Патроклу, уже потому, что самцы и самки у гусей различаются меньше, чем у людей.
 Кроме того, они ведут себя гораздо бо¬лее "по-людски", чем большинство 
людейгомосексуалистов, поскольку никог¬да не совокупляются и не производят 
заменяющих действий, либо делают это в крайне редких, исключительных случаях. 
Правда, по весне можно видеть, как они торжественно исполняют церемонию 
прелюдии к совокуплению: то красивое, грациозное погружение шеи в воду, которое 
видел у лебедей и прославил в стихах поэт Гельдерлин. Когда после этого ритуала 
они наме¬реваются перейти к копуляции, то - естественно - каждый пытается 
взоб¬раться на другого, и ни один не думает распластаться на воде на манер 
самки. Дело, таким образом, заходит в тупик, и они бывают несколько рас¬сержены 
друг на друга, однако оставляют свои попытки без особого возму¬щения или 
разочарования. Каждый из них в какой-то степени относится к другому как к своей 
жене, но если она несколько фригидна и не хочет от¬даваться - это не наносит 
сколь-нибудь заметного ущерба их великой люб¬ви. К началу лета гусаки 
постепенно привыкают к тому, что копуляция у них не получается, и прекращают 
свои попытки; однако интересно, что за зиму они успевают это забыть и следующей 
весной с новой надеждой стара¬ются потоптать друг друга.
Часто, хотя далеко не всегда, сексуальные побуждения таких гусаков, связанных 
друг с другом триумфальным криком, находят выход в другом нап¬равлении. Эти 
гусаки оказываются невероятно притягательны для одиноких самок, что вероятно 
объясняется их высоким иерархическим рангом, который они приобретают благодаря 
объединенной боевой мощи. Во всяком случае, рано или поздно находится гусыня, 
которая на небольшом расстоянии следу¬ет за двумя такими героями, но влюблена - 
как показывают детальные наб¬людения и последующий ход событий - в одного из 
них. Поначалу такая де¬вушка стоит или соответственно плавает рядышком, как 
бедный "третий лиш¬ний", когда гусаки предпринимают свои безуспешные попытки к 
соитию; но рано или поздно она изобретает хитрость - ив тот момент, когда ее 
изб¬ранник пытается взобраться на партнера, она быстренько втискивается меж¬ду 
ними в позе готовности. При этом она всегда предлагает себя одному и тому же 
гусаку! Как правило, он взбирается на нее; однако тотчас же пос¬ле этого - тоже 
как правило - поворачивается к своему другу и выполняет для него финальную 
церемонию:
"Но думал-то я при этом о тебе!" Часто второй гусак принимает участие в этой 
заключительной церемонии, по всем правилам. В одном из запротоко¬лированных 
случаев гусыня не следовала повсюду за обоими гусаками, а около полудня, когда 
у гусей особенно сильно половое возбуждение, ждала своего возлюбленного в 
определенном углу пруда.
Он приплывал к ней второпях, а тотчас после соития снимался и летел через пруд 
назад к своему другу, чтобы исполнить с ним эпилог спарива¬ния, что казалось 
особенно недружелюбным по отношению к даме. Впрочем, она не выглядела 
"оскорбленной".
Для гусака такая половая связь может постепенно превратиться в "люби¬мую 
привычку", а гусыня с самого начала была готова добавить свой голос к его 
триумфальному крику. С упрочением знакомства уменьшается дистан¬ция, на которой 
следует гусыня за парой самцов; так что другой, который ее не топчет, тоже все 
больше и больше привыкают к ней. Затем она очень постепенно, сначала робко, а 
потом со все возрастающей уверенностью на¬чинает принимать участие в 
триумфальном крике обоих друзей, а они все больше и больше привыкают к ее 
постоянному присутствию. Таким обходным путем, через долгое-долгое знакомство, 
самка из более или менее нежела¬тельного довеска к одному из гусаков 
превращается в почти полноправного члена группы триумфального крика, а через 
очень долгое время - даже в совершенно полноправного.
Этот длительный процесс может быть сокращен одним чрезвычайным собы¬тием. Если 
гусыня, не получавшая ни от кого помощи в защите гаездового участка, сама 
добыла себе место, сама устроила гнездо и насиживает яйца
- вот тут может случиться, что оба гусака находят ее и адаптируют (либо во 
время насиживания, либо уже после появления птенцов). То есть, строго говоря, 
они адаптируют выводок, гусят; но мирятся с тем, что у них есть мать и что она 
шумит вместе со всеми, когда они триумфально кричат со своими приемными детьми, 
которые в действительности являются отпрысками одного из них. Стоять на страже 
у гнезда и водить за собой детей - это, как писал уже Хейнрот, поистине вершины 
жизни гусака, очевидно более нагруженные эмоциями и аффектацией, нежели 
прелюдия к соитию и оно само; потому здесь создается лучший мост для 
установления тесного знакомства участвующих индивидов и для возникновения 
общего триумфального крика. Независимо от пути, в конце концов через несколько 
лет они приходят к настоящему браку втроем, при котором раньше или позже второй 
гусак тоже начинает топтать гусыню и все три птицы вместе участвуют в любовной 
иг¬ре. Самое замечательное в этом тройственном браке - а мы имели возмож¬ность 
наблюдать целый ряд таких случаев - состоит в его биологическом успехе: они 
постоянно держатся на самой вершине иерархии в своей коло¬нии, всеща сохраняют 
свой гнездовой участок и из года в год выращивают достаточно многочисленное 
потомство. Таким образом, "гомосексуальные" узы триумфального крика двух 
гусаков никак нельзя считать чем-то патоло¬гическим, тем более что они 
встречаются и у гусей, живущих на свободе: Питер Скотт наблюдал у диких 
короткоклювых гусей в Исландии значительный процент семей, которые состояли из 
двух самцов и одной самки. Там биоло¬гическое преимущество, вытекающее из 
удвоения оборонной мощи отцов, было еще более явным, чем у наших гусей, в 
значительной степени защищенных от хищников.
Я достаточно подробно описал, как новый член может быть принят в зак¬рытый круг 
группы триумфального крика в силу долгого знакомства. Оста¬лось показать еще 
такое событие, при котором узы триумфального крика возникают внезапно, словно 
взрыв, и мгновенно связывают двух индивидов навсегда. Мы говорим в этом случае 
- безо всяких кавычек, - что они влю¬бились друг в друга.
Английское "to fall in love" и ненавистное мне из-за его вульгарности немецкое 
выражение "втюриться" - оба наглядно передают внезапность этого события.
У самок и у очень молодых самцов изменения в поведении - из-за неко¬торой 
"стыдливой" сдержанности - бывают не столь явными, как у взрослых гусаков, но 
отнюдь не менее глубокими и роковыми, скорее наоборот. Зре¬лый же самец 
оповещает о своей любви фанфарами и литаврами; просто неве¬роятно, насколько 
может внешне измениться животное, не располагающее ни ярким брачным нарядом, 
как костистые рыбы, распаленные таким состоянием, ни специальной структурой 
оперения, как павлины и многие другие птицы, демонстрирующие при сватовстве 
свое великолепие. Со мной случалось, что я буквально не узнавал хорошо 
знакомого гусака, если он успевал "влю¬биться" со вчера на сегодня. Мышечный 
тонус повышен, в результате возни¬кает энергичная, напряженная осанка, меняющая 
обычный контур птицы; каж¬дое движение производится с избыточной мощью; взлет, 
на который в другом состоянии решиться трудно, влюбленному гусаку удается так, 
словно он не гусь, а колибри; крошечные расстояния, которые каждый разумный 
гусь про¬шел бы пешком, он пролетает, чтобы шумно, с триумфальным криком 
обру¬шиться возле своей обожаемой. Такой гусак разгоняется и тормозит, как 
подросток на мотоцикле, и в поисках ссор, как мы уже видели, тоже ведет себя 
очень похоже.
Влюбленная юная самка никогда не навязывается своему возлюбленному, никогда не 
бегает за ним; самое большее - она "как бы случайно" находит¬ся в тех местах, 
ще он часто бывает. Благосклонна ли она к его сва¬товству, гусак узнает только 
по игре ее глаз; причем когда он совершает свои подвиги, она смотрит не прямо 
на него, а "будто бы" куда-то в сто¬рону. На самом деле она смотрит на него, но 
не поворачивает головы, что¬бы не выдать направление своего взгляда, а следит 
за ним краем глаза, точь-в-точь как это бывает у дочерей человеческих.
Как это, к сожалению, бывает и у людей, иногда волшебная стрела Амура попадает 
только в одного. Судя по нашим протоколам, это чаще случается с юношей, чем с 
девушкой; но тут возможна ошибка, за счет того, что тонкие внешние проявления 
девичьей влюбленности у гусей тоже труднее заметить, чем более явные проявления 
мужской. У самца сватовство часто бывает ус¬пешным и тогда, когда предмет его 
любви не отвечает ему таким же чувством, потому что ему дозволено самым 
беззастенчивым образом пресле¬довать свою возлюбленную, отгонять всех других 
претендентов и безмерным упорством своего постоянного, преисполненного ожиданий 
присутствия пос¬тепенно добиться того, что она привыкает к нему и вносит свой 
голос в его триумфальный крик. Несчастная и окончательно безнадежная 
влюблен¬ность случается главным образом тогда, когда ее объект уже прочно 
связан с кем-то другим. Во всех наблюдавшихся случаях такого рода гусаки очень 
скоро отказывались от своих притязаний. Но об одной очень ручной гусыне, 
которую я сам вырастил, в протоколе значится, что она более четырех лет в 
неизменной любви своей ходила следом за счастливым в браке гусаком. Она всегда 
"как бы случайно" скромно присутствовала на расстоянии нес¬кольких метров от 
его семьи. И ежегодно доказывала верность своему воз¬любленному 
неоплодотворенной кладкой.
Верность в отношении триумфального крика и сексуальная верность свое¬образно 
коррелируются, хотя и по-разному у самок и у самцов. В идеальном нормальном 
случае, когда все ладится и не возникает никаких помех, - т.е. когда пара 
здоровых, темпераментных серых гусей влюбляется друг в друга по первой своей 
весне, и ни один из них не теряется, не попадает в зубы к лисе, не погибает от 
глистов, не сбивается ветром в телеграфные провода и т.д., - оба гуся, скорее 
всего, будут всю жизнь верны друг другу как в триумфальном крике, так и в 
половой связи. Если судьба раз¬рушает узы первой любви, то и гусак, и гусыня 
могут вступить в новый со¬юз триумфального крика, - тем легче, чем раньше 
случилась беда, - хотя при этом заметно нарушается моногамность половой 
активности, причем у гусака сильнее, чем у гусыни. Такой самец вполне нормально 
празднует триумфы со своей супругой, честно стоит на страже у гнезда, защищает 
свою семью так же отважно, как и любой другой; короче говоря, он во всех 
отношениях образцовый отец семейства - только при случае топчет других гусынь. 
В особенности он предрасположен к этому греху в тех случаях, когда его самки 
нет поблизости; например, он ще-то вдали от гнезда, а она сидит на яйцах. Но 
если его "любовница" приближается к выводку или к центру их гнездового участка, 
гусак очень часто нападает на нее и гонит прочь. Зрители, склонные 
очеловечивать поведение животных, в таких слу¬чаях обвиняют гусака в стремлении 
сохранить его "связь" в тайне от суп¬руги, - что, разумеется, означает 
чрезвычайное преувеличение его умственных способностей.
В действительности, возле семьи или гнезда он реагирует на чужую гу¬сыню так же,
 как на любого гуся, не принадлежащего к их группе; в то время как на 
нейтральной территории отсутствует реакция защиты се¬мейства, которая мешала бы 
ему видеть в ней самку. Чужая самка является лишь партнершей в половом акте; 
гусак не проявляет никакой склонности задерживаться возле нее, ходить с ней 
вместе и уж тем более защищать ее или ее гнездо. Если появляется потомство, то 
выращивать своих внебрачных детей ей приходится самой.
"Любовница", со своей стороны, старается осторожно и "как бы случай¬но" быть 
поближе к своему другу. Он ее не любит, но она его - да, т.е. она с готовностью 
приняла бы его предложение триумфального крика, если бы он такое сделал. У 
самок серых гусей готовность к половому акту го¬раздо сильнее связана с 
влюбленностью, чем у самцов; иными словами, из¬вестная диссоциация между узами 
любви и сексуальным влечением у гусей тоже легче и чаще проявлетя среди мужчин, 
чем среди женщин. И войти в новую связь, если порвалась прежняя, гусыне тоже 
гораздо труднее, чем гусаку. Прежде всего это относится к ее первому вдовству.
Чем чаще она становится вдовой или партнер ее покидает - тем легче ей 
становится найти нового; впрочем, тем слабее бывают, как правило, новые узы. 
Поведение многократно вдовевшей или "разводившейся" гусыни весьма далеко от 
типичного. Сексуально более активная, менее заторможенная чо¬порностью, чем 
молодая самка, - одинаково готовая вступить и в новый со¬юз триумфального крика,
 и в новую половую связь, - такая гусыня стано¬вится прототипом "роковой 
женщины". Она прямо-таки провоцирует серьезное сватовство молодого гусака, 
который был бы готов к пожизненному союзу, но через короткое время повергает 
своего избранника в горе, бросая его ради нового возлюбленного.
Биография самой старой нашей серой гусыни Ады - чудесный пример всего 
сказанного, ее история закончилась поздней "великой страстью" и счастли¬вым 
браком, но это довольно редкий случай. Протокол Ады читается, как захватывающий 
роман, - но ему место не в этой книге.
Чем дольше прожила пара в счастливом супружестве и чем ближе подходи¬ло их 
бракосочетание к очерченному выше идеальному случаю, тем труднее бывает, как 
правило, овдовевшему супругу вступить в новый союз триум¬фального крика. Самке, 
как мы уже говорили, еще труднее, чем самцу. Хейнрот описывает случаи, когда 
овдовевшие гусыни до конца жизни остава¬лись одинокими и сексуально пассивными. 
У гусаков мы ничего подобного не наблюдали:
даже поздно овдовевшие сохраняли траур не больше года, а затем начи¬нали 
вступать в систематические половые связи, что в конечном итоге окольным путем 
приводило все к тем же узам триумфального крика. Из только что описанных правил 
существует масса исключений. Например, мы видели, как одна гусыня, долго 
прожившая в безукоризненном браке, тотчас же после потери супруга вступила в 
новый, во всех отношениях полноценный брак. Наше объяснение, что, мол, в 
прежнем супружестве что-то все-таки было, вероятно, не в порядке, уж очень 
похоже на "домогательство первоп¬ричин" ("petitio principii") Подобные 
исключения настолько редки, что мне, пожалуй, лучше было бы вообще о них 
промолчать, чтобы не портить правильное впечатление о прочности и постоянстве, 
которые характеризуют узы триумфального крика не только в идеализированном 
"нормальном" слу¬чае, но и в статистическом среднем из всех наблюдавшихся 
случаев.
Если воспользоваться каламбуром, то триумфальный крик - это лейтмотив среди 
всех мотиваций, определяющих повседневную жизнь диких гусей. Он постоянно 
звучит едва заметным призвуком в обычном голосовом контакте, - в том гоготанье, 
которое Зелма Лагерлеф удивительно верно перевела сло¬вами: "Здесь я, ты где?" 
- несколько усиливаясь при недружелюбной встре¬че двух семей и полностью 
исчезая лишь при кормежке на пастбище, а осо¬бенно - при тревоге, при общем 
бегстве или при перелетах крупных стай на большие расстояния. Однако едва лишь 
проходит такое волнение, временно подавляющее триумфальный крик, как у гусей 
тотчас же вырывается - в оп¬редленной степени как симптом контраста - быстрое 
приветственное гого¬танье, которе мы уже знаем как самую слабую степень 
триумфального крика. Члены группы, объединенной этими узами, целый день и при 
каждом удобном случае, так сказать, уверяют друг друга: "Мы едины, мы вместе 
против всех чужих". 
По другим инстинктивным действиям мы уже знаем о той замечательной спонтанности,
 об исходящем из них самих производстве стимулов, которое является специфичным 
для какого-то определенного поведенческого акта и масса которого в точности 
настроена на "потребление" данного действия; т.е. производство тем обильнее, 
чем чаще животному приходится выполнять данное действие. Мыши должны грызть, 
курицы клевать, а белки прыгать. При нормальных жизненных условиях им это 
необходимо, чтобы прокормиться. Но когда в условиях лабораторного плена такой 
нужды нет - им это все равно необходимо; именно потому, что все инстинктивные 
действия порожда¬ются внутренним производством стимулов, а внешние раздражители 
лишь нап¬равляют осуществление этих действий в конкретных условиях места и 
време¬ни. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать, и если 
от¬нять у него возможность удовлетворять эту потребность, то он превращает¬ся в 
патологическую карикатуру на самого себя. Он не может разрядить на¬копившийся 
инстинкт на каком-нибудь эрзац-объекте, как это делает мышь, грызущая что 
попало, или белка, стереотипно скачущая по клетке, чтобы избавиться от своей 
потребности в движении. Серый гусь, не имеющий парт¬нера, с которым можно 
триумфально кричать, сидит или бродит печальный и подавленный.
Если Йеркс однажды так метко сказал о шимпанзе, что один шимпанзе - это вообще 
не шимпанзе, то к диким гусям это относится еще в большей степени, даже тогда - 
как раз, особенно тогда, - когда одинокий тусь на¬ходится в густонаселенной 
колонии, где у него нет партнера по триум¬фальному крику. Если такая печальная 
ситуация преднамеренно создается в опыте, в котором одного-единственного 
гусенка выращивают, как Каспара Хаузера, изолированно от сородичей, то у этого 
несчастного создания наб¬людается ряд характерных поведенческих отклонений. Они
* Каспар Хаузер (1812-1833) - его происхождение загадочно.
Объявился в Нюрнберге в мае 1828 г. Назвался Каспаром Хаузером; расс¬казывал о 
себе, что сидел один в темном помещении, сколько себя помнит. Его история 
послужила сюжетом целого ряда литературных произведений, по¬этому немецкому 
читателю "К. Х." говорит о многом.
-относятся и к неодушевленному, и - в еще большей степени - к одушев¬ленному 
окружению; и чрезвычайно многозначительно похожи на отклонения, установленные 
Рене Шпицем у госпитализированных детей, которые лишены достаточных социальных 
контактов. Такое существо не только лишено спо¬собности реагировать должным 
образом на раздражения из внешней среды; оно старается, по возможности, 
уклониться от любых внешних воздействий. Поза лежа лицом к стене является при 
таких состояниях "патогномической", т.е. она уже сама по себе достаточна для 
диагноза. Так же и гуси, кото¬рых психически искалечили подобным образом, 
садятся, уткнувшись клювом в угол комнаты; а если поместить в одну комнату двух 
- как мы сделали од¬нажды, - то в два угла, расположенные по диагонали. Рене 
Шпиц, которому мы показали этот эксперимент, был просто потрясен такой 
аналогией между поведением наших подопытных животных и тех детей, которых он 
изучал в сиротском приюте. В отличие от детей, про гусей мы еще не знаем, 
нас¬колько такой калека поддается лечению, ибо на восстановление требуются годы.
