мере оно делает нас менее способными к напряжению. То, что напрягает наши 
умственные силы и приводит к отвлеченным понятиям, то укрепляет нашу душу ко 
всякого рода сопротивлению, но в той же степени оно делает ее более твердою и 
настолько же ослабляет нашу восприимчивость, насколько благоприятствует большей 
самодеятельности. Поэтому-то как одно, так и другое по необходимости ведет в 
конце концов к истощению» и т. д. «Напротив, в момент, следующий за 
наслаждением истинною красотою, мы в одинаковой мере владеем нашими деятельными 
и страдательными силами, и тогда мы способны с одинаковой легкостью обратиться 
как к серьезному, так и к игре, к покою или движению, к уступчивости или 
противодействию, к отвлеченному мышлению или к созерцанию».
   Это изображение стоит в резкой противоположности с раньше установленными 
определениями «эстетического состояния», по которым человек должен быть «нулем»,
 свободным от определений; а между тем тут-то человек и является в высшей 
степени определенным красотою («предавшимся» красоте). Не стоит проникать 
глубже в разрешение этого вопроса у Шиллера. Шиллер дошел тут до предела себя 
самого и своего времени, перешагнуть через который ему было невозможно, потому 
что он повсюду наталкивался на невидимого для него «безобразнейшего человека», 
открыть которого предстояло нашему времени и Ницше.
   Шиллер хотел бы превратить чувственное существо в существо разумное, но 
сделал его сначала, как он сам говорит, эстетичным. Надо пересоздать, говорил 
он, природу чувственного человека, надо физическую жизнь «подчинить форме»; 
«ему надо выполнять свое физическое назначение по законам красоты», «на 
безразличном поле физической жизни ему надо начать моральную жизнь», ему надо 
«положить начало свободе разума уже в пределах своих чувственных границ», «уже 
на свои склонности наложить закон своей воли», «научиться более благородной 
жажде».
   Это «надо», о котором говорит автор, есть не что иное, как пресловутое «он 
должен», — формула, к которой постоянно взывают, когда не видят иного пути. И 
тут мы снова наталкиваемся на неизбежные пределы. Было бы несправедливо ожидать 
преодоления такой гигантской проблемы от одного единого, даже самого великого 
ума; эту проблему могут разрешить только целые века и народы, да и то не 
сознательно, а лишь на путях свершающегося рока.
   Величие идей Шиллера покоится на психологическом наблюдении и на интуитивном 
постижении наблюдаемого. В связи с этим я хотел бы упомянуть еще об одном ходе 
мысли, принадлежащем Шиллеру и достойном чрезвычайного внимания. Мы видели выше,
 что характерным признаком среднего состояния является его способность 
производить нечто «позитивное», а именно символ. Природе символа свойственно 
соединять противоположное; так он соединяет и противоположность 
реально-ирреального: будучи, с одной стороны, психологической реальностью или 
действительностью (вследствие своей действенности), он, с другой стороны, не 
соответствует никакой физической реальности. Символ есть факт и все-таки 
видимость. Это обстоятельство Шиллер особенно подчеркивает и вслед за тем дает 
чрезвычайно знаменательную апологию видимости. «Высшая тупость и высочайший 
рассудок проявляют некоторое сродство в том, что оба ищут лишь реального и 
совершенно невосприимчивы к простой видимости. Покой первой может быть нарушен 
лишь непосредственной наличностью чувственного предмета, точно так же как 
второй успокаивается лишь после того, как сведет свои понятия к фактам опыта; 
одним словом, глупость не может подняться над действительностью, а рассудок не 
может остановиться, не поднявшись к истине. Поскольку потребность в реальности 
и привязанность к действительности являются лишь следствием недостатка, 
постольку равнодушие к реальности и интерес к видимости являются истинным 
расширением человечности и решительным шагом к культуре».
   Говоря выше о признании ценности символа, я указывал на практическое 
преимущество, присущее оценке бессознательного: мы исключаем бессознательное 
нарушение сознательных функций тем, что, принимая во внимание символ, считаемся 
с самого начала с бессознательным. Известно, что бессознательное, если оно не 
реализовано, всегда действует в том направлении, чтобы распространять на все 
ложный свет и вызывать видимость: бессознательное всегда является нам на 
объектах, потому что все бессознательное проецировано. Если нам удается 
постигнуть бессознательное как таковое, то мы отделяем ложную видимость от 
объектов, а это может лишь способствовать познанию истины. Шиллер говорит: «Это 
право человека на господство он (человек) осуществляет в искусстве, создающем 
видимость, и чем строже он здесь разграничит «мое» и «твое», чем тщательнее он 
отделит образ от сущности, чем большую самостоятельность он придаст первому, 
тем более расширит он не только царство красоты, но соблюдет также и границы 
истины; ибо он не может очистить видимость от действительности, не освободив в 
то же время и действительность от видимости». «Стремление к самостоятельной 
видимости требует большей способности к отвлечению, большей свободы сердца, 
большей энергии воли, чем необходимо человеку для того, чтобы ограничиться 
реальностью, и человек должен иметь реальность уже за собою для того, чтобы 
достичь видимости».
2. Рассуждения о наивной и сентиментальной поэзии.
   Одно время мне казалось, что деление поэтов на наивных и сентиментальных, 
как это делает Шиллер, покоилось как будто на точках зрения, совпадающих с 
изложенными в этом моем труде. Но после зрелого размышления я пришел к 
заключению, что это не так. Определение Шиллера просто: наивный поэт сам есть 
природа, а сентиментальный ищет ее. Эта простая формула очень соблазнительна, 
потому что она устанавливает два различных отношения к объекту. Поэтому легко 
можно было бы сказать, например: тот, который ищет или требует природы в 
качестве объекта, тот не имеет ее; его можно, значит, назвать интровертом;