альной идентичности, которую повлечет за собой сглаживание дихотомии 
мужского-женского. В главе 5 мы увидим, какую пользу для нашей самооценки 
приносит сильная идентификация со своим полом и подчеркивание его отличий от 
противоположного пола. Тем не менее мир, состоящий из людей, одновременно 
инструментальных и экспрессивных, представляется мне заманчивым. Я соглашусь с 
Бем в том, что андрогиния, несмотря на скрытые в ней проблемы, дает возможность 
построить картину утопии, где человеку не нужно отказываться от тех своих 
качеств и моделей поведения, которые его общество считает несоответствующими 
гендеру. Важность этой концепции также в том, что она дает осознать одинаковую 
привлекательность качеств, традиционно считающихся женскими, и качеств, которые 
мы привыкли считать мужскими. Это особенно важно в свете того, что мужские 
качества до настоящего времени стараются представить более нормативными и 
желательными (ср.: Bem, 1993; Miller et al., 1991; Tavris, 1992).
Заключительные замечания.
    В этой главе обсуждался круг проблем, связанных с ролью культуры в создании 
гендера, с разнообразием путей, которыми передаются относящиеся к гендеру 
культурные нормы, а также с мотивацией, которая заставляет нас соответствовать 
гендерно-ролевым ожиданиям культуры. Я отдаю себе отчет в том, что вы, возможно,
 еще сопротивляетесь небиологическому пониманию природы гендерных различий. Вы 
можете, например, разделять точку зрения социобиологов, таких, как Уилсон (Е.O. 
Wilson, 1978).
    По мнению социобиологов, различия в поведении мужчин и женщин образовались 
естественным путем, а если точнее, то такие различия способствовали выживанию 
особей, что привело к учащению их встречаемости в популяции. И действительно, 
судя по всему, разделение некоторых видов труда по половому признаку в какой-то 
период истории имело значение для выживания. Как справедливо отметили Уильямс и 
Бест (Williams & Best, 1986), свобода перемещения женщины была ограничена, так 
как ей всегда было необходимо ухаживать за младенцами. Таким образом, раз уж 
женщина оказалась «запертой в пещере», ей имело смысл взять на себя остальные 
заботы, связанные с уходом за детьми и ведением домашнего хозяйства. В 
противоположность этому, для охоты и войны требовались мобильность и сила, что 
сделало их соответственно занятиями мужчин.
    Для группы в целом также было предпочтительнее, чтобы такими опасными 
делами занимались мужчины, а не женщины, так как потеря большого числа 
производительниц потомства грозила всей группе исчезновением.
    Басс и Барнс (Buss & Barnes, 1986), а также Кенрик и его коллеги (Kenrick 
et al., 1990) полагали, что такие черты, как мужская доминантность и женская 
заботливость, могли появиться путем естественного отбора и эволюции. Следуя их 
биосоциальному или эволюционному взгляду, мужчин выбирали за их черты, 
связанные с доминантностью и социальным статусом, а женщин — за черты, 
указывающие на высокие репродуктивные возможности и способность заботиться о 
потомстве. Опять же предполагается, что такие черты положительно влияют на 
репродуктивный процесс и, следовательно, начинают чаще встречаться в популяции. 
Целый ряд исследований выбора партнера в паре показал, во-первых, что женщин 
сильнее влечет к мужчинам, которые кажутся социально доминантными, тогда как 
мужчин притягивают внешне привлекательные и молодые женщины, и во-вторых, что 
эти различия наблюдаются в большинстве культур (Buss, 1989; Buss & Barnes, 
1986; Kenrick et al., 1990). Авторы этих исследований полагали, что данные 
различия соответствуют эволюционной модели, по которой самцы добывают пищу и 
защищают потомство, а самки производят его на свет и воспитывают.
    К сожалению, на данном этапе развития научных знаний мы не можем 
предоставить прямых доказательств того, что подобные гендерные отличия в 
предпочтениях партнеров (как, впрочем, и другие отличия в поведении и 
психологических качествах) записаны в генетическом коде или зависят от 
гормонального фона. В самом деле, проведенное социобиологами исследование, на 
которое они постоянно ссылаются в качестве подтверждения теории о естественно 
выделившихся гендерных различиях, содержит ошибки и, таким образом, 
представляет для нас сомнительное подтверждение социобиологического объяснения 
природы гендера (критику этого исследования см.: Fausto-Sterling, 1985). Более 
того, альтернативные объяснения основываются на достаточно правдоподобном 
рассмотрении социальных источников гендерных различий. Например, в исследовании 
Кенрика (Kenrick et al., 1990) женщины ставили такое качество своего партнера, 
как «способность зарабатывать деньги», на более важное место, чем мужчины. 
Очевидно, в основе этого лежит тот известный и мужчинам и женщинам факт, что 
женщина обладает меньшими возможностями зарабатывать деньги, и поэтому в 
мужчине видят главного добытчика. Причиной могут оказаться и социальные нормы, 
которые внушают, что ценность мужчины во многом определяется его способностью 
зарабатывать. Представьте, сколько маленьких девочек слышат от своих родителей, 
что им надо побыстрее вырасти и найти богатого жениха. Возможно ли, что эти 
нормы развились оттого, что до появления в середине XX века искусственного 
детского питания и контроля рождаемости уход за детьми поставил женщину в 
зависимое положение от мужчины?
    Допустим, что когда-то различное поведение мужчин и женщин служило 
выживанию человеческой особи. Означает ли это, что данные различия сохранились 
в генетическом коде? Нет, совсем не обязательно. В самом деле, вполне допустимо,
 что механизм, служивший для наследственной передачи этих различий, имел 
социальную природу. Исходя из того что половые различия в поведении животных 
носят инстинктивный характер, многие делают вывод, что точно так же дело 
обстоит и у людей. Но не надо забывать, что наш мозг, в отличие от слабого 
мозга животных, оставляет на откуп инстинктам лишь малую часть поведения, а 
гораздо большая связана с научением. Именно поэтому люди успешно расселились по 
всему земному шару и д