 Пожалуй, еще более драматично, чем такая экспериментальная помеха 
возникновению уз триумфального крика, действует насильственный разрыв этих уз, 
который в естественных условиях случается слишком часто. Первая реакция на 
исчезновение партнера состоит в том, что серый гусь изо всех сил старается его 
отыскать. Он беспрерывно, буквально день и ночь, изда¬ет трехслоговый дальний 
зов, торопливо и взволнованно обегает привычные места, в которых обычно бывал 
вместе с пропавшим, и все больше расширяет радиус своих поисков, облетая 
большие пространства с непрерывным призыв¬ным криком. С утратой партнера тотчас 
же пропадает какая бы то ни было готовность к борьбе, осиротевший гусь вообще 
перестает защищаться от своих сородичей, убегает от более молодых и слабых; а 
поскольку о его состоянии сразу же "начинаются толки" в колонии, то он мигом 
оказывается на самой низшей ступени иерархии. Порог всех раздражении, 
вызывающих бегство, понижается; птица проявляет крайнюю трусость не только по 
отно¬шению к сородичам, она реагирует на все раздражения внешнего мира с 
большим испугом, чем прежде. Гусь, бывший до этого ручным, может начать бояться 
людей, как дикий.
Иногда, правда, у гусей, выращенных человеком, может случиться обрат¬ное: 
осиротевшая птица снова привязывается к своему опекуну, на которого уже не 
обращала никакого внимания, пока была счастливо связана с другими гусями. Так 
произошло, например, с гусаком Копфшлицем, когда мы отправи¬ли в ссылку его 
друга Макса.
Дикие гуси, нормальным образом выращенные их собственными родителями, в случае 
потери партнера могут вернуться к родителям, к своим братьям и сестрам, с 
которыми они перед тем уже не поддерживали каких-либо замет¬ных отношений, но - 
как показывают именно эти наблюдения - сохраняли ла¬тентную привязанность к ним.

Несомненно, к этой же сфере явлений относится и тот факт, что гуси, которых мы 
уже взрослыми переселили в дочерние колонии нашего гусиного хозяйства - на 
озеро Аммерзее или на пруды Амперштаувайер в Фюрстен¬фельдбрюке, - возвращались 
в прежнюю колонию на Эсс-зее именно тогда, когда теряли своих супругов или 
партнеров по триумфальному крику.
Все описанные выше симптомы, относящиеся к вегетативной нервной сис¬теме и к 
поведению, очень похоже проявляются и у скорбящих людей. Джон Баулби в своем 
исследовании грусти у маленьких детей дал наглядную тро¬гательную картину этих 
явлений; и просто невероятно, до каких деталей простирается здесь аналогия 
между человеком и птицей! В точности как че¬ловеческое лицо при длительном 
сохранении описанного депрессивного сос¬тояния бывает отмечено постоянной 
неподвижностью - "убито горем", - то же самое происходит и с лицом серого гуся. 
В обоих случаях за счет дли¬тельного снижения симпатического тонуса особенно 
подвержены изменениям нижние окологлазья, что характерно для внешнего 
проявления "опечаленнос¬ти". Мою любимую старую гусыню Аду я издали узнаю среди 
сотен других гу¬сей по этому скорбному выражению ее глаз; и я получил однажды 
впечатляю¬щее подтверждение, что это не плод моей фантазии. Один очень опытный 
знаток животных, особенно птиц, ничего не знавший о предыстории Ады, вдруг 
показал на нее и сказал:
"Это гусыня, должно быть, хлебнула горя!" Из принципиальных соображе¬ний теории 
познания мы считаем ненаучными, незаконными любые высказыва¬ния о субъективных 
переживаниях животных, за исключением одного: субъек¬тивные переживания у 
животных есть. Нервная система животного отличается от нашей, как и 
происходящие в ней процессы; и можно принять за аксиому, что переживания, 
идущие параллельно с этими процессами, тоже качественно отличаются от наших. Но 
эта теоретически трезвая установка по поводу субъективных переживаний у 
животных, естественно, никак не означает, что отрицается их существование. Мой 
учитель Хейнрот на упрек, что он будто бы видит в животном бездушную машину, 
обычно отвечал с улыбкой:
"Совсем наоборот, я считаю животных эмоциональными людьми с очень слабым 
интеллектом!" Мы не знаем и не можем знать, что субъективно про¬исходит в гусе, 
который проявляет все объективные симптомы человеческого горя.
Но мы не можем удержаться от чувства, что его страдание сродни наше¬му!
Чисто объективно - все поведение, какое можно наблюдать у дикого гу¬ся, 
лишенного уз триумфального крика, имеет наибольшее сходство с пове¬дением 
животных, очень привязанных к месту обитания, когда их вырывают из привычного 
окружения и пересаживают в чужую обстановку. Здесь начина¬ются те же отчаянные 
поиски, и так же пропадает всякая боеготовность до тех пор, пока животное не 
найдет свои родные места. Для сведущего чело¬века характеристика связи серого 
гуся с партнером по триумфальному крику будет наглядной и меткой, если сказать, 
что гусь относится к партнеру так же - со всех точек зрения, - как относится к 
центру своей территории чрезвычайно привязанное к своему участку животное, у 
которого эта привя¬занность тем сильнее, чем больше "степень его знакомства" с 
нею. В не¬посредственной близости к этому центру не только внутривидовая 
агрессия, но и многие другие автономные жизненные проявления соответствующего 
вида достигают наивысшей интенсивности. Моника Майер-Хольцапфель определила 
партнера по личной дружбе как "животное, эквивалентное дому", и тем са¬мым 
ввела термин, который успешно избегает антропоморфной субъективиза¬ции 
поведения животных, но при этом во всей полноте охватывает значение чувств, 
вызываемых настоящим другом.
Поэты и психоаналитики давно уже знают, как близко соседствуют любовь и 
ненависть; знают, что и у нас, людей, объект любви почти всегда, 
"ам¬бивалентно", бывает и объектом агрессии. Триумфальный крик у гусей - я 
подчеркиваю снова и снова - это лишь аналог, в самом лучшем случае лишь яркая, 
но упрощенная модель человеческой дружбы и любви; однако эта мо¬дель 
знаменательным образом показывает, как может возникнуть такая двойственность. 
Если даже - при нормальных условиях - во втором акте це¬ремонии, в дружеском 
приветственном повороте друг к другу агрессия у се¬рых гусей совершенно 
отсутствует, то в целом - особенно в первой части, сопровождаемой "раскатом", - 
ритуал содержит полную меру автохтонной аг¬рессии, которая направлена, хотя и 
скрытно, против возлюбленного друга и партнера.
Что это именно так - мы знаем не только из эволюционных соображений, 
приведенных в предыдущей главе, но и из наблюдения исключительных случа¬ев, 
которые высвечивают взаимодействие первичной агрессии и ставших ав¬тономными 
мотиваций триумфального крика.
Наш самый старый белый гусь, Паульхен, на втором году жизни спаривал¬ся с 
гусыней своего вида, но в то же время сохранял узы триумфального крика с другим 
таким же гусаком, Шнееротом, который хотя и не был ему братом, но стал таковым 
в совместной жизни. У белых гусаков есть обыкно¬вение - широко распространенное 
у настоящих и у нырковых уток, но очень редкое у гусей - насиловать чужих самок 
(особенно тогда, когда они нахо¬дятся на гнезде, насиживая яйца). Так вот, 
когда на следующих год супру¬га Паульхена построила гнездо, отложила яйца и 
стала их насиживать, воз¬никла ситуация, столь же интересная, сколь ужасная: 
Шнеерот насиловал самку постоянно и жесточайшим образом, а Паульхен ничего на 
мог против этого предпринять! Когда Шнеерот являлся на гнездо и хватал гусыню, 
Па¬ульхен с величайшей яростью бросался на развратника, но затем, добежав до 
него, обходил его резким зигзагом и в конце концов нападал на ка¬кой-нибудь 
безобидный эрзац-объект, например на нашего фотографа, сни¬мавшего эту сцену. 
Никогда прежде я не видел столь отчетливо эту власть переориентирования, 
закрепленного ритуализацией: Паульхен хотел напасть на Шнеерота, - тот, вне 
всяких сомнений сомнений, возбуждал его гнев, - но не мог, потому что 
накатанная дорога ритуализованного действия проно¬сила его мимо предмета ярости 
так же жестко и надежно, как стрелка, ус¬тановленная соответствующим образом, 
посылает локомотив на соседний путь.
Поведение этого белого гуся показывает совершенно однозначно, что да¬же стимулы,
 определенно вызывающие агрессию, приводят не к нападению, а к триумфальному 
крику, если исходят от партнера. У белых гусей вся цере¬мония не разделяется на 
два акта так отчетливо, как у серых, у которых первый акт содержит больше 
агрессии и направляется наружу, а второй сос¬тоит почти исключительно в 
социально мотивированном обращении к партне¬ру. Белые гуси вероятно вообще 
сильнее заряжены агрессивностью, чем наши дружелюбные серые. Так же и их 
триумфальный крик, который в этом отноше¬нии примитивнее у белых гусей, чем у 
их серых родственников. Таким обра¬зом, в описанном ненормальном случае смогло 
возникнуть поведение, кото¬рое в механике побуждений полностью соответствовало 
исходному переориен¬тированному нападению, нацеленному мимо партнера, какое мы 
уже видели у цихлид. Здесь хорошо применимо Фрейдово понятие регрессии.
Несколько иной процесс регрессии может внести определенные изменения и в 
триумфальный крик серых гусей, а именно - в его вторую, неагрессив¬ную фазу; и 
в этих изменениях отчетливо проявляется изначальное участие агрессивного 
инстинкта. Это в высшей степени драматичное событие может произойти лишь в том 
случае, если два сильных гусака вступают в союз триумфального крика, как 
описано выше. Мы уже говорили, что даже самая боеспособная гусыня уступает в 
борьбе самому слабому гусаку, так что ни одна нормальная пара гусей не может 
выстоять против двух таких друзей, и потому они стоят в иерархии гусиной 
колонии очень высоко. С возрастом и с долгой привычкой к этому высокому рангу у 
них растет "самоуверен¬ность", т.е. уверенность в победе, а вместе с тем и 
агрессивность. Од¬новременно интенсивность триумфального крика растет и вместе 
со степенью знакомства партнеров, т.е. с продолжительностью их союза. При этих 
обс¬тоятельствах вполне понятно, что церемония единства такой пары гусаков 
приобретает степень интенсивности, которая у разнополой пары не достига¬ется 
никогда. Уже неоднократно упоминавшихся Макса и Копфшлица, которые "женаты" вот 
уже девять лет, я узнаю издали по сумашедшей восторженности их триумфального 
крика.
Так вот, иногда бывает, что триумфальный крик таких гусаков выходит из всяких 
рамок, доходит до экстаза, - и тут происходит нечто весьма примечательное и 
жуткое.
Крики становятся все громче, сдавленнее и быстрее, шеи вытягиваются все более 
горизонтально и тем самым теряют характерное для церемонии поднятое положение, 
а угол, на который отклоняется переориентированное движение от направления на 
партнера, становится все меньше. Иными слова¬ми, ритуализованная церемония при 
чрезмерном нарастании ее интенсивности утрачивает те двигательные признаки, 
которые отличают ее от неритуализо¬ванного прототипа. Таким образом происходит 
настоящая Фрейдова регрес¬сия: церемония возвращается к эволюционно более 
раннему, первоначальному состоянию. Впервые такую "разритуализацию" обнаружил И.
 Николаи на сне¬гирях. Церемония приветствия у самочек этих птиц, как и 
триумфальный крик у гусей, возникла за счет ритуализации из исходных угрожающих 
жес¬тов. Если усилить сексуальные побуждения самки снегиря долгим одиночест¬вом,
 а затем поместить ее вместе с самцом, то она преследует его жестами 
приветствия, которые принимают агрессивный характер тем отчетливее, чем сильнее 
напряжение полового инстинкта.
У пары гусаков возбуждение такой экстатической любви-ненависти может на любом 
уровне остановиться и вновь затихнуть; затем развивается хотя еще и крайне 
возбужденный, однако нормальный триумфальный крик, заверша¬ющийся тихим и 
нежным гоготаньем, даже если их жесты только что угрожаю¬ще приближались к 
проявлениям яростной агрессивности. Даже если видишь такое впервые, ничего не 
зная о только что описанных процессах, - наблю¬дая подобные проявления 
чрезмерно пылкой любви, испытываешь какое-то неприятное чувство.
Невольно приходят на ум выражения типа "Так тебя люблю, что съел  бы"
- и вспоминается старая мудрость, которую так часто подчеркивал Фрейд, что 
именно обиходная речь обладает надежным и верным чутьем к глубочай¬шим 
психологическим взаимосвязям.
Однако в единичных случаях - за десять лет наблюдений у нас в прото¬колах всего 
три таких - разритуализация, дошедшая до наивысшего экстаза, не поворачивает 
вспять; и тогда происходит событие, непоправимое и вле¬кущее чрезвычайно 
тяжелые последствия для дальнейшей жизни участников: угрожающие и боевые позы 
обоих гусаков приобретают все более чистую фор¬му, возбуждение доходит до точки 
кипения, - и прежние друзья внезапно хватают друг друга "за воротник" и 
ороговелым сгибом крыла обрушивают град ударов, грохот которых разносится по 
округе. Такую смертельно серьезную схватку слышно буквально за километр. 
Обычная драка двух гуса¬ков, которая разгорается из-за соперничества по поводу 
самки или места под гнездо, редко длится больше нескольких секунд, а больше 
минуты - ни¬когда. В одной их трех схваток между бывшими партнерами по 
триумфальному крику мы запротоколировали продолжительность боя в четверть часа, 
после чего бросились к ним встревоженные шумом сражения. Ужасающая, 
ожесточен¬ная ярость таких схваток лишь в малой степени объясняется, пожалуй, 
тем обстоятельством, что противники слишком хорошо знакомы и потому испыты¬вают 
друг перед другом меньше страха, чем перед чужаком. Чрезвычайная ожесточенность 
супружеских ссор тоже черпается не только из этого источ¬ника. Мне кажется, что,
 скорее, в каждой настоящей любви спрятан такой заряд латентной агрессии, 
замаскированной узами партнеров, что при раз¬рыве этих уз возникает тот 
отвратительный феномен, который мы называем ненавистью. Нет любви без агрессии, 
но нет и ненависти без любви! 
Победитель никогда не преследует побежденного, и мы ни разу не виде¬ли, чтобы 
между ними возникла вторая схватка. Наоборот, в дальнейшем эти гусаки намеренно 
избегают друг друга; если гуси большим стадом пасутся на болотистом лугу за 
оградой, они всегда находятся в диаметрально про¬тивоположных точках. Если они 
случайно - когда не заметят друг друга вовремя - или в нашем эксперименте 
оказываются рядом, то демонстрируют, пожалуй, самое достопримечательное 
поведение, какое мне приходилось ви¬деть у животных; трудно решиться описать 
его, рискуя попасть под подоз¬рение в необузданной фантазии. Гусаки - 
смущаются\ В подлинном смысле этого слова! Они не в состоянии друг друга видеть,
 друг на друга посмот¬реть; у каждого взгляд беспокойно блуждает вокруг, 
колдовски притягива¬ется к объекту его любви и ненависти - и отскакивает, как 
отдергивается палец от раскаленного металла.
А в добавление к тому оба беспрерывно через что-то перепрыгивают, оп¬равляют 
оперение, трясут клювом нечто несуществующее и т.д. Просто уйти они тоже не в 
состоянии, ибо все, что может выглядеть бегством, запреще¬но древним заветом: 
"сохранять лицо" любой ценой. Поневоле становится жалко их обоих; чувствуется, 
что ситуация чрезвычайно болезненная. Исс¬ледователь, занятый проблемами 
внутривидовой агрессии, много бы дал за возможность посредством точного 
количественного анализа мотиваций уста¬новить пропорциональные соотношения, в 
которых первичная агрессия и ав¬тономное, обособившееся побуждение к 
триумфальному крику взаимодействуют друг с другом в различных частных случаях 
такой церемонии. По-видимому, мы постепенно приближаемся к решению этой задачи, 
но рассмотрение соот¬ветствующих исследований здесь увело бы нас слишком далеко.

Вместо того мы хотели бы еще раз окинуть взглядом все то, что узнали из данной 
главы об агрессии и о своеобразных механизмах торможения, ко¬торые не только 
исключают какую бы то ни было борьбу между совершенно определенными индивидами, 
постоянно связанными друг с другом, но и соз¬дают между ними особого рода союз. 
С примером такого союза мы подробнее познакомились на триумфальном крике гусей. 
Затем мы хотим исследовать отношения между союзом такого рода и другими 
механизмами социальной сов¬местной жизни, которые я описал в предыдущих главах. 
Когда я сейчас пе¬речитываю ради этого соответствующие главы, меня охватывает 
чувство бес¬силия: я сознаю, что мне не удалось воздать должное величию и 
важности эволюционных процессов, о которых - мне кажется - я знаю, как они 
проис¬ходили, и которые я решился описать. Надо полагать, более или менее 
ода¬ренный речью ученый, который всю свою жизнь занимался какой-то материей, 
должен бы быть в состоянии изложить результаты трудов своих таким обра¬зом, 
чтобы передать слушателю или читателю не только то, что он знает, но и то, что 
он при этом чувствует. Мне остается лишь надеяться, что чувство, которое я не 
сумел выразить в словах, повеет на читателя из краткого изложения фактов, когда 
я воспользуюсь здесь подобающим мне средством краткого научного резюме.
Как мы знаем из 8-й главы, существуют животные, которые полностью ли¬шены 
внутривидовой агрессии и всю жизнь держатся в прочно связанных ста¬ях. Можно 
было бы думать, что этим созданиям предначертано развитие пос¬тоянной дружбы и 
братского единения отдельных особей; но как раз у таких мирных стадных животных 
ничего подобного не бывает никогда, их объедине¬ние всегда совершенно анонимно. 
Личные узы, персональную дружбу мы нахо¬дим только у животных с высокоразвитой 
внутривидовой агрессией, причем эти узы тем прочнее, чем агрессивнее 
соответствующий вид. Едва ли есть рыбы агрессивнее цихлид и птицы агрессивнее 
гусей. Общеизвестно, что волк - самое агрессивное животное из всех 
млекопитающих ("bestia senza pace" у Данте); он же - самый верный из всех 
друзей. Если животное в за¬висимости от времени года попеременно становится то 
территориальным и агрессивным, то неагрессивным и общительным, - любая 
возможная для него персональная связь ограничена периодом агрессивности.
Персональные узы возникли в ходе великого становления, вне всяких сомнений, в 
тот момент, когда у агрессивных животных появилась необходи¬мость в совместной 
деятельности двух или более особей ради какой-то за¬дачи сохранения вида; 
вероятно, главным образом ради заботы о потомстве. Несомненно, что личные узы и 
любовь во многих случаях возникли из внут¬ривидовой агрессии, в известных 
случаях это происходило путем ритуализа¬ции переориентированного нападения или 
угрозы. Поскольку возникшие таким образом ритуалы связаны лично с партнером, и 
поскольку в дальнейшем, превратившись в самостоятельные инстинктивные действия, 
они становятся потребностью, - они превращают в насущную потребность и 
постоянное при¬сутствие партнера, а его самого - в "животное, эквивалентное 
дому".
Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личной дружбы и любви. За время 
долгих эпох в истории Земли наверняка появлялись животные, иск¬лючительно 
свирепые и агрессивные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именно 
таковы, и трудно предположить, что в древности это было иначе. Однако личные 
узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и у млекопитающих, т.е. у групп, ни 
одна их которых не известна до позднего мезозоя. Так что внутривидовой агрессии 
без ее контр-партнера, без люб¬ви, бывает сколько угодно; но любви без агрессии 
не бывает.
Ненависть, уродливую младшую сестру любви, необходимо четко отделять от 
внутривидовой агрессии. В отличие от обычной агрессии она бывает нап¬равлена на 
индивида, в точности как и любовь, и по-видимому любовь явля¬ется предпосылкой 
ее появления: по-настоящему ненавидеть можно, наверно, лишь то, что когда-то 
любил, и все еще любишь, хоть и отрицаешь это.
Пожалуй, излишне указывать на аналогии между описанным выше соци¬альным 
поведением некоторых животных - прежде всего диких гусей - и че¬ловека. Все 
прописные истины наших пословиц кажутся в той же мере подхо¬дящими и для этих 
птиц. Будучи эволюционистами и дарвинистами с колыбе¬ли, мы можем и должны 
извлечь из этого важные выводы. Прежде всего мы знаем, что самыми последними 
общими предками птиц и млекопитающих были примитивные рептилии позднего девона 
и начала каменноугольного периода, которые наверняка не обладали высокоразвитой 
общественной жизнью и вряд ли были умнее лягушек. Отсюда следует, что подобия 
социального поведения у серых гусей и у человека не могут быть унаследованы об 
общих предков; они не "гомологичны", а возникли - это не подлежит сомнению - за 
счет так называемого конвергентного приспособления. И так же несомненно, что их 
существование не случайно; вероятность - точнее, невероятность - та¬кого 
совпадения можно вычислить, но она выразилась бы астрономическим числом нулей.
Если в высшей степени сложные нормы поведения - как, например, влюб¬ленность, 
дружба, иерархические устремления, ревность, скорбь и т.д. и т.д. - у серых 
гусей и у человека не только похожи, но и просто-таки со¬вершенно одинаковы до 
забавных мелочей - это говорит нам наверняка, что каждый такой инстинкт 
выполняет какую-то совершенно определенную роль в сохранении вида, и притом 
такую, которая у гусей и у людей почти или со¬вершенно одинакова. Поведенческие 
совпадения могут возникнуть только так.
Как подлинные естествоиспытатели, не верящие в "безошибочные инстинк¬ты" и 
прочие чудеса, мы считаем самоочевидным, что каждый такой поведен¬ческий акт 
является функцией соответствующей специальной телесной струк¬туры, состоящей из 
нервной системы, органов чувств и т.д.; иными словами
- функцией структуры, возникшей в организме под давлением отбора. Если мы - с 
помощью какой-нибудь электронной или просто мысленной модели - попытаемся 
представить себе, какую сложность должен иметь физиологичес¬кий аппарат такого 
рода, чтобы произвести хотя бы, к примеру, социальное поведение триумфального 
крика, то с изумлением обнаружим, что такие изу¬мительные органы, как глаз или 
ухо, кажутся чем-то совсем простеньким в сравнении с этим аппаратом.
Чем сложнее и специализированное два органа, аналогично устроенных и 
выполняющих одну и ту же функцию, тем больше у нас оснований объединить их 
общим, функционально определенным понятием - и обозначить одним и тем же 
названием, хотя их эволюционное происхождение совершенно различно. Если, скажем,
 каракатицы или головоногие, с одной стороны, и позвоноч¬ные, с другой, 
независимо друг от друга изобрели глаза, которые построе¬ны по одному и тому 
принципу линзовой камеры и в обоих случаях состоят из одних и тех же 
конструктивных элементов - линза, диафрагма, стекло¬видное тело и сетчатка, - 
то нет никаких разумных доводов против того, чтобы оба органа - у каракатиц и у 
позвоночных - называть глазами, безо всяких кавычек. С таким же правом мы можем 
это себе позволить и в отно¬шении элементов социального поведения высших 
животных, которое как мини¬мум по многим признакам аналогично поведению 
человека.
Высокомерным умникам сказанное в этой главе должно послужить серьез¬ным 
предупреждением. У животного, даже не принадлежащего к привилегиро¬ванному 
классу млекопитающих, исследование обнаруживает механизм поведе¬ния, который 
соединяет определенных индивидов на всю жизнь и превращает¬ся в сильнейший 
мотив, определяющий все поступки, который пересиливает все "животные" инстинкты 
- голод, сексуальность, агрессию и страх - и создает общественные отношения в 
формах, характерных для данного вида. Такой союз по всем пунктам аналогичен тем 
отношениям, какие у нас, у лю¬дей, складываются на основе любви и дружбы в их 
самом чистом и благород¬ном проявлении. 
12. ПРОПОВЕДЬ СМИРЕНИЯ 
Рубанок не проходит здесь -
В доске сучки торчат везде -
Твоя то спесь.
И ты всегда-всегда
Гарцуешь у нее в узде. 
Христиан Моргенштерн 
Все, что содержится в предыдущих одиннадцати главах, - это научное 
естествознание. Приведенные факты достаточно проверены, насколько это вообще 
можно утверждать в отношении результатов такой молодой науки, как сравнительная 
этология. Однако теперь мы оставим изложение того, что вы¬явилось в наблюдениях 
и в экспериментах с агрессивным поведением живот¬ных, и обратимся к вопросу: 
можно ли из всего этого извлечь что-нибудь применимое к человеку, полезное для 
предотвращения тех опасностей, кото¬рые вырастают из его собственного 
агрессивного инстинкта.
Есть люди, которые уже в самом этом вопросе усматривают оскорбление рода 
людского. Человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания; чем-то таким,
 что по самой своей сути не принадлежит остальной природе, а противостоит ей 
как нечто иное и высшее. Упорствовать в этом заблужде¬нии - для многих людей 
потребность. Они остаются глухи к мудрейшему из наказов, какие когда-либо давал 
им мудрец, - к призыву "познай себя"; это слова Хилона, хотя обычно их 
приписывают Сократу. Что же мешает лю¬дям прислушаться к ним?
Есть три препятствия тому, усиленные могучими эмоциями. Первое из них легко 
устранимо у каждого разумного человека; второе, при всей его па¬губности, все 
же заслуживает уважения; третье понятно в свете духовной эволюции - и потому 
его можно простить, но с ним управиться, пожалуй, труднее всего на свете. И все 
они неразрывно связаны и переплетены с тем человеческим пороком, о котором 
древняя мудрость гласит, что он шагает впереди падения, - с гордыней. Я хочу 
прежде всего показать эти пре¬пятствия, одно за другим; показать, каким образом 
они вредят. А затем постараюсь по мере сил способствовать их устранению.
Первое препятствие - самое примитивное. Оно мешает самопознанию чело¬века тем, 
что запрещает ему увидеть историю собственного возникновения. Эмоциональная 
окраска и упрямая сила такого запрета парадоксальным обра¬зом возникают из-за 
того, что мы очень похожи на наших ближайших родственников. Людей было бы легче 
убедить в их происхождении, если бы они не были знакомы с шимпанзе. Неумолимые 
законы образного восприятия не позволяют нам видеть в обезьяне - особенно в 
шимпанзе - просто живот¬ное, как все другие, а заставляют разглядеть в ее 
физиономии человечес¬кое лицо. В таком аспекте шимпанзе, измеренный 
человеческой меркой, ка¬жется чем-то ужасным, дьявольской карикатурой на нас. 
Уже с гориллой, отстоящей от нас несколько дальше в смысле родства, и уж тем 
более с орангутангом, мы испытываем меньшие трудности. Лица стариков - 
причудли¬вые дьявольские маски - мы воспринимаем вполне серьезно и иногда даже 
находим в них какую-то красоту. С шимпанзе это совершенно невозможно. Он 
выглядит неотразимо смешно, но при этом настолько вульгарно, настолько 
отталкивающе, - таким может быть лишь совершенно опустившийся человек. Это 
субъективное впечатление не так уж ошибочно: есть основания предпо¬лагать, что 
общие предки человека и шимпанзе по уровню развития были го¬раздо выше нынешних 
шимпанзе. Как ни смешна сама по себе эта оборони¬тельная реакция человека по 
отношению к шимпанзе, ее тяжелая эмоцио¬нальная нагрузка склонила очень многих 
ученых к построению совершенно безосновательных теорий о возникновении человека.
 Хотя происхождение от животных не отрицается, но близкое родство с шимпанзе 
либо перепрыгива¬ется серией логических кульбитов, либо обходится изощренными 
окольными путями.
Второе препятствие к самопознанию - это эмоциональная антипатия к признанию 
того, что наше поведение подчиняется законам естественной при¬чинности. 
Бернгард Хассенштайн дал этому определение "антикаузальная оценка". Смутное, 
похожее на клаустрофобию чувство несвободы, которое наполняет многих людей при 
размышлении о всеобщей причинной предопреде¬ленности природных явлений, конечно 
же, связано с их оправданной потреб¬ностью в свободе воли и со столь же 
оправданным желанием, чтобы их действия определялись не случайными причинами, а 
высокими целями.
Третье великое препятствие человеческого самопознания - по крайней мере в нашей 
западной культуре - это наследие идеалистической философии. Она делит мир на 
две части: мир вещей, который идеалистическое мышление считает в принципе 
индифферентным в отношении ценностей, и мир челове¬ческого внутреннего закона, 
который один лишь заслуживает признания цен¬ности. Такое деление замечательно 
оправдывает эгоцентризм человека, оно идет навстречу его антипатии к 
собственной зависимости от законов приро¬ды - и потому нет ничего удивительного 
в том, что оно так глубоко вросло в общественное сознание. Насколько глубоко - 
об этом можно судить по то¬му, как изменилось в нашем немецком языке значение 
слов "идеалист" и "материалист"; первоначально они означали лишь философскую 
установку, а сегодня содержат и моральную оценку. Необходимо уяснить себе, 
насколько привычно стало, в нашем западном мышлении, уравнивать понятия 
"доступное научному исследованию" и "в принципе оценочно-индифферентное". Меня 
лег¬ко обвинить, будто я выступаю против этих трех препятствий человеческого 
самопознания лишь потому, что они противоречат моим собственным научным и 
философским воззрениям, - я должен здесь предостеречь от подобных об¬винений. Я 
выступаю не как закоренелый дарвинист против неприятия эволю¬ционного учения, и 
не как профессиональный исследователь причин - против беспричинного чувства 
ценности, и не как убежденный материалист - против идеализма. У меня есть 
другие основания. Сейчас естествоиспытателей час¬то упрекают в том, будто они 
накликают на человечество ужасные напасти и приписывают ему слишком большую 
власть над природой. Этот упрек был бы оправдан, если бы ученым можно было 
поставить в вину, что они не сделали предметом своего изучения и самого 
человека. Потому что опасность для современного человечества происходит не 
столько из его способности властвовать над физическими процессами, сколько из 
его неспособности ра¬зумно направлять процессы социальные. Однако в основе этой 
неспособности лежит именно непонимание причин, которое является - как я хотел 
бы пока¬зать - непосредственным следствием тех самых помех к самопознанию.
Они препятствуют исследованию именно тех и только тех явлений челове¬ческой 
жизни, которые кажутся людям имеющими высокую ценность; иными словами, тех, 
которыми мы гордимся. Не может быть излишней резкость сле¬дующего утверждения: 
если нам сегодня основательно известны функции на¬шего пищеварительного тракта 
- и на основании этого медицина, особенно кишечная хирургия, ежегодно спасает 
жизнь тысячам людей, - мы здесь обя¬заны исключительно тому счастливому 
обстоятельству, что работа этих ор¬ганов ни в ком не вызывает особого почтения 
и благоговения. Если, с дру¬гой стороны, человечество в бессилии 
останавливается перед патологичес¬ким разложением своих социальных структур, 
если оно - с атомным оружием в руках - в социальном плане не умеет себя вести 
более разумно, нежели любой животный вид, - это в значительной степени 
обусловлено тем обстоя¬тельством, что собственное поведение высокомерно 
переоценивается и, как следствие, исключается из числа природных явлений, 
которые можно изу¬чать.
Исследователи - воистину - совершенно не виноваты в том, что люди от¬казываются 
от самопознания. Когда Джордано Бруно сказал им, что они вместе с их планетой - 
это всего лишь пылинка среди бесчисленного мно¬жества других пылевых облаков, - 
они сожгли его. Когда Чарлз Дарвин отк¬рыл, что они одного корня с животными, 
они бы с удовольствием прикончили и его; попыток заткнуть ему рот было 
предостаточно. Когда Зигмунд Фрейд попытался проанализировать мотивы 
социального поведения человека и объяснить его причинность, - хотя и с 
субъективной психологической точки зрения, но вполне научно в смысле методики 
постановки проблем, - его об¬винили в нигилизме, в слепом материализме и даже в 
порнографических нак¬лонностях. Человечество препятствует самооценке всеми 
средствами; и по¬истине уместно призвать его к смирению - и всерьез попытаться 
взорвать эти завалы чванства на пути самопознания.
Сегодня мне уже не приходится сталкиваться с тем сопротивлением, ко¬торое 
противостояло открытиям Джордано Бруно, - это ободряющий признак 
распространения естественно-научных знаний, - так что я начну с того, что 
противостоит открытиям Чарлза Дарвина. Мне кажется, есть простое средство 
примирить людей с тем фактом, что они сами возникли как часть природы, без 
нарушения ее законов: нужно лишь показать им, насколько Вселенная велика и 
прекрасна, насколько достойны величайшего благогове¬ния царящие в ней законы. 
Прежде всего, я более чем уверен, что человек, достаточно знающий об 
эволюционном становлении органического мира, не может внутренне сопротивляться 
осознанию того, что и сам он обязан своим существованием этому прекраснейшему 
из всех естественных процессов. Я не хочу обсуждать здесь вероятность - или, 
лучше сказать, неоспоримость - учения о происхождении видов, многократно 
превышающую вероятность всех наших исторических знаний. Все, что нам сегодня 
известно, органически вписывается в это учение, ничто ему не противоречит, и 
ему присущи все достоинства, какими может обладать учение о творении: 
убедительная сила, поэтическая красота и впечатляющее величие.
Кто усвоил это во всей полноте, тот не может испытывать отвращение ни к 
открытию Дарвина, что мы с животными имеем общее происхождение, ни к выводам 
Фрейда, что и нами руководят те же инстинкты, какие управляли нашими 
дочеловеческими предками. Напротив, сведущий человек почувствует лишь новое 
благоговение перед Разумом и Ответственной Моралью, которые впервые пришли в 
этот мир лишь с появление человека - и вполне могли бы дать ему силу, чтобы 
подчинить животное наследие в себе самом, если бы он в своей гордыне не отрицал 
само существование такого наследия.
Еще одно основание для всеобщего отказа от эволюционного учения сос¬тоит в 
глубоком почтении, которое мы, люди, испытываем по отношению к своим предкам. 
"Происходить" по-латыни звучит "аехсепоеге", т.е. бук¬вально "нисходить, 
опускаться", и уже в римском праве было принято поме¬щать прародителей наверху 
родословной и рисовать генеалогическое древо, разветвлявшееся сверху вниз. То, 
что человек имеет хотя всего двух роди¬телей, но 256 
пра-пра-пра-пра-пра-прадедов и бабок, - это в родословных не отражалось даже в 
тех случаях, когда они охватывали соответствующее число поколений. Получалось 
это потому, что среди всех тех предков наби¬ралось не так уж много таких, 
которыми можно было похвастаться. По мне¬нию некоторых авторов, выражение 
"нисходить", возможно, связано и с тем, что в древности любили выводить свое 
происхождение от богов. Что древо жизни растет не сверху вниз, а снизу вверх - 
это, до Дарвина, ускользало от внимания людей. Так что слово "нисхождение" 
означает нечто, как раз обратное тому, что оно хотело бы означать: его можно 
отнести к тому, что наши предки в свое время в самом буквальном смысле 
спустились с де¬ревьев.
Именно это они и сделали, хотя - как мы теперь знаем - еще задолго до того, как 
стали людьми.
Немногим лучше обстоит дело и со словами "развитие", "эволюция". Они тоже вошли 
в обиход в то время, когда мы не имели понятия о возникнове¬нии видов в ходе 
эволюции, а знали только о возникновении отдельного ор¬ганизма из яйца или из 
семени. Цыпленок развивается из яйца или подсол¬нух из семечка в самом 
буквальном смысле, т.е. из зародыша не возникает ничего такого, что не было в 
нем упрятано с самого начала.
Великое Древо Жизни растет совершенно иначе. Хотя древние формы явля¬ются 
необходимой предпосылкой для возникновения их более развитых потом¬ков, этих 
потомков никоим образом нельзя вывести из исходных форм, предсказав их на 
основе особенностей этих форм. То, что из динозавров получились птицы или из 
обезьян люди, - это в каждом случае исторически единственное достижение 
эволюционного процесса, который хотя в общем на¬правлен ввысь - согласно 
законам, управляющим всей жизнью, - но во всех своих деталях определяется так 
называемой случайностью, т.е. бесчислен¬ным множеством побочных причин, которые 
в принципе невозможно охватить во всей полноте. В этом смысле "случайно", что в 
Австралии из примитив¬ных предков получились эвкалипт и кенгуру, а в Европе и 
Азии - дуб и че¬ловек.
Новое приобретение - которое нельзя вывести из предыдущей ступени, откуда оно 
берет свое начало, - в подавляющем большинстве случаев бывает чем-то высшим в 
сравнении с тем, что было. Наивная оценка, выраженная в заглавии "Низшие 
животные" - оно оттиснено золотыми буквами на первом томе доброй, старой "Жизни 
животных" Брэма, - для каждого непредубежден¬ного человека является неизбежной 
закономерностью мысли и чувства. Кто хочет во что бы то ни стало остаться 
"объективным" натуралистом и избе¬жать насилия со стороны своего субъективного 
восприятия, тот может поп¬робовать - разумеется, лишь в воображении - 
уничтожить по очереди редис¬ку, муху, лягушку, морскую свинку, кошку, собаку и, 
наконец, шимпанзе. Он поймет, как поразному трудно далось бы ему убийство на 
разных уровнях жизни. Запреты, которые противостояли бы каждому такому убийству,
 - хо¬рошее мерило той разной ценности, какую представляют для нас различные 
формы высшей жизни, хотим мы этого или нет.
Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить к убеж¬дению, 
будто происхождение видов - эта великолепнейшая из всех цепей ес¬тественно 
объяснимых событий - не в состоянии создавать новые ценности.
Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предка означает для 
нас приращение ценности - это столь же очевидная действи¬тельность, как наше 
собственное существование.
Ни в одном из наших западных языков нет непереходного глагола, кото¬рый мог бы 
обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый прираще¬нием ценности.
Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которой нет того, 
и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого нового и высшего, 
- такой процесс нельзя называть развитием. В принципе это относится к каждому 
значительному шагу, сделанному генезисом органи¬ческого мира, в том числе и к 
первому - к возникновению жизни, - и к последнему на сегодняшний день - к 
превращению антропоида в человека.
Несмотря на все достижения биохимии и вирусологии, поистине великие и глубоко 
волнующие, возникновение жизни остается - пока! - самым загадоч¬ным из всех 
событий. Различие между органическими и неорганическими про¬цессами удается 
изложить лишь "инъюнктивным" определением, т.е. таким, которое заключает в себе 
несколько признаков живого, создающих жизнь только в их общем сочетании. Каждый 
из них в отдельности - как, напри¬мер, обмен веществ, рост, ассимиляция и т.д. 
