яться на балкон и постучать в ближайшую дверь. Снизу раздался крик 
мальчика: 

“Господи, в меня попали!” Этот голос заставил меня действовать. Трясясь от 
страха, прикрываясь мягким детским пальто в надежде, что это меня спасет, и 
слыша свист пуль в нескольких футах от собственного носа, я бросилась к 
ближайшей двери. 

Нас впустили в квартиру, наполненную женщинами и детьми. Обстрел продолжался 
около часа. Из окна я увидела троих ребятишек, которые выбежали из-за баррикады 
и хотели скрыться. Пули прошили их, словно мишени в тире. За ними следовал 
священник и махал белым носовым платком. Старик склонился над детскими телами и 
стал молиться. Его постигла та же участь. 

Раненый человек, которого мы тащили наверх, спросил, не видел ли кто-нибудь его 
младшего брата. В ответ раздалось: “Он убит”. 

Несколько лет назад мой брат погиб во Вьетнаме. Его похоронили в штате 
Коннектикут, в сельской местности. Почетный караул накрыл гроб флагом, который 
почему-то напоминал покрывало. Люди пожимали мне руку и говорили: “Мы знаем, 
как вы себя сейчас чувствуете”. Я еще подумала тогда, что бессмысленно говорить 
человеку, который перенес сердечный приступ, пустые слова вроде “не принимай 
это близко к сердцу”. “Я знаю, как вы себя сейчас чувствуете”, — единственное, 
что я могу сказать сейчас. Раньше я этого не знала. 

После неожиданной бойни я, как и многие другие, оказалась в летнем домике в 
католическом гетто. Все выходы из города были перекрыты. Оставалось только 
ждать. Мы ждали, когда британские солдаты начнут обыскивать дом за домом. 

“Что вы сделаете, если придут солдаты и начнут стрелять?”, — спросила я у 
приютившей меня старухи. “Лягу лицом вниз”, — сказала она. 

Одна из женщин пыталась уточнить по телефону фамилии убитых. Когда-то 
убежденная протестантка, я попыталась молиться. Но мне вспомнилась глупая 
детская игра, начинающаяся словами: “Если у вас есть одно-единственное желание 
в этом мире...”. Я решила позвонить в Нью-Йорк любимому человеку. Он скажет 
волшебные слова, и опасность уйдет. 

“Привет, как ты?” — его голос был до абсурда веселым. Он лежал в постели. 

“Я жива”. 

“Хорошо, а как продвигается дело?” 

“Я чудом спаслась. Сегодня убито тринадцать человек”. 

“Держись. В новостях говорят как раз о Лондон-Дерри”. 

“Это кровавая бойня”. 

“Ты можешь говорить громче?” 

“Это еще не закончилось. Бронетранспортер только что задавил мать четырнадцати 
детей”. 

“Послушай, тебе не нужно лезть на передовую. Не забывай, ты должна написать 
статью об ирландских женщинах. Присоединись к женщинам и не лезь на рожон. 
Хорошо, дорогая?” 

После этого бессмысленного разговора я оцепенела. В глазах потемнело, голова 
стала чугунной. Мной овладела лишь одна мысль: выжить. Мир ничего больше не 
значил для меня. Тринадцать человек погибнут или тринадцать тысяч, возможно, 
погибну и я. А завтра все будет в прошлом. Я поняла: со мной нет никого. Никто 
не сможет меня защитить. 

После этого меня целый год мучили головные боли. 

Вернувшись домой, я еще долго пребывала под впечатлением своей возможной смерти.
 Ни о какой статье не могло быть и речи. В конце концов я выдавала из себя 
несколько слов, выдержала сроки, но какой ценой? Моя злость вылилась в резкую 
обличительную речь против близких. Я бросила всех, кто меня поддерживал и мог 
бы помочь в борьбе с демонами страха: порвала отношения с человеком, вместе с 
которым была четыре года, уволила секретаря, отпустила экономку и осталась одна 
с дочерью Маурой и своими воспоминаниями. 

Весной я не узнала себя. Моя способность быстро принимать решения, мобильность, 
позволявшая мне избавляться от старых взглядов, дерзость и эгоизм, направленные 
на достижение очередной цели, скитания по миру, а затем работа над статьями 
ночи напролет с кофе и сигаретами — все это уже не действовало на меня. 

Внутренний голос терзал меня: “Подведи итоги. Половина жизни прожита. Не пора 
ли позаботиться о доме и завести второго ребенка?” Он заставлял думать над 
вопросом,