струкции - и радуюсь, как хорошо она служит 
цели моей поездки. Но тут мотор пару раз чихает и глохнет. В этот момент я с 
огорчением понимаю, что мою машину движет не цель. На ее несомненной 
финалистичности далеко нс уедешь; и лучшее, что я смогу сделать, - это 
сконцентрироваться на естественных причинах ее движения и разобраться, в каком 
месте наруши¬лось их взаимодействие.
Насколько ошибочно мнение, будто причинные и целевые взаимосвязи иск¬лючают 
друг друга, можно еще нагляднее показать на примере "царицы всех прикладных 
наук" - медицины. Никакой "Смысл Жизни", никакой "Всесоздаю¬щий Фактор", ни 
одна самая важная неисполненная "Жизненная Задача" не помогут несчастному, у 
которого возникло воспаление в аппендиксе; ему может помочь молоденький 
ординатор хирургической клиники, если только правильно продиагностирует причину 
расстройства. Так что целевое и при¬чинное рассмотрение жизненных процессов не 
только не исключают друг дру¬га, но вообще имеют смысл лишь в совокупности. 
Если бы человек не стре¬мился к целям, то не имел бы смысла его вопрос о 
причинах; если он не имеет понятия о причинных взаимосвязях, он бессилен 
направить события к нужной цели, как бы хорошо он ее ни представлял.
Такая связь между целевым и причинным рассмотрением явления жизни ка¬жется мне 
совершенно очевидной, однако иллюзия их несовместимости оказы¬вается для многих 
совершенно непреодолимой. Классический пример тому, насколько подвержены этому 
заблуждению даже великие умы, содержится в статьях У. Мак-Дугалла, основателя 
"психологии цели". В своей книге "Очерки психологии" он отвергает все 
причинно-психологические объяснения поведения животных с одним-единственным 
исключением: то нарушение функ¬ции ориентирования по световому компасу, которое 
заставляет насекомых в темноте лететь на пламя, он объясняет с помощью так 
называемых тропиз¬мов, т.е. на основе причинного анализа механизмов 
ориентирования.
Вероятно, люди так сильно боятся причинного исследования потому, что их мучает 
безрассудный страх, будто полное проникновение в причины явле¬ний может 
обратить в иллюзию свободу человеческой воли, свободу хотеть. Конечно, тот факт,
 что человек может сам чего-то хотеть, так же мало подлежит сомнению, как и 
само его существование. Более глубокое проник¬новение в физиологические 
причинные взаимосвязи собственного поведения ничего не может изменить в том, 
что человек хочет; но может внести изме¬нения в то, чего он хочет.
Только при очень поверхностном рассмотрении свобода воли кажется сос¬тоящей в 
том, что человек - совершенно не связанный никакими законами - "может хотеть, 
чего хочет". Такое может померещиться только тому, кто из-за клаустрофобии 
бежит от причинности. Вспоминается, как алчно был подхвачен принцип 
неопределенности из ядерной физики, "беспричинный" выброс квантов; как на этой 
почве строились теории, которые должны были посредничать между физическим 
детерминизмом и верой в свободу воли, хотя и оставляли ей жалкую свободу 
игральной кости, выпадающей чисто случай¬но. Однако нельзя всерьез говорить о 
свободной воле, представляя ее как произвол некоего безответственного тирана, 
которому предоставлена воз¬можность определять все наше поведение. Сама 
свободная воля наша подчи¬нена строгим законам морали, и наше стремление к 
свободе существует, между прочим, и для того, чтобы препятствовать нам 
подчиняться другим законам, кроме именно этих. Примечательно, что боязливое 
чувство несво¬боды никогда не вызывается сознанием, что наши поступки так же 
жестко связаны законами морали, как физиологические процессы законами физики. 
Мы все единодушны в том, что наивысшая и прекраснейшая свобода человека 
идентична моральному закону в нем. Большее знание естественных причин 
собственного поведения может только приумножить возможности человека и дать ему 
силу претворить его свободную волю в поступки; однако это зна¬ние никак не 
может ослабить его стремления. И если - в утопическом слу¬чае окончательного 
успеха причинного анализа, который в принципе невоз¬можен, - человеку удалось 
бы полностью раскрыть причинные связи всех яв¬лений, в том числе и происходящих 
в его собственном организме, - он не перестал бы хотеть, но хотел бы того же 
самого, чего "хотят" свободные от противоречий Вселенский закон, Всемирный 
разум, Логос. Эта идея чужда лишь современному западному мышлению; 
древнеиндийским философам и сред¬невековым мистикам она была очень знакома.
Я подошел к третьему великому препятствию на пути самопознания чело¬века: к 
вере, глубоко укоренившейся в нашей западной культуре, будто ес¬тественно 
объяснимое ценности не имеет. Эта вера происходит из утрирова¬ния кантианской 
философии ценностей, которая в свою очередь является следствием 
идеалистического разделения мира на две части. Как уже указы¬валось, страх 
перед причинностью, о котором мы только что говорили, яв¬ляется одним из 
эмоционально мотивированных оснований для высокой оценки непознаваемого; однако 
здесь замешаны и другие неосознанные факторы. Непредсказуемо поведение 
Властителя, Отца, в образе которых всегда при¬сутствует какая-то доля произвола 
и несправедливости. Непостижим приго¬вор Божий. Если нечто можно естественным 
образом объяснить, им можно и овладеть; и вместе со своей непредсказуемостью 
оно часто теряет почти всю свою ужасность. Из перуна - который Зевс метал по 
своему произволу, не поддающемуся никакому разумению, - Бенждамен Франклин 
сделал простую электрическую искру, и громоотвод защищает от нее наши дома.
Необоснованное опасение, что причинное постижение природы может ее развенчать, 
является вторым главным мотивом страха перед причинностью. Так возникает еще 
одна помеха исследованию, которая тем сильнее, чем вы¬ше в человеке 
благоговение перед красотой и величием Вселенной, чем прекраснее и значительнее 
кажется ему какое-то явление природы.
Запрет исследований, происходящий из этой трагической причины, тем опаснее, что 
он никогда не переступает порог со