делался грубоватым и бестембровым. <...>
... После обеда, если никого и1 гостей нет, начиналось веселье; Сергей 
Васильевич играл нам, детям, всякую всячину, и мы это обожали. А иногда мы 
втроем <...> играли на тему "собачьего вальса" — коллективные вариации 
композиторов: Бородина, Римского-Корсакова, Лядова, Кюи и Щербачева. Основную 
музыку играл Рахманинов, а мы только подыгрывали тему "собачьего вальса". И как 
красиво выходило!.. Сергей Васильевич любил эту вещь, ему нравилось тонкое 
музыкальное остроумие вариаций.
Еще мы любили в детстве, когда дядя Сережа играл нам польку своего отца, из 
которой сделал труднейшую концертную транскрипцию. Сам же Сергей Васильевич 
обожал, когда его отец играл эту польку. А играл Василий Аркадьевич ее ярко, 
весело, темпераментно, немного корявыми, негнущимися пальцами. Но выходило 
ловко, и Сергей Васильевич, получая полное удовольствие, захлебывался смехом. А 
потом сам садился за рояль и тоже играл польку, но это уж было совсем другое! И 
теперь веселились оба: отец и сын — отец от того, что из его простенькой музыки 
сделал сын, а сын от того, как отец воспринимает метаморфозу со своей полькой. 
И мы все смеялись, на них глядя. <...>
... Праздники я провела у Рахманиновых в Москве. На этот раз Сергей Васильевич 
встретил меня на вокзале, и все две недели, что я у них прогостила, развлекал 
меня и доставлял мне всевозможные удовольствия... Пели, плясали, вокруг елки 
хороводы водили. И первым заводилой всех развлечений был Сергей Васильевич. Как 
заправский тапёр он играл танцы, а потом ходил и просил:
"Бедному тапёру заплатите что-нибудь за труды".
... Деревню, простую русскую природу Рахманинов любил нежно, сам был кусочком 
этой природы и, пожалуй, внутри был больше деревенским человеком, чем городским.
 В эти годы Сергей Васильевич зачем-то решил сам заняться хозяйством и ко 
всяким треволнениям, которых у него было через край, самовольно прибавил себе 
целую армию ужасов. Ясное небо, когда дозарезу нужен дождь, — ужас; туча на 
небе, когда должно быть вёдро, — ужас; ветры, засухи, грозы — ужас! <...>
 А. Херст
После посещения одного из первых концертов Рахманинова в Лондоне Эрнест Ньюмен 
писал приблизительно следующее:
"Медленно и понуро он вышел на эстраду, печальным взором окинул переполненный 
зал, поклонился со сдержанным достоинством, повернулся к роялю с видом 
осужденного на пытку, сел и... полилась такая музыка, что по сравнению с ней 
все остальные пианисты показались второстепенными. Ни теперь, ни прежде никто 
никогда не играл так прекрасно..."
Вероятно, все, слушавшие и видевшие Рахманинова впервые, получали подобное 
впечатление. <...>
... Выдающейся чертой характера Рахманинова была его артистическая совесть... 
После того, как его имя завоевало мир, он легко мог бы писать "доходные" 
произведения, но это .для него было немыслимо. Его музыкальная совесть была так 
высока, что это могло бы показаться обычным исполнителям невероятным и даже — 
увы — забавным. Мне очень памятен один случай: придя после концерта в 
артистическую, я увидел совершенно растерянного импрессарио, который сказал мне,
 что Рахманинов в ужасном состоянии; не мог ли бы я отвести его в отель. 
Конечно, я с готовностью согласился; когда мы сели в автомобиль, нервы его 
совсем сдали; в таком состоянии я его еще не видел. И почему? Потому что в 
последней части сонаты Апассионата он пропустил полтакта. Пытаясь его утешить, 
я говорил, что вряд ли кто из публики мог это заметить, но все мои утешения 
бьши напрасны. <...>
Его нежная привязанность к семье проявлялась всегда и во всём — ив массе 
очаровательных мелочей, о двух из которых я здесь упомяну. Построив свой дом в 
Гертенштейне, в Швейцарии, он назвал его "Сенар", составив это слово из 
начальных букв имени Сергей и имени своей жены Наталья и закончив буквой "Р" — 
начальной буквой фамилии. Точно так же, когда в Париже он напечатал некоторые 
свои новые сочинения, он назвал это издание "Таир", составив это слово из 
начальных букв имен своих дочерей — Татьяна и Ирина. <...>
Само собой понятно, что натура, обладающая столь сильными чувствами и 
переживаниями, должна была по временам "метать гром и молнии". Мне ни разу не 
приходилось вызывать грозу, но я хорошо знал, что есть вещи, которых лучше не 
касаться. Его воздержанности в пище соответствовало пуританское отношение ко 
многим вещам; очень любя забавные анекдоты и шутки, он терпеть не мог анекдотов 
"для некурящих ".-Противны ему были и непристойности на сцене. Его лондонский 
импрессарио как-то сделал большую ошибку, выбрав для его развлечения один из 
очень популярных спектаклей. С возмущением он передавал мне на следующий день 
свои впечатления... зрелища подобного рода ему были отвратительны. Вероятно, 
его отношение к такого типа вещам объяснялось чувством глубокого уважения к 
женщине. <...>
Россия не может не покрыть посмертными почестями одного из своих величайших и 
преданнейших сынов. Творчество Рахманинова с его чисто музыкальной красотой и 
глубиной чувства будет жить на Земле до тех пор, пока уши человеческие сохранят 
способность слышать, пока сердце будет чувствовать.
ГЮГО
Николай Георгиевич Гарин (Михайловский) *
* К. Чуковский. Люди и книги.// Собр. соч., т. 5. — М.: Худ. лит., 1967.
Гарин был невысокого роста, очень подвижный, щеголеватый, красивый: в волосах 
седина, глаза молодые и быстрые.
Всю жизнь он работал инженером-путейцем, но и в его шевелюре, в его порывистой 
нервной походке и в его необузданных торопливых, горячих речах всегда