кровосмесительным запретом. 
Вопрос о психологическом определении понятия инцеста я пока еще должен оставить 
открытым. Тут же я хотел бы лишь обратить внимание на следующий пункт: из всей 
совокупности солнечных мифов явствует то, что в первооснове кровосмесительных 
вожделений заложено не влечение к половому акту, а своеобразное стремление и 
желание стать снова дитятей, возвратиться под родительскую защиту, вновь 
очутиться в материнской утробе, для того, чтобы вторично родиться. Но путь к 
этой цели прегражден кровосмешением, т. е. необходимостью каким-либо образом 
снова проникнуть в мать. Одним из наипростейших путей было бы оплодотворение 
матери и тождественное порождение себя самого. Но преградою к тому является 
кровосмесительный запрет; поэтому солнечные мифы и мифы возрождения так и кишат 
всевозможными предложениями, как бы обойти кровосмешение. Одним из очень 
откровенных окольных путей является превращение матери в какое-либо другое 
существо, или же возвращение ей молодости 33, но с тем, чтобы после 
совершившегося рождения она исчезла, то есть приняла прежний облик. Не 
кровосмесительного совокупления ищут, а возрождения, которого, правда, можно 
было бы скорее всего достигнуть путем полового общения. Однако, это не есть 
единственный путь, хотя, быть может, самый простой и первобытный. Преграда, 
воздвигнутая кровосмесительным запретом, действует на фантазию и поощряет 
изобретательность ее: так возникает, например, попытка вызвать беременность 
матери путем оплодотворяющего волхования (желание ребенка). Понятно, что такого 
рода попытка застревает в стадии мифических фантазий. Одно преимущество такие 
попытки все же имеют, а именно: фантазия изощряется и понемногу, благодаря 
созданным ею возможностям, открываются новые пути, прокладывается новое русло, 
в которое пробужденная и ставшая актуальной libido может излить свой поток. 
Таким образом libido незаметно претворяется и достигает духовности. А сила, 
“желавшая вечно зла”, творит духовную жизнь. По этой причине религии приняли 
этот путь и возвели его в систему. И чрезвычайно поучительно, как религия 
старается поощрять такую символическую транскрипцию34. Превосходный пример дает 
нам в этом отношении Новый Завет: в беседе о возрождении Никодим 35 никак не 
может понять этот вопрос иначе, как совершенно реально: “Как может человек 
родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери свой 
и родиться?”
Иисус же стремится очистить и возвысить чувственное воззрение Никодимова духа, 
погруженного в сумерки материалистически-косного мировоззрения; Иисус возвещает 
ему — в сущности говоря, то же самое — и все-таки не то же самое:
“Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и Духа: не может 
войти в царствие Божие.— Рожденное от плоти есть плоть; а рожденное от Духа 
есть дух. — Не удивляйся тому, что я сказал тебе: должно вам родиться свыше.— 
Дух дышет, где хочет, и голос его слышишь и не знаешь, откуда приходит и куда 
уходит: так бывает со всяким рожденным от Духа”.
Быть рожденным из воды, это значит не что иное, как быть рожденным из 
материнской утробы. Родиться от Духа, значит родиться от плодоносного дуновения 
ветра; в этом же смысле поучает нас и греческий текст, где Дух и ветер 
обозначается одним и тем же словом.
Эта символика воодушевлена тою же потребностью, как и египетская легенда о 
коршуне — материнском Символе; эта легенда гласит, что коршун только женского 
пола и что ветер оплодотворяет эту птицу. Эти мифологические утверждения 
основаны на явном этическом требовании: говори, что мать твоя оплодотворена не 
обычным путем через мужа, а чудесным образом, от дуновения незримого существа. 
Так как это требование прямо-таки противоречит реальной действительности, то 
миф и является подходящим исходом; рассказывают так, что вот жил-был герой, 
потом умер, но чудесным образом вновь возродился и обрел бессмертие. То, что 
воздвигает такое требование, есть не что иное, как явный запрет на известного 
рода фантазию, к матери относящуюся: сын имеет, конечно, право думать, что он 
рожден от плоти, земным отцом; но ему воспрещено воображать, что он сам 
оплодотворил мать и таким образом произвел на свет себя самого, себе самому 
подобным для юности новой и вечной. Эта кровосмесительная фантазия, почему-то 
чрезвычайно мощная 36 и возникающая поэтому как властное непреодолимое желание, 
вытесняется и замещается в сознании вышеприведенным требованием: о проблеме 
рождения должно выражаться (при известных условиях) символически, то есть во 
всех тех случаях, когда дело касается собственного своего возрождения из 
собственной матери. В обращении Иисуса к Никодиму мы ясно усматриваем следующую 
тенденцию: “не мысли плотски, иначе ты пребудешь в плоти, а мысли символически 
и ты станешь духом”. Ясно как день, что такое понуждение к символическому 
пониманию может быть необычайно важным фактором воспитания и внутреннего 
прогресса: Никодим так и застрял бы в плоской, серой повседневности, если бы 
ему не удалось символическим путем возвыситься над вытесненным 
кровосмесительным желанием. Как истый филистер образованности он вероятно даже 
и не ощущал особенной потребности такого усилия; ведь в сущности люди 
довольствуются тем, что вытесняют кровосмесительную libido и, в лучшем случае, 
активно проявляют ее в скромных религиозных обрядах. Но, с другой стороны, не 
достаточно того, чтобы человек только отрекся от кровосмесительных отношений, 
оставаясь вместе с тем в зависимости от них; нет, важно то, чтобы он все свои 
влечения, скованные в кровосмесительном моменте, освободил, взял назад и 
употребил их наилучшим способом; человеку необходима вся сумма его libido для 
того, чтобы заполнить свою личность до последних ее пределов — лишь тогда он 
будет в состоянии дать максимум того, на что он способен. 
Религиозно-мифологические символы наглядно указали тот пу