являются для них половым актом, 
насилием и жестокостью.) Поэтому, в виду архаического способа построения 
Миллеровских фантазий, мы вполне вправе признать правильность наших толкований 
для ближайшего их слоя. Установленный ранее факт, что образ Шивантопеля 
обладает характером Кассия “съярмленного с ягненком”, служить исходным пунктом 
более глубокого слоя толкований. Отсюда Шивантопель ничто иное, как соединенная 
с матерью (стало быть, мужественная) часть libido той, которой он снился, т. е. 
инфантильная часть ее характера, не хотящая согласится с тем, что человек 
должен оставить отца и мать, когда пора стать на службу своей целостной 
личности. Следующие слова Ницше обусловливают это:
“Ты называешь- себя свободным? Я хочу узнать господствующую твою мысль, а не то,
 что ты избег ярма. Таков ли ты, что смеешь избегнуть ярма? Многие отринули 
последнюю обретавшуюся в них ценность, отказавшись от своего служения.”
Поэтому смерть Шивантопеля выражает желание спящей, чтобы этот инфантильный 
герой, не могущий отойти от подола матери, умер. И если благодаря этому 
порывается связь между матерью и дочерью — это величайший успех в приобретении 
последнею свободы внутренней и внешней. Но мы слишком долго хотим оставаться 
детьми — стремимся остановить быстро уносящееся колесо времени, хватаясь за 
спицы его, хотим удержать наше детство и вечно оставаться юными, боимся умереть 
и подвергнуться разложению в могиле (“О, не дай моему телу превратиться в гниль 
и зловоние!”); и мы не задумаемся над этим, ибо ничто не заставляет нас так 
болезненно ощущать быстроту времени и жестокое, быстрое увядание цветов, как 
жизнь бездеятельная и бессодержательная. Ленивые мечты порождают страх смерти, 
сентиментальный плач о прошлом и напрасное отодвигание вспять часовой стрелки. 
Если и возможно бывает забыть быстрое движение вперед колеса, удерживая, быть 
может, слишком долго ощущение юности, так сказать, упорно цепляясь за 
воспоминания, уже превратившиеся в сновидения — седые волосы, морщины, общее 
увядание кожи неумолимо напоминают нам, что даже и в том случае, когда мы не 
подвергаем наше столь горячо любимое тело разрушительному действию жизненной 
борьбы, яд тайно ползущей змеи-времени все же его подтачивает. Не поможет нам в 
этом случае и восклицание грустного героя Шивантопеля: “Я сохранил свое тело 
неприкосновенным”. Бегство от жизни не освобождает нас от законов старости и 
умирания. Нервно больной, старающийся избегнуть необходимость жизни, ничего 
этим не выигрывает и лишь берет на себя страшную тяжесть предвкушения старости 
и смерти, что для него особенно тяжело при полной бессодержательности и 
бессмысленности его жизни. Когда пресекают стремление libido вперед, к жизни 
(хотя оно и соединено всегда с опасностью, даже с гибелью) — то она обращается 
на другую дорогу и копается в собственной глубине, стараясь вновь отыскать 
старинное предчувствие бессмертия всякой жизни, стремление к возрождению.
Эту дорогу указывает нам Гельдерлин (Holderlin) и поэзией своей и всей своей 
жизнью. Предоставляю слово самому поэту в песнях его:
РОЗЕ 
“О, прекрасная царица цветущего сада! Великая, тихая, всеоживляющая природа от 
века питает нас с тобою на своем лоне.
О роза, украшающие нас одежды ветшают, бури обрывают и твои, и мои листы — но 
вечный зародыш скоро развернется новым цветком.”
По поводу этого стихотворения надо заметить следующее.
Роза есть символ любой женщины (“Шиповник” Гёте). Она цветет и в девичьем “саду 
роз”. Поэтому она является также простым, прямым символом libido. Когда поэт в 
мечтах своих видит себя на материнском лоне природы, то психологически ясно, 
что он со своей libido находится у матери. Там же — вечное зарождение и 
возобновление. Мы уже встретили этот мотив в гимне гиеросгамоса: брачное ложе в 
блаженной стране запада, т. е. соединение с матерью и у матери. Плутарх в 
наивной форме высказывает то же самое в своем изложении мифа об Озирисе: Озирис 
и Изида совокупляются в чреве матери. Гельдерлин понимает это также как 
завидное право богов вечно наслаждаться ранним детством; так он говорит в 
Гиперионе:
“Лишенные судьбы, подобно спящему младенцу, дышат небесные. Дух их вечно цветет,
 целомудренно охраняемый в скромном бутоне, и безмолвно глядят их безмолвные, 
вечно светлые глаза.”
Этот отрывок показывает, что означает небесное блаженство. Гельдерлин никогда 
не смог забыть то первое и высочайшее блаженство, мечты о. котором навсегда 
отвлекли его от действительной жизни. Притом, в этом стихотворении затронут и 
старинный мотив близнецов в чреве матери. (Изида и Озирис в чреве матери.) Этот 
мотив архаический. У Фробениуса 133 находим легенду, по которой великий змей 
(происшедший из маленькой змеи в дупле дерева, благодаря так называемому 
“выращиванию змеи”) в конце концов пожрал всех людей (поглощающая мать-смерть); 
переживает их только одна беременная женщина; она выкапывает яму, покрывает ее 
камнем (могила — чрево матери), и, поселившись в ней, рожает близнецов, которые 
потом убивают драконов (герой в двойном образе, мужчина и фаллос, мужчина и 
женщина, человек со своей libido, умирающее и восстающее солнце). Совместное 
пребывание в матери также прекрасно изображено в одном африканском мифе 134. “В 
начале Обатала, небо, и Одудуа, земля, жена его, лежат вместе в тыкве, тесно 
прижатые друг к другу.” Сохраняться в “скромной почке” — образ, уже 
встречающийся у Плутарха, который говорит, что солнце по утрам рождается из 
бутона цветка. И Брама исходит из почки. В Ассаме из почки же рождается первая 
пара людей.
ЧЕЛОВЕК 
“Едва показались из вод верхушки старых твоих гор, о земля, и первые зеленые 
острова, блаженно вздохнув, далеко распространили над океаном, в майском 
воздухе, аромат юных лесов, и радостно увидели очи солнце-бога своих первенцев, 
деревья и цветы, этих смеющихся детей его молодости, из тебя рожденных, о земля 
— как на прекраснейшем из островов... Под виноградным