познание «естества», попытки естественнонаучного описания, объяснения и 
предсказания входили органичной компонентой в структуру отечественного 
мировосприятия. Они оформлялись в своеобразный научно-философский дискурс. 
Поэтому отечественная философия науки не может быть сведена к рецепции 
западного позитивизма, но имеет собственную специфику и уникальную историю 
становления.
  Задаваясь вопросом, что представляет собой первоначальный образ философии 
науки, необходимо проникнуть в глубины вызревания русской интеллектуальной 
мысли. В связи с этим следует обратить внимание на поразительный исторический 
факт: уже в рамках византийского аскетизма (приблизительно XVI в.) возникают 
первоначальные представле-
360

ния о существовании совокупности «внешних наук», трактуемых (не вполне лестно) 
как мирская мудрость, «чуждая благочестия». К так называемым внешним наукам 
относятся: астрономия, математика, учение о земле и спрятанных в ней металлах и 
самоцветах, истины о море, движении и скорости и пр. Научное знание хотя и 
признается важным занятием, но квалифицируется как «шаткая мудрость». 
Постоянным рефреном проводится мысль, что истинного блаженства такое знание 
человеку обеспечить не может.
   Православная схоластика имеет то существенное и непреходящее значение, что 
связывает отечественную мысль с мировой ученостью. Более того, она обращает 
особое внимание на то, что кроме этики существует еще и экономика, политика, 
земледелие, корабле плавание, логика и история. И если, как отмечают 
исследователи, для грекофильской ориентации была свойственна оппозиция 
«внутреннего и внешнего знания», то схоластическая традиция вела к более тонким 
различиям: свободных и несвободных искусств, спекулятивного и практического 
знания1. Следовательно, можно говорить об осознании практической значимости 
науки уже в допетровские времена.
  Традиционно считается, что возникновение прослойки, обращенной к книжной 
мудрости и интеллектуальному труду, может быть обязано своим происхождением 
реформам Петра Великого, «прорубившего окно в Европу». Благодаря этому 
российский менталитет подвергся болезненным инъекциям стандартов и приоритетов 
западноевропейской культуры. Отсюда возможен вывод о влиянии западной 
образованности на отечественные интеллектуальные ориентации и о весьма сильном 
давлении «новой культурной петровской традиции, которая замыкается для начала в 
тесный круг» и не получает широкого распространения. Русский философ Г.П. 
Федотов уверен, что «Петр оставил после себя три линии преемников: проходимцев, 
выплеснутых революцией и на целые десятилетия заполнивших авансцену русской 
жизни, государственных людей — строителей империи, и просветителей — западников,
 от Ломоносова до Пушкина, поклонявшихся ему как полубогу. XVIII век раскрывает 
нам загадку происхождения интеллигенции в России. Это импорт западной культуры 
в страну, лишенную культуры мысли, но изголодавшуюся по ней. Беспочвенность 
рождается из пересечения несовместимых культурных миров. Идейность — из 
повелительной необходимости просвещения, ассимиляции готовых, чужим трудом 
созданных благ — ради спасения, сохранения жизни своей страны»2.
   Идея первоначальной ассимиляции научных и культурных влияний Запада весьма 
популярна в контексте размышлений над спецификой отечественной научной мысли. 
Так, по мнению академика Н. Моисеева, «до начала XVIII века общий уровень 
образования, а тем более научной мысли в России был несопоставим с тем, что 
происходило в Западной Европе. И я не рискнул бы говорить, — подчеркивает 
ученый, — о существовании в России естественнонаучных направлений, в какой-то 
мере аналогичных западным». Благодаря энергичным действиям Петра в Россию 
приглашались иностранные ученые, и русскую науку представляли немцы, швей-
361

царцы. Они оказались и первыми учителями русских национальных кадров, поэтому 
«начальный слой по-настоящему русских ученых состоял преимущественно из 
добросовестных учеников своих немецких учителей»3. Когда в тридцатые годы 
появились ученики русских учителей, стала формироваться собственно русская 
национальная научная школа, которая приобрела ряд особенностей, свойственных 
отечественной культурной традиции. Открывались университеты не только в Москве, 
но и в Казани, Киеве, Варшаве, Юрьеве (Тарту).
   Подтверждения подобной логики преемственности можно обнаружить в анализе 
воззрений русского мыслителя Г.П. Федотова, который с особым полемическим 
задором вопрошал: «Знаете ли вы, кто первые интеллигенты? При царе Борисе было 
отправлено за границу — в Германию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни 
один из них не вернулся. <...> Непривлекательны первые «интеллигенты», первые 
идейные отщепенцы русской земли. Что характеризует их всех, так это 
поверхностность и нестойкость, подчас моральная дряблость»4.
  Русский историк В. О. Ключевский связывал появление феномена первых 
отечественных интеллектуалов с возникновением книжной мудрости. «Когда среди 
нас стало водворяться искусство чтения и письма, — отмечал он, — с ним вместе 
появились и книги, и вместе с книгами пришла к нам книжная мудрость. <...> Как 
взглянул русский разумный и понимающий человек на просвещенный мир сквозь 
привозные книги, так и впал в крайнее уныние от собственного недостоинства, от 
умственного и правового убожества. <...> Тогда русский ум припал жадно к книгам,
 к этим «рекам, наполняющим Вселенную, этим исходищам мудрости». С тех пор 
разумным и понимающим человеком стал у нас считаться человек «книжный», т.е. 
обладающий научно-литературным образованием, и самою глубокою чертою в