той сфере бессознательной мифологии, образы которой являются всеобщим 
достоянием человечества. Я назвал эту сферу соответственно коллективным 
бессознательным, ограничив ее тем самым от личного бессознательного, под 
которым я имею в виду совокупность тех психических процессов и содержаний, 
которые сами по себе могут достичь сознания, по большей части уже и достигли 
его, но из-за своей несовместимости с ним подверглись вытеснению, после чего 
упорно удерживаются ниже порога сознания. Из этой сферы в искусство тоже 
вливаются источники, но мутные, которые в случае своего преобладания делают 
художественное произведение не символическим, а симптоматическим. Этот род 
искусства мы, пожалуй, без особого ущерба и без сожаления препоручим 
фрейдовской методе психологического промывания. 
В противоположность личному бессознательному, образующему более или менее 
поверхностный слой сразу же под порогом сознания, коллективное бессознательное 
при нормальных условиях не поддается осознанию, и потому никакая аналитическая 
техника не поможет его "вспомнить", ведь оно не было вытеснено и не было забыто.
 Само по себе и для себя коллективное бессознательное тоже не существует, 
поскольку оно есть лишь возможность, а именно та возможность, которую мы с 
прадревних времен унаследовали в виде определенной формы мнемонических образов 
или, выражаясь анатомически, в структуре головного мозга' . Это не врожденные 
представления, а врожденные возможности представления, ставящие известные 
границы уже самой смелой фантазии, - так сказать, категории деятельности 
воображения, в каком-то смысле априорные идеи, существование которых, впрочем, 
не может быть установлено иначе, как через опыт их восприятия. Они проявляются 
лишь в творчески оформленном материале в качестве регулирующих принципов его 
формирования, иначе говоря, мы способны реконструировать изначальную подоснову 
праобраза лишь путем обратного заключения от законченного произведения 
искусства к его истокам. 
Праобраз, или архетип, есть фигура - будь то демона, человека или события, - 
повторяющаяся на протяжении истории везде, где свободно действует творческая 
фантазия. Соответственно мы имеем здесь в первую очередь мифологическую фигуру. 
Подробнее исследовав эти образы, мы обнаружим, что в известном смысле они 
являются сформулированным итогом огромного типического опыта бесчисленного ряда 
предков: это, так сказать, психический остаток бесчисленных переживаний одного 
и того же типа. Усредненно отображая миллионы индивидуальных переживаний, они 
дают таким путем единый образ психической жизни, расчлененный и спроецированный 
на разные лики мифологического пандемониума. Впрочем, мифологические образы 
сами по себе тоже являются уже сложными продуктами творческой фантазии, и они 
туго поддаются переводу на язык понятий; в этом направлении сделаны лишь первые 
трудные шаги. Понятийный язык, который по большей части предстоит еще создать, 
смог бы способствовать абстрактному, научному освоению бессознательных 
процессов, залегающих в основе праобразов. В каждом из этих образов 
кристаллизировалась частица человеческой психики и человеческой судьбы, частица 
страдания и наслаждения - переживаний, несчетно повторявшихся у бесконечного 
ряда предков и в общем и целом всегда принимавших один и тот же ход. Как если 
бы жизнь, которая ранее неуверенно и на ощупь растекалась по обширной, но 
рыхлой равнине, потекла вдруг мощным потоком по глубоко прорезавшемуся в душе 
руслу, - когда повторила ту специфическую сцепленность обстоятельств, которая с 
незапамятных времен способствовала формированию праобраза. 
Момент возникновения мифологической ситуации всегда характеризуется особенной 
эмоциональной интенсивностью: словно в нас затронуты никогда ранее не звеневшие 
струны, о существовании которых мы совершенно не подозревали. Борьба за 
адаптацию - мучительная задача, потому что на каждом шагу мы вынуждены иметь 
дело с индивидуальными, то есть нетипическими условиями. Так что неудивительно, 
если, встретив типическую ситуацию, мы внезапно или ощущаем совершенно 
исключительное освобождение, чувствуем себя как на крыльях, или нас захватывает 
неодолимая сила. В такие моменты мы уже не индивидуальные существа, мы - род, 
голос всего человечества просыпается в нас. Потому и не в состоянии отдельный 
индивид развернуть свои силы в полной мере, если одно из тех коллективных 
представлений, что зовутся идеалами, не придет ему на помощь и не развяжет в 
нем всю силу инстинкта, ключ к которой обычная сознательная воля одна найти не 
в состоянии. Все наиболее действенные идеалы всегда суть более или менее 
откровенные варианты архетипа, в чем легко можно убедиться по тому, как охотно 
люди аллегоризируют такие идеалы, - скажем, отечество в образе матери, где сама 
аллегория, разумеется, не располагает ни малейшей мотивирующей силой, которая 
вся целиком коренится в символической значимости идеи отечества. Этот архетип 
есть так называемая "мистическая причастность" первобытного в человеке к почве, 
на которой он обитает и в которой содержатся духи лишь его предков. Чужбина 
горька. 
Любое отношение к архетипу, переживаемое или просто именуемое, "задевает" нас; 
оно действенно потому, что пробуждает в нас голос более громкий, чем наш 
собственный. Говорящий праобразами говорит как бы тысячью голосов, он пленяет и 
покоряет, он поднимает описываемое им из однократности и временности в сферу 
вечносущего, он возвышает личную судьбу до судьбы человечества и таким путем 
высвобождает в нас все те спасительные силы, что извечно помогали человечеству 
избавляться от любых опасностей и превозмогать даже самую долгую ночь. 
Такова тайна воздействия искусства. Творческий процесс, насколько мы вообще в 
состоянии проследить его, складывается из бессознательного одухотворения 
архетипа, из его развертывания и пластического оформления вплоть до 
завершенности произведения искусства. Художественное развертывание праобраза 
есть в определенном смысле его перевод на язык современности, после чего каждый