нания. Спросите - и каж¬дый с чистой 
совестью отрекомендуется поклонником естественных наук. Бо¬лее того, такие люди 
могут и сами быть крупными исследователями в ка¬кой-то ограниченной области; но 
в подсознании они решительно настроены не заходить в попытках научного 
исследования в границы того, к чему от¬носятся с благоговением. Возникающая 
таким образом ошибка состоит не в том, что допускается существование 
непознаваемого. Никто не знает лучше самих ученых, что человеческое познание не 
безгранично; но оно постоянно доказывает, что мы не знаем, где проходит, его 
граница. "В глубь Приро¬ды, - писал Кант, - проникают исследование и анализ ее 
явлений. Неиз¬вестно, как далеко это может повести в будущем". Возникающее 
подобным образом препятствие к исследованию является совершенно произвольной 
гра¬ницей между познаваемым и уже не познаваемым. Многие отличные натуралис¬ты 
испытывали такое благоговение перед жизнью и ее особенностями, что проводили 
границу у ее возникновения. Они предполагали особую жизненную силу, некий 
направляющий всесоздающий фактор, который нельзя признать ни необходимым, ни 
достаточным для научного объяснения. Другие проводят границу там, где, по их 
ощущению, человеческое достоинство требует прек¬ратить все попытки 
естественного объяснения.
Как относится или как должен относиться к действительным границам 
че¬ловеческого познания настоящий ученый, я понял в ранней молодости из 
высказывания одного крупного биолога, которое наверняка не было обдумано 
заранее. Никогда не забуду, как Альфред Кюн делал однажды доклад в Австрийской 
академии наук и закончил его словами Гете: "Высшее счастье мыслящего человека - 
постичь постижимое и спокойно почитать непостижи¬мое". Сказав это, он на миг 
задумался, потом протестующе поднял руку и звонко, перекрывая уже начавшиеся 
аплодисменты, воскликнул: "Нет, госпо¬да! Не спокойно, а не спокойно!" 
Настоящего естествоиспытателя можно оп¬ределить именно по его способности 
уважать то постижимое, которое ему удалось постичь, не меньше чем прежде. Ведь 
именно из этого вырастает для него возможность хотеть, чтобы было постигнуто то,
 что кажется не¬постижимым; он совершенно не боится развенчать природу 
проникновением в причины ее явлений. Впрочем, природа - после научного 
объяснения како¬го-либо из ее процессов - никогда не оставалась в положении 
ярмарочного шарлатана, потерявшего репутацию волшебника. Естественно-причинные 
взаи¬мосвязи всегда оказывались еще прекраснее и значительнее, чем самые 
кра¬сивые мифические толкования.
Знаток природы не может испытывать благоговения к непознаваемому, 
сверхъестественному; для него существует лишь одно чудо, и состоит оно в том, 
что решительно все в мире, включая и наивысший расцвет жизни, воз¬никло без 
чудес в обычном смысле этого слова. Вселенная утратила бы для него свое величие,
 если бы ему пришлось узнать, что какое-то явление - скажем, поведение 
благородного человека, направляемое разумом и моралью,
- может происходить лишь при нарушении вездесущих и всемогущих законов единого 
Всего.
Чувство, которое испытывает натуралист по отношению к великому единству законов 
природы, нельзя выразить лучше, чем словами: "Две вещи наполняют душу все новым 
и растущим изумлением: звездное небо надо мною и моральный закон во мне". 
Изумление и благоговение не помешали Иммануи¬лу Канту найти естественное 
объяснение закономерностям звездного неба, и притом именно такое, которое 
исходит из его происхождения. Мы и мо¬ральный закон рассматриваем не как нечто 
данное a priori, но как нечто возникшее естественным путем, - точно так же, как 
он рассматривал законы неба. Он ничего не знал о великом становлении 
органического мира. Быть может, он согласился бы с нами? 
13. СЕ ЧЕЛОВЕК 
Я на то, с ноги снимая свой сапог, ему ответил:
"Это, Демон, страшный символ человека: вот нога из грубой кожи; то, что больше 
не природа, но и в дух не превратилось; нечто меж звериной лапой и сандалией 
Гермеса".
Христиан Моргенштерн 
Предположим, что некий беспристрастный этолог сидит на какой-то дру¬гой планете,
 скажем на Марсе, и наблюдает социальное поведение людей с помощью зрительной 
трубы, увеличение которой слишком мало, чтобы можно было узнавать отдельных 
людей и прослеживать их индивидуальное поведе¬ние, но вполне достаточно, чтобы 
наблюдать такие крупные события, как переселение народов, битвы и т.п. Ему 
никогда не пришло бы в голову, что человеческое поведение направляется разумом 
или, тем более, ответствен¬ной моралью.
Если предположить, что наш внеземной наблюдатель - это чисто интел¬лектуальное 
существо, которое само лишено каких-либо инстинктов и ничего не знает о том, 
как функционируют инстинкты вообще и агрессия в частнос¬ти, и каким образом их 
функции могут нарушаться, ему было бы очень не¬легко понять историю 
человечества. Постоянно повторяющиеся события этой истории нельзя объяснить, 
исходя из человеческого разума. Сказать, что они обусловлены тем, что обычно 
называют "человеческой натурой", - это пустые слова. Разумная, но нелогичная 
человеческая натура заставляет две нации состязаться и бороться друг с другом, 
даже когда их не вынуждает к этому никакая экономическая причина; она 
подталкивает к ожесточенной борьбе две политические партии или религии, 
несмотря на поразительное сходство их программ всеобщего благополучия; она 
заставляет какого-ни¬будь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своих 
подданных ради попытки объединить под своим скипетром весь мир. Примечательно, 
что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с 
ува¬жением; даже почитать их как великих мужей. Мы приучены покоряться так 
называемой политической мудрости государственных руководителей - и нас¬только 
привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может понять, 
насколько глупо, насколько вредно для человечества историческое поведение 
народов.
Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же получается, что 
предположительно разумные существа могут вести себя столь неразумно? Совершенно 
очевидно, что здесь должны действовать к