овечеством овладела странная жажда избавления. Отзвуком этого настроения 
можно считать и эклогу Вергилия:
“Уже пришел последний век согласно песне Сивиллы и великий круг столетий 
зачинается сызнова. Уже появляется снова и дева (Dike) и царство Сатурна 
(Золотой Век), уже нисходит новый род с высоты небес. Ты, целомудренная Люцина, 
будь милостива к отроку, который родится тогда и благодаря которому и 
прекратится только железный род, а золотой встанет в целом мире: уже 
владычествует твой Апполон”.
“Под твоим водительством сотрутся следы нашего преступления, если таковые еще 
сохранились, и страны будут избавлены от постоянного страха. Тот воспримет 
жизнь богов, он увидит героев у богов и сам предстанет пред ними. В отческой 
добродетели правит он в мире над кругом земли” 3.
Благодаря этой эклоге Вергилий заслужил впоследствии честь считаться как бы 
христианским поэтом. Этому же он обязан и своей ролью водителя Данте.
С повсеместным распространением христианства совершился перелом к аскетизму и 
внес с собой новые губительные элементы: монастырский быт и отшельничество. 
Образцы и того и другого можно встретить не только в христианстве, но и в 
язычестве. Эссенияне и терапевты представляли собой своего рода орден 
анахоретов, живших в пустыне. Вероятно, были маленькие поселения мистов или 
консекрандов вокруг святилищ Изиды и Митры. Половое воздержание и безбрачие 
были там приняты.
Итак Фауст совершает обратный путь; для него смертоносным является аскетический 
идеал. Он борется за освобождение и обретает жизнь тем, что отдает себя во 
власть злу; поэтому он приносит гибель существу, которое он больше всего любит: 
Маргарите. Он отрывает себя от боли и приносит свою жизнь в жертву бесконечной 
полезной работе, чем и спасает жизнь многих.
Стоит болото, воздух заражая 
И весь мой труд испортить угрожая; 
Преодолеть гнилой воды застой — 
Вот высший и последний подвиг мой! 4 
Его двойное предназначение, как спасителя и губителя, намечено уже раньше в 
следующей реплике, в которой встречаются аналогичные выражения.
Вагнер: Что должен был ты, муж великий, ощутить, 
Услышав эту речь и эти восклицанья! 
Фауст: Вот наше адское леченье! 
Средь этих гор губили мы 
Страшней губительной чумы. 
Вкушая зелья истребленья, 
Народ хирел и умирал, 
А я, в живых оставшись, стал 
Предметом их благоговенья. 5 
Параллель к этой двоякой роли можно видеть в имеющем огромное историческое 
значение евангельском слове 6. “Не мир пришел Я принести, но меч”.
Глубокий смысл Фауста можно видеть в том, что в нем найдены слова для 
обозначения проблемы, которая со времени возрождения беспокойно дремлет в 
человеческой душе. Фауст совершил для нашей культуры то же, что Эдип для 
эллинской.
Где же исход между Сциллой мироотвержения и Харибдой мироприятия?
Тон полный надежды, который приведен в гимне Творцу, не мог долго держаться у 
нашей поэтессы. Поза лишь обещает, но никогда не держит своего слова. Старинное 
томление должно обнаружиться вновь, так как особенностью всех комплексов 7, 
которые обрабатывались лишь в бессознательном, является то, что они ничего не 
теряют из первоначальной своей аффективной суммы и что их внешние манифестации 
могут видоизменяться почти бесконечно. Поэтому можно первое стихотворение 
рассматривать, как бессознательную попытку разрешить конфликт при положительной 
религиозности на подобие того, как прежние столетия приводили к окончательному 
разрешению свои сознательные конфликты через противопоставление их религиозной 
точки зрения. Этот опыт не удается. Во втором стихотворении следует вторичный 
опыт, который имеет более мирской характер. В его руководящей мысли нельзя 
сомневаться: только один раз поймать короткий луч и потом умереть.
От области религиозной потусторонности взор, как у Фауста, обращается к 
посюстороннему солнцу. И уже примешивается к этому нечто, имеющее совсем иной 
смысл; именно моль до тех пор летающая вокруг света, пока она не сжигает себе 
крыльев.
Переходим к тому, что мисс Миллер приводит для пояснения своего стихотворения. 
Она говорит: “Это небольшое стихотворение произвело на меня глубокое 
впечатление. Конечно, я не могла тут же достаточно ясно и прямо осмыслить его. 
Но несколько дней спустя, когда я вновь с подругой перечитала одну философскую 
работу, которую я прошлой зимой прочла в Берлине с большим наслаждением, я 
напала на следующие слова: “одно и то же страстное стремление моли к звезде и 
человека к Богу”. Я совсем было забыла эти слова, но мне стало совершенно ясно, 
что именно они дали о себе знать в моем гипнагогическом стихотворении. Кроме 
того мне пришла на память одна виденная мной драма, под заглавием Моль и Пламя, 
явившаяся по-видимому еще одним толчком к созданию этого стихотворения. Из 
этого видно, как часто запечатлевалось во мне слово моль”.
Глубокое впечатление, произведенное стихотворением на его сочинительницу, 
говорит о том, что она вложила в него большую долю любви. Выражение aspiration 
passionnee, отнесенное и к моли и к человеку, говорит об отожествлении мисс 
Миллер себя с молью. Оттого слово моль, как подходящее, часто и запечатлилось в 
ее сознании. Ее стремление к Богу, уподобленное стремлению моли к свету, 
а