Он получил браслеты в награду от колдуна.
 Этот ценный случай является одной из иллюстраций произвольности объяснения в 
"etat prelogique" - дологическом, видимо, потому, что нам такое объяснение 
представляется абсурдным и нелогичным. Но оно кажется нам таким лишь постольку, 
поскольку мы исходим из совершенно иных в сравнении с первобытным человеком 
предпосылок. Если бы мы, подобно ему, были убеждены в существовании колдунов и 
прочих таинственных сил, так же как мы верим в так называемые естественные 
причины, то его вывод был бы для нас вполне логичным. На самом деле первобытный 
человек не более логичен или алогичен, чем мы. Просто он думает и живет исходя 
из совсем других предпосылок по сравнению с нами, В этом и состоит различие. 
Все, что выходит за рамки правил, все, что поэтому его беспокоит, пугает или 
удивляет, основывается для него на том, что мы называем сверхъестественным. 
Разумеется, он не считает это сверхъестественным, для него это является 
принадлежностью мира, который он познает. И если для нас естественно 
рассуждение типа: этот дом сгорел, потому что его поразила молния, то для 
первобытного человека столь же естественно сказать: колдун воспользовался 
молнией, чтобы поджечь именно этот дом. В мире первобытного человека абсолютно 
все, что сколь-нибудь необычно или впечатляюще, подвергается подобному либо 
принципиально сходному объяснению. Но при этом он поступает точно так же, как и 
мы: он не задумывается над своими исходными посылками. Для него несомненно a 
priori, что болезнь и т.д. вызывается духами или колдовством, так же как для 
нас с самого начала не вызывает сомнений, что болезнь имеет так называемую 
естественную причину. Мы столь же мало думаем о колдовстве, как он о 
естественных причинах. Само по себе его духовное функционирование принципиально 
не отличается от нашего. Различаются, как я уже говорил, только исходные 
посылки.
 Существует расхожее мнение, что первобытные люди имеют другие чувства и другую 
мораль, то есть в определенной степени "дологическую" душу. Разумеется, их 
мораль не похожа на нашу. Один туземный вождь, которого спросили, чем 
отличаются добро и зло, сказал:
 "Когда я похищаю у своего врага его жен, то это хорошо, но когда он крадет их 
у меня, то это плохо". У многих племен считается страшным оскорблением 
наступить на чью-либо тень или же является непростительным прегрешением 
скоблить шкуру тюленя металлическим ножом вместо кремня. Но будем искренни: 
разве у нас не является прегрешением есть рыбу с помощью ножа или не снимать в 
комнате шляпу? А приветствовать даму с сигарой в зубах? Но как у нас, так и у 
первобытных людей это не имеет ничего общего с моральным обликом. Бывают 
порядочные и лояльные головорезы, бывают такие, которые набожно и с чистой 
совестью исполняют чудовищные религиозные обряды - убийцы из самых святых 
побуждений; а все то, этическое, что приводит нас в восхищение, ценит в 
основном и первобытный человек. Его добро столь же хорошо, а зло столь же плохо,
 как и у нас. Лишь формы другие, но сама этическая функция та же.
 Высказывались также предположения, что его чувства обостреннее наших или же 
что они вовсе не такие, как у нас. Однако он обладает лишь профессиональной 
дифференциацией слуха, зрения и умения ориентироваться в незнакомой местности. 
Если же он столкнется с обстоятельствами, находящимися вне его компетенции, то 
будет на удивление медлителен и неловок. Я показывал некоторым туземцам, 
прирожденным охотникам, обладающим необыкновенно острым зрением, 
иллюстрированные журналы, в которых любой ребенок у нас тут же распознал бы 
человеческие фигуры. Мои же охотники все время переворачивали картинки, пока 
наконец один из них, обводя пальцем контуры, вдруг не воскликнул: "Это белые 
люди!"- что в целом было ознаменовано как большое открытие.
 Зачастую прямо-таки невероятная способность многих первобытных людей 
ориентироваться в незнакомой местности является, по сути, профессиональной и 
объясняется крайней необходимостью в умении ориентироваться в саваннах и 
джунглях. Даже европеец, боясь заблудиться - а это для него может быть чревато 
неприятностями, - несмотря на то что у него есть компас, через некоторое время 
начинает обращать внимание на вещи, о которых он прежде и подумать не мог.
 Ничто не указывает на то, что первобытный человек мыслит, чувствует или 
воспринимает принципиально иначе, чем мы. Душевная функция является здесь, в 
сущности, той же самой. Но исходные посылки - иные. Почти ни о чем не говорит 
нам также и то, что объем его сознания меньше или кажется меньшим, чем у нас, 
либо что он почти или даже вовсе не способен концентрироваться на духовной 
деятельности. Последнее особенно бросается европейцу в глаза. Так, мне никогда 
не удавалось растянуть свои беседы более чем на два часа, поскольку по 
истечении этого времени люди каждый раз заявляли, что они устали, что это 
слишком тяжело, - при этом обстановка во время беседы была самой непринужденной,
 а вопросы я задавал совсем простые. Однако те же самые люди во время охоты или 
трудного перехода демонстрировали удивительную концентрацию и выдержку. 
Например, мой письмоносец каждый раз пробегал без перерыва расстояние в 120 
километров; или же я был свидетелем того, как беременная на шестом месяце 
женщина несла на спине ребенка и при этом курила длинную трубку. Я видел людей, 
которые всю ночь напролет без устали танцевали вокруг пылающего костра при 
температуре воздуха в 34 градуса. Следовательно, в отношении тех вещей, которые 
их интересуют, им нельзя отказать и в способности к концентрации. Когда нам 
приходится концентрироваться на неинтересных вещах, мы вскоре замечаем, сколь 
незначительна эта наша способность. Мы столь же зависимы от эмоционального 
импульса, как и первобытные люди.
 Конечно, первобытные люди проще и наивнее, чем мы, - как в добром, так и в 
злом. Но это не кажется нам странным. И все же при соприкосновении с миром