ясения, земля движется. Шивантопель восклицает в неистовом страдании, 
покуда земля, рушась, прикрывает его тело: “Я сохранил свое тело 
неприкосновенным! О, она поймет! Яни-ва-ма, Яни-ва-ма, ты, ты понимаешь меня!”
Пророчество Шивантопеля — повторение Гайаваты Лонгфелло; поэт не сумел 
избегнуть сентиментальности и в заключение поприща Гайаваты ввел Спасителя 
белых — изобразив появление величавого представителя христианской религии и 
христианской цивилизации. (Тут будет уместным вспомнить спасительную 
деятельность испанцев в Мексике и Перу!) Это пророчество Шивантопеля снова 
ставит личность авторши, как истинную цель его стремлений, в теснейшие 
отношения с героем. Если бы она жила в одно время с ним, он наверное женился бы 
на ней, но она, к несчастью, опоздала. Это соотношение подтверждает 
установленный нами выше факт, что libido движется кругообразно: авторша любит 
себя самое, так что ее же под видом героя, и ищет та, которая явилась слишком 
поздно. Это опоздание характерно для инфантильного влюбления: отца и мать 
никогда невозможно настигнуть. “10 000 лун”, отделяющие влюбленных друг от 
друга, являются исполнением желания: так наидействительнейшим образом 
прекращаются кровосмесительные отношения. Эта белая героиня так же будет искать,
 оставаясь непонятой (потому что она сама не хочет хорошенько себя понять), и 
ничего не найдет. Но во сне они, по крайней мере, найдут друг друга, и “она 
поймет”. Следующая в тексте фраза гласит: “Я сохранил свое тело 
неприкосновенным”. Эта гордая фраза, которую может произнести только женщина — 
ибо мужчина, обыкновенно, не хвастается подобным обстоятельством — вновь 
подтверждает, что все предприятия так и остались мечтами, а тело так и осталось 
“неприкосновенным”, нераненным. Когда герой посещает героиню во сне, всякий 
поймет, что это должно означать. Утверждение героя, что он остался нераненным, 
очевидно относится к неудачному покушению в предыдущей главе (стрелок из лука) 
и объясняет нам задним числом, что собственно означает это нападение, именно 
как отклонение фантазии совокупления. Тут снова выдвигается желание 
бессознательного (от которой герой в первый раз извернулся), после чего он 
произносит истерически-болезненный монолог: “Искушение часто коснется ее души, 
но она не ослабеет”. Это весьма смелое утверждение соблазняет бессознательное 
на инфантильную манию величия, которая неимоверно раздувается; это же 
происходит всегда, когда libido вынуждается к обратному устремления изречениями 
вроде: “Лишь раз в 10 000 лун рождается подобная душа!” Тут маленький 
бессознательный хвастун раздувается что есть силы, с очевидной целью прикрыть 
многочисленные упущения, совершенные им в жизненных обязанностях. Но близится и 
наказание. Гордящийся тем, что остался нераненным в битве жизни — подозрителен; 
он, вероятно, сражался лишь на словах, сидя за печкой. Это — лишь обратная 
гордость тех бушменских женщин, которые с удовлетворением показывают 
многочисленные рубцы ран, нанесенных им насиловавшими их мужчинами. Согласно 
этому уважению и развивая его последовательно, все дальнейшее можно выразить 
следующими словами (выражаясь переносно): тут мы видим под жалкой маской 
оргиастического “убивай умирая”, смешанного с распущенным смехом 
дионистического опьянения — сентиментальное, театральное колдовство, достойное 
нашего посмертного издания “христианской” морали. Место положительного фаллоса 
заступает отрицательный, ведущий коня героя, свою libido animalis, не к 
удовлетворению, а к вечному покою, так же и самого героя. Этот конец должен 
означать, что мать снова, как зев смерти, проглатывает libido дочери — поэтому 
жизнь и рост заменяются фантастическим погружением в самое себя. Покуда мы 
смотрим на этот вялый и бесславный конец лишь как на разрешение индивидуального 
эротического конфликта, он не действует ни возвышающим, ни просвещающим образом.
 Но то, что символы, путем которых происходит его разрешение, кажутся нам 
значительными, именно и выдает, что тут, под маской индивидуальной, так сказать 
под покрывалом “индивидуации”, скрыт исконный образ, строгие и величавые 
контуры которого не позволяют нам удовольствоваться половым толкованием 
Миллеровских фантазий.
Нужно всегда помнить, что и половые фантазии нервнобольных и изысканно-половой 
язык сновидений суть феномены регрессивные; что и самая сексуальность 
бессознательного — не то, чем она представляется: это лишь символ. Здесь перед 
нами ясная как день мысль, решение, шаг вперед к данной жизненной цели; но все 
это выражено переносно, на сексуальном языке бессознательного и мышления, 
остановившегося на прежней ступени развития; это, так сказать, ожившие вновь 
формы прежних путей приспособления. Поэтому, когда бессознательное выдвигает на 
первый план отрицательно выраженное желание совокупления — это должно означать: 
в-данных обстоятельствах примитивный человек поступил бы так. (Негры ведь и до 
сих пор проводят эту, перешедшую в наше бессознательное, форму приспособления: 
все предприятия, выходящие за пределы питания,