меняемая наиболее 
примитивным способом, держит его (во всем, что касается любовного его типа) на 
соответствующей этому применению более или менее примитивной ступени; это 
ступень невладения собой, предоставления себя своим аффектам. Это было 
психологическим состоянием древности последнего периода; спасителем и врачом 
того времени был тот, кто хотел направить людей к сублимированию 
кровосмесительной их libido 155. Основным положением и необходимым условием 
этого являлось уничтожение рабства; ибо древние еще не признали обязанность к 
труду и труд как обязанность принципиальнейшим общественным условием. Труд 
рабов был принудительным, т. е. являлся соответственным противоположением 
одинаково-гибельному либидинозному принуждению имущих классов. Лишь обязанность 
к труду отдельных лиц давала возможность производить регулярное “очищение” 
(дренаж) бессознательного, постоянно заливаемого устремляющейся вспять libido. 
Лень — мать всех пороков; ибо в лениво-мечтательном состоянии libido 
предоставляется полная возможность возвращаться в себя самое и таким образом 
создавать принудительные обязанности, посредством регрессивно-воскрешаемых 
кровосмесительных связей. От этого же лучше всего освобождает правильный труд. 
Это не мешает современным невротикам превращать свою обязанность работать в 
средство вытеснения и мучиться этим. Но труд является освобождением лишь если 
производится свободно, совершенно утратив инфантильно-принудительный характер. 
С этой точки зрения религиозные церемонии являются в значительной степени 
организованным бездействием, но в то же время как бы преддверием современного 
труда.
Проблема пожертвования инфантильными стремлениями, которую мы находим в 
видениях мисс Миллер является, прежде всего, проблемой индивидуальной; но, 
обратив внимание на форму ее, мы замечаем, что тут дело идет о чем-то, что 
должно составлять проблему всего человечества. Ибо все символы: змея, убивающая 
коня 156, и герой, добровольно жертвующий жизнью — суть древнейшие образы 
выливающихся из бессознательного фантазий и религиозных мифов.
Поскольку мир и все сущее есть и такой результат мышления, за которым мы 
вынуждены эмпирически признать “транссцендентную субстанциальность”, постольку 
сотворение мира, мир вообще, выражаясь психологически, возникает из жертвы 
оглядывающейся вспять libido. Весь мир, даже необъятное звездное небо, является 
для оглядывающегося склоненной над ним, охватывающей его со всех сторон матерью 
157 и мировая картина возникает благодаря отрешению от этой картины и от тоски 
по ней. Из этой весьма простой основной мысли, которая, быть может, потому лишь 
представляется нам чуждой, что отвечает исключительно принципу наслаждения, а 
не принципу реальности — видно все значение космической жертвы. Хорошим 
примером этому служит убиение вавилонской праматери Тиамат, дракона, мертвое 
тело которого предназначено для создания земли и неба. Мысль эта выражена 
наиболее совершенным образом в индусской философии наидревнейшего периода, 
именно в песнях Ригееды. В Ригведе 10, 81, 4 песнь спрашивает:
“Из какой древесины, из какого дерева вырубили они небо и землю? О мудрецы, 
проникните в эту тайну умом своим!”
Висвакарман, творец всего, создавший мир из неизвестного дерева, сделал это 
следующим образом.
“Спустившийся во все эти существа как премудрый жертвователь, отец наш вошел в 
низший мир, алкая благих молитвенных даров, скрывая свое происхождение. Но что 
же служило ему местопребыванием, что и как — точкой опоры?” 158
Ригведа 10, 90 отвечает на эти вопросы: Пуруша является тем исконным существом, 
которое “везде кругом покрывает всю землю, протекая еще на десять пальцев над 
нею.”
Из этого видно, что Пуруша есть как бы мировая душа Платона, окружающая мир и 
снаружи:
“Родившись, он выдавался над миром, спереди, сзади и со всех сторон.”
В изображении Пуруши материнская символика кажется мне ясной. Тут Пуруша 
изображает одновременно и imago матери, и приставшую к ней libido дитяти. Если 
принять это во внимание, то и все последующее окажется вполне ясным: “Пуруша, 
возникший на подстилке, на ней же был посвящен как жертвенное животное; все 
сошедшиеся тут боги, блаженные и мудрецы его пожертвовали.”
Стих этот весьма замечателен. При желании растянуть эту мифологему на 
Прокрустовом ложе логики, пришлось бы жестоко ее исковеркать. Необычайно 
фантастической является мысль, что кроме богов и обыкновенные “мудрецы” 
приносят в жертву “исконное существо”; не говоря уже о том, что до исконного 
существа (т. е. до жертвы) вообще ничего не существовало, как мы и увидим 
впоследствии. Но если тут подразумевать великую тайну пожертвования матерью, то 
все сразу станет ясным:
“Из него, совершенно сгоревшего жертвенного животного, вытекала жертвенная 
слизь, смешанная с салом; из нее сотворены были животные в воздухе и те, 
которые обитают у людей и в лесу. Из него, совершенно сгоревшего жертвенного 
животного, возникли гимны и песни; из него же все торжественные гимны и все 
существующие жертвенные изречения...
Манас его превратился в месяц, глаз его теперь видим как солнце. Из уст его 
произошли Индра и Агни, дыхание его повеяло как ветер Ваджу. Царство воздуха 
сотворено было из его пупа, небо — из главы его, земля — из ног, из уха — 
полюсы. Так были созданы миры.”
Совершенно очевидно, что тут дело идет не о физической, а о психологической 
космогонии. Мир возникает тогда, когда человек его открывает. Он же открывает 
его, пожертвовав матерью, т. е. освободившись от бессознательного тумана, 
обволакивающего его в матери. Психологически надо понимать то, что приводит его 
к этому открытию, как “преграду кровосмешения”, на которую указал Фрейд. Запрет 
кровосмешения кладет предел детскому стремлению к матери, дарующей пищу, и 
вынуждает libido, мало-помалу превращающуюся в половое стремление, перейти на 
путь, ведущий к цели би