механизм, а психология человеческая превращается в нечто бессмысленное, 
совершающее развитие свое согласно предопределенным и известным заранее 
правилам. Эта утопия часового механизма, вполне безнадежная, она не знает драмы 
человека и мира, человека и Бога. Она не знает, что есть "новый день" и "новая 
земля", она знает только монотонное раскачивание маятника. Я вспомнил своего 
приятеля, индейца пуэбло: он считал, что смысл его существования в том, чтобы 
каждый день помогать своему отцу - солнцу совершать его путь по небу. Я 
завидовал ему: его жизнь была наполнена смыслом, тогда как сам я безнадежно 
искал свой собственный миф. Теперь я знал его и, более того - я знал, что 
человек есть тот, кто завершает творение, что он - тот же Создатель, лишь он 
один вносит объективный смысл в существование этого мира - без него все это, 
неуслышанное и неувиденное, молча пожирающее пищу, рождающее детенышей и 
умирающее, бессмысленной тенью сотни миллионов лет пребывало в глубокой тьме 
небытия, приближаясь к своему неведомому концу. Только человеческое сознание 
придает всему этому смысл и значение, и в этом великом процессе творения 
человек обрел свое неотъемлемое место.
В Индии меня главным образом занимала проблема психологической природы зла. В 
сравнении с духовной жизнью Европы, меня поразило здесь совершенное отсутствие 
противоречий, и я увидел эту проблему в новом свете. В беседе с образованным 
китайцем я был снова потрясен тем, как эти люди способны принимать так 
называемое "зло", не "теряя лица" при этом. На Западе такое невозможно. Но у 
восточного человека проблема морали занимает отнюдь не первое место. Добро и 
зло для него неотъемлемые составляющие естества и представляют собой просто 
различные степени и качества одного и того же.
Я видел, что индийская духовность принимает и зло и добро - в равной мере. 
Христианин стремится к добру, но уступает злу, индиец чувствует себя вне добра 
и зла и достигает этого состояния медитацией или йогой. И здесь я вынужден 
оговориться: при таком отношении и добро и зло размываются, теряют конкретные 
очертания, что в конечном счете ведет к духовному застою. Нет более ни зла, ни 
добра. В лучшем случае есть мое добро или мое зло, как что-то, что кажется мне 
добром или злом, и мы должны признать тот парадокс, что индийская духовность не 
нуждается равно - в зле и добре, или что она столь обременена противоречиями, 
что нирвана - необходимое освобождение от них и еще от десяти тысяч вещей.
Цель индийца - не моральное совершенство, но лишь состояние нирваны. Он желает 
отрешиться от собственной природы, соответственно в медитации он достигает 
состояния легкости и пустоты. Он освобождает себя от воображения. Я же, 
напротив, хочу остаться при своем - и я не желаю лишать себя ни человеческого 
общения, ни природы, ни себя самого и собственных фантазий, я верю, что все это 
даровано мне как величайшее чудо. Природа, душа и жизнь кажутся мне неким 
развиснем божества - чего большего я мог бы желать? Высший смысл бытия для меня 
в том, что оно есть, а не в том, чтобы его не было.
Я не признаю освобождения a tout prix*[ Любой ценой]. Я не могу освободиться от 
того, чем не владею, чего не совершал или не испытывал. Путешествия
Настоящее освобождение возможно лишь тогда, когда я сделал все, что мог, когда 
я пожертвовал всем, что у меня было, и завершил то, к чему определил себя. 
Уклоняясь от чего бы то ни было, лишая себя сочувствия и соучастия, я тем самым 
обрубаю соответствующую часть моей души. Конечно, может случиться так, что моя 
доля сочувствия и соучастия дается мне слишком трудно и у меня есть все 
основания отказаться от нее. Но и тогда я лишь вынужден признать свое "поп 
possumus"*[ Неспособность (лат.).] и смириться с потерей чего-то, быть может, 
существенного, со своею неспособностью справиться с некоей задачей, в конце 
концов. Так, знание о собственной непригодности заменяет отсутствие реального 
действия.
Человек, который не перегорел в аду собственных страстей, не преодолел их. И 
они живут рядом, в соседнем доме, но без его ведома, и в любой момент пламя 
может перекинуться и спалить дом, который он считает своим. То, от чего мы 
уходим, уклоняемся, якобы забываем, - существует в опасной близости от нас, и в 
конечном счете вернется, но с удвоенной силой.
И Христос, как Будда, воплощает в себе Самость, но в совершенно другом смысле. 
Оба они одержали победу над этим миром: Будда, скажем так: здравым смыслом, 
Христос - искупительной жертвой. Христианство учит страдать, буддизм - видеть и 
делать. Оба пути верны, но для индийца Будда - человек, пусть совершенный, но 
человек. Будда - личность историческая, и потому людям легче понять его. 
Христос - и человек, и Бог одновременно, понять это много труднее. Он и сам не 
понимал всего, он знал лишь, что обречен на жертву, что так ему предназначено 
судьбою. Будда действовал по собственному усмотрению. Он прожил свою жизнь до 
конца и умер в глубокой старости, Христос же был чем он был, чем ему должно 
было быть - очень недолго.
Со временем буддизм менялся, как и христианство. Будда стал, если можно так 
выразиться, воплощением само-развития, образцом для подражания, хотя сам он 
учил, что преодолев цепь сансары, каждый человек способен стать просветленным, 
стать буддой. Сходным образом в христианстве Христос понимается как некий 
прообраз, живущий в каждом христианине, в своем роде идеальная модель его 
личности. Но исторически христианство пришло к "imitatio Christi", когда 
человек не ищет своего, ему предназначенного духовного пути, но ищет подражания,
 следует за Христом. Так и Восток пришел в конце концов к своего рода imitatio. 
Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе - искажение его учения,
 равно как "imitatio Christi" повлекло за собой неизбежный застой в эволюции 
христианства. Как Будда в знании своем далеко превзошел брахманов и их богов, 
так и Христос говорил евреям: "Вы боги" , но люди так и не поняли.