этого попытку: они хотят попробовать дого¬вориться о 
правах охоты на вот этом острове, что омывается маленькой Бобровой речкой, 
разделяющей охотничьи угодья их племен, вместо того чтобы сразу браться за 
томагавки. Это предприятие с самого начала нес¬колько тягостно, поскольку можно 
опасаться, что готовность к переговорам будет расценена как трусость. Потому, 
когда они наконец встречаются, ос¬тавив позади свою свиту и оружие, - оба они 
чрезвычайно смущены; но ни один не смеет признаться в этом даже себе, а уж тем 
более другому. И вот они идут друг другу навстречу с подчеркнуто гордой, даже 
вызывающей осанкой, сурово смотрят друг на друга, усаживаются со всем возможным 
достоинством... А потом, в течение долгого времени, ничего не происхо¬дит, 
ровно ничего. Кто когда-нибудь вел переговоры с австрийским или ба¬варским 
крестьянином о покупке или обмене земли или о другом подобном деле, тот знает: 
кто первым заговорил о предмете, ради которого происхо¬дит встреча, - тот уже 
наполовину проиграл. У индейцев должно быть так же; и трудно сказать, как долго 
те двое просидели так друг против друга.
Но если сидишь и не смеешь даже шевельнуть лицевым мускулом, чтобы не выдать 
своего волнения; если охотно сделал бы что-нибудь - много чего сделал бы! - но 
веские причины не допускают этих действий; короче гово¬ря, в конфликтной 
ситуации часто большим облегчением бывает сделать что-то третье, что-то 
нейтральное, что не имеет ничего общего ни с одним из противоположных мотивов, 
а кроме того позволяет еще и показать свое равнодушие к ним обоим. В науке это 
называется смещенным действием, а в обиходном языке - жестом смущения. Все 
курильщики, кого я знаю, в случае внутреннего конфликта делают одно и то же: 
лезут в карман и закуривают свою трубку или сигарету. Могло ли быть иначе у 
того народа, который первым открыл табак, у которого мы научились курить?
Вот так Пятнистый Волк - или, быть может, то был Крапчатый Орел - раскурил 
тогда свою трубку, которая в тот раз вовсе не была еще трубкой мира, и другой 
индеец сделал то же самое.
Кому он не знаком, этот божественный, расслабляющий катарсис курения? Оба вождя 
стали спокойнее, увереннее в себе, и эта разрядка привела к полному успеху 
переговоров. Быть может, уже при следующей встрече один из индейцев тотчас же 
раскурил свою трубку; быть может, когда-то позже один из них оказался без 
трубки, и другой - уже более расположенный к нему - предложил свою, покурить 
вместе... А может быть, понадобилось бесчисленное повторение подобных 
происшествий, чтобы до общего сознания постепенно дошло, что индеец, курящий 
трубку, с гораздо большей вероят¬ностью готов к соглашению, чем индеец без 
трубки. Возможно, прошли сотни лет, прежде чем символика совместного курения 
однозначно и надежно обоз¬начила мир. Несомненно одно: то, что вначале было 
лишь жестом смущения, на протяжении поколений закрепилось в качестве ритуала, 
который связывал каждого индейца как закон. После совместно выкуренной трубки 
нападение становилось для него совершенно невозможным - в сущности, из-за тех 
же непреодолимых внутренних препятствий, которые заставляли лошадей Марга¬рет 
Альтман останавливаться на привычном месте бивака, а Мартину - бе¬жать к окну.
Однако, выдвигая на первый план вынуждающее или запрещающее действие 
культурно-исторически возникших ритуалов, мы допустили бы чрезвычайную 
односторонность и даже проглядели бы существо дела. Хотя ритуал предпи¬сывается 
и освящается надличностным законом, обусловленным традицией и культурой, - он 
неизменно сохраняет характер любимой привычки; более то¬го, его любят гораздо 
сильнее, в нем ощущают потребность еще большую, нежели в привычке, возникшей в 
течение лишь одной индивидуальной жизни. Именно в этой любви сокрыт смысл 
торжественности ритуальных движений и внешнего великолепия церемоний каждой 
культуры. Когда иконоборцы считают пышность ритуала не только несущественной, 
но даже вредной фор¬мальностью, отвлекающей от внутреннего углубления в 
Сущность, - они оши¬баются. Одна из важнейших, если не самая важная функция, 
какую выполняют и культурно - и эволюционно возникшие ритуалы, состоит в том, 
что и те и другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социального 
пове¬дения. Если мы откровенно радуемся пестрым атрибутам какого-нибудь 
ста¬рого обычая - например, украшая рождественскую елку и зажигая на ней свечи, 
- это значит, что традицию мы любим. Но от теплоты этого чувства зависит наша 
верность некоему символу и всему тому, что он представляет. Эта теплота чувства 
и придает для нас ценность плодам нашей культуры. Собственная жизнь этой 
культуры, создание какой-то общности, стоящей над отдельной личностью и более 
продолжительной, чем жизнь отдельного чело¬века, - одним словом, все, что 
составляет подлинную человечность, осно¬вано именно на обособлении ритуала, 
превращающем его в автономный мотив человеческого поведения.
Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоков 
человеческой культуры, так же как перед тем, на гораздо более низком уровне, 
филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения соци¬альной жизни 
высших животных. Аналогии между этими ритуалами, которые мы обобщенно 
подчеркиваем, легко понять из требований, предъявляемых к ри¬туалам их общей 
функцией.
В обоих случаях какое-то действие, посредством которого вид или культурное 
сообщество преодолевает какието внешние обстоятельства, при¬обретает совершенно 
новую функцию - функцию сообщения. Первоначальное назначение таких действий 
может сохраняться и в дальнейшем, но часто оно отходит все дальше на задний 
план и в конечном итоге может исчезнуть совсем, так что происходит типичная 
смена функции. Из этого сообщения в свою очередь могут произойти две одинаково 
важных функции, каждая из ко¬торых в известной степени является и 
коммуникативной. Первая - это нап¬равление агрессии в безопасное русло; вторая 
- построение прочного сою¬за, удерживающего вместе двух или большее число 
собратьев по виду. В обоих случаях селекционное давление новой функции 
производит аналогичные