столько в них было мягкости, доброты, сочувствия и жалости к людям! По словам 
Писемского, они напоминали глаза умирающей газели. Описывая его в своем 
дневнике, Гонкур говорит: "Это очаровательный колосс, ласковый седой гигант, 
имеющий вид доброго или лесного духа. Он прекрасен, величаво и чрезвычайно 
прекрасен, с небесной голубизною в глазах". <...>
Едва ли нужно говорить о том, как широко, великодушно и деликатно приходил он 
на помощь множеству всякого рода нуждающихся, неудачников и горемык, 
растрачивая на эту помощь средства, в которых часто нуждался сам, испытывая при 
этом очень часто на себе справедливость скептического афоризма одного из своих 
приятелей о том, что "ни одно доброе дело не остается без наказания". Сообщая в 
1874 году Пичу о невозможности приобрести рекомендуемую ему картину бедного 
художника, он пишет: "У меня теперь в руках было больше денег, чем обыкновенно, 
но я, разумеется, не замедлил выбросить их в окошко". Но не только его деньги 
иногда очень бесцеремонно занимались или путем прозрачных намеков выпрашивались 
у него всяким, стучавшим в его окошко, — его время, драгоценное для родного 
слова время безжалостно расхищалось разными бездарными или самомнящими 
истеричками, требовавшими его отзывов о своих "творениях" и затем изливавшими 
на него свои жалкие обвинения в "непонимании" и "лукавстве". Можно бы привести 
массу примеров того, как он щадил самолюбие тех, кому помогал, старясь остаться 
в тени или вовсе безвестным. Достаточно указать на его хлопоты о том, чтобы 
бедная и больная учащаяся девушка пользовалась советами знаменитого парижского 
врача, для чего он ездил к алчному французу и внес ему значительный гонорар за 
несколько, приемов вперед, уверив в то же время больную, что у этого врача 
можно ограничиться платой в несколько франков. <...>
Тургенев, по его собственному выражению, был однолюб, и любовь, роковой 
характер которой он так кратко и сильно определил, захватила и связала его волю,
 сконцентрировала его чувство и ввела его в заколдованный круг неотразимого 
влияния властной и выдающейся женщины. Он отдал себя — свое время и сердце — 
всецело семье госпожи Виардо. Его дружеские письма к немецкому критику Пичу <...
> переполнены теплыми отзывами о дочерях госпожи Виардо и даже о ее сыне, 
скрипаче Поле, несмотря на то, что он "ужасно неотесан и подчас невыносим", 
нежными заботами об их удобствах и удовольствиях, постоянными тревогами о 
малейшем нездоровье госпожи Виардо и восторженными сообщениями о вокальных 
успехах "этой чудной женщины". Жалуясь на свое скверное настроение, "серое с 
желтоватыми пятнышками", .на жестокие приступы подагры и на разные житейские 
неприятности, Тургенев не забывал никогда прибавить, что, к счастью, вся семья 
Виардо благополу-чна или всё в ней идет хорошо, а это в конце концов самое 
главное. <...>
Заканчивая эту полосу личной жизни Тургенева, я невольно обращаюсь к 
воспоминанию о встречах с ним в Париже осенью 1879 года. Я вижу перед собой его 
две небольшие комнатки, <...> неприбранные, заброшенные, неуютные, его летнее 
пальто с оторванными и непришитыми пуговицами, я слышу его торопливое заявление 
в кружке близких знакомых о том, что он должен их оставить, так как вследствие 
болезни дочери госпожи Виардо ему, может быть, придется сходить в аптеку или 
съездить за доктором. <...>
БАЛЬЗАК
Федор Кузьмич Сологуб*
В нашем поле зрения он является прямо уже писателем Федором Сологубом, лет 
которому уже за тридцать, а по виду и того много больше. Никто не видел его 
молодым, никто не видел, как он старел. Точно вдруг откуда-то появился — 
древний и молчаливый. "Рожденный не в первый раз и уже не первый завершая круг 
внешних преображений ..." — так начинает он предисловие к лучшей, центральной в 
его творчестве книге стихов. Кто-то рассказывал, как Сологуб иноща покидал 
многолюдное собрание своих гостей, молча уходил в кабинет и там оставался долго.
 Был радушным хозяином, но жажда одиночества была в нем сильнее гостеприимства. 
Впрочем, и на людях он порой точно отсутствовал. Слушал — и не слышал. Витал 
где-то, куда нам пути не было. Звали его колдуном, ведуном, чародеем.
Я впервые увидел его в начале 1908 г. в Москве, у одного литератора. <.„> Сидит 
мешковато на кресле, нога на ногу, слегка потирает маленькие, очень белые руки. 
Лысая голова, темя слегка заостренное, крышей, вокруг лысины — седина ... Лицо 
чуть мучнистое, чуть одутловатое ... Рыжеволосая борода — клином, небольшая, и 
рыжевато-седые, висящие вниз, усы. Пенсне на тонком шнурке, над переносицей 
складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно было 
бы передать вопросом: "А вы всё еще существуете?"
Таким выражением глаз встретил и меня Сологуб, коща я был ему представлен. Шел 
мне двадцать второй год, и я Сологуба испугался. И этот страх никогда уже не 
проходил.
А в последний раз видел я Сологуба четырнадцать лет спустя, после страшной 
смерти его жены. Постарел ли он? Нет, нисколько, всё тот же. И молод никогда не 
был, и не старел. <...>
Сологуб появился на литературном поприще как один из зачинателей самой молодой 
по тому времени поэтической группы. Но вступил он в нее уже поэтически не 
молодым. Среди своих литературных сверстников он сразу оказался самым зрелым, 
сложившимся и законченным. Его жизнь — без молодости, его поэзия — без ювеналий.
 И как в жизни, явившись старым, он больше уже не старел, так и мастерству его 
не был сужден закат. Одних своих литературных сверстников переживя физически, 
других пережил поэтически: умер в полноте творческих сил, мастером трудолюбивым 
и строгим к себе. <...>
Свою жизнь, которая кончилась 5 декабря 1927 г., Сологуб почитал не первой и не 
последней. Она казалась ему звеном в нескончаемой цепи преображений. Меняются