открытием и мастерством. Но при этом остается открытой проблема, как понимать 
свою духовную суть»1.
  Антисциентисты уверены, что вторжение науки во все сферы человеческой жизни 
делает ее бездуховной, лишенной человеческого лица и романтики. Дух 
технократизма отрицает жизненный мир подлинности, высоких чувств и красивых 
отношений. Возникает неподлинный мир, который сливается со сферой производства 
и необходимости постоянного удовлетворения все возрастающих вещистских 
потребностей. М. Андре призывает «хорошо осознать, что население мира и 
особенно та часть молодежи, которая желает расцвета мысли, которая хочет во что 
бы то ни стало «мочь со всей свободой любить мудрость», без упущения, 
раздражена тем, что, видит науку, превращенную в Сциентизм и завладевающую 
областями, где она может служить линией поведений»2. Адепты Сциентизма исказили 
жизнь духа, отказывая ему в аутентичности. Сциентизм, делая из науки капитал, 
коммерциализировал науку, представил ее заменителем морали. Только наивные и 
неосторожные цепляются за науку как за безликого спасителя.
  Яркий антисциентист Г. Маркузе выразил свое негодование против Сциентизма в 
концепции «одномерного человека», в которой показал, что подавление природного, 
а затем и индивидуального в человеке сводит многообразие всех его проявлений 
лишь к одному технократическому параметру3. Те перегрузки и перенапряжения, 
которые выпадают на долю современного человека, говорят о ненормальности самого 
общества, его глубоко болезненном состоянии. К тому же ситуация осложняется тем,
 что узкий частичный специалист (homo faber), который крайне перегружен, 
заорганизован и не принадлежит себе, — это не только представитель технических 
профессий. В подобном измерении может оказаться и гуманитарий, чья духовная 
устремленность будет сдавлена тисками нормативности и долженствования.
  Бертран Рассел, ставший в 1950г. лауреатом Нобелевской премии по литературе, 
в поздний период своей деятельности склонился на сторону антисциентизма. Он 
видел основной порок цивилизации в гипертрофированном развитии науки, что 
привело к утрате подлинно гуманистических ценностей и идеалов.
  Майкл Полани — автор концепции личностного знания — подчеркивал, что 
«современный Сциентизм сковывает мысль не меньше, чем это делала церковь. Он не 
оставляет места нашим важнейшим внутренним убеждениям и принуждает нас скрывать 
их под маской слепых и нелепых, неадекватных терминов»4.
  Крайний антисциентизм приводит к требованиям ограничить и затормозить 
развитие науки. Однако в этом случае встает насущная проблема обеспечения 
потребностей постоянно растущего населения в элементарных и уже привычных 
жизненных благах, не говоря уже о том, что имен-
47

но в научно-теоретической деятельности закладываются «проекты» будущего 
развития человечества.
  Дилемма Сциентизм — антисциснтизм предстает извечной проблемой социального и 
культурного выбора. Она отражает противоречивый характер общественного развития,
 в котором научно-технический прогресс оказывается реальностью, а его 
негативные последствия не только отражаются болезненными явлениями в культуре, 
но и уравновешиваются высшими достижениями в сфере духовности. В связи с этим 
задача современного интеллектуала весьма сложна. По мнению Э. Агацци, она 
состоит в том, чтобы «одновременно защищать науки и противостоять Сциентизму»5.
   Примечательно и то, что антисциентизм автоматически перетекает в 
антитехнологизм, а аргументы антисциентистского характера с легкостью можно 
получить и в сугубо научной (сциентистской) проблематике, вскрывающей трудности 
и преграды научного исследования, обнажающей нескончаемые споры и 
несовершенство науки. Интересны в связи с этим рассуждения, которые еще в 
философии Нового времени Дж. Беркли (1685—1753) представил на суд образованной 
общественности. «Если люди взвесят те великие труды, — писал он, — прилежание и 
способности, которые употреблены в течение стольких лет на разработку и 
развитие наук, и сообразят, что, несмотря на это, значительная, большая часть 
наук остается исполненной темноты и сомнительности, а также примут во внимание 
споры, которым, по-видимому, не предвидится конца, и то обстоятельство, что 
даже те науки, которые считаются основанными на самых ясных и убедительных 
доказательствах, содержат парадоксы, совершенно неразрешимые для человеческого 
понимания, и что в конце концов лишь незначительная их часть приносит 
человечеству кроме невинного развлечения и забавы истинную пользу, если, говорю 
я, люди все это взвесят, то они легко придут к полной безнадежности и к 
совершенному презрению всякой учености»6. '
   Подобные размышления исходят как бы из глубины самого здания науки, в 
котором нет просторных магистралей, а лабиринты и тупики пугают несмелого 
путника. Продолжая эстафету сетований над сложностью науки, Дэвид Юм 
(1711—1776) утверждал: «Не требуется даже особенно глубокого знания для того, 
чтобы заметить несовершенное состояние наук в настоящее время; ведь и толпа, 
стоящая вне храма науки, может судить по тому шуму и тем крикам, которые она 
слышит, что не все обстоит благополучно внутри его. Нет ничего такого, что не 
было бы предметом спора и относительно чего люди науки не держались бы 
противоречивых мнений. Самые незначительные вопросы не избегают наших прений, а 
на самые важные мы не в состоянии дать какого-либо достоверного ответа»7.
  Пафос предостережений против науки усиливается, как это ни парадоксально, 
именно в эпоху Просвещения. Жан-Жаку Руссо принадлежат слова: «Сколько 
опасностей, сколько ложных путей угрожают нам в научных исследованиях! Через 
сколько ошибок, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая истиною, 
нужно пройти, чтобы этой истины достигнуть?.. Если наши науки бессильны решить