- имеет и неорганические аналоги. Когда мы утверждаем, что жизненные процессы 
суть процессы физи¬ческие и химические, это безусловно верно. Нет никаких 
сомнений, что они в принципе объяснимы в качестве таковых вполне естественным 
образом. Для объяснения их особенностей не нужно обращаться к чуду, так как 
сложность молекулярных и прочих структур, в которых эти процессы протекают, 
вполне достаточна для такого объяснения.
Зато не верно часто звучащее утверждение, будто жизненные процессы - это в 
сущности процессы химические и физические. В этом утверждении не¬заметно 
содержится неверная оценка, вытекающая из иллюзорного представ¬ления, о котором 
уже много говорили. Как раз "в сущности" - т.е. с точки зрения того, что 
характерно для этих процессов и только для них, - они представляют собой нечто 
совершенно иное, нежели то, что обычно понима¬ется под физико-химическими 
процессами. И презрительное высказывание, что они "всего лишь" таковы, тоже 
неверно. Это процессы, которые - в си¬лу особенностей той материи, в коей они 
происходят, - выполняют совер¬шенно особые функции самосохранения, 
саморегулирования, сбора информации
- и, самое главное, функцию воспроизведения необходимых для всего этого 
структур. Эти процессы могут иметь причинное объяснение; однако в мате¬рии, 
структурированной иначе или менее сложно, они протекать не могут.
В принципе так же, как соотносятся процессы и структуры живого с про¬цессами и 
структурами неживого, внутри органического мира любая высшая форма жизни 
соотносится с низшей, от которой произошла. Орлиное крыло, ставшее для нас 
символом всякого стремления ввысь, - это "в сущности всего лишь" передняя лапа 
рептилии? Так же и человек - далеко не "в сущ¬ности всего лишь" обезьяна.
Один сентиментальный мизантроп изрек часто повторяемый афоризм: "Поз¬нав людей, 
я полюбил зверей". Я утверждаю обратное: кто по-настоящему знает животных, в 
том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какое-то 
понятие об истории развития животного мира, только тот может по достоинству 
оценить уникальность человека. Мы - самое выс¬шее достижение Великих 
Конструкторов эволюции на Земле, какого им уда¬лось добиться до сих пор; мы их 
"последний крик", но, разумеется, не последнее слово. Для естествоиспытателя 
запрещены любые абсолютные опре¬деления, даже в области теории познания. Они - 
грех против Святого Духа лаута ре'1, великого учения Гераклита, что нет ничего 
статичного, но все течет в вечном становлении.
Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человека на 
нынешнем этапе его марша сквозь время - хочется надеяться, что этот этап будет 
пройден поскорее - это для натуралиста самая кичливая и самая опасная из всех 
необоснованных догм. Считая человека окончательным подо¬бием Бога, я ошибусь в 
Боге. Но если я не забываю о том, что чуть ли не вчера (с точки зрения 
эволюции) наши предки еще были самыми обыкновенны¬ми обезьянами из ближайших 
родственников шимпанзе, - тут я могу разгля¬деть какой-то проблеск надежды.
Не нужно слишком большого оптимизма, чтобы предположить, что из нас, людей, 
может возникнуть нечто лучшее и высшее. Будучи далек от того, чтобы видеть в 
человеке подобие Божие, лучше которого ничего быть не мо¬жет, я утверждаю более 
скромно и, как мне кажется, с большим почтением к Творению и его 
неиспользованным возможностям: связующее звено между жи¬вотными и подлинно 
человечными людьми, которое долго ищут и никак не мо¬гут найти, - это мы\ 
Первое препятствие к человеческому самопознанию - нежелание верить в наше 
происхождение от животных - основано, как я только что показал, на незнании или 
на неверном понимании сущности орга¬нического творения. Поэтому просвещение 
может его устранить, по крайней мере в принципе. То же относится и ко второму, 
на котором мы сейчас ос¬тановимся подробнее, - к антипатии против причинной 
обусловленности ми¬ровых процессов. Но в этом случае устранить недоразумение 
гораздо труд¬нее.
Его корень - принципиальное заблуждение, будто некий процесс, если он причинно 
определен, не может быть в то же время направлен к какой-либо цели. Конечно же, 
во Вселенной существует бесчисленное множество явле¬ний, вовсе не 
целенаправленных, в отношении которых вопрос "Зачем?" дол¬жен остаться без 
ответа, если только нам не захочется найти его любой ценой; и тогда мы в 
неумеренной переоценке собственной значимости, нап¬ример, воспринимаем восход 
Луны как ночное освещение в нашу честь. Но нет такого явления, к которому был 
бы неприложим вопрос о его причине.
Как уже говорилось в 3-й главе, вопрос "Зачем?" имеет смысл только там, где 
работали Великие Конструкторы или сконструированный ими живой конструктор. Лишь 
там, где отдельные части общей системы специализирова¬лись при "разделении 
труда" для выполнения различных, дополняющих друг друга функций, там разумен 
вопрос "Зачем? ". Это относится и к жизненным процессам, и к тем неживым 
структурам и функциям, которые жизнь постави¬ла на службу своим целям: например,
 к машинам, созданным людьми. В этих случаях вопрос "Для чего?" не только 
разумен, но и необходим. Нельзя до¬гадаться, по какой причине у кошки острые 
когти, если не знать, что лов¬ля мышей - это специальная функция, для которой 
они созданы.
Но ответ на вопрос "Для чего?" отнюдь не делает излишним вопрос "По¬чему? "; 
это обсуждалось в начале 6-й главы о Великом Парламенте Инс¬тинктов. Я покажу 
на примитивном сравнении, что эти вопросы вовсе не исключают друг друга. Я еду 
на своей старой машине через страну, чтобы сделать доклад в дальнем городе, что 
является целью моего путешествия. По дороге размышляю о целесообразности, о 
"финалистичности" машины и ее конструкции - и радуюсь, как хорошо она служит 
цели моей поездки. Но тут мотор пару раз чихает и глохнет. В этот момент я с 
огорчением понимаю, что мою машину движет не цель. На ее несомненной 
финалистичности далеко нс уедешь; и лучшее, что я смогу сделать, - это 
сконцентрироваться на естественных причинах ее движения и разобраться, в каком 
месте наруши¬лось их взаимодействие.
Насколько ошибочно мнение, будто причинные и целевые взаимосвязи иск¬лючают 
друг друга, можно еще нагляднее показать на примере "царицы всех прикладных 
наук" - медицины. Никакой "Смысл Жизни", никакой "Всесоздаю¬щий Фактор", ни 
одна самая важная неисполненная "Жизненная Задача" не помогут несчастному, у 
которого возникло воспаление в аппендиксе; ему может помочь молоденький 
ординатор хирургической клиники, если только правильно продиагностирует причину 
расстройства. Так что целевое и при¬чинное рассмотрение жизненных процессов не 
только не исключают друг дру¬га, но вообще имеют смысл лишь в совокупности. 
Если бы человек не стре¬мился к целям, то не имел бы смысла его вопрос о 
причинах; если он не имеет понятия о причинных взаимосвязях, он бессилен 
направить события к нужной цели, как бы хорошо он ее ни представлял.
Такая связь между целевым и причинным рассмотрением явления жизни ка¬жется мне 
совершенно очевидной, однако иллюзия их несовместимости оказы¬вается для многих 
совершенно непреодолимой. Классический пример тому, насколько подвержены этому 
заблуждению даже великие умы, содержится в статьях У. Мак-Дугалла, основателя 
"психологии цели". В своей книге "Очерки психологии" он отвергает все 
причинно-психологические объяснения поведения животных с одним-единственным 
исключением: то нарушение функ¬ции ориентирования по световому компасу, которое 
заставляет насекомых в темноте лететь на пламя, он объясняет с помощью так 
называемых тропиз¬мов, т.е. на основе причинного анализа механизмов 
ориентирования.
Вероятно, люди так сильно боятся причинного исследования потому, что их мучает 
безрассудный страх, будто полное проникновение в причины явле¬ний может 
обратить в иллюзию свободу человеческой воли, свободу хотеть. Конечно, тот факт,
 что человек может сам чего-то хотеть, так же мало подлежит сомнению, как и 
само его существование. Более глубокое проник¬новение в физиологические 
причинные взаимосвязи собственного поведения ничего не может изменить в том, 
что человек хочет; но может внести изме¬нения в то, чего он хочет.
Только при очень поверхностном рассмотрении свобода воли кажется сос¬тоящей в 
том, что человек - совершенно не связанный никакими законами - "может хотеть, 
чего хочет". Такое может померещиться только тому, кто из-за клаустрофобии 
бежит от причинности. Вспоминается, как алчно был подхвачен принцип 
неопределенности из ядерной физики, "беспричинный" выброс квантов; как на этой 
почве строились теории, которые должны были посредничать между физическим 
детерминизмом и верой в свободу воли, хотя и оставляли ей жалкую свободу 
игральной кости, выпадающей чисто случай¬но. Однако нельзя всерьез говорить о 
свободной воле, представляя ее как произвол некоего безответственного тирана, 
которому предоставлена воз¬можность определять все наше поведение. Сама 
свободная воля наша подчи¬нена строгим законам морали, и наше стремление к 
свободе существует, между прочим, и для того, чтобы препятствовать нам 
подчиняться другим законам, кроме именно этих. Примечательно, что боязливое 
чувство несво¬боды никогда не вызывается сознанием, что наши поступки так же 
жестко связаны законами морали, как физиологические процессы законами физики. 
Мы все единодушны в том, что наивысшая и прекраснейшая свобода человека 
идентична моральному закону в нем. Большее знание естественных причин 
собственного поведения может только приумножить возможности человека и дать ему 
силу претворить его свободную волю в поступки; однако это зна¬ние никак не 
может ослабить его стремления. И если - в утопическом слу¬чае окончательного 
успеха причинного анализа, который в принципе невоз¬можен, - человеку удалось 
бы полностью раскрыть причинные связи всех яв¬лений, в том числе и происходящих 
в его собственном организме, - он не перестал бы хотеть, но хотел бы того же 
самого, чего "хотят" свободные от противоречий Вселенский закон, Всемирный 
разум, Логос. Эта идея чужда лишь современному западному мышлению; 
древнеиндийским философам и сред¬невековым мистикам она была очень знакома.
Я подошел к третьему великому препятствию на пути самопознания чело¬века: к 
вере, глубоко укоренившейся в нашей западной культуре, будто ес¬тественно 
объяснимое ценности не имеет. Эта вера происходит из утрирова¬ния кантианской 
философии ценностей, которая в свою очередь является следствием 
идеалистического разделения мира на две части. Как уже указы¬валось, страх 
перед причинностью, о котором мы только что говорили, яв¬ляется одним из 
эмоционально мотивированных оснований для высокой оценки непознаваемого; однако 
здесь замешаны и другие неосознанные факторы. Непредсказуемо поведение 
Властителя, Отца, в образе которых всегда при¬сутствует какая-то доля произвола 
и несправедливости. Непостижим приго¬вор Божий. Если нечто можно естественным 
образом объяснить, им можно и овладеть; и вместе со своей непредсказуемостью 
оно часто теряет почти всю свою ужасность. Из перуна - который Зевс метал по 
своему произволу, не поддающемуся никакому разумению, - Бенждамен Франклин 
сделал простую электрическую искру, и громоотвод защищает от нее наши дома.
Необоснованное опасение, что причинное постижение природы может ее развенчать, 
является вторым главным мотивом страха перед причинностью. Так возникает еще 
одна помеха исследованию, которая тем сильнее, чем вы¬ше в человеке 
благоговение перед красотой и величием Вселенной, чем прекраснее и значительнее 
кажется ему какое-то явление природы.
Запрет исследований, происходящий из этой трагической причины, тем опаснее, что 
он никогда не переступает порог сознания. Спросите - и каж¬дый с чистой 
совестью отрекомендуется поклонником естественных наук. Бо¬лее того, такие люди 
могут и сами быть крупными исследователями в ка¬кой-то ограниченной области; но 
в подсознании они решительно настроены не заходить в попытках научного 
исследования в границы того, к чему от¬носятся с благоговением. Возникающая 
таким образом ошибка состоит не в том, что допускается существование 
непознаваемого. Никто не знает лучше самих ученых, что человеческое познание не 
безгранично; но оно постоянно доказывает, что мы не знаем, где проходит, его 
граница. "В глубь Приро¬ды, - писал Кант, - проникают исследование и анализ ее 
явлений. Неиз¬вестно, как далеко это может повести в будущем". Возникающее 
подобным образом препятствие к исследованию является совершенно произвольной 
гра¬ницей между познаваемым и уже не познаваемым. Многие отличные натуралис¬ты 
испытывали такое благоговение перед жизнью и ее особенностями, что проводили 
границу у ее возникновения. Они предполагали особую жизненную силу, некий 
направляющий всесоздающий фактор, который нельзя признать ни необходимым, ни 
достаточным для научного объяснения. Другие проводят границу там, где, по их 
ощущению, человеческое достоинство требует прек¬ратить все попытки 
естественного объяснения.
Как относится или как должен относиться к действительным границам 
че¬ловеческого познания настоящий ученый, я понял в ранней молодости из 
высказывания одного крупного биолога, которое наверняка не было обдумано 
заранее. Никогда не забуду, как Альфред Кюн делал однажды доклад в Австрийской 
академии наук и закончил его словами Гете: "Высшее счастье мыслящего человека - 
постичь постижимое и спокойно почитать непостижи¬мое". Сказав это, он на миг 
задумался, потом протестующе поднял руку и звонко, перекрывая уже начавшиеся 
аплодисменты, воскликнул: "Нет, госпо¬да! Не спокойно, а не спокойно!" 
Настоящего естествоиспытателя можно оп¬ределить именно по его способности 
уважать то постижимое, которое ему удалось постичь, не меньше чем прежде. Ведь 
именно из этого вырастает для него возможность хотеть, чтобы было постигнуто то,
 что кажется не¬постижимым; он совершенно не боится развенчать природу 
проникновением в причины ее явлений. Впрочем, природа - после научного 
объяснения како¬го-либо из ее процессов - никогда не оставалась в положении 
ярмарочного шарлатана, потерявшего репутацию волшебника. Естественно-причинные 
взаи¬мосвязи всегда оказывались еще прекраснее и значительнее, чем самые 
кра¬сивые мифические толкования.
Знаток природы не может испытывать благоговения к непознаваемому, 
сверхъестественному; для него существует лишь одно чудо, и состоит оно в том, 
что решительно все в мире, включая и наивысший расцвет жизни, воз¬никло без 
чудес в обычном смысле этого слова. Вселенная утратила бы для него свое величие,
 если бы ему пришлось узнать, что какое-то явление - скажем, поведение 
благородного человека, направляемое разумом и моралью,
- может происходить лишь при нарушении вездесущих и всемогущих законов единого 
Всего.
Чувство, которое испытывает натуралист по отношению к великому единству законов 
природы, нельзя выразить лучше, чем словами: "Две вещи наполняют душу все новым 
и растущим изумлением: звездное небо надо мною и моральный закон во мне". 
Изумление и благоговение не помешали Иммануи¬лу Канту найти естественное 
объяснение закономерностям звездного неба, и притом именно такое, которое 
исходит из его происхождения. Мы и мо¬ральный закон рассматриваем не как нечто 
данное a priori, но как нечто возникшее естественным путем, - точно так же, как 
он рассматривал законы неба. Он ничего не знал о великом становлении 
органического мира. Быть может, он согласился бы с нами? 
13. СЕ ЧЕЛОВЕК 
Я на то, с ноги снимая свой сапог, ему ответил:
"Это, Демон, страшный символ человека: вот нога из грубой кожи; то, что больше 
не природа, но и в дух не превратилось; нечто меж звериной лапой и сандалией 
Гермеса".
Христиан Моргенштерн 
Предположим, что некий беспристрастный этолог сидит на какой-то дру¬гой планете,
 скажем на Марсе, и наблюдает социальное поведение людей с помощью зрительной 
трубы, увеличение которой слишком мало, чтобы можно было узнавать отдельных 
людей и прослеживать их индивидуальное поведе¬ние, но вполне достаточно, чтобы 
наблюдать такие крупные события, как переселение народов, битвы и т.п. Ему 
никогда не пришло бы в голову, что человеческое поведение направляется разумом 
или, тем более, ответствен¬ной моралью.
Если предположить, что наш внеземной наблюдатель - это чисто интел¬лектуальное 
существо, которое само лишено каких-либо инстинктов и ничего не знает о том, 
как функционируют инстинкты вообще и агрессия в частнос¬ти, и каким образом их 
функции могут нарушаться, ему было бы очень не¬легко понять историю 
человечества. Постоянно повторяющиеся события этой истории нельзя объяснить, 
исходя из человеческого разума. Сказать, что они обусловлены тем, что обычно 
называют "человеческой натурой", - это пустые слова. Разумная, но нелогичная 
человеческая натура заставляет две нации состязаться и бороться друг с другом, 
даже когда их не вынуждает к этому никакая экономическая причина; она 
подталкивает к ожесточенной борьбе две политические партии или религии, 
несмотря на поразительное сходство их программ всеобщего благополучия; она 
заставляет какого-ни¬будь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своих 
подданных ради попытки объединить под своим скипетром весь мир. Примечательно, 
что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с 
ува¬жением; даже почитать их как великих мужей. Мы приучены покоряться так 
называемой политической мудрости государственных руководителей - и нас¬только 
привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может понять, 
насколько глупо, насколько вредно для человечества историческое поведение 
народов.
Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же получается, что 
предположительно разумные существа могут вести себя столь неразумно? Совершенно 
очевидно, что здесь должны действовать какие-то подавляющие сильные факторы, 
способные полностью вырывать управление у человеческого разума и, кроме того, 
совершенно не способные учиться на опыте. Как ска¬зал Гегель, уроки истории 
учат нас, что народы и правительства ничему не учатся у истории и не извлекают 
из нее никаких уроков.
Все эти поразительные противоречия находят естественное объяснение и полностью 
поддаются классификаци, если заставить себя осознать, что со¬циальное поведение 
людей диктуется отнюдь не только разумом и культурной традицией, но по-прежнему 
подчиняется еще и тем закономерностям, которые присущи любому филогенетически 
возникшему поведению; а эти закономернос¬ти мы достаточно хорошо узнали, изучая 
поведение животных.
Предположим теперь, что наш наблюдатель-инопланетянин - это опытный этолог, 
досконально знающий все, что кратко изложено в предыдущих гла¬вах. Тогда он 
должен сделать неизбежный вывод, что с человеческим об¬ществом дело обстоит 
почти так же, как с обществом крыс, которые так же социальны и миролюбивы 
внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по от¬ношению к сородичу, не 
принадлежащему к их собственной партии. Если бы наш наблюдатель на Марсе узнал 
еще и о демографическом взрыве, о том, что оружие становится все ужаснее, а 
человечество разделилось на нес¬колько политических лагерей, - он оценил бы 
наше будущее не более опти¬мистично, чем будущее нескольких враждебных крысиных 
стай на почти опус¬тошенном корабле. Притом этот прогноз был бы еще слишком 
хорош, так как о крысах можно предсказать, что после Великого Истребления их 
останется достаточно, чтобы сохранить вид; в отношении людей, если будет 
использо¬вана водородная бомба, это весьма проблематично. 
