епещет; стоит смело, хотя бы Иордан вливался в уста его.
В глазах его возьмет ли кто его и с тенетами проколет ли нос ему? Можешь ли 
вытащить левиафана удою и веревкою принести язык его?
— Положи на него руку твою и помни эту борьбу: вперед не будешь.
— Нет столь отважного, чтобы потребовать его; кто же пред Моим лицом может 
стать?
Кто дал Мне что-нибудь, чтобы Я уплатил ему? Под всем небом Мое это” 19.
Так говорит Бог, чтобы наглядно показать Иову свою власть и мощь: Бог так же 
силен, как бегемот и левиафан; благодатная плодородная природа, необузданная 
дикость и беспредельность природы, неотвратимая опасность сокрушительной, 
незнающей оков стихии 20.
Что же разрушило земной рай Иова? Сорвавшая оковы природа. Поэт дает здесь 
узреть, как Бог обернулся другою своею стороною, которую зовут дьяволом, и 
выпустил на Иова все стихийные ужасы — разумеется, с воспитательными целями. 
Бог, создавший такие чудовища, при виде которых бедный, слабый человечек 
коченеет от страха, должен поистине скрывать в себе такие свойства, которые 
заставляют призадуматься. Этот Бог живет в сердцах, в бессознательном, в 
области метапсихологии. Там источник страха перед невыразимо ужасным и источник 
силы противостоят этому ужасу. Человек, то есть его сознательное Я есть мяч, 
перо, носимое ветром во все стороны, то как жертва, то как жертвоноситель, и не 
может человек воспрепятствовать ни тому, ни другому. Книга Иова показывает нам 
Бога и как творца, и как разрушителя. Кто есть этот Бог? Эта мысль 
напрашивается человечеству во всех странах мира, во все времена, все по-новому 
и в то же время в схожих формах: потусторонняя власть, которой мы выданы с 
головой, которая одинаково и рождает, и убивает, являет собою образ жизненных 
неизбежностей. Так как, беря психологически, божество есть не что иное, как 
проэцированный комплекс представлений, который, смотря по религиозности 
отдельного лица, окрашен чувством, то оно должно быть рассматриваемо, как 
представитель известной суммы энергии (libido), которая является проэцированной 
(“метафизическою”) оттого, что она действует из бессознательного, куда она, как 
то показывает психоанализ; была вытеснена. Как с некоторой вероятностью указано 
мною раньше (по поводу значения отца), религиозное влечение питается 
кровосмесительной libido инфантильной эпохи и поглощает эту libido. В известных 
нам главных религиозных системах формующим началом является, по-видимому, 
перенесение на отца; в более древних, религиозных системах таким началом 
является также и перенесение на мать, судя по атрибутам их божеств. Эти 
атрибуты означают высшую власть, начало отцовское, рождающее ужас и гневно 
преследующее (ветхозаветное), и то же начало, как любящее (новозаветное). Это 
суть атрибуты libido в том широком смысле, какой эмпирически найден для этого 
понятия Фрейдом. В некоторых языческих, а также и христианских божественных 
атрибутах сильно выступает материнское начало; в язычестве присоединяется к 
этому еще начало звериное в широчайшем проявлении.
Христианству чужд териоморфизм за немногими исключениями, как-то: голубь, рыба, 
агнец; вместо последнего в катакомбах находятся изображения овна. Сюда же можно 
отнести также и животных евангелистов, которые, однако, нуждаются в 
историческом толковании. Орел и лев были определенными ступенями посвящения в 
мистерии Митры. Почитатели Диониса называли себя быками, так как бог 
изображался в виде быка; подобно этому почитатели Артемиды были медведями, так 
как она почиталась под видом медведицы. Ангел может быть сопоставлен с образами 
мистерии Митры. Особенно ценным и остроумным изобретением христианской фантазии 
является то, что звериным спутником святого Антония была свинья, так как этот 
добрый подвижник принадлежал к тем, которые подвергались самым тяжким 
искушениям со стороны дьявола.
Конечно, и инфантильное начало присутствует всюду в религиозных фантазиях; 
можно сказать, что оно даже чересчур вросло в последний и время от времени 
снова мощно прорывается. Все это указывает на происхождение действующих в 
религиозной области динамизмов.
Это суть влечения и силы, которые в детстве были через привхождение 
кровосмесительной преграды отвращены от кровосмесительного приложения и которые 
в период половой зрелости были пробуждены к самостоятельной своеобразной 
деятельности благодаря притокам libido, исходящим из еще не вполне примененной 
сексуальности. Вполне понятно, почему действенным в идее о Боге является не 
форма последней, а сила libido. Изначальная сила, которую наделяется эта идея в 
гимне Создателю в книге Иова, безусловность и беспощадность, несправедливость и 
сверхчеловечность, все это суть подлинные атрибуты libido, которая втягивает 
человека в жизнь, обременяет его, бедного,, долгами и против которой всякая 
борьба напрасна. Ничего не остается человеку, как идти вместе и согласно с этой 
волей, чему настойчиво и учит нас Заратустра Ницше.
Мы видим, что у мисс Миллер бессознательно создавшийся религиозный гимн 
является образованием, заменившим эротическое переживание; его материалы взяты 
большей частью из воспоминаний детства, вызванных снова к жизни интроверсией 
libido. Если бы этому религиозному творчеству не посчастливилось или если бы 
оказалось невозможным иное сублимированное применение, то мисс Миллер очутилась 
бы во власти эротического впечатления, что или привело бы к естественным 
последствиям или вызвало бы соответственно сильные жалобы о потерянной любви. 
Известно, что мнения сходятся относительно ценности такого исхода эротического 
конфликта, какой изображен в произведении мисс Миллер. Конечно, было бы гораздо 
прекраснее незаметно разложить эротическую напряженность на такие высокие 
чувства религиозной поэзии, которые могли бы принести и многим другим людям 
радость и назидание. Было бы несправедливо нападать на такой взгляд со с