за ночь у нее пропадало одеяло, а моему девятилетнему сыну приснился страшный 
сон. Утром он попросил у матери карандаш и, хотя прежде он никогда не рисовал, 
на этот раз он захотел изобразить то, что видел. Он назвал это "Портрет рыбака".
 В центре листа были изображены река и рыбак с удочкой на берегу. Он ловит рыбу.
 На голове его почему-то труба, и оттуда вырываются языки пламени и поднимается 
дым. С противоположного берега летит дьявол. Он проклинает рыбака за то, что 
тот украл его рыбу. Но над рыбаком парит ангел со словами: "Ты не можешь 
причинить ему вреда, он ловит только плохую рыбу!". Все это мой сын нарисовал в 
субботу утром.
В воскресенье, приблизительно в 5 часов пополудни, неистово зазвонил дверной 
звонок. Стоял солнечный летний день, обе служанки находились на кухне, и оттуда 
хорошо было видно открытую площадку перед входной дверью. Услышав звонок, все 
сразу бросились к двери, но там никого не было. Я видел даже, как покачивался 
дверной колокольчик! Мы молча смотрели друг на друга. Поверьте мне, все это 
казалось тогда очень странным и пугающим! Я знал, что что-то должно произойти. 
Весь дом был полон призраков, они бродили толпами. Их было так много, что стало 
душно, я едва мог дышать. Я без конца спрашивал себя: "Ради бога, что же это 
такое?". Они отвечали мне: "Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, 
что искали". Эти слова и стали началом "Septem Sermones,.,".
Затем слова потекли непрерывным потоком, и за три вечера вещь была написана. 
Стоило мне взяться за перо, как все сборище призраков вдруг пропало. Наваждение 
кончилось. В комнате стало тихо, и воздух очистился. К вечеру снова стало 
назревать что-то, но потом все прошло. Было это в 1916 году.
Это происшествие следовало принимать таким, каким оно было, или, по крайней 
мере, таким, каким оно мне казалось. Несомненно,
все это было связано с моим эмоциональным состоянием, которое, видимо, 
провоцировало парапсихологические феномены. Это скопище бессознательных образов 
наводило на мысль о присутствии некого архетипического нумена. "Es eignet sich, 
es zeigt sich an"*[ Дословно: Это присуще, - и это предвещает. В переводе Б. 
Пастернака Все неспроста и все полно примет. ("Фауст", Ч. II, акт V.)]. Разум 
безусловно мог найти естественнонаучное объяснение происшедшему, а мог, что 
гораздо проще, признать его незаконным, а значит - несуществующим. Но когда 6 
все было лишь по закону в этом мире, он был бы, надо думать, слишком суров для 
нас.
Незадолго до описанных событий я записал фантазию, в которой душа моя отлетела 
от меня. В этом был смысл: душа, Анима, устанавливала связь с бессознательным, 
и это была связь с миром мертвых: бессознательное соответствует мифологической 
"стране мертвых", земле предков. И если в моей фантазии душа покидала меня, это 
значило, что она возвращается в бессознательное, в "страну мертвых". Это еще 
называют "потерей души" - и такой феномен можно довольно часто встретить у 
примитивных народов. В "стране мертвых" душа обладает таинственной способностью 
оживлять призраков и облекать в видимые формы древние инстинкты, - суть 
коллективное бессознательное. Подобно медиуму, она дает мертвым возможность 
контакта с этим миром. Поэтому вскоре после того, как душа моя исчезла, явились 
"мертвые", и так возникли "Septem Sermones...".
С тех пор мертвые стали для меня некой очевидностью, тем, для чего нет ответа, 
нет решения, от чего нс дано избавления. Однако судьбою мне предназначено было 
отвечать, и эти обязательства я давал своему внутреннему миру, а не миру, 
окружавшему меня. Эти беседы с мертвыми были своего рода прелюдией к моим 
работам о бессознательном, адресованным в этот мир. Они определили смысл и 
порядок всему, что есть и было в бессознательном.
сознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на это права. 
Мои научные изыскания располагались в областях, в ту пору наукой нс освоенных. 
Я проводил опыт над самим собою, цо я видел свою задачу в том, чтобы результаты 
моего субъективного опыта укоренить в некую реальную почву, иначе они 
оставались фактами моей личной биографии. Тогда же я целиком подчинил себя 
собственным психическим состояниям. Я их любил, я их ненавидел, но они были 
моим единственным достоянием. Я посвятил себя их изучению, зная, что лишь так 
возможно переживать и переносить свое существование как нечто всеобщее.
Сегодня я могу сказать: я никогда не забывал о своих первых фантазиях. Все, что 
я передумал, и все, что я сделал, имело своим началом те первые сны и видения. 
Это началось в 1912 году, почти 50 лет назад. Все, что произошло в моей жизни 
после - там уже было - сперва только в форме эмоций и образов.
Иначе я увяз бы во всех этих хитросплетениях образов, но ценой огромных усилий 
я старался понять каждый отдельный образ, каждый устойчивый элемент 
бессознательного, и настолько насколько это было возможно, упорядочить их на 
каком-то рациональном основании, а главное, установить их связь с реальной 
жизнью. Этими вещами мы обычно пренебрегаем. Мы позволяем себе задумываться о 
них, иногда - удивиться, но не более того. Мы не даем себе труда понять их, не 
говоря уже о том, чтобы делать из них этические заключения. Мы предпочитаем 
пространные оговорки о негативных эффектах бессознательного.
В равной степени серьезно ошибаются те, кто полагают, что достаточно в 
некоторой степени объяснить образ, и это уже будет знанием о нем. Пока человек 
не рассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзию 
собственной власти над бессознательным, что может привести к опасным 
последствиям, разрушительным не только для других людей, но и для того, кто 
полагает себя "посвященным". Образы из бессознательного налагают на человека 
серьезную ответственность. Непонимание этого, равно как и уклонение от 
морального долга, лишает человека цельности и сообщает его жизни характер 
болезненной фрагментарности.