твую, борются в 
сердце моем; недостойная борьба! Прости, о мой серафим! что подобные мысли 
являются потомку Адама. Ибо горе есть стихия наша. Приближается час, 
предупреждающий меня, что мы не совершенно покинуты. Явись, явись! Серафим! 
Собственный мой Азазиил! Лишь будь здесь! И предоставь звезды их собственному 
свету!
Аголибама: Зову тебя! Жду тебя и люблю тебя! Хотя я создана из праха, ты же — 
из лучей 70 более сияющих нежели лучи отражаемые потоками Эдема, но и 
бессмертие не может отплатить более горячей любовью за мою любовь. Во мне живет 
луч света 71, который, чувствую это, хотя ему и запрещено еще блестеть, зажжен 
был от твоих лучей и от лучей твоего Бога 72. Быть может, ему долго суждено 
оставаться скрытым: мать наша Ева завещала нам смерть и тление — но сердце мое 
презирает их: хотя эта жизнь должна исчезнуть — разве мы с тобой должны 
расстаться из-за этого?
Я могу разделить с тобой все — даже бессмертную печаль, ибо ты решился 
разделить со мною жизнь. Дрогну ли я при виде твоей вечности? Нет! Хотя бы жало 
змеи пронзило меня насквозь и ты сам, подобно змею, продолжал бы обвивать меня! 
73 И я буду улыбаться и не прокляну тебя, а буду держать тебя в столь же теплых 
объятиях, но спустись и испытай смертную любовь к бессмертному...”
Явление обоих ангелов, которое следует за призывом, как всегда оказывается 
блестящим световым видением:
“Аголибама: Сбрасывая тучи со своих крыльев, как будто они несут завтрашний 
свет.
Анаха: Но если отец наш увидит это!
Аголибама: Он лишь подумает, что это месяц, вызванный песнью какого-либо 
волшебника, встал на час ранее обыкновенного.
Анаха: Смотри: они зажгли запад, точно возвращающийся закат.— Остаток их 
сияющего пути блестит теперь тихим, многоцветным изгибом на самой дальней 
тайной вершине Арарата”.
Перед лицом этого красочного светового видения, когда обе женщины исполнены 
томления и ожидания, Анаха высказывается в притче, имеющей характер 
предчувствия и позволяющей вновь заглянуть в жуткую темную глубину, из которой 
на одно мгновение всплывает, наводящая ужас, звериная природа нежного бога 
света:
“Теперь же взгляни: он снова погрузился в тьму, подобно пене, вызванной 
Левиафаном из неисследимой его родины, когда он играет над спокойной глубиной и 
которая снова исчезает, вскоре после того, как он погрузится вниз, вниз, туда, 
где спят истоки океана”.
Подобно Ливиафану! Мы помним эту преодолевающую тяжесть на чаше весов, 
означающей права Бога по отношению к человеку Иову. Там, где глубокие источники 
океана, живет левиафан; оттуда подымается всеразрушающая волна, все в себе 
поглощающая пучина животной страсти. Давящее, удушающее 74 чувство, что 
влечение неудержимо вторгается, находит свою мифологическую проекцию во все 
покрывающей собою волне, которая уничтожает все существующее, чтобы из этого 
уничтожения могло возникнуть новое и лучшее творение.
“Иафет: Предвечная воля удостоит объяснить этот сон о добре и зле; и искупит в 
себе самой все времена, все существующее; и покрыв ад своими всемогущими 
крыльями, уничтожит его! И вернет искупленной земле красоту ее рождения.
Духи: Когда же начнет действовать это дивное волшебство?
Иафет: Когда придет Искупитель; сначала в страдании, затем в славе.
Духи: Новые времена, новые местности, новые искусства, новые люди! Но все те же 
старые слезы, старые преступления и еще более старые болезни будут существовать 
среди рода вашего в разнообразных видах; но все те же нравственные бури будут 
проноситься и над будущим, как волны, которые в несколько часов проносятся над 
славными могилами великанов”.
Пророческие горизонты Иафета имеют прежде всего пророческое значение для нашей 
поэтессы. Смертью моли в свете зло устранено лишь на сей раз; комплекс вновь 
открылся действительности, хотя и в цензурированной форме; проблема этим не 
разрешается; страдания и томления начинаются снова; однако, чувствуется 
“обетование в воздухе”, предчувствие избавителя, “многолюбимого”, солнечного 
героя, который вновь подымается к солнечной высоте и снова спускается в зимний 
холод, являясь светом надежды от поколения к поколению — образом libido.
ПРИМЕЧАНИЯ 
1 В своих Grundlagen des 19. Jahrhundens Чэмберлен видит в этой проблеме 
биологическое самоубийство вследствие безмерного бастар-дирования тогдашних 
народов, живших вдоль берегов Средиземного Моря. Я полагаю, что бастардирование,
 наоборот, делает людей слишком обыкновенными в их жизнерадостности. Скорее 
можно предположить, что особенно тонкие и духовно высокостоящие люди, приходили 
в отчаяние от ужасной разорванности того времени (которая была лишь выражением 
разорванности отдельного индивида) и стремились покончить со своей жизнью, 
чтобы в себе привести к смерти старую культуру с ее бесконечной греховностью.
2 Bucolia. Ecl. IV.
3 Справедливость-право, дочь Зевса и Фемиды покинула со времени золотого века 
огрубевшую землю.
4 Ср. Apuleius, Metamorph. lib. XI.
5 Матфей 10, 34.
6 Гёте: Фауст. Перевод Николая Холодковского под редакцией Петра Вейнберга. 
7 Фауст один:
Готов я в дальний путь! Вот океан кристальный
Блестит у ног моих поверхностью зеркальной
И светит новый день в безвестной стороне!
Вот колесница в пламени сиянья
Ко мне слетела! Предо мной эфир
И новый путь в пространствах мирозданья.
Туда готов лететь я—в новый мир,
О, наслаждение жизнью неземною!
Ты стоишь ли его, ты, жалкий червь земли?
Да, решено: оборотись спиною
К земному солнцу, что блестит вдали...
Фауст (во время прогулки):
О, дайте крылья мне, чтоб улететь с земли 
И мчаться вслед за ним, в пути не уставая! 
И я увидел бы средь золота лучей 
У ног моих весь мир...
Предстали бы моря, заснувшие в тиши, 
Пре