ец, такие, которые являются сочетанием звука восприятия и звука 
аффективной реакции. И в современном языке сохранилось еще множество 
ономатопоэтических остатков.
Таким образом, язык первоначально является, по существу, ничем иным, как 
системой знаков или символов, обозначающих действительные события или их отзвук 
в человеческой душе 6-
Поэтому приходится решительно согласиться с Анатолем Франсом 7, когда он 
говорит: “Что такое мыслить? И каким образом мы мыслим? Мыслим мы словами; одно 
это является чувственным и возвращает нас к природе. Подумайте, что метафизик, 
дабы составить систему мира, может пользоваться лишь усовершенствованным криком 
обезьян и собак. То, что он называет глубокомысленным умозрением и 
трансцендентальным методом, является лишь укладыванием, в произвольном порядке, 
звукоподражаний, издаваемых в первобытных лесах голодом, страхом, любовью — 
звукоподражаний, которые стали, мало-помалу, считаться отвлеченными — они же 
являются лишь ослабленными. Не опасайтесь того, чтобы этот подбор угасших и 
ослабленных восклицаний, из которых составлена философская книга, мог бы 
научить нас стольким вещам о мире, что мы окажемся уже не в состоянии жить в 
нем.” (Анатоль Франс. Сад Эпикура.)
Таково наше определенно-направленное (логическое) мышление; пусть мы являемся 
самыми одинокими и от мира отрезанными мыслителями, это мышление есть все же не 
что иное, как известная ступень, идущая от протяжного клича товарища о том, что 
кто-то нашел свежей воды, что другой одолел медведя, что близится буря или, что 
волки неподалеку от места стоянки. Меткий парадокс Абэляра, который интуитивно 
выражает всю человеческую ограниченность сложнейших достижений нашего мышления, 
говорит: язык порождается мышлением и порождает мышление 8. Даже самая 
отвлеченная система философии является по средствам и по цели своей ничем иным, 
как необычайно искусственным сочетанием первичных природных звуков 9. Отсюда 
страстное стремление таких мыслителей, как Шопенгауер, Ницше, быть признанными 
и понятыми; отсюда и отчаяние их и горечь одиночества. Можно было бы ожидать, 
что гениальный человек способен блаженно удовлетворяться величием своей 
собственной мысли и махнуть рукой на дешевый успех у презираемой им толпы; но и 
он подвластен стадному инстинкту, более могучему чем он сам, и его искания и 
его нахождения, его призыв — все это имеет неустранимое отношение к “стаду” и 
поэтому все это должно быть услышано.
Если я только что сказал, что определенно-направленное мышление 10 в сущности 
является мышлением словами и привел остроумное свидетельство Анатоля Франса в 
качестве яркого доказательства, то отсюда, пожалуй, легко может возникнуть 
недоразумение, будто такое мышление в действительности и всегда есть только — 
“слово”. Но это значило бы идти чересчур далеко. Язык следует понимать в более 
широком смысле, чем речь, которая ведь есть лишь то, что проистекает из 
формулированной и к сообщению в широчайшем смысле способной мысли. В противном 
случае глухонемой должен был бы до крайности быть ограничен в своей 
мыслительной способности, что на самом деле не имеет места. И без знания речи у 
него есть свой “язык”. Исторически этот идеальный язык, или другими словами, 
определенно-направленное мышление все-таки потомок первичных слов, как это 
доказывает, например, и Вундт 11.
“Дальнейшее важное следствие совместного действия звуковых и смысловых 
видоизменений заключается в том, что многочисленные слова мало-помалу 
совершенно теряют свое первоначальное конкретное чувственное значение и 
становятся знаками для всеобщих понятий и для выражения апперцептивных функций 
соотношения и сравнения и их продуктов. Таким путем развивается отвлеченное 
мышление; так как оно было бы невозможно без лежащего в основе его 
видоизменения смысла, то оно само представляет собой порождение этих 
психических и психофизических взаимодействии, в которых и заключается развитие 
языка.”
Иодль 12 отклоняет тожество языка и мышления на том основании, что один и тот 
же душевный факт выражается в различных языках различным образом. Он 
умозаключает отсюда к бытию “сверхязычного” мышления. Конечно, такое мышление 
существует, будем ли мы его вместе с Эрдманом называть “гипологическим” или 
вместе с Иодлем “сверхязычным”, но только это мышление — не логическое мышление.
 Мое воззрение соприкасается со следующими замечательными соображениями 
Baldwin'а 13.
“Переход от системы, образуемой предварительными ступенями суждения, к системе 
самого суждения — совершенно тот же, что и переход от знания, которое находит 
себе социальное подтверждение, к такому знанию, которое может остаться вне 
последнего. Понятия, которыми пользуются в суждении, суть те, что были 
выработаны уже в своих предпосылках и импликациях путем социальных 
подтверждений. Таким путем личное суждение, разработанное на методах социальной 
передачи и укрепленное благодаря взаимодействиям в социальном мире, проэцирует 
свое содержание обратно в этот мир. Другими словами, основание каждого движения,
 приводящего к утверждению индивидуального суждения, уровень, исходя от 
которого происходит использование данных нового опыта, социализировано в любой 
момент, и это именно движение мы и узнаем вновь, подводя фактически итог в 
чувстве “соответственности” или в законосообразной особенности содержания, 
дошедшего до своего выражения.”
“Как мы увидим, развитие мышления совершается по существу путем испытаний и 
ошибок через экспериментальный метод, причем содержания используются таким 
образом, как если бы они, действительно, имели ценность более высокую нежели та,
 которая была за ними признаваема. Отдельный человек вынужден привлечь свои 
старые мысли, свое прочно установившееся знание, свои последовательно 
выведенные суждения к постройке своих новых изобретательных конструкций. Он 
проводит свои