енное положение, то есть она осторожно 
дает понять, что состояние ее чувства сравнимо с отчаянием тех несчастных, 
которые видят себя окруженными со всех сторон грозно вздымающимися волнами 
потопа. Но этим мисс Миллер дает возможность нам бросить глубокий взгляд в 
темные подосновы ее страстного томления о солнечном герое. Мы видим, что ее 
томление напрасно: она, смертная, только на короткий миг высшим напряжением 
страсти возносится к свету, а потом обречена смерти, или лучше сказать, гонима 
смертельным ужасом, как люди во время потопа; несмотря на отчаянную борьбу она 
бесповоротно идет к гибели; это настроение живо напоминает заключительную сцену 
из Сирано де Бержерака 61:
“О, но... Так как она приближается, я буду ожидать ее стоя и со шпагой в руке!
Что вы говорите? Напрасно? Я знаю это! Но ведь дерутся не в надежде на успех!
Знаю, в конце концов вы меня опрокинете...”
Мы уже знаем достаточно, что за томление и что за влечение стремится проложить 
себе свободный путь к свету, но для того, чтобы нам это знать с окончательной 
ясностью, вышеприведенная цитата указывает нам на контекст, который 
подтверждает и закругляет все вышесказанное. Божественный, многолюбимый, 
почитаемый в образе солнца, является целью томлений и нашей поэтессы.
Heaven and Earth (Небо и земля) Байрона есть “мистерия, основанная на следующем 
стихе Книги Бытия: Тогда увидели сыны Божий дочерей человеческих, что они 
прекрасны, и брали себе в жены, какую кто выбрал”. Кроме того Байрон в качестве 
дальнейшего motto к своей поэме поставил следующее место из Кольриджа: “И 
женщина, плачущая о своем демоне-любовнике”.
Поэма Байрона сочетает два великих события: одно психологическое и одно 
теллурическое, страсть, ниспровергающую все преграды, и ужасы вырвавшейся из 
оков стихии природы. Параллель уже введенная в наших прежних рассуждениях. 
Ангелы Самиаза и Азазиил, воспылавшие греховной страстью к прекрасным дочерям 
Каина, Анахе и Аголибаме, разрушают таким образом преграду, которая была 
воздвигнута между смертными и бессмертными. Они восстают, как некогда Люцифер, 
против Бога и архангел Рафаил предостерегает их 62. “Но человек повиновался его 
голосу, вы же повинуетесь голосу женщины — прекрасна она; голос змеи не столь 
вкрадчив, как ее поцелуй. Змея победила лишь прах, она же вторично привлекает 
небесные полки, чтобы нарушить законы неба”.
Этот соблазн страсти грозит поколебать всемогущество Бога. Небу угрожает 
вторичное отпадение его ангелов. Если мы переведем эту мифологическую проекцию 
обратно на психологическое, из коего она и возникла, то получим следующее: 
власть добра и разума, царствующих над миром при помощи мудрых законов, 
встречает угрозу на лице хаотической первичной силы страсти. Поэтому страсть 
должна быть вытравлена, а это означает в мифологической проекции следующее: род 
Каина и весь греховный мир должен быть уничтожен до основания путем потопа. 
Потоп есть необходимое следствие греховной страсти, прорвавшей все преграды. 
Эта страсть уподобляется морю, глубинным водам и потокам дождя 63, бывшим 
некогда плодоносными, оплодотворяющими, “наиболее материнскими”, как эти воды 
именуются индусской мифологией. И вот они покидают свои естественные границы и 
вздымаются выше горных вершин и потопляют все живое, ибо страсть уничтожает 
саму себя. Libido есть бог и дьявол. С уничтожением греховности libido 
уничтожается поэтому существенная часть libido вообще. Через потерю дьявола бог 
мог бы претерпеть сам значительную утрату; это было бы ампутацией тела божества.
 На это указывает таинственный намек в жалобе Рафаила на обоих мятежников 
Самиаза и Азазиила: “Отчего эта земля не может быть ни создана, ни разрушена, 
не произведя обширной пустоты в рядах бессмертных?”
Любовь подымает человека не только над самим собою, но также над границами его 
смертности и земнородности ввысь к божественности и в то время, как она 
подымает его, она и уничтожает его. Это само-“превознесение” находит 
мифологически свое удачное выражение в постройке вавилонской башни, доходящей 
до неба и вносящей смуту в среду людей 64; в поэме Байрона греховное честолюбие 
рода Каинова подчиняет себе через свою любовь сами звезды и совращает сынов 
божьих; хотя страстное томление по высочайшему вполне законно, однако, в том 
обстоятельстве, что это томление покидает свои человеческие границы, лежит 
нечто греховное, а потому и губительное. Тоска моли по светилам не вполне чиста 
и прозрачна, но пылает в душном чаду, ибо человек остается человеком. 
Вследствие чрезмерности своего томления он низводит божественное и вовлекает 
его в гибельность своей страсти 65; возвышаясь, как ему кажется, до 
божественного, он убивает тем самым свою человечность. Так любовь Анахи и 
Аголибамы к их ангелам ведет к гибели и богов и людей. Обращение, которым 
заклинают дочери Каиновы своих ангелов, является психологически точной 
параллелью к стихотворению мисс Миллер:
“Анаха 66: Серафим! Из твоей сферы! Какая бы звезда 67 не содержала твоей славы 
в вечных небесных глубинах; хотя ты бдишь с “семью”, хотя мир несется перед 
твоими сияющими крыльями по бесконечному седому пространству — послушай!
О, подумай о той, которой ты дорог! И хотя она для тебя — ничто, но подумай, 
что ты для нее — все. Вечность является возрастом твоим. Нерожденная, 
бессмертная красота заключена в твоих глазах. Ты не можешь мне сочувствовать, 
разве только в любви; и тут ты должен признать, что никогда более любящий прах 
не плакал под небесами. Ты проходишь по многим твоим мирам 68, ты видишь лик 
того, кто сотворил тебя великим, и той, которая создала меня меньше всех 
изгнанных из врат Эдема; но милый серафим, о, выслушай!
Ибо ты любил меня и я не хотела бы умереть, покуда не узнаю того, знание чего 
причинит мою смерть: что ты забываешь в вечности твоей ту, в чьем сердце смерть 
не могла удержать любви к тебе, бессмертному в сущности твоей 69.
Велика любовь тех, кто любит среди грехов и страха; они, я чув