гда я лежала в куколке. Часто теряют жизнь 
тысячи мне подобных от слабой искорки, от тебя исходящей; еще один час и моя 
бедная жизнь отлетела, но мои последние силы, также как первое стремление моей 
мечты должны принадлежать твоему великолепию; тогда если мне удалось поймать 
короткий луч, удовлетворенная я хочу умереть, так как я, хотя однажды, но 
увидела в совершенном блеске источник красоты, тепла и жизни”.
Прежде чем мы перейдем к материалу, приводимому мисс Миллер для выяснения 
стихотворения, бросим опять взгляд на душевное состояние, в котором возникло 
это стихотворение. Со времени последнего непосредственного проявления 
бессознательного, о котором сообщила нам мисс Миллер, прошло по-видимому 
несколько месяцев или недель; об этом промежутке времени нам ничего неизвестно. 
Мы ничего не знаем о настроениях и фантазиях этого времени. Из этого молчания 
можно заключить, что между сочинением одного стихотворения и другого не 
произошло ничего особенного, следовательно, что стихотворение представляет 
собой нашедший свое словесное выражение фрагмент бессознательно происходящей и 
месяцы и годы длившейся обработки комплекса. По всей вероятности дело идет о 
том же комплексе, что и прежде. Комплексы имеют обычно величайшую устойчивость, 
хотя внешние формы их проявления и меняются калейдоскопически. 
Экспериментальное исследование убедило меня вполне в этом обстоятельстве.
Прежний продукт, гимн Творению, исполненный надежд, имеет однако малое сходство 
с новой поэмой. Песня о моли по характеру своему меланхолична до безнадежности: 
моль и солнце — два предмета, которые не встречаются друг с другом. Следует 
однако спросить себя: должна ли вообще моль придти к солнцу? Мы знаем поговорку 
о моли, летящей на свет и обжигающей себе крылья, но нам неизвестна легенда о 
моли, стремящейся к солнцу. Очевидно, здесь сливаются два по смыслу своему 
совсем неподходящие друг к другу предмета; во-первых, моль, которая летает 
вокруг света до тех пор, пока не сгорит; и во-вторых, образ маленького 
эфемерного существа, вроде мухи-поденки, которая в жалком
противоречии с вечностью светил жаждет непреходящего света дня. Этот образ 
напоминает следующее место Фауста:
Взгляни: уж солнце стало озарять 
Сады и хижины прощальными лучами. 
Оно уже зашло, скрываяся вдали, 
И вновь взойдет, природу пробуждая. 
О, дайте крылья мне, чтоб улететь с земли 
И мчаться вслед за ним, в пути не уставая! 
И я увидел бы средь золота лучей 
У ног моих весь мир. ......... 
Уж солнце скрылось; но в душе больной 
Растет опять могучее желанье 
Лететь за ним и пить его сиянье, 
Ночь видеть позади и день перед собой, 
И небо в вышине, и волны под ногами. 
Прекрасная мечта! Но день уже погас. 
О, духу так легко, от тела отрешась, 
Парить свободными крылами! 
Вскоре после этого Фауст видит черную собаку, как она пробирается по ниве и по 
жнивью, собаку, являющуюся самим дьяволом-соблазнителем, в адском огне которого 
Фауст спалит себе крылья. Когда он думал свою великую мечту отдать красоте 
солнца и земли, то “покинул благодаря этому самого себя” и попал в руки злу.
Да, решено: оборотись спиною 
К земному солнцу, что блестит вдали...1 
сказал Фауст, правильно оценивая положение дел, ибо почитание красоты природы 
наводит средневекового христианина на языческие мысли, которые находятся к его 
сознательной религии в таком же всегда готовом вспыхнуть антагонизме, в каком 
некогда стояли друг к другу религия Христа и религия Митры. Последняя могла 
угрожать своей конкуренцией первой, так как часто сатана переодевается в ангела 
света. Последнюю и, как известно, неудавшуюся попытку дать перевес Митре над 
Христом сделал Юлиан Отступник.
Томление Фауста стало его гибелью. Жажда потустороннего последовательно привела 
его к пресыщению жизнью и к мысли о самоубийстве.
Подобным же образом эта проблема libido была уже разрешена мироотречением 
первых веков христианства. Основывались целые города анахоретов в пустынях 
востока. Устремляясь к духу, умерщвляли свою плоть, чтобы убежать от крайней 
огрубелости упадающей римской культуры. Аскетизм есть форсированная сублимация 
и он всегда имеет место там, где животные влечения настолько еще сильны, что их 
приходится исторгать насильственно. Биологически доказывать еще далее 
замаскированное самоубийство в аскезе нет необходимости 2.
Но и томление по красоте посюсторонней привело Фауста также к опасности 
погибнуть, к сомнениям и к душевной боли и вызвало трагическую кончину 
Маргариты. Ошибкою Фауста было то, что он как человек чрезвычайно страстный без 
задержек следовал в обоих направлениях упорному зову libido. Фауст отображает в 
себе еще раз этнопсихологический конфликт, имевший место в начале нашей эры. Но,
 что именно и замечательно,— в обратной последовательности.
От каких страшных соблазнов приходилось обороняться христианину при помощи 
абсолютной потусторонности своей надежды, показывает пример Алипия в Исповеди 
Августина. Если бы кто-нибудь из нас жил в ту эпоху античной культуры, то ему 
стало бы ясно, что гибель ее неизбежна оттого, что человечество само 
возмутилось против нее. Известно, что еще до распространения христианства 
че