ения с древнейшими основами человеческого духа, 
находящимися уже давно под порогом сознания. Продуктами фантастического 
мышления, которыми непосредственно занято сознание, являются прежде всего сны 
наяву, т. е. мечты или фантазии, которым подарили особенное внимание Фрейд, 
Флурнуа, Пик; затем сновидения, открывающие сознанию свою на первый взгляд 
загадочную внешнюю сторону и приобретающие смысл лишь через посредствующее 
раскрытие бессознательных содержаний. Наконец, в обособившемся комплексе 
существуют совершенно бессознательные системы фантазий, которые обнаруживают 
ясно выраженное тяготение к образованию второй особенной личности.
Вышеприведенные соображения показывают, какое родство с мифом имеют именно эти 
в бессознательном возникшие продукты. По всем признакам можно заключить, что 
душа обладает как бы историческими наслоениями, причем древнейшие слои 
соответствуют бессознательному. Поэтому отсюда важно заключить, что 
состоявшаяся в позднейшей жизни интроверсия (как ее понимает теория Фрейда) 
подхватывает регрессивно-инфантильные воспоминания индивидуального прошлого, 
что при этом выступают сначала только некоторые следы, но затем, при сильнейшей 
интроверсии и регрессии (при энергичных вытеснениях и интровертированном 
психозе), ярко выраженные черты архаического образа мысли, который способен при 
иных обстоятельствах привести к воскресению продуктов архаического духа, 
некогда достигших полного обнаружения.
Этот вопрос заслуживает дальнейшего рассмотрения. Возьмем в качестве 
конкретного примера историю набожного Abbe Oegger, которую нам в своем Jardin 
d'Epicure рассказывает Анатолъ Франс. Этот священник был мечтателем, много 
рефлектировал и фантазировал в особенности о судьбе Иуды, и между прочим 
задавался вопросом, правда ли, что, как гласит учение церкви, Иуда осужден на 
вечные муки ада, или Бог все-таки его помиловал? Аббат опирался при этом на то 
разумное соображение, что Бог в своей всемудрости избрал Иуду орудием для того, 
чтобы привести Христово дело спасения к высочайшей его точке 32. Это 
необходимое орудие, без помощи которого человечество не смогло бы стать 
причастным спасению, не должно было бы никоим образом быть проклято милосердным 
Богом на вечные времена. Чтобы покончить со своими сомнениями, аббат отправился 
однажды ночью в церковь и вымолил себе знамение, которое должно было 
свидетельствовать о помиловании Иуды. Тогда он почувствовал небесное 
прикосновение к своему плечу. На другой день аббат сообщил архиепископу о своем 
решении идти в мир, чтобы проповедывать Евангелие бесконечного милосердия Божия.
 Здесь перед нами богато развитая система фантазии. Дело идет о хитроумном и 
неразрешимом вопросе, проклята или нет легендарная фигура Иуды. Эта легенда 
относится к тому мифическому материалу, который касается коварной измены герою; 
вспомним Зигфрида и Гагена, Бальдера и Локи; Зигфрид и Бальдер были убиты 
бесстыдными изменниками в среде близких. Этот миф трогателен и трагичен именно 
тем, что благородный падает не в честном бою, а от руки злого предателя; такой 
исход часто встречается и в истории; стоит только вспомнить Цезаря и Брута. Что 
миф о таком злодеянии бесконечно стар и что о последнем все вновь и вновь 
повествуют, как о предмете назидательном, это является выражением того 
психологического обстоятельства, что зависть лишает человека сна и что все мы в 
тайнике нашего сердца храним желание смерти героя. Это правильно повторяющееся 
наблюдение находит свое приложение к мифической традиции; передаются из уст в 
уста не всякие сообщения о старинных деяниях, а только то, в чем высказываются 
всеобщие и неизменно обновляющиеся мысли человечества. Так, например, жизнь и 
деяния основателей древних религий представляют собой чистейшее сгущение 
типических мифов соответственных эпох; за этими сгущениями совершенно исчезает 
индивидуальный образ 33.
С какой же стати мучает себя наш набожный аббат старинной легендой об Иуде?
Аббат отправляется в мир, чтобы проповедовать евангелие милосердия. Через 
некоторое время он выходит из католической церкви и становится сведенборгианцем.

Теперь понимаем мы его фантазию об Иуде: он сам был Иудой, который выдал своего 
Господа; поэтому ему необходимо было предварительно убедиться в божественном 
милосердии и тогда уже спокойно остаться Иудой.
Этот случай бросает свет на механизм фантазии вообще. Сознательная фантазия 
может заключать в себе и мифический, и какой-либо другой материал; ее не надо 
брать совершенно всерьез, ибо она не имеет непосредственного значения. Если ее 
во что бы то ни стало принять за нечто весьма важное и само по себе, то все 
дело становится непонятным и приходится отчаиваться в целесообразности духа. Мы 
видели, однако, на этом случае с аббатом, что его сомнения и надежды вращались 
не вокруг исторической личности Иуды, а вокруг его собственной личности, 
которая путем разрешения проблемы Иуды искала способ проложить себе путь к 
свободе.
Сознательные фантазии рассказывают нам, стало быть, путем изложения мифического 
или еще какого-либо материала о таких желаниях в душе, в которых более не хотят 
признаться или пока еще не признались. Легко понять, что такое душевное 
тяготение, которое не нашло себе признания и потому рассматривается как 
несуществующее, едва ли может содержать в себе что-нибудь, что хорошо подходило 
бы к нашему сознательному характеру. Дело идет о тяготениях, которые 
обозначаются как безнравственные или вообще невозможные и осознание которых 
наталкивается на сильнейшее противодействие. Что сказал бы наш аббат, если бы 
ему дружески заметили, что он готовит сам себя к роли Иуды?
Однако, что именно обозначаем мы как безнравственное либо несуществующее или 
чему, по крайней мере, мы хотели бы отказать в праве на существование? Это как 
раз то, что в древнем мире лежало широким пластом на поверхности, именно — 
сексуальность в ее многообразных формах проявления. Не должно нас поэтому 
нисколько удивлять, если мы встречаем ее в основе