лопатку барана над сыном своим Sol, 
царившем над его городом. Эту сцену можно сравнить с неким посвящением, с 
рыцарским ударом по плечу (или с обычным при конфирмации обрядовым ударом). 
Удары, вызывающие зачатие (оплодотворение, вдохновение), сохранились в народе в 
виде ударов жизненной розгой, имеющих значение оплодотворяющего колдовства. При 
неврозах половое значение наказания розгами играет большую роль; у многих детей 
подобное наказание может вызвать половой оргазм. Священное действие ударов 
имеет тоже значение “убеждения”, оплодотворения и, вероятно, является лишь 
вариантом первоначального продергивания фаллоса 152.
Одинаковыми с лопаткой барана свойствами обладает и лошадиная палица черта, 
обладающая и половым значением. Так же надо смотреть и на ослиную челюсть 
Самсона. В полинезийском мифе Мауи челюсть, оружие героя, происходит от 
людоедки Мури-Ранга-Венуа, все тело которой сильно раздувается, когда она чует 
человеческое мясо 153. Палица Геркулеса сделана из материнской маслины. Ключу 
Фауста тоже известны матери. Libido происходит от матери и лишь этим оружием 
возможно преодолеть смерть. Фаллической природе ослиной челюсти Самсона 
соответствует то, что Бог вызывал источник на том месте, куда он ее бросал 154. 
(Источники, вытекающие из отпечатка конского копыта, из следа ноги, из 
лошадиного копыта.)
Сюда же относится и волшебный жерл, вообще говоря, скипетр. Тут мы снова 
встречаем уже знакомые нам сопоставления: солнечный фаллос как проводник ветра, 
копье и лопатка. Переход к христианской мистерии через Патмос, от Азии, в 
стихотворении Гельдерлина только кажется внешним соединением, в сущности же 
своей является ходом мысли полным глубокого смысла. Это — вхождение героя в 
смерть и потустороннюю страну, как самопожертвование его с целью достигнуть 
бессмертия. В то время как солнце закатилось, как любовь кажется умершей, люди 
с таинственной радостью ожидают возобновления жизни:
“И радостью стало отныне жить в любящей ночи, вперяя невинные очи, эти бездны 
премудрости.”
В глубине обитает премудрость, премудрость матери. Отождествление с нею есть 
дарованное нам предчувствие глубочайших тайн, искони собранных, наслоившихся и 
сохраненных человеческим духом. И поэт в болезненном своем экстазе чувствует 
умноженное величие всего виденного, но для него, в противоположность Фаусту, не 
столь важно вывести на свет божий то, что он почерпнул в глубине:
“И не будет несчастием, если нечто и утратится, и смолкнет живой звук речи: ибо 
и божественный труд похож на наш труд. Вышний не требует всего сразу; под двумя 
видами обретается железо в шахте и неоднородна смола кипящая в Этне. Если бы я 
обладал богатством, то создал бы образ и был бы подобен духу, такому, каким он 
был.”
Одна лишь надежда мелькает в следующих скудных словах:
“Мертвых будит он, тех, которые не подверглись заключению и не произошли от 
грубейшего.
И если небесные теперь любят меня, как я думал... Неподвижен знак отца на 
сумеречных небесах. И под ним стоит еще некто в продолжении всей своей жизни. 
Ибо еще жив Христос.”
Но подобно Гильгамешу, некогда лишенному демонической змеей волшебной травы, 
принесенной им из блаженной страны запада, и Гельдерлин заканчивает свою поэму 
болезненной жалобой, дающей понять, что за нисхождением его к теням не 
последует победоносного воскресения: “Есть власть, позорно вырывающая у нас 
сердце наше, ибо всякий из небесных требует жертв!”.
Поэт слишком поздно понял, что необходимо пожертвовать оглядывающейся вспять 
тоскою (кровосмесительной libido) ранее, нежели небесные силы вырвут у нас 
жертву, увлекая и всю libido вместе с нею. Потому-то я и называю мудрым совет, 
данный нашей авторше ее бессознательным — пожертвовать инфантильным героем. 
Первый слой толкований наших доказывает, что лучше всего принести эту жертву, 
вполне отдавшись в руки жизни, причем нужно целиком вывести наружу всю 
бессознательно связанную семейными узами libido, поставив ее в общение с 
людьми; ибо для благополучия каждого в отдельности необходимо, чтобы всякий, 
бывший в детстве лишь частичкой механизма сложной ротационной системы, выросши 
стал бы самостоятельным центром новой однородной системы. Видно и помимо 
дальнейших разъяснении, что подобный образ действий предполагает 
самостоятельное разрешение полового вопроса каждым в отдельности, или, по 
меньшей мере, усиленную работу каждого над ним; ибо в ином случае непримененная 
к делу libido застрянет в кровосмесительных отношениях, в значительной степени 
лишая данного человека его свободы. Тут уместно вспомнить, что Христос своей 
проповедью беспощадно стремился разлучить человека с семьей его; в разговоре с 
Никодимом мы видели старание Христа направить кровосмесительную libido на 
какую-либо деятельность. Обе эти тенденции имеют одну и ту же цель — 
освобождение людей: между прочим освобождение еврея от чрезвычайно прочной 
связи его с семьей, ибо связь эта соответствует вовсе не высшему пониманию, а 
большей мягкости и неспособности правильно владеть кровосмесительными чувствами 
(отсюда, в виде компенсации, принудительные церемонии культа и страх перед 
Иеговою, на которого нельзя рассчитывать). Если человек, не боясь ни законов, 
ни неистовствующих фанатиков или пророков, дает волю своей кровосмесительной 
libido, не освободив ее и не направив к высшей цели — он находится под влиянием 
бессознательного принуждения. Ибо принуждение есть бессознательное желание 
(Фрейд). Тогда он находится под принуждением libido и судьба его уже не от него 
зависит. Его бессознательно-кровосмесительная libido, пр