В символе Древа Познания заключена глубокая истина.
Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгнало человека из рая, в котором 
он, бездумно следуя своим инстинктам, мог делать все, чего ему хотелось. 
Происходящее из этого мышления вопрошающее экспериментирование с окружающим 
миром подарило человеку его первые орудия:
огонь и камень, зажатый в руке. И он сразу же употребил их для того, чтобы 
убивать и жарить своих собратьев. Это доказывают находки на стоян¬ках 
синантропа: возле самых первых следов использования огня лежат разд¬робленные и 
отчетливо обожженные человеческие кости. Абстрактное мышле¬ние дало человеку 
господство над всем вневидовым окружением и тем самым спустило с цепи 
внутривидовой отбор; а мы уже знаем, к чему это обычно приводит. В "послужной 
список" такого отбора нужно, наверно, занести и ту гипертрофированную 
агрессивность, от которой мы страдаем и сегодня. Дав человеку словесный язык, 
абстрактное мышление одарило его возмож¬ностью передачи над-индивидуального 
опыта, возможностью культурного раз¬вития; но это повлекло за собой настолько 
резкие изменения в условиях его жизни, что приспособительная способность его 
инстинктов потерпела крах.
Можно подумать, что каждый дар, достающийся человеку от его мышления, в 
принципе должен быть оплачен какой-то опасной бедой, которая неизбежно идет 
следом.
На наше счастье, это не так, потому что из абстрактного мышления вы¬растает и 
та разумная ответственность человека, на которой только и ос¬нована надежда 
управиться с постоянно растущими опасностями.
Чтобы придать какую-то обозримость моему представлению о современном 
биологическом состоянии человечества, я хочу рассмотреть отдельные угро¬жающие 
ему опасности в той же последовательности, в какой они перечисле¬ны выше, а 
затем перейти к обсуждению ответственной морали, ее функций и пределов ее 
действенности.
В главе о моралеподобном поведении мы уже слышали о тех тормозящих механизмах, 
которые сдерживают агрессию у различных общественных живот¬ных и предотвращают 
ранение или смерть сородича. Как там сказано, ес¬тественно, что эти механизмы 
наиболее важны и потому наиболее развиты у тех животных, которые в состоянии 
легко убить существо примерно своего размера. Ворон может выбить другому глаз 
одним ударом клюва, волк может однимединственньш укусом вспороть другому 
яремную вену. Если бы надежные запреты не предотвращали этого - давно не стало 
бы ни воронов, ни вол¬ков. Голубь, заяц и даже шимпанзе не в состоянии убить 
себе подобного одним-единственным ударом или укусом. К тому же добавляется 
способность к бегству, развитая у таких не слишком вооруженных существ 
настолько, что позволяет им уходить даже от "профессиональных" хищников, 
которые в преследовании и в убийстве более сильны, чем любой, даже самый 
быстрый и сильный сородич. Поэтому на свободной охотничьей тропе обычно не 
бывает, чтобы такое животное могло серьезно повредить себе подобного; и 
соот¬ветственно нет селекционного давления, которое бы вырабатывало запреты 
убийства. Если тот, кто держит животных, к своей беде и к беде своих пи¬томцев, 
не принимает всерьез внутривидовую борьбу совершенно "безобидных тварей" - он 
убеждается, что таких запретов действительно не существует. В неестественных 
условиях неволи, где побежденный не может спастись бегством, постоянно 
происходит одно и то же: победитель старательно до¬бивает его - медленно и 
ужасно. В моей книге "Кольцо царя Соломона" в главе "Мораль и оружие" описано, 
как горлица - символ всего самого мир¬ного, - не имеющая этих запретов, может 
замучить до смерти своего собра¬та.
Легко себе представить, что произошло бы, если бы игра природы одари¬ла 
какого-нибудь голубя вороньим клювом.
Положение такого выродка, наверно, было бы совершенно аналогично по¬ложению 
человека, который только что обнаружил возможность использовать острый камень в 
качестве оружия. Поневоле содрогнешься при мысли о су¬ществе, возбудимом, как 
шимпанзе, с такими же внезапными вспышками ярос¬ти - и с камнем, зажатым в руке.

Общераспространенное мнение, которого придерживаются даже многие спе¬циалисты в 
этой области, сводится к тому, что все человеческое поведе¬ние, служащее 
интересам не индивида, а общества, диктуется осознанной ответственностью. Такое 
мнение ошибочно; что мы и покажем на конкретных примерах в этой главе. Наш 
общий с шимпанзе предок наверняка был по меньшей мере так же предан своему 
другу, как дикий гусь или галка, а уж тем более волк или павиан; несомненно, 
что он с таким же презрением к смерти был готов отдать свою жизнь, вставая на 
защиту своего сообщества, так же нежно и бережно относился к молодым сородичам 
и обладал такими же запретами убийства, как и все эти животные. На наше счастье,
 мы тоже в полной мере унаследовали соответствующие "животные" инстинкты.
Антропологи, которые занимались образом жизни австралопитека и афри¬канского 
человека, заявляют, что эти предки - поскольку они жили охотой на крупную дичь 
- передали человечеству опасное наследство "природы хищ¬ника". В этом 
утверждении заключено опасное смешение двух понятий - хищ¬ного животного и 
каннибала, - в то время как эти понятия почти полностью исключают друг друга; 
каннибализм представляет у хищников крайне редкое исключение. В 
действительности можно лишь пожалеть о том, что человек как раз не имеет 
"натуры хищника".
Большая часть опасностей, которые ему угрожают, происходит от того, что по 
натуре он сравнительно безобидное всеядное существо; у него нет естественного 
оружия, принадлежащего его телу, которым он мог бы убить крупное животное. 
Именно потому у него нет и тех механизмов безопаснос¬ти, возникших в процессе 
эволюции, которые удерживают всех "профессио¬нальных" хищников от применения 
оружия против сородичей. Правда, львы и волки иногда убивают чужих сородичей, 
вторгшихся на территорию их груп¬пы; может случиться даже, что во внезапном 
приступе ярости неосторожным укусом или ударом лапы убьют члена собственной 
группы, как это иногда происходит, по крайней мере в неволе. Однако подобные 
исключения не должны заслонять тот важный факт, что все тяжеловооруженные 
хищники та¬кого рода должны обладать высокоразвитыми механизмами торможения, 
кото¬рые - как уже сказано в главе о моралеподобном поведении - препятствуют 
самоуничтожению вида.
В предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механизмы для 
предотвращения внезапного убийства не были нужны: такое убийство было попросту 
невозможно.
Нападающий, убивая свою жертву, мог только царапать, кусать или ду¬шить; причем 
жертва имела более чем достаточную возможность апеллировать к тормозам 
агрессивности нападающего - жестами покорности и испуганным криком. Понятно, 
что на слабо вооруженных животных не действовало селек¬ционное давление, 
которое могло бы вызывать к жизни те сильные и надеж¬ные запреты применять 
оружие, какие попросту необходимы для выживания видов, обладающих оружием 
опасным. Когда же изобретение искусственного оружия открыло новые возможности 
убийства, - прежнее равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и 
такими же слабыми возможностя¬ми убийства оказалось в корне нарушено.
Человечество уничтожило бы себя уже с помощью самых первых своих ве¬ликих 
открытий, если бы не одно замечательное совпадение: возможность открытий, 
изобретений и великий дар ответственности в равной степени яв¬ляются плодами 
одной и той же сугубо человеческой способности, способ¬ности задавать вопросы. 
Человек не погиб в результате своих собственных открытий - по крайней мере до 
сих пор - только потому, что он способен поставить перед собой вопрос о 
последствиях своих поступков - и ответить на него. Этот уникальный дар не 
принес человечеству гарантий против са¬моуничтожении. Хотя со времени открытия 
камня выросли и моральная от¬ветственность, и вытекающие из нее запреты 
убийства, но, к сожалению, в равной мере возросла и легкость убийства, а 
главное - утонченная техника убийства привела к тому, что последствия деяния 
уже не тревожат того, кто его совершил. Расстояние, на котором действует все 
огнестрельное оружие, спасает убийцу от раздражающей ситуации, которая в другом 
случае оказалась бы в чувствительной близости от него, во всей ужасной 
отврати¬тельности последствий. Эмоциональные глубины нашей души попросту не 
при¬нимают к сведению, что сгибание указательного пальца при выстреле 
разво¬рачивает внутренности другого человека. Ни один психически нормальный 
человек не пошел бы даже на охоту, если бы ему приходилось убивать дичь зубами 
и ногтями. Лишь за счет отгораживания наших чувств становится возможным, чтобы 
человек, который едва ли решился бы дать вполне заслу¬женный шлепок хамоватому 
ребенку, вполне способен нажать пусковую кнопку ракетного оружия или открыть 
бомбовые люки, обрекая сотни самых прекрас¬ных детей на ужасную смерть в огне. 
Бомбовые ковры расстилали добрые, хорошие, порядочные отцы - факт ужасающий, 
сегодня почти неправдоподоб¬ный! Демагоги обладают, очевидно, очень хорошим, 
хотя и только практи¬ческим знанием инстинктивного поведения людей - они 
целенаправленно, как важное орудие, используют отгораживание подстрекаемой 
партии от раздра¬жающих ситуаций, тормозящих агрессивность.
С изобретением оружия связано господство внутривидового отбора и все его жуткие 
проявления. В третьей главе, где речь шла о видосохраняющей функции агрессии, и 
в десятой - об организации сообщества крыс - я дос¬таточно подробно разъяснил, 
как конкуренция сородичей, если она действу¬ет без связи с вневидовым 
окружением, может повести к самым странным и нецелесообразным уродствам.
Мой учитель Хейнрот для иллюстрации такого вредного воздействия при¬водил в 
пример крылья аргус-фазана и темп работы в западной цивилизации. Как уже 
упоминалось, я считаю, что и гипертрофия человеческого агрессив¬ного инстинкта 
- это следствие той же причины.
В 1955 году я писал в небольшой статье "Об убийстве сородича": "Я ду¬маю - 
специалистам по человеческой психологии, особенно глубинной, и психоаналитикам 
следовало бы это проверить, - что сегодняшний цивилизо¬ванный человек вообще 
страдает от недостаточной разрядки инстинктивных агрессивных побуждений. Более 
чем вероятно, что пагубные проявления че¬ловеческого агрессивного инстинкта, 
для объяснения которых Зигмунд Фрейд предположил особый инстинкт смерти, 
основаны просто-напросто на том, что внутривидовой отбор в далекой древности 
снабдил человека определенной мерой агрессивности, для которой он не находит 
адекватного выхода при современной организации общества". Если в этих словах 
чувствуется легкий упрек, сейчас я должен решительно взять его назад. К тому 
времени, когда я это писал, уже были психоаналитики, совершенно не верившие в 
инстинкт смерти и объяснявшие самоуничтожительные проявления агрессии как 
наруше¬ния инстинкта, который в принципе должен поддерживать жизнь. Я даже 
поз¬накомился с человеком, который уже в то время - в полном соответствии с 
только что изложенной постановкой вопроса - изучал проблему гипертрофи¬рованной 
агрессивности, обусловленной внутривидовым отбором.
Сидней Марголин, психиатр и психоаналитик из Денвера, штат Колорадо, провел 
очень точное психоаналитическое и социально-психологическое исс¬ледование на 
индейцах прерий, в частности из племени юта, и показал, что эти люди тяжко 
страдают от избытка агрессивных побуждений, которые им некуда деть в условиях 
урегулированной жизни сегодняшней индейской ре¬зервации в Северной Америке.
По мнению Марголина, в течение сравнительно немногих столетий - во время 
которых индейцы прерий вели дикую жизнь, состоявшую почти исключи¬тельно из 
войн и грабежей, - чрезвычайно сильное селекционное давление должно было 
заметно усилить их агрессивность. Вполне возможно, что зна¬чительные изменения 
наследственной картины были достигнуты за такой ко¬роткий срок; при жестком 
отборе породы домашних животных меняются так же быстро.
Кроме того, в пользу предположения Марголина говорит то, что индей¬цы-юта, 
выросшие при другом воспитании, страдают так же, как их старшие соплеменники, - 
а также и то, что патологические проявления, о которых идет речь, известны 
только у индейцев из прерий, племена которых были подвержены упомянутому 
процессу отбора.
Индейцы-юта страдают неврозами чаще, чем какие-либо другие группы лю¬дей; и 
Марголин обнаружил, что общей причиной этого заболевания оказыва¬ется постоянно 
подавленная агрессивность. Многие индейцы чувствуют себя больными и говорят, 
что они больны, но на вопрос, в чем же состоит их болезнь, не могут дать 
никакого ответа, кроме одного: "Но ведь я - юта!" Насилие и убийство по 
отношению к чужим - в порядке вещей; по отношению к соплеменникам, напротив, 
оно крайне редко, поскольку запрещено табу, безжалостную суровость которого так 
же легко понять из предыдущей исто¬рии юта: племя, находившееся в состоянии 
беспрерывной войны с белыми и с соседними племенами, должно было любой ценой 
пресекать ссоры между свои¬ми членами. Убивший соплеменника был обязан, 
согласно традиции, покон¬чить с собой. Эта заповедь оказалась в силе даже для 
юта-полицейского, который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его при 
вынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом и попал в 
бедренную артерию, что вызывало смерть от потери крови. Когда полицейский 
получил приказ арестовать убийцу, - хотя о предумышленном убийстве не было и 
ре¬чи, - он обратился к своему бледнолицему начальнику с рапортом. 
Аргумен¬тировал он так: преступник хочет умереть, он обязан совершить 
самоу¬бийство и теперь наверняка совершит его таким образом, что станет 
сопро¬тивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и 
самому полицейскому придется покончить с собой. Поскольку более чем 
не¬дальновидный сержант настаивал на своем распоряжении - трагедия развива¬лась,
 как и было предсказано. Этот и другие протоколы Марголина читают¬ся, как 
древнегреческие трагедии, в которых неотвратимая судьба вынужда¬ет людей быть 
виновными и добровольно искупать невольно совершенные гре¬хи.
Объективно и убедительно, даже доказательно говорит за правильность 
марголинской интерпретации такого поведения юта их предрасположенность к 
несчастным случаям.
Доказано, что "предрасположенность к авариям" является следствием по¬давленной 
агрессивности; у индейцев-юта норма автомобильных аварий чудо¬вищно превышает 
норму любой другой группы автомобилистов. Кому приходи¬лось когда-нибудь вести 
скоростную машину, будучи в состоянии ярости, тот знает - если только он был 
при этом способен к самонаблюдению, - насколько сильно проявляется в такой 
ситуации склонность к самоуничтожа¬ющим действиям. По-видимому, и выражение 
"инстинкт смерти" произошло от таких особых случаев.
Разумеется, внутривидовой отбор и сегодня действует в нежелательном направлении,
 но обсуждение всех этих явлений увело бы нас слишком далеко от темы агрессии. 
Отбор так же интенсивно поощряет инстинктивную подоп¬леку накопительства, 
тщеславия и проч., как подавляет простую порядоч¬ность. Нынешняя коммерческая 
конкуренция грозит вызвать по меньшей мере такую же ужасную гипертрофию 
упомянутых побуждений, какую у внутривидо¬вой агрессии вызвало военное 
состязание людей каменного века.
Счастье лишь в том, что выигрыш богатства и власти не ведет к много¬численности 
потомства, иначе положение человечества было бы еще хуже.
Кроме действия оружия и внутривидового отбора, головокружительно рас¬тущий темп 
развития - это третий источник бед, который человечество должно принимать в 
расчет, пользуясь великим даром своего абстрактного мышления. Из абстрактного 
мышления и всех его результатов - прежде всего из символики словесной речи - у 
людей выросла способность, которой не дано ни одному другому существу. Когда 
биолог говорит о наследовании приобретенных признаков, то он имеет в виду лишь 
приобретенное изменение наследственности, генома. Он совершенно не задумывается 
о том, что "нас¬ледование" имело - уже за много веков до Грегора Менделя - 
юридический смысл, и что это слово поначалу применялось к биологическим 
явлениям по чистой аналогии. Сегодня это второе значение слова стало для нас 
нас¬только привычным, что меня бы наверно не поняли, если бы я просто напи¬сал: 
"Только человек обладает способностью передавать по наследству при¬обретенные 
качества".
Я здесь имею в виду следующее: если человек, скажем, изобрел лук и стрелы - или 
украл их у более развитого соседа, - то в дальнейшем не только его потомство, 
но и все его сообщество имеет в распоряжении это оружие так же постоянно, как 
если бы оно было телесным органом, возник¬шим в результате мутации и отбора. 
Использование этого оружия забудется не легче, чем станет рудиментарным 
какой-нибудь столь же жизненно важный орган.
Даже если один-единственный индивид приобретает какую-то важную для сохранения 
вида особенность или способность, она тотчас же становится общим достоянием 
всей популяции; именно это и обусловливает упомянутое тысячекратное ускорение 
исторического процесса, который появился в мире вместе с абстрактным мышлением. 
Процессы приспосабливания, до сих пор поглощавшие целые геологические эпохи, 
теперь могут произойти за время нескольких поколений. На эволюцию, на филогенез 
- протекающий медленно, почти незаметно в сравнении с новыми процессами, - 
отныне накладывается история; над филогенетически возникшим сокровищем 
наследственности воз¬вышается громадное здание исторически приобретенной и 
традиционно пере¬даваемой культуры.
Как применение оружия и орудий труда - и выросшее из него мировое господство 
человека, - так и третий, прекраснейший дар абстрактного мыш¬ления влечет за 
собой свои опасности. Все культурные достижения человека имеют одно большое 
"но": они касаются только тех его качеств и действий, которые подвержены 
влиянию индивидуальной модификации, влиянию обучения. Очень многие из 
врожденных поведенческих актов, свойственных нашему ви¬ду, не таковы: скорость 
их изменения в процессе изменения вида осталась такой же, с какой изменяются 
все телесные признаки, с какой шел весь процесс становления до того, как на 
сцене появилось абстрактное мышле¬ние.
Что могло произойти, когда человек впервые взял в руку камень? Вполне вероятно, 
нечто подобное тому, что можно наблюдать у детей в возрасте двух-трех лет, а 
иногда и старше: никакой инстинктивный или моральный запрет не удерживает их от 
того, чтобы изо всей силы бить друг друга по голове тяжелыми предметами, 
которые они едва могут поднять. Вероятно, первооткрыватель камня так же мало 
колебался, стукнуть ли своего товари¬ща, который его только что разозлил. Ведь 
он не мог знать об ужасном действии своего изобретения; врожденный запрет 
убийства тогда, как и те¬перь, был настроен на его естественное вооружение. 
Смутился ли он, когда его собрат по племени упал перед ним мертвым? Мы можем 
предположить это почти наверняка.
Общественные высшие животные часто реагируют на внезапную смерть со¬родича 
самым драматическим образом. Серые гуси стоят над мертвым другом с шипением, в 
наивысшей готовности к обороне. Это описывает Хейнрот, ко¬торый однажды 
застрелил гуся в присутствии его семьи. Я видел то же са¬мое, когда египетский 
гусь ударил в голову молодого серого; тот, шата¬ясь, добежал до родителей и 
тотчас умер от мозгового кровоизлияния. Ро¬дители не могли видеть удара и 
потому реагировали на падение и смерть своего ребенка точно так же. Мюнхенский 
слон Вастл, который без како¬го-либо агрессивного умысла, играя, тяжело ранил 
своего служителя, - пришел в величайшее волнение и встал над раненым, защищая 
его, чем, к сожалению, помешал оказать ему своевременную помощь. Бернхард 
Гржимек рассказывал мне, что самец шимпанзе, который укусил и серьезно поранил 
его, пытался стянуть пальцами края раны, когда у него прошла вспышка ярости.
Вполне вероятно, что первый Каин тотчас же понял ужасность своего поступка. 
Довольно скоро должны были пойти разговоры, что если убивать слишком много 
членов своего племени - это поведет к нежелательному ос¬лаблению его боевого 
потенциала. Какой бы ни была воспитательная кара, предотвращавшая 
беспрепятственное применение нового оружия, во всяком случае, возникла какая-то,
 пусть примитивная, форма ответственности, ко¬торая уже тогда защитила 
человечество от самоуничтожения.
Таким образом, первая функция, которую выполняла ответственная мораль в истории 
человечества, состояла в том, чтобы восстановить утраченное равновесие между 
вооруженностью и врожденным запретом убийства. Во всех прочих отношениях 
требования разумной ответственности могли быть у пер¬вых людей еще совсем 
простыми и легко выполнимыми.
Рассуждение не будет слишком натянутым, если мы предположим, что пер¬вые 
настоящие люди, каких мы знаем из доисторических эпох - скажем, кро¬маньонцы, - 
обладали почти в точности такими же инстинктами, такими же естественными 
наклонностями, что и мы; что в организации своих сообществ и в столкновениях 
между ними они вели себя почти так же, как некоторые еще и сегодня живущие 
племена, например папуасы центральной Новой Гви¬неи. У них каждое из крошечных 
селений находится в постоянном состоянии войны с соседями, в отношениях 
взаимной умеренной охоты за головами. "Умеренность", как ее определяет Маргарэт 
Мид, состоит в том, что не предпринимаются организованные разбойничьи походы с 
целью добычи вожде¬ленных человеческих голов, а лишь при оказии, случайно 
встретив на гра¬нице своей области какую-нибудь старуху или пару детей, "зовут 
с собой" их головы.
Ну а теперь - предполагая наши допущения верными - представим себе, что мужчина 
живет в таком сообществе с десятком своих лучших друзей, с их женами и детьми.
Все мужчины неизбежно должны стать побратимами; они - друзья в самом настоящем 
смысле слова, каждый не раз спасал другому жизнь. И хотя между ними возможно 
какое-то соперничество из-за главенства, из-за девушек и т.д., - как бывает, 
скажем, у мальчишек в школе, - оно неизбежно отходит на задний план перед 
постоянной необходимостью вместе защищаться от враждебных соседей. А сражаться 
с ними за само существование своего со¬общества приходилось так часто, что все 
побуждения внутривидовой агрес¬сии насыщались с избытком. Я думаю, что при 
таких обстоятельствах в этом содружестве из пятнадцати мужчин, любой из нас уже 
по естественной склонности соблюдал бы десять заповедей Моисея по отношению к 
своему то¬варищу и не стал бы ни убивать его, ни клеветать на него, ни красть 
жену его или что бы там ни было, ему принадлежащее. Безо всяких сомнений, 
каждый по естественной склонности стал бы чтить не только отца своего и мать, 
но и вообще всех старых и мудрых, что и происходит, по Фрезер Дар¬линг, уже у 
оленей, и уж тем более у приматов, как явствует из наблюде¬ний Уошбэрна, Деворэ 
и Кортландта.
Иными словами, естественные наклонности человека не так уж и дурны. От рождения 
человек вовсе не так уж плох, он только недостаточно хорош для требований жизни 
современного общества.
Уже само увеличение количества индивидов, принадлежащих к одному и тому же 
сообществу, должно иметь два результата, которые нарушают равно¬весие между 
важнейшими инстинктами взаимного притяжения и отталкивания, т.е. между личными 
узами и внутривидовой агрессией. Вопервых, для личных уз вредно, когда их 
становится слишком много. Старинная мудрая пословица гласит, что по-настоящему 
хороших друзей у человека много быть не может.
Большой "выбор знакомых", который неизбежно появляется в каждом более крупном 
сообществе, уменьшает прочность каждой отдельной связи. Во-вто¬рых, скученность 
множества индивидов на малом пространстве приводит к притуплению всех 
социальных реакций. Каждому жителю современного большо¬го города, 
перекормленному всевозможными социальными связями и обязан¬ностями, знакомо 
тревожащее открытие, что уже не испытываешь той радос¬ти, как ожидал, от 
посещения друга, даже если действительно любишь его и
давно его не видел. Замечаешь в себе и отчетливую наклонность к ворч¬ливому 
недовольству, когда после ужина еще звонит телефон.  Возрастающая готовность к 
агрессивному поведению является характерным следствием ску¬ченности; 
социологи-экспериментаторы это давно уже знают.
К этим нежелательным последствиям увеличения нашего сообщества добав¬ляются и 
невозможность разрядить весь объем агрессивных побуждений, "предусмотренный" 
для вида. Мир - это первейшая обязанность горожанина, а враждебная соседняя 
деревня, которая когда-то предлагала объект для высвобождения внутривидовой 
агрессии, ушла в далекое прошлое.
Чем больше развивается цивилизация, тем менее благоприятны все пред¬посылки для 
нормальных проявлений нашей естественной склонности к соци¬альному поведению, а 
требования к нему постоянно возрастают: мы должны обращаться с нашим "ближним" 
как с лучшим другом, хотя, быть может, в жизни его не видели; более того, с 
помощью своего разума мы можем прек¬расно сознавать, что обязаны любить даже 
врагов наших, - естественные наклонности никогда бы нас до этого не довели... 
Все проповеди аскетиз¬ма, предостерегающие от того, чтобы отпускать узду 
инстинктивных побуж¬дений, учение о первородном грехе, утверждающее, что 
человек от рождения порочен, - все это имеет общее рациональное зерно: 
понимание того, что человек не смеет слепо следовать своим врожденным 
наклонностям, а должен учиться властвовать над ними и ответственно 
контролировать их проявле¬ния.
Можно ожидать, что цивилизация будет развиваться все более ускоренным темпом - 
хотелось бы надеяться, что культура не будет от нее отставать,
- ив той же мере будет возрастать и становиться все тяжелее бремя, воз¬ложенное 
на ответственную мораль. Расхождение между тем, что человек го¬тов сделать для 
общества, и тем, чего общество от него требует, будет расти; и ответственности 
будет все труднее сохранять мост через эту про¬пасть. Эта мысль очень тревожит, 
потому что при всем желании не видно каких-либо селективных преимуществ, 
которые хоть один человек сегодня мог бы извлечь из обостренного чувства 
ответственности или из добрых ес¬тественных наклонностей. Скорее следует 
серьезно опасаться, что нынешняя коммерческая организация общества своим 
дьявольским влиянием соперни¬чества между людьми направляет отбор в прямо 
противоположную сторону. Так что задача ответственности постоянно усложняется и 
с этой стороны.
Мы не облегчим ответственной морали решение всех этих проблем, перео¬ценивая ее 
силу. Гораздо полезнее скромно осознать, что она - "всего лишь" компенсационный 
механизм, который приспосабливает наше инстинктив¬ное наследие к требованиям 
культурной жизни и образует с ним функцио¬нально единую систему. Такая точка 
зрения разъясняет многое из того, что непонятно при ином подходе.
Мы все страдаем от необходимости подавлять свои побуждения; одни больше, другие 
меньше - по причине очень разной врожденной склонности к социальному поведению.
По доброму, старому психиатрическому определению, психопат - это че¬ловек, 
который либо страдает от требований, предъявляемых ему обществом, либо 
заставляет страдать само общество. Так что, в определенном смысле, все мы 
психопаты, поскольку навязанное общим благом отречение от собственных 
побуждений заставляет страдать каждого из нас. Но особенно это определение 
относится к тем людям, которые в результате ломаются и становятся либо 
невротиками, т.е. больными, либо преступниками. В соот¬ветствии с этим точным 
определением, "нормальный" человек отличается от психопата - или добрый 
гражданин от преступника - вовсе не так резко, как здоровый от больного. 
Различие, скорее, аналогичное тому, какое су¬ществует между человеком с 
компенсированной сердечной недостаточностью и больным, страдающим 
"некомпенсированным пороком", сердце которого при возрастающей мышечной 
нагрузке уже не в состоянии справиться с недоста¬точным закрыванием клапана или 
с его сужением. Это сравнение оправдыва¬ется и тем, что компенсация требует 
затрат энергии.
Такая точка зрения на ответственную мораль может разрешить противоре¬чие в 
Кантовой концепции морали, которое поразило уже Фридриха Шиллера. Он говорил, 
что Гердер - это "одухотвореннейший из всех кантианцев"; восставал против 
отрицания какой-либо ценности естественных наклонностей в этике Канта и 
издевался над ней в
замечательной эпиграмме: "Я с радостью служу другу, но, к несчастью, делаю это 
по склонности, потому меня часто гложет мысль, что я не добро¬детелен!" Однако 
мы не только служим своему другу по собственной склон¬ности, мы еще и оцениваем 
его дружеские поступки с точки зрения того, в самом ли деле теплая естественная 
склонность побудила его к такому пове¬дению! Если бы мы были до конца 
последовательными кантианцами, то должны были бы поступать наоборот - и ценить, 
прежде всего, такого человека, который по натуре совершенно нас не переносит, 
но которого "ответствен¬ный вопрос к себе", вопреки его сердечной склонности, 
заставляет вести себя прилично по отношению к нам. Однако в действительности мы 
относимся к таким благодетелям в лучшем случае с весьма прохладным вниманием, а 
любим только того, кто относится к нам по-дружески потому, что это дос¬тавляет 
ему радость, и если делает что-то для нас, то не считает, будто совершил нечто, 
достойное благодарности.
Когда мой незабвенный учитель Фердинанд Хохштеттер в возрасте 71 года читал 
свою прощальную лекцию, тогдашний ректор Венского университета сердечно 
благодарил его за долгую и плодотворную работу. На эту благо¬дарность 
Хохштеттер дал ответ, в котором сконцентрирован весь парадокс ценности - или ее 
отсутствия - естественных наклонностей. Он сказал так: "Вы здесь благодарите 
меня за то, за что я не заслуживаю ни малейшей благодарности. Надо благодарить 
моих родителей, моих предков, которые дали мне в наследство именно такие, а не 
другие наклонности.
Но если вы спросите меня, чем я занимался всю жизнь и в науке, и в преподавании,
 то я должен честно ответить: я, собственно, всегда делал то, что доставляло 
мне наибольшее удовольствие!" Какое замечательное возражение! Этот великий 
натуралист, который - я это знаю совершенно точно - никогда не читал Канта, 
принимает здесь именно его точку зрения по поводу ценностной индифферентности 
естественных наклонностей; но в то же время примером своей ценнейшей жизни и 
работы приводит Кантово учение о ценностях к еще более полному абсурду, нежели 
Шиллер в своей эпиграм¬ме. И выходом из этого противоречия становится очень 
простое решение ка¬жущейся проблемы, если признать ответственную мораль 
компенсационным ме¬ханизмом и не отрицать ценности естественных наклонностей.
Если приходится оценивать поступки какого-то человека, в том числе и 
собственные, то - очевидно - они оцениваются тем выше, чем меньше 
соот¬ветствовали простым и естественным наклонностям. Однако если нужно 
оце¬нить самого человека - например, при выборе друзей, - с той же 
очевид¬ностью предпочтение отдается тому, чье дружеское расположение 
определя¬ется вовсе не разумными соображениями - как бы высокоморальны они ни 
бы¬ли, - а исключительно чувством теплой естественной склонности.
Когда мы подобным образом используем для оценки человеческих поступ¬ков и самих 
людей совершенно разные критерии - это не только не пара¬докс, но проявление 
простого здравого смысла.
Кто ведет себя социально уже по естественной склонности, тому в обыч¬ных 
обстоятельствах почти не нужны механизмы компенсации, а в случае нужды он 
обладает мощными моральными резервами. Кто уже в повседневных условиях вынужден 
тратить все сдерживающие силы своей моральной от¬ветственности, чтобы держаться 
на уровне требований культурного общест¬ва, - тот, естественно, гораздо раньше 
ломается при возрастании нагруз¬ки. Энергетическая сторона нашего сравнения с 
пороком сердца и здесь подходит очень точно, поскольку возрастание нагрузки, 
при которой соци¬альное поведение людей становится "некомпенсированным", может 
быть самой различной природы, но так или иначе "истощает силы". Мораль легче 
всего отказывает не под влиянием одиночного, резкого и чрезмерного испытания; 
легче всего это происходит под воздействием истощающего, долговременного 
нервного перенапряжения, какого бы рода оно ни было. Заботы, нужда, го¬лод, 
страх, переутомление, крушение надежд и т.д. - все это действует одинаково. Кто 
имел возможность наблюдать множество людей в условиях та¬кого рода - на войне 
или в заключении, - тот знает, насколько непредви¬денно и внезапно наступает 
моральная декомпенсация. Люди, на которых, казалось, можно положиться как на 
каменную гору, неожиданно ломаются; а в других, не вызывавших особого доверия, 
открываются просто-таки неис¬черпаемые источники сил, и они одним лишь своим 
примером помогают бес¬численному множеству остальных сохранить моральную 
стойкость. Однако пе¬режившие нечто подобное знают и то, что сила доброй воли и 
ее устойчи¬вость - две независимые переменные. Осознав это, основательно 
учишься не чувствовать себя выше того, кто сломался раньше, чем ты сам. 
Наилучший и благороднейший в конце концов доходит до такой точки, что больше не 
мо¬жет:" Эли. Эли, ламма ассахфани?" В соответствии с этикой Канта, только 
внутренний закон человеческого разума сам по себе порождает категоричес¬кий 
императив в качестве ответа на "ответственный вопрос к себе". Канто¬вы понятия 
"разум, рассудок" и "ум, интеллект" отнюдь не идентичны. Для него само собой 
разумеется, что разумное создание просто не может хотеть причинить вред другому,
 подобному себе. В самом слове "рас-судок" этимо¬логически заключена 
способность "судить", "входить в соглашение", иными словами - существование 
высоко ценимых социальных связей между всеми ра¬зумными существами. Для Канта 
совершенно ясно и самоочевидно то, что для этолога нуждается в разъяснении: тот 
факт, что человек не хочет вредить другому. Великий философ предполагает здесь 
очевидным нечто, требующее объяснения, и это - хотя и вносит некоторую 
непоследовательность в вели¬кий ход его мыслей - делает его учение более 
приемлемым для биолога. Тут появляется небольшая лазейка, через которую в 
изумительное здание его умозаключений - чисто рациональных - может пробраться 
чувство; иными словами - инстинктивная мотивация. Кант и сам не верил, что 
человек удерживается от каких-либо действий, к которым его побуждают 
естествен¬ные склонности, чисто разумным пониманием логического противоречия в 
нормах его поступков. Совершенно очевидно, что необходим еще и эмоцио¬нальный 
фактор, чтобы преобразовать некое чисто рассудочное осознание в императив или в 
запрет. Если мы уберем из нашего жизненного опыта эмоци¬ональное чувство 
ценности - скажем, ценности различных ступеней эволю-
1 "Господи, Господи, зачем оставил меня?" - последние слова Христа; арамейская 
вставка в греческом и прочих текстах Евангелия.
ции, - если для нас не будут представлять никакой ценности человек, 
человеческая жизнь и человечество в целом, то самый безукоризненный ап¬парат 
нашего интеллекта останется мертвой машиной без мотора. Сам по се¬бе он в 
состоянии лишь дать нам средство к достижению каким-то образом поставленной 
цели; но не может ни определить эту цель, ни отдать приказ к ее достижению. 
Если бы мы были нигилистами типа Мефистофеля и считали бы, что "нет в мире вещи,
 стоящей пощады", - мы могли бы нажать пусковую кнопку водородной бомбы, и это 
никак бы не противоречило нормам нашего разумного поведения.
Только ощущение ценности, только чувство присваивает знак "плюс" или "минус" 
ответу на наш "категорический самовопрос" и превращает его в им¬ператив или в 
запрет. Так что и тот, и другой вытекают не из рассудка, а из прорывов той тьмы,
 в которую наше сознание не проникает. В этих сло¬ях, лишь косвенно доступных 
человеческому разуму, унаследованное и усво¬енное образуют в высшей степени 
сложную структуру, которая не только состоит в теснейшем родстве с такой же 
структурой высших животных, но в значительной своей части попросту ей идентична.
 По существу, наша отлич¬на от той лишь постольку, поскольку у человека в 
усвоенное входит культурная традиция. Из структуры этих взаимодействий, 
протекающих почти исключительно в подсознании, вырастают побуждения ко всем 
нашим поступ¬кам, в том числе и к тем, которые сильнейшим образом подчинены 
управле¬нию нашего самовопрошающего разума.
Так возникают любовь и дружба, все теплые чувства, понятие красоты, стремление 
к художественному творчеству и к научному познанию. Человек, избавленный от 
всего так сказать "животного", лишенный подсознательных стремлений, человек как 
чисто разумное существо был бы отнюдь не анге¬лом, скорее наоборот!
Однако нетрудно понять, каким образом могло утвердиться мнение, будто все 
хорошее - и только хорошее, - что служит человеческому сообществу, обязано 
своим существованием морали, а все "эгоистичные" мотивы челове¬ческого 
поведения, которые не согласуются с социальными требованиями, вырастают из 
"животных" инстинктов. Если человек задаст себе категори¬ческий вопрос Канта:" 
Могу ли я норму своего поведения возвысить до уровня естественного закона или 
при этом возникло бы нечто, противореча¬щее разуму?" - то все поведение, в том 
числе и инстинктивное, окажется в высшей степени разумным; при условии, что оно 
выполняет задачи сохране¬ния вида, ради которых было создано Великими 
Конструкторами эволюции. Противоразумное возникает лишь в случае нарушения 
какого-либо инстинкта. Отыскать это нарушение - задача категорического вопроса, 
а компенсиро¬вать - категорического императива. Если инстинкты действуют 
правильно, "по замыслу конструкторов", вопрос к себе не сможет отличить их от 
Ра¬зумного. В этом случае вопрос: "Могу ли я возвысить норму моих поступков до 
уровня естественного закона?" - имеет бесспорно положительный ответ, ибо эта 
норма уже сама является таким законом!
Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исс¬ледует 
норму своего поступка и находит, что она - будучи возвышена до естественного 
закона - звучала бы примерно так: "Когда взрослый самец Нолю 5ар1еп8 видит, что 
жизни детеныша его вида угрожает опасность, от которой он может его спасти, - 
он это делает". Находится такая абстрак¬ция в каком-либо противоречии с 
разумом?
Конечно же, нет! Спаситель может похлопать себя по плечу и гордиться тем, как 
разумно и морально он себя вел. Если бы он на самом деле занял¬ся этими 
рассуждениями, ребенок давно бы уже утонул, прежде чем он прыг¬нул бы в воду. 
Однако человек - по крайней мере принадлежащий нашей за¬падной культуре - 
крайне неохотно узнает, что действовал он чисто инс¬тинктивно, что каждый 
павиан в аналогичной ситуации сделал бы то же са¬мое.
Древняя китайская мудрость гласит, что не все люди есть в зверях, но все звери 
есть в людях. Однако из этого вовсе не следует, что этот "зверь в человеке" с 
самого начала являет собой нечто злое и опасное, по возможности подлежащее 
искоренению. Существует одна человеческая реак¬ция, в которой лучше всего 
проявляется, насколько необходимо может быть безусловно "животное" поведение, 
унаследованное от антропоидных предков, причем именно для поступков, которые не 
только считаются сугубо челове¬ческими и высокоморальными, но и на самом деле 
являются таковыми. Эта реакция - так называемое воодушевление. Уже само 
название, которое соз¬дал для нее немецкий язык, подчеркивает, что человеком 
овладевает нечто очень высокое, сугубо человеческое, а именно - дух. Греческое 
слово "эн¬тузиазм" означает даже, что человеком владеет бог. Однако в 
действи¬тельности воодушевленным человеком овладевает наш давний друг и 
недавний враг - внутривидовая агрессия в форме древней и едва ли сколь-нибудь 
сублимированной реакции социальной защиты, В соответствии с этим, 
вооду¬шевление пробуждается с предсказуемостью рефлекса во всех внешних 
ситуа¬циях, требующих вступления в борьбу за какие-то социальные ценности, 
особенно за такие, которые освящены культурной традицией. Они могут быть 
представлены конкретно - семья, нация, Alma Mater или спортивная команда
- либо абстрактными понятиями, как прежнее величие студенческих корпора-
ций, неподкупность художественного творчества или профессиональная этика
индуктивного исследования. Я одним духом называю подряд  разные  вещи  -
которые кажутся ценными мне самому или, непонятно почему, видятся такими
другим людям - со специальным умыслом показать недостаток избирательнос¬ти, 
который при случае позволяет воодушевлению стать столь опасным.
В радражающих ситуациях, которые наилучшим образом вызывают воодушев¬ление и 
целенаправленно создаются демагогами, прежде всего должна при¬сутствовать 
угроза высоко почитаемым ценностям. Враг, или его муляж, мо¬гут быть выбраны 
почти произвольно, и - подобно угрожаемым ценностям - могут быть конкретными 
или абстрактными.
"Эти" евреи, боши, гунны, эксплуататоры, тираны и т.д. годятся так же, как 
мировой капитализм, большевизм, фашизм, империализм и многие другие "измы". 
Во-вторых, к раздражающей ситуации такого рода относится и по возможности 
увлекающая за собой фигура вождя, без которой, как из¬вестно, не могут обойтись 
даже самые антифашистски настроенные демагоги, ибо вообще одни и те же методы 
самых разных политических течений обраще¬ны к инстинктивной природе 
человеческой реакции воодушевления, которую можно использовать в своих целях. 
Третьим, и почти самым важным фактором воодушевления является еще и по 
возможности наибольшее количество увле¬ченных. Закономерности воодушевления в 
этом пункте совершенно идентичны закономерностям образования анонимных стай, 
описанным в 8-й главе: увле¬кающее действие стаи растет, повидимому, в 
геометрической прогрессии при увеличении количества индивидов в ней.
Каждый сколь-нибудь чувствительный человек знает, какие субъективные ощущения 
сопровождают эту реакцию.
Прежде всего она характеризуется качеством чувства, известного под именем 
воодушевления. По спине и - как выясняется при более внимательном наблюдении - 
по наружной поверхности рук пробегает "священный трепет". Человек чувствует 
себя вышедшим из всех связей повседневного мира и под¬нявшимся над ними; он 
готов все бросить, чтобы повиноваться зову Священ¬ного Долга. Все препятствия, 
стоящие на пути к выполнению этого долга, теряют всякую важность; инстинктивные 
запреты калечить и убивать сороди¬чей утрачивают, к сожалению, большую часть 
своей силы. Разумные сообра¬жения, любая критика или встречные доводы, 
говорящие против действий, диктуемых воодушевлением, заглушаются за счет того, 
что замечательная переоценка всех ценностей заставляет их казаться не только не 
основа¬тельными, но и просто ничтожными и позорными.
Короче, как это прекрасно выражено в украинской пословице: "Колы пра¬пор 
в'эться, про голову нэйдэться".
С этими переживаниями коррелируются объективно наблюдаемые явления: повышается 
тонус всех поперечнополосатых мышц, осанка становится более напряженной, руки 
несколько приподнимаются в стороны и слегка поворачи¬ваются внутрь, так что 
локти выдвигаются наружу. Голова гордо поднята, подбородок выдвинут вперед, а 
лицевая мускулатура создает совершенно оп¬ределенную мимику, всем нам известную 
из кинофильмов, - "героическое ли¬цо". На спине и по наружной поверхности рук 
топорщатся кожные волосы - именно это и является объективной стороной 
пресловутого "священного тре¬пета".
1 "Wenn die Fahne fliegt, ist der Verstand in der Trompete!" (нем.). Мы дали 
приблизительный вариант украинской пословицы и будем призна¬тельны читателям, 
которые помогут уточнить текст этой поговорки. 
В священности этого трепета и в одухотворенности воодушевления усом¬нится тот, 
кто видел соответствующие поведенческие акты самца шимпанзе, который с 
беспримерным мужеством выходит защищать свое стадо или семью.
Он тоже выдвигает вперед подбородок, напрягает все тело и поднимает локти в 
стороны; у него тоже шерсть встает дыбом, что приводит к резкому и наверняка 
устрашающему увеличению контура его тела при взгляде спере¬ди. Поворот рук 
внутрь совершенно очевидно предназначен для того, чтобы вывести наружу наиболее 
заросшую сторону и тем усилить упомянутый эф¬фект. Общая комбинация осанки и 
вздыбленной шерсти служит тому же "бле¬фу", что и у горбящейся кошки: она 
выполняет задачу изобразить животное более крупным и опасным, чем на самом деле.
 Так что и наш "священный трепет" - это не что иное, как попытка взъерошить 
остатки некогда бывше¬го меха.
Что переживает обезьяна при своей социальной защитной реакции, этого мы не 
знаем; однако вполне вероятно, что она так же самоотверженно и ге¬роически 
ставит на карту свою жизнь, как и воодушевленный человек. Нет сомнений в 
подлинной эволюционной гомологии реакций защиты стада у шим¬панзе - и 
воодушевления у человека; более того, можно очень хорошо представить себе, как 
одно произошло из другого. Ведь и у нас те ценнос¬ти, на защиту которых мы 
поднимаемся с воодушевлением, имеют прежде все¬го общественную значимость. Если 
мы припомним сказанное в главе "Привыч¬ка, церемония и волшебство", покажется 
почти невероятным, что реакция, которая первоначально служила защите 
индивидуально знакомого, конкретно¬го члена сообщества, все больше и больше 
брала под свою защиту над-инди¬видуальные, передаваемые традицией культурные 
ценности, имеющие более долгую жизнь, нежели группы отдельных людей.
Если наше мужественное выступление за то, что нам кажется высочайшей ценностью, 
протекает по тем же нервным путям, что и социальные защитные реакции наших 
антропоидных предков, - я воспринимаю это не как отрезвля¬ющее напоминание, а 
как чрезвычайно серьезный призыв к самопознанию. Че¬ловек, у которого такой 
реакции нет - это калека в смысле инстинктов, и я не хотел бы иметь его своим 
другом; но тот, кого увлекает слепая реф¬лекторность этой реакции, представляет 
собой угрозу для человечества:
он легкая добыча тех демагогов, которые умеют провоцировать раздража¬ющие 
ситуации, вызывающие человеческую агрессивность, так же хорошо, как мы - 
разбираться в физиологии поведения наших подопытных животных. Когда при звуках 
старой песни или какого-нибудь марша по мне хочет пробежать священный трепет, - 
я обороняюсь от искушения и говорю себе, что шимпан¬зе тоже производят 
ритмичный шум, готовясь к совместному нападению. Под¬певать - значит класть 
палец в рот дьяволу.
Воодушевление - это настоящий автономный инстинкт человека, как, ска¬жем, 
инстинкт триумфального крика у серых гусей. Оно обладает своим собственным 
поисковым поведением, своими собственными вызывающими стиму¬лами, и доставляет 
- как каждый знает по собственному опыту - настолько сильное удовлетворение, 
что противиться его заманчивому действию почти невозможно. Как триумфальный 
крик очень существенно влияет на социальную структуру серых гусей, даже 
господствует в ней, так и инстинкт воодушев¬ленного боевого порыва в 
значительной степени определяет общественную и политическую структуру 
человечества. Оно не потому агрессивно и постоян¬но готово к борьбе, что 
разделено на партии, враждебно противостоящие друг другу; оно структурировано 
именно таким образом потому, что это предоставляет раздражающую ситуацию, 
необходимую для разрядки социальной агрессии. "Если бы какое-то вероучение на 
самом деле охватило весь мир,
- пишет Эрих фон Хольст, - оно бы тотчас же раскололось по меньшей мере на два 
резко враждебных толкования (одно истинное, другое еретическое), и вражда и 
борьба процветали бы, как и раньше; ибо человечество, к сожа¬лению, таково, 
каково оно есть".
Таков Двуликий Янус - человек. Единственное существо, способное с 
во¬одушевлением посвящать себя высшим целям, нуждается для этого в 
психофи¬зиологической организации, звериные особенности которой несут в себе 
опасность, что оно будет убивать своих собратьев в убеждении, будто так надо 
для достижения тех самых высших целей.
Се - человек! 
14. НАДЕЮСЬ И ВЕРЮ 
Мне не мнится, что знанье могу предоставить,
Чтоб исправить людей и на путь наставить.
Гете 
В отличие от Фауста, я представляю себе, что мог бы преподать нечто такое, что 
исправит людей и наставит их на путь. Эта мысль не кажется мне слишком 
заносчивой. По крайней мере она менее заносчива, нежели об¬ратная, - если та 
исходит не из убеждения, что сам не способен учить, а из предположения, что 
"эти люди" не способны понять новое учение. Такое бывает лишь в чрезвычайных 
случаях, когда какой-нибудь гений опережает свое время на века.
Если современники кого-то слушают и даже читают его книги, можно с уверенностью 
утверждать, что это не гений.
В лучшем случае он может потешить себя мыслью, что ему есть что ска¬зать как 
раз "по делу". Все, что может быть сказано, наилучшим образом действует как раз 
тогда, когда говорящий своими новыми идеями лишь чуть-чуть опережает слушателей.
 Тогда они реагируют мыслью: "На самом деле, я сам должен был догадаться!" Так 
что здесь не самомнение - наобо¬рот: я искренне убежден, что в ближайшем 
будущем очень многие, может быть даже большинство, все сказанное в этой книге о 
внутривидовой агрес¬сии и об опасностях, вытекающих для человечества из ее 
нарушений, будут принимать за самоочевидные и даже банальные истины.
Когда я здесь вывожу следствия из содержания этой книги и, подобно 
древнегреческим мудрецам, свожу их в практический устав поведения, - мне 
наверняка нужно больше опасаться упреков в банальности, нежели обосно¬ванных 
возражений. После того что сказано в предыдущей главе о современ¬ном положении 
человечества, предлагаемые меры защиты от грозящих опас¬ностей покажутся 
жалкими. Однако это отнюдь не говорит против пра¬вильности сказанного. 
Исследование редко приводит к драматическим пере¬менам в мировых событиях; 
такие перемены возможны разве что в смысле разрушения, поскольку новые открытия 
легко употребить во вред. Напротив, чтобы применить результаты исследований 
творчески и благотворно, требу¬ется, как правило, не меньше остроумия и трудной 
кропотливой работы, чем для того, чтобы их получить.
Первое и самое очевидное правило высказано уже в "познай себя" - это требование 
углубить понимание причин нашего собственного поведения. Нап¬равления, в 
которых, по-видимому, будет развиваться прикладная этология, уже начинают 
определяться. Одно из них - это объективное физиологическое исследование 
возможностей разрядки агрессии в ее первоначальных формах на эрзац-объекты; и 
мы уже сегодня знаем, что пустая бочка из-под карби¬да - это не самый лучший 
вариант.
Второе - это исследование так называемой сублимации методами психоа¬нализа. 
Можно ожидать, что и эта человеческая форма катарсиса существен¬но поможет 
ослабить напряженные агрессивные побуждения.
Даже на сегодняшнем скромном уровне наши знания о природе агрессии имеют 
некоторую практическую ценность. Она состоит хотя бы в том, что мы уже можем с 
уверенностью сказать, что не получится. После всего того, что мы узнали об 
инстинктах вообще и об агрессии в частности, два "прос¬тейших" способа 
управляться с агрессией оказываются совершенно безнадеж¬ными. Во-первых, ее 
наверняка нельзя исключить, избавляя людей от разд¬ражающих ситуаций; и, 
во-вторых, с ней нельзя совладать, навесив на нее морально-мотивированный 
запрет. Обе эти стратегии так же хороши, как за¬тяжка предохранительного 
клапана на постоянно подогреваемом котле для борьбы с избыточным давлением пара.

Еще одно мероприятие, которое я считаю теоретически возможным, но крайне 
нежелательным, состояло бы в попытке избавиться от агрессивного инстинкта с 
помощью направленной евгеники. Мы знаем из предыдущей главы, что внутривидовая 
агрессия участвует в человеческой реакции воодушевле¬ния, которое хотя и опасно,
 однако необходимо для достижения наивысших целей человечества. Мы знаем из 
главы о союзе, что агрессия у очень мно¬гих животных - вероятно, так же и у 
человека - является необходимой сос¬тавной частью личной дружбы. И наконец, в 
главе о Великом Парламенте Инстинктов очень подробно показано, насколько сложно 
взаимодействие раз¬личных побуждений.
Если бы одно из них, причем одно из сильнейших, полностью исчезло - последствия 
были бы непредсказуемы. Мы не знаем, насколько важны все по¬веденческие акты 
человека, в которых агрессия принимает участие как мо¬тивирующий фактор; не 
знаем, сколько их всего. Я подозреваю, что очень много. Всякое "начинание", в 
самом изначальном и широком смысле слова; самоуважение, без которого, пожалуй, 
исчезло бы все, что человек делает с утра до вечера, начиная с ежедневного 
бритья и кончая наивысшими дос¬тижениями в культуре и науке; все, что как-то 
связано с честолюбием, со стремлением к положению, и многое, многое другое, 
столь же необходимое,
- все это было бы, вероятно, потеряно с исчезновением агрессивных побуж¬дений 
из жизни людей. Исчезла бы, наверное, даже очень важная и сугубо человеческая 
способность - смеяться.
Перечислению того, что не получится совершенно точно, я, к сожалению, могу 
противопоставить только такие мероприятия, успех которых мне всего лишь кажется 
возможным.
Наиболее вероятен успех того катарсиса, который создается разрядкой 
агрессивности на эрзац-объект. Этим путем, как изложено в главе "Союз", уже 
пошли и Великие Конструкторы, когда нужно было воспрепятствовать борьбе между 
определенными индивидами. Кроме того, здесь есть основания для оптимизма и 
потому, что каждый человек, сколь-нибудь способный к са¬монаблюдению, в 
состоянии намеренно переориентировать свою пробудившуюся агрессию на подходящий 
эрзац-объект. Когда я - как рассказано в главе о спонтанности агрессии, - 
будучи в лагере для военнопленных, несмотря на тяжелейшую полярную болезнь, не 
ударил своего друга, а расплющил пустую жестянку из-под карбида, - это 
произошло наверняка лишь потому, что я знал симптомы инстинктивных напряжений.
А когда моя тетушка, описанная в 7-й главе, была так непоколебимо уверена в 
безграничной испорченности своих горничных, - она упорствовала в своем 
заблуждении лишь потому, что ничего не знала о физиологических процессах, о 
коих идет речь. Понимание причинных связей нашего собствен¬ного поведения может 
предоставить нашему разуму и морали действительную возможность властно 
проникнуть туда, где категорический императив, пре¬доставленный самому себе, 
безнадежно рушится.
Переориентирование агрессии - это самый простой и самый надежный спо¬соб 
обезвредить ее. Она довольствуется эрзац-объектами легче, чем большинство 
других инстинктов, и находит в них полное удовлетворение. Уже древние греки 
знали понятие катарсиса, очищающей разрядки; а психоа¬налитики прекрасно знают, 
какая масса похвальнейших поступков получает стимулы из "сублимированной" 
агрессии и приносит добавочную пользу за счет ее уменьшения. Разумеется, 
сублимация - это отнюдь не только прос¬тое переориентирование. Есть 
существенная разница между человеком, кото¬рый бьет кулаком по столу вместо 
физиономии собеседника, - и другим, ко¬торый гнев, не израсходованный на своего 
начальника, переплавляет в воо¬душевляющие боевые статьи, призывающие к 
благороднейшим целям.
Особой ритуализованной формой борьбы, развившейся в культурной жизни людей, 
является спорт. Как и филогенетически возникшие турнирные бои, он предотвращает 
социально вредные проявления агрессии и одновременно под¬держивает в состоянии 
готовности ее функцию сохранения вида. Однако кро¬ме того, эта 
культурно-ритуализованная форма борьбы выполняет задачу, важность которой не с 
чем сравнить: она учит людей сознательному контро¬лю, ответственной власти над 
своими инстинктивными боевыми реакциями. Рыцарственность спорта, которая 
сохраняется даже при сильных раздражени¬ях, вызывающих агрессию, является 
важным культурным достижением челове¬чества.
Кроме того, спорт благотворен в том смысле, что создает возможности поистине 
воодушевленного соперничества между над-индивидуальными сооб¬ществами. Он не 
только открывает замечательный клапан для накопившейся агрессии в ее более 
грубых, более индивидуальных и эгоистических прояв¬лениях, но и позволяет 
полностью проявиться и израсходоваться ее более специализированной, сугубо 
коллективной форме. Борьба за иерархическое положение внутри группы, общий и 
трудный бой за вдохновляющую цель, му¬жественное преодоление серьезных 
опасностей, не считающаяся с собствен¬ной жизнью взаимопомощь и т.д. - это 
поведенческие акты, которые в пре¬дыстории человечества имели высокую 
селективную ценность. Под уже опи¬санным воздействием внутривидового отбора их 
ценность постоянно возрас¬тала; и до самого последнего времени это опасным 
образом вело к тому, что многие доблестные, но простодушные люди вовсе не 
считали войну чем-то, достойным отвращения. Поэтому великое счастье, что все 
эти склонности находят полное удовлетворение в тяжелых видах спорта, как 
альпинизм, подводный спорт и т.п. Поиски большего, максимально междуна¬родного 
и максимально опасного соперничества являются, по мнению Эрика фон Хольста, 
главным мотивом космических полетов, которые именно поэтому привлекают такой 
огромный общественный интерес Пусть бы так было и впредь!
Такое соперничество между нациями благотворно не только потому, что дает 
возможность разрядки национальному воодушевлению; оно имеет еще два следствия, 
уменьшающие опасность войны. Во-первых, оно создает личное знакомство между 
людьми разных наций и партий; а во-вторых - объединяет людей тем, что они (в 
остальном имеющие очень мало общего) воодушевляют¬ся одним и тем же идеалом. 
Эти две мощные силы противостоят агрессии, и нам необходимо остановиться на том,
 каким образом они осуществляют свое благотворное влияние и каким способом их 
можно активизировать.
Из главы "Союз" мы уже знаем, что личное знакомство - это не только предпосылка 
сложных механизмов, тормозящих агрессию; оно уже само по се¬бе способствует 
притуплению агрессивных побуждений. Анонимность значи¬тельно облегчает прорывы 
агрессивности. Наивный человек испытывает чрез¬вычайно пылкие чувства злобы, 
ярости по отношению к "этим Иванам", "этим фрицам", "этим жидам", "этим 
макаронникам"... - т.е. к соседним народам, клички которых по возможности 
комбинируются с приставкой "гады - . Такой человек может бушевать против них у 
себя за столом, но ему и в голову не придет даже простая невежливость, если он 
оказывается лицом к лицу с представителем ненавистной национальности. 
Разумеется, демагог прекрасно знает о тормозящем агрессивность действии личного 
знакомства и потому последовательно стремится предотвратить любые контакты 
между отдельными людьми тех сообществ, в которых хочет сохранить настоящую 
взаимную враж¬ду. И стратеги знают, насколько опасно любое "братание" между 
окопами для боевого духа солдат.
Я уже говорил, насколько высоко оцениваю практические знания демаго¬гов в 
отношении инстинктивного поведения людей. И не могу предложить ни¬чего лучшего, 
как перенять испытанные ими методы и использовать их для достижения наших целей.
 Если дружба между индивидами враждебных наций так пагубна для национальной 
вражды, как это предполагают демагоги, - очевидно, не без веских оснований, - 
значит, мы должны делать все, чтобы содействовать индивидуальной дружбе. Ни 
один человек не может ненавидеть народ, среди которого у него есть друзья.
Нескольких "выборочных проб" такого рода бывает достаточно, чтобы возбудить 
справедливое недоверие к тем абстракциям, которые обычно сочи¬няются о якобы 
типичных - и, разумеется, достойных ненависти - нацио¬нальных особенностях 
"этих" русских, немцев или англичан.
Насколько я знаю, мой друг Вальтер Роберт Корти был первым, кто предпринял 
серьезную попытку затормозить межнациональную агрессию с по¬мощью 
интернациональной дружбы. Он собрал в своем знаменитом детском се¬ле в Трогене, 
в Швейцарии, молодежь всех нацональностей, какие только смог отыскать, и 
объединил ребят совместной жизнью. Вот бы ему последо¬вателей с большим 
размахом!
Третья мера, за которую можно и должно браться сразу же, чтобы пре¬дотвратить 
пагубные проявления одного из благороднейших человеческих инстинктов, - это 
разумное и критическое овладение реакцией воодушевле¬ния, о которой мы говорили 
в предыдущей главе. И здесь тоже нам незачем стесняться использовать опыт 
традиционной демагогии; то, что служило во¬енному психозу, мы обратим на дело 
добра и мира. Как мы уже знаем, в раздражающей ситуации, вызывающей 
воодушевление, присутствуют три неза¬висимых друг от друга переменных фактора. 
Первый - нечто, в чем видят ценность и что надо защищать; второй - враг, 
который этой ценности угро¬жает; и третий - среда сообщников, с которой человек 
чувствует себя за¬одно, когда поднимается на защиту угрожаемой ценности. К 
этому может до¬бавиться и какой-нибудь "вождь", призывающий к "священной" 
борьбе, но этот фактор менее важен.
Мы говорили уже и о том, что эти роли в драме могут разыгрываться са¬мыми 
различными фигурами; конкретными или абстрактными, одушевленными или нет. Как и 
у многих других инстинктивных реакций, прорывы воодушев¬ления подчиняются так 
называемому правилу суммирования раздражении. Оно гласит, что действие 
различных провоцирующих раздражении складывается так что слабость или даже 
отсутствие одного может быть компенсировано усиленным действием другого. Из 
этого следует, что подлинное воодушевле¬ние возможно и только ради чего-то 
ценного; враждебность против действи¬тельного или выдуманного противника не 
необходима.
Функция воодушевления во многих отношениях сходна с функцией триум¬фального 
крика у серых гусей и аналогично возникших реакций, которые состоят из 
проявлений сильных социальных связей с товарищами и агрессии по отношению к 
врагам. Я говорил в 11-й главе, что в случаях наименьшей специализированности 
этого инстинктивного поведения - скажем, у цихлид, у пеганок - фигура врага еще 
необходима; но на более высокой ступени развития - как у серых гусей - она уже 
не нужна, чтобы сохранять взаим¬ную принадлежность и взаимодействие друзей. Я 
хотел бы думать и наде¬яться, что реакция воодушевления у людей уже достигла 
такой же независи¬мости от исходной агрессии, или по крайней мере собирается 
это сделать.
Однако сегодня пугало врага еще является очень сильным средством де¬магогов для 
создания единства и воодушевляющего чувства принадлежности; воинствующие 
религии все еще имеют наибольший политический успех.
Потому - это отнюдь не легкая задача: нужно возбудить столь же сильное 
воодушевление массы людей ради мирного идеала, без помощи пуга¬ла, как это 
удается поджигателям, у которых пугало есть.
Очевидная на первый взгляд идея - использовать пугалом дьявола и поп¬росту 
натравить людей на "Зло" - оказалась бы сомнительной даже с людьми, 
высокоразвитыми духовно. Ведь зло - по определению - это нечто, несущее угрозу 
добру, т.е. чему-то такому, что ощущается ценностью. Но поскольку для ученого 
наивысшую ценность представляет познание, он видит наихудшее из всех зол во 
всем, что препятствует расширению познания. По¬этому мне лично злой шепот 
агрессивного инстинкта рекомендовал бы видеть воплощение враждебного начала в 
пренебрежении к естественно-научному исследованию, особенно у противников 
эволюционной теории. И если бы я ничего не знал о физиологии воодушевления - не 
знал бы, что оно "требует своего" как рефлекс, - я мог бы начать религиозную 
войну со своими оппо¬нентами. Так что какая бы то ни было персонификация зла 
недопустима. Од¬нако и без нее воодушевление, объединяющее отдельные группы, 
может по¬вести к вражде между ними - в том случае, если каждая из них выступает 
за свой, четко очерченный идеал и только с ним себя идентифицирует (я 
употребляю здесь это слово в обычном, не психоаналитическом смысле). Я. Холло с 
полным основанием указывал, что в наше время национальные иден¬тификации очень 
опасны именно потому, что имеют такие четкие границы. Человек может чувствовать 
себя "настоящим американцем" в противополож¬ность "русскому" - и наоборот. Если 
человеку знакомо множество ценностей и, воодушевляясь ими, он чувствует себя 
заодно со всеми людьми, которых так же, как и его, воодушевляет музыка, поэзия, 
красота природы, наука и многое другое, - он может реагировать незаторможенной 
боевой реакцией только на тех, кто не принимает участия ни в одной из этих 
групп. Зна¬чит, нужно увеличивать количество таких возможностей идентификации, 
а для этого есть только один путь - улучшение общего образования молодежи. 
Исполненное любви отношение к человеческим ценностям невозможно без обу¬чения и 
воспитания в школе и в родительском доме. Только они делают че¬ловека человеком,
 и не без оснований определенный вид образования назы¬вается гуманитарным: 
спасение могут принести ценности, которые кажутся далекими от борьбы и от 
политики как небо от земли.
При этом не необходимо, может быть даже и нежелательно, чтобы люди разных 
обществ, наций и партий воспитывались в стремлении к одним и тем же идеалам. 
Даже незначительное совпадение взглядов на то, что именно является 
вдохновляющими ценностями, достойными защиты, может уменьшить национальную 
вражду и принести согласие.
Эти ценности в отдельных случаях могут быть весьма специфическими. Я, например, 
уверен, что те люди по обе стороны великого занавеса, которые посвятили свою 
жизнь великому делу покорения космоса, испытывают друг к другу лишь глубочайшее 
уважение. Здесь каждая из сторон, конечно же, согласится, что и другая борется 
за подлинные ценности. В этом плане космические полеты приносят великую пользу.
Существуют однако два дела - еще более значительных и в подлинном смысле 
общечеловеческих, - которые объединяют прежде разобщенные или да¬же враждебные 
партии или народы общим воодушевлением ради одних и тех же целей. Это - 
искусство и наука. Ценность их неоспорима; и даже самые от¬чаянные демагоги ни 
разу еще не посмели объявить никчемным или "выродив¬шимся" все искусство тех 
партий или народов, против которых они натрав¬ливали своих адептов. Кроме того, 
музыка и изобразительное искусство не знают языковых барьеров - и уже потому 
призваны говорить людям с одной стороны занавеса, что служители добра и красоты 
живут и по другую его сторону. И как раз для выполнения этой задачи искусство 
должно оста¬ваться аполитичным. Вполне оправданно безграничное отвращение, 
которое вызывает у нас тенденциозное искусство, подчиненное политике.
Наука, так же как и искусство, представляет собой неоспоримую и 
са¬мостоятельную ценность, независимую от партийной принадлежности тех лю¬дей, 
которые ею занимаются. В отличие от искусства, она не является не¬посредственно 
общедоступной и поэтому поначалу может связывать мостами общего воодушевления 
лишь нескольких человек; но зато их - очень прочно. Об относительной ценности 
произведений искусства можно иметь разные мне¬ния, хотя и здесь подлинные 
ценности отличимы от ложных. В естественных науках эти слова имеют более узкий 
смысл: здесь подлинность или ложность высказывания определяются не мнением 
отдельных личностей, а результатами дальнейших исследований. 
На первый взгляд кажется безнадежным воодушевить широкие массы совре¬менных 
людей абстрактной ценностью научной истины. Кажется, что это по¬нятие слишком 
далеко от жизни, слишком бескровно, чтобы успешно конкури¬ровать с той 
бутафорией воображаемой угрозы собственному сообществу и воображаемого врага, 
которая всегда была в руках изощренных демагогов удобным ключом для 
высвобождения массового энтузиазма. Однако при бли¬жайшем рассмотрении можно 
усомниться в этой пессимистической мысли. В противоположность той бутафории, 
истина - не фикция. Наука - это ведь не что иное, как применение здравого 
человеческого разума; и далекой от жизни ее никак не назовешь. Гораздо легче 
говорить правду, чем ткать па¬утину лжи, которая бы не разоблачила себя своей 
противоречивостью. "Ведь правда, разум, здравый смысл - видны без всяких 
ухищрений".
Больше любых других достижений культуры научная истина является кол¬лективной 
собственностью всего человечества. Она является таковой пото¬му, что не создана 
человеческим мозгом, как искусство или философия (хо¬тя философия - это тоже 
"поэзия", в высочайшем и благороднейшем смысле греческого слова поiеГ'у, 
"творить, создавать"). Научная истина - это нечто такое, что человеческий мозг 
не сотворил, но отвоевал у окружающей внесубъективной действительности. 
Поскольку эта действительность для всех людей одна и та же, то и в научных 
исследованиях - со всех сторон любых политических занавесов - всегда, с 
надежным соответствием, обнару¬живается одно и то же. Если исследователь хоть 
чуточку сфальсифицирует результаты в плане своих политических убеждений, - это 
может быть сдела¬но бессознательно и с совершенно чистой совестью, - 
действительность скажет на это "нет": попытка практического применения таких 
результатов будет безуспешна. На Востоке, например, одно время существовала 
школа, которая развивала учение о наследственности, утверждавшее наследование 
приобретенных признаков. Это делалось явно из политических соображений - можно 
только надеяться, что бессознательно, - и все, кто верил в единство научной 
истины, были весьма встревожены. Теперь о том утвержде¬нии больше не вспоминают,
 мнения генетиков всего мира снова совпали. Это, конечно же, всего лишь 
маленькая победа, частичная; но это победа истины - и потому основание для 
высокого воодушевления.
Многие жалуются на рассудочность нашего времени, на глубокий скепсис нашей 
молодежи. Но я надеюсь, даже убежден, что это - результат здоровой самозащиты 
от искусственных идеалов, от воодушевляющей бутафории, в сети которой так 
прочно попадали люди, особенно молодые, в недавнем прошлом. Я полагаю, что как 
раз эту рассудочность и следует использовать для про¬паганды таких истин, 
которые, столкнувшись с недоверием, могут быть до¬казаны числом. Перед ним 
вынужден капитулировать любой скепсис. Наука - не мистерия и не черная магия, 
методика ее усвоения проста. Я полагаю, именно рассудочных скептиков можно 
воодушевить доказуемой истиной и всем тем, что она с собой несет.
Совершенно определенно, что человек может воодушевиться абстрактной истиной; но 
все-таки она остается суховатым, скучноватым идеалом, и по¬тому хорошо, что для 
ее защиты можно привлечь другой поведенческий акт человека - антагонистичный 
скуке смех. Он во многом подобен воодушевле¬нию: и в своих особенностях, 
свойственных инстинктивному поведению, и в своем эволюционном происхождении от 
агрессии, но главное - в своей соци¬альной функции. Как воодушевление во имя 
одного и того же идеала, так и смех по одному и тому же поводу создает чувство 
братской общности. Спо¬собность смеяться вместе - это не только предпосылка 
настоящей дружбы, но почти уже первый шаг к ее возникновению. Как мы знаем из 
главы "При¬вычка, церемония и волшебство", смех, вероятно, возник путем 
ритуализа¬ции из переориентированного угрожающего жеста, в точности как 
триум¬фальный крик гусей. Так же как триумфальный крик и воодушевление, смех не 
только создает общность его участников, но и направляет их агрессив¬ность 
против постороннего. Если человек не может смеяться вместе с ос¬тальными, он 
чувствует себя исключенным, даже если смех вовсе не направ¬лен против него 
самого или вообще против чего бы то ни было. Если ко¬го-то высмеивают, здесь 
еще более отчетливо выступают как агрессивная составляющая смеха, так и его 
аналогия с определенной формой триум¬фального крика.
Но, однако, смех - это сугубо человеческий акт еще в большей степени, чем 
воодушевление. И формально и функционально он поднялся выше над уг¬рожающей 
мимикой, которая еще содержится в обоих этих поведенческих ак¬тах. В 
противоположность воодушевлению, даже при наивысшей интенсивности смеха не 
возникает опасность, что исходная агрессия прорвется и поведет к нападению. 
Собаки, которые лают, иногда все-таки кусаются; но люди, которые смеются, не 
стреляют никогда! И хотя моторика смеха более спон¬танна и инстинктивна, чем 
моторика воодушевления, - но вызывающие его механизмы более избирательны и 
лучше контролируются человеческим разу¬мом. Смех не лишает критических 
способностей.
Несмотря на все эти качества, смех - это серьезное оружие, которое может 
причинить много вреда, если незаслуженно бьет беззащитного. (Выс¬меивать 
ребенка - преступление.) И все же надежный контроль разума поз¬воляет 
обращаться с хохотом так, как с воодушевлением было бы крайне опасно: оно 
слишком по-звериному серьезно. А смех можно сознательно и целенаправленно 
обратить против врага. Этот враг - совершенно определен¬ная форма лжи. В этом 
мире мало вещей, которые могут считаться заслужи¬вающим уничтожения злом так 
определенно, как фикция какого-нибудь "де¬ла", искусственно созданного, чтобы 
вызывать почитание и воодушевление,
- и мало таких, которые настолько смешны при их внезапном разоблачении. Когда 
искусственный пафос вдруг сваливается с присвоенных котурнов, ког¬да пузырь 
чванства с треском лопается от укола юмора, - мы вправе без¬раздельно отдаться 
освобождающему хохоту, который прекрасно вызывается такой внезапной разрядкой.
Это одно из немногих инстинктивных действий человека, которое безого¬ворочно 
одобряется категорическим самовопросом.
Католический философ и писатель Г. К. Честертон высказал порази¬тельную мысль, 
что религия будущего будет в значительной степени основа¬на на более 
высокоразвитом, тонком юморе. Это, может быть, несколько преувеличено, но я 
полагаю - позволю парадокс и себе, - что сегодня мы еще относимся к юмору 
недостаточно серьезно. Я полагаю, что он является благотворной силой, 
оказывающей мощную товарищескую поддержку от¬ветственной морали - которая очень 
перегружена в наше время - и что эта сила находится в процессе не только 
культурного развития, но и эволюци¬онного роста.
От изложения того, что я знаю, я постепенно перешел к описанию того, что считаю 
очень вероятным, и, наконец, - на последних страницах, - к исповеданию того, во 
что верю. Это позволено и ученому - верить.
Коротко, я верю в победу Истины. Я верю, что знание природы и ее за¬конов будет 
все больше и больше служить общему благу людей; более того, я убежден, что уже 
сегодня такое знание ведет к этому. Я верю, что воз¬растающее знание даст 
человеку подлинные идеалы, а в равной степени воз¬растающая сила юмора поможет 
ему высмеять ложные. Я верю, что они вместе уже сейчас способны направить отбор 
в желательном направлении.
Многие людские качества, которые от палеолита и до самого недавнего прошлого 
считались высочайшими добродетелями, многие девизы типа "права иль нет - моя 
страна", которые совсем недавно действовали в высшей сте¬пени воодушевляюще, 
сегодня уже кажутся мыслящим людям опасными; а тем, кто наделен чувством юмора, 
- попросту комичными. Это должно действовать благотворно! Если у индейцев-юта, 
этого несчастнейшего из всех народов, принудительный отбор в течение немногих 
столетий привел к пагубной ги¬пертрофии агрессивного инстинкта, то можно - не 
будучи чрезмерным опти¬мистом - надеяться, что у культурных людей под влиянием 
нового вида от¬бора этот инстинкт будет ослаблен до приемлемой степени.
Я вовсе не думаю, что Великие Конструкторы эволюции решат проблему человечества 
таким образом, чтобы полностью ликвидировать его внутриви¬довую агрессию.
Это совершенно не соответствовало бы их проверенным методам. Если ка¬кой-то 
инстинкт начинает в некоторых, вновь возникших условиях причинять вред - он 
никогда не устраняется целиком; это означало бы отказ и от всех его необходимых 
функций. Вместо того всегда создается какой-то тор¬мозящий механизм, который - 
будучи приспособлен к новой ситуации - пре¬дотвращает вредные проявления этого 
инстинкта. Поскольку в процессе эво¬люции многих существ агрессия должна была 
быть заморожена, чтобы дать возможность мирного взаимодействия двух или многих 
индивидов, - возникли узы личной любви и дружбы, на которых построены и наши, 
человеческие об¬щественные отношения. Вновь возникшие сегодня условия жизни 
человечества категорически требуют появления такого тормозящего механизма, 
который запрещал бы проявления агрессии не только по отношению к нашим личным 
друзьям, но и по отношению ко всем людям вообще. Из этого вытекает само собой 
разумеющееся, словно у самой Природы заимствованное требование - любить всех 
братьев-людей, без оглядки на личности. Это требование не ново, разумом мы 
понимаем его необходимость, чувством мы воспринимаем его возвышенную красоту, - 
но так уж мы устроены, что выполнить его не можем. Истинные, теплые чувства 
любви и дружбы мы в состоянии испытывать лишь к отдельным людям; и самые благие 
наши намерения ничего здесь не могут изменить.
Но Великие Конструкторы - могут. Я верю, что они это сделают, ибо ве¬рю в силу 
человеческого разума, верю в силу отбора - и верю, что разум приведет в 
движение разумный отбор. Я верю, что наши потомки - не в та¬ком уж далеком 
будущем - станут способны выполнять это величайшее и прекраснейшее требование 
подлинной Человечности.