мысли, как мы бы сказали, “схематически” или, как это называет 
логика, проблематически, т. е. обусловливающе, разделительно. Он посылает в мир 
воззрение, которое является пока еще только его личным, но делает это так, как 
если бы оно было истиной. Все методы, ведущие к открытиям, так именно и 
поступают. Но они пользуются, однако (если смотреть на этот процесс со 
словесной точки зрения), все еще обыденной речью; орудуют, следовательно, все 
еще “идеями”, которыми успела овладеть социальная и преемственная речь.”
“Такое экспериментирование дает одновременный толчок к развитию как мышления, 
так и языка.”
“Язык растет поэтому точно так же, как растет и мышление, никогда не теряя 
своего законосообразного (синномического) и в обе стороны указывающего смысла: 
значение языка столь же личное, сколь и социальное.”
“Язык есть указатель, содержащий преемственное знание, есть хроника завоеваний 
народа, сокровищница всех обретений, совершенных гением отдельных лиц. 
Создавшаяся таким путем система социальных “образцов” свидетельствует о ходе 
суждений данного народа; и эта система становится впоследствии питомником 
суждения новых поколений.”
“Дисциплинирование нашего Я, которое сопровождается приведением неуверенного 
личного реагирования на факты и представления к прочной основе здорового 
суждения, идет через пользование языком. Когда дитя говорит, оно дает миру 
намеки на установление всеобщей интерсубъективной значимости. Прием, 
оказываемый этим намекам, подтверждает или опровергает предложение дитяти. Для 
последнего это поучительно как в том, так и в другом случае. Следующая его 
попытка совершается на той ступени знания, на которой новая подробность 
представляет собой уже то, что скорее превратимо в ходячую монету 
действительного общения. Что здесь заслуживает внимания, это не столько точный 
механизм обмена, социальный оборот, благодаря которому обеспечивается это 
приобретение, сколько упражнение в суждении, благодаря непрестанному 
использованию этого приобретения. В каждом отдельном случае действенное 
суждение является и суждением общим.”
“Здесь мы хотим показать, что это суждение достигается через развитие одной 
функции, возникновение которой имеет место прямо ad hoc и цель которой 
направлена непосредственно на социальный эксперимент, дающий толчок к росту 
социальной способности,— именно функции языка. Мы имеем поэтому в языке 
ощутительное фактическое и историческое орудие для развития и сохранения 
психических значений. Язык являет собой доказательное свидетельство 
согласованности социального и личного суждения. В языке значение синномическое, 
признанное суждением за подходящее, становится значением “социальным”, которое 
обобщается и принимается всеми.”
Эти соображения Baldwin'a достаточно подчеркивают далеко идущую зависимость 
мышления от языка 14; эта зависимость имеет огромное и притом как субъективное 
(интрапсихическое), так и объективное (социальное) значение; приходится 
действительно спросить себя, не прав ли на самом деле Фриц Маутнер, столь 
скептически относящийся к самостоятельности мышления, когда он утверждает, что 
мышление есть речь и ничто иное. Baldwin выражается осторожнее и сдержаннее, но 
высказывается подчас с достаточной ясностью в пользу примата языка (разумеется 
не в смысле “речи”).
Определенно-направленное, или как мы, может быть, сказали бы также, словесное 
мышление представляет явственный инструмент культуры и мы не ошибемся, если 
скажем, что великая воспитательная работа, которую проделали столетия над 
определенно-направленным мышлением, добилась через своеобразное развертывание 
мышления из субъективно-индивидуального в объективно-социальное, той 
приспособленности человеческого духа, которой мы обязаны современной эмпирией и 
техникой, как чем-то, что безусловно впервые появляется во всемирной истории. 
Прежние века этого не знали. Уже часто любознательные умы задавались вопросами, 
отчего стоявшие несомненно на высоте античные знания по математике и механике в 
союзе с беспримерным искусством человеческой руки в античном мире не дошли до 
того, чтобы известные первоначальные технические приемы (например принципы 
простых машин) развить за пределы игры и курьезов и довести до действительной 
техники в современном смысле. На это с необходимостью можно дать лишь один 
ответ: древним недоставало (за исключением немногих гениев) способности с таким 
напряженным вниманием следить за изменениями неодушевленной материи, чтобы мочь 
творчески и искусственно воспроизвести какой-нибудь естественный процесс, без 
чего нельзя войти во владение силой природы. Им недоставало “тренировки” 
определенно-направленного мышления или, выражаясь психоаналитически, древним не 
удавалось вырвать способную к сублимированию libido из остальных естественных 
отношений и направить ее произвольно на вещество, которое не было бы уже 
антропоморфизировано или еще к чему-либо приурочено. Ибо тайна развития 
культуры заключается в подвижности и переносимости libido. Поэтому следует 
признать, что определенно-направленное мышление нашего времени является более 
или менее современным обретением, отсутствовавшим в прежние времена.
Таким путем мы приходим к дальнейшему вопросу о том, что собственно происходит, 
если мы мыслим не определенно-направленным образом: нашему мышлению недостает 
тогда главного представления и вытекающего отсюда чувства ориентировки 15. Мы 
не приневоливаем более наших мыслей к определенной колее, а даем им витать, 
опускаться, подыматься согласно их собственной тяжести. Кюльпе считает мышление 
своего рода “внутренней волевой деятельностью”, отсутствие которой ведет с 
необходимостью к “автоматической игре представлений”. Джемс рассматривает не 
определенно-направленное мышление, т. е. мышление “только ассоциативное”, как 
обыденное. Он выражается по этому поводу следующим образом: “Наше мышление 
состоит большей частью из ряда образов, из которых один вызывает другой; это 
происходит в