ск, подобно свету, ибо 
это и есть свет” 21.
Что то, что узримо, как внутренний свет, как потустороннее солнце, есть 
страстное томление (Sehnsucht), явствует из следующих слов Симеона22: “И следуя 
Ему требовал мой дух объять зримое сияние, но он не нашел в нем создания и ему 
не удалось выйти из мира сотворенного,— чтобы объять тот несозданный и 
неуловимый блеск. И все-таки он обошел все в своем стремлении созерцать этот 
свет. Он исследовал воздух, он повернул небо, он перешагнул через пропасти, он 
выследил, как ему казалось, все концы мира 23. Но во всем этом мой дух не нашел 
искомого, так как все это было сотворено. И я жаловался и грустил и сгорал в 
сердцевине своей и я жил, как совсем отрешенный в духе своем. Он же пришел, 
когда Он хотел и как легкое облако окутал Он мою главу. И после многотрудных 
исканий я узнал внезапно, что Он во мне Сам был и в середине моего сердца 
явился Он как свет круглого солнца”.
В стихотворении Ницше Слава и Вечность мы встречаем по существу совершенно 
сходную символику.
“Тихо — о великих предметах — я вижу Великое.— Следует ли молчать или вести 
возвышенную речь. Говори же возвышенно, моя восхищенная мудрость.— Я смотрю, 
ввысь, как катятся волны света: о ночь, о молчание, о мертвая тишина шума! — Я 
вижу знак,— из отдаленнейших далей опускается медленно блистая, звездный образ 
на встречу мне”.
Ничего нет поразительного в том, что великое внутреннее одиночество Ницше 
вернуло к существованию некоторые формы мысли, которые были доведены до 
ритуальных представлений мистической восхищенностыо древних культов. В видениях 
Литургии Митры мы вращаемся среди совершенно схожих представлений, которые мы 
теперь легко можем понять, как символы libido.
“После того как ты произнес вторую молитву, где дважды говорится: Молчание, и 
следующую молитву, ты свисни два раза и щелкни два раза языком, и тотчас ты 
увидишь, как звезды о пяти зубцах спускаются с солнечного диска в большом 
множестве, наполняя собой весь воздух. Тогда ты скажи снова: молчание, 
молчание!”.
Требуют молчания, а потом уже открывается световое видение. Сходство между 
положением миста и поэтическими видениями Ницше — поразительное. Ницше говорит: 
“Звездный образ”. Звездные образы, как известно, преимущественно териоморфичны 
или антропоморфичны; папирус говорит: “пятиперстные звезды”; это является не 
чем иным, как антропоморфическим образом. Поэтому можно ожидать, что при более 
длительном всматривании слагается из “пламенного образа” живое существо, 
“звездный образ” терио- или антропоморфической природы, ибо символика libido не 
ограничивается солнцем, светом и огнем, но имеет в своем распоряжении также и 
совсем другие средства выражения. Я предоставляю слово Ницше. В стихотворении: 
Огненное Знамение он говорит следующее: “Здесь, где между морями вырос остров, 
и жертвенный камень высится крутизной, здесь, под черным небом зажег Заратустра 
свои вышние огни.— Это пламя с белосерым чревом — языки его жадно лижут 
холодные дали, шея его выгибается навстречу все более чистым высотам — прямо 
подъявшаяся от нетерпения: этот знак поставил я перед собой. Моя душа сама есть 
это пламя: ненасытно стремящийся к новым далям ее тихий жар пылает ввысь.— Я 
закидываю теперь удочку всюду, где одиночество: откликнитесь на нетерпение 
этого пламени, поймайте мне, рыбаку среди высоких гор, мое седьмое последнее 
одиночество”.
Здесь libido становится огнем, пламенем и змеей. Египетский символ “живого 
солнечного диска”, именно диск с двумя змеями Урия заключает в себе сочетание 
обоих уподоблений libido. Солнечный диск со своим оплодотворяющим теплом 
аналогичен оплодотворяющей теплоте любви. Сравнение libido с солнцем и с огнем 
есть “аналогия по существу”. В этом сравнении заключен “каузативный” 
(винословный) элемент, ибо солнце и огонь в качестве благотворных сил суть 
предметы человеческой любви; поэтому, например, солнечный герой Митра именуется 
“многолюбимым”. В стихотворении Ницше сравнение носит также винословный 
характер, но на этот раз смысл его обращен: сравнение со змеей вне сомнения 
фаллично, что совершенно соответствует античной склонности видеть в символе 
фаллоса квинтессенцию жизни и плодородия. Фаллос есть источник жизни и libido, 
великий создатель и чудотворец, в качестве чего он и пользовался повсеместно 
почитанием. У нас, стало быть, троякие символические обозначения libido:
1. Аналогичное сравнение: подобно солнцу и огню.
2. Каузативное (винословное) сравнение: а) объектное сравнение. Libido 
обозначается через свой предмет, например: благодатное солнце, б) субъектное 
сравнение. Libido обозначается через место своего происхождения или по аналогии 
с ним, например: фаллос или (его уподобление) змея.
При этих трех основных формах сравнения действует еще четвертая, и именно, 
активное сравнение, причем tertium comparationis есть именно деятельность; 
например libido оплодотворяет как бык, она опасна мощью своей страстности, как 
лев, как дикий вепрь, вожделеет как осел.
Активное сравнение может относиться одинаково, как к категории аналогичного, 
так и к категории винословного сравнения. Эти компаративные возможности 
означают собою соответственно столько же символических возможностей. И на этом 
основании все бесконечно различные символы, поскольку они являют собой образы 
libido, могут быть сведены к весьма простому корню, именно к libido в ее 
неизменных первичных свойствах. Это психологическое сведение и упрощение 
соответствует историческому усилию различных культур создать из бесконечного 
числа богов во имя простоты синкретистическое объединение. Мы встречаемся с 
такой попыткой уже в древнем Египте, где безмерный политеизм различных местных 
демонов принудил, наконец, к упрощению. Все эти местные боги были отожествлены 
с богом солнца Рэ, так Амон Фиванский, Хорус Восточный, Хорус из Эдфу, Хнум 
Элефантипский, Атум Гелиопольский и так далее. Даже Собк, водяной бог, 
являющийся в образе крокодила