и неуверенности.
Дети в гораздо большей степени реагируют не на то, что взрослые говорят, но на 
нечто трудно поддающееся определению в окружающей их духовной атмосфере. 
Ребенок бессознательно приспосабливается к ней, и у него возникают 
обусловленные атмосферой черты характера. Особого рода религиозные переживания, 
которые появлялись у меня уже в раннем детстве были естественной реакцией на 
общий дух родительского дома. Религиозные сомнения, которые позднее овладели 
моим отцом, не могли возникнуть вдруг и внезапно. Такого порядка революции во 
внутреннем мире человека, как и в мире вообще, в течение долгого времени 
бросают тень на все вокруг, и тень эта увеличивается по мере того, как наше 
сознание противится этому. И чем более отец мой боролся со своими сомнениями и 
внутренним беспокойством, тем сильнее это сказывалось на мне.
Я никогда не думал, что это было влиянием матери, она была слишком прочно 
соединена с некими иными основами бытия, хотя это никогда не казалось мне 
результатом твердости ее христианской веры. Для меня это было как-то связано с 
животными, деревьями, горами, лугами и водяными потоками - все это самым 
странным образом контрастировало с ее внешней традиционной религиозностью. Эта 
скрытая сторона ее натуры так соответствовала моим собственным настроениям, что 
я чувствовал себя с нею удивительно легко и уверенно, она сообщала мне ощущение 
твердой почвы под ногами. Мне никогда не приходило в голову, насколько 
"языческой" была эта ее почва. Но это она поддерживала меня в начавшем тогда 
уже оформляться конфликте между отцовской традицией и влиянием сил прямо 
противоположных, странных, бессознательно волновавших меня.
Оглядываясь назад, я вижу сколь сильно мой детский опыт повлиял на будущие 
события и помог мне принять новые обстоятельства, связанные с религиозным 
кризисом моего отца, утратой многих иллюзий, помог мне принять мир таким, каков 
он есть и каким я его знаю сейчас, но не знал вчера. 
Мы можем всю жизнь думать, что мы следуем собственным желаниям, так никогда и 
не осознав, что в большинстве своем мы лишь статисты в этом мире, на этой сцене.
 Существуют вещи, которые, хотим мы того или нет, знаем мы о них или не знаем, 
воздействуют на нашу жизнь, и тем больше, чем меньше мы это осознаем.
Так по крайней мере часть нашего существа живет в некоем безграничном времени - 
та часть, которую я сам - для своих собственных нужд обозначил как "номер 2". 
Эта - не мой личный случай, это присуще всем, что доказывается существованием 
религии, которая обращена именно к этому внутреннему человеку и уже две тысячи 
лет всерьез пытается вывести его на поверхность нашего сознания, провозгласив 
своим девизом: Noli foras ire, in intenore homine habitat ventas![ Не устремляй 
свои помыслы вовне, истина находится внутри нас (лат.).] 
Я понимал, что невозможно достигнуть чего бы то ни было, говоря о вещах, 
неизвестных никому. Наивный не замечает какое оскорбление он наносит людям, 
говоря с ними о том, чего они не знают. Подобную беспардонность прощают только 
писателям, журналистам или поэтам. Я стал понимать, что новые идеи, или даже 
старые, но в каком-то необычном ракурсе, можно сообщать лишь посредством фактов.
 Факты долговечны, от них не уйдешь, рано или поздно кто-нибудь обратит на них 
внимание и вынужден будет признать. Я понял, что за неимением чего-то лучшего, 
я лишь рассуждал вместо того, чтобы приводить факты, и я понял, что именно 
этого мне и недостает. У меня не было ничего, что можно было бы "взять в руки", 
более, чем когда-либо, я нуждался в чистой эмпирии. Я стал считать это 
недостатком философов - их многословие, превышающее опыт, их умолчание там, где 
опыт необходим. Она была убийцей, но не только: она стала самоубийцей. Потому 
что тот, кто совершает преступление, разрушает и свою душу. Убийца судит сам 
себя. Если преступление раскрыто и преступник пойман, он понесет наказание 
согласно закону. Если преступление осталось тайной, и человек совершил его без 
моральных колебаний, наказание все равно придет к нему, о чем и свидетельствует 
этот случай. Оно просто придет днем позже. Иногда оказывается, что даже 
животные и растения знают о преступлении.
Клинические диагнозы важны, поскольку Определенным образом ориентируют врача, 
но они ничем не могут помочь пациенту. Все зависит от его "истории". Только она 
способна обнаружить внутренние основания человеческого поведения и человеческих 
страданий и только она открывает возможности эффективного лечения. 
Мне часто задают вопросы о моем психотерапевтическом или психоаналитическом 
методе. Я не могу дать однозначный ответ. Каждый случай диктует свою терапию. 
Когда какой-нибудь врач говорит мне, что "строго придерживается" того или иного 
метода, у меня возникают сомнения в успехе его лечения. В литературе так много 
говорилось о внутреннем сопротивлении больного, что можно подумать, будто врач 
пытается навязать нечто, тогда как лечение и выздоровление должно происходить 
естественно, само собою. Психотерапия и психоанализ предполагают индивидуальный 
подход к каждому. Каждого пациента я лечил единственно возможным образом, 
потому что решение проблемы всегда .индивидуально. Общее правило можно принять 
только cum grano sails*
[С известной оговоркой, дословно: с крупицей соли (лат.).] Истина в психологии 
лишь тогда имеет ценность, когда ей возможно найти применение. Решение, которое 
неприемлемо для меня, вполне может подойти для кого-нибудь другого.
Разумеется, врач должен быть знаком с так называемыми "методами". Но он должен 
быть чрезвычайно осторожен, чтобы не пойти по привычному, или рутинному пути. 
Вообще нужно с некоторой опаской относиться к теоретическим спекуляциям. 
Сегодня они кажутся удовлетворительными, а завтра их сменят другие. Для моего 
психоанализа это не имеет значения. Я намеренно избегаю педантизма в этих 
вопросах. Для меня прежде всего существует индивидуум и индивидуальный подход.
А принципиально лишь то, что я обращаюсь к больному, как человек - к другому