"стукнул" в Союз композиторов. Меня вызвали и сказали: ты что, с ума сошел, что 
ты себе позволяешь? Неуместны твои дурацкие шутки с главой государства..." Я 
говорю: "А пошел ты на...". "Как?! Завтра же ставим вопрос на секретариате". И 
я почему-то брякнул: "А ты, вообще, газеты читаешь? Сегодняшнюю прочитал?" 
Хотел на испуг его взять, а оказалось — попал в точку. Там было 
правительственное сообщение, которое начиналось словами: "В связи с состоянием 
здоровья Никиты Сергеевича Хрущева..." Через час я зашел в кабинет этого 
функционера от искусства, так он уже успел портрет со стены снять. Колоссальное 
совпадение... Должен был схлопотать очень сильно... И из-за своего языка... И 
из-за того, что никогда не придерживался того жанрового направления, к которому 
призывала наша родная коммунистическая партия. <...>
Еще когда мне было шестнадцать лет, я ушел из дому, потому что уже в том 
возрасте не хотел ни от кого зависеть, даже от родителей. Я жил на чердаке, 
зарабатывал тем, что давал уроки французского нэпманским детям. Зимой на этом 
чердаке было довольно холодно, но я не хотел расставаться со свободой и 
возвращаться домой. Один носок у меня был красный, другой — зеленый. Спал я, 
прячась в полярном спальном мешке, который мне когда-то подарил Отто Юльевич 
Шмидт. А я любил и сейчас люблю "красивую жизнь". Я пижон. И эту жизнь можно 
было иметь гораздо раньше, чем досталась она мне. <...>
Вот обедаем мы с друзьями в кабинете ресторана "Арагви". Выпили, начались 
вольные разговоры. Я сделал круглые глаза и прошептал, - что здесь, небось, 
полно микрофонов. После этого тихо договорился с официантом, что ровно через 
пять минут он принесет пиво, а еще через пять минут спички. За несколько секунд 
до назначенного срока я сказал: "Поскольку нас всё равно слушают, то пусть по 
крайней мере не зря. Пожалуйста, принесите пиво". Тут же открылась дверь, и 
официант принес пиво. Ровно через пять минут я попросил спички. И, естественно, 
вошел официант. Все жутко перепугались и стали говорить только о погоде. <...>
Бывали шуточки довольно злые. Однажды в Тунисе — пустыня, едем в автобусе. За 
нами бегут нищие мальчишки — просят милостыню. Я знал, что, если им кинуть 
монетку, то тут же набегут еще сто-двести таких же пацанов и пока не обдерут 
тебя, как липку, не отстанут. Меня такая перспектива совершенно не радовала. Я 
им объяснил: если хотите, чтобы русские туристы подавали вам милостыню, вы 
должны говорить им следующую фразу: "N — говно!" (N — покойный ныне писатель). 
Потом мне рассказывали наши, что, приехав в Тунис, никак не могли понять, 
почему за автобусами бегут толпы пацанов и кричат: "N — ..." и далее по тексту. 
Может, они до сих пор так кричат? <...>
Для официальных учреждений я работать, возможно, больше не буду. Песни 
исполнять почти некому. Что касается симфонической музыки, то при почти полном 
отсутствии квалифицированных оркестров — заниматься ей тоже нелепо. Спасибо, 
хоть за границей играют. В кинематографе такое творится, что страшно 
становится! Каждый месяц отсылаю сценарий обратно — не хочу позориться вместе с 
остальными членами съемочных групп. А уж про налоги вообще не говорю... 
Очевидно, теперь я буду работать только для себя и своих друзей.
РОБЕСПЬЕР
 Сергей Васильевич Рахманинов *
А. Ф. Гедике
* Воспоминания о Рахманинове, т. 2. — м.: Музыка, 1974.
... Сергей Васильевич был человеком исключительно цельным, правдивым, скромным. 
Он никогда не хвастал ничем, был на редкость аккуратным и точным. Обещав быть в 
таком-то часу, никогда не опаздывал и в других тоже весьма ценил точность и 
аккуратность. Он любил заранее составлять план и расписание своих работ и очень 
страдал, если ему почему-либо приходилось этот план нарушать.
В кабинете Сергея Васильевича всегда царил порядок совершенно исключительный. 
Он много курил, но никогда у него не валялись окурки, спички. Он сам тщательно 
всё это убирал. Письменный стол был чист и ничем не заставлен. На рояле также 
не лежало никаких нот, всё это сейчас же после игры убиралось.
После обеда, немного отдохнув, Сергей Васильевич повел меня осматривать его 
хозяйство... Их дом был старый, но все прилегающие к нему помещения: амбары, 
сараи, коровник и конюшни — весьма солидной постройки, каменные, с железными 
крышами. Сергей Васильевич имел прекрасных лошадей, как рабочих, так и выездных,
 большое количество коров, овец, свиней. Словом, хозяйство в 1913 году отнюдь 
не выглядело запущенным... Сергей Васильевич, конечно, и в Ивановке был прежде 
всего композитор, но всё же много сил и внимания он уделял заботам' по имению. 
Не жалел он сил и средств на содержание имения в порядке и показывал мне свое 
хозяйство с увлечением и не без гордости.
 3. А. Прибыткова. Как внутренне, так и внешне в нем жило два человека. Один — 
какой он был с теми, кого не любил и с кем ему не было хорошо. Тут он был сухой,
 необщительный и не очень приятный. Сергей Васильевич органически не выносил 
двусмысленностей, не переваривал ломанья и лжи, особенно лжи. Однажды, когда я 
была совсем еще маленькой девочкой, со мной произошел нехороший случай: я 
заупрямилась и ни за что не хотела сказать моей маме правду о чём-то. А Сергей 
Васильевич сидел тут же и слушал наши пререкания. Случайно я взглянула на него 
и увидела его глаза: колючие, суровые, жесткие. Таких глаз я у него прежде 
никоща не видала. Мне стало стыдно и очень страшно, — я как сейчас помню 
тогдашнее мое состояние, тяжелое самочувствие. Я расплакалась и сквозь слезы 
созналась, что солгала. Когда Рахманинов говорил с неприятным ему человеком, он 
был холодный, скованный и резкий, у него даже цвет глаз менялся, делался 
каким-то темным, стальным. Недоумевающий сухой взгляд, натянутая улыбка, как 
будто он замкнулся в непроницаемую броню холодности и почти оскорбительного 
презрения. Голос, обычно ласковый, мягко рокочущий на низких басовитых нотах,