Миллер продолжает: — После этого я имела такое ощущение, словно вот-вот я 
должна получить какое-то сообщение. Мне казалось, что в душе моей звучат слова: 
“Говори, о Господи, ибо раба Твоя слушает, отверзи Сам мои уши!”
Этот отрывок отчетливо передает имевшуюся в виду цель. Выражение: “communique” 
(сообщение) является даже ходячим в спиритических кругах. Библейские слова 
содержат явственный призыв или “молитву”, то есть обращенное к божеству 
(бессознательному комплексу) желание (libido). Молитва заимствована из 1 Сам. 3,
 1 и ел., где Самуил ночью трижды слышит зов Бога, но думает, что его зовет 
Илия, пока последний не надоумил его, что это Бог зовет его и что он должен 
ответить, когда снова услышит свое имя: “Говори, ибо слушает раб Твой”. Наша 
сновидица употребляет эти слова, собственно говоря, в противоположном смысле, а 
именно, чтобы этим путем сотворить себе бога; она уводит этим свои желания, 
свою libido, в глубины своего бессознательного.
Мы знаем, что как ни резко разделены индивидуумы различием содержания своего 
сознания, они тем самым сильнее сходятся в области бессознательной психологии. 
Каждый, кто на практике применяет психоаналитический метод, испытывает глубокое 
впечатление, когда замечает, до чего однородны, в сущности, типические 
Несознательные комплексы. Различия возникают лишь через индивидуализацию. На 
этот факт может с правом опереться в своей существенной части шопенгауэровская 
и гартмановская философии 6. Психологической основой для этих философских 
воззрений служит совершенно очевидная однородность бессознательного, которое 
содержит преодоленные индивидуальной дифференциацией менее дифференцированные 
остатки прежних психологических функций. Реакция и продукты животной психики 
отличаются такой общераспространенной однородностью и устойчивостью, какую у 
человека, по всей видимости, можно открыть лишь по отдельным сохранившимся 
следам. В противоположность животному, человек выступает перед нами как 
существо необычайно индивидуальное.
Такой взгляд мог бы, конечно, оказаться и величайшим заблуждением поскольку 
нами руководит целесообразная тенденция познавать всегда лишь различия между 
предметами. Этого требует психологическое приспособление, которое вообще было 
бы немыслимо для тончайшей дифференцировки впечатлений. В виду наличности такой 
тенденции нам даже приходится делать прямо величайшие усилия для того, чтобы 
предметы, с которыми мы имеем дело изо дня в день, познать в их общей связи. По 
отношению же к вещам, которые дальше отстоят от нас, это дается нам гораздо 
легче. Так, для европейца на первых порах почти совершенно невозможно различить 
в толпе китайцев отдельные лица, хотя у китайцев ведь такие же индивидуальные 
черты лица, как и у нас, европейцев; но то, что является общим для всех этих 
чуждых европейцу лиц, бросается в глаза постороннему гораздо больше нежели их 
индивидуальные отличия. Однако, если мы сами живем среди китайцев, то для нас 
мало-помалу исчезает впечатление чего-то единого и в конце концов китайцы тоже 
выступают перед нами как индивидуумы. Индивидуальность принадлежит к тем 
условным категориям действительности, которые из-за их практической важности 
чрезмерно переоцениваются теорией; она не принадлежит к тем непреоборимо ясным 
и поэтому всеобщим фактам, сразу овладевающим сознанием, на которых прежде 
всего должна строиться наука. Таким образом индивидуальное содержание сознания 
представляет собой наименее благоприятный объект для психологии, ибо в нем как 
раз то, что имеет общее значение, завуалировано до неузнаваемости. Ведь 
сущность процесса сознания сводится к развертывающемуся в мельчайших частностях 
процессу приспособления. Бессознательное же, напротив, есть то 
общераспространенное, что не только объединяет индивидуумы друг с другом в 
народ, но и связывает нас, назад протянутыми нитями, с людьми давно прошедших 
времен и с их психологией. Так, предметом истинной психологии, притязающей на 
то, чтобы не быть психофизикой, является в первую голову бессознательное в его 
выходящей за пределы индивидуального всеобщности.
Человек как индивидуум представляет собой подозрительное явление настолько, что 
его право на существование весьма даже может быть оспариваемо с точки зрения 
естественно-биологической, ибо под этим углом зрения индивидуум составляет лишь 
расовый атом и имеет смысл только в качестве составной части массы. Но точка 
зрения культуры придает человеку выделяющую его из массы индивидуальную 
тенденцию, которая в ходе тысячелетий вела к выработке личности, а параллельно 
с этим развивался культ героев, перешедший затем в современный 
индивидуалистический культ личности. Этой тенденции соответствует и попытка 
рационалистической теологии удержать личного Христа как последний драгоценный 
остаток божества, отлетевшего в область непредставимого. В этом отношении 
католическая церковь поступила значительно практичнее, пойдя навстречу всеобщей 
потребности в видимом или, по крайней мере, исторически удостоверенном герое; 
она достигла этой цели тем, что возвела на окруженный обожанием трон маленького,
 но доступного отчетливому восприятию бога мира сего, именно римского папу, 
этого Patrem patrum (отца отцов) и одновременно верховного жреца незримого 
вышнего или внутреннего бога. Доступность божества чувственному восприятию 
естественно создает опору для религиозного процесса интроверсии, поскольку 
человеческая фигура существеннейшим образом облегчает “перенесение”, ибо под 
видом чисто духовного существа не так-то легко представить себе нечто стоящее 
любви и достойное почитания. Эта оказывающаяся повсюду тенденция сохранилась и 
в рационалистической теологии с ее стремлением представить себе Христа 
непременно как историческую личность. Не в том смысле, чтобы люди любили только 
видимого бога: они и любят-то его не таким, каков он есть, ибо он ведь только 
человек, а если бы верующие хотели любить человека, они могли бы отправиться к 
своему соседу или к своему врагу, чтобы любить его. Люди хотят любить в боге 
только свои иде