те задачи, которые
48

они перед собой ставят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым 
они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и 
невозместимая потеря времени — вот в чем раньше всего выражается вред, который 
они неизбежно приносят обществу»8. А следовательно, заниматься науками — пустая 
трата времени.
  Русская философская мысль также не остается вне обсуждения вопроса о 
недостатках науки. Н.П. Огарев (1813-1877) уверен, что «наука не составляет 
такой повсеместности, чтобы движение общественности могло совершаться 
исключительно на ее основании; наука не достигла той полноты содержания и 
определенности, чтобы каждый человек в нее уверовал»9.
  Другая часть критических замечаний сыплется на науку со стороны эзотерически 
ориентированных мыслителей. П.Д. Юркевич (1804—1860), например, усматривает 
второстепенность, подсобность и зависимость науки от более главенствующего мира 
скрытых духовных постижений. Здесь уже аргументы направлены из сферы, наукой не 
являющейся, но с самых ранних времен, со времен тайного герметического знания 
ей сопутствующей. «Каждая наука, — пишет он — имеет цену только как пособие к 
какому-нибудь ремеслу, пока она не дает замечать или чувствовать, что за 
внешним, являющимся миром есть мир высший, духовный, мир света и истины»10.
  Суждения русских философов, в частности Н. Бердяева (1874-1948), Л. Шестою 
(1866-1938), С. Франка (1877-1950), занимающих особую страницу в критике науки, 
имеют огромное влияние не только в силу приводимых в них заключений, но и 
благодаря яростному пафосу и трогающему до глубины души переживанию за судьбу и 
духовность человечества. «Вера в бога науки ныне пошатнулась, — убежден Н. 
Бердяев, — доверие к абсолютной науке, к возможности построить научное 
мировоззрение, удовлетворяющее природу человека, подорвано». Причины того он 
видит в том, что «в область научного знания вторгаются новые явления, которые 
казенный догматизм ученых недавно еще отвергал как сверхъестественное... А с 
другой стороны, философия и гносеология выяснили, что наука сама себя не может 
обосновать, не может укрепить себя в пределах точного знания. Своими корнями 
наука уходит в глубь, которую нельзя исследовать просто научно, а верхами 
своими наука поднимается к небу. <...> Даже для людей научного сознания 
становится все ясней и ясней, что наука просто некомпетентна в решении вопроса 
о вере, откровении, чуде и т.п. Да и какая наука возьмет на себя смелость 
решать эти вопросы? Ведь не физика же, не химия, не физиология, не политическая 
экономия или юриспруденция? Науки нет, есть только науки [В значении дисциплины.
 — Т.Л.]. Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, 
вера в этот миф пала. <...> Наука есть лишь частная форма приспособления к 
частным формам бытия»11.
  Бердяев по-своему решает проблему Сциентизма и антисциентизма, замечая, что 
«никто серьезно не сомневается в ценности науки. Наука — неоспоримый факт, 
нужный человеку. Но в ценности и нужности научности можно сомневаться. Наука и 
научность — совсем разные вещи. Научность есть перенесение критериев науки на 
другие области, чуждые
49

духовной жизни, чуждые науке. Научность покоится на вере в то, что наука есть 
верховный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должно 
покоряться, что ее запреты и разрешения имеют решающее значение повсеместно. 
Научность предполагает существование единого метода... Но и тут можно указать 
на плюрализм научных методов, соответствующий плюрализму науки. Нельзя, 
например, перенести метод естественных наук в психологию и в науки 
общественные»12. И если науки, по мнению Н. Бердяева, есть сознание зависимости,
 то научность есть рабство духа у низших сфер бытия, неустанное и повсеместное 
сознание власти необходимости, зависимости от «мировой тяжести». Бердяев 
приходит к выводу, что научная общеобязательность — это формализм человечества, 
внутренне разорванного и духовно разобщенного. Дискурсивное мышление 
принудительно.
  Л. Шестов метко подмечает, что «наука покорила человеческую душу не тем, что 
разрешила все ее сомнения, и даже не тем, что она, как это думает большинство 
образованных людей, доказала невозможность удовлетворительного их разрешения. 
Она соблазнила людей не своим всеведением, а житейскими благами, за которыми 
так долго бедствовавшее человечество погналось с той стремительностью, с какой 
измученный продолжительным постом нищий набрасывается на предложенный ему кусок 
хлеба. <...> Толстой, Достоевский и другие пытались восстановить против науки 
мораль — но их усилия в этом направлении оказались бесплодными. Нравственность 
и наука — родные сестры, родившиеся от одного общего отца, именуемого законом 
или нормою. Временами они могут враждовать меж собой и даже ненавидеть одна 
другую, как это часто бывает меж родными, но рано или поздно кровь скажется, и 
они примирятся непременно»13.
   Шестов обращает внимание на реальное противоречие, гнездящееся в сердцевине 
ставшей науки, когда «огромное количество единичных фактов выбрасывается ею за 
борт как излишний и ненужный балласт. Наука принимает в свое ведение только те 
явления, которые постоянно чередуются с известной правильностью; самый 
драгоценный для нее материал — это те случаи, когда явление может быть по 
желанию искусственно вызвано. Когда возможен, стало быть, эксперимент. <...> Но 
как же быть с единичными, не повторяющимися и не могущими быть вызванными 
явлениями? Если бы все люди были слепыми и только один из них на минуту прозрел