хики можно было 
бы защитить известное число пациентов от риска появления и переживания 
непосредственного опыта. Но я знаю, что эта теория лишь частично истинна, т.е. 
улавливает только отдельные поверхностные аспекты невротической психики. А я не 
могу убеждать моих пациентов в том, во что сам не верю безоговорочно. 
Тоща мне могут возразить: "Но вы же советуете католикам ходить в церковь и 
исповедоваться - в таком случае вы пропагандируете то, во что сами не верите", 
- имея в виду, что я протестант. 
В ответ на такую критику я должен сразу заявить, что стараюсь вообще обходиться 
без проповеди моих верований. Конечно, я держусь моих убеждений, но они не 
выходят за пределы того, что я считаю своими действительными познаниями. Я 
убежден в том, что я знаю. Все остальное - это гипотезы, и я отношу к 
Неведомому множество самых разнообразных вещей. Они меня не касаются. Они 
начнут меня касаться, если я почувствую, что должен знать о них что-нибудь. 
Поэтому, если пациент убежден в исключительно сексуальном происхождении своего 
невроза, то я не стану ему препятствовать, ибо знаю, что такое убеждение, 
особенно если оно глубоко укоренилось, является превосходной защитой от 
приступов ужасающей неопределенности непосредственного опыта. Пока эта защитная 
стена держится, я не стану ее ломать, так как знаю, что должны существовать 
какие-то весомые причины такой узости кругозора пациента. Но если сновидения 
начнут разрушать его защитительную теорию, то я буду поддерживать более широкую 
личность, что я и делал в тех случаях, когда дело касалось описанных выше 
сновидений. 
Точно так же и по тем же мотивам я поддерживаю гипотезы верующего католика, но 
до тех пор, пока они работают. В любом случае я поддерживаю защитные средства и 
не задаю академических вопросов о том, насколько истинны наши представления об 
этой защите. Мне довольно того, что она работает. 
Что же касается нашего пациента, то надо сказать, что в данном случае стена 
католической защиты рухнула задолго до того, как я с ним столкнулся. Он 
посмеялся бы надо мной, посоветуй я ему исповедоваться или нечто в этом роде. 
Точно так же он посмеялся бы и над сексуальной теорией, которая тоже не оказала 
бы ему поддержки. Но я всегда давал ему ясно понять, что целиком нахожусь на 
стороне услышанного им во сне внутреннего голоса, в коем я видел часть его 
будущей цельной личности, назначение которой состояло в том, чтобы освободить 
нашего пациента от его односторонности. 
Для интеллектуальной посредственности, со свойственным ей просвещенным 
рационализмом, всеупрощающая научная теория тоже является очень хорошим 
защитным средством - в силу потрясающей веры современного человека во все, на 
что приклеен ярлык науки. Такой ярлык сразу успокаивает, почти так же как "Roma 
locuta, causa finita". Сколь бы утонченной ни была научная теория, с 
психологической точки зрения сама по себе она имеет меньшую ценность, нежели 
религиозный догмат. Причина здесь весьма проста: ведь теория по необходимости 
является в высшей степени абстрактной, совершенно рациональной, в то время как 
догмат выражает посредством образа нечто иррациональное. Иррациональный факт, 
каковым является и психика, куда лучше передается в образной форме. Более того, 
догмат обязан своему существованию, с одной стороны, так называемому 
непосредственному опыту "откровения" (богочеловек, крест, непорочное зачатие, 
Троица и т.д.), с другой - сотрудничеству многих умов, которое не прекращалось 
на протяжении веков. Быть может не совсем понятно, почему я называю некоторые 
догматы "непосредственным опытом", тогда как догмат исключает именно 
непосредственный опыт. Однако упомянутые мною христианские догматы характерны 
не только для христианства. Они столь же часто встречаются в языческих религиях 
и, кроме того, могут спонтанно появиться вновь и вновь в форме самых 
разнообразных психических явлений, подобно тому, как в отдаленном прошлом они 
имели своим истоком галлюцинации, сновидения, состояния транса. Они возникли, 
когда человечество еще не научилось целесообразно использовать умственную 
деятельность. Мысли пришли к людям до того, как они научились производить 
мысли: они не думали, а воспринимали свои умственные функции. Догмат подобен 
сновидению, он отражает спонтанную и автономную деятельность объективной 
психики, бессознательного. Такой опыт бессознательного представляет собой 
значительно более эффективное средство защиты от непосредственного опыта, 
нежели научная теория, которая не принимает во внимание эмоциональную 
значимость опыта. Напротив, догмат в этом отношении необычайно выразителен. На 
место одной научной теории скоро приходит другая, догмат же неизменен веками. 
"Возраст" страдающего богочеловека, по крайней мере, пять тысячелетий, а Троица,
 наверное, еще старше. 
Догмат представляет душу полнее теории, ибо последняя выражает и формулирует 
только содержание сознания. Более того, теория должна передавать живое существо 
абстрактными понятиями, догмат же способен выражать жизненный процесс 
бессознательного в форме драмы раскаяния, жертвоприношения и искупления. С этой 
точки зрения поразительна протестантская схизма. Поскольку протестантизм стал 
вероучением предприимчивых германских племен с характерным для них любопытством,
 приобретательством, беспокойством, то вполне вероятно, что эти особенности 
характера не вполне согласовывались с церковным миром, по крайней мере, на 
долгое время. Видимо, в церкви слишком многое сохранялось от Imperium Romanum 
или Pax Romana, чрезмерно много для их еще недостаточно дисциплинированной 
энергии. Вполне возможно, что им нужен был не ослабленный, менее контролируемый 
опыт Бога, как это часто случается с предприимчивыми и беспокойными людьми, 
слишком юными для принятия любой формы консерватизма или самоотречения. Поэтому 
они отказались от посредничества церкви между Богом и человеком ( одни в 
большей степени, другие - в