приготовлявший пищу верующим и согревавший их; вода, утолявшая их жажду и 
очищавшая их; даже воздух, которым они дышали, и свет дневной, им светивший, 
были предметом их богопочитания.
Может быть ни одна религия не дала своим исповедникам столько побуждений к 
молитве и богослужениям, сколько митриацизм. Когда посвященный вечером 
направлялся к святой пещере, скрытой в лесном уединении, то на каждом шагу все 
новые и новые впечатления вызывали в его сердце мистическое возбуждение. Звезды,
 сиявшие на небе; ветер, шевеливший листвой; источник и ручей, спешивший журча 
к долине; самая земля, на которую ступала его нога — все было божественным в 
его глазах и вся природа, его окружавшая, вызывала в нем благоговейную робость 
перед лицом бесконечных сил, действующих во вселенной” 47.
Основные идеи митриацизма, которые, как и многое другое из жизни античного духа,
 восстали вновь из гроба в эпоху Возрождения, можно встретить в следующих 
прекрасных словах Сенеки 48. “Когда ты вступаешь в лес со старыми и необычайно 
высокими деревьями, в котором сплетения ветвей и веток закрывают вид неба, 
разве величавость такого леса, тишина местности, чудесная тенистость этого 
свободного образованного чащей купола не пробуждает в тебе веры в высшее 
существо? И там, где в размытой каменной глыбе, под выступом горы зияет пещера, 
созданная не руками человеческими, а высеченная природой, разве не проникает в 
твою душу своего рода религия? Мы освящаем места истоков великих рек; там, где 
из темной почвы пробивается вода, стоит алтарь; мы почитаем теплые источники; 
иные озера признаются священными за окружающую их мрачную тенистость или за 
бездонную глубину”.
Все это погибло в мироотчужденности христианства, с тем, чтобы воскреснуть 
гораздо позднее, тогда, когда мышление уже достигло той самостоятельности идеи, 
которая была способна противостоять эстетическому впечатлению в такой мере, 
чтобы мысль не сковывалась более чувственно окрашенным воздействием впечатления,
 а могла бы возвыситься к рефлектирующему наблюдению. Так вступил человек в 
новое и независимое отношение к природе, чем было положено основание 
естественной науки и техники. Но таким путем произошел новый сдвиг центра 
тяжести интересов, возникло новое реальное перенесение, в котором наше время 
зашло очень далеко. Материалистический интерес оказался наиболее преобладающим. 
Поэтому обители духа, где прежде шло величайшее борение и развитие, находятся в 
запустении. Мир не только обезбожен, как на то жаловался сентиментализм 19-го 
века, но и несколько обездушен. Поэтому нечего удивляться, если открытия и 
учения фрейдовской школы с ее столь исключительно психологическими точками 
зрения встречают качанием головой. Благодаря переложению центра тяжести 
интересов из внутреннего мира во внешний, познание природы в сравнении с 
прежним временем бесконечно возросло, а через это антропоморфическое воззрение 
на религиозную догму подвергнуто огромному сомнению. Религиозный человек наших 
дней лишь с большим усилием может закрыть на это глаза, так как не только 
сильнейшие интересы отвратились от христианской религии, но и усилилась критика 
последней и неизбежная корректура ее. Христианская религия, по-видимому, уже 
выполнила свое великое биологическое назначение: она воспитала человеческое 
мышление к самостоятельности; потому ее значение утратилось, пока в трудно 
определимом объеме; во всяком же случае догматическое содержание христианства 
отнесено в область мифики.
Во внимание же к тому, что эта религия в воспитательном отношении совершила 
величайшее, что только мыслимо было сделать, отвергнуть ее ео ipso невозможно. 
Мне представляется, что ее мыслительные формы и не в последнем счете ее великая 
жизненная мудрость, оказавшиеся в течение двух тысячелетий необычайно 
действенными, могут все еще быть полезными каким-нибудь образом. Подводным 
камнем является злосчастное сцепление — религии и морали. Вот что надлежит 
преодолеть. От этой борьбы остаются следы в душе и мы неохотно констатируем 
отсутствие таких следов в некоторых душах. Трудно сказать, в чем состоят эти 
следы; тут недостает ни понятий, ни слов; если я все-таки думаю высказаться по 
этому поводу, то сделаю это параболически следующими словами Сенеки 49:
“Если ты настойчиво стремишься к благородному образу мысли, то ты совершаешь 
нечто доброе и полезное. Тебе незачем, однако, этого хотеть; ведь это у тебя 
самого в руках; ты в состоянии это сделать. Тебе незачем возносить руки к небу 
или просить храмослужителя, чтобы он для вящего услышания твоей молитвы 
позволил тебе приникнуть к уху идола; Бог близок тебе; он у тебя, в тебе. Да, 
мой дорогой Люцилий! в нас живет святой дух, который следит за всем злым и 
добрым в нас и бодрствует над этим. Как мы поступаем с ним, таков он и с нами; 
никто не бывает хорошим человеком без Бога. Может ли кто-нибудь вознестись к 
счастию без него? Разве это не он, кто внушает людям великие и возвышенные 
мысли? В каждом честном и деятельном человеке живет Бог; какой — этого я тебе 
сказать не сумею!”
примечания 
1 Выбор слов и уподоблений всегда имеет значение. Следовало бы написать 
психологию путешествия и тех бессознательных сил, которые соучаствуют 
последнему.
2 Эта душевная болезнь носила до сих пор чрезвычайно неудачное название, данное 
ей Крэпелином: dementia praecox. Что ее открыли психиатры, является большим 
несчастьем для этой болезни: она обязана этому обстоятельству плохим прогнозом; 
dementia praecox означает почти то же, что терапевтическая безнадежность. Как 
обстояло бы дело с истерией, если бы ее захотели обсуждать с точки зрения 
психиатра! Психиатр видит в своей больнице естественно лишь самое отчаянное и 
вынужден поэтому быть пессимистом: терапевтически он обессилен. До чего 
безнадежным оказался бы туберкулез, если бы клиническую картину его дал врач 
убежища для неизлечимых! Подобно тому, как хронические истерии, которые в 
больницах медленно проходят, не могут быть характеризованы как настоящие 
истерии, так же нельзя считать за de