ризрак, все лишено жизни. Там сошедший в глубину 
пьет “невинную воду”, вероятно “детскую”, обновляющее питье, долженствующее 
снова вырастить его крылья, чтобы он мог вернуться к жизни окрыленным, как 
окрыленный солнечный диск, подымающийся от воды подобно лебедю. (“Крылья, чтобы 
перелететь и вновь вернуться”).
“Так говорил я. Тогда увлек меня гений скорее нежели я ожидал, вдаль от 
собственного моего жилища, туда, куда я никогда не думал попасть! При 
прохождении моем, в сумерках, смутно рисовались тенистые леса и тоскующие ручьи 
моей родины, но я не узнавал этой страны.”146
После темных, загадочных слов, которыми поэт в начале своего произведения 
высказывает предчувствие того, что приближается, начинается солнечный путь 
(“ночное странствование по морю”) к востоку, к восходу, к тайне вечности и 
возрождения, о которой мечтает и Ницше, упоминая о ней следующими словами, 
полными глубокого значения:
“О, как мне не гореть желанием вечности и брачного кольца колец, кольца 
возвращения! Никогда еще я не нашел жены, от которой хотел бы иметь детей — 
разве ту жену, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о вечность!” 147
Гельдерлин выражает то же томление великолепной картиной, отдельные черты 
которой нам уже знакомы:
“Но скоро, в свежем блеске, в золотой дымке, таинственно расцвела передо мною 
Азия, приближаясь ко мне с быстротою солнца, обдавая меня запахом тысячи вершин 
— и я, ослепленный, стал искать того единственного, что было мне знакомо, ибо 
необычными казались мне широкие улицы, где от Тмола спускается украшенный 
золотом Пактол, где стоят Таурус и Мессагис, где сад полон цветами. Но подобно 
тихому огню расцветает в озаренной вышине серебряный снег, и древний плющ 148, 
свидетель бессмертной жизни, растет у неприступных стен; а праздничные 
божественно-выстроенные дворцы поддерживаются стволами живых кедров и лавров.”
Это картина апокалиптическая: материнский город, стоящий в стране вечной юности,
 окруженный листьями и цветами непреходящей весны, как небесный город в Ганнеле 
Гауптмана:
“Блаженство — это дивный город, где нескончаемо царят мир и радость. Там все 
дома мраморные, а крыши золотые. В серебряных колодцах кипит красное вино; 
цветы рассыпаны по белым, белым улицам, свадебный звон постоянно раздается с 
колоколен. Майски зелены зубцы башен, осиянные ранним светом, окруженные 
порхающими бабочками, увенчанные розами...
Там, в небесной этой стране, держась за руки гуляют празднично настроенные люди.
 Обширное море наполнено красным вином; они окунают в него сияющие свои тела! 
Они окунаются в блеск и пену его — прозрачный пурпур совершенно покрывает их, а 
когда они, радуясь, выходят из струй, то они омыты кровью Христа!” 149
В следующей поэме Гельдерлин отожествляет себя с Иоанном, некогда жившем на 
Патмосе, в соединении с “сыновьями Вышнего” и видевшим его лицом к лицу:
“Когда они сидели вместе, соединенные, в час пира, тайной виноградной лозы — и 
спокойно предвидя смерть великою душою, Господь высказывал им последнюю любовь..
.
После этого Он умер. Об этом многое можно бы сказать. И друзья напоследок еще 
увидали победоносный взгляд Его; Радостнейшего...
И потому Он послал им Духа; и торжественно дрогнул дом, и гремя, прокатилась 
божественная гроза над вещими их головами, в ту минуту, когда восторжествовавши 
над смертью, они сидели вместе, погруженные в глубокие думы — теперь, после 
того как, прощаясь, Он еще раз им явился. Ибо теперь погас царственный 
солнечный день и само оно, божественно страдая, переломило прямо блистающий 
скипетр, ибо оно должно было вернуться в предопределенное время.” 150
Картина эта основана на жертвенной смерти и воскресении Христа: они подобны 
самопожертвованию солнца, добровольно ломающего свой лучистый, оплодотворяющий 
скипетр, уверенно надеясь на воскресение. По поводу “лучистого скипетра” 
надобно заметить следующее: больная госпожи Шпильрейн 151 говорит, что “Бог 
пронзает землю лучом”. Земля для нее является женщиной. Она понимает солнечный 
луч на мифологический лад, как нечто упругое: “Иисус Христос доказал мне свою 
любовь, ударив в окно лучом своим”. Ту же мысль об упругости солнечных лучей я 
нашел и у другого душевнобольного. Тут я должен еще указать на фаллическое 
свойство инструмента, данного герою. Молоток Тора, глубоко вонзающийся в землю, 
которую он рассекает, можно сравнить с ногой Кэнея. В глубине земли молот 
действует как клад, ибо в течение времени он снова постепенно выступает на 
поверхность, т. е. вновь рождается из земли (“сокровище расцветает”). (Ср. 
сказанное выше об этимологии “распухания”.) Митра на многих памятниках держит в 
руках своеобразный предмет, сравниваемый Cumont'ом' с наполовину наполненным 
бурдюком. Дитерих, изучая текст своего папируса, доказывает, что инструмент 
этот есть плечевая лопатка барана, созвездие Большой Медведицы. Лопатка 
косвенно имеет фаллическое значение, ибо она — та часть тела, которой 
недоставало у Пелопса. Пелопс был зарезан, разрезан на куски и сварен для пира 
богов отцом своим Танталом. Деметра, ничего не подозревая, съела лопатку 
поданного ей блюда, но Зевс открыл преступление Тантала. Он заставил собрать в 
котел оставшиеся куски и Пелопс ожил благодаря дарующей жизнь Клото, причем 
недостающая лопатка была заменена другой, сделанной из слоновой кости. Замена 
эта является точной параллелью замены недостающего фаллоса Озириса.
Митра изображается держащим плечевую