онами, угрожающими хоботом, и наконец змеями в различнейших видах.
То змея заползает в рот, то она жалит грудь, как легендарная змея Клеопатры, то 
она выступает в роли змея грехопадения или в вариациях Франца Штука, змеиные 
образы которого носят многозначительные наименования: Порок, Грех и 
Сладострастие. Настроение этих картин выражает неподражаемо смесь сладострастия 
и страха, конечно гораздо грубее нежели следующее прелестное стихотворение 
Мёрике: “Что там в сетях? Посмотри! Но мне страшно! Схвачу ли вкусного угря или 
я схвачу змею? Любовь — слепая рыбачка; толкуйте с ребенком о том, за что он 
хватается! Вот уже мечется в моих руках! О горе, о сладость! Прильнув и 
извиваясь проскальзывает к груди, она прокусывает, о чудо! и проползает мне 
дерзко через кожу и проталкивает сердце вниз. О любовь, мне страшно! Что делать,
 что начать? Ужасное существо! Оно шуршит там внутри и свертывается кольцом! Во 
мне должно быть яд.— Она ползет там вокруг, какое блаженство, когда она роется 
там! Она меня погубит!”
Все эти вещи просты и не нуждаются ни в каком объяснении, чтобы быть понятыми. 
Несколько сложнее, но все еще не вызывает недоразумений следующий сон одной 
дамы. Она видит триумфальную арку Константина. Перед нею стоит пушка, а направо 
от нее птица, налево мужчина. Из жерла блеснул выстрел, ядро попадает в даму, 
проходит в карман и в кошелек. Там ядро лежит спокойно, а дама держит кошелек, 
как если бы в нем заключалось нечто драгоценное. Потом сновидение исчезает и 
она видит перед собой только еще жерло пушки и над ним стоит лозунг 
Константина: сим знамением победишь — in hoc signo vinces.
Эти немногие указания на символическую природу сна достаточны. Кому это 
представляется не вполне доказательным (а для каждого начинающего этого, 
действительно, недостаточно), того я отсылаю к основополагающему труду Фрейда, 
а также и к работам Штекеля и Ранка, которые входят в подробности этой проблемы.
 Мы должны здесь считаться с символикой снов, как с чем-то законченным, чтобы 
быть в состоянии отнестись с надлежащей серьезностью к этим изумительным 
явлениям. В противном случае мы неспособны окажемся к плодотворному 
философскому удивлению на то, что в нашу сознательную душевную деятельность 
вторгается духовный образ, повинующийся, по-видимому, совершенно иным законам и 
иным целям, чем сознательный душевный продукт.
Почему сны символичны? Каждое “почему” в психологии распадается на два 
отдельных вопроса. Во-первых: для чего сны символичны? На этот вопрос мы тут же 
ответим, чтобы сейчас же его и оставить. Сны символичны для того, чтобы их не 
понимали, для того, чтобы желание, которое находится за сном, как источник 
последнего, оставалось непостигнутым. Почему это так, а не иначе, этот вопрос 
ведет нас дальше,— к разветвленному опыту и ходу мыслей психологии Фрейда. Нас 
занимает здесь вторая постановка вопроса: как происходит то, что сны 
оказываются символическими, то есть откуда эта способность символического 
изображения, следов которой мы не в состоянии открыть в нашем сознательном 
дневном мышлении? Посмотрим на дело ближе: неужели мы не можем в нашем мышлении 
открыть ничего символического? Проследим ход наших мыслей, возьмем какой-нибудь 
пример. Мы думаем о войне 1870—1871 года. Мы думаем о ряде кровавых сражений, 
об осаде Страсбурга, Бельфорта, Парижа, о заключении мира, об основании 
Германской империи и т. д. Как мы мыслили? Мы взяли исходное или главное 
представление и без того, чтобы каждый раз думать о нем, а просто ориентируясь 
при помощи его, мы размышляем об отдельных воспоминаниях этой войны. Здесь мы 
не можем отыскать ничего символического и однако по этому образцу протекает все 
наше сознательное мышление 1.
Когда мы рассматриваем наше мышление вблизи и когда мы прослеживаем 
какое-нибудь интенсивное движение мысли, например, разрешение какой-либо 
трудной проблемы, то мы внезапно замечаем, что мыслим словами, что думая очень 
интенсивно, мы начинаем говорить с самим собой и что мы для окончательного 
выяснения записываем иногда проблему или схематически зарисовываем ее. Кто 
живал долгое время в стране, где говорят на чужом языке, тот наверное замечал, 
что он по истечении некоторого времени принимался мыслить на языке этой страны. 
Особенно напряженный ход мыслей протекает более или менее в словесной форме, т. 
е. так, как если бы хотелось его высказать, преподать или убедить кого-либо в 
его правильности. Такой ход мыслей явно обращен во вне. В этом смысле для нас 
логическое мышление, протекающее в известном направлении, является 
действительным мышлением 2, т. е. мышлением, приспособленным 3 к 
действительности, где мы, выражаясь другими словами, подражаем 
последовательности объективно-реальных вещей таким путем, что образы следуют в 
нашей голове в том же строго-причинном порядке, в каком шли события вне нашей 
головы 4.
Мы называем такое мышление также мышлением с направленной внимательностью. Оно 
обладает той особенностью, что вызывает утомление, почему может быть приводимо 
к функционированию лишь по временам. Вся наша столь дорого обходящаяся нам 
жизненная достигнутость есть приспособление к окружающему; частью этого 
приспособления является определенно-направленное мышление, которое, выражаясь 
биологически, представляет собой не что иное, как процесс душевной ассимиляции, 
сопровождающийся подобно каждому жизненному достижению соответствующим 
изнеможением.
Материя, которую мы мыслим, есть речь и словесное понятие, предмет, всегда 
являвшийся внешней стороной, мостом, и имевший единственным назначением своим — 
служить передачей. Пока мы думаем в определенном направлении, мы думаем для 
других и обращаемся с речью к другим 5.
Язык является первоначально системой эмоциональных звуков и звукоподражаний, 
выражающих страх, ужас, гнев, любовь и т. д., или имитирующих стихийные шумы, 
журчание и плеск воды, громовые раскаты, завывание ветра, звериные звуки, и, 
нако