ом и птицей! В точности как че¬ловеческое лицо при длительном 
сохранении описанного депрессивного сос¬тояния бывает отмечено постоянной 
неподвижностью - "убито горем", - то же самое происходит и с лицом серого гуся. 
В обоих случаях за счет дли¬тельного снижения симпатического тонуса особенно 
подвержены изменениям нижние окологлазья, что характерно для внешнего 
проявления "опечаленнос¬ти". Мою любимую старую гусыню Аду я издали узнаю среди 
сотен других гу¬сей по этому скорбному выражению ее глаз; и я получил однажды 
впечатляю¬щее подтверждение, что это не плод моей фантазии. Один очень опытный 
знаток животных, особенно птиц, ничего не знавший о предыстории Ады, вдруг 
показал на нее и сказал:
"Это гусыня, должно быть, хлебнула горя!" Из принципиальных соображе¬ний теории 
познания мы считаем ненаучными, незаконными любые высказыва¬ния о субъективных 
переживаниях животных, за исключением одного: субъек¬тивные переживания у 
животных есть. Нервная система животного отличается от нашей, как и 
происходящие в ней процессы; и можно принять за аксиому, что переживания, 
идущие параллельно с этими процессами, тоже качественно отличаются от наших. Но 
эта теоретически трезвая установка по поводу субъективных переживаний у 
животных, естественно, никак не означает, что отрицается их существование. Мой 
учитель Хейнрот на упрек, что он будто бы видит в животном бездушную машину, 
обычно отвечал с улыбкой:
"Совсем наоборот, я считаю животных эмоциональными людьми с очень слабым 
интеллектом!" Мы не знаем и не можем знать, что субъективно про¬исходит в гусе, 
который проявляет все объективные симптомы человеческого горя.
Но мы не можем удержаться от чувства, что его страдание сродни наше¬му!
Чисто объективно - все поведение, какое можно наблюдать у дикого гу¬ся, 
лишенного уз триумфального крика, имеет наибольшее сходство с пове¬дением 
животных, очень привязанных к месту обитания, когда их вырывают из привычного 
окружения и пересаживают в чужую обстановку. Здесь начина¬ются те же отчаянные 
поиски, и так же пропадает всякая боеготовность до тех пор, пока животное не 
найдет свои родные места. Для сведущего чело¬века характеристика связи серого 
гуся с партнером по триумфальному крику будет наглядной и меткой, если сказать, 
что гусь относится к партнеру так же - со всех точек зрения, - как относится к 
центру своей территории чрезвычайно привязанное к своему участку животное, у 
которого эта привя¬занность тем сильнее, чем больше "степень его знакомства" с 
нею. В не¬посредственной близости к этому центру не только внутривидовая 
агрессия, но и многие другие автономные жизненные проявления соответствующего 
вида достигают наивысшей интенсивности. Моника Майер-Хольцапфель определила 
партнера по личной дружбе как "животное, эквивалентное дому", и тем са¬мым 
ввела термин, который успешно избегает антропоморфной субъективиза¬ции 
поведения животных, но при этом во всей полноте охватывает значение чувств, 
вызываемых настоящим другом.
Поэты и психоаналитики давно уже знают, как близко соседствуют любовь и 
ненависть; знают, что и у нас, людей, объект любви почти всегда, 
"ам¬бивалентно", бывает и объектом агрессии. Триумфальный крик у гусей - я 
подчеркиваю снова и снова - это лишь аналог, в самом лучшем случае лишь яркая, 
но упрощенная модель человеческой дружбы и любви; однако эта мо¬дель 
знаменательным образом показывает, как может возникнуть такая двойственность. 
Если даже - при нормальных условиях - во втором акте це¬ремонии, в дружеском 
приветственном повороте друг к другу агрессия у се¬рых гусей совершенно 
отсутствует, то в целом - особенно в первой части, сопровождаемой "раскатом", - 
ритуал содержит полную меру автохтонной аг¬рессии, которая направлена, хотя и 
скрытно, против возлюбленного друга и партнера.
Что это именно так - мы знаем не только из эволюционных соображений, 
приведенных в предыдущей главе, но и из наблюдения исключительных случа¬ев, 
которые высвечивают взаимодействие первичной агрессии и ставших ав¬тономными 
мотиваций триумфального крика.
Наш самый старый белый гусь, Паульхен, на втором году жизни спаривал¬ся с 
гусыней своего вида, но в то же время сохранял узы триумфального крика с другим 
таким же гусаком, Шнееротом, который хотя и не был ему братом, но стал таковым 
в совместной жизни. У белых гусаков есть обыкно¬вение - широко распространенное 
у настоящих и у нырковых уток, но очень редкое у гусей - насиловать чужих самок 
(особенно тогда, когда они нахо¬дятся на гнезде, насиживая яйца). Так вот, 
когда на следующих год супру¬га Паульхена построила гнездо, отложила яйца и 
стала их насиживать, воз¬никла ситуация, столь же интересная, сколь ужасная: 
Шнеерот насиловал самку постоянно и жесточайшим образом, а Паульхен ничего на 
мог против этого предпринять! Когда Шнеерот являлся на гнездо и хватал гусыню, 
Па¬ульхен с величайшей яростью бросался на развратника, но затем, добежав до 
него, обходил его резким зигзагом и в конце концов нападал на ка¬кой-нибудь 
безобидный эрзац-объект, например на нашего фотографа, сни¬мавшего эту сцену. 
Никогда прежде я не видел столь отчетливо эту власть переориентирования, 
закрепленного ритуализацией: Паульхен хотел напасть на Шнеерота, - тот, вне 
всяких сомнений сомнений, возбуждал его гнев, - но не мог, потому что 
накатанная дорога ритуализованного действия проно¬сила его мимо предмета ярости 
так же жестко и надежно, как стрелка, ус¬тановленная соответствующим образом, 
посылает локомотив на соседний путь.
Поведение этого белого гуся показывает совершенно однозначно, что да¬же стимулы,
 определенно вызывающие агрессию, приводят не к нападению, а к триумфальному 
крику, если исходят от партнера. У белых гусей вся цере¬мония не разделяется на 
два акта так отчетливо, как у серых, у которых первый акт содержит больше 
агрессии и направляется наружу, а второй сос¬тоит почти исключительно в 
социально мотивированном обращении к партне¬ру. Белые гуси вероятно вообще 
сильнее заряжены аг