мы обретаем покой, когда находим изображенного в ритуалах друга или компаньона 
- примером которого является дружба между Митрой и солнечным богом. 
Эти взаимоотношения остаются тайной для интеллекта, потому что интеллект привык 
негативно относиться к таким вещам. Но если он получит доступ к чувствам, мы 
откроем, что существует друг, которого солнечный бог возит в своей колеснице, 
как это изображено на памятниках. Этот символ дружбы между двумя мужчинами - 
просто внешнее отражение внутреннего факта: оно обозначает наши взаимоотношения 
с внутренним другом души, в которого сама природа хочет нас преобразить,- с той 
другой личностью, которой мы также являемся и которой мы все же никогда не 
достигаем. Мы как пара близнецов Диоскуров, один из которых смертен, а другой - 
бессмертен: хотя они всегда вместе, они никогда полностью не сливаются в одно. 
Процесс трансформации стремится приблизить их друг к другу, но наше сознание 
оказывает ему сопротивление, потому что другая личность кажется странной и 
незнакомой и потому что мы не можем привыкнуть к мысли, что не являемся 
полноправными хозяевами в собственном доме. Мы предпочитаем держаться за наше 
"я", и ничего больше. Но мы сталкиваемся с внутренним другом или врагом, и друг 
ли это или враг, зависит от нас самих. 
Не нужно быть больным, чтобы слышать его голос. Напротив, это так просто и 
естественно, как только может быть. Например, вы задаете себе вопрос, и "он" 
дает ответ. Эта беседа происходит как любая другая беседа. Вы можете описать 
это просто как "общение с собой" или "медитацию" в том смысле, как об этом 
говорили древние алхимики, которые называли своего внутреннего собеседника 
aliquern alium internum ( кем-то другим, кто находится внутри). Эту форму 
беседы с другом души допускал даже Игнатий Лойола в технике своих "Духовных 
упражнений" [16] , но при условии, что разрешается говорить только медитирующей 
личности, в то время как внутренние ответы проходят как нечто чисто 
человеческое и потому должны быть отвергнуты. Это не только нравственный или 
метафизический, но - что еще хуже - интеллектуальный предрассудок. "Голос" 
объясняется как всего лишь "ассоциация", следующая своим путем без смысла и 
цели, как тиканье часов, которые не имеют циферблата. Или мы скажем: "Это 
только мои собственные мысли!" - даже если при ближайшем рассмотрении 
обнаруживается, что эти мысли мы обычно отвергали или никогда сознательно не 
размышляли об этом, - как если бы все психическое, что ускользает от "я", 
составляло его часть! Конечно, их гибрид служит полезной цели удержания 
превосходства сознания "я", чтобы сохранить его от растворения в 
бессознательном. Но он разрушается, если бессознательное следует несущественным 
идеям, которые становятся навязчивыми, или производит другие психические 
симптомы, которые мы не можем связать ни с какой внешней причиной. 
Наше отношение к этому внутреннему голосу колеблется между двумя крайностями: 
он рассматривается или как бессмыслица, или как голос Бога. Никому не приходит 
в голову, что нечто значимое может лежать посередине. "Другой" может быть 
односторонен в одном смысле, а "я" - в другом. И конфликт между ними может 
привести к обнаружению истины и смысла - но только если "я" воспримет эту 
чуждую личность как равноправную. Эта личность возникает так или иначе, как, 
например, "голоса" у нездоровых людей; недействительная беседа возможна, только 
если наше "я" признает существование собеседника. Этого нельзя ожидать от 
каждого, поскольку в конечном счете не каждый является подходящим субъектом для 
духовной практики. Это также нельзя назвать беседой, если человек говорит 
только сам с собой или только адресуется к другому [17], как Жорж Санд в беседе 
с "духовным другом", где она тридцать страниц говорит исключительно сама с 
собой, в то время как мы напрасно ждем ответа от другого. Беседа, относящаяся к 
духовной практике, может сопровождаться той молчаливой благодарностью, в 
которую современный критик уже не верит. Но что, если это сам предполагаемый 
Христос дает немедленный ответ языком грешного человеческого сердца? Что за 
ужасная бездна сомнений тогда открывается? Какого сумасшествия нам тогда 
бояться? Это доказывает, что образы Бога лучше понимаются в молчании, и 
сознанию "я" лучше верить в свое собственное превосходство, чем ударяться в 
"ассоциации". Также мы можем понять, почему внутренний друг так часто кажется 
нашим врагом, почему он так далеко и его голос так тих. Это потому, что тот, 
кто близок к нему, "близок к огню". 
Что-то подобное представлял себе и алхимик, который писал: "Ищите философский 
камень в том, кем увенчиваются короли, властью которого физики лечат свои 
болезни, так как он близок к огню"[18] . Алхимики проецируют внутренние события 
на внешнюю фигуру, и в то же время внутренний друг предстает в виде камня, о 
котором "Золотой трактат" повествует так: "Пойми, сын мудрости, что этот 
драгоценный камень говорит тебе: "Защити меня, и я защищу тебя. Дай мне мое, и 
я смогу помочь тебе" [19] . К этому схоласт добавляет: "Искатель истины слышит, 
что и камень, и философ говорят одним языком". Этот философ - Гермес, а камень 
тождествен римскому Гермесу - Меркурию - и ртути. С древности Гермес был 
посвятителем в мистерии и проводником душ для алхимиков, их другом и советником,
 который вел их к цели работы. Он, "как учитель, был проводником между камнем и 
учеником" [20] . 
Для других друг появляется в образе Христа , или Кхидра , или как видимый и 
невидимый учитель. В этом случае беседа односторонняя: здесь нет внутреннего 
диалога, но вместо этого ответ появляется как действие, то есть как внешнее 
событие. Алхимики видели его как трансформацию химической субстанции. Таким 
образом, если один из них чувствовал трансформацию, он обнаруживал ее вне себя 
в материи, которая отовсюду кричала ему: "Я изменяюсь!" Но некоторые были 
достаточно разумны, чтобы понимать: "Это мое собственное изменение, изменение 
того, что смертно во мне, в то, что бессмертно. Это освобождает меня от