дит то же, что и с Иовом, именно она страдает безвинно, так как 
она ведь не подпала искушению. Страдания Иова остаются непонятыми его друзьями 
9, никто не знает, что здесь замешан Сатана и что Иов действительно невинен. 
Иов неустанно заверяет в своей невинности. Не заключен ли здесь некий намек! 
Ведь мы знаем, что невротики и в особенности душевно-больные постоянно 
отстаивают свою невиновность от вовсе несуществующих нападений; при ближайшем 
рассмотрении открывается, однако, что больной, утверждая, по-видимому, без 
всякой нужды свою невинность, совершает тем самым прикровенное действие; 
энергия этого действия проистекает именно из тех влечений, греховный характер 
которых разоблачается как раз содержанием этих мнимых упреков и клевет 10.
Иов страдает вдвойне: с одной стороны от потери своего благополучия, а с другой 
стороны от недостатка понимания, встреченного у своих друзей; последнее 
страдание проходит красной нитью через всю эту книгу. Страдание непонятого 
напоминает образ Сирано де Бержерака; последний страдает тоже вдвойне: с одной 
стороны от безнадежной любви, а с другой стороны от непонимания. Он падает в 
последней безнадежной борьбе с “ложью, с компромиссами, с предрассудками, с 
подлостью и глупостью” — Ложь, компромиссы, предрассудки, подлость и глупость. 
Да, вы все вырываете у меня, и лавры и розы! —
Иов жалуется: “Предал меня Бог несправедливому и в руки злобных бросил меня. 
Спокоен был я; но он сокрушил меня, схватил меня за шею и избил меня и поставил 
меня целью для Себя. Окружили меня стрельцы его 11; он рассекает внутренности 
мои и не щадит; пролил на землю желчь мою. Пробивает во мне пролом за проломом; 
бежит на меня, как ратоборец” 12.
Аналогичное по чувству страдание заключается в безнадежной борьбе с более 
могучей силой. Эта борьба словно сопровождается издалека несущимися звуками 
Сотворения мира, что вызывает в нас прекрасный и таинственный образ, живущий в 
бессознательном и не пробившийся еще к свету. Мы подозреваем более, нежели 
знаем, что эта борьба имеет некоторое отношение к сотворению мира, к состоянию 
между отрицанием и утверждением. Ссылки на Сирано Ростана (по причине 
отожествления с Христианом), на Потерянный Рай Мильтона, на страдание 
непонятого друзьями Нова дают ясно понять, что нечто в душе поэтессы 
отожествляет себя с этими образами, т. е. страдает как Сирано и Иов, потеряло 
рай и мечтает о Сотворении мира — о творчестве посредством мысли — о 
оплодотворении, согласно Анаксагору, через дуновение ветра 13.
Предоставим себя снова водительству мисс Миллер.
“Я вспоминаю, что в возрасте 15-ти лет я рассердилась однажды на одну статью, 
которую прочла мне мать, именно об “идее, спонтанно порождающей свой объект”. Я 
так взволновалась, что не могла спать всю ночь, все размышляя о том, что бы это 
могло значить.”
“От 9-ти до 16-ти лет я посещала каждое воскресенье пресвитерианскую церковь, в 
которой тогда служил один очень образованный священник. В одном из самых ранних 
воспоминаний, сохранившихся у меня о нем, я вижу себя маленькой девочкой, 
сидящей на большом церковном стуле и делающей непрестанные усилия сохранить 
бодрственное состояние и следить за проповедью без возможности, однако, понять, 
что именно пастор разумел, говоря о „хаосе", „космосе" и „даре любви".”
Это были, стало быть, довольно ранние воспоминания возраста пробуждающейся 
зрелости (9—16), которые соединили идею о возникающем из хаоса космосе с “даром 
любви”. Среда, в которой имело место означенное сочетание, есть воспоминание об 
одном, наверно, очень почтенном духовном лице, произнесшем эти темные слова. К 
тому же времени относится и воспоминание о волнующей идее творческой “мысли”, 
которая порождает из себя свой объект. Здесь указаны два пути к творчеству: 
творческая мысль и таинственное отношение к дару любви.
По счастливой случайности мне удалось, благодаря длительному наблюдению, 
глубоко заглянуть в душу пятнадцатилетней девушки и притом как раз в то время, 
когда я был далек от понимания сущности психоанализа. С изумлением открыл я 
тогда, каковыми являются содержания бессознательных фантазий и насколько эти 
содержания оставляют за собой все то, что девушка в этом возрасте способна 
проявить во вне. Это были многоохватывающие фантазии — прямо мифической 
плодовитости. В этих фантазиях девушка являлась прародительницей неисчислимых 
поколений 14. Если оставить в стороне яркое поэтическое воображение этой 
девушки, то останутся элементы общие всем девушкам этого возраста, так как 
бессознательное в гораздо более высокой степени сходственно у всех людей, 
нежели содержание индивидуального сознания: бессознательное заключает в себе 
сгущения исторически-среднего и исторически-обычного.
Проблема мисс Миллер в этом возрасте была общечеловеческой: как мне прийти к 
творчеству? Природа имеет на это только один ответ: через ребенка — (“дар 
любви”?!). Но как прийти к ребенку? Здесь встает жуткая проблема, которая, 
как-то доказывает наш аналитический опыт, связана с отцом, т. е. примыкает к 
тому, что тяготеет искони над родом человеческим, как первородный грех 
кровосмешения. Сильная и естественная любовь, соединяющая ребенка с отцом, 
обращается с годами, когда человеческое в отце постигнуто, слишком ясно, к 
высшим формам “отца”, к “отцам” Церкви, к Богу-Отцу; этим еще более отрезается 
возможность найти точку опоры для этой проблемы. Однако, мифология 
изобретательна на утешения. Разве Логос не стал плотью? Разве Сын Человеческий 
не жил среди нас? К чему мы сохранили образ непорочной Матери до сегодняшнего 
дня? Потому что это все еще утешительно и без слов и громких проповедей говорит 
ищущим утешение: “Я тоже стала матерью” — через “идею, спонтанно порождающую 
свой объект”.
Полагаю, что было достаточно причин для бессонной ночи, когда фантазия, 
свойственная возрасту наступления зрелости, занялась этой идеей. Всех 
последствий этого обстоятельства нельзя и предвидеть.
Все психологическое имеет один низший и один высший смысл, как-то гласит 
глубокомысленное